Предисловие
Наверное, настало время кое-что прояснить в своих писаниях. С улыбкой отмечаю, как заглядывают в эти заметки серьёзные читатели, выхватывают что-то из середины книги и с недоумением уходят. И в самом деле заметки скорее напоминают лубок, а не привычное желание осмыслить прошлое на закате жизни. Ну, что ж, поясню. Этот цикл написан по рассказам родителей, близких, собственным впечатлениям. Мне хотелось передать атмосферу послевоенного времени, (отрезок в 10 примерно лет), воспринятую и впитанную детским сердцем. В человеческой жизни десятилетие мало что определяет, но это было удивительное время, связавшее две эпохи. В первый класс я пошла в 1956 году, в год ХХ съезда партии, подведшего жирную черту под одним периодом, и окончила школу, когда подвели черту уже под этой чертой. Был и Новочеркасск, и гонения на интеллигенцию, и позорнейшие в истории литературы процессы, трагически отразившиеся в судьбах многих. А мне хотелось показать, чем жила в эти годы городская окраина, рассказать о жизни простых людей, далёких от возвышенных взлётов, показать жизнь такой, как она есть. Не знаю, удалось ли мне это. Повествование кажется наивным, поскольку пуще всего опасалась литературщины, а главное, себя в зрелом своём возрасте, с печалью опыта и всего того, что наслоилось в процессе жизни. Здесь я попыталась "забыть, чему учили" и рассказать так, как видела и принимала то время сама. Очень хотела избежать политизации, старалась обойтись без розового флёра, который сопровождает подобные воспоминания. Но, перечитывая, вижу, что дыхание жёсткого и непростого времени прорывается из этих, казалось бы, совершенно простеньких историй, документальных в основе своей, лишенных попыток переосмысления. Просто хотела сделать чёрно -белую фотографию времени. Не включила в книгу рассказ о поэте В.Буханове "Я не звезда" - показалось нескромным. В журнале "Звонница" 2009-2011 г.г. воспоминания опубликованы в сокращении под названием "Савинские заметки". В газетах "Белгородские епархиальные ведомости", "1 сентября", "Деловой вторник" в разные годы публиковались отрывки из автобиографических заметок.
/////////////
Савино - рабочая окраина Белгорода. По переписи 1897 года слобода Саввиха насчитывала около пяти тысяч жителей. Здесь селились ремесленники, лавочники, с конца ХIХ века - рабочие - железнодорожники. В Савино прошли годы моего детства, о нём, о простых людях мои заметки.
Я родилась в Савино спустя три года после окончания войны. Детство было счастливым, и не слишком сытым, как у большинства моих сверстников. В бедности мы были равны, богатых соседей в ту пору не водилось, а небольшая разница в доходах складывалась от количества едоков в семье и возможности женщин подрабатывать. Выделялись среди белгородцев семьи офицеров–фронтовиков, закончивших войну в Германии. Привезенные ими скромные трофеи считались необыкновенным богатством.
С одной из таких семей дружили мои родители. Маленький гобеленовый коврик, губная гармошка, шелковистая скатерть были почти сразу обменены на хлеб, о них вспоминали, встречаясь у нас в доме за скромным столом, покрытым клеенкой. Маме приемный сын, служивший в Германии в начале 50-х, привез такую скатерть. Это была самая шикарная вещь в доме. Слово «шикарная» мама не любила, её подруга тётя Лида произносила его с придыханием. Мы потихоньку передразнивали её. Мне из сэкономленных солдатских марок достался складной стаканчик из прозрачной пластмассы и коробочка карамели, вкус которой помню до сих пор. А я мечтала о настоящем велосипеде. У меня был самодельный, собранный отцом из старых железок, на нём я с приятелями каталась с горки. Цепи, педалей и коробки передач не было, мы отталкивались ногами, гоняя по очереди.
Предметом зависти савинской детворы был необыкновенной красоты маленький немецкий велосипед с надувными шинами. Его привезла из Германии дальняя родственница отца, которую угнали туда на принудительные работы с такими же девчонками и юношами. После войны она вернулась с двухлетней дочерью и сверкающим никелем подарком от несостоявшейся немецкой родни. Достаток был в домах нескольких ухватистых мужиков, об одном из них вполголоса говорили: «Кому война, а Володьке мать родна». Кое-что из местных «трофеев», прихваченных ловкачами во время эвакуации жителей, обнаружилось позднее. Моя бабушка, вернувшись из поездки на Украину, куда немцы вывезли горожан с детьми при приближении линии фронта, обнаружила часть своих вещей у соседа. Спустя десять лет, разозлившись на мою подругу Галку, кричала на весь двор: «У тебя дед - воряка, скрал мой самовар. А мне его ишшо мать на приданое давала». Я вступилась за подругу и едва не схлопотала затрещину.
Мародеров рабочая среда отторгала, на посылках из побежденной страны иногда красовалась надпись: «награблено в Германии». Детская память сохранила подслушанный разговор взрослых в доме Моисея Сергеевича и Наталии Ивановны Лодыко. Глава семьи с дореволюционной поры работал на железной дороге. Неделями пропадал в поездках с почтово-багажными поездами, колесившими по стране. После войны повидал он немало таких посылок с презрительными надписями. Шепотом рассказывал о попытках ограбления поездов с возвращавшимися с войны победителями.
В их крохотной комнатушке за чаем с пирогами почти каждый вечер собирались друзья, пенсионеры–железнодорожники. Запомнила отца Виктории Брежневой - жены бывшего генсека, очень сдержанного, интеллигентного человека. Никогда не забуду удивительные вечера в доме, который считала родным. Я не могла дождаться, когда мама возьмёт меня в гости к Мосечке и Натусе. Так звали друг друга милые старики, так обращалась к ним я, несмотря на возмущение и протест мамы. Наталия Ивановна мягко останавливала её: «Успокойся, Женя, она же ребенок», а Мосечка одобрительно и лукаво мне подмигивал. Нахалке, четырёх от роду лет, в этом доме позволялось всё, даже пробовать, к ужасу мамы, вишнёвую наливку. В семье Лодыко мама жила на квартире до войны, когда училась в медицинском училище, вернулась в их дом с маленьким Виталием после развода с первым мужем. От них ушла к отцу весной 1941 г.
Прошло полвека, а воспоминания о замечательных стариках, напоминавших мне героев «Старосветских помещиков» Гоголя, до сих пор задевают какую-то струну в сердце. Смерть Натальи Ивановны меня потрясла, растерявшись от слез мамы, я бросилась к соседям с просьбой вызвать к ней детского доктора. Другим я не доверяла.
Уклад нашей семьи был таким же, как в десятках других савинских семей железнодорожников. В ту пору нас было семь человек, работали мать и отец. Не голодали, и не шиковали особенно. Средний из братьев Анатолий, отличавшийся завидным аппетитом, частенько просил бабушку добавить в суп борща для большей наваристости. Перед праздниками на семейном совете решали, положить больше яиц в пироги, или съесть так. Мальчишки возражали – не стоит такое добро переводить на тесто. У каждого из детей была своя миска из алюминия, у Виталия она была помечена щипцами из-за частых ангин.
Мама строго соблюдала правила гигиены, привитые медиком бабушкой, а слова «асептика», «антисептика» с детства заменяли мне считалки, - об этом часто вспоминали в старости родители.
Самой запомнившейся в детстве покупкой стали три телогрейки для братьев и стеганые бурки для бабушки. Мы не понимали, что бедны, хлеба после отмены карточек и картошки было вдоволь, соленья и варенье из овощей и ягод с небольшого участка при доме мама заготавливала с запасом и необыкновенным мастерством.
Так и жили.
Продолжение в следующих главах книги "Люблю и помню".