Лопасти, будучи примерным создателем невероятных летательных объектов, от души презирает дирижабли ластиков.
Я рассказал ему, что «имел честь» их видеть, и про то, что даже сидел однажды там внутри, видел все эти кнопочки, рычаги, покрытые патиной… Он и слушать меня не захотел. Ластики, дескать, не имеют ни малейшего представления, как строить воздушные корабли.
А зато он, Лопасти… Он умеет.
И это правда.
Ну да. Я решил больше не высовываться.
Буду жить себе потихонечку вместе с Лопасти.
Посмотрим, как говорится, что будет дальше.
Мне кажется, они придут сами, наверняка придут…
И Даяна.
И Лекарь.
Буду ждать от них первого шага. Вот так вот.
Иногда это даже полезно. Пустить все на самотек…Просто ждать.
Порой ведь бывает так, что и сделать-то ничего невозможно
Ну, я пытался говорить с Лопасти об этом Глюндельфлюце, сбежавшем из Стрекодельфии. Ну, пытался расспросить Даяну об этом… ее… любимом…
Хмм…
Я решил подождать. Придут и сами мне все расскажут. Если захотят, конечно…
В голове бродили обрывки мыслей, никак друг с другом… вроде не связанных… Опустошение. Я всерьез подумывал о том, чтобы отправиться домой.
Просто вернуться домой, уйти, никому тут ничего не сказав.
Я действительно не понимал, чего они от меня хотят. Чего? Ни один из них ведь толком не объяснил, в чем смысл моего пребывания здесь. Изучать их? Но для чего? Зачем?
Никто не спорит, это очень увлекательно. Чрезвычайно.
И все-таки… Зачем я здесь? Ну то есть я, конечно, поверил Лекарю, что мне нужен этот самый последний вздох Морро. Якобы именно он спасет мою дочку. И поэтому я здесь. В этом пространстве растянутого времени…
У меня есть еще время… Еще немножко. Может, я действительно не понимаю… и не вижу здесь чего-то очень важного?
Я ведь не должен просто изучать их, так, как энтомолог изучать насекомых?
Нет, нет… и еще раз нет… да у меня и не получилось это… все равно…
Я вспоминал слова Лекаря, которые он, кажется, сказал мне в самом начале, еще до того, как я вообще оказался здесь… Да, кажется, он сказал что-то вроде: «Тебе надо будет узнать каждого из них поближе… подружиться с ними… это будет нетрудно, потому что они очень добрые и гостеприимные… безобидные существа… Нужно будет взять у них одну вещь, имеющую большую ценность. Тебе надо будет подружиться с ними, потому что они ведь не отдадут это просто так… первому встречному.»
А раз я сейчас нахожусь в доме Лопасти, что ж… Наблюдение за Лопасти – не самое скучное дело.
Лопасти – отличный малый. Не очень разговорчивый, постоянно возится со своими летающими машинами. Но иногда он снимает эту свою маску постоянной занятости и разговорчивости. Тогда он может и поговорить. Например, именно он рассказал мек о Глюндельфлюце… Черт… Ну вот… опять… Не отвлекаемся… Внешний облик Лопасти… Ну, Лопасти, он такой, всегда грязный, одежда в пятнах масла, в опилках, из карманов торчат инструменты.
Он любит посторять, что от него многое зависит. Что будет, если сломается какая-нибудь из его леталок? В таком случае Репейник, или Императрица, или Пуговица не смогут к нужному времени успеть долететь в нужное место…
Мне так и хочется напомнить ему, что они все отлично умеют летать. И без всяких приспособлений. Но я ничего, конечно, не говорю, потому что его уверенность в собственной незаменимости кажется мне комичной.
Иными словами, это забавляет меня. А зачем лишать тебя забавы? И потом, я знаю, что некоторые стрекодельфы, и Даяна в их числе, любят летать на леталках, сделанных Лопасти. Однако вовсе не по прчиине их высокоскоростных и каких-то там особых качеств «гладкого, как по маслу!» полета, а потому, что почти все они имеют обыкновение разваливаться высоко в воздухе. Процесс распадания и аварийности ситуации смешит Даяну и остальных экстремалов (чаще всего за этим делом я замечал опять-таки Аморельца и Офли), настолько, что они буквально надрывают животики от смеха.
Конструкция трещит по всем швам и начинает рассыпаться как детская игрушка, отчаянный капитан Лопасти спасает свое тонущее обреченное судно, а Даяна и Офли в это время вьются рядом как бабочки, даже и не пытаясь ему помочь, поймать, например, какую-нибудь чрезвычайно важную для леталки гайку, или поддержать крыло, пока бедолага приштопает его обратно к корпусу. Они вьются рядом, не шевеля и пальцем, чтобы ему помочь, и укатываются со смеху… Я сам видел, как на щеках Даяны появляются две влажные дорожки, которые мне больше всего на свете хочется осушить поцелуями. Да, она плачет от смеха. Лопасти терпеть не может обычные фетровые, соломенные и прочие тряпичные шляпы.
Его механическая шляпа постоянно шевелилась, проделывая какую-то только ей и ее создателю известную работу: крутились шурупы, приводя в движение бахромчатые поля, которые колыхались как волны безо всякого ветра, а крохотные ручки, похожие на цыплячьи лапки, тоже двигались, как живые, несмотря на свое явное металлическое происхождение. И про маленькие перепонки-крылышки Лопасти тоже не забыл: эти крылышки придавали бы его шляпе забавное сходство со шлемом бога Гермеса, если бы к ней крепились только они… А то так множество прочих штуковинок, не очень понятно для чего нужных на шляпе, портили общее впечатление. Я видел, что при помощи крыльев-перепонок шляпа Лопасти летала с места на место: например, он не снимал ее с головы, как обычный смертный. А он, если ему надо было оказаться без шляпы, поворачивал на ней какой-то невидимый краник, и крылья начинали с тонюсеньким скрипом синхронно двигаться, шляпа снималась с места, то есть с макушки Лопасти, и летала на вешалку. Где и оставалась висеть себе совершенно спокойненько, как мертвая обыкновенная вещь.
Одежда его была целиком и полностью приспособлена для его рабочих механических занятий. Никакого тебе намека не то что на шик, но даже и на легкое изящество.
Только суровая простота и функциональность.
Его плащ для Парадной Ассамблеи был ярко-желтого цвета. Что наводило лично меня на мысли о картинах Ван Гога, впрочем, это чисто субъективное.
Свой ветролов Лопасти не вырастил в колбе и не поймал в диких горах, как другие стрекодельфы. Он смастерил его сам. Следовательно, по сути дела, у него был не настоящий ветролов, не живой, но – робот ветролова. Механический ветролов, это, доложу я вам, что-то… Кажется, он сделал его по образу ветролова Пуговицы. Какое-то время, наблюдая за его повадками и довольно комичным внешним видом, я подозревал, что Лопасти неровно дышит к мадам Пуговице, но сам Лопасти в ответ на мои намеки так огрызнулся, что я оставил его в покое. Ветролов этот был синий. Но не природно-синий, конечно, а выкрашен в самую лучшую синию краску. Этот цвет даже и синим-то нельзя назвать, в обычном понимании.
Это лучших из синих цветов он явно выпросил (позаимствовал, вымолил или даже потихонечку… украл!!!) у Октября. Я видел у него такой, в одной из сплюснутых банок с краской… Это даже не синий, а… густое воплощение вечера, сам вечер во плоти, с его прохладным воздухом, крепнущей, словно вино или мороз, тайной.
В шкафу у Лопасти почти нет одежды. В основном там, как и во всем его доме, хранятся детали механизмов. Еще он хранит там ветошь – протирать своих механических монстров. Кроме того, в его шкафу спрятаны круглые большие часы с прикрепленной металлической биркой, а на ней надпись: «Время, спрятанное от времени».
Малюсенький талисман по виду больше всего напоминал мне летающую тарелку, какими их рисовали художники в комиксах моего детства. Светящиеся окошки по краям.
Ручное животное, как и ветролов, оказалось механическим: искусственной и довольно мирной по характеру собакой, которую Лопасти звал не иначе как Спящая ветка. Что выглядело комично и странно: сидим мы, например, на кухне, и завтракаем, беседуем. И тут он прямо посреди разговора достает из специального ящичка кухонного стола металлический порошок и истошно вопит:
- Спящая ветка! Поди сюда!
И бедная собачка срывается со своего запечного места (обычно она мирно спала себе за печкой, в которой Лопасти прогревал по необходимости свои инструменты и зубчато-зубастые детали для воздухолетов и леталок), срывается и бежит со всех своих восьми поскрипывающих ног, лишь бы успеть, лишь бы не огорчить хозяина, который насыпает ей этот металлический порошок в треугольную миску, откуда она его и поедает, слизывая своим длинным, бахромчатым, зазубренным языком.
И даже рыба в общем аквариуме – я уже рассказывал о нем, он был очень большой и стоял на главной площади, и плавали в нем личные рыбы всех без исключения стрекодельфов, - даже рыба, олицетворящая Лопасти, была не живая, а тоже – механическая.
Он мне сказал, что сам ее сделал, и довольно давно. И что у него постоянно возникали проблемы, когда он ее конструировал…
Я спросил, а не проще ли было бы не заниматься созданием искусственной рыбы, а поймать рыбку в реке, ручье или в воздухе, как это сделали другие…
Мог бы не спрашивать.
Он только недоверчиво улыбнулся мне в ответ…
Совсем я дурак, что ли?
Это же такое удовольствие – создавать что-то механическое. Возиться со всеми этими детальками… Пытаться приладить их друг к другу. Иногда бывают проблемы… Трудности… Это и есть самое интересное. Это такой восторг… когда…
- Ясно, - сказал я. – Тебе, Лопасти, куда приятней сконструировать искусственную рыбу, чем тратить время на ловлю настоящей. А я-то думал, что ты строишь исключительно летательные штуки. Да и как Императрица это позволила? Наверняка это она отвечает за то, какие рыбы стрекодельфов содержатся на площади.
- Воплощением твоих душевных качеств может стать любая рыба, таковы правила, - говорил Лопасти.
- Но уж наверняка – не механическая. Которая к тому же может своим смазочным маслом испортить воду, а своим видом напугать остальных рыб. Разве нет?
Мне нравилось его вот так задирать, но он не очень поддавался.
- Императрица мне разрешила, - сказал Лопасти. – Она ведь у нас не злая, надеюсь, ты это понял.
- Ну конечно… конечно…
За этой механической рыбой, олицетворяющей личность Лопасти, я наблюдал пару дней… Незабываемое зрелище. Он называл ее ласково, почти влюбленно – Голован. Хотя, на мой взгляд, голова у нее была совсем маленькой.
И еще рыба Лопасти, то есть Голован, умела разговаривать.
Глупо ждать такого умения от рыбы. Хотя в Стрекодельфии, конечно… нужно и можно ждать всего.
Но даже тут рыбы молчали… по большей части.
Как-то раз я сидел возле аквариума на главной площади, разглядывая всех этих рыб, и механическую, принадлежащую Лопасти, в том числе, смотрел на то, как она комично и неуклюже ползает, перебирая усами и пальцами металлических многочисленных ног, и на то, как карточки предсказаний падают у нее из карманов, расположенных на животе, прямо-таки просыпаются, словно горох. Они раскрывались и разворачивались, словно бумажные цветы: и тогда, только тогда можно было разглядеть красивые, прозрачно-синие рисунки на них и прочитать предсказания.
Только вот кому они предназначались?
Я наблюдал за рыбами достаточно долго, чтобы заметить, что каждая из них ведет себя совершенно по-разному. Но все равно, все они вели себя так, как и положено вести себя рыбам…
Замечая мой пристальный и, должно быть, немного назойливый и нагловатый взгляд, они подплывали к самому стеклу, к моему носу, который от любопытства удлинялся и рос, прямо как нос Якуба из сказки, или как уж там его звали, а подплывали к моему носу, который удлинялся сам собой, и удлиняли собственные носы, которые становились похожими на носики муравьедов или хоботы крошечных чешуйчатых слонов.
Так и есть! Эти симпатичные хитроумные существа передразнивали меня!
Я хлопал себя руками по носу, и он покорно уменьшался.
Как уже говорилось, я привык к тому, что сам тут время от времени перевоплощался, как они… Поэтому, если удлинялись до высоты пятиэтажного дома мои руки, вырастали крылья, имеющие разную степень прозрачности и не знающие цветовых ограничений, ноги покрывались мехом, на лице исчезал глаза и рот (при этом я продолжал прекрасно видеть), а само лицо превращалось в плоский блин – поэтому, когда такое происходило с моим телом, я оставался спокойным.
Стрекодельфия играла со мной, я понимал… Но при этом я все равно был человеком, не мог стать стрекодельфом, как ни крути. Так что ничего страшного… Рыбы из аквариума на центральной площади смотрели мне в глаза, а я смотрел в глаза рыбам, и они переставали паясничать… И мне начинало казаться, что рыба Даяны глядит на меня совсем как сама Даяна, а рыба Офли успехается с типичным жизнелюбием, присущим только Офли… Ну и так далее. Каждая рыба была похожа чем-то на своего «хозяина».
А механическая рыба Лопасти мало того что смотрела на меня не по-рыбьи, а с особенной, свойственной только более разумным созданиям хитрецой.
Смотрела, смотрела, а потом вдруг выкатилась из аквариума, опираясь на свои ласты-колесики, мерцая железной чешуей, и произошло это так быстро, что я от удивления только рот успел разинуть.
Выкатилась и остановилась прямиком передо мной.
Аквариумная вода ярко-зеленого цвета, пахнущая химией и цветущими водными растениями, стекала с металлической чешуи, уложенной где-то аккуратно, чешуйка к чешуйке (тут уж Лопасти постарался как следует, это точно), а где-то чешуя, наоборот, торчала совсем хаотично, словно развороченная микроскопическим землетрясением (здесь, Лопасти, наверно, мастерил спустя рукава).
Рыба Голован села прямо передо мной, разбросав свои угрожающе торчащие усы-антенны, пускающие в пространство искры, похожие на крошечные голубые молнии. Колеса, которые эта рыба использовала вместо ног и плавников, успокоились и замерли в обманчивой неподвижности.
И спрашивает меня:
- Ну что, зачем пришел сюда? Чего надо, собственно?
Я подумал: вот интересно, Лопасти изначально сотворил ее говорящей, или она дошла до того, чтобы разговаривать, своим умом? Здесь, в Стрекодельфии, такое вполне вероятно.
Но думать долго было некогда. Надо было поддержать беседу.
- Да так просто… А что, нельзя? Ты, Голован, что ли, против?
- Тебе здесь многое можно?
- Это как понимать? Ты это видишь, находясь тут, в аквариуме?
Из кармана вылез мой спутник Акимыч. Понятное дело, он просто не мог пропустить такое зрелище. Механическая рыба, да еще и говорящая, по собственному почину вступает в диалог… На добровольных началах, так сказать.
Нос Акимыча лоснился синим, чуть ли даже не фиолетовым оттенком, и я еще подумал: иногда, наверно, я оставляю его в таком абсолютном одиночестве, что он от него синеет, словно переспевшая слива. Нужно, видимо, почаще с ним разговаривать. Никто не спорит, иногда одиночество приносит пользу. Но видимо, не такому существу, как Акимыч.
- Поговори с ним, - шепнул он мне на ухо.
- С ним?
- Ну да… Он может очень многое тебе рассказать. И к тому же он умеет видеть.
- Ты же видишь, Акимыч, он вроде как настроен… не очень дружелюбно.
- Да нет же, Костя… Это удивительная рыба.
- Я – самая обычная рыба.
Кажется, Голован прекрасно слышал нас, несмотря на то, что говорили мы шепотом.
- Но кое-какие способности у меня и правда имеются…
…Голован научил меня по-особому видеть. Он так и заявил сразу мне:
- Если хочешь, могу тебя научить кое-чему.
- Чему же? Если не секрет, конечно…
Я привык здесь ко всему. Но все равно, меня чуть-чуть рассмешило то, что и рыба, к тому же механическая, тоже рвется учить… Наверно, я кажусь им всем этаким своеобразным объектом для передачи знаний… Этаким белым листом, на котором можно писать все что угодно.
- Я научу тебя видеть.
- Видеть? Так это я и так вроде бы… умею…
- Не нужно смеяться…
- Не нужно смеяться… - услышал я отнюдь не робкий, наоборот, зазвучавший вдруг железом голос моего фиолетового Акимыча.
- Ладно. Но разве это не глупо – видеть умеют все. И люди, и стрекодельфы…
Голован проехался на своих колесиках, словно хотел таким образом покрасоваться передо мной… хотя… надо сказать… в этом совершенно не было нужды.
Я подумал: что ж, Даяна и Лекарь не хотят говорить со мной… ни о чем серьезном… например, о том, когда именно начнется окончательное побледнение стрекодельфов… и о том, что я могу сделать, чтобы это предотвратить… то есть что сделать конкретно… взять и сделать… без намеков и недоговоренностей… И еще – не хотят говорить со мной о Глюндельфлюце.
В таком случае вполне можно поговорить… пусть даже с искусственной рыбой… Она
ведь… точнее, он… Голован… сам первый завел со мной разговор.
- Ну так как? Ты хочешь у меня учиться?
- Учиться… Да всегда пожалуйста… Как ни странно, меня тут все пытаются учить… все, кому не лень.
- И чему ты научился, Константин?
- Чему? Да ничему… можно сказать... Летать… выращивать дерево в Подлинном саду…
- Я видел. Знаю.
- Что видел, Голован? Дерево? Ну и как, по-твоему, оно у меня получилось?
- Дерево я как раз… не видел. Но я видел, как вы с Даяной летали смотреть на рождение нового яблока.
Мне нечего было не возразить этой говорящей рыбе, нечего было ответить. Да. Если он видел это… Но как?
Мне оставалось лишь принять эту информацию.
Возможно, ему рассказал Лопасти. Ведь Голована создал Лопасти.
Что, если Голован и есть… просто-напросто превратившийся Лопасти… Они ведь выделывают эти штуки запросто.
Потом я вспомнил: однажды я видел их вместе. То есть, это ведь Лопасти привел меня к аквариуму на центральной площади, чтобы показать свою рыбу. Там же была и собака… по имени Спящая ветка. Так что…. Лопасти отдельно… Голован отдельно.
Может быть, тогда, Голован – это другой стрекодельф. Не Лопасти, а кто-нибудь еще…
В эту самую минуту Голован как-то так уж неудачно повернул своей искусственной головой, что я вдруг заметил: левая сторона лица… то есть головы… покрытая особенно красивой чешуей… начинает стремительно бледнеть. Потом исчезает совсем. Надо бы срочно подкрасить!
- Голован, у меня… совершенно случайно есть с собой краски… Может быть, тебя подкрасить?
Он бледнел в точности также, как и другие ручные животные других стрекодельфов. Как и сами стрекодельфы… Я смотрел на исчезнувшую часть лица этой рыбы, и во мне шебуршились какие-то старинные воспоминания… возможно, это было детство…И даже не мое, а чье-то чужое… но я почему-то воспринимал его как свое. На долю секунду, глядя на тающую половину лица механического Голована, я увидел купол цирка шапито… Он был потрепанным и старым. Увидел рядом с шапито несколько фургонов. Такие небольшие вагончики на колесах… Что-то среднее между микроавтобусом и фургоном. Обрыв, валяющийся в пыли… На нем обрывки блестящей ткани, призванные, как видно, имитировать языки огня… Возможно, я видел какую-то свою прошлую жизнь, то, как я был ребенком, живущим в семье циркачей.
Здесь, в Стрекодельфии, знаменитое ощущение дежавю посещает меня в несколько раз чаще, чем обычно…
Это ощущение, что нечто подобное с тобой уже было, или это воспоминания о прошлых жизнях. Я не знаю, что это… Я всегда отказывался от услуг психоаналитиков и экстрасенсов, определяющих, кем ты был в прошлой жизни, и в позапрошлой, и в поза-, поза-, и туда дальше… вглубь столетий. Не то чтобы я не верил, что они могут определить с истинной точности, что в прошлой жизни ты был, скажем, моряком-пиратом, а в 12 веке – торговцем марихуаной. И все-таки в то время, когда все мои знакомые, буквально все до одного, переболели этим увлечением, я оставался в стороне. Видимо, из чувства внутреннего противоречия и нежелания быть как все.
Голован молчал в ответ на мое предложение подкрасить его.
- Так что, тебе помочь? – переспросил я.
Насчет того, что у меня есть «краски», я немного переборщил. У меня была лишь маленькая баночка с любимым фиолетовым цветом. Порой я подновлял им Акимыча, которому, как и почти всякому существу, обитающему в этих местах, случалось иногда побледнеть…
Иногда я даже думал: что, если в один прекрасный день начну бледнеть и я?
Пока такое не происходило… Но где гарантия, что нечто подобное не случится?
Ведь я довольно часто перевоплощался, как и стрекодельфы, превращался во что-то другое, например, у меня вырастала лишняя рука…
Но я все же не превратился из-за этого в стрекодельфа. Я оставался человеком. Конечно же…
- Ну, помоги.
И я его подкрасил.
- Я могу научить тебя видеть. Это довольно легко… стоит лишь чуть-чуть постараться…
- Видеть?
- Ну да.
- Я же говорю, видеть я и так умею…
Акимыч толкнул меня в бок – дескать, не возражай.
- Я говорю тебе про другое умение видеть.
Я подумал: наверно, Голован говорит про визуализацию. Это когда представляешь себе какую-нибудь вещь, какой-то предмет во всех подробностях… когда-то в молодости я пробовал это… как и многие другие эзотерические практики. У меня даже получалось… Но потом быстро надоело.
Сразу признаюсь: то, чему научил меня Голован, не идет с теми моими опытами ни в какое сравнение.
- Ладно, допустим, я согласен.
- Тебе это очень поможет, Константин.
- Интересно в чем?
- Я не могу сказать тебе всего… Просто не могу. Нельзя…
И Голован покачал головой из стороны в сторону. Если, конечно, такое говорят про рыбу. Нечасто ведь случается, что рыба способна раскачивать головой.
- Он не может сказать тебе всего… - словно попугай, повторил за ним Акимыч.
- Если ты можешь видеть все, что хочешь, - спросил я. – Скажи, когда все это начнется? Может быть, еще нескоро? И есть ли шанс, что обратно… ну то есть, сюда… вернется Глюндельфлюц?
- Разумеется, я вижу, - сказал он. – Я вижу. Уже скоро. К сожалению, я не могу сказать тебе точной даты. Но я ее вижу… И должен сказать тебе: приготовься… уже совсем скоро. А ты, сколько я посмотрю, душевно совсем к этому не готов.
- Понятно.
- Ну что, готов приступить… к обучению?
- Ладно, хорошо…
- Тогда садись, пожалуйста, поудобнее.
Я сел, облокотившись спиной об аквариум.
Прежде чем закрыть глаза, успел увидеть, как Голован маячит туда-сюда. Он выглядел как самый настоящий профессор, расхаживающий вдоль кафедры во время прочтения лекции.
- Закрой глаза.
Это удалось мне не сразу: так и хотелось смотреть на него. Маятник.
- Закрой по-настоящему. И попытайся выбросить из головы все свои мысли.
Я закрыл глаза. Теперь я слушал металлический, кое-где писклявый голос Голована и шуршание его рыбьих колесиков. Внутри картины, которой я представлял под чутким руководством этой механической рыбы, его голос звучал поначалу отчетливо и полновластно, потом все глуше… наконец я слышал его еле-еле… а потом, когда я уже достаточно обжился внутри своей картинки, голос совсем затих. Он больше был не нужен.
Но сначала, в тот первый раз, я слышал его достаточно четко.
Если первое, то есть закрыть глаза, у меня получилось, то второе, а именно выбрасывание мыслей из головы, удалось уже хуже.
- Перестань думать, - говорил Голован. – Просто перестань, и все.
Через какое-то время мысли, и правда, ушли…
- А теперь представь себе комнату. Это – твоя комната. Она твоя и только твоя. Ты можешь увидеть ее… или просто создать… такой, какой ты только пожелаешь.
- Я представил.
- Молчи. Не открывай рта.
- Ладно.
- Это твоя комната. Какого цвета у нее стены? Помни, это твой выход и в Стрекодельфию, да и вообще, в любое место, какое ты только пожелаешь. Ты можешь вообразить все, что угодно. Любую вещь, какую захочешь. Любой предмет. Запах. Да-да… Возможно, поначалу тебе легче будет представить запахи. Тебе нравится аромат увядающих цветов? Или палой листвы? А может быть, вчерашнего понедельника? Ты не знаешь, как именно пахнет вчерашний понедельник? Не беда. Вообрази любой запах, какой тебе хочется. Вообрази, будто у тебя не две руки, а четыре. Нет, не четыре – целых шесть!!! Не спеши улыбаться и мысленно ворчать себе под нос, что, дескать, такого не может быть. В твоей комнате, которую ты видишь для самого себя, у тебя все может быть… И ноги, и руки, какие пожелаешь, и крылья. Здесь, в Стрекодельфии, ты должен был бы к этому привыкнуть… Вообрази это с легкостью. Ну что, представил? Ты полностью расслабился? Просто кивни мне, если у тебя получается, слегка кивни, я тебя пойму…
Я кивнул. Я действительно представил себе комнату.
У нее были стены глубокого синего цвета. Это был не синий с примесью зеленого, по моему мнению, куда более прозаический.
Это был цвет значительности, непостижимой тайны.
- Есть ли в твой комнате окно?
Такой синий цвет у художников называется ультрамарин.
Да, пожалуй, нечто среднее между ультрамарином и лазурью…
Окно в моей комнате, конечно же, было. Окно - шестиконечная звезда. Такой вот оконный проем…
В него был виден пейзаж – море с неспешно набегающими волнами.
Солнца не было, но пейзаж от этого не становился мрачным. Потому что свет там оставался – спокойный, ровный, неназойливый. Именно такой свет мне всегда нравился, поэтому неудивительно, что свет, который вливался в окно моей синей комнаты, оказался именно таким… На пляже не было не души. Только серый песок. Это даже нельзя назвать было в строгом смысле, пляжем – это было побережье… Дикое побережье. Только серый песок и немного пустых высохших ракушек.
Это все было видно из окна комнаты.
А в самой комнате… что было там?
- Ты смотришь из окна? Ведь так? Не спеши. Всегда успеешь. Сейчас представь, что… первые твои две руки… твои собственные руки… они протянуты вперед… просто вытяни их вперед. А другие твои руки… они очень длинные. Такие, как… ну, скажем, расправленные в длину макаронины…И ты цепляешься этими длинными руками за углы комнаты. Верхние углы… Может быть, там гвоздики какие-нибудь забиты, или там… выступы… Ну как, получается?
Я кивнул… У меня получалось. Забавно было ощущать, что у тебя не две руки, а четыре.
Недолго думая, я создал себе еще несколько пар. Скоро их было столько, что я в них просто-напросто запутался… и расхохотался… Рассмеялся там, в синей комнате… не в реальности…
Где я, кажется, сидел неподвижно, как мертвый… Не шелохнувшись… Не дыша… Облокотившись спиной о толстое аквариумное стекло…
- Представь предметы. Их размер. Цвет. Звук. Бывает ведь, что предметы звучат…
Это было легко. Еще легче, чем понять, что стены комнаты окрашены в густой цвет сапфира. Ультрамарин.
Вдоль левой стены стоял книжный шкаф со множественном книг. Их корешки были отчетливо различимы… сквозь прозрачное, до блеска отполированное стекло…
Было еще удобное кресло-качалка. Юла. Она крутилась… Юла была старая, ржавая… Но красивая. Со своей такой особенной, вдумчивой красотой старой вещи, в которую в свое время долго играл одинокий, очень спокойный ребенок…
Маленький журнальный столик. На нем кофейная чашка, блюдце. Ложечка…
Что еще было в комнате?
Да, кажется, из предметов больше ничего.
А в одном углу сидело существо, которое было мне знакомо и совсем не пугало.
Я каким-то образом знал, что это мое домашнее животное. Хоть и выглядело оно довольно странно, даже можно сказать, очень необычно, я знал, что оно живет здесь давно и даже может вполне составить конкуренцию любому, даже самому лучшему Акимычу…
Оно было небольшое и мирно лежало на круглой плетеной подстилке. Голова и тело вроде были птичьи, умные, круглые, черные глазки смотрели на меня с коровьим спокойствием, клюв, длинный и загнутый, выщипывал из перьев крохотных серебряных муравьев, обосновавшихся там… А рыбий хвост, покрытый блестящей чешуей, обвивал тело примерно также, как кошачий хвост обнимает саму кошку, когда она нежится, объятая блаженством… в каком-нибудь теплом местечке…
С каждым днем тренировок моя синяя комната получалась все лучше и лучше…
Скоро мне достаточно было только закрыть глаза, и я уже находился там.
Синяя комната с окном-звездой, без штор, без каких бы ни было занавесок. В окно залетал приятный ветерок.
Наверное, Голован, чудесная механическая рыба Лопасти, не обманул меня…
Синяя комната, которую я научился так отчетливо видеть с его помощью, действительно выглядела так, словно была вполне способна помочь мне в будущем. Помочь выйти из нее в Стрекодельфию.
Конечно, из моей синей комнаты открывался вид на море.
А в Стрекодельфии моря не было.
И еще погода… погода в том месте, куда вроде было выйти из моей синей комнате, была совсем другая, нежели в Стрекодельфии.
Тут погода часто менялась. Даже слишком часто, я уже об этом говорил.
А там, в тех местах, где я оказывался посредством своего воображения, погода всегда оставалась одинаковой.
Ровный, слегка сумрачный свет. Говорю «сумрачный» только потому, что не могу подобрать более точного слова.
И все равно, каким-то загадочным образом, но мне было ясно, что это место имеет к Стрекодельфии самое прямое отношение. Это место явно было ближе к Стрекодельфии, чем любое другое, которое я мог вспомнить и вообразить…
Почему так? Ответа на этот вопрос я не знал.
Может, если выйти из той моей синей комнаты, причем непременно через окно-звезду, а не через дверь, - выйти, прогуляться по песчаному пляжу, дойти сначала до маленьких белых камней, а потом и до больших валунов, и вот между ними, валунами, обязательно найдется замаскированный люк… и тогда останется только спуститься вниз, и в люке обязательно обнаружится веревочная лесенка, вниз, вниз и вниз, под шуршание песчаных корешков, и там, невзирая на то, что ты будешь спускаться все ниже и ниже в нору, свет не померкнет, останется таким же ненавязчиво мягким, светлым. Потом… как-то само собой так выйдет, что ты окажешься где-нибудь в Стрекодельфии… Спускаясь прямо с небесного входа-свода, который тут, в моей сине-комнатной местности, является подземельем, осторожненько спускаясь по лесенке, прыгаешь… недолго летишь (можешь распахнуть руки, расправить их, распахнуть, с той же легкостью, с которой роза распахивает свои лепестки, а влюбленный – объятия), летишь, и вот… приземляешься прямиком на ноги, падаешь в густую зеленую траву, которая пахнет умопомрачительно… целый букет запахов, и… словно во сне, ты стоишь по колено в этой разномастной траве и слегка пошатываешься от удовольствия… короче говоря, ты обнаруживаешь себя где-нибудь возле Императорского дворца… или возле Насекомьего лабиринта… или возле домика Офли…
Словом, с этим местом, с этой моей синей комнатой и прилегающей территорией… не все было ясно…
Когда я занимался тем, что воображал и смотрел на свою комнату, я вообще-то редко выходил из нее…
Причина проста: мне было там, в этой комнате, так хорошо, как почти нигде и никогда. Ну разве что… как тогда… в космосе… когда мы с Даяной летали среди планет.
В синей комнате было хорошо. Вот почему так случилось, что выходил я из нее достаточно редко, хотя Голован говорил мне: после того, как я представлю себе эту комнату во всех подробностях, могу делать все, что душе угодно, а именно выходить из нее, бродить по окрестностям, а может быть, даже соорудить себе какую-нибудь плавательную ладью и отправиться в путешествие. Раз уж там есть море, говорил Голован… грех его не использовать.
Так что я все-таки многое не знал про то место, куда можно было выйти из моей синей комнаты.
И все-таки я не мог не испытывать к Головану чувства глубокой благодарности.
То, чему он меня научил, может сравняться только с умением летать. Кажется, я начинаю повторяться…
Это все потому, что когда я вспоминаю о том полете, у меня неизбежно путаются мысли.
Опять же, в случае с Даяной
Чтобы закончить с Лопасти…
Акимыч ведь, как обычно, многое из этих моих вольных наблюдений записывал в свою записную книжку.
Что-то он записывал, но не все, конечно.
Знал бы я, насколько это будет важно…
Я бы не позволил ничего писать Акимычу, я бы записывал все сам…
Я бы записывал их слова.
Я бы заносил высказывания стрекодельфов на бумагу, прочно пришпиливая их, словно непокорных насекомых.
А потом… мне было уже не совладать с тем, что происходило.
Я мог бы их восстановить…
Я мог бы…
Но что теперь говорить…
А тогда все ограничивалось только беглыми наблюдениями… за ними…
Каких воинов использовал бы Лопасти в своем войске, случись война с ластиками?
Нет ничего странного в том, что Лопасти предлагал использовать не живых, а механических воинов, а именно птиц с ногами-колесами.
Колесики шуршали, как им и положено, ибо Лопасти любил, что все его механизмы, большие и маленькие, летающие и не очень, получались немножко шумными.
Он говорил, что такие птицы без особого труда разгромят дирижабли ластиков.
Магическая привычка Лопасти оказалась тоже довольно предсказуемой… Нельзя даже сказать, что она была очень уж плохой… Ему нравилось превращать живые существа в механизмы.
Скажем, он видел летящую белую ласточку и тут же, прямо на лету, преображал ее – она, в общем-то, и не успевала оказать сопротивление, и внешне почти не менялась… Только вместо перьев теперь торчали металлические пластины, вместо лапок крепились к туловищу ладные проволочки, ну, и так далее. Нужно отдать Лопасти должное, он не часто прибегал к подобной практике…
Превращение живой птицы в искусственную нужно было ему для его механических экспериментов… Например, он преображал живую улитку в механизм и держал его на ладони, чтобы внимательнейшим образом рассмотреть, как шевелятся ее усы, каким образом происходит пищеварительный и зубодробительный процессы внутри опрозраченного при помощи колдовства Лопасти панцыря... А рассмотрев все что хотел, превращал механизм обратно в живое существо. Которое и отпускал восвояси.
В его любимом сне стая металлических птиц громила дирижабли ластиков.
Куски разорванных в клочья дирижаблей падали на землю, словно лепестки гигантских цветов…
Любимым ароматом был запах машинного масла, а еще – полировки, которой Лопасти денно и нощно полировал свои диковинные механизмы.
Что еще... коробочка для последнего дыхания.
У Лопасти она, как и других, тоже была заготовлена.
Часы… Да, она была в форме часов. Стрелки крутились, как и положено. Но под циферблатом, если его откинуть аккуратненько в сторону, не было никакого часового механизма…
Я даже не сразу поверил, что эти фальшивые часы с предусмотрительной пустотой внутри – и есть коробка для последнего дыхания. Но Лопасти меня в этом уверил. Он сказал, что ему приятно думать, что его последнее дыхание будет хранится там, где раньше весело тикал и шевелился часовой механизм.