Первым Ванечка произнес слово:
— Га-ав!
Молчал, молчал и вдруг высказался. Очень отчетливо. И даже как бы с вызовом. Далее последовало, "Мяу-у! Хрю-хрю-ю!".
Молоденькая маменька Мария Алексеевна стала плакать и заламывать руки. У всех дети, как дети, "Ма-ма-а! Па-па-а!". И все такое. А ее Ванечка...
Малыш Ванечка довольно иронически поглядывал на нее из своей корзиночки, которая заменяла ему колыбель и молчал.
Вернувшийся со службы папенька, Андрей Прохорович, /человек военный, в чине капитана!/, долго смотрел на сына в задумчивости.
Потом не придумал ничего лучшего, пожурил:
— Что ж ты, сын! Не по Уставу как-то...
Слово не воробей, вылетит, не словишь. Тем более, если слово то не совсем "человеческого" образца. Слухом земля полнится. Соседи, особенно соседки, смеялись. Маменька Мария Алексеевна очень плакала. Отец Андрей Прохорович хмурился. И молчал.
Стоит ли удивляться, в кого пошел молчуном Ванечка.
Молодая чета нанимала квартиру на самой окраине Москвы. Почти за городом. Двор того дома являл собой совсем уж деревню. Сараи с трех сторон окружали огромную поляну, которая жила своей особенной жизнью. Зверья тут всякого было пруд пруди. Овцы, поросята, телята, лошади. А уж кошки, собаки, воробьи, вороны, гуси, утки без счета.
По весне маменька Мария Алексеевна стала выносить корзинку с Ванечкой во Двор. Поскольку считала, чистый воздух и солнышко — лучшее лекарство от всех болезней и недугов.
С первых же дней соседи, обитатели Двора, начали подмечать нечто фантастическое. Малыш Ванечка не просто подражал животным и пернатым. Он понимал их язык. И уж самое из ряда вон выходящее, что и они, звери-птицы, тоже понимали его. Прямо на глазах изумленных соседей и потрясенной маменьки, не вылезая из корзиночки, Ванечка вел бесконечные диалоги, беседы с лохматыми-пернатыми обитателями Двора.
Соседи глазам своим не верили. Но факт есть факт.
Вызванный на этот случай Лекарь всесторонне осмотрел малыша, но не нашел ничего замечательного. В ответ на недоумение окружающих, Лекарь авторитетно заявил. Мол, в далеком детстве он и сам знал язык всяческого зверья. Да позабыл за ненадобностью.
Уходя, Лекарь посоветовал поставить пиявок. Он всегда и всем советовал пиявок. И еще есть побольше чесноку. Мол, чеснок очень способствует. С чем и удалился.
Главным во Дворе считался гусак Людовик. Он явно страдал манией величия. При всяком удобном случае заявлял: "Двор — это я!".
С Ванечкой они невзлюбили друг друга с первого взгляда. Стоило маменьке Марии Алексеевне чуть разговориться с соседками,/такими же молодыми мамашами/, и выйти со Двора на улицу, как гусак Людовик злобно шипел, громко хлопал крыльями и, вытянув вперед шею, как боевое копье, шел в атаку на корзиночку с Ваней.
На защиту Ванечки тут же бросался кто-нибудь из сторонников. Чаще всего, коза Зорька. Кстати, ее молоко обожал Ванечка. В свою очередь, Зорька обожала Ванечку.
Коза Зорька бесстрашно бросалась на гусака Людовика. Пыталась таранить его своими рогами. Людовик норовил долбануть ее клювом или надавать по шее крыльями.
Как-то постепенно и другие обитатели Двора втягивались в сражение. Припоминали друг другу давние обиды и, разбившись по парам-тройкам, устраивали настоящее побоище.
Ванечка, стоя в своей корзинке, как на трибуне, поначалу пытался примирить враждующих, на всех известных ему языках пернатых-лохматых. Потом сам увлекался и руководил сражением, как истинный главнокомандующий!!! Отцовская жилка сказывалась.
Шум, гам, клубы пыли, летящие по всем направлениям перья и даже клочья шерсти. Лай, кудахтанье, блеяние... Словом, полный раздрай и беспорядок. Такую картину oбычно заставала маменька Мария Алексеевна, вернувшаяся с соседками во Двор с улицы.
И в центре этого безобразия, ее Ванечка. Громко выражающийся по-собачьи, по-кошачьи, по-свинячьи. Само собой, по-птичьи тоже.
На "человеческий" язык Ванечка перешел внезапно. Очевидно устав от причитаний и воздыханий маменьки, он вдруг выдал, довольно, длительную тираду. Смысл, которой заключался в следующем: Мол, прежде никаких таких особых оснований говорить не было. И вообще. Мол, молчание — золото.
Маменька Мария Алексеевна опять плакала. На сей раз от радости.
В три с половиной года Ванечка призвал родителей к ответу.
— Где я был, когда меня не было? — поинтересовался он.
Андрей Прохорович и Мария Алексеевна растерянно переглянулись. Но у мальчика уже был не тот характер, чтоб отступать.
— Детей кто приносит? Лебеди или журавли? — продолжал он.
— Видишь ли, сын! По Уставу детей приносят аисты, — откашлявшись, неуверенно начал отец. При этом почему-то вспотел.
— Откуда? — мрачно продолжал допрос Ванечка. — Где они их берут? В лавке, что ли? — съязвил он.
— Господь с тобой, Ванечка! — всплеснула руками мать. — В какой-такой лавке! Откуда такие басурманские мысли!
— Думается мне... — подозрительно продолжил Ванечка,/это выражение, "думается мне", он пронесет через всю жизнь/, ...вы что-то от меня скрываете.
Папенька Андрей Прохорович как-то некстати закашлялся. И вообще вышел из комнаты. А маменька Мария Алексеевна покраснела, как красна девица. Хотя, справедливости ради, стоить заметить, она таковой и являлась. Ей еще не было и семнадцати.
С четырех лет Ванечка начала катастрофически поправляться. Рос прямо на глазах. В основном, вширь. И за каких-то полгода вырос в толстяка-великана. Маменька опять плакала. Отец опять хмурился и молчал. Потом вообще уехал в командировку, усмирять "пугачевцев".
Вызванный для консультации Лекарь опять не нашел ничего замечательного. Авторитетно заявил, что сам в далеком детстве был еще толще. Дескать, потом резко похудел. После первой влюбленности, добавил он. И подмигнул маменьке Марии Алексеевне.
Маменька по привычке покраснела. Лекарь опять посоветовал ставить пиявок. И ушел со Двора. Теперь уже навсегда.
— Bаня-а! Ванечка-а! Иди-ка сюда, негодник!
Пожилой, полный человек, известный литератор Иван Андреевич вздрагивает, останавливается. Медленно поворачивается и послушно семенит в направлении женщины, стоящей на крыльце дома, с грозным видом уперши руки в боки.
И только когда его, давно взрослого человека, перегоняет какой-то вихрастый мальчишка и подбегает к женщине на крыльце, Крылов останавливается, как вкопанный, и наблюдает. Женщина что-то строго вычитывает вихрастому мальчишке.
Так почти до самой старости он будет вздрагивать, и оборачиваться на каждый окрик: "Ваня-а! Иди-ка сюда-а!".
Детство дедушки Крылова никогда не кончится.
Переезд в Тверь мало что изменил в судьбе Ванечки. И в отношении окружающих к нему. Почти тот же дом на окраине города. Почти тот же Двор с трех сторон окруженный сараями. Те же пернатые-лохматые. И те же соседи-соседки с их постоянными насмешками над его незаурядной полнотой и неуклюжестью.
В Твери Ванечка скрывал свою способность понимать язык всяческого зверья. И говорить на нем. Береженого Бог бережет. Он пытался быть, как все. Но мальчишки этого Двора, поголовно, иначе как — "Тюфяк! Увалень!", его не называли. Хотя, однажды...
Сразу за сараями начинался некошеный луг. И тянулся тот луг вплоть до лесной опушки. До зарослей кустарника. Вот на том лугу и устраивали местные мальчишки беготню на скорость. Побеждал тот, кто быстрее других добегал до кустов.
Если честно, побеждали всегда только двое. Братья близнецы Петя и Павлуша. Они абсолютно одновременно пересекали невидимую линию у кустов, оставляя ораву мальчишек далеко позади.
Толстый Ванечка тоже участвовал в забегах. Чтоб не выделяться.
Но где ему, бедному. Всегда приплетался последним.
Однажды братья близнецы, глядя на несчастного Ванечку, о чем-то пошептались и, решительно подойдя к нему, ухватили за руки,
— Гляди, нe спотыкайся! — в унисон грозно сказали братья.
И великий забег начался!
Подобно молнии, стремительно летела удалая тройка мальчишек по некошеному лугу. Эх, тройка! Кто тебя выдумал? Только гулко стучали голые пятки. Только ветер свистел в ушах… Да в испуге разлетались из под ног во все стороны кузнечики…
...Остальная ватага мальчишек далеко позади... Уже у самого леса, у полосы кустов, двое близнецов просто вытолкнули вперед полноватого мальчугана! И он первым пересек заветную, невидимую черт! Он первый! Впервые в жизни!..
Те, что были по бокам и волокли его весь забег, устало повалились на землю и долго не могли перевести дыхание,
А мальчик Ваня медленно опустился на колени и ладонями стирал со лба и щек обильный пот.
— Спасибо, братцы!
Улыбающееся лицо толстого мальчика светилось счастьем.
Пройдут годы. Да что там годы, вся жизнь. Каких только встреч и событий не будет в жизни Ванечки Крылова. Но до самого конца, до самого последнего вздоха он будет помнить тот стремительный забег по некошеному лугу.
— Спасибо, братцы!
Чаще всего еще в детстве Судьба демонстрирует нам знаки, своеобразную схему нашей будущей жизни. И последние станут первыми.
Когда Ванечке стукнуло десять лет, мать направила его в дом местных аристократов Львовых. Чтоб он вместе с господскими детьми выучился французскому, танцам и арифметике. С Арифметикой и французским дело шло как нельзя лучше, А вот танцы…
После первых же уроков танцмейстер-немец побежал к хозяину и весь красный от гнева закричал. Мол, легче обучить танцам целую стаю медведей, нежели этого... Этого Тюфяка!
Ванечка и сам разумел. Богиня танца Терпсихора навсегда повернулась к нему спиной. И никогда не явит ему свой прелестный лик.
Надеяться было не на что.
Тюфяк! Увалень! Юный Ванечка был поразительно, фатально неуклюж. Даже если сидел абсолютно неподвижно на стуле, все одно, возникало ощущение, будто он делает это крайне неловко.
Более того, он был фантастически рассеян и задумчив. Мысли его и фантазии постоянно видали где-то там, далеко, далеко...
— Мосье Крылов! Вам удобно сидеть?
— Премного благодарен.
— Вы сели на мою шляпу.
Так всю оставшуюся жизнь Ванечка будет наступать дамам на ноги, пилить рыбу ножом, садиться на чужие шляпы и улыбаться неведомо чему на чинных похоронах. Судьба!
Жизнь словно задалась целью вылепить для Ванечки образцовую судьбу. А потому последовательно чередовала счастливые случаи и редкостные совпадения с оплеухами, ухабами и всяческими затруднительными положениями, в которые Ванечка попадал систематически.
Но справедливости ради, стоит заметить, удач и везения в его жизни было гораздо больше, нежели потерь и разочарований.
"...Когда из Греции вон выгнали богов
И по мирянам их делить поместья стали, кому-то и Парнас тогда отмежевали..."
Скоропостижная смерть отца утвердила Ванечку в мысли, что взрослая жизнь уже началась. И должность писца в городском магистрате, тому подтверждение. Должность самая низкая, ниже ее только дворник. Но за бесконечное переписывание бумаг платят. Немного, но все-таки. Как-то незаметно для себя самого, Ванечка перешел на стихи. Рифмы так и вертелись в его юной голове.
Кто-то из любопытных приказных подглядел, чем занят полный писец. И попросил юного стихотворца написать любовное послание предмету своих воздыханий.
Далее у писца Ванечки уже не было отбоя от желающих. Добрая половина барышень Твери и не подозревала, что всем им пылко признается в любви один и тот же толстый и неуклюжий юноша. Правда, под разными фамилиями. Сколько счастливых семей состоялось при непосредственном участии писца Ванечки из городского магистрата. Правда, на свадьбы его не приглашали. Ел слишком много.
Стихи Ванечки как-то попали на глаза Львову. Сам Николай Александрович, будучи человеком просвещенным, читающим, пришел, прямо-таки, в изумление. У юноши был несомненный талант.
Не долго думая, Николай Александрович забрал юного Ванечку с собой в Петербург. На показ, и не пожалел об этом.
В петербургском доме Львовых проживала, кроме прочих, одна болонка. Со вздорным характером. Вся такая беленькая, чистенькая. Даже с двумя бантиками. На шее и на хвосте. На французский манер.
И звали ее тоже на французский манер. "Зизи-Мишель". Хотя в действительности она называлась Зинаида Михайловна.
Только Ванечка переступил порог петербургского дома Львовых, она презрительно оглядела его с ног до головы и, даже толком не обнюхав, пробормотала себе под нос:
— Дурак какой-то неотесанный! Деревенщина!
— Думается мне, сама дура! - едва слышно ответил Ванечка.
Зизи-Мишель опешила. Даже на задние лапы присела от изумления. Разумеется, ее до глубины собачьей души поразила способность Ванечки понимать их собачий язык.
— Ты, что ли… все понимаешь... по-нашему?! — прошептала она.
— Извольте мне не "тыкать", барышня! — строго ответил Ваня.
— Извините... — едва слышно пролопотала Зизи-Мишель.
Она тут же пустила по городу слух о "самом человечном" человеке. Из Твери. Очень полном, но... все-таки, симпатичном.
Но не только лохматую Зизи-Мишель поразил в самое сердце полный писец Ванечка. Николай Александрович вывел юного поэта в свет. Для того, собственно, и привез в Петербург.
Почти во всех светских салонах стихи юного поэта производили самое благоприятное впечатление. А в сочетании с фантастической неуклюжестью и неповоротливостью становились просто событием,
Милые дамы одолевали Ванечку вопросами? Какая из муз ему более импонирует? Мельпомена, муза трагедии? Или лукавая Талия, муза комедии? Или он отдает предпочтение Терпсихоре, богине танца?
Юный Ванечка не обижался. Простодушно отвечал. Дескать, его сердце принадлежит исключительно музе Клио. Музе Истории. Любительнице россказней и небывальщин.
В Петербурге Ванечке постоянно везло. До первой влюбленности. В пятнадцать лет он был представлен первому драматургу эпохи Якову Борисовичу Княжнину. Уже немолодому худощавому с бледным лицом. Постоянная полуулыбка Княжнина, всякое его слово, вовлекало Ваню в мир, в котором не было ничего скучного и незначительного.
Когда-то Княжнин служил в гвардии. И однажды на балу был отмечен самой императрицей. Вся гвардия тогда вздыхала по ней. Екатерина распорядилась подвести к ней Княжнина.
Хозяин дома потянул его за рукав, но Княжнин,/вообразив черт, знает что!/, выдернул руку И стремительно покинул залу.
Глядя ему вслед, Великая Императрица усмехнулась.
— Очевидно, старею. Прежде молодые люди от меня не бегали,
В тот год Екатерине Великой было тридцать шесть. Выглядела она лет на десять моложе.
Историю эту Ванечка услышал из уст жены Княжнина, Катерины Александровны. Она была молода, хороша собой, прекрасно образована, естественна и проста. Разумеется, пятнадцатилетний Ванечка влюбился с первого взгляда. Разумеется, Катерина Александровна заметила это. Но толстый молодой человек с литературными, поэтическими амбициями был сей симпатичен. Не более того.
А влюбленный Ванечка уже фантазировал себе… Еще при первом знакомстве он решительно заявил. Мол, не признает светских условностей. И презирает общепринятую учтивость. Катерина Александровна с ним согласилась. И абсолютно серьезно заявила, что мечтает жить в Вест-Индии среди дикарей. И никаких одежд вообще не носить.
Ванечка был покорен. Он тоже считал, лучшее украшение - это чистота души. И тоже втайне мечтал отправиться в Вест-Индию.
Любовь кончилась так же внезапно, как и качалась.
В Петербурге объявился очередной "французик из Бордо". Россия всегда славилась поклонением всему иностранному. Не удивительно, что сей французик, обосновался в гостиной Княжнина. И всех покорял своими "физиогномическими" способностями. Якобы, мог по чертам лица угадывать не только характер, но и поступки человека.
В тот вечер Ванечка появился в гостиной первого драматурга эпохи с опозданием. Пристраивал очередное любовное стихотворение в журнал. Под названием "Госпоже К". Центром внимания, разумеется, был французик. Катерина Александровна пожирала его глазами и кивала на каждую, высказанную им глупость.
— Возьмем, к примеру, господина Крылова, — небрежно кивнул в его сторону французик. — У него брови густы, губы толсты. Из чего можно заключить, у него есть тайная симпатия, которой он сочиняет стихи. И даже публикует их в журналах.
Все присутствующие в гостиной засмеялись. Катерина Александрова звонче всех. Ванечка побледнел и присел в сторонке.
Представление с французиком в заглавной роли продолжалось. Гости были в восторге. Юный Ванечка решил незаметно исчезнуть. Подошел к ближайшей двери. Дернул за ручку. Без-ре-зуль-тат-но! Дернул еще и еще. С тем же успехом. Нажал на проклятую дверь плечом, распахнул ее и… оказался в подсобном помещении!
Вслед ему из гостиной раздался смех. Подлый, уничижительный. Громче всех смеялась Катерина Александровна. Просто умирала со смеху. Неуклюжий Ванечка поспешно покинул дом Княжнина.
В тот день Ванечка долго бродил по улицам. Без цели и направления. И сам не заметил, как оказался на Васильевском острове.
— Побере-егись!!! — раздался окрик над самым его ухом.
Мимо пронеслась груженая тачка с мешками.
Очнувшись, Ванечка сообразил, что оказался в торговом порту. Среди тюков, бочек и ящиков. У причала стоял английский корабль. Но самое удивительное, что с его борта доносились крики говорящих попугаев. В клетках.
— В Вест-Индию! В Вест-Индию!
— В теплые края! На родину-у!
Заметив Ванечку и пернатым чутьем разгадав в нем "своего человека", попугаи хором принялись уговаривать его отправиться вместе с ними. В какое-то мгновение он и действительно заколебался. А не плюнуть ли на все... На канцелярию с ее бесконечными и бессмысленными бумагами? На весь высший свет, на Петербург? И разумеется, на нее, предательницу Катерину Александровну?
Почему бы и нет! Можно хоть завтра отправиться с попугаями в Вест-Индию. Поселиться там среди дикарей. И жить спокойной и здоровой жизнью. Писать стихи, просвещать туземцев.
Но что-то удержало Ванечку.
Он от всей души поблагодарил попугаев за столь лестное предложение и категорически отказался. Рожденный без хвоста, он обречен был жить в России. Среди снегов и бурых медведей.
Еще долго Ванечке виделась одна и та же сцена. Он сидит за письменным столом дома. Один. Распахивается дверь и входит ОНА. Катерина Александровна. Бледна и взволнована.
— Что это вы, мой юный друг! Совсем с ума спятили?! Перестали бывать у нас! Хотите, чтоб я прочь прогнала Французика? Думаете, этот сморчок вытеснил вас из моего сердца? Руку! Дайте вашу…
— Руку! Чего ты руку тянешь, будто нищий на паперти! - смеялись на ним канцеляристы. Ванечка молчал. Молчал.
"...Ты, сказывают, петь великий мастерище..."
Отвергнутая любовь способна на подвиги. Один такой подвиг и замыслил совершить наш юный Ванечка. В одно прекрасное утро вознамерился стать Первым драматургом эпохи. Обскакать Княжнина, супруга предательницы Катерины Александровны.
Директором Петербургских театров в те времена был генерал Петр Александрович Соймонов. Человек хорошо образованный и несколько насмешливый. К нему и направил свои косолапые стопы канцелярский медвежонок Ванечка. Он держал под мышкой комическую оперу в трех действиях под названием "Бешеная семья".
Смелость города берет, говаривал еще отец Андрей Прохорович. Сей наказ, Ванечка вытвердил накрепко.
Ванечка явился на прием к генералу Соймонову на час раньше назначенного. Не только счастливые часов не наблюдают, несчастные и отвергнутые этим тоже грешат. Слуга, человек сообразительный, пустил его в кабинет. И попросил обождать.
В кабинете генерала Ванечка застал обезьянку по имени Луиза. Она сидела за письменным столом и в задумчивости покусывала гусиное перо. Очевидно, собиралась что-то такое сочинить.
Мартышка Луиза на людях была вертлявой пустышкой. На самом же деле, как и большинство вынужденных эмигранток, отличалась незаурядным умом и доброжелательностью.
Кстати, кроме мартышки Луизы, в доме генерала проживала немка карлица Шарлотта. И курчавый арапчонок, при крещении названный Пафнутием. Веселая компания, ничего не скажешь.
Каково же было изумление маленькой Луизы, когда Ванечка, чинно
раскланявшись, сходу изложил ей все свои горести-напасти. И даже попросил совета.
Мартышка Луиза прониклась участием к несчастному Ванечке. И дала несколько дельных советов в отношении генерала. Чем его к себе расположить, о чем не стоит и заикаться. И все такое.
Слово за слово. Наш Ванечка совсем разоткровенничался. И даже поведал мартышке Луизе свою тайную мечту. Научиться танцевать. Луиза в изумлении всплеснула ручонками. У нее тоже, оказывается, была подобная тайна! Мечта. С детства ее тянуло к танцам.
Словом, вошедший в свой собственный кабинет,/разумеется, без доклада!/, генерал Соймонов застал прелюбопытную картинку.
Неуклюжий, медведеобразный Ванечка и изящная, ловкая Луиза танцевали на паркете нечто вроде полонеза.
Быстро пролистав страницы комической оперы "Бешеная семья", генерал Соймонов отметил,/про себя!/, незаурядные способности провинциального медвежонка. Он любил язвительных французских писателей. А этот, прямо-таки, какой-то новый Вольтер от канцелярии.
Генерал заказал шестнадцатилетнему Ванечке перевод французской оперы, Ванечка исполнил. И довольно быстро. К тому приложил еще собственную комедию "Проказники". Генерал приказал капельмейстеру Деви сочинить на нее музыку.
Не прошло и трех недель, как Ванечка принес комедию под названием "Сочинитель в прихожей". Генерал и ее одобрил.
Колесо завертелось.
В знак признания его драматического таланта, Ванечке, по распоряжению генерала, выдали билет для свободного входа в театр. В партер. На рублевые места.
Более того. Генерал предложил Ванечке перейти из Казенной палаты, где тот прозябал канцеляристом, в Горную экспедицию. На должность своего секретаря. Ванечка с благодарностью согласился.
Гром грянул, как и всегда в литературном мире, среди абсолютно ясного дня. К генералу Соймонову явился первый драматург эпохи Княжнин, собственной персоной. И в категорической форме потребовал! Немедля запретить комическую оперу "Бешеная семья". И заодно еще "Сочинителя в прихожей". Оба эти произведения порочат его честь и достоинство! И жены его, Катерины Александровны.
Генерал Соймонов попытался было разубедить оскорбленного Княжнина. Дескать, при прочтении лично он никаких таких намеков не углядел. Княжнин стоял на своем. Мол, достаточно того, что разглядел он. Первый драматург эпохи. Яков Борисович Княжнин.
Соймонов успокоил его. Он немедля отдаст распоряжение.
Вызвав своего секретаря в кабинет, Соймонов сообщил последнему пренеприятное известие. С сего дня его произведения к печати и публичному представлению не дозволяются.
— Я дурно пишу? — спросил юный талант.
— Недурно, — пожал плечами Соймонов. — Но еще б ты более навострился, когда б у Княжнина немного поучился.
Услышав ненавистное ему теперь имя, Ванечка вдруг ощутил, что внутри него что-то такое… заклинило. Его понесло.
— Ваше превосходительство! — сдерживаясь, сказал он, — думается мне, сам господин Дмитриевский одобрил мою комедию.
— Сам Дмитриевский?! — изумленно переспросил генерал.
Напрасно мартышка Луиза заламывала за его спиной ручонки и делала всяческие предупредительные знаки. Ванечка видеть и слышать ничего не желал. Кстати, Дмитриевский был всего-навсего ведущим актером. И ссылаться на его авторитет, все одно, что требовать от министра выполнить приказание швейцара.
Ванечка явно пер на рожон. Генерал с веселым любопытством за ним наблюдал. Ванечка то краснел, то бледнел.
— В таком разе, подаю прошение об отставке! — заявил он.
Далее сложилась вовсе веселенькая ситуация. Почтенный генерал, влиятельная особа, нижайше просил своего собственного секретаря оказать ему милость, не подавать никакого такого прошения.
— В твои года еще служить, да служить.
Но медведь Ванечка категорически отказывал генералу. Медведи, как известно, на редкость упрямые существа. Что в башку втемяшится, колом не вышибешь.
— Думается мне, я за чинами не гонюсь!
— Неужто за Славой?! — наигранно изумился генерал. — Бедный мой, косолапый друг! Слава, она в городе Париже проживает. В большом доме. На последнем этаже. Тебя, косолапого, и на порог того дома не пустят. У Славы в приемной толпятся, ожидая своей очереди, Надворные и Статские советники. А ты – кто ты такой?
— Думается, я - Автор! — без тени сомнения заявил Ванечка. По бокам своим он явственно ощущал присутствие еще, как минимум, двух генералов, поддерживающих его. Тайных советников!
...Летела по некошеному лугу тройка босых мальчишек...
— У тебя завелась какая-то умственная болезнь. Могу рекомендовать своего Лекаря, — пытался вразумить его Соймонов. Он-то никаких таких генералов, кроме себя, в кабинете не наблюдал.
Ванечка стоял, как скала во время шторма.
За спиной Соймонова злорадно хихикала Шарлотта, заламывала ручонки Луиза, философски вздыхал Пафнутий.
Поразвлекавшись еще полчасика уговорами упрямого Ванечки, генерал вдруг резко переменил тон. Юмор его явно иссяк.
— Думается мне! — рявкнул он. — Катись к чертовой бабушке! Дубина косолапая!
Ванечка быстро,/как мог!/, вышел из кабинета. И даже дверью хлопнул. Генерал Соймонов покачал головой и засмеялся.
Потом, вздохнув, подписал прошение Ванечки. С мотивировкой. «Уволить за болезнью».
Горько плакала мартышка Луиза. Злорадно хихикала карлица Шарлотта. "Блажен, кто смолоду был молод!" — мудро вздыхал апарчонок Пафнутий. Вся троица, несмотря на разность отношения, успела сильно привязаться к медвежонку Ванечке.
Выходя из особняка генерала Соймонова, Ванечка даже не оглянулся. А напрасно. На ступеньках лестницы в божественных одеждах стояли две особы. И махали ему вслед ручками. Прощались, одним словом. То были: суровая муза Мельпомена и смешливая муза Талия. Они искренне сожалели о случившемся.
Если б Ванечка оглянулся и, взглянув в глаза обеим особам, и секунду задумался, возможно вся последующая жизнь его пошла бы совсем по другому чертежу. Но Ванечка не оглянулся.
Погода в тот день в Петербурге стояла мерзкая. Ранняя осень, вдруг началась зима. Сильный ветер вырывал из рук парасоли, /так почему-то именовали зонтики/. Мокрый снег залеплял окна экипажей, будто пощечинами, хлестал по лицам прохожих.
"...A вы, друзья, как ни садитесь..."
Отставной драматург Ваня Крылов, да литератор Саша Клушин, да еще парочка актеров, Петр Плавильщиков и Иван Дмитриевский затеяли издать журнал. Поскольку вся четверка была основательно "ушиблена" театром, назвали его, разумеется, "Зритель".
Делали все основательно. Типографию открыли на паях. Под вывеской "Крылов со товарищи". И даже Устав разработали. Мол, сие общество основывается на "законах истинного дружества".
Актеры дали пятьсот рублей. У Крылова полсотни. У Клушина всего четвертной. Для начала вполне достаточно. Тем более, оба, /Крылов и Клушин/, поселились при типографии, взвалив на себя все издательские труды и заботы.
Наняли наборщика и даже книгопродавца в книжную лавку. Ту, что открыли при типографии. Дело спорилось.
Вскоре "Санкт-Петербургские ведомости" оповестили:
"В Санкт-Петербурге в типографии «Крылова со товарищи», что у Летнего сада, выходит ежемесячное издание под названием "Зритель", в нем помещаются как сатирические, критические, так и стихотворные сочинения, подражания и переводы".
Первый номер журнала вышел в феврале 1792 года.
По городу тут же пошли гулять шуточки. Мол, февраль месяц не совсем полноценный. Стало быть, издатели тоже...
Издателя Ванечку Крылова ничуть не смущало подобное обстоятельство. Он и сам родился в феврале, Дмитриевскому под шестьдесят. Плавильщикову и Клушину столько же, но обоим вместе. Крылов втрое младше Дмитриевского, но именно он был главным заводилой.
Свою повесть "Мои горячки" он направил, ни много, ни мало, /через Львова, через Державина!/, императрице Екатерине Великой. Справедливо полагая, что только ОНА, будучи сама сочинительницей, сможет по достоинству оценить его произведение.
Государыня вела переписку с Вольтером и Дидро. И сама увлека¬лась писательством. Ванечка фантазировал…
...Вот явится полицейский пристав и, вместе с крыловской рукописью, положит на стол записку от Ее Величества. И в записке той будет приглашение во дворец. Уж они-то с Государыней оценят друг друга, как писатель писателя. Они обо всеем обстоятельно, подробно побеседуют. Ванечка выскажет Государыне свои взгляды на будущее российской словесности…
Но приглашения из дворца почему-то не поступало.
Далее случилось непонятное. Ванечка Крылов наплевал на все издательские дела и уехал в Брянск.
Журнал уже выходил исправно. Пользовался успехом у читателей. Первое время, во всяком случае. Доход от сего предприятия составлял уже почти по сто рублей на брата.
Отъезд Ванечки вовсе не был связан с переутомлением. Или еще чем-либо подобным. Ванечка опять влюбился.
Под Брянском, в поместье своего дяди, отставного коллежского советника Михаила Васильевича, проживало прелестное существо. Анна Алексеевна Константинова, племянница. Девушка чистая, возвышенная и беспредельно насмешливая. Познакомились они совершенно случайно.
В Петербурге. В театре. В буфете.
Анечка простодушно поинтересовалась. Не вредно ли для здоровья в таких количествах поглощать сладости? На что Ванечка невозмутимо отвечал. Думается ему, вкусно много не бывает. Чем привел девушку в неописуемый восторг. Подобного аппетита она не видывала.
В поместье молодые люди гуляли, любовались видами. И говорили, говорили, говорили... Но наконец-то настал день, когда надобно было переходить от слов к поступкам.
Молодые люди сидели на скамейке под сенью раскидистого дуба. Вечерело. Пел соловей. Вдали паслись стада и все такое.
Ванечка молчал. Долго и выразительно смотрел на девушку.
— Ну! — улыбаясь, подбодрила юношу Анна Алексеевна.
— Алексея Константиновна! — решительно начал Ваня.
Девушка засмеялась. Громко и искренне, Ваня смутился.
— Я хотел сказать… Константина Алексеевна! Тьфу, черт!
— Зовите меня просто Анечка, — смеясь, разрешила она.
Самое любопытное, в ее смехе Ванечка не почувствовал и тени чего-то обидного для себя. Миловидная девушка просто смеялась. От молодости, от радости, от избытка чувств.
— Думается мне... — сказала Анечка, слегка передразнивая его манеру, —...вы... хотите просить руки моей?
— Разумеется! — пылко поддержал ее Ванечка. — Как же иначе. Жить без вас не мыслю. И не разумею...
— А любите ли вы меня, мой друг? — спросила Анечка, продолжая улыбаться, хотя глаза ее стали необычайно серьезными.
— Думается мне, больше пирожных! — выпалил Ваня.
Анечка была не только смешливой. Но и очень проницательной. Она разглядела,/вернее, чутким женским сердцем почувствовала/, за этой неуклюжей шуткой, кроется страх. Панический страх получить отказ. И в очередной раз быть униженным и осмеянным.
Девушка Анечка сказала "Да!". Где кончается женская жалость? И начинается самоотверженная любовь? Где эта невидимая миру грань? Впрочем, подобные вопросы следует направлять прямиком на небеса? Браки ведь там заключаются. У них специальная канцелярия имеется. Уж они-то безошибочно подбирают пары.
Девушка Анечка сказала "Да!". Но поставила маленькое условие. Эдак тактично намекнула. Мол, не мешало бы молодому человеку слегка сбросить вес. Для этого в поместье все условия. Дядя может даже выделить отдельный флигелек. Словом, предложила юному Ване пройти курс лечения. По западному образцу.
Лечение то было воистину каким-то басурманским. Два дня ничего не есть, только пить. Одну воду из колодца. На третий день съесть только соленый огурец, разрезанный вдоль. /Почему не поперек?!/. Потом опять два дня вода, один день огурец. И так далее.
До тех пор, пока не сбросишь вес до пределов приличия. Но ведь так и околеть могло. Не дожив до этого самого приличия.
Любовь требует жертв. И Ванечка решился. Как в омут с головой. Заперся во флигеле и залег на диван.
Стоит заметить, в поместье Михаила Васильевича, как и в любом другом, было полно всяческой живности. Птичий двор, скотный двор. Собаки, лошади, домашние животные… Все как и у каждого солидного, зажиточного помещика.
Конечно, о приезде Вани лохматые-пернатые-рогатые пронюхали. Как же! К ним в гости пожаловал высокий гость. "Самый человечный!" из всех двуногих. Из самого Петербурга!
У каждого пернатого-лохматого-рогатого, естественно, были свои планы насчет высокого гостя. Даже живая очередь образовалась, жалобы, просьбы, предложения.
А тут такой конфуз. Высокий гость заперся во флигеле и никого не принимает. И самое страшное /!/, ничего не ест!!!
Пару дней лохматые-рогатые выжидали. В напряжении. На третий решили держать совет. Надобно как-то выходить из подобной скандальной ситуации. Высокий гость, "самый человечный" из двуногих, уже почти не подает признаков жизни. Не иначе серьезно болен. Срам на всю губернию. Надо что-то решать.
Собрались возле заброшенной старой кузнецы, что ветшала в одиночестве на самой окраине, около ручья. Как и обычно, собрание началось не сразу. Тут и там слышались взаимные приветствия, необязательные разговоры.
Громче всех вещала индейка Аида:
— Я тут такую глупость слышала,/она всегда слышала только глупости/, ...Говорят в Европе лошади с крыльями объявились. Их Парнасами кличут. Вот глупость-то!
— Молчи, чего не знаешь! — оборвал ее индюк Улан. — Парнас - это гора. Лошадь с крыльями - Пегас. Новая порода. Специально вывели для армии. Чтоб в тыл неприятеля незаметно залетать.
— Немцы во всем виноваты! — авторитетно заявил бык Борис. — Это была его любимая тема, найти виноватого среди двуногих. Дались ему эти немцы. Он от рождения и не видел ни одного.
Общее собрание несколько минут бестолково шумело. Затем перешли к вопросу здоровья высокого гостя.
— Надо его в грязи повалять! — заявил хряк баритон. — Очень грязевые ванны способствуют оздоровлению органона.
— И трюфелей ему подложить, — поддержала мужа Хрюня.
Собрание дружно засмеялось. Закудахтало, захлопало крыльями, залаяло и замяукало. Большинству и невдомек было, что мудрая Хрюня имела ввиду не шоколадные "Трюфели", а те трюфели, что растут в лесу. Очень питательные и вкусные грибы. Появляются из-под земли уже с запахом чеснока и мяса. Вкуснотища-а!
— Сейчас не сезон трюфелей. — строго указал Харитон. — Лето на дворе. До осени высокий гость не доживет.
Долго пернатые-лохматые-рогатые обсуждали скандальную ситуацию. Предложения были самые разные. Подчас вовсе фантастические. Выкрасть высокого гостя из Флигеля, укрыть где-нибудь, скажем, в свинарнике и отпаивать парным молоком. С медом.
Сошлись на единственно верном решении. Открытым голосованием, при одном воздержавшемся быке Борисе, общее собрание постановило. Весь скотный и птичий двор объявляет голодовку. В знак особой солидарности с высоким гостем.
Уже к вечеру следующего дня в поместье только о том и говорили. О какой-то неведомой болезни, разом поразившей всех лохматых-пернатых-рогатых, независимо от возраста и статуса в обществе.
Скотники и птичники, конюхи и свинопасы испуганно крестились и дружно хватались за головы. Ужа-ас! Их подопечные отказываются принимать пищу. Смотрят грустными глазами и... Ни бэ-э, ни ме-е, ни ку-ка-ре-ку! Поголовно молчат.
Наутро делегация от конюшни, свинарника, телятника и даже от многочисленных ульев, явилась к помещику Михаилу Васильевичу. С подробным изложением невиданной доселе ситуации. Как быть? Или уже вообще, ничему не быть?
Михаил Васильевич был человеком просвещенным. Недаром служил коллежским советником. Подумал несколько минут. И довольно быстро сообразил, откуда ветер дует. Со стороны флигеля…
Михаил Васильевич Константинов был не только просвещенным, но и глубоко принципиальным. Любил Россию и все исключительно русское. Ко всяческим "заморским штучкам" относился с большим подозрением. Недаром состоял в дальнем родстве с Ломоносовым.
По праву хозяина Михаил Васильевич потребовал. Немедленно прекратить изуверство. Мол, не тот пример подаете, юноша! Так ведь всю скотину уморить можно.
Ванечка Крылов с радостью согласился. Ему и самому подобное лечение уже обрыдло. Хуже горькой редьки.
Словом, хозяин и гость немедленно направились за обильный и хорошо сервированный стол. Со множеством блюд.
Такого чавканья, хрумканья, хруста и сопения еще не слышали обитатели поместья. Имеется ввиду, звуки, доносящиеся из коровника, свинарника, конюшни и птичника. Пернатые-лохматые-рогатые тут же пронюхали и углядели, куда направляется гость с хозяином. За стол! И естественно, последовали их примеру. Дружно бросились наверсты¬вать упущенное,
На том курс лечения по западному образцу закончился.
Девушка Анечка сказала "Да!". Но ее родители сказали "Нет!". Да и дядя Михаил Васильевич, при всем добром отношении к Ване, не выказал особого рвения породниться с ним.
Наш бедный Ваня и в самом деле был беден. Не имел ни знатного происхождения, ни солидного положения.
Короче, родственники под разными предлогами тянули некоторое время. Затем попросту отказали молодому человеку.
"… Пастух у ручейка пел жалобно, в тоске. Свою беду и свой урон невозвратимый…"
Вернувшийся в Петербург после довольно длительного отсутствия Ванечка обнаружил свое издательское предприятие в абсолютном запущении. "Зритель" уже перестал выходить.
Дмитриевский и Плавильщиков отошли от Журнала. Занялись своими актерскими делами. Остались двое. Клушин и Крылов. Но над ними уже весь литературный и издательский мир откровенно насмехался. Их «Куриные" фамилии стали символами неудач и провалов.
Да тут еще из Брянска пришло письмо. От родителей Анечки Константиновой. Дескать, молодая красавица плачет дни и ночи, тоскует и тает на глазах, как восковая свечка.
Словом, родители Анечки, боясь за ее жизнь, сжалились, и высказали желание дать согласие на брак. Просили сообщить, когда Ваню ждать в Брянске, чтоб сыграть свадьбу?
Другой бы обрадовался. Но внутри Ванечки опять в полный голос заворчал тот самый упрямый медвежонок. Он тут же отписал, мол, ехать в Брянск у него нет средств. А потому просил для свадьбы "выслать невесту" непосредственно в Петербург.
Родители Анечки, да и родной дядя тоже /!/, неслыханно оскорбились. Обиделись и возмутились. Как это... "выслать невесту"?! Словно бандероль какую-то! И ответили окончательным отказом.
На людях Ванечка Крылов молчал. И свои страдания высказывал исключительно в поэтических стенаниях. Которые пока не печатал. Намеревался опубликовать их все скопом. В новом литературном журнале "Меркурий", идея которого уже зрела в его голове.
Крылов и Клушин, оставшись вдвоем, утроили, удесятерили усилия по выпуску нового журнала. В "Санкт-Петербургских ведомостях" опять поместили сообщение о выходе "Меркурия".
В древности Меркурий числился как Бог - покровитель торговли, путешествий, красноречия и обмана. Два последних обстоятельства особенно импонировали молодым литераторам.
В первом номере Иван Крылов поместил свою статью "Похвальное слово науке убивать время". И несколько стихов. Клушин опубликовал комедию "Смех и горе". Во втором номере Клушин комедию "Алхимист", Крылов еще несколько стихов.
Крылов написал доброжелательную рецензию на "Смех и горе", Клушин напечатал хвалебный отзыв о целом цикле стихов Крылова, кои сыпались из последнего, как из рога изобилия.
Кукушка хвалит петуха! За то, что хвалит он Кукушку! — утверждали злые языки. Где им, мелким завистникам, понять, что существует еще на белом свете "истинное дружество".
И все-таки, несмотря на очевидные успехи издания,/число подписчиков стало вдвое большим, чем у "Зрителя" и перевалило за пятьсот!/, положение журнала было явно неустойчивым.
Не было одобрения высшей инстанции. Государыни Императрицы.
Однажды к дому, в котором помещалась типография "Крылов с товарищи" подъехала карета.
На пороге появился гоф-курьер.
— Ее императорское Величество требуют Ивана Крылова к себе! И немедля!
Трясясь в казенной карете, Ваня Крылов был уверен, разговор с императрицей пойдет о его давней повести "Мои горячки". Дождался, все-таки! Лучше поздно, чем никогда! Но Ванечка ошибался...
Ванечку, еще начинающего молодого издателя и сочинителя, Государыня приняла в своем рабочем кабинете, что находился рядом со спальней. Присутствовали двое-трое придворных.
Даже приличный возраст ничуть не скрадывал незаурядной привлекательности Екатерины Великой. Да и внутреннее великолепие дворца поражало. "Золота, жемчугов, каменьев было более, нежели ошибок орфографических в наших писателях!", напишет позже Крылов.
Ванечка фантастически оробел.
Государыня доброжелательным тоном повела какой-то необязательный разговор, о какой-то там безвыходной ситуации. На что Ванечка, желая поддержать беседу, не успев подумать, брякнул:
— Думается мне, даже если вас съели, выход всегда есть.
Придворные прыснули в кулаки. Кто-то даже отвернулся. Екатерина Великая тут же закрыла большую часть лица веером.
Только расширенные от изумления глаза выступали. Стиснув зубы, она пыталась сдержать вырывающийся из груди смех.
Издатель Ванечка, заметив что-то неладное, поспешил исправить положение:
— Государыня! Я имел ввиду вовсе не то, что вы подумали...
И еще более усугубил ситуацию.
На глазах у Екатерины Великой появились слезы. Она мужественно, всеми силами сдерживала смех, закрывая лицо веером. Наконец, сильно выдохнув, отвела веер от лица.
— Откуда вам знать, что я подумала? — спросила Императрица. Ванечка надолго задумался. И даже почесал под париком затылок. Отчего последний,/в смысле парик, а не затылок!/, съехал набок.
Государыня сочувственно покивала головой. Она мигом оценила все нескладности и несуразности, постоянно преследующие Ванечку.
Государыня милостиво разрешила издавать журнал "Меркурий". Заметив, что просвещение и смягчение нравов на пользу Отечеству. Более того, повелела печатать "Меркурий" в императорской типографии Академии наук. Куда уж далее. Выше только звезды.
Ванечка рассыпался в невнятных благодарностях и решительно направился к выходу. По привычке, не в ту дверь.
Государыня с усмешкой заметила, они еще не столь близко знакомы, чтоб мосье Крылов запросто заходил в ее спальню.
Ванечка готов был провалиться сквозь паркетный пол. Но при всем желании, не мог этого сделать. Паркетные полы во дворце Екатерины Великой были отменного качества.
Несколько дней все в окружении императрицы пересказывали друг другу в лицах сию знаменательную встречу.
6 ноября 1796 года по Петербургу, потом волнами и по России, пронеслась горестная весть. Скончалась императрица Екатерина.
Тридцать лет она правила страной. "Екатерины век златой!".
Множество людей, самых разных сословий, плакали. Что-то будет? Что-то теперь будет? Со страной, с народом... Горше всех в городе на Неве плакал Иван Крылов. Запершись в своей холостятской комнате при типографии, он сидел за пустым столом и ладонями размазывал по щекам текущие непрерывным потоком слезы...
Холодный ветер гнал с Финского залива редкие облака. Они соединялись друг с другом, угрожающе темнели и закрывали небо.
"…Уединение, любя, Чиж робкий на заре чирикал про себя. Не для того, чтобы похвал ему хотелось. И не за что, так как-то пелось..."
При Павле I военные парады стали, чуть ли не ежедневными. Красоты они были неописуемой. И какой русский не любит военного парада? Многочисленная публика всегда была в восторге и восхищении. Один только Иван Крылов плакал.
Перед его глазами тут же возникали другие "парады". На окраине Москвы, на заднем дворе, на плацу папенька Андрей Прохорович рьяно муштрует своих гренадеров.
Ах, как мечтал маленький Ваня стать военным! И вот так же маршировать под бравурную музыку. Как его папенька! Но о той тайной, несостоявшейся мечте Ивана Крылова не знал никто.
Многое переменилось в обществе с уходом Екатерины Великой. Переменились и наши неразлучные друзья-издатели. Литератор Александр Клушин и сочинитель Иван Крылов.
Клушин выгодно женился на балтийской немке. Баронесса принесла ему поместье и крепостных. И еще прочное положение при Дворе.
Иван Крылов, после похорон императрицы, отправился в Москву. Поселился в деревне, мечтая писать стихи. Ничего более.
Но Судьба, словно в насмешку над его желанием уединиться, распорядилась совсем иначе.
Еще в марте весь Двор и гвардия отправились из Петербурга в Москву для коронации. В составе Двора был уже и Клушин.
Неизвестно, какие такие дипломатические приемы пустил в ход Александр Клушин, но уже на исходе второй недели, после торжественной коронации в Кремле, Павел I приказал представить пред его ясны очи литератора Ивана Крылова.
Император принял молодого стихотворца в Слободском дворце.
Павел I расхаживал туда-сюда. Он вообще не любил засиживаться. Был стремителен, легок и быстр.
Возле кресла его, стоящего в центре, сидел огромный датский дог по имени Ярр. Голова его, даже в сидячем положении, была почти на одном уровне с посетителями. Таких он был размеров.
Император Павел I любил целесообразность и порядок. Датский дог Ярр, подражая хозяину, тоже любил порядок. И беспрекословное подчинение. Принимал самое живейшее участие во всех беседах и приемах Павла I. И постоянно вмешивался.
— Во-о... фр-рунт! — рыкал он. Чаще всего совершенно не к месту. Посетители вздрагивали и вытягивались по стойке "смирно!". Император Павел I морщился. И покачав головой, говорил.
— Вольно, голубчик, вольно! Оставить...
Беседа шла своим чередом. До следующего рыка Ярра. В суете и спешке Крылов схватил из своих сочинений первое, что попалось под руку. Под руку попалась абсолютно детская трагедия "Клеопатра". Еще актер Иван Дмитриевский, после прочтения, насчитав более двадцати ошибок против драматических правил, советовал ее сжечь. Вот эту самую «Клеопатру», с легким поклоном,/Павел I не любил низких поклонов. Любил прямые спины!/, и вручил сочинитель Иван Крылов императору.
— Во-о... фр-рунт! — рявкнул дог Ярр.
Павел I сделал ему жест рукой. Мол, не мешай, И углубился, в чтение, присев на ручку кресла. Ярр заглядывал через плечо импера¬тора в рукопись. Его морда выражала явное неудовольствие. Распутная египетская царица ему не нравилась.
— Р-развр-рат! — рыкнул Ярр. И грозно посмотрел на Крылова. Император Павел I захлопнул рукопись, бросил на сиденье кресла.
Сам легко поднялся и опять начал стремительно шагать взад-вперед. Дог Ярр не сводил с Ивана Крылова подозрительного взгляда.
Император прочитал стихотворцу короткую лекцию под девизом: «Лень - мать всех пороков!», взяв для наглядности две страны. Англию и Францию. Продемонстрировал незаурядные исторические знания.
Англичанин горд своим отечеством, своим именем, своим домом. Француз! готов выставить на посмеяние народные святыни. И собственное достоинство. Исключительно из тщеславия.
Англичанин говорит: "Кто беден, тот не заслуживает лучшего".
Француз кричит: "В государстве бедность, свергнем государство!"
Вера и неустанный труд - вот лучшие принципы. Полезная и постоянная деятельность без мыслей о собственных заслугах - верное лекарство от порока. Петр Великий сам работал топором и долотом. А нынешние недоросли отращивают ногти, как томные девицы.
Честность, деятельность, вера - основа для всеобщего блага. Умеренность и скромность - спасение для государства.
Император остановился, бросил слегка брезгливый взгляд на рукопись "Клеопатры", лежащую на кресле.
— Не лучшее ваше сочинение, Иван Андреевич!
Крылов кивнул. Он и сам думал о своей трагедии точно так же.
— У нас еще будет время побеседовать, — задумчиво сказал Павел. И в сопровождении грозного Ярра стремительно вышел.
Позже у Ивана Андреевича была встреча и с императрицей Марией Федоровной. На шлейфе ее длинного платья, как ни в чем, ни бывало, сидела самая беспородная дворняжка… По кличке Фекла. Она больше всего любила кататься на шлейфе длинного платья императрицы. Особенно, когда та шла, бесконечными коридорами.
Фекла презрительно оглядывала всех слуг, придворных, фрейлин. Многим даже показывала язык. Или зубы. В зависимости от настроения.
Мария Федоровна была без ума от всех животных вообще. От беспородных собак, в частности.
Иван Андреевич склонился в почтительном поклоне. Как только выпрямился, к нему на грудь, на руки запрыгнула Фекла. Она тут же распознала в нем "своего". И горячо зашептала в самое ухо.
— Государыня тебе благоволит. Предложи ей партию в шашки.
— Сам не маленький... — не разжимая зубов, пробормотал Крылов,
— Смотри, не вздумай выиграть! — шептала беспородная Фекла.
— Сам не дурак! — едва слышно, промычал Иван Андреевич.
Государыня Мария Федоровна присела к столу и жестом пригласила Ивана Андреевича составить ей компанию.
— О чем это вы шептались с моей Феклой? — спросила она,
Иван Андреевич, на всякий случаи, неопределенно пожал плечами.
— Не очень-то ей доверяйте, Иван Андреевич, — продолжила императрица, то ли в шутку, то ли всерьез. — Моя Фекла жуткая врунья. Соврет, недорого возьмет.
Фекла легко спрыгнула с рук Ивана Андреевича, отошла в угол залы и, бросая обиженные взгляды на императрицу, начала демонстра¬тивно выкусывать себе блох. Всем видом показывая, ей ничуть не стыдно своего не очень благородного происхождения.
— Сыграем в шашки, Иван Андреевич! — улыбнулась императрица.
"…Потерянный Алмаз валялся на пути;
Случилось, наконец, купцу его найти.
Он от купца Царю представлен,
Им куплен, в золоте оправлен
и украшением стал царского венца..."
Принципиальная муза трагедии Терпсихора, действительно, еще тогда, на ступеньках особняка генерала Соймонова, навсегда распрощалась с сочинителем Крыловым. Ветреная же муза комедии Талия, оказывается, посещала писателя. И неоднократно. Правда, вначале втайне ото всех, инкогнито, так сказать. Чтоб без посторонних глаз. Потом, уже не стесняясь, не таясь, и наплевать ей было на условности.
Визиты лукавой Талии особенно, участились уже при правлении императора Александра Павловича. Атмосфера в обществе не то чтобы особенно изменилась. Но стало, как-то, посвободнее, что ли.
Результатом визитов смешливой Музы явилась комедия. И не одна.
На тринадцатой версте по дороге из Петербурга в Петергоф красовалась дача обер-камергера Александра Нарышкина.
28 июля 1806 года к ней подкатывали золоченые кареты с княжескими и графскими гербами. Еще бы! Только он, директор над театральными зрелищами, мог попотчевать своих гостей новой комедией, за несколько дней до ее представления в Петербурге.
По дорожке парка прогуливались двое. Все еще статный Иван Дмитриевский и элегантный Алексей Николаевич Оленин.
— Умная комедия, веселая, — кивал головой Дмитриевский.
— В нашем высшем свете говорят по-французски, думают по-фран¬цузски, даже молятся по-французски, — вздохнул Оленин.
— Да-а... "Модная лавка", это нечто!
— Иван Андреевич себя еще покажет! — согласился Оленин.
Через неделю "Модная лавка" была поставлена на казенной сцене. Зрители буквально стояли в проходах, сидели даже в оркестре. Смех и аплодисменты сопровождали спектакль на всем его протяжении.
Иван Дмитриевский торжествовал. Его молодой друг Иван Крылов, наконец-то! стал знаменитым. Не проиграл и обер-камергер Нарышкин. Его тоже все поздравляли с театральной победой.
Алексей Николаевич Оленин пригласил отставного губернского сек¬ретаря Крылова на службу в Монетный двор. Должность не ахти!, но она обеспечит сочинителя постоянным жалованием и даст возможность заниматься любимым делом.
Окрыленный успехом "Модной лавки" Иван Андреевич довольно стремительно написал свою версию "Русалки". В отличие от пышной и холодной оперы князя Шаховского, его сказочная "Волшебная опера" с былинными мотивами, с хорами, балетами и сражениями, была очень тепло встречена зрителями.
Но настоящей театральной победой Ивана Андреевича стала изящная, одноактная комедия "Урок дочкам".
Две барышни, Фекла и Лукерья, ненавистницы всего русского и ярые поклонницы всего французского, отправлены разгневанным отцом в деревню. К няньке, в глушь, в Саратов!
— В чем ваш интерес? Как одеться или как больше раздеться? Болтаете, как сороки на языке, который вам кажется французским, а в головах пустоты! — возмущается огорченный родитель.
В деревне лакей Семен, выдав себя за французского маркиза, довольно долго дурачит глупых барышень. К великой радости отца.
Премьера состоялась 18 июля 1807 года в Петербурге. На самом пике засилья "иностранщины" Иван Крылов отвесил увесистую оплеуху "высшему свету", бездумно и безрассудно поклоняющемуся всему толь¬ко французскому.
Спектакль был восторженно встречен зрителями. И немудрено, ведь персонажи Крылова вылезали отнюдь не из чернильницы.
"Модная лавка" и "Урок дочкам" на долгие годы прочно вошли в репертуары русских театров. Стали подлинным его украшением.
Человек предполагает, Судьба располагает. Иван Андреевич уже планировал написать еще несколько подобных комедий. В голове его уже вертелись кое-какие замыслы, но...
Однажды в его скромное жилище, вместо легкомысленной, лукавой и даже ветреной музы Талии, явилась другая особа. Внешне строгая, но смешливая. Рассудительная и легко увлекающаяся все необычным, волнующим, интересным.
Разумеется, это была муза Клио. Муза Истории. Хлебом ее не корми, дай послушать россказни дней давно минувших. Или любую небывальщину. Из тех же дней.
Муза Клио прямо с порога заявила, пришла всерьез и надолго. Если не навсегда. Спорить с незаурядной женщиной, тем более Музой? Кто рискнет? Она ведь и разгневаться может,
И Иван Андреевич покорился. И никогда не жалел об этом.
Еще отец, Андрей Прохорович собирал и коллекционировал редкие книги. Одной из них "Притчи Ззоповы на латинском и русском языке" изданной в Амстердаме в 1700 году,/когда Петр Великий еще не основал Санкт-Петербург!/, Ванечка зачитывался в детстве. Потом, в юности прикоснулся и к лафонтеновским маленьким сокровищам.
Теперь же, став зрелым человеком, под давлением музы Клио, он задумал переложить одну из них на родной язык.
Басня "Ворона и лисица" была напечатана в журнале "Драматичес¬кий вестник". К большому изумлению самого издателя, князя Шаховского ожидавшего от Ивана Андреевича чего угодно,/стихов, комедий, статей/, только не басен.
Над переводом этой басни трудились в свое время Тредиаковский и Сумароков. Но Крылов не соперничал, не жаждал личной славы.
К своему литературному дару Иван Андреевич относился, если не критически, то довольно прохладно.
— Рад бы на Олимп, да талант не пускает! — усмехался он, полагая, что до великих Эзопа и Лашонтена ему как до звезды.
Счастливим смехом заливалась любопытная, любознательная Клио. Поскольку ее трудами теперь в "Драматическом вестнике" басни Ивана Андреевича появлялись постоянно, систематически. Превращаясь из тонкого ручейка в бурный поток.
Во втором номере были помещены две из них — "Дуб и трость", "Лягушка и Зол".
В шестом - "Ларчик", первая оригинальная басня Крылова.
В двенадцатом - "Обезьяны", "Лев на ловле".
В шестнадцатом - "Парнас"...
Поток все нарастал. В Петербурге и Москве только и разговоров было, что о новых баснях Крылова. В светских салонах уже считалось дурным тоном не знать хотя бы одной из них наизусть.
Но не только известность и удовлетворение приносили сии изящные произведения автору. Знакомые и малознакомые люди постоянно выпытывали у Ивана Андреевича. Кого конкретно он имел ввиду? Находили безусловное сходство с общими знакомыми. Параллельно с популярностью росло и недовольство. Подчас дело доходило даже до прямых угроз, скандалов и разоблачений...
Как-то привязались к Ивану Андреевичу на улице два бродячих пса. Оба до чертиков похожие на подвыпивших мужичков. И оба с пре¬тензиями. Почему, дескать, он в своих баснях чернит и клевещет на весь звериный мир? И почему, спрашивается, не обличает жадных попов, пьяных кузнецов и вороватых приказчиков?
— Друзья мои... — начал, было, Иван Андреевич.
— Др-рузья?! — рыкнул один, который покрупнее, — Писатель псу не товар-рищ!
— Жир-рный худого не р-разумеет! — поддержал другой, худой и болезненно покашливающий.
Иван Андреевич и никаких оправданий в свою пользу высказать не успел, как парочка перешла к прямым оскорблениям. — Пр-редатель! Двор-рник!
— Рыбья кр-ровь! Гор-родовой! Кучер-р!!!
Короче, облаяли сочинителя по первому разряду.
Первая книжка басен была напечатана в ноябре 1608 года. Целых тысяча двести экземпляров. И хотя весь тираж состоял из маленьких книжек, которые можно было увезти на одной тележке, типографщики сокрушались. Удастся ли продать за два-три года? Вопреки всем прогнозам, тираж разошелся в два-три месяца.
"...Волк ночью, думая залезть в овчарню, попал на псарню..."
Войны с Наполеоном ожидали давно. И все-таки она началась как-то внезапно, неожиданно. По всей стране вспыхнуло, невиданное доселе, патриотическое движение. Сами собой создавались различные фонды. Люди разных сословий несли в них последние гроши, чтоб поддержать армию, спасти Отечество.
Чиновники всех мастей, мелкие служащие толпами осаждали прием¬ные военных ведомств, гневно требуя, чтоб их немедля записали добровольцами в действующую армию.
Парадоксальная ситуация. Все общество поклонялось французской культуре, литературе, музыке. Французский язык имел по стране не меньшее хождение, нежели русский. Но, от великих князей, графов и баронов, до последних крепостных крестьян, все как один, готовы были отдать жизни за свободу Родины.
Лютая ненависть к завоевателям как-то органично сочеталась с любовью и интересом к прекрасной европейской стране.
После сражения под Красным, полководец Михаил Кутузов сидел на открытом воздухе у костра и, щурясь, читал письмо из дома. Дойдя до середины, он удивленно вскинулся и жестом подозвал к себе стоявших поблизости офицеров.
Слегка простуженным голосом, начал читать вслух переписанную рукой жены новую басню Крылова, "Волк на псарне".
Прочтя строчку, "ты сер, а я, приятель, сед!", Кутузов, как бы невзначай, снял с головы фуражку. Увидев его седины, все офицеры весело рассмеялись и дружно зааплодировали.
Полковник полевой жандармерии Лекурб стоял посреди закопченной, темной избы и, широко раскинув руки, обнимал гигантское белокаменное сооружение, именуемое "русска печ". Он всем телом прижимался к нему. Поворачивался то спиной, то грудью, но никак не мог согреться. По спине его бегали мурашки. За маленьким, темным окном, затянутым рыбьим пузырем, угрожающе выла метель.
Изба освещалась только длинной щепкой, прикрепленной к стене на железном крюке и именуемой, то ли "лючия", то ли "лачия". Она дымила и испускала, вместо света, гигантские, уродливые тени.
Полковник Лекурб только что прочел расшифровку секретного донесения, отобранного у пленного русского офицера. Его дешифровальщики несколько часов бились над ним, но все их усилия были тщетны. В тайнописи, очевидно, речь шла о каком-то предстоящем маневре, способном повернуть ход всей войны. Донесение пестрело условными обозначениями, "Овцы", "Волки", "Охотники". И так далее. И тому подобное. Смысл ускользал.
Полковник приказал привести пленного.
Русский офицер был молод, красив, с ярким румянцем на обеих щеках. И глаза отличались каким-то ироническим прищуром. "Мороз его не берет!" — раздраженно подумал полковник.
— Вы служите при особе князя Кутузова?
— Да, полковник.
Пленный офицер ничуть не был, испугал, смущен. Или что-нибудь в этом духе. Смотрел на полковника даже с некоторым сочувствием.
— К кому ехали с секретным пакетом?
— К генералу Ермолову.
— Вам известно содержание этого документа?
— Разумеется. Знаю его наизусть. И не только я. Вся армия.
— В таком случае, может быть, и меня ознакомите с ним?
Пленный неожиданно смущенно улыбнулся,
— Видите ли, полковник. Это не секретное донесение. И вовсе не инструкция. Это… это стихи.
— Что-о?!
— Князь Кутузов послал его превосходительству…
— Какие… стихи?
— Затруднительно перевести на французский.
Полковник Лекурб оторвался от печи и начал, зябко подергивая плечами и потирая руки, расхаживать по избе.
— Послушайте, адъютант! — все еще сдерживаясь, продолжил полковник. — Давайте договоримся. Вы выкладываете мне содержание депеши. Я отпускаю вас на все четыре стороны.
Но русский офицер оказался на редкость упрямым.
— Это не депеша. Это стихи.
— Вы принимаете меня за дурака? Думаете, я поверю, что русский главнокомандующий посылает своего штабного офицера в бурю, в мороз и метель, чтоб передать КОРПУСНОМУ ГЕНЕРАЛУ стишки?!
— Я сам вызвался, — пожал плечами адъютант.
— Вызвались рисковать жизнью, чтоб в подобный мороз…
— Мороз бодрит!
— ...доставить от одного генералу другому стихи?!
— Это не совсем стихи. Это басня. Ее знает вся армия.
— Вызовите дешифровальщиков! — распорядился Лекурб.
Вся оставшуюся ночь пленный русский адъютант с выражением читал французским офицерам басни Ивана Андреевича Крылова.
"Умом Россию не понять!" - думал полковник полевой жандармерии Лекурб, обнимая обеими руками русскую печь. Он никак не мог согреться.
Не все в жизни нашего Ивана Андреевича было легко и гладко. Но в трудные минуты жизни всегда находился кто-то из друзей, гото¬вый подставить плечо, поддержать, предложить работу.
2 января 1812 года директор Императорской Публичной библиотеки Алексей Николаевич Оленин направил министру народного просвещения Разумовскому ходатайство о принятии на должность помощника библиотекаря Ивана Андреевича Крылова, "который известными талантами и отличными в российской словесности познаниями может быть весьма полезен для библиотеки".
Наконец-то Иван Андреевич обрел службу по душе. Массивные шкафы, лесенки, столы для работы. Стопки бумаги для каталогов, чернильницы полные чернил, отточенные гусиные перья. Все продумано, красиво, добротно. Тишина, покой. И книги.
Незаметно для себя самого Иван Андреевич превратился из помощника библиотекаря в эдакого "книжного домового". Поскольку часто задремывал в мягком кресле в закутке рядом с лестницей. Да так и оставался до утра в Публичной библиотеке.
По настоянию того же Оленина, Иван Андреевич все же выходил в свет. Выступал с читкой басен в салонах, поскольку делал это превосходно. Своеобразий маленький спектакль. Театр одного актера.
На одном из подобных чтений присутствовал Пушкин. Услышав в середине басни строчку…
"...Осел был самых честных правил..."
Пушкин просто зашелся от восторга, прервал Ивана Андреевича и потребовал немедленно продать ему сию "жемчужину".
Слегка поторговались. Сошлись на большом пироге с капустой.
Алексей Николаевич Оленин не только пристроил Крылова в Публичную библиотеку, дал устойчивое жалование и любимую работу. Не только почти силком вытаскивал в высший свет и знакомил с нужными людьми. Не только рьяно пропагандировал творчество Ивана Андреевича, его стихи, комедии и басни.
Видя неустроенность личной жизни и какую-то ископаемую непрактичность, Оленин ввел его в свою семью. На правах чуть ли не ближайшего родственника.
Но, /увы!/, наш милый Иван Андреевич с возрастом все более тучнел, грузнел и при всяком удобном случае задремывал в любом удоб¬ном для того кресле. Все усилия Оленина,/даже представление самой императрице Марии Федоровне!/, не приносили должного результата. Не были способны растормошить, расшевелить этого толстого, обаятельного добрейшего человека. Он все более погружался в дрему.
В доме Оленина обитала целая стая ручных попугаев. Очень наглых. Они летали по всем комнатам, цеплялись за занавески, купались в блюдцах с водой, стоящих на каждом окне. Разумеется, любимым развлечением попугаев было устроиться на голове дремлющего Крылова.
— Иван Андреевич, дорогой! — ужасалась Елизавета Марковна, жена Оленина. — У вас на голове скоро гнездо объявится! Кы-ышь!
— Вот и славно, — вздыхал Крылов. — И моя голова, хоть на что-нибудь сгодится.
Ничто не могло вывести его из равновесия,
— На десерт прикажите бисквит? — любопытствовал слуга.
— Лучше с квитом, — не открывая глаз, бормотал Крылов.
Одни считали его эгоистом и законченным лентяем. Другие, много перестрадавшим и потому замкнувшимся в себе. И те, и другие были правы. Но что в действительности было в душе его, не знал никто.
"...A Ларчик просто открывался..."
14 января 1823 года состоялось торжественное заседание Российской академии по случаю присуждения медалей нового вида, в сто первых. Большой золотой медалью был награжден Иван Андреевич Крылов.
Позируя для портрета великому Брюллову, Иван Андреевич, сидя в кресле, постоянно задремывал. Голова его клонилась на грудь.
— Иван Андреевич! Чем вы ночами занимаетесь? — усмехался Карл.
— Ну, вас, Карлуша...
— В вашем возрасте... — продолжал улыбаться Брюллов.
— Я всю жизнь в одном возрасте, — вздыхал Иван Андреевич.
Работа над портретом шла трудно и медленно. Брюллов всегда писал быстро, стремительно, потому частые "задремывания" Ивана Андреевича сильно тормозили работу.
— А нельзя вот эдак... — предложил как-то уже на втором сеансе Крылов. — Возьму в руки трость, на нее руки, на них голову... Вроде, задумался…
Улыбаясь, Брюллов отрицательно качал головой. Дескать, это будет уже не парадный портрет, а какая-то пародия.
Портрет получился превосходным. Впрочем, как и все у Брюллова. По единодушному мнению всех значков, кроме безусловного сходства, художнику удалось ухватить то неуловимое, что трудно сформулировать словами и еще трудней отобразить на полотне.
Состояние души. Ведь она, как известно, невидима.
Утро 14 декабря 1825 года выдалось холодным и слегка туманным. Мелкие снежинки, словно нехотя, медленно кружились к падали на землю
Иван Андреевич вышел из дома и привычным маршрутом направился на прогулку. Вокруг бурлила довольно агрессивная толпа.
Вездесущие мальчишки, как воробьи, облепили все близлежащие деревья и фонарные столбы.
Понимал ли, осознавал ли Иван Андреевич, ЧТО происходит на его глазах в самом центре российской столицы?
Мужики куда-то волокли и нещадно били полицейского пристава.
На Сенатской площади уже стоял строй. Солдатские кивера, офицерские треуголки. По всему периметру мелькали мужицкие шашки, бабьи платки, широкополые поповские шляпы.
Уже генерал-губернатор Петербурга, герой войны с Наполеоном, граф Милорадович, вздыбливал своего могучего коня и громовым голо¬сом призывал бунтовщиков одуматься...
Откуда-то уже неслись резкие хлопки ружейных выстрелов...
Иван Андреевич с непокрытой головой, в толпе кто-то успел стянуть с него шляпу!, смотрел вокруг удивленными и широко распах¬нутыми глазами, и медленно пробирался ближе к центру.
В группе офицеров его явно узнали. Раздались крики:
— Иван Андреевич! Уходите отсюда! Немедленно уходите!
К Крылову подскочили два бравых офицера и, подхватив его под руки, стремительно поволокли с Сенатской площади...
...Летела по некошеному лугу тройка босых мальчишек...
Через неделю Иван Андреевич играл в шашки с супругой Государя. Поскольку всегда проигрывал, он подолгу обдумывал каждый ход.
Совершенно неожиданно в покоях императрицы появился Николай I. Он удивленно вскинул брови и прямо в упор спросил:
— Иван Андреевич! Дорогой! За каким лешим вас-то понесло на Сенатскую площадь? Ведь вы, вроде...
Государь Император напряженно всматривался в абсолютно детские глаза баснописца и драматурга. И не видел в них и тени смущения. Иван Андреевич, даже не поднявшись со стула,/поскольку этот процесс занял бы довольно значительное время, Государь ему единственному разрешил не вставать при его появлении!/, в недоумении пожал плечами и высказал свою версию происшедшего:
— Государь! Я думал, пожар…
Николай I несколько секунд смотрел ему в глаза. Затем понимающе кивнул и стремительно покинул покои императрицы.
Он не сомневался в искренности Ивана Андреевича.
Во второй половине жизни,/особенно во второй половине этой половины. Стало быть, в последней четверти!/, Иван Андреевич уже ни в чем не нуждался. Довольно приличная квартира с множеством комнат. Множество книг, множество уютных мест, где всегда можно почитать, поразмышлять, вспомнить прошлое.
Квартира большая, но запушенная и абсолютно неухоженная, несмотря на все старания экономки, кухарки и помощницы Фенюши.
— Была бы капуста, да квас. А там хоть печь не топи, — улыбался Иван Андреевич. Он всегда обедал и ужинал вне дома.
Наивная Фенюша рассчитывала, что когда родится ребенок, Иван Андреевич вкорне изменит отношение к дому. Но она ошиблась.
Родилась девочка. Назвали ее Наденькой. Иван Андреевич стал ей крестным отцом. Был с ней ласков, приветлив, но перед его глазами, по-прежнему, будто белые облака проплывали.
И совершенно иная картина складывалась, когда они с Наденькой оставались в квартире одни.
Наденьку Иван Андреевич любил. Такой сильной и самоотверженной любовью, на которую способен только мужчина много поживший. И много повидавший.
Во-первых, в три года он обыграл Наденьку в шашки!
Во-вторых… Впрочем, вполне достаточно и "во-первых".
В шашки Иван Андреевич играл отвратительно. Продумать движение той или иной шашки вперед на две-три клетки, было выше его умственных способностей. Но, как каждый упрямый медвежонок, он мечтал — когда-нибудь, где-нибудь, кого-нибудь обыграть!
И вот оно! Свершилось!!!
Разве возможно не полюбить подобное прелестное существо?
Хозяйственная Наденька любила порядок. Чтоб все было на своих местах и никуда не девалось. Потому своих кукол, /многочисленных Марф, Глаш и других/, усаживала рядком на диване в строгой очередности. А дремлющего дедушку Ивана Андреевича привязывала за ногу веревкой к ножке кресла. Иван Андреевич не роптал.
Правда, иногда, когда Наденька особенно умаявшись с куклами, /ту причеши, эту переодень! Никаких рук не хватит!/, незаметно для себя самой засыпала на диване, Иван Андреевич, едва слышно сопя, отвязывал ногу от кресла, вставал и…
в ту же секунду оказывался на зеленом, некошеном лугу…
...Бежал по лугу, широко раскинув руки, толстый мальчик... Земля гудела под его босыми пятками... Ветер свистел в ушах... Прыгали в испуге в стороны кузнечики... Бабочки, судорожно махая крыльями, шарахались вверх и вниз, чтоб не быть затянутыми в вихрь воздуха, производимого стремительно бегущим мальчиком...
...он все бежал, бежал...
Улыбающееся лицо толстого мальчика светилось счастием.
На одном из представлений своего "Ревизора" Николай Гоголь, в антракте, отодвинул занавеску первой двери партера и выглянул в зал. И чуть было не вскрикнул от неожиданности!
Публика партера являла собой странное зрелище.
Ослы, бараны, коровы, журавли и цапли... слоны и жирафы... во фраках и мундирах, в шикарных туалетах... важно восседали в креслах, вели светские беседы, дружески обменивались улыбками или холодными, надменными взглядами окидывали друг друга.
Сдержанное кудахтанье, мычание, квакание, хрюканье...
Только один человек из всего партера имел более-менее приличный и соответствующий моменту вид. В центре пятнадцатого ряда, едва умещаясь в кресле, заполонив его всей своей необъятной полнотой, сидел Иван Андреевич Крылов.
Заметив смятение на лице Гоголя, он, едва заметно пожал плечами, словно говоря, «я здесь абсолютно ни причем!», и подмигнул юному Николаю Васильевичу, подбадривая его, поскольку тот всегда очень волновался на представлениях своей комедии.
Спектакль продолжился…