Я возвращаюсь к своему началу...
Двери зала бесшумно закрылись, провожая гостей.
Так-так, – сказал дирижер своим неизменно ровным голосом, и только очень чуткое ухо (или сердце) могло бы различить в нём более сильный, чем обычно, обертон грусти.
"Что ж, – думал он, – у каждого своя песня. А мне надлежит поддерживать строгий ритм."
– Так-так, – снова напомнил он, продолжая размышлять: "А как бы хотелось иногда сказать гораздо больше, поговорить по душам, услышать дружеское "ты"... Но все, абсолютно все, обращаются ко мне исключительно на "вы". Никому и в голову не придет попросить: "Эй, ты, часы, расскажи-ка что-нибудь весёленькое". Никто и не догадывается, сколько интересного я помню".
В музее было тихо. Для человеческого уха, конечно. А на самом деле здесь звучала удивительная симфония, в которой часы, как и подобает дирижеру, слышали партию каждого. Вот календарь – солидный календарь-книга с приятным баритоном. Ему что-то взгрустнулось. А у греческой вазы, напротив, голос абсолютно счастливый. Это и понятно: её сегодня, как, впрочем, и вчера, и позавчера, особенно хвалили.
– Ах, Древняя Греция! Какое изящество! Пропорции, гармония... Совершенство... – пела ваза, и песнь её в своей детской наивности была подобна чистоте простодушной свирели.
А вот очень близко и потому громко звучит возмущением и обидой валторновый голос:
– Они даже не поняли... не оценили эту волнующую плавность, стремительное и неумолимое движение, всегда возвращающееся к началу. Я – совершенство! Я – идеал! Я – абсолютный круг!
– Так-так, – успокоили циферблат часы и подумали: "А ведь того, на что только показывает циферблат, и что только отсчитываю я, и что можно было бы назвать бездной, бесконечностью, вместилищем, четвёртым измерением, – да как ни назови, всё равно этого никто не видит, не знает, не понимает, хотя оно в нас и вокруг нас, а мы – в нём... хотя его нет и хотя оно есть – Великое Всё!"
– А ведь мы с вами, знаете ли, очень близки – можно сказать, родственники, – обратился вдруг календарь к циферблату. – Меня называют "Круглый год", и я, как и вы, поделён на временные отрезки, только покрупней. Ещё меня зовут "Русская старина", и я более романтичен, можно сказать, расцвечен...
– Помилуйте! – воскликнул возмущенный циферблат. – Только круглый дурак мог назвать вас круглым. Вы же кубический!
– Вы о моей форме? – добродушно засмеялся календарь. – Тогда уж не кубический, а параллелепипедический. Только дело в том, что я не то, чем кажусь: по форме формы – я параллелепипед, а по форме сути – эллипс, тот самый, по которому летит Земля за годом год напролёт. Но так уж принято называть меня круглым. Кстати, вы никогда не задумывались, почему говорят: сутки напролёт или год напролёт?
– Признаться, нет, – слегка обескураженно ответил циферблат, а сам со стыдом и ужасом подумал: "Получается, что круглый дурак – это я?!" Но вслух этого не сказал, оберегая свою круглость от унижения.
– Напролёт, я думаю, означает, что Земля пролетает часть своего пути в космосе. Не так ли, уважаемые?
– Так-так, – подтвердили часы и про себя подумали: "Вот ещё одни слова сказаны, ещё несколько капель упало в великие воды и ещё увеличило то, что невозможно увеличить".
– Но вы, – продолжал календарь, – вы абсолютный круг, вы идеальны!
Возмущение и стыд циферблата растаяли после этих слов. Теперь можно поговорить и о чём-нибудь другом. Всё-таки думать только о себе, даже таком совершенном, иногда утомительно. И он сказал:
– Ваши слова, простите, не очень понятны. Что это вы там такое сказали о расцвеченности? Может, окажете любезность, разъясните?
– Да ведь это так просто, – ответил календарь, – надо только открыть меня, и я засияю, расцвету всеми ...
– Цветами радуги, – поспешил циферблат блеснуть своей осведомленностью.
– Всеми цветами времени, – очень ласково, чтобы не показать циферблату, что он опять попал впросак, продолжал календарь. – Их намного больше, чем у радуги.
Тут календарь по-стариковски вздохнул и после короткой паузы сказал:
– Мы здесь, в музее, часто слышим: "Ах, Древняя Греция! Ах, Древний Рим!" И почему-то совсем не слышим: "Ах, Древняя Русь!" Обидно, право. Да взять, к примеру, меня. Знаете ли вы, как в древности на Руси назывались месяцы?
– А разве не так, как сейчас? – удивился циферблат.
– Сейчас у нас всё чужое, заимствованное: из Византии, из Древнего Рима, а вот наших, русских названий и совсем не осталось. И что интересно: с временами года далеко не всё они, теперешние имена, связаны. Ведь в этом самом Ах-Риме, не в обиду будь сказано, многие месяцы и имён-то не имели, только порядковые номера. Ну, скажем, September – всего-навсего седьмой, October – восьмой, November – девятый, December – десятый. Некоторые месяцы были названы в честь богов и императоров. У меня же – совсем другое. Имена месяцам давались... ну, по заслугам как бы, по характеру. А связаны они с тем, что близко было русской душе, – с природой. И какие точные и красивые это были имена: листопад, вьюговей, лютень... Или, к примеру, травень, который мы сейчас маем называем, в народе величали соловьиным месяцем, а ещё птичьим пересвистом, а ещё муром – потому что в мае-травене трава-мурава появляется. Или вот, к примеру, "просинец". Так называли месяц, который "у ночи минуты отнимает, а к дню прибавляет", лёд в просинь красит, звёзды умывает, чтоб светили ярче.
– Вот как? – удивился циферблат. – Значит, его имя – это синее небо, дневной свет, голубой лёд на реках... И всё-таки что означает само слово "просинец"?
– Светлеющий, – ответил календарь, – теперь его январем называют – в честь Януса, бога неба, времени, света. И февраль, и март, и апрель с маем – тоже в честь богов и богинь названы, и их имена нам привычны и понятны, а вот свои, славянские, мало кто и поймет. Вот, скажем, "червень" – это что за месяц? Догадываетесь?
– Ах, знаю, знаю! – восторженно воскликнул циферблат. – Ведь это же красный, красивый. Скорее всего, июль: весёлое солнце, яркое небо, травы по пояс, цветы, ягоды... Ах, как хорошо!
Теперь в музее стало по-настоящему тихо: все стали прислушиваться к необычному разговору. А календарь продолжал:
– Ещё его называли "сенозарник" – траву на зорях косили, а ещё "липец". "От лип июль душист" – так уже позже скажут. А ещё макушкой лета называли: "Плясала б баба, да макушка лета настала". Да и правда – некогда плясать: в самом разгаре летняя страда. Вот и ещё одно прозвище появилось у июля-червеня – страдник. И про это тоже поговорка есть: "Июнь с косой по лугам прошёл, а июль с серпом по хлебам пробежал". Или так ещё говорили: "Сбил сенозарник у мужика мужицкую спесь, что некогда и на печь лечь". Были у червеня и другие прозвища: жарник, грозник...
– А как же, простите, он назывался в Древнем Риме? – поинтересовался циферблат.
– Квинтилис, то есть пятый... – только и успел ответить календарь, потому что раздался громкий, несколько вульгарный металлический голос.
Он принадлежал древнеримской монете, которая сердито спросила:
– А что вы, собственно, имеете против Древнего Рима?
– Против? – удивился календарь. – Что вы! Абсолютно ничего. Наоборот, я хочу к уже известным аккордам добавить новые звуки, чтобы мы все вместе зазвучали более гармонично. Ну, посудите сами. Все мы восхищаемся красивым японским праздником любования сакурой. Ну, а кто из вас знает, что и на Руси был не менее поэтичный праздник, когда ходили слушать соловьиное пение. Откройте мою страничку, посвящённую июню, там увидите: 4 июня – соловьиный день. Кто виноват, что про сакуру помним, а про соловьиный день забыли? Ходит ли кто теперь к лесу иль к речке, где над русским привольем, над пахучими травами, над цветущими лугами летят-разливаются трели серой птички?
– Ах, что это? Ах, какой дивный запах! – В вазу тонкой струйкой влился аромат июня с летней странички календаря, и она, сомлев от счастья, запела, зазвенела.
– А вы знаете, – продолжал календарь, – что не только месяцам, но и дням названия давали? И какие! Вы только послушайте. Есть у меня и васильковый день, и медвяные росы, и длинные льны – Еленины косы, и Кирилла, греющийся на солнечном припеке. Есть и Иванов день – веселый летний праздник с песнями и плясками, играми у костров. А ночь на Ивана – таинственная, колдовская. В самую полночь глухую расцветает в лесу волшебный огненный цветок красоты несказанной! Окружают его духи лесные, берегут-стерегут, потому как не простой это цветок: колдовская сила в нём заключена. А вот ещё Петров день, перед ним тоже всю ночь не спят. По росистым лугам гуляют, песнями ясную зорьку призывают, чтобы встретить самый красивый в году восход солнца, потому что "На Петров день и солнышко играет". И на Власьев день дома не сидели, а как вечер настанет – выходили звезды окликать. А то ещё приходилось всей деревней с Коровьей Смертью воевать.
– А это ещё что? – удивилась древняя монета, которой тоже много довелось повидать на своем веку, но о таком и она не слышала.
– А это, – ответил календарь, – чудище злое. Как придёт февраль-бокогрей да подует весенними ветрами, тут и выскакивает из лесу – костлявая, горбатая, руки как грабли – злая старуха, и ищет, какую бы корову съесть.
– Ах, как увлекательно! Как похоже на сказку, а я их так люблю! – пропела удивленная ваза. – Вас можно слушать и слушать...
– Так-так, – согласились часы и подумали: "Что за чудо – наш тихий скромный календарь! А ведь в нём – столько поэзии и сказочной прелести! И мудрости, и наблюдательности! И юмора. Но главное – любви. Ах, да что там, в нём – душа народа! Так и хочется воскликнуть: "Читайте, читайте русскую старину, вы сами удивитесь..."
И словно услышав его мысли, воскликнул циферблат:
– Я никогда бы не подумал, что у вас, кроме чисел и дней да названий месяцев, есть ещё столько интересного и необычного, такого старого, и такого нового для меня. Пожалуй, я теперь понимаю, как много цветов у времени, – циферблат немного замялся и смущенно закончил: – и не тускнеют краски для тех, кто хочет их увидеть.
– Да, – вздохнул календарь, – Не сочтите мои слова нескромными, но у меня немало сокровищ, и я их свято берегу. Ведь почти с каждым днём связаны старинные преданья, древние обычаи и поверья, по всем страницам рассыпаны пословицы с поговорками, приметы, загадки и для охотников подсказки. Есть смешные, веселые, есть не очень, но что меткие да точные – это будьте уверены! Они мне бесконечно дороги. Но, честное слово, как бы мне хотелось поделиться моим богатством с другими! Ведь каждый найдёт в нём что-то важное, и новое, и близкое своей душе, и с удивлением и гордостью почувствует, что и он – такой же, и он – русский, и сам себе, быть может, станет более понятен.
– Так-так, – одобрительно сказали часы, и в этот момент открылись двери, вошли посетители.
Все на мгновение замерли, а потом опять запели каждый свою песню. "Откроют или нет?" – с тревогой и надеждой подумал календарь и постарался петь не слишком громко, чтобы не мешать другим, но как можно выразительней.
– Так-так, – обратились часы к своему оркестру. Но что они этим хотели сказать?