Федя, не расплескай уголь

Татьяна Алейникова
Моё рождение едва не стоило жизни матери, беспечно оставленной знакомой акушеркой без присмотра. Когда подошел дежурный врач, она была уже без сознания. Началась суматоха, маму спасли, а я год не давала спать домашним, изводя их ночами истошным криком. Мама была измучена, на руках меня носили по очереди всей семьей. Особенно тяжело приходилось отцу, ещё по-настоящему не окрепшему после тяжелейшего ранения и голодных послевоенных лет.

Об этом мама вспоминала, когда перелистывала альбом с моими детскими фотографиями. С одной из них, самой первой, снятой в 11 месяцев, смотрит абсолютно круглая, с твердым взглядом самодовольная физиономия, в атласном платьице и кожаных пинетках. Когда меня приносили в поликлинику, сбегались все мамины подруги, первый предвоенный выпуск железнодорожного медицинского училища. Маме, смеясь, говорили, что второй такой - нахальной и невозмутимой толстушки, не доводилось видеть. Старая санитарка, работавшая в хирургии ещё с бабушкой, однажды бесцеремонно выхватила меня из маминых рук, обнюхала со всех сторон и, поймав высокомерный взгляд, удовлетворенно произнесла: «Царица».- Знали б вы, какого жару нам задает эта царица ночью, - заметила мама.- Ничего, девка, до году покричит, а потом горя знать не будешь, не пугливая, угомонится.


Мама не раз вспоминала это пророчество, когда в четыре года встав на лыжи, я так носилась с крутых горок, что прохожие останавливались, со страхом следя, как кувыркаюсь, расшибаю нос, и снова карабкаюсь наверх, вытирая варежкой кровь и слезы. «Куда вы смотрите, мамаша», - стоит в ушах истошный крик проходившей мимо калитки женщины, едва не сбитой мною. Я не сумела затормозить, прыгнув с самодельного трамплина, и неслась в собственный забор, где замерла и онемела от ужаса мама. «Господи, да что же я с ней сделаю», - беспомощно оправдывалась она. Всегда занятые на работе, родители поручили мое воспитание бабушке и трём старшим братьям, по очереди таскавшим меня за собой. В четыре года я докуривала за ними бычки, учила ровесниц играть в карты и жёсточку на деньги, выкладывала за столом к восторгу ребят весь запас освоенных новых слов, матерком приправляя отчет о дневных впечатлениях. Мама была в ужасе, когда обнаруживала, что я не только матерюсь, но и презрительно сплевываю сквозь зубы слюну, громко сморкаюсь, не пользуюсь носовым платком, который всегда наглаженный лежал в кармане платья. Терпению мамы пришел конец, когда, на вопрос прибывшего по вызову доктора: «Как жизнь?»,- я коротко ответила: «Хреново». Иван Гаврилович – фронтовик, давний мамин приятель, работавший с ней ещё фельдшером на медпункте вокзала, захохотал и закричал маме: «Женя, она у тебя прелесть».

 Вечером отцу было сказано: «Как только эта бандитка выздоровеет, отведём в детский сад». «Так больше жить нельзя, - кричала мама, - это же уголовница растет. Ты видел, как она плюет, а как свистит, слышал». Отец беспомощно разводил руками, он возвращался с работы ночью, когда я спала. Трудно было поверить, что наряженная как ангел, с огромным бантом, на полголовы ниже сверстниц девчушка, читавшая на утренниках в поликлинике длинные стихи, отборно матерится, плюет дальше мальчишек и задириста, как самая отпетая савинская шпана. Я была неизменно вежлива с мамиными подругами, потому что помнила её угрозу: «Плюнешь, получишь по губам». Справедливости ради замечу, что никто из домашних ни разу не поднял на меня руку, а лупили ровесники, когда нарушала неписанный савинский кодекс чести. На всю жизнь усвоила истину, что «доносчику – первый кнут». Однажды призналась отцу, кто стянул доски у Ивана Александровича на теннисный стол, который помогал нам  делать ничего не подозревавший пострадавший. Пропажа обнаружилась,  когда мы уже бойко стучали ракетками по целлулоидному шарику. «Насявала?» - осведомился приятель, и, не ожидая ответа, резко ударил в ухо. На мой рёв выскочили родители, а я, увидев кровь, заорала ещё громче. Мама, осмотрев ухо, спокойно спросила: -Кричишь от обиды или от боли? - От обиды, - сразу успокоившись, ответила я. «До свадьбы заживет», - потрепал по плечу повеселевший отец, и, оглянувшись на замершую стайку приятелей, добавил: «В следующий раз не падай». Я была прощена друзьями.

 А отец, отмахнувшись от наседавшего соседа, обронил: «Вор у вора дубинку украл». Слабость Ивана Александровича к социалистической собственности была известна всем, но выдать его не мог даже мой отец, громко клеймивший на партсобраниях редких в ту пору «несунов».

Впрочем, в конце сороковых, когда нечем было отапливать выстуженный дом, в котором околевали от холода и голода его дети, сознательный папа в молочном бидоне уносил с медпункта несколько килограммов паровозного угля, который сердобольные машинисты приносили молодой медсестре на работу, зная характер принципиального парторга.

Однажды, столкнувшись с милицейским патрулем, мама отчетливо произнесла: «Федя, не расплескай уголь». Молочный бидон для конспирации был прикрыт белой марлей. Папа, державший маму под руку, еще крепче вцепился в его ручку, решив отбиваться до последнего, а молодые ребята, догадавшись, в чем дело, громко захохотали, взяли под козырёк, и двинулись дальше. Отец, в глубокой старости вспоминая этот эпизод, смеялся и, вытирая слезы, повторял: - Федя, не расплескай уголь. -Да ладно тебе, - ворчала мама, - ты еще не знаешь, у кого я купила доски с товарного двора, крыльцо уже совсем провалилось. - Да чего там не знаю, - парировал отец,- твой Крючков уже полдепо продал. - Не пойман - не вор, - обрывала мать начинавшего накаляться отца.

На любительской фотографии конца 40- х годов - мама в год моего рождения.
Она еще не знала, что её ожидает. До моего появления на свет оставалось 3 месяца.