1
Вечером мимо гастронома проходит мужик, а внутренний голос ему и говорит, надо бы зайти, купить полбанки. Мужик отвечает, что завязал, и отказывается. Идут мимо второго гастронома, внутренний голос опять нудит, надо зайти, хотя бы маленькую взять. Мужик опять стойко возражает. Когда у третьего гастронома он снова заупрямился, внутренний голос ему сказал: «Не хочешь?! Ну, и хрен с тобой, я один пойду!».
Анекдот минувшей эпохи
Попалось мне как-то в Интернете объявление:
В 21.40 ОРТ представит фильм… (производство "Центрнаучфильм")… Опера "Раек" (или "Антиформалистический раек") написана в 1947 году как ответ реакции.
Неточность я заметил сразу и отреагировал на нее мгновенно и неотразимо, бросив прямо в лицо обидчикам исторической правды, что «Раек», не мог быть написан в 1947 году как ответ реакции, ибо эта самая реакция в виде «Совещания деятелей советской музыки в ЦК ВКП(б)» имела место только в январе 1948 года.
Впрочем, насчет «лица», в которое было это самое брошено, я сказал больше для изящества стиля и красоты выражения.
Не было там никакого лица. Был безликий экран монитора с информацией, за которую, кстати, ее интернет-посредник ответственности не несет.
Да и ошибка пустяковая. Подобным неточностям, опискам, ляпсусам несть числа. К моему и их производителей удовольствию.
С одной стороны, удовлетворяя злопыхательский зуд своего критического сладострастия, я могу ежедневно самоутверждаться в своем умственном превосходстве над авторами подобных ошибок.
А, с другой стороны, носителям авторского легкомыслия тоже хорошо и не страшно. Звеня и подпрыгивая, заглушая и переплевывая друг друга, их ошибки и ляпы проносятся по необозримому информационному пространству, иногда бесследно и безнаказанно исчезая в тишине архивов, а иногда перерабатываясь во вторичное сырье, из которого в чаду литературной кухни на радость читателю готовятся весьма пикантные блюда.
Всплеск моего красноречия по столь незначительному поводу не случаен.
Назрело.
Хочу крупно замахнуться на мелочи, ибо не все они бесследно растворяются в водах, промывающих мозги читающей публики. Некоторые выпадают в неприятный осадок, ос-тающийся в душе литературного потребителя, взыскующего полной и окончательной правды жизни и смерти.
Я тоже причисляю себя к таким потребителям, и мне тоже хочется чистой ювенильной правды не только в общем, но и в частностях, пусть даже таких незначительных, как дата создания «Райка».
2
— А он попросту соврал! — звучно, на весь театр сообщил клетчатый помощник… и прибавил: — Поздравляю вас, гражданин, соврамши!
М. Булгаков «Мастер и Маргарита»
Именовалась статья «Прокофьев и Сталин», а подзаголовок у нее был «Они жили несчастливо и умерли в один день».
На уровне суховатой метафоры «Художник и Система» эта небольшая статья повествует о необычных отношениях автора «Экономических проблем социализма в СССР» и автора «Пети и Волка».
С одной стороны, о великих усопших, мистически связанных меж собой одним и тем же днем кончины, я не нашел в этой публикации ничего принципиально нового. Да и какие тут новости, если, как говорится, покойник все еще мертв. А с другой стороны, если я чего-то там и не нашел, так, может, эта статья вовсе не для таких, как я, искателей написана.
И все же.
По мнению автора статьи, дающего краткий и, прямо скажем, нелицеприятный портрет композитора в рамках того страшненького времени, (далее кратко воспроизвожу сюжет по памяти), — не обошлось без фиги в кармане, которую в виде «Райка», сочиненного после разгромного Совещания в ЦК ВКП(б), лукаво состроил товарищу Сталину великий композитор С. С. Прокофьев, грешивший, оказывается, беспринципным конформизмом.
Для интересующихся чужими фигами в чужих карманах даю пояснение: «Антиформалистический раек» — это что-то вроде мини-оперы, едкая сатира, герои которой распевают протокольную канцелярщину по поводу народности и реализма в музыке, пользуя для этого мотив трогательно-печальной «Сулико», как известно, любимой песни самого главного в те времена посетителя МХАТа и Большого театра.
Такая вот, по мнению автора статьи, комбинация из трех пальцев образовалась в кармане морально небезупречного Сергея Сергеевича Прокофьева.
Ну что ж, внезапное прозрение потомков по поводу нравственной неполноценности предков и спровоцированная такими прозрениями ревизия на уровне людей и событий – явление, конечно, не новое. Как сказал о подобных умственных ретроспекциях своей жены один старый еврей, «чтоб я был таким умным вчера, как моя жена сегодня».
Но в отношении одного из двух знаменитых фигурантов статьи «Прокофьев и Сталин» такая ревизия со стороны ее автора-журналиста обернулась панибратской, с оттенком хамоватости, непочтительностью.
Полагаю, о том, что «Антиформалистический раек» написал вовсе не С. С. Прокофьев,а Д. Д. Шостакович, заинтересованные читатели в разных выражениях сообщили автору статьи или ее редактору еще до того, как этот материал от 04.03.03 подписанный Екатериной Кретовой ушел в архив «Московского комсомольца». (К слову, в октябре 2007 г. с полдесятка ссылок в Интернете отослали меня к этой статье в ее первозданном виде – интернетские «рукописи», к несчастью, не горят).
Однако дело не в «технической» ошибке и не в том, что журналист, повествуя о фиге в кармане, перепутал карман Сергея Сергеевича с карманом Дмитрия Дмитриевича. Меня возмутило то, что произведение, за одну лишь мысль о создании которого, его автор имярек запросто мог в те годы без головы остаться (вспомним О. Мандельштама), обличитель Прокофьева обозвал кукишем, да еще в кармане.
Даже сочувственно входя в положение обдернувшегося и досадно подставившегося в своем культурном невежестве журналиста (с кем не бывает), я не могу не подивиться, с каким пионерским разоблачительским задором автор этой, в общем-то, дежурной, «датской» статьи ведет беглый огонь по нравственным позициям весьма приличного музыканта и человека. Да и словесная фигура подзаголовка статьи, игриво переиначенная с позитива на негатив, — «они жили несчастливо и умерли в один день», — объединяя двух несопоставимых по духовной антиномии личностей, звучит абсолютно ернически и оборачивается скрытой бестактностью по отношению к композитору.
Нехорошо.
Мало того, что перепутали Дмитрия Дмитриевича с Сергеем Сергеевичем, но еще и обоих странным образом приложили.
А тут еще Иван Иванович в моем лице, из-за случайно выскочившего «кукиша» чуть не иск вчиняет Ивану Никифоровичу, то есть, оскандалившемуся журналисту.
Ну, чего прицепился, спрашивается!
Ведь сей журналист поносным словом уникальное произведение обозвал не унижения оного ради, а, надо думать, с самыми добрыми намерениями. Во имя истины своих мыслей, а не потому, что ему свинью за ружье предложили.
Так не мелочь ли это на фоне суеты разновеликих литературных дарований, которые, что ни день, таких «гусаков» в ноосферу отечественной культуры запускают, такие «кукиши» друг другу и заодно почтенной публике показывают, что Н. В. Гоголь со своими простодушными героями может отдыхать…
А происходят подобные неурядицы, я так думаю, из-за того, что некоторые авторы плохо владеют своим голосом. Внутренним голосом, я имею в виду. Он у них не поставлен. На место.
К своему внутреннему голосу многие из активных и неудержимых отправителей современной журналистики почему-то склонны относиться с наивно умилительным доверием, полагая, что зарождающаяся в глубинах нашего сознания кипучая логорея есть ни что иное, как материализация безошибочной интуиции, ниспосланной нам свыше.
Мы ошибочно полагаем, что внутренний голос — это ум, честь и совесть нашего человеческого, а заодно и авторского Я. На самом же деле в сумбурных вдохновенных всплесках внутреннего голоса нет ничего эзотерического и возвышенного, но, наоборот, есть лишь одно бурление неотредактированного инстинкта. А для того чтобы этот голос выполнял деликатную работу нашего интеллектуального спарринг-партнера и внутреннего редактора, за ним нужен очень суровый и профессиональный присмотр. Надо научиться этот голос сурово усмирять и владеть им, не то он овладеет нами и начнет самостоятельно по гастрономам расхаживать.
3
Чью бы сторону в споре вы ни выбрали, рядом с вами всегда окажутся люди, с которыми вам не хотелось бы быть ни на чьей стороне.
Яша Хейфец.
А вот еще почти пятилетней давности фактура, которая до недавнего времени упорно висела в Интернете, ничуть не умалившись в своей абсолютной литературной и смысловой классической дурости.
Как-то раз заспорили меж собой два журналиста, два «золотых пера» современной российской журналистики, А. Минкин и А. Никонов. Вникать во все смысловые перипетии спора, — что можно, а что нельзя показывать по телевизору взрослым и детям, и почему, — сейчас не станем, ибо не о «золотых перьях» речь. К тому же спор тот был явно не богословский, и переход на личности произошел там довольно быстро. А кто кого в том споре первый «гусаком» обозвал и кто кому «кукиш» показал, уже не важно, тем более, что неотразимость и универсальность подобных аргументов часто уводит спор в сторону излишнего обобщения темы.
Для нас главное, что поединок, выходящих из-под контроля чьих-то внутренних голосов, (особенно, «золотых»), весьма воодушевляет болельщиков, наблюдателей процесса, и даже подталкивает их к немедленной реализации присущего многим из нас комплекса личного участия, то есть, вмешательства в чужие дела.
Увы, я тоже подвержен влиянию этого загадочного, основанного на фрейдистских глубинах подсознания, комплекса. Часто неведомая сила, маскирующаяся под гражданский темперамент, толкает меня сразу вмешаться, влезть и активно поучаствовать, мол, «не могу молчать». Тщетно стараюсь я эти порывы усмирить, вспоминая милую детскую сказку, про хорошего мальчика, то и дело попадавшего в плохие истории из-за того, что в любое событие немедленно встревал со словами «и я тоже».
Вот и в данном случае я не смог удержаться, услышав на фоне горячего диалога двух резких мужских голосов, прелестную мемуариетту.
Трогательные воспоминания ее исполнительницы и несомненной обладательницы упомянутого выше комплекса я привожу в интернет-оригинале .
"…А теперь о девичьих трусах, на которые согласно Минкину покушается соблазнитель.
Я тогда была юной идиоткой, впрочем, замужем. И что-то Минкину было надо от моего тогдашнего мужа, не помню даже что. И он ему позвонил, и я подошла к телефону. Люди, клянусь, он лица даже моего ни разу не видел, но почему-то с места в карьер стал рассказывать, какой он знаменитый театральный критик, и приглашать вдвоем в театр, и прочее: «чай, кофе, потанцуем». Я ему со всей непробиваемой свежестью двадцати лет: «А как же муж, я же должна ему сказать, а он же не отпустит, и вообще, как вам не стыдно?» Он мне: «Какие-то у вас представления устаревшие. Легче надо к жизни относиться».
Не уговорил меня тогда Александр Минкин, но ведь он сына своим примером, как уверяет, воспитывает, а у меня дочь подрастает. Блондинка, красотка и кокетка. Вот что страшно…"
Ольга Бакушинская,
обозреватель «Комсомольской правды»
Такая вот уличающая правда. Комсомольская.
Интересно, а вы, люди, к которым взывает обозреватель, поняли, что страшно?
Я не понял.
Поскольку этот мини-мемуар написан весьма неряшливо, не сразу понимаешь, кто он и кому ему позвонил. И почему, чтобы представиться знаменитым театральным критиком, нужно обязательно видеть лицо юной идиотки, которая, впрочем, замужем (как будто замуж выходят только старые идиотки).
И чего она так сильно испугалась, тоже непонятно.
А что, если театральный критик, телефонирующий мужу юной дамы, не коварный соблазнитель, а тоже всего лишь «юный идиот». Только дама — замужем, а он — театральный критик. В определенном возрасте юный идиотизм присущ даже маркшейдерам и таксидермистам. И, может быть, молодой театральный критик именно по причине идиотской молодости юную даму, лица которой даже ни разу не видел (а если бы разок увидел, то что было бы?) пригласил вдвоем (это как, в двух экземплярах?) — в театр, и прочее: «чай, кофе, потанцуем». Непонятно также, за что двадцатилетняя носительница непробиваемой свежести (умри, лучше не скажешь!) решила заклеймить театрального критика — за театр, за чай с кофе, или за то, что ее муж не отпустит?..
А что некогда безнравственный (а вдруг он с тех пор исправился!) Минкин сегодня из своего сына непременно вырастит совратителя подрастающей дочери мемуаристки, потому что она, эта дочь, одновременно блондинка, красотка и кокетка, (каков соблазн!)… — этот триллер о неотвратимости и неумолимости наследственных пороков семейства Минкиных нельзя читать без содрогания.
Но тут отдельное спасибо тете-журналистке, которая о дурном примере его папы очень педагогично не только Минкину-сыну, но заодно и всей стране по-женски деликатно поведала. Видимо, сильно поумнела со времен непробиваемой свежести.
Конечно, меня удивляет, что подобное слабоумие можно без тени простого человеческого смущения подписать своим собственным именем. Но еще больше удивляет то, что это собственное имя сопровождается свидетельством о некой профессиональной цеховой принадлежности. Обозреватель, мол.
А вот интересно, если какой-нибудь другой обозреватель (обозревательница), не комсо-мольской, а еще какой-нибудь, другой, правды не сможет промолчать? И уже не журналиста М-на, а его оппонента, т.е., журналиста Н-ва уличит в том, что и он по молодости тоже кому-то соблазнительно звонил?!
Что тогда?
Ну, тогда, наверное, — ничья.
Один-один в споре двух "золотых перьев" про телевидение. И проклятая неизвестность, кто же все-таки прав и кому верить, Минкину, который против излишне откровенного телевидения, или Никонову, который – за.
Возможно, утомленный моим злословьем читатель, поинтересуется, сам-то я за кого стою, за белых или за красных, за Минкина или за Никонова, за показ сцен насилия на ТВ или наоборот.
А мне уже все равно.
Прочитав мемуары о девичьих трусах обозревательницы «Комсомольской правды», я понял, что рядом с ней мне не хочется быть ни на одной из спорящих сторон…
Если публикующее такие тексты издание не краснеет, то оно неизбежно желтеет.
4
— Вы, считается, ежели, не дай бог, помрете, что «в ящик сыграли».
— То есть, как это считается? У кого это считается?
— У нас и считается. У мастеров…
И.Ильф и Е.Петров «Двенадцать стульев»
Помнится, Ипполит Матвеевич был потрясен удивительной классификацией человеческих смертей, далеко не полный список которых в виде меланхолических метафор изложил ему гробовых дел мастер Безенчук.
Думается, список метафор, аллегорий и эвфемизмов, передающих значение слова "неправда", не менее богат и интересен.
Обман, заблуждение, вранье, преувеличение, клевета, измышление, навет, напраслина, лажа, брехня, собачатина, понтяра, чушь, а также ложь, (непристойность опустим) и провокация…
Человек, говорящий неправду, — придумывает, фантазирует, сочиняет, свистит, лепит, загибает, придуривается, вводит в заблуждение, рассказывает сказки, заливает калоши, берет на пушку, задвигает фуфло, отливает пули, вешает лапшу на уши…
Этическая и эстетическая палитра вранья и связанных с ним выражений имеет десятки содержательных и эмоциональных нюансов.
Но почему-то считается, что не все то неправда, это обязательно вранье. (У кого считается? У нас и считается. У мастеров).
Здесь и там пишущей и говорящей журналистской братией мастеровито и щедро рассыпаются зерна вроде бы непритязательных измышлений о людях и делах давно и недавно минувших дней. Прорастающий богатым мифологическим урожаем, этот посев впоследствии собирается уже более серьезными толкователями исторических событий и жизней замечательных людей.
Одним из видов такого мелкого вранья, которое закладывается в основу создаваемой на наших глазах СМИфологии, является комплиментарное. Не лишенное приятности и даже некоторой торжественности, комплиментарное вранье внешне выглядит безобидным, неназойливым и даже смешным.
Вспоминается давний случай на ЛенТВ.
Моя коллега, работавшая выпускающим редактором в дирекции программ, как-то с негодо-ванием заметила, что вот у артиста Игоря Горбачева сегодня круглая дата (кажется, это было 60-летние тогдашнего руководителя Александринки), а об этом, такое безобразие, ни в одном из новостных выпусков не упоминается.
Сочувственный порыв телеведущего Александра Невзорова, собиравшегося на эфир своих знаменитых «600 секунд», был решительным и оперативным, — в живом эфире торжественно и отчасти вызывающее прозвучало сообщение о том, что сегодня исполнилось 60 лет великому русскому артисту Игорю Горбачеву…
Промелькнула конечная заставка передачи, и моя коллега-редактор, вздохнув, заметила: Саша, конечно, молодец, но великому артисту Игорю Горбачеву исполнилось не 60 лет, а только 600 секунд, поскольку до начала этой передачи он великим не был.
Когда-то, в годы регламентированного славословия раздача слонов количественно и качественно дозировалась сверху. Сразу стать великим после известного, пропустив замечательного и выдающегося, мало кому удавалось. Зато сейчас в определении призовых мест под солнцем национальной и интернациональной славы царит полная свобода.
И это очень хорошо.
У меня, например, нет никаких претензий к премиально-величальным «золотым перьям», «золотым горлам», «народным академикам», «мисс вселенным» и к другим абсолютным титулам. Даже определения типа «лучший тенор (скрипач, прыгун с шестом, управдом, вышивальщик крестиком…) всех времен и народов» — не очень меня пугают своим звоном. Ведь на следующий год можно будет объявить уже «самого лучшего…», а еще через год «самого-самого лучшего…», потом «лучшего из самых-самых лучших…» и т.д. Это такая игра в хвалилки, рекламные развлечения, а вовсе не вранье.
Неловкости возникают, когда в подтексте абсолютного величания начинает угадываться сравнительно-относительная фигура, этакое «лучше, чем…». То есть, когда чье-то «золотое перо» или «золотое горло» оказывается не просто золотым, а золотее, чем чье-то серебряное, железное или медное.
Вот неким журналистом (тоже в Интернете попалось) сказано о покойном М. Л. Ростроповиче, что в истории исполнительского искусства он оказался первым, кто поднял виолончель как сольный концертный инструмент на уровень всемирной популярности.
Это неправда.
У нашего замечательного современника были в этом смысле весьма именитые предшественники, чьими совместными усилиями, с тех пор, как начали строить свои дивные скрипки и виолончели А. Страдивари и Д. Гварнери, на протяжении столетий и свершался «виолончельный подвиг». И очень даже славно и знаменито с этими инструментами обращались, скажем, блистательный виолончелист Григорий Пятигорский или ставший еще при жизни музыкальной легендой Пабло Казальс, открывший миру виолончельные сочинения Баха.
Кстати, о П. Казальсе.
Уважаемому автору вступительной статьи к одной из книг не менее уважаемого С. Волкова, видимо, не попадалась книга Хосе М. Корредора «Беседы с Пабло Казальсом», представляющая во всей полноте тот самый жанр, в котором сегодня так успешно выступает автор «Бесед с И. Бродским». Иначе автор вступительной заметки не рискнул бы с обстоятельным спокой-ствием обладателя абсолютных знаний в данной области, внушать читателю, что упомянутый жанр в такой уж большой мере обязан именно С. Волкову своим существованием и значи-мостью. Думаю, что сам С. Волков в силу своей профессии хорошо знает эту книгу, появившуюся в русском переводе еще в 1960 году в Питере и ставшую своеобразной сенсацией на фоне диэтической музыкальной журналистики тех лет.
Но стоит ли злопыхательскими придирками поверять громаду знаний и свершений серьезных людей, занятых большим делом. Убудет, что ли, от меня, или жалко мне, чтобы замеча-тельный журналист С. Волков немного побыл чемпионом и рекордсменом жанра, или чтобы в тени гигантской творческой фигуры М. Ростроповича скрылись другие великие тени!
Не жалко.
Хотя М. Ростроповичу чужой славы не надо у него и своей достаточно. И, разумеется, С. Волков как журналист и литератор кое-что сделал для истории отечественной культуры, чтобы можно было простить всякие пристающие к нему неловкости. Я, например, до сих пор любуюсь своим скромным великодушием, простив Соломону Моисеевичу обнаруженный в его первой книге «Молодые композиторы Ленинграда» абзац, взятый из моей неопубликованной статьи об опере Г. Банщикова «Любовь и Силин». Наверное, этот абзац был очень хороший, коль С. Волков взял его в свою первую и тоже хорошую книгу. Если С. Волкову понадобится, я хоть сейчас готов написать еще несколько таких же хороших абзацев и за честь почту, ежели С. Волков в свои книги примет еще пару моих авторских слов. Вот тут меня, точно, не убудет.
И на С. Волкова, который, спешу заметить, наполняет свои документальные книги избыточно мотивированным позитивом в отношении прописанных в них персонажей, я не сержусь.
Но я очень сержусь на людей, пишущих плохие абзацы. Возмущаюсь неловкостями, прорас-тающими фактурным враньем или ошибками «гамбургского счета», из каковых ошибок и вранья формируется негатив или злословье.
Ведь, как сказал дедушка российской науки М. В. Ломоносов, ежели в одном месте чего прибудет, то в другом месте того же ровно столько убудет. Так что, чей-то компли-ментарный прибыток не такая уж безобидная вещь. Особенно когда сумма этого прибытка составляется из множества мелких вычитаемых, отнятых ненароком у других владельцев. Это как в фигурном катании. Прибавив кому-то десятую балла, благожелательный судья тем самым отнимает ее, а вместе с ней и выигрыш, у другого.
Поэтому я сочувствую эмоциям зоилов-правдолюбцев, указующих редакторско-бухгалтерским перстом на мелкую фактурную дрянь и предпочитающих комплиментарному сиропу - уксус правды и справедливости. Тем более, что тончайшего укола какой-нибудь мелочи достаточно, чтобы надутый комплиментарным враньем красивый шарик чьего-то величия с треском лопнул. Шума от этого, как правило, бывает больше, чем от льстивых комплиментарных надувательств.
5
Как-то, встретив у дверей Радиокомитета знаменитого диктора Юрия Левитана, обладателя неповторимого голоса, Никита Богословский торжественно ему сказал: «Знаешь, Юра, когда ты умрешь, твое горло отдадут в институт мозга».
Из анекдотов минувшей эпохи
Анекдот про Берию, подносящего отвергшей его сексуальные домогательства артистке цветы со словами «это не букет, это венок», я слышал и читал в безымянных и авторских пересказах доброй дюжины литераторов, в том числе, скажем, у Ю. Бондарева и у С. Довлатова.
И некогда нашумевшая трагическая история смерти популярного артиста Ю. Каморного, стилизованная М. Веллером под рассказ простака-санитара скорой помощи, тоже ничего сугубо авторского, кроме безвкусного, на мой редакторский взгляд, чернушничанья, не содержит. А то, что был в Ленинграде вполне известный актер Зиновий Каморный; как бы "почти звезда полупервого ряда на вторых ролях…" — так это вранье.
"Вполне известного актера Зиновия Каморного" звали Юрием.
Или, скажем, воспоминания А. Пекуровской о Сергее Довлатове.
Поначалу они меня очень порадовали стратегическим замыслом автора, наказать врунишек, хлопочущих по поводу своего приобщения к славе и свету довлатовского мифа, а также тем, что орудием изобличения околодовлатовских хлопотунов А. Пекуровская умело избрала скрупулезную фактическую правду на уровне детали.
Не без злорадного удовольствия я наблюдал, как с помощью правды-лобзика автор перепи-ливает бревно вымысла, изящно разрушая скороспелые мифы о чьей-то личной причастности к тонкому слою жизни Сергея Довлатова.
Правда, одна только правда, ничего, кроме правды!
«Ваше политическое (авторское) кредо?», мысленно вопрошал я автора этой исповедально-документальной прозы, и уже слышал в ответ клятвенное энергичное «Всегда!».
Лжецы и фальсификаторы будут сокрушены и посрамлены!..
Но тут подошел редактор.
Не я.
Другой.
(Далее по тексту, взятому из виртуальной библиотеки вместе с кое-какими его синтак-сическими погрешностями, которые деликатно попытаемся списать на неудачное скани-рование.)
И вот наконец я слышу голос редактора.
"— А-ссс-яяя, — говорит мне в сердцах редактор "Граней", Таня Жилкина, взявшая на себя труд обнародования моего сочинительства скупым тиражом в несколько сот экземпляров. — А не поставить ли нам точку уже в начале первой истории? Уж слишком они досужие!
— Танечка, — отвечаю я ей. — Вы, как редактор, вправе ставить точку в любом месте ваших "Граней", а я уж доскажу свои истории в надежде, что найдется еще на моем веку такой редактор, которому захочется их оставить из ностальгических соображений."
Ну, что ж, честь и хвала автору, бьющемуся до последнего за право своего голоса, за желание быть услышанным.
Конечно, странно, что ответом на какие-то вполне конкретные сомнения зануды-редактора был легкий шантаж со стороны автора, но мы простим певца, к горлу которого уже подошла песня, которую не задушишь, не убьешь.
Сейчас мы услышим эту песню, эту "свою историю", и все вместе отпразднуем победу ностальгических соображений над редакторским занудством по поводу досужести.
Вот она, эта своя история, впрочем, сразу почему-то обозначенная как рейновская новелла. То есть, история своя, но не совсем, а отчасти еще и поэта Е. Рейна.
"Как следовало из третьей рейновской новеллы, Никита Богословский подрабатывал с приятелем, композитором Катцем, в домах отдыха, причем, одновременно в двух заведениях сразу. Скажем, если Богословский объявлял концертную программу открытой в одном доме отдыха, представляя себя ведущим первого отделения, то Катц заканчивал объявленную Богословским концертную программу в том же доме отдыха, провозглашая себя ведущим во втором отделении, и наоборот. Аналогично же, если Богословский получал гонорар для себя и Катца в кассе первого дома отдыха, то можно было быть уверенным, что композитор Катц был занят тем же делом в кассе второго дома отдыха. И так продолжалось до какого-то рокового для композитора Катца момента. И речь здесь должна пойти об аналогичном, не роковом моменте в жизни Богословского, когда ему, известному композитору, склонному к эксцентричностям, надоел заведенный миропорядок, который он решил изменить. Однажды, поставив свой автомобиль марки "Волга" перед воротами первого дома отдыха, Богословский взлетел на слегка покосившуюся со времени первых декретов советской власти сцену, и, окинув взглядом переполненный зал, сказал, превосходно имитируя картинно-картавый голос своего коллеги: "Я композитор, Владимир Катц", после чего исполнил, спел, и произнес слово в слово все, что, как ему было досконально известно, было и предстояло быть исполненным, пропетым и произнесенным его другом, Владимиром Катцем. Закончив первое отделение, Богословский отправился во второй дом отдыха, освободив почти не постаревшую за время его импровизации сцену для дерзаний пунктуально подоспевшего к тому времени Владимира Катца, который, с присущей его картинно-картавому голосу игривостью, представился композитором Владимиром Катцем, ведущим второе отделение программы.
В зале наступило гробовое молчание, истолкованное Катцем как залог заворожен-ного ожидания. Однако, когда он, вдохновясь, стал по обыкновению насвистывать свою вступительную шутку-экспромт, до его уха донеслись недовольные крики с галерки. Попытка продолжить программу не принесла облегчения, и все закончилось тем, что композитор Владимир Катц бежал со слегка покосившейся со времен первых декретов советской власти сцены под топот и свист переполненного зала, который стоял в его ушах до последних дней его во всех прочих отношениях благодатной старости."
Вот за публикацию этой истории в правдивой книжке о Сергее Довлатове и боролась насмерть ее автор.
Это и есть та самая "своя история" или "рейновская новелла".
На самом же деле, — вульгарный плагиат, беллетризация анекдота, известного последнему лабуху тогдашней да и, наверное, теперешней московско-питерской тусовки.
Ну не знает автор "своей истории", что обладателем картинно-картавого голоса и жертвой лихого розыгрыша был вовсе не какой-то Владимир Катц, который у композитора Никиты Богословского в приятелях не числился по причине своего отсутствия в живой и неживой природе. А был это знаменитый Сигизмунд Кац. Между прочим, ничуть не уступающий по своему профессиональному статусу, общественному положению и всенародной славе Никите Богословскому. Автор песен, которые были, может быть за исключением Рейна, Пекуровской и Довлатова на слуху буквально у всей страны. И как раз на том, что народ не знает своих героев в лицо, что авторство всенародных песен обезличено, и строил свой хулиганский розыгрыш Никита Богословский. Его пьеса как раз про это, а не про издевательство над приятелем, коллегой-композитором и его картинно-картавым голосом, освистанным с галерки (это в зале-то дома отдыха галерка!).
Да, принадлежащая авторству Никиты Богословского драматургическая разработка веселого и злого скандала с участием двух реальных героев в абсолютно реальной атмосфере того времени, давно уже обрела статус «ничейного текста».
С одним лишь условием.
Поскольку эта веселая актерская байка, как и грустная байка М. Веллера про Ю. Каморного, по определению быль, касающаяся реальных людей, возникает моральный запрет на превращение таких баек, любым способом, с любыми, корыстными или бескорыстными намерениями, в небылицу. Причем понятие небылица я трактую не только в литературно-жанровом и художественном, а и в житейском и моральном плане.
А ведь именно как небылица читается безвкусная и натужная, с налетом дешевой идеологизации, интерпретация этого случая А. Пекуровской. И играя в свою правду и свое авторство, А. Пекуровская обошлась с Сигизмундом Кацем намного хуже и противнее, чем автор злого розыгрыша Никита Богословский. Но, в силу больших нравственных задач стоявших перед ней, этого пустяка она, не заметила.
И вообще касательно вопроса авторства «ничейных текстов», хочу заметить, что, если этот текст «ничейный», значит, он в такой же степени мой, как и А. Пекуровской или Е. Рейна. А раз так, то я не хочу, чтобы маляр негодный мне пачкал мадонну Рафаэля, даже если эта мадонна всего лишь анекдот из жизни Сигизмунда Каца и Никиты Богословского. Мне их творчество, даже ужасно подмоченное причастностью к советской действительности и покосившейся со времен первых декретов советской власти сцене, много симпатичней, чем осатанелая халтура многих нынешних окололитературных мемуаризирующих тусовщиков и тусовщиц.
И, перевирая имена людей, по уровню таланта и прочим уважаемым показателям не уступающим авторам россказней об этих людях, авторы этих россказней мне хамят. Я ведь заглянул в справочники, чтобы убедиться в своей критической правоте. Так почему бы и им, вместо того, чтобы хлестаться и ерничать, не сдать тот или иной абзац на анализ, хотя бы редакторский.
По большому счету я со многим в книге А. Пекуровской согласен и мне ее честная придирчивость к чужим текстам и поступкам чувствительно близка. Жаль только, что, задавая вопросы «Тогда в чем дело-то? В забывчивости, небрежности или в чем-либо более возвышенном?» — автор книги, написанной, в общем, хорошо, красиво и звучно, на них, на эти вопросы, не отвечает.
Впрочем, как ехидно пошутил Н. Богословский, — с очень красивым и профессионально поставленным голосом, симулирующим работу других творческих органов, можно удостоиться сомнительной чести быть приписанным к институту мозга.
Ну, а что касается моей критической резкости, так и А. Пекуровская не кошку гладит.
6.
— Скажи, Гиви, ты любишь помидоры?
— Ну, если только кушать. А так, не очень.
Литературные анекдоты Д. Хармса, похабный розыгрыш с дневниками Пушкина М. Армалинского, или «История Государства Российского» Карамзина (тоже своего рода вспоминальный жанр) — созданы по очень разным правилам игры, которые, выбрали сами для себя авторы этих сочинений. Но поскольку именно по этим правилам и призывал судить автора и его произведение Наше Всё, не мне спорить с Александром Сергеевичем.
Хотя, замечу, он все же судить призывал, а не глазки строить.
Однако, я как читателя себя люблю и уважаю не менее, чем иные, почитающие себя сочинители. Мне тоже хотелось бы свои читательские правила установить, по которым пишущий для меня тот или иной автор, предлагая своё сочинительство, мог бы заранее судить обо мне и моих читательских претензиях. Чтобы, отправляя мне свои сочинения, уважал эти правила и претензии трепетно.
Чтобы, рассказывая свою большую и чистую правду, не перевирал бездарно чужую, пусть даже в виде анекдота существующую.
Чтобы, лелея бережно свою литературную грыжу, мелочно и пренебрежительно не пинал людей, живущих вне сферы его высокой болезни.
И еще.
Хочешь интимно отметиться у нужного тебе тотемного столбика, отмечайся, только и чужой интим уважай. И ежели у тебя к помидорам какое-то особое, нетрадиционное чувство возникло, то не забывай, что кто-то другой своей любовью к трем апельсинам равноценно дорожит. Кому ружье, кому свинья, а обзывать соседа «гусаком» вовсе не обязательно.
Так вот, об «интиме».
Не без трепета я вступаю в пространство парадокса, выраженного несколько игривым афоризмом, что одним из самых опасных видов неправды — является правда.
Многочисленные вспоминалки довлатознатцев и бродсковедов я долгое время высокомерно игнорировал. И совсем не по причине какого-то специфического отношения к упомянутым литераторам или к пишущим о них авторам, а лишь потому, что люблю помидоры тоже «только кушать». Видите ли, мне художник интересен своими произведениями более, нежели своим геморроем или списком опрокинутых на койку дам. Я на редкость целомудренный читатель, слушатель и зритель, которому композитор П. И. Чайковский интересен не только тем, что он гей.
Но я и не ханжа. Если в истоке великих профессиональных достоинств художника лежат малые или даже большие изъяны его физического или духовного организма, это мне интересно, это меня увлекает и, можно сказать, завораживает.
Кто-то скажет, мол, рамка, обрамляющая портрет художника в интерьере его личных недостатков, часто приобретает форму замочной скважины.
Ну и что!
Даже сплетня уместна и приемлема, если она работает как некий инструмент познания, а не досужего злословья.
В общем, свое читательское целомудрие я старательно и регулярно поддерживаю, как тот преданный муж, который поддерживал свою супружескую любовь, еженедельно убеждаясь в том, что его жена лучше всех.
Другими словами, время от времени вспоминалки разных жанров я все же читаю, хотя больше с утилитарно-прикладной познавательной целью, чем с эмоциональным сочувствием. Также, не без обывательского любопытства, я слушаю передающиеся из уст в уста, из поколения в поколение специфические шедевры вспоминального творчества, касающиеся симпатий и антипатий меж титанами пера, кисти, нотного стана и прочих принадлежностей мира искусств.
Выясняется, что во времени и пространстве отношения меж олимпийцами складываются порой престранным образом.
Лев Толстой, которого Анна Ахматова называла «мусорным стариком», не любил Шекспира. Чайковский не жаловал Баха, а великий Леонардо (между прочим, гей) не очень почтительно отзывался о своем великом современнике Микеланджело (тоже гее). Брамс сдержанно относился к творчеству Вагнера, а Вагнер не очень лестно отзывался о творчестве Мендельсона, прикладывая его не только за музыку, а и за принадлежность к иудейскому племени, что возмущало вполне терпимого к этому племени Чайковского. Между прочим, Шопен насчет иудейского племени был не лучше Вагнера, впрочем, на уровне, скорее бытовом, чем музыкальном. Но этот маленький недостаток гения - ничто по сравнению с великими достоинствами его «Похоронного марша», хорошо известного самым выдающимся покойникам советского времени и гениально исполняемого великим С. Рахманиновым, у которого были неважные отношения с великим А. Скрябиным. И. Стравинский тоже ни иудеев, ни музыки большинства собратьев по цеху не любил. Зато Равель, хотя сам отчасти был иудеем, вообще никакой музыки, кроме своей, впрочем, вполне интернациональной, не признавал, и даже упрекнул как-то знаменитого виолончелиста Григория Пятигорского, зачем тот плохую музыку (это он о Бетховене!) играет. А еще мне кто-то рассказывал, что композитор Сергей Сергеевич Прокофьев не очень любил произведения композитора Дмитрия Дмитриевича Шостаковича и называл их «какашками». Или, виноват, кажется, это Дмитрий Дмитриевич произведения Сергея Сергеевича так называл.
В общем, эти великие композиторы-современники друг друга недолюбливали.
Но вот что интересно, на совещании в ЦК ВКП(б) 1948 года они об этом ни друг другу, ни товарищу Жданову ничего не сказали, скрыли истину своих мыслей. Дмитрий Дмитриевич вообще ни об одном коллеге на совещании этом (и, насколько я знаю, на других тоже) дурного слова не сказал. Хотя некоторые композиторы, не такие, правда, крупные, о нем и его сумбурной музыке сказали в присутствии товарища Жданова и других, ответственных за музыку товарищей, все, что думали. «Не могли молчать». Где те композиторы теперь!
Но о чем это я?
А это я о том, что цена сказанного премного зависит от того, кто о ком, где и что, когда и зачем, говорит. И большинство из великих, я полагаю, даже о чем-нибудь незначительном постесняется всякий мелочный вздор нести, очень тонко чувствуя это самое кто о ком, что и где, когда и зачем.
На то он и великий, чтобы не мелочиться и не терять лица, не растрачивать его необщее выражение на хлопотливую мимику и гримасы.
Так вот, о правде-неправде.
7.
Пушкин был поэтом и все что-то писал. Однажды Жуковский застал его за писанием и громко воскликнул:
- Да никако ты писака!
С тех пор Пушкин очень полюбил Жуковского и стал называть его по-приятельски просто Жуковым.
Д. Хармс. Анекдоты из жизни Пушкина
С широко и разнообразно представленным в современной мемуарной литературе явлением мародерской обираловки чужих судеб, чужих биографий, чужого авторства, хочешь, не хочешь, приходится мириться. Это жанрово узаконенное литературное мародерство оправдывается или мотивируется соображениями в диапазоне от высокого академизма до низменной утилитарности.
Кипят на этой территории страсти шекспировские.
В процесс исторического причащения к миру литературной астрономии, к зажиганию и гашению звезд центростремительно вовлекаются разнокалиберные представители живой, а зачастую и уже неживой природы.
Но так уж повелось, что вспоминальческий вектор всегда направлен снизу вверх, так сказать, от меньшего к большему. И я не могу себе представить, скажем, такие инверсии – Д. Д. Шостакович пишет книгу о С. Волкове или С. Довлатов напару с И. Бродским пишут книгу о В. Соловьеве и Е. Клепиковой.
Даже если ныне мемуарно «тостуемый», в своей прежней, еще не мемуаризированной жизни, называл мемуарно «тостирующего» по-приятельски просто Жуковым, мне кажется, должны существовать кое-какие моральные ограничения и условности, связанные с этим самым кто о ком.
К чтению книги «Довлатов вверх ногами» В. Соловьева и Е. Клепиковой я приступил с большим интересом, сопровождающимся априорной почтительностью к ее авторам. В этом эмоциональном режиме я и читал ее, пока не споткнулся о совершеннейший пустяк.
«Человеку, который пишет о себе «Я потупился» надо запретить заниматься литературой».
Я сразу согласился с В. Соловьевым.
Надо запретить.
Такому человеку, который пишет о себе «я потупился» меньшего наказания быть не может… Надо же, «я потупился»!.. Черт побери, какая гадость, «я потупился»!
С этим невыносимым «я потупился», сидящим в подкорке, я увлеченно глотал страницу за страницей, но, с разбега врезавшись в текст «Даже сын у него родился, которого вымечтал после двух или трех разноматочных дочерей», я… потупился.
Именно так. Отвел глаза от страницы и опустил их долу. Кажется, это и называется «потупился». А может, и нет. Вдруг я обнаружил, что забыл, как тупятся, настолько меня ошарашили эти две или три (?!) "разноматочные дочери", и то, что Е. Клепикова под этим подразумевает детей, можно сказать, друга семьи, достаточно близкого человека, С. Довлатова.
Я не сразу понял, почему я вцепился хваткой бультерьера в этих самых «двух или трех разноматочных дочерей», и почему с этого момента, как тузик грелку, стал мотать из стороны в сторону и трепать текст, казалось бы, хорошей книги, вытряхивая оттуда плохие слова, плохие реплики и плохие абзацы.
При всем том, говорил я себе, - это умная, темпераментная книга, написанная по совести и по правде. Какого черта, я вышелушиваю из нее всякую дрянь, скажем, про гемморой Бродского и про (пардон) пенис Довлатова, повязанный бантиком к приходу гостей»! Про бездаря, завистника Наймана и про эпигона Веллера, который очень живо и свежо ненавидит "одиннадцатилетнего покойника" Довлатова. Про самоупоенную фригидку Пекуровскую и про «амбарного кота» Кушнера. Про всех тех, не совершавших адекватных поруганию поступков, живых людей, кого, походя, прикладывают авторы правдивой книги.
Почему меня так насторожил открывающий еще как бы не написанную книгу диалог соавторов, старательно оправдывающих и предупредительно объясняющих читателю какие-то свои сложные правила игры в документально-художественный вымысел-домысел?
Почему императив «сделать лучшую книгу» о Довлатове привел ее автора к публикации под обложкой этой книги далеко не самой лучшей, псевдодокументальной и псевдохудожественной повести о И. Бродском, а также побудил автора к обнародованию отдельных плохих слов, реплик и абзацев о множестве других недовлатовых?
Почему тот же В. Соловьев, автор виртуозных эссе «Три портрета», по материалу на две трети буквально совпадающих с книгой «Довлатов вверх ногами» (не знаю, что было написано раньше), выглядит в окружении вроде тех же слов уже не так блестяще. Почему предстает перед читателями взъерошено оппонирующим кому-то и воинственно защищающим какую-то свою правду?
Задавал я себе эти риторические вопросы и не понимал, как на них ответить, читая книгу, в которой нет, как я понимаю, ни единого слова неправды.
Формулу давай, говорил я себе. Восклицательными и вопросительными знаками тут не отделаешься. Объясни, кого и что воюешь, придираясь к хорошей книге и хорошим людям.
Попытаюсь.
Не хочу обсуждать тему скрытых личных конфликтов, угадывающуюся в этой полемической книге о Довлатове. Не вдаюсь в рассуждения о том, «хороший» или «плохой» человек Довлатов, а также имел или не имел он право художественно или нехудожественно злословить по поводу друзей и знакомых, и хорошо или нехорошо тому или иному уважаемому автору пользоваться ничейными или «чейными» материалами, как своими.
Меня вовсе не занимает тема, крупный писатель Довлатов, или просто так погулять на литературный бульвар вышел.
Я также не хочу разбирать пикантную ситуацию, при которой автор книги про О., ( В. Соловьев, “Портрет художника на пороге смерти”), самовольно представляется читателю чуть ли не реинкарнацией покойного С. Довлатова, якобы собиравшегося, но, к большому сожалению В. Соловьева, не успевшего написать нечто о Бродском после его (Бродского) смерти. (Ну, не случилось, порядок смертей подвел). И я старательно игнорирую навязанную и страшно несимпатичную мне мысль автора упомянутой книги о том, что сей автор (В. Соловьев) как бы материализовал неосуществленные замыслы ее героя (С. Довлатова), изящно переложив, таким образом, на покойного часть ответственности за откровения этой своей повести.
Игнорирую, поскольку считаю, что откровения, основанные на использовании и трактовке слов, мыслей и авторитета посредника, тем более, умолкнувшего навсегда, что этакая «внучатая мемуаристика» - жанр, на мой взгляд, ублюдочный, спекулятивный, а в определенных обстоятельствах и отдающий моральным мародерством.
Я все это игнорирую, ибо в рамках моего опуса меня интересует другая тема.
О недопустимости утверждения величия одного кумира за счет помрачения другого. И я не думаю, что С. Довлатов как писатель и личность хорош аккурат тем, чем О., (Ося, Иосиф Бродский) и всякие прочие недовлатовы плохи!
Не верю, что прибыток и величие С. Довлатова состоят именно из недостатков и убытков и недовлатовых, что его положительность на чьей-то отрицательности нужно строить.
Так вот о формуле.
Интересная мысль напрашивается.
Правда ли, неправда ли, — но если нечто написанное хоть в малейшей мере обретает значение или оттенок плохого поступка, каковым, на мой взгляд, является откровенное злословье ЛЮБОГО АВТОРА в адрес людей живых и не очень, то это ухудшает, уплошает качественную строну написанного.
Вот так простенько. Недостаток этики способен погубить эстетику.
Пишет же один из авторов обсуждаемой книги «Довлатов вверх ногами», что нравственное изменение личности некоего гениального поэта (догадайтесь с трех раз, какого) сказалось на качестве его поэзии. Вроде хуже он стал писать.
Ну, что до гениев, то тут я насчет упомянутых ножниц «этики» и «эстетики» сильно сомневаюсь. Гений он и из злословья литературный памятник соорудить может.
А вот что касается не гениев, подвизающихся на мемуарном поприще, то тут синдром плохого поступка, более ощутим.
И, чем меньше гениальности, чем меньше внимания к сакраментальному кто о ком, где и что, когда и зачем, - тем заметнее страдает, нет, даже не литература, а читатель, в качестве какового я и поведал здесь о своих страданиях.
"ДОМИНАНТА". Литературно-художественный альманах. Мюнхен. 2009 г.