Андрей Ветер. Волки и волчицы

(главы из книги)



МРАМОРНЫЕ БОЖЕСТВА


Теций был на редкость сильным мужчиной, несмотря на это, он никогда никого не убивал и даже ни разу не поднял ни на кого руку. Рождённый рабом, он всю жизнь оставался покорным господину, и душа его была населена всевозможными страхами перед превратностями судьбы.
Две недели назад его хозяин скончался. Когда прочитали завещание, выяснилось, что он подарил свободу всем своим рабам. Эта внезапно обрушившаяся на Теция свобода, о которой с вожделением мечтали большинство невольников, оказалась на деле совершенно бесполезной. Он не знал, что делать с ней, к чему себя приложить. Приученный выполнять только чужие указания, он не умел принимать решения самостоятельно. Сделавшись вдруг хозяином своей жизни, он остался в душе рабом, который продолжает ждать неведомо чьих приказов…
Сегодня рано утром он забрёл на рыночную площадь, не подозревая, что именно там поджидал его ещё один поворот судьбы.
В задумчивости он остановился перед продавцом горячих напитков. Торговец, предлагая свой товар, плеснул из кипящего чана в небольшой сосуд и с готовностью протянул варево Тецию. Тот лишь поморщился и отступил на шаг, отстраняясь от терпкого запаха. Чуть в стороне распахнулись двери крохотной лавки, и хозяин пронзительно закричал, что у него всегда можно угоститься мёдом, вином с примесью аравийской смолы и подкрепиться кусочком мяса. Оно готовилось тут же на выставленной жаровне. Теций направился к лавке, когда на его пути внезапно возник Валерий Фронтон, давнишний друг его бывшего господина, и сказал:
— Я вижу, ты полон колебаний и не знаешь, чем занять свою жизнь, Теций.
— Да, господин, — почтительно склонил голову Теций.
— Безделье утомляет тебя, как всякого вольноотпущенника. Ты жаждешь насладиться полученной свободой, но попросту не представляешь, как это делается, — Валерий Фронтон засмеялся. — Да, теперь ты познал на собственном опыте, что никогда не следует стремиться к тому, что тебе не полагается по твоему рождению. В первую очередь это касается вас, рабов. Но, в конце концов, все мы рабы… рабы своего тела. К сожалению, наше тело роднит нас только с животными. С богами же нас роднит наш дух, которым мы так беспечно всегда пренебрегаем.
Валерий Фронтон пустился в рассуждения, наслаждаясь своим хорошо поставленным голосом, и рассуждал ещё довольно долго, заключив свои пространные высказывания так:
— Вот я к чему веду речь, Теций: если хочешь послужить мне, тогда возьми этот кошелёк, здесь хорошая сумма.
Они отступили в сторону, уступая дорогу громадной повозке с тяжёлыми колёсами, сделанными из цельного куска дерева. Повозка с грохотом прокатила мимо них, рассыпая на дорогу зерно из разорванного мешка.
— Я с радостью буду служить тебе, благородный Валерий, — торопливо закивал Теций, обретая под ногами привычную для покорного слуги почву.
— Прекрасно. В таком случае слушай очень внимательно. Ты ведь знаешь в лицо сенатора Маркуса Юния? — взгляд Валерия Фронтона внезапно сделался ледяным. — Боги пожелали, чтобы этот несчастный покинул наш бренный мир. Он должен скончаться не позже завтрашнего утра, лучше сегодня вечером.
Теций отшатнулся в испуге.
— Но как? — у вольноотпущенника перехватило дыхание. — Убийством я никогда не занимался, благородный Валерий. Я всё больше умащал сирийскими маслами уставшие члены моего господина и его гостей. Разве я могу…
— Теперь ты уже не просто можешь, но должен, Теций, — Валерий оскалился. — Ты позабыл, что прежде чем согласиться, надо хорошенько подумать. Ты же сразу согласился служить мне, так что времени на размышления не осталось. Кроме того, ты теперь знаешь о моих планах. Не думаешь ли ты, что я позволю тебе поставить меня под угрозу? Конечно, никто не поверит тебе, если ты вздумаешь донести на меня, но всё же… Не совершай ошибок, Теций! — голос Валерия звучал, как сталь клинка. Теций прекрасно знал эти властные интонации, свойственные всем хозяевам, и задрожал.
— Сегодня днём Маркус Юний приглашён в дом славного Траяна, — продолжал тем временем Валерий Фронтон. — Ты мог бы подкараулить его там. Но будь осторожен. И не забудь, что тебя всегда ждут большие деньги за хорошо выполненную работу, а за предательство — ужасная смерть.
В деньгах, как успел уяснить Теций, заключалось единственное различие между рабами и свободными людьми. Во всём остальном люди были схожи — как в пороках, так и в достоинствах. Вспоминая прежнюю жизнь, Теций думал о том, что ему никогда на самом деле не хотелось, чтобы это различие исчезло. Его вполне устраивало, что деньги водились у его господина. Ему нравилось, что не нужно было самому ломать голову о том, где и как добыть пропитание. Всё шло само собой, и это было прекрасно. Он умел точно исполнять указания хозяина и получал за это хлеб, вино и вполне уютный кров. Вольные же люди вынуждены всё время ломать голову, кому предложить себя, где отыскать работу, чтобы  не остаться без куска хлеба.
— Маркус Юний должен погибнуть…
Вечный страх, впитавшийся в каждую клетку Теция, страх перед наказанием за какую-либо провинность, перерос в новое качество и разросся до необъятных размеров. Ужас стиснул его горло, ледяным жалом впился в сердце, в глазах потемнело, пот вы¬ступил по всему телу.
Это было утром…
А поздно вечером он низко склонился над окровавленным телом хрипящего Маркуса Юния и неумело пытался заткнуть ему рот ладонью, другой рукой снова и снова втыкая тонкий клинок в шею жертвы. Капли крови размазались по мраморным ступеням, ведущим в сад, усаженный редкими кустами и уставленный корзинами цветов. Обширное пространство сада было окружено с трёх сторон портиками с колоннами, с четвёртой же высилась белая каменная стена, отделявшая дом от улицы. Натянутые между колоннами занавеси ограждали Теция от взглядов собравшихся в доме шумных гостей, и эта тонкая ткань была единственной преградой, скрывавшей в ту минуту его преступление от людских взоров. Через занавеси неслись ароматы шафрана и благовонных масел. Нестройно звучали лютни, кифары и армянские цимбалы, к ним примешивался шум пьяных голосов.
Маркус Юний всё ещё выпучивал глаза. Из своего поверженного положения он видел лишь огромные ноги убийцы. Напрасно силясь вырваться из крепких рук, Маркус пытался напрячь голос и позвать кого-нибудь на помощь. Голос не слушался. Силы быстро покидали его, утекали, как вода сквозь сито, и сенатор слышал, как его заполняла звенящая смерть.
Не следовало ему отвечать на приглашение Траяна, не нужно было приходить на это пиршество. Разум подсказывал ему, что надо было мчаться, не откладывая ни на минуту, во дворец Клавдия и рассказывать о своих подозрениях. Чувствовал он, что опасения не беспочвенны, заговорщики уже сплели опасную сеть и точили ножи, чтобы поразить императора…
Но нет! Неодолимая привычка к пышным застольям заставила Маркуса Юния отложить визит к Клавдию и привела его в дом весельчака Траяна Публия, и теперь чья-то мускулистая рука беспощадно терзала острым лезвием его шею, и вместе с горячей кровью он утрачивал всякую возможность помешать заговорщикам…
Сенатор громко всхлипнул, из его рта потекло красное.
Теций задрожал. Кровь залила его правую ладонь, выплёскиваясь из пульсирующей раны умирающего. Да, Теций задрожал: всего несколько шагов отделяло его от хозяина дома и его гостей, всякий из которых мог в любую секунду выбраться из-за стола и выйти во двор, как это только что сделал Маркус Юний, попавший под острый удар клинка. В любой момент Теция могли обнаружить слуги и схватить. И тогда — крест. Тогда — страшные мучения под палящим солнцем, гниющие раны в запястьях и лодыжках, раздробленные кости. Теций окаменел от одной мысли о казни.
— Ах, зачем я…
Он в два прыжка достиг побелённого забора с ползущими растениями и без труда перебросился через него, стараясь не думать о том, что его могли заметить.
Но Теция никто не увидел и не услышал его шагов.
Траян Публий, прозванный Прекрасноликим, обожал шумные торжества, и его гости веселились всласть, отдавшись чревоугодничеству. Сегодняшнее застолье продолжалось с полудня. Уже были съедены салаты из дыни, грибов, спаржи и брюквы. Не¬однократно выносились блюда с морскими ежами, устрицами и маринованной рыбой. Сейчас на столе среди остатков кабаньей головы лежало нетронутое ещё свиное вымя, а рабы уже спешили принести из кухни перепелиные паштеты. Кое-кто успел даже вздремнуть, вытянувшись на мягких подушках, и теперь, проснувшись, с новыми силами набрасывался на заманчивые угощения.
— Я не могу понять, — сказал, оглядываясь, Траян, поправляя венок на голове, — куда подевался наш Маркус Юний? Или же он покинул мой госте¬приимный дом, не поблагодарив меня?
— Этот старый моралист набил своё брюхо втихомолку, а теперь пойдёт говорить по всему Риму, что мы совсем превратились в животных! — закричал в ответ, отдуваясь, Валерий Фронтон и тряхнул головой, чтобы сбросить со лба капли пота. — Этот вредный старикашка всегда клеймит всех позором. Между тем сам он до недавнего времени трижды в день набивал желудок и не проводил ни одной ночи без забав с мальчиками. Теперь он постарел и не может угнаться за нами, поэтому позволяет себе обвинять нас в недостойном поведении.
— Что-то вы ленивы сегодня! — прикрикнул на слуг Траян. — Уберите со стола всё, что лежит бесполезно и оскорбляет взор!
Валерий засмеялся. Он возлежал напротив хозяина дома и то и дело поглядывал через плечо на Антонию, с которой Траян давно находился в натянутых отношениях и не раз уже грозился развестись.
— Мне нужно выйти, — Антония подняла руку и щёлкнула пальцами, при этом многочисленные бра¬слеты на её руке забряцали, скользнув от запястья к локтю.
Она окинула взглядом шумно жевавших людей, но все лица слились для неё в неразборчивое пятно. Зал, наполненный гостями, был огромных размеров и совсем не походил на скромный триклиниум прежних времён, где собирались за едой только члены семьи. Теперь каждый римлянин с тугим кошельком считал обязательным для себя правилом устроить особый зал для званых гостей. Воздух был насыщен запахами цветов, благовонных масел и человеческого пота. Антония тяжело покачала головой. Лоб раскалывался от боли, будто в него были вот¬кнуты над каждым глазом по раскалённому гвоздю, какими приколачивали преступников к перекладинам крестов.
— Мне нужно выйти, — повторила она, с трудом шевеля непослушным языком. Пытаясь покинуть ложе, она встала на колени.
В то же мгновение она громко отрыгнула. Рот наполнился жижей, и густой поток хлынул из горла наружу, оставив грязное пятно на тонкой тунике. Рабыня быстро поднесла ей глубокую посудину, и женщину стошнило ещё раз. Антония пробормотала что-то обидное, обращаясь к своему искривлённому отражению. Рядом кто-то захохотал.
— Вот тебе вода с уксусом, госпожа, чтобы ты ополоснула рот, — рабыня наклонилась над Антонией, держа в одной руке кувшин, другой же вытирая её лицо, — а вот вода с ароматным маслом, чтобы тебя не беспокоил дурной запах.
— Мне нужно выйти, — Антония с усилием распрямилась, но тут же рухнула обратно на подушки. Она мяла руками живот и пыталась сбросить с себя белую столу .
— Тошнит, душно… Ах, как я не люблю эту верхнюю одежду. Зачем я нарядилась так строго?
— Поспешим, госпожа, — рабыня подставила ей крепкие плечи, и они вдвоём двинулись в сторону кухни, рядом с которой были две двери: одна вела в одноместный нужник, за другой располагалось помещение пошире — вомиторий, куда гости периодически ходили освобождать себя от избытка съеденной пищи.
Неосвещённое пространство вомитория ударило в нос нестерпимым запахом рвоты, от которого к горлу Антонии снова подкатила тяжёлая волна. В двух шагах смутно угадывалась чья-то склонившаяся фигура, слышался мокрый кашель и хлюпающий звук по мрамору — гость сплёвывал прямо на пол, а не в специально оборудованный сток, по которому бежала из кухни использованная вода. Рабыня наклонила Антонию и умелым движением сунула ей глубоко в горло пёрышко, вызывая рвоту.
В триклиний тем временем вбежала стайка танцовщиц, изображавших вакханок, в шкурах диких животных и с венками на головах. К играющим кифарам и лютням присоединились пронзительные трубы, зазвенели бубенцы. Валерий Фронтон пьяно вытянул одну руку с большим кубком, другой заталкивая в рот ломтики мурены, которые лежали на длинном блюде среди морских раков.
— Должен тебе признаться, мой дорогой Траян, — проговорил Валерий, — что твоя жена возбуждает своим расслабленным видом во мне сильное желание. Не сочти мои слова за оскорбление. Просто Антония кажется мне воплотившейся Венерой, а разве может богиня любви не породить в мужчине желание? Я знаю, моя страсть к женщинам когда-нибудь сгубит меня.
— Я разрешаю тебе удовлетворить твою страсть, Валерий. Клянусь Геркулесом, это будет чудесная услуга с твоей стороны, ведь если ты сделаешь это сейчас, то все мы станем свидетелями супружеской неверности Антонии. Мне не придётся придумывать другого повода для развода. Кроме того, это будет хорошим началом для шумного продолжения нашего веселья, не правда ли, друзья? — Траян пробежал затуманенным взглядом по ближайшим гостям.
— О, мой друг, не шути так.
— Я говорю вполне серьёзно! Возьми её, как подобает настоящему мужчине. А то я вижу, что Агамемнон умеет только груди женские тискать, но никак не отважится на настоящие любовные упражнения. Надеюсь, ты не такой? Ты ведь знаешь, где таится женская прелесть?
— Возможно ли, что я не запятнаю твою честь и не разрушу нашу дружбу, если на твоих глазах сойдусь с твоей женой? — пьяно заморгал Валерий.
— Я давно мечтаю стать свидетелем того, как Антония изменяет мне. Доставь мне удовольствие.
Вакханки закончили пляску и рассыпались среди мужской половины гостей, без смущения скинув свои нехитрые одежды.
— Прикажи рабам принести масла, — крикнул возбуждённым голосом Валерий, едва возвратившаяся Антония опустилась на ложе неподалёку от него. Он переполз через чью-то крупную фигуру, зацепился ремешком сандалии за попавшуюся на пути тонкую ткань и разорвал её. Добравшись до распластанной Антонии, он жадно провёл широкой ладонью по её спине. Забросив подол её туники на ягодицы, Валерий полил на них из кувшинчика тёплым маслом. Женские бёдра жирно залоснились в мерцающем свете бронзовых светильников. Валерий издал звук, напоминавший рык зверя, и проник скользкой рукой между густо намасленных ног Антонии. Засучив собственную тунику, он оголил набрякшую, но не налившуюся ещё во всю силу мужскую плоть.
— У тебя восхитительная жена, Траян, — выдохнул он, проваливаясь в сочную бездну. — Она поглощает, как водоворот, тянущий в царство Нептуна. О, запах бутона! Твои лепестки совьются гирляндой вокруг моего мужского гения, чтобы исполнить песнь любви!
Антония слабо шевельнулась, её бёдра немного напряглись, но опьянение не позволило ей ответить навалившемуся на неё мужчине. Она лишь вяло писк¬нула что-то через плечо.
— Подожди, покуда она обдаст тебя горячей лавой, — засмеялся Траян и повертел мутными глазами, — похоже, мы начинаем настоящее веселье…
Антония чувствовала, как нижняя часть её тела заполнялась набухающей массой, но из-за сильного опьянения не испытывала никакого удовольствия. Её глаза словно отъединились от неё и медленно поплыли над большим столом, расположенным в виде буквы П. Стол был заставлен серебряными и золотыми блюдами, испещрёнными тонкой резьбой, между ними возвышались две великолепные чаши, сделанные из разноцветных слоёв стекла, чаши были полны фруктов. На расставленных вдоль стола скамьях кишели фигурки в пёстрых одеждах, многие наполовину обнажились и услаждались любовными играми. Позади гостей возвышались рабы, взмахивающие веерами из пышных перьев африканских птиц. Красивые молоденькие мальчики расхаживали по залу, кропя пол и стены ароматными маслами.
Антония увидела себя, вытянувшуюся на животе и безвольно бросившую голову между малиновых подушек. Сзади к ней привалился широкоплечий Валерий. Рядом сидела рабыня и гладила её по черноволосой голове.
Напротив неё, по другую сторону стола, разорвав на себе одежду, томно раскинулась танцовщица Цециния. По её густо покрытому белилами лицу стекала краска с бровей и ресниц. Тучный Марцел, забросив собственную тогу до пупа, сильно толкал Цецинию между её широко разведённых ног.
Плывя над столом, взор Антонии поднимался над грудами угощений и приближался к мозаичному потолку, где на фоне цветистого пейзажа были изображены танцовщицы и акробаты. Плавно Антония вы¬скользнула из шумного пиршественного зала в прямоугольный двор, обрамлённый колоннадой. За колоннадой располагалось множество комнат: столовые различных размеров, спальни для дневного и ночного отдыха, библиотека с деревянными ящичками в стенах, где хранились пергаментные свитки. Наконец движение тёплого воздуха пронесло Антонию через таблинум — рабочий кабинет мужа — и вывело в галерею, уставленную мраморными статуями и бюстами божеств. Там она зависла перед небольшим помещением, где вдоль стены на полках были расставлены восковые маски усопших предков Траяна Публия. Восковые лица шевелились, разговаривая друг с другом и совсем не смущаясь присутствия перед ними живой женщины.
Внезапно что-то сильно рвануло её в сторону и стремительно протащило через всю колоннаду. Антонии показалось, что там, несмотря на шум застолья, царила тишина. На ступенях лежал мужчина, уткнув голову в траву. Вся одежда на плечах была темна от крови.
В следующее мгновение её взгляд возвратился в пиршественный зал. Горячий поток залил её изнутри, Антонии почудилось, будто нечто широкое и длинное, как хобот слона, стало вылезать из неё, увлекая за собой все её внутренности, затем между ног стало свободно, тяжесть сошла с тела.
— Клянусь Геркулесом, у тебя чудесная жена, Траян, — закричал Валерий возле самого уха Антонии, она чувствовала прикосновение его щеки. — Если тебе угодно развестись с ней, то я с огромным желанием возьму её в жёны!
— Ужели тебе не хватает рабынь? Впрочем, если ты хочешь взвалить на свои плечи множество забот, тогда женись! На ком угодно женись, хоть на ней, — ответил Траян. — Мне же больше по душе свободное существование.
Антония открыла глаза и увидела своего мужа на спине. Под головой у него покоилось несколько мягких подушек. Взгляд Траяна блуждал, не в силах сфокусироваться на чём-нибудь одном. Вокруг обнимались, целовались, вздыхали, кряхтели.
— Ладно, мне пора освободиться от лишнего вина, — забормотал Траян, — оно слишком булькает во мне, я слышу этот подлый немузыкальный звук.
Он выбрался из-за стола, одёргивая тогу, и направился, сильно раскачиваясь, в сторону сада. Откинув занавес, он шагнул в темноту. За общим шумом не было слышно, как он оступился и упал, яростно проклиная своих рабов за то, что их не было под рукой в нужную минуту.
Прошло лишь несколько мгновений, и он опять появился среди колонн, но выглядел он совершенно трезвым, хотя глаза округлились больше прежнего. В его руке был зажат тонкий длинный клинок. На руках и одежде виднелись красные пятна.
— Все ко мне без промедления! — закричал он истошно. — Слуги! Кто стоит у входных дверей?! Здесь убит Маркус Юний! О боги!..
***
Перемахнув через ограду, Теций долго бежал, не останавливаясь, и свалился без сил где-то в тёмном проулке на окраине города. Несмотря на поздний вечер, Рим шумел, слышался стук копыт, скрип колёс, безудержная брань возниц, громкий пьяный смех. Прислушиваясь к звукам ночной жизни, можно было решить, что Рим не знает, что такое сон.
Восстановив дыхание, Теций поднялся на ноги и, чувствуя дрожь в коленях, побрёл наугад. Кто-то толкнул его локтем в бок, затем ударили коленом, из окна второго этажа перед самым носом Теция на дорогу выплеснулись помои. Вскоре ноги его полностью покрылись жирной грязью.
— Эй, здоровяк, побереги голову! — послышался голос справа, и перед Тецием ухнуло на землю толстое бревно, сброшенное с крыши вместе с кусками тяжёлой черепицы.
— Ты, быть может, слепой? — остановил кто-то Теция за локоть. — Почему не смотришь перед собой? На твоём пути столько смертей, сколько раскрытых окон. Отовсюду могут вылететь горшки и кувшины. Ты только взгляни на трещины, которые они оставляют при падении на мостовой!
Теций сосредоточенно поглядел на говорившего. Это был коренастый мужчина с крепкими руками и жилистой шеей. Его глаза сверкали в темноте, как два угля.
— Я вижу, ты чем-то сильно озадачен, — проговорил незнакомец, — а в таком состоянии ты можешь сделаться лёгкой добычей ночных разбойников. Или ты не знаешь, что этот город, такой роскошный днём, ночью погружается в полнейший мрак, где правят кинжалы?
Римская империя всегда славилась своими ворами и грабителями, и разбойники, дабы чувствовать себя увереннее, сходились в огромные отряды, наводившие ужас на обычных граждан. Преступность была столь высока, что в своё время император Тиберий был вынужден выслать войска против разбойничьих отрядов в Сардинии. Но справиться с бандитами не удалось, их не пугали даже самые страшные казни. Грабежи нередко совершались прямо перед воротами города, хотя в самом Риме, конечно, разбойничали не крупные отряды, а шайки человек в пять-шесть.
— Пойдём-ка к моим друзьям и пригубим доброго вина, — предложил незнакомец. — Как тебя звать?
— Теций.
— Теций какой?
— У меня нет прозвища.
— Просто Теций? Но это неслыханно! У человека должно быть прозвище. Как же без прозвища? Как же отличать тебя от других ? — возмутился незнакомец. — Вот я зовусь Трезубцем, не каким-то Луцием или Квинтом, а Трезубцем. Квинтов и Луциев много, они кочуют из поколения в поколение, а Трезубец один. Это настоящее имя, моё имя, мужское имя, соответствующее моим качествам. Я дерусь на арене с трезубцем в руке, и никто ещё не одолел меня.
— Так ты гладиатор?
— Ну да!
— И ты запросто убиваешь людей?
— Такова моя работа. Я делаю это добровольно, если можно назвать добровольными поступки, совершаемые по принуждению судьбы. С тех пор как толпа потребовала даровать мне свободу после одного тяжелейшего поединка, я выступаю на арене только за деньги. Иногда убиваю, иногда нет. Во мне почти никогда не возникает желания пустить чью-либо кровь. Крови жаждут зрители. Все они полагают, что такая участь никогда не коснётся их. Ха-ха! Они думают, что ходят посмотреть на чужую кровь, но в действительности они ходят поглядеть на то, что может постигнуть их самих в любой момент. Вся жизнь — арена…
— Я сегодня тоже убил человека… клинком в шею, — едва слышно произнёс Теций и сразу недавний ужас вновь охватил его.
— Что ж, такое случается, — Трезубец остался равнодушен к услышанному.
Винная лавка, куда он привёл Теция, была скромным заведением, где стояла невыносимая жара и была грязь, как, впрочем, и во всех местах, служивших местом сборища рабов, которые приходили туда развлечься, в то время как их хозяева пировали где-то в гостях. Почти всё пространство было занято большим столом, сложенным из кирпичей, рядом стояла печь, где пышногрудая женщина готовила кушанья, за печью на стене висели три полки, уставленные разными сосудами, которые служили мерой . Посетители расположились на грубых скамьях вокруг стола, уставленного объёмистыми глиняными горшками с едой, они распивали варёное критское вино и поглощали пирожки с сыром, ячменную кашу, свёклу в соусе из вина и перца — всё то, что предлагали хозяйка и её помощник-горбун.
— Здесь можно насытиться всего за два аса, и тут замечательная хозяйка, — гладиатор начал расхваливать заведение, где они оказались. — Она нередко развлекает нас причудливой сирийской пляской, поворачивая своё туловище на сто разных ладов. Если настроение подходящее, то в пляс пускаются все собравшиеся. А когда случится забрести сюда какому-нибудь музыканту с флейтой, то вот уж настоящее веселье! Мы скачем вокруг стола и по столу, сотрясая воздух восторженными криками ничуть не меньше, чем зрители в цирке.
— Здесь настоящий притон, — негромко заметил Теций, оглядывая лица посетителей. — Сплошные мерзавцы, если судить по их лицам. Каждый из них мог бы быть убийцей.
— А разве ты не замарал сегодня свои руки человеческой кровью? — недобро усмехнулся Трезубец. — Ты такой же подонок, если смотреть на тебя с этой стороны. У каждого найдутся свои причины для совершения преступления. Я не спрашиваю тебя о твоих.
Теций понурился и замолчал.
— Вглядись внимательнее в этих людей, мой друг, — сказал Трезубец, придвигая Тецию чашу с вином. — Здесь есть не только мелкие воришки, гладиаторы, вольнонаёмные матросы с галер и нищие философы. Здесь сидят рука к руке убийцы и палачи, которые без колебаний пригвоздят к столбу сегодняшних своих собутыльников, как только им прикажут, но они и пальцем не шевельнут, чтобы схватить преступников сейчас, хотя отлично знают, кто в чём виновен. Но чаще всего сюда приходят люди из цирка — гладиаторы и бестиарии, то есть те, что присматривают за дикими зверями. Они здесь завсегдатаи. А теперь посмотри на вон тех, которые закутались в грязные плащи. Не думай, что это бедняки, хоть они и натянули на себя такое тряпьё. Это богатые патриции, большие любители игр. Здесь они ищут возможности встретиться с любимыми гладиаторами, потаращиться на них изблизи, посидеть с ними рядышком, пощупать их…
Трезубец замолчал, переключив своё внимание с Теция на плошку с грудой бобов в стручках, приправленных уксусом, луком и чесноком.
— Так ты зарезал человека? — шумно проглотив кушанье, вновь заговорил гладиатор. — Надеюсь, ты сбросил труп в большую клоаку , чтобы он не вонял на улице? Нет? А не будут ли тебя искать теперь? Кто-нибудь знает о твоём поступке?
— К сожалению, знает, — тяжело вздохнул Теций. — Мне заказали это убийство. Один очень знатный человек. И убил я не простолюдина, а сенатора.
— О Юпитер! Это очень плохо, — Трезубец внимательно посмотрел на собеседника. — Сенаторов не убивают для потехи. За этим скрывается какая-нибудь грязная история. Сенаторы всегда плетут интриги. Каждый сенатор мечтает стать Цезарем, поэтому любое их слово скрывает тайный умысел… Думаю, что тебя теперь тоже должны прикончить, чтобы ты ничего не разболтал. Твоя история гнусно воняет… А знаешь что? Давай-ка я отведу тебя в нашу гладиаторскую школу…
— Но я вольный человек, — запротестовал было Теций.
— Твоя воля, может быть, стоит теперь не дороже, чем кусок папируса, на котором судья напишет вынесенный тебе приговор. Кроме того, свободных гладиаторов зрители любят больше, чем рабов, осуждённых на смерть.
— Но ведь это смертельно опасно.
— После того что ты совершил, твоя жизнь будет подвергаться опасности ежедневно. Став же гладиатором, ты будешь рисковать только в дни игр. А если ты сумеешь превратиться в лучшего, то тебе будут угрожать одни лишь царапины, мой друг, — он повернулся к сидевшим по другую сторону стола людям и выкрикнул: — Друзья, можно ли сделать из этого неотёсанного здоровяка хорошего бойца?
Кто-то, оценив мощную фигуру Теция, ответил со смешком:
— Мне думается, он может потягаться силой с самим Корбулоном ! А драться можно научить каждого.
— Тогда поднимем наши кубки за новоявленного служителя арены! — воскликнул Трезубец и похлопал Теция по широким плечам. — Я даю ему имя, которое отныне он должен носить с гордостью, потому что для этого есть причина. Резатель — вот замечательная кличка! Да здравствует Карпус, то есть Резатель! И пусть его станут приветствовать зрители возгласом: «Карпе, Карпус! Режь, Резатель! Кромсай своих соперников без пощады!»
В ту же ночь Теций проследовал в обществе десяти гладиаторов в здание Большой Школы — одной из четырёх школ гладиаторов, имевшихся в Риме. Как только его отвели в пустую каморку, он упал на лежанку и мгновенно уснул, обессилев от недавних событий и выпитого в таверне вина. Погружаясь в сон, он шёпотом поблагодарил Трезубца за такое дружеское участие, не догадываясь, что Трезубец получит утром от казначея толстый кошелёк за то, что привёл вольнонаёмного бойца.
***
Антония пришла в себя лишь к вечеру следующего дня. Голова её гудела, по всему телу раскачивались тяжёлые волны, во рту её, казалось, сквозил сухой ветер знойной пустыни, а на сердце притаилось, сжавшись в отвратительный чёрный комок, нечто гадкое, зловонное и несущее дурное предчувствие. Поднявшись на локтях, Антония обнаружила сидевшую возле неё рабыню. Это была та самая девушка, что ухаживала за ней во время пьяного разгула, устроенного Траяном.
— Я чувствую себя омерзительно, Памфила, — вяло проговорила Антония, — и у меня такое впечатление, что я чего-то не помню. Давно ли я сплю? Что произошло?
Памфила стала рассказывать о вчерашнем, и скоро Антонии стало ясно, что она не помнила ровным счётом ничего, кроме факта самого застолья.
— Ты хочешь сказать, что Валерий совокуплялся со мной прямо у всех на глазах? Проклятый Рим! Мраморный свинарник!
— Половина собравшихся, моя госпожа, вела себя таким образом. В любви упражнялись все, у кого пьяное тело было ещё способно на это, — объяснила Памфила тихим голосом, в котором звучала печаль.
— И Траян нисколько не противился этому? О боги! До чего я дошла! Ладно уж такое происходило бы во дворце сумасшедшего Гая, или пусть я была бы сообщницей Мессалины в её оргиях… Как это случилось со мной?!
Антония всегда отдавала себе отчёт в том, что в ней кипел океан сладострастия, и время от времени он накрывал ее с головой, втайне от всех она сходилась с красивыми молодыми рабами. Но ни разу в жизни она не позволила себе распутства на глазах у людей, и теперь, услышав рассказанное Памфилой, она совершенно растерялась, не в силах справиться с поразившей её новостью.
— О Юпитер! Пусть бы я хоть воспоминания об этом сохранила, так нет! Я даже не знаю, как это было… будто ничего вовсе не произошло, словно не жила вовсе…
— Это далеко не всё… — снова заговорила Памфила, опустив глаза.
— Нет? Что ещё? Не вздумай только сказать, что я после всего отдалась любимому гнедому жеребцу Траяна! — воскликнула со слезами Антония.
Памфила была для Антонии гораздо больше, чем просто рабыня. Она была подругой, возможно, единственной настоящей подругой. Ни одна патрицианка не могла похвастать тем, что имела верного друга среди женщин своего сословия.
Так уж повелось у знати — не произносить ни единого лишнего слова в окружении себе подобных, чтобы не давать никому повода позлословить; не посвящать никого в свои замыслы, чтобы никто вдруг не предал. Люди знати не верили никому и подозревали всех. На что способен был пойти каждый из них, чтобы не слететь с лестницы благополучия вниз, ни для кого не было тайной. Мужчины, пользуясь своим положением, открыто обвиняли и казнили жён , а женщины тайно отравляли мужей. Отцы без стеснения уничтожали сыновей, братья отправляли в ссылки братьев и сестёр. Законы и нравы римского общества успели основательно укорениться, и не существовало такой силы, чтобы изменить их и предотвратить их стремительное распространение по всему миру.
— Что произошло ещё? Неужели я подставила моё лоно для услады всех этих высокородных пьяниц? — Антония обхватила голову обеими руками.
Памфила отрицательно закачала головой и с тяжёлым сердцем поведала своей хозяйке о том, что её муж был арестован, обвинённый в убийстве.
— Траян не мог убить Маркуса, — прошептала Антония, — хоть он и подонок… Ну что ж, надо что-то делать…
Но из-за своего невыносимого состояния Антония решила не думать ни о чём и ничего не предпринимать до утра, разумно заключив, что свежая голова прибавит ей решимости.
Ближе к полудню следующего дня она отправилась к Валерию Фронтону, устроившись полулёжа в открытых носилках. С каждой стороны носилок шагала рабыня, впереди шли четыре чернокожих африканца, позади следовали ещё двое, готовые, если вдруг носилки остановятся, приставить к ним с каждой стороны маленькие лесенки, чтобы госпожа не утруждала себя указанием, с какой стороны она думает сходить. Настроена она была мрачно и смотрела на всех исподлобья. Множество богатых римлян верхом и в носилках, поставленных на плечи шести или восьми рабов, направлялись за город по Аппиевой дороге. Иногда с грохотом выкатывали четырёхколёсные повозки, запряжённые парой лошадей, покрикивали возницы. Тут и там под портиками собиралась гулявшая публика. Строгие матроны кутались в широкие плащи, полностью закрывая свои фигуры, несмотря на жаркое солнце. Некоторые закутывали даже головы, оставляя открытыми лишь лица. Множество рабов обоего пола следовало за ними, окружив со всех сторон, дабы оградить своих хозяек от толпы. Куртизанки, наоборот, наряжались вызывающе-пышно и старались всячески привлечь к себе внимание громкими разговорами и смехом.
Приблизившись к дому Валерия Фронтона, Антония увидела, как из дверей вышли Азиний Галл и Статилий Корвин и торопливо зашагали вдоль улицы. Войдя через дверь в просторный атриум, служивший центральным залом, Антония сразу увидела Валерия. Он направлялся вглубь дома, проводив только что своих гостей.
— Неужто славный Валерий Фронтон трусливо бежит от предмета своего обожания? — воскликнула Антония.
Мужчина резко остановился и обернулся. Увидев вошедшую, он вздрогнул, затем улыбнулся, явно испытывая смущение. Антония всплеснула руками, будто взору её открылось нечто удивительное:
— Это тот ли самый Валерий, который всех поражает изящностью слова и смелостью мыслей? Откуда такое смущение?
— Прелестная Антония, — он шагнул ей навстречу, поправляя складки тоги, — я рад тебя видеть, но не могу понять, почему твой голос наполнен жёлчью?
— И ты меня об этом спрашиваешь? Какая низость! Как ты посмел поступить со мной столь подло на пиру? Ты воспользовался тем, что я была не в состоянии сопротивляться, а все теперь только и будут кричать, что я веду себя, как самая дешёвая проститутка, как самая низкая волчица.
— Я не виновен, Антония. Если уж обвинять кого в моём поступке, так только твою красоту, перед которой я не в силах устоять. Я хочу в песнях воспеть те сладостные минуты, которые, благодаря слиянию с тобой, превратились в гирлянды весенних цветов…
— И в гирлянды грязных сплетен, для которых, увы, теперь есть причина, поэт! Ещё пару дней назад я была уважаемой матерью семейства, почитаемой благороднейшими родами, рабами и клиентами! Я была любимой всеми хозяйкой дома! И уж если я сходилась с кем-нибудь из мужчин, то об этом никто никогда не догадывался. Ты же выставил меня на позор, Валерий Фронтон.
— Что тебе за дело до гнусных языков? Плевать мне на человеческий род, на это лютое чудовище. Я хочу слышать лишь то, что шепчет мне Венера…
— Ужели ты думаешь, что я отказала бы тебе в твоих желаниях, когда бы ты обратился ко мне достойно и со словами любви? Ты получил бы всё, что пожелал. Но ты решил выставить меня в худшем виде.
— Клянусь, моя богиня, никто и словом не обмолвится о происшедшем. Все были слишком пьяны…
— Поэтому ты, будучи не менее трезв, для забавы вогнал в меня жезл твоей разыгравшейся похоти? Но ты-то помнишь об этом, разве не так? И другие не позабудут! Ну, разве нельзя было подождать лучшего момента? Разве я стала бы отказывать тебе, такому стройному и прекрасно пахнущему? Какими ласками я одарила бы твоё тело! Зачем ты поспешил разрушить то, что ещё не было построено?
Антония долго ходила по комнате, бросая возмущённые фразы в лицо Валерия, затем как-то внезапно успокоилась, словно исчерпала свой гнев.
— Быть может, мы теперь выпьем вина, — прервал он нависшую паузу, — и этим закрепим добрые отношения? Я прошу тебя о снисхождении. Скажи лишь слово.
— Что ж, угости меня. Посмотрим, насколько ты отважен, не будучи пьяным, и как меняется твой нрав после нескольких глотков вина.
— Я пьянею уже от твоего вида.
Они устроились за столом, и он хлопнул в ладоши, повелев слугам принести вина. Чернокожий раб принялся расставлять блюда на столе, но Антония остановила его:
— Не нужно ничего, только вино, — сказала она Валерию. — И пусть уйдут подальше, чтобы не мешали нам.
Когда в помещении не осталось посторонних, женщина прямым взглядом посмотрела на мужчину.
— Моя рабыня сообщила мне, что во время пира ты сравнивал меня с Венерой, — ухмыльнулась Антония. — Насколько я знаю, Валерий, существуют две Венеры, как учит нас Платон. Которая из двух нашёптывает тебе? Впрочем, можешь не отвечать, и без того мне ясно, что тобой повелевает та, что общедоступна: возбуждаемая любовью, свойственной низменной толпе, она толкает к сладострастию не только людей, но и скот и диких зверей.
Валерий отстранил кубок, потрясённый услышанным.
— Ты не просто обладаешь красотой, но и умна… Однако ты ошибаешься. Я поклонник небесной Венеры, она проникнута благородной любовью, она печётся только о людях, ей нет дела до животных страстей.
— А вот проверим! — Антония неожиданно перешла на ложе Валерия и скользнула рукой вниз по его телу, проникая рукой под одежды. — Я чувствую, как стихи наливаются силой у тебя между ног. А если я губами проверю, есть ли там у тебя настоящее вдохновение? Но нет! Сперва хочу тебе предложить принять любовный цветок от меня, чтобы я была уверена в искренности твоих чувств…
Антония бросила в бокал Валерия пышный цветок с коротеньким черенком.
— Ты занимаешься колдовством? Или же это нечто вроде сатириона ?
— Похоже, ты испугался. — Антония отодвинулась от него и мрачно улыбнулась.
— Я не побоюсь принять из твоих рук даже яд. — Он медленно осушил бокал, взял цветок губами и прошептал. — Я хочу точно так смять губами лепестки твоего женского цветка.
— Ты смел, но тебе не помешало бы вести себя более осмотрительно с женщиной, которую ты прилюдно оскорбил и унизил, с которой ты обращался, как с ничтожной рабыней.
— Из твоих рук… — Он не смог договорить и начал кашлять.
Антония рывком отодвинулась и спрыгнула на пол, следя, чтобы ни единой капли изо рта мужчины не упало на неё. Валерий схватился за горло, по губам его потекла пена.
— Прощай, мой возлюбленный. Видишь, жизнь полна неожиданностей, — холодно произнесла женщина и быстрыми шагами пошла к выходу.
Валерий пополз с ложа, увлекая за собой шёлковое покрывало и подушки с золотой вышивкой. Его тело пылало, огонь бегал под кожей, вырываясь, как казалось римлянину, наружу ослепительными языками. Потянувшись к мраморному столу, чтобы опереться, несчастный опрокинул серебряный поднос с кувшином. В глазах его всё заколыхалось. Стоявший поблизости табурет с плоским сиденьем из слоновой кости шевельнулся, его скрещённые ножки вытянулись, как живые. Колонны, подпиравшие потолок, свернулись в спирали…
Внезапно что-то сильно потянуло Валерия и будто оторвало от него, как жёсткую скорлупу, ощущение тяжести, и к нему вернулось зрение. Он увидел человека. Незнакомец стоял перед ним совершенно голый, но вовсе не смущался своего вида.
— Кто ты?
— Нарушитель. Меня так часто называют здесь за то, что я нарушаю Закон.
— Где здесь? Как ты посмел войти в мой дом?
— Оглянись, Валерий Фронтон. Ты умер, Антония ловко отравила тебя. Ты уже не в привычной тебе жизни. Ты уже никакой не патриций, не римлянин, не человек…
Валерий Фронтон обернулся и увидел собственное тело со стороны, оно по-прежнему билось в конвульсиях, но сам Валерий не ощущал ничего. Теперь он заметил, что его содрогавшееся тело было гораздо плотнее и различимее, чем стоявший перед ним почти прозрачный человек. Да и был ли то человек? На Валерия нахлынул страх.
— Не беспокойся о случившемся. Тебе всё равно суждено было погибнуть при покушении на Клавдия, — произнёс неизвестный. — Твои сообщники тоже обречены. Я вижу, ты не понимаешь. Я объяснюсь. Ты мог бы и не скончаться сейчас, многие яды лишь на время останавливают жизнь тела, но сознание большинства людей не готово к этому, поэтому человек теряется при столь внезапном ударе, и душа покидает земную оболочку, будто случилась действительная смерть… Но мне некогда разговаривать с тобой. Я должен занять твоё тело.
— Как же так? Что же будет со мной?
— Я же сказал, что тебе всё равно предстояло погибнуть при покушении на императора, а это уже завтра, не так ли? Так что в твоей судьбе ничто не изменилось, у тебя теперь другие дела. А мне нужно поспешить занять твоё тело, пока оно не остыло. Оно крепкое, закалённое, очень удобное для меня. Я долго поджидал такого случая. И я рад, что тебя отравили. Ведь если завтра тебе отрубили бы голову, я не мог бы поселиться в твоём теле, а это такой удобный кров.
— Но ты говоришь, что я умер! Как же ты сможешь…
— Я знаю, что делать и как себя вести. Я давно занимаюсь этим… — Незнакомец придвинулся к голове почти замершей фигуры патриция, и тут что-то произошло.
Полупрозрачный человек изогнулся, сделавшись похожим не то на поток выплеснутой из чаши воды, не то на клубы дыма, завихрившиеся на ветру. Эта странная субстанция, только что имевшая контуры человека, внезапно ударила, как гибкая молния, в голову неподвижного человека. Запачканное блевотиной тело, распластанное на мраморном полу, снова зашевелилось; болезненные спазмы вновь охватили его, к нему вернулась чувствительность, значит, возвратилась жизнь.
Возле Валерия, который не понимал, кем ему теперь считать себя, раз он умер — сознание отказывалось принимать это — и уже не мог называться человеком, возникли неясные тени, подхватили его под руки и повлекли куда-то вверх. Он не ощущал их прикосновений, он был весь словно в мягком тёмном коконе, заменявшем ему и ложе и покрывало. При этом он видел, что ложем ему служили ладони таинственных существ, легко уносившие его в неизвестность. Их очертания невозможно было описать; они видоизменялись ежесекундно, то делались отвратительными и пробуждали ужас, то вдруг начинали излучать теплоту и внушать надежду.
Внизу различались дома и дворцы Рима, мчавшиеся, как если бы они стояли на гигантском ковре, а невидимые руки стремительно утягивали этот ковёр прочь. Улицы проносились быстро, но Валерий без труда успевал разглядывать всё, на чём останавливался взгляд. Всматриваясь в знакомые переулки, он с удивлением отметил, что мог запросто видеть сквозь стены домов и различать всё, что происходило внутри. Особенно ясно он видел те комнаты, где в это мгновение люди совокуплялись. Он будто прилипал глазами к их вспотевшим от напряжения телам, чувствовал запах ароматных масел, заглядывал в лица одновременно мужчине и женщине и в то же время находился у них прямо между ног, ощупывая каждую пору их возбуждённых органов. Одним взглядом ему удавалось ухватить и смятые простыни на постелях, и фрески на стенах. Под потолками висели вниз головами десятки человеческих форм, сгрудившись, как виноградные гроздья. Точнее сказать, то не были люди, а некие заготовки людей — округлые, полупрозрачные, тягучие, а не крепкие, как человеческая плоть. Они напоминали разогретый воск, в который кто-то вставил трубочку и надувал его пузырями. Эти таинственные формы, подсвеченные изнутри, ждали чего-то. Было видно, как после неподвижности они вдруг шевельнулись, сделавшись похожими на морские водоросли под властным движением волны, и одна из форм скользнула вниз, вытянувшись гибкой струёй, и плавно влилась в разгорячённое лоно женщины.
Полёт становился выше и выше. Иногда в глаза (или не в глаза — он ведь не представлял, чем теперь смотрел, покинув тело Валерия Фронтона) ударял яркий свет, но за этим ничего не следовало. Однако внезапно он увидел пиршественный зал, себя самого на лежанке, Антонию под собой. В следующее мгновение перед ним возник окровавленный Маркус Юний и наклонившийся над ним Теций. Но облик Теция изменился в доли секунды и сделался Валерием Фронтоном. Затем он вновь увидел себя, но уже на мягких подушках. Перед ним лежал на мозаичном полу в луже крови раб с вывернутыми и безжизненными руками. Мозаика шевелилась, яркие узоры выпирали из пола, как на стеблях, видоизменялись, превращались в диковинные цветы, и всасывали в себя корнями разлитую на полу кровь. Вслед за этим он увидел себя на прогулке. Он мирно беседовал с кем-то. Казалось, не было ничего важного в этом разговоре, но вдруг одно из брошенных Валерием слов прожгло воздух, расползлось кислотной пеной, упало на дорогу и вскипело фонтаном на плотно пригнанных друг к другу камнях. Из фонтана вы¬ступил человек — слово породило человека, одетого в тяжёлые доспехи. При жизни Валерий Фронтон никогда не встречал таких доспехов — руки, ноги, грудь и голова были полностью покрыты металлическим панцирем, а лицо скрывалось за мощным забралом с узкой прорезью для глаз. Несмотря на спрятанное под забралом лицо, Валерий узнал себя. Даже не столько узнал, сколько ощутил, что это он сам.
— Будьте готовы к сражению, сэр рыцарь, — услышал он хор голосов и вой медных труб.
За спиной рыцаря сменились одна за другой похожие на многоцветные тени картины и, вытянувшись в конце концов в прямую полосу, они превратились в тонкую нить и оплели ноги рыцаря. Валерий понял, что это была одна из нитей прожитой жизни. Возле этой нити бежала другая, и в ней он безошибочно узнал ту жизнь, которую должен был прожить, но обошёл её стороной. Это было его будущее, но оно лежало перед ним в прошлом.
Ему сделалось страшно. Кто-то погладил его по голове, словно успокаивая провинившегося малыша. И страх исчез. Со всех сторон на него струилось, как тёплый ветер, чувство грусти.
— Я хочу, чтобы теперь мы прошли с тобой вот этим путём, — раздался голос прямо в его голове.
— Сперва я хотел бы выспаться, — ответил он.
— Спят только люди, мой друг, нам же с тобой предстоит сейчас выбрать правила будущей игры, — голос растёкся вширь и в одно мгновение принял формы деревьев, словно вылепившихся из бесцветного пространства, одновременно с деревьями повсюду вспухли холмы, вытянулась наезженная пыльная дорога, заблестели далёкие шпили какого-то замка. — Я думаю, будет интересней, если мы с тобой наметим сразу целую череду игр. Сотня-другая персонажей, которых ты сможешь сыграть, меня бы вполне устроила для начала…
Голос растаял, осыпавшись в пространстве миллиардами снежных искр.
Повсюду лежал снег; по его белой поверхности, освещённой лунным лучом, скользила ночь…

***
Марцел — начальнику тайной службы Корнелию Урсу.
Привет!
Ты осведомляешься, чем я занят в твоё отсутствие. Я загружен моими обычными обязанностями: слежу за врагами и друзьями, пытаясь быть вездесущим.
Против Клавдия сплетён заговор, паутиной которого охвачено множество вольноотпущенников и несколько патрициев. Но расскажу по порядку.
Два дня назад Валерия Мессалина принимала в своих личных покоях жену Траяна Публия, на которого пало обвинение в убийстве Маркуса Юния. Насколько мне известно, Антония прежде никогда не разговаривала с Валерией Мессалиной с глазу на глаз. От меня не укрылось, что она с восхищением разглядывала императрицу, хоть и старалась не выдавать своих чувств.
Должен сказать, что я сам всегда удивляюсь, насколько праведной, полной достоинства и твёрдости кажется Мессалина! А уж никто лучше меня не знает, какова она на самом деле. Когда мне случается наблюдать через потайные отверстия в стенах за её диким и чуть ли не безумным распутным весельем, то я поверить не в силах, что при посторонних она может вести себя столь любезно и сдержанно. Сколько бы слухов ни ходило по Риму об этой своенравной женщине, каждому, кто сталкивается с ней в официальной обстановке, она кажется олицетворением чистоты. Уверен, что у Антонии сложилось такое же мнение. Хотя, конечно, на мужчин Мессалина производит куда более сильное впечатление, чем на женщин, ибо тело её обладает всеми достоинствами и непреодолимой притягательностью.
Императрица отбросила ненужные предисловия и спросила:
— Ты пришла поприветствовать меня или просить за мужа?
— Зачем скрывать то, о чём ты с такой лёгкостью догадалась, моя госпожа? — Антония говорила почтительно склонив голову, но не сводя глаз с Мессалины. — Ты установила здесь величественный покой и принимаешь под своим кровом как самых знатных, так и самых бедных граждан. Разве не служит это примером скромности и справедливости? Тебе известны все тайны этого дворца, тебе подвластно сердце императора. Я уверена, что ты не позволишь свершиться несправедливости над невиновным.
— Ты так сильно любишь своего мужа? Редкое качество в наши дни, — Мессалина была удивлена.
— Нет, я не стану обманывать тебя, повелительница богов, я не люблю Траяна, он тоже не любит меня. Скажу больше: Траян гнусен и низок в отношениях со мной, но справедливость требует сказать, что он не способен на убийство. Думаю, что даже себя не сумеет он поразить мечом, ни вскрыть вены, чтобы добровольно покинуть этот мир. Он слишком труслив для этого, слишком любит своё тело и удовольствия. И я пришла, чтобы сказать: его трусость должна быть его адвокатом в этом обвинении.
— Почему же ты просишь за него?
— Я прошу за себя. Ведь если его осудят, то и на меня может перекинуться гнев Клавдия, и тогда у меня отберут всё имущество. Как я буду жить?
— Мне нравится твоя честность, Антония. Подойди ко мне, — Мессалина сделала едва уловимый пригласительный жест рукой, — я хочу поцеловать тебя несмотря на то, что принцепс*  отменил дворцовые лобзания . Ты мне приятна, а мне доставляет удовольствие целовать тех, кто пришёлся мне по сердцу. Я уверяю тебя, что, как бы ни завершились слушанья, твоё положение не пострадает… Скажи мне, твой муж хорош собой, как о том ходит молва? Не зря ведь его нарекли Прекрасноликим? Впрочем, я сама увижу это сегодня…
И она увидела его в тот же день.
Сенат не был допущен к рассмотрению дела об убийстве Маркуса Юния, оно слушалось келейно в покоях принцепса, в присутствии Мессалины. Клавдий чувствовал себя нездоровым и внимал речи обвиняемого, прикрыв глаза рукой. Мессалина же, наоборот, впитывала каждое слово Траяна, не отводя от него взора. То и дело она шептала что-то на ухо мужу и совсем редко — сидевшему рядом с ней Суилию.
Как ты знаешь, с некоторых пор Мессалина приблизила к себе Суилия, сделав его официальным дворцовым обвинителем. Он злобен и нагл. Совсем недавно он выдвинул обвинение против одного выдающегося римского всадника, вменив в вину ему приснившийся тому ночью сон — он будто бы видел Клавдия в венке не то из колосьев, перевёрнутых вниз, не то из виноградной лозы с поблёкшими листьями, и истолковал свой сон как предвещающий принцепсу смерть в конце осени.
Такие судебные разбирательства становятся всё более частыми, что невольно начинает наводить на мысль о возвращении времён Гая Калигулы, когда беззаконие становится выше закона. Великое посрамление легло на наше время через деяния людей, которые приближены к императору, а потому считают себя вершителями чужих судеб.
Но я отвлёкся.
Во время разбора дела Траяна Суилий молчал, словно не видя ничего важного в случившемся. Нет никакого сомнения в том, что Валерия Мессалина дала ему строгие указания, как себя вести, иначе он бы не выпустил из своих когтей жертву.
Занавеси были задёрнуты, и помещение, погружённое в полумрак, освещалось лишь двумя солнечными лучами, которые проникали в специально оставленную щель между занавесями. Траян стоял прямо в одной из солнечных полосок и с жаром говорил:
— Обвинить можно и невинного, но уличить — только виноватого. И я рад, что мне представились случай и возможность держать слово перед таким судьёй, как ты, Клавдий. Я уверен, что сумею добиться собственного оправдания весьма быстро, хотя выдвинутое против меня обвинение кажется на первый взгляд серьёзным. Конечно, клинок в моих руках и следы крови на моих пальцах и одежде сразу вызывают подозрение. Но неужели я вышел бы к гостям в таком виде, если бы убил несчастного сам? Разве не поспешил бы я умыться и избавиться от тела, велев рабам выполнить все мои указания без промедления? Да и разумно ли заниматься преступным делом самому, когда проще поручить его рабам? Рассчитывая на твою справедливость, я надеюсь, что правильное решение само собой возникнет в результате нашей беседы. Я не могу отрицать, что Маркус Юний был убит в моём доме. Но кто его убил и с какой целью? Не думаю, что кто-то ставил целью запятнать меня, ведь слуги могли обнаружить тело сразу, да и самого убийцу могли приметить. Так что всё дело в том, что кто-то очень спешил расправиться с Маркусом. А это означает, что Маркус знал и мог сделать что-то, вызывавшее у кого-то большие опасения. Возможно, он проведал о заговоре против тебя, о великий?
— Заговор? — встрепенулся Клавдий. — Опять заговор? Вот она, тяжесть бремени любого правителя, хорош он или дурён — вечные заговоры, покушения! Недовольные есть всегда, и никогда от них не избавиться никакому государству, даже если жечь недовольных на кострах, распинать на крестах…
— Я уверена, что благородного Траяна Публия взяли под стражу без всякого основания, — проговорила Мессалина.
Так они перебрасывались словами ещё некоторое время, затем принцепс махнул рукой, дав знак, чтобы Траян свободно ушёл, но уже в дверях окликнул его и сказал:
— Всё же ты должен понести какое-то наказание. Ведь не бывает случайных обвинений. Если ты лично и не виновен в смерти Маркуса Юния, то ты виновен в том, что он погиб в твоём доме, куда сумел проникнуть подлый убийца. Разве за это не стоит наказать для острастки?
— Конечно, мой властитель, — склонил голову Траян. — Но ведь наказание не должно быть тяжелее провинности.
— Я и не спорю. Я направляю тебя в Британию в помощь Гнею Паулину. Там сейчас весьма беспокойно. Думаю, что ты найдёшь там более достойное применение твоим способностям и твоей энергии, чем организация пышных пиров…
В тот же день Валерия Мессалина вызвала к себе Траяна и оставила его у себя на ночь. Траян Прекрасноликий остался доволен таким поворотом событий, ибо императрица заверила его в том, что вскоре она устроит его быстрое возвращение в Рим.
Я же думаю, что она, насладившись Траяном, быстро оставит свою заботу о его судьбе.
Теперь о заговоре против Клавдия.
На следующую ночь один человек из плебеев был схвачен с кинжалом в руке возле спальни Клавдия. Он предпринял попытку скрыться, но был убит преторианцами.
Днём события получили продолжение. Двое молодых людей из всаднического сословия были схвачены на улице: один с кинжалом, спрятанным в палке, другой с охотничьим ножом. Первый подстерегал императора у выхода из театра, но подвернул ногу на ступеньках, не дойдя буквально двух шагов до принцепса. Второй хотел напасть во время жертво¬приношения перед храмом Марса, но слишком открыто бросился вперёд и выдал себя.
Заговор с целью государственного переворота составляли Азиний Галл и Статилий Корвин, внуки ораторов Поллиона и Мессалы, с участием множества императорских отпущенников и рабов. В тот день они расставили своих людей по всему маршруту Клавдия, но после того, как схватили двух нападавших, остальные скрылись. Теперь подвалы полны перепуганными людьми, которые выкладывают следователям всё, что им известно о плане переворота и участниках заговора. Не приходится даже прибегать к пыткам.
В следующем послании отчитаюсь подробнее об участниках заговора.
Будь здоров.
***

На следующий день после неудавшегося покушения на императора, когда весь Рим гудел слухами, Антония провожала Траяна.
— Ты даже не пытаешься изобразить грусть на своём лице, — хмыкнул он, садясь на коня.
— Для кого мне играть убитую горем жену? Или ты не всему городу поведал, что страстно желаешь расстаться со мной?
— Ах, — он равнодушно махнул рукой. — Никто не пришёл сегодня ко мне. Все отвернулись от моего дома, едва меня арестовали.
— Разве тебя удивляет это? — Антония скрестила руки на груди. — Ты бы и сам не пришёл к человеку, попавшему в опалу.
— Уж Валерий-то мог бы появиться. А он сам куда-то сбежал! Да поразит его Геркулес своим гневом!
— Разве он не умер? — глаза Антонии широко раскрылись.
— Почему он должен был умереть?
— Я слышала, что он отравился, — поспешила объяснить она.
— Может быть, он отравился чем-то, но не на смерть. Он уехал за день до покушения и забрал много ценностей из дома. И до меня дошли слухи, что он причастен к заговору.
— Невероятно, — прошептала она.
Через несколько часов она оделась для выхода на улицу и отправилась в дом Валерия Фронтона узнать подробности.
Уже перед воротами, сойдя с носилок, Антония остановилась на несколько минут, пропуская шумную процессию, гнавшую перед собой быка. Животное громко мычало, но разношерстная толпа не переставала стучать прутьями и палками по спине быка, предназначенного для искупительного жертвоприношения. Римляне считали, что жертвенное животное должно было принять на себя все несчастья, которые угрожали кварталу в целом и каждому дому города в отдельности, и с этой целью гоняли его по всем закоулкам.
Проводив взглядом увитые цветами рога несчастного животного, Антония шагнула к дверям дома Валерия Фронтона. Сердце её внезапно усиленно забилось. В самом низу живота стянулся холодный комок. В голове запульсировало.
«Почему я так волнуюсь? Не могу понять… У меня такое ощущение, что я столкнусь с чем-то неприятным… или опасным… или… Никогда я не чувствовала себя такой встревоженной. Я же по-настоящему боюсь чего-то! Но чего? Что может пугать меня?»
Войдя внутрь, она остановилась в замешательстве.
Происходило нечто совершенно непонятное. Дом буквально кишел людьми. Повсюду на полу виднелись блестящие чёрные верёвки, стояли на металлических палках круглые и квадратные предметы, излучавшие невероятно яркий свет. К стенам прислонялись с обратной стороны деревянные подпорки, будто мраморное строение могло вот-вот рухнуть. Такого Антония не видела никогда. Приглядевшись, она поняла к своему величайшему удивлению, что колонны и стены были вовсе не мраморные, как пару дней назад, а просто искусно раскрашены под благородный камень.
А люди! Их внешний вид привёл Антонию в состояние, близкое к потрясению. Они были одеты в штаны и рубашки, похожие на варварские наряды, но всё же сильно отличные от них. Многие мужчины носили усы. Женщины были в коротких юбках, а некоторые тоже в штанах и рубашках. Лишь в самом центре помещения на двух лежанках расположились настоящие римляне: мужчина и женщина в туниках, но их, похоже, ничуть не удивляли столпившиеся вокруг странные фигуры.
И тут Антония вздрогнула, будто игла вонзилась ей в сердце. В движениях вытянувшихся на лежанках римлян и в самом действии она узнала себя и Валерия Фронтона. Лица у них были чужие, но недавняя сцена отравления была воссоздана во всех деталях. Женщина протягивала мужчине кубок с опущенной в него ядовитой розой.
Совсем близко от лежанок, на том месте, где всегда возвышалась фигура Дианы в развевающихся одеждах, высеченная из паросского камня, теперь стоял на треноге непонятный предмет, уставившись на римлян длинной трубкой с толстым и безукоризненно отполированным круглым стеклом на конце. Позади странного предмета расположилось несколько человек. Один из них махнул рукой и крикнул:
— Камера!
Сию же секунду перед стеклянным глазом трубки остановилась совсем молоденькая девочка, вытянула на руках какую-то доску, щёлкнула чем-то об неё, проворковала непонятные слова и сразу отскочила в сторону. Римлянин и римлянка в центре сцены зашевелились. Римлянка поднялась и перешла на его ложе.
— Стоп! Стоп! — крикнул кто-то. — Нет! Не годится! Всё ни к чёрту!
К ним шагнул человек, от облика которого у Антонии перехватило дыхание. Это был Валерий Фронтон. Но он носил совершенно другую причёску, был взъерошен и покрыт двухдневной щетиной, чего не мог позволить себе благородный римлянин. Одет он был в просторную варварскую рубаху и штаны.
— Вы похожи на кукол! — воскликнул он с досадой.
— Но мы делаем, как условились. Мы же всё подробно оговорили.
— Бездарно! От объектива не утаить ничего. Он выдаст на экран всю вашу фальшь крупняком. Неужели не понимаете? Крупный план — это проверка вашего актёрского мастерства, а вы мне рожи корчите идиотские. Пятый дубль делаем, а у вас будто переклинило где-то…
Антония внезапно осознала, что говорили они не на латыни. Более того, этот язык не мог быть понятен ей вообще, но всё же она понимала странную чужую речь, хотя совершенно не ухватывала смысл разговора.
— Алексей, — крупный бородатый мужчина положил Валерию Фронтону руку на плечо, — давай сделаем перерыв.
— Что такое? Почему? Все устали, разомлели под софитами? Все хотят кушать? Какать? Дрыхнуть? Вы все здесь зачем собрались? Кино снимать или на отдых?
Валерий Фронтон, названный Алексеем, вдруг опустился на корточки и впился пальцами в голову руками. Вся фигура его — положение рук, спины, головы — выражала отчаянье.
— Ладно, перерыв, — устало произнёс он, его голос прозвучал тихо, в нём слышалось бессилие. — Миша, дай мне сигаретку. Всем перерыв! Тридцать минут!
Что-то звучно щёлкнуло, и в атриуме сразу сделалось значительно темнее. Антония задрожала, чувствуя, что окруживший её кошмарный сон начал проникать в её мозг, заполнять её густой тяжёлой жижей. Сердце сжалось.
— Они не понимают, что именно мы снимаем, — сказал Валерий. — Никто не хочет ничего понимать! Они уверены, что все эти яды вперемешку с поцелуями, убийства наряду с разнузданными оргиями — просто моё упрямство… Никто ничего не понимает. Они театральны! Они просто изображают! Миша, я не могу ничего разъяснить им…
— Лёша, послушай меня, — бородач наморщил лоб и потёр его коротенькими пальцами, — ведь эта сцена у тебя проходная, она к основному сюжету фильма не имеет никакого отношения. Оставь ребят в покое.
— Миша, если уж и ты начинаешь указывать мне, что в моём фильме важно, а что нет, то я вынужден просто развести руками, — Алексей-Валерий покачал головой. — Меня это отравление преследует, я вижу его во сне каждую ночь. Я умираю от него… Я тебе сто раз уже втолковывал, что есть сцены, от которых мне просто надо освободиться, они душат меня. Поэтому к некоторым эпизодам я отношусь спокойно и соглашаюсь на то, чтобы сделать сотни отступлений от задуманного, а то и вовсе вычеркнуть их, но некоторые сцены мне нужны только в том виде, как я их воспринимал сам.
— Сам?
— В снах, — кивнул Алексей, — впрочем, я не уверен, что это действительно сны. Я в этих снах живу. Я их чувствую. У меня запах от них держится в носу в течение целого дня… Ах, если бы я мог объяснить тебе… У меня на губах до сих пор вкус её кожи!
— Чьей кожи?
— Антонии! Я помню присутствие её грудей в моих ладонях, я ощущаю её дыхание… Оно горячее, оно влечёт меня до сих пор, я хочу её… А ведь между нами — тысячи лет… Я не могу отказаться от этой сцены! Я подыхаю из-за того, что она не складывается, хотя знаю, что должен умереть, если она получится. Не тот актёр, а я должен умереть! И вообще… Есть вещи, в которые никто не должен влезать! Это моё! Понимаешь ли ты? Моё!
— Это лишь твои режиссёрские капризы.
— Я на многое согласен. Ты же знаешь, что я не из упрямых режиссёров. Я готов идти на уступки, если это не принципиально. Но то, на чём я настаиваю, должно быть выполнено. Вот эта комната — точно такая, какой должна быть. Но люди — Валерий и Антония — не такие. Ни он, ни она не годятся. Тут фальшь! Нестерпимая фальшь!
— И чего ты хочешь? — толстолицый Миша протянул зажигалку и дал режиссёру прикурить.
Увидев, как Валерий-Алексей выпустил из носа клубы дыма, Антония громко вскрикнула, быстро шагнула вперёд, попала в луч света, качнулась, отступила в тень и закрыла лицо руками. Мир стянулся в чёрную точку, зашумел, замелькал пустотой и оборвался.
Алексей вскочил на ноги и закричал:
— Кто это? Откуда… Это она!
— Где? Кто?
— Эта женщина! Я узнал её! Куда она подевалась?
— Какая женщина?
— Вон там, перед дверью, возле осветительных приборов. Только что стояла. Куда подевалась? — по голосу и жестам режиссёра всем стало ясно, что женщина не просто произвела сильное впечатление на него, за этим крылось нечто большее.
— Может быть, кто-то случайно забрёл на съёмочную площадку, Алексей Петрович? — спросила девушка с мальчишеской стрижкой.
— Ничего себе случайно! Она одета патрицианкой, на ней настоящие золотые украшения! Не бирюльки, а золото! Что это за шутки!
— Уверяю вас, Алексей Петрович, все наши актёры здесь. Быть может, вам померещилось? — подбежал помощник.
— Померещилось? — Алексей нервно расхаживал по съёмочной площадке, вглядываясь в пыльный пол, будто пытаясь отыскать следы только что стоявшей там Антонии. Затем он быстро подошёл к толстолицему и прошептал ему в самые глаза: — Только не вздумай опять приглашать ко мне психиатра, братишка. Не померещилось мне ничего. Я её видел. Это была Антония, настоящая Антония…
***

Когда Антония пришла в себя, она покоилась на лежанке, вокруг суетились слуги.
— Где я? — с трудом разлепила она губы.
— Дома, госпожа. Рабы Валерия Фронтона привезли тебя сюда, едва твоё дыхание восстановилось, — Памфила заботливо разминала хозяйке кончики пальцев.
— Что со мной случилось?
— Ты упала. Никто не ведает причины.
— Там были злые духи… Я видела их… Они насмехались надо мной…
Антония долго бормотала что-то невнятное, и Памфила прервала её:
— Успокойся, госпожа. Тебе нужно навестить колдунью Масиниссу. Говорят, она прибыла в Рим из Фессалии, где многие сильны в предсказании будущего. Никакие авгуры  не могут гадать по полёту птиц так точно, как умеет эта колдунья предсказывать по линиям ладони, по пеплу сгоревших волос. Говорят, что любовника своего, посмевшего полюбить другую женщину, она одним словом обратила в бессильного старика. А соседского кабатчика за его грубое к ней отношение превратила в лягушку…
— Ну, уж это чепуха, — вяло отмахнулась Антония.
— Нет, госпожа моя прекрасная, не чепуха. Я собственными глазами видела женщину, которую она обрекла на вечную беременность за то, что та позло¬словила о ней. Женщина эта ходит уже больше года с круглым пузом.
— Зачем же мне идти к такой страшной колдунье?
— Может, она подскажет тебе, что означает твоё видение? — рабыня нежно расчёсывала волосы Антонии гребнем, тонкие зубья которого были умащены аравийскими смолами.
— Не хочу ни к кому идти… И тебе, Памфила, ничего не скажу, ибо тайна моя страшна. Вели позвать ко мне моего сына…
Когда к ней привели ребёнка, Антония сделала знак, чтобы все посторонние удалились. Мальчику было пять лет. Одетый в греческую тунику с золотой вышивкой по вороту, с гладко причёсанными и напомаженными волосами, он выглядел, как куколка.
— И ты уйди, — обратилась она к Памфиле, — я буду говорить только с Гаем.
Вскоре в большой комнате наступила полная тишина. Антония взяла мальчугана на руки и крепко поцеловала.
— Я скажу сейчас тебе то, что не знает никто на всей земле. Но это будет единственный раз, когда я скажу тебе это, малыш. Если боги захотят, твоя младенческая память сохранит в твоей чудесной головке мои слова, — внезапно она замолчала, а потом продолжала со вздохом. — Впрочем, зачем? Ничего я тебе не скажу, потому что у всех стен имеются уши. Никому нельзя доверять. Живи, Гай, как живёшь. Взрослей, мужай, жди своего отца, ищи любовь… Что ещё я могу сказать тебе?


ЦЕЛЛУЛОИДНЫЙ МИР

Алексей Кирсанов изнемогал. Каждая клетка его тела была словно изъедена червями. Он физически ощущал в себе дырки, из которых выползли отвратительные твари, чувствовал истекавшую сквозь эти дырки жизненную силу. Воздух сгущался вокруг него. Воздух душил Алексея.
Кирсанов ненавидел состояние опьянения, но не мог справиться с собой: как только на него накатывала душевная смута, он хватался за бутылку. В первые минуты Алексей расслаблялся, давящая тяжесть отступала, напряжение таяло, появлялась лёгкость, мягкая затуманенность сознания, в которой угадывались милые сердцу образы. Он вливал в себя очередную рюмку, чтобы удержать все это, но размытость перед глазами делалась с каждой минутой сильнее, образы мутнели, расплывались. Запотевшее стекло сознания становилось вдруг непроницаемым, и Алексей впадал в панику. Творческие струны провисали, начинали звучать уныло и тоскливо.
— Мать твою…
Обычно хандра наваливалась на Кирсанова, когда ему казалось, что его замысел не имеет практической реализации. Но когда появлялись деньги на экранизацию его сценария, он впадал в ещё более ужасную депрессию, ибо начинал бояться собственного замысла, его размаха, его наглости, его гениальности. Алексей всегда избегал слова «гений», полагая, что однажды это слово погубит  его.
— Я ничего не хочу! — говорил он в студенческие годы. Мне не нужна слава, не нужно ничего такого! Дайте мне только возможность делать кино!
Его жажда делать кино не знала границ. Он был неутомим. О его студенческих работах заговорили сразу, преподаватели поражались неистощимости его воображения, называли гением. Но Алексей суеверно отмахивался. Он хотел работать, хотел реальных результатов. Гений же, по представлениям Кирсанова, был обречён на непонимание, а потому — на невозможность творить для людей.
— Кинематограф энтузиастов остался далеко в прошлом, — рассуждал Алексей. — Эпоха по-настоящему независимого искусства канула в Лету. Разве найдётся сегодня новый Гриффит , способный, будучи независимым режиссёром, снять «Рождение нации» или «Нетерпимость»? Нет! Сегодня режиссёр — раб продюсера! А я хочу творить и не зависеть при этом ни от продюсеров, ни от банкиров, ни от кого бы то ни было ещё! Режиссёр должен быть творцом, а не исполнителем чужой воли!
Фильмы Алексея Кирсанова имели сильный резонанс, некоторые стали культовыми. Но всякий раз, испытав шумный успех, Алексей впадал в уныние, терял интерес к жизни. Всё виделось ему в чёрном цвете, всё казалось скучным, банальным, бессмысленным. Однако стоило искре нового творческого замысла зародиться в его сердце, и Кирсанов становился деятельным, начинал тормошить своих друзей, завлекал актёров и актрис разговорами о новом фильме, не спал сутками, трудясь над сценарием…
В этот раз волна беспокойства захлестнула Алексея, когда для этого не было никаких видимых причин. Уже второй месяц он снимал «Вечный Город» — фильм, который назвал делом своей жизни. Всё шло гладко. Алексей чувствовал, что стоял на пороге чего-то великого, таинственного, первоосновного. Всё его существо пропиталось распиравшим его ожиданием. Вот-вот перед ним должен был открыться неведомый ему доселе мир. И вдруг…
Всю свою жизнь — все сорок лет — Алексей Кирсанов ощущал присутствие какого-то иного мира подле себя, именно оттуда к нему приходили слова, фразы, идеи, кто-то нашёптывал их, подсказывал, иногда даже показывал во сне целые сцены, словно на объёмном киноэкране. Но в реальной жизни Алексей никогда не сталкивался ни с чем таинственным. И вот вдруг перед ним во плоти предстала Антония, приходившая к нему чуть ли не полгода в его дремотных состояниях, перетекавших из ночи в ночь, как многосерийный фильм.
После этого случая Алексей понял, что в его душе произошёл окончательный слом. Копившиеся в Кирсанове сомнения в том, что его фильм далеко не так правдоподобен, как того хотелось, внезапно прорвались, как давно мучивший гнойник. Попытки перенести всё увиденное во сне на съёмочную площадку ни к чему не приводили. Чем детальнее воспроизводил Алексей события и чем старательнее играли актёры, тем менее удовлетворённым становился режиссёр. Будучи не в силах разобраться в собственной неудовлетворённости, он злился на себя, но срывал недовольство на других. В такие минуты он становился почти неуправляемым, противоречить ему было невозможно. Он бережно вкладывал в актёров свои переживания, внушал им состояния, без которых невозможно было оживить персонажей его снов, и люди послушно исполняли все прихоти Кирсанова. Но когда что-то не получалось на съёмочной площадке, Алексей приходил в бешенство. Вспыльчивость делала его отвратительным. В конце концов он устроил разнос творческой группе и безо всякого видимого повода объявил, что никаких съёмок больше не будет.
Запершись у себя дома, Кирсанов принялся пить, испытывая отвращение к себе и ненавидя себя за свою несдержанность. Он не отвечал на телефонные звонки, не давал никому знать о себе. Съёмочная группа впала в панику. Алексея любили, уважали, немного побаивались и мирились с его характером, подчиняясь силе его безграничного таланта. Он умел очаровывать и всегда, собирая компании, наполнял атмосферу духом флирта и интриги. Женщины мечтали стать его любовницами, мужчины хотели попасть в число его друзей. Впрочем, никто не мог сказать наверняка, обладал ли Алексей Кирсанов качествами, отличающими надёжного друга, и можно ли было на него положиться в трудной ситуации. Ни¬кто не знал этого наверняка, да никто и не задавался таким вопросом. В Кирсанове любили прежде всего художника, обожали в нём творца, которому не было равных и который мог увлечь за собой даже человека противоположных убеждений. Быть может, по этой причине ему прощали любые выходки.
Однако никто не ожидал, что он бросит группу и беспричинно остановит съёмки. Это было чересчур…
На третий день запоя, ближе к ночи, когда Кирсанов давно уже не держался на ногах, к нему ворвался, взломав замок входной двери, его младший брат Михаил, который, впрочем, из-за своей непомерной полноты выглядел значительно старше. Он обнаружил Алексея посреди комнаты на полу. Режиссёр громко храпел, запрокинув высоко подбородок и прижав к груди пустую бутылку, содержимое которой было, похоже, не выпито, а пролито на пол. Он был голый и казался совершенно белым с лунном свете.
Утром Михаил заставил брата принять горячий душ, напоил крепчайшим кофе, затем налил ему и себе по стакану холодного пива и стал ждать объяснений. Фигура бородатого Михаила выглядела гигант¬ской глыбой по сравнению с узкоплечим Алексеем.
— Ну? — Михаил буравил Алексея взглядом.
За распахнутым окном мирно щебетали птицы. Убаюкивающе постукивали женские туфельки. Кто-то беззаботно смеялся. Над всем этим висел ровный гул автомобилей, доносившийся с соседней улицы, но всё-таки не убивавший уютных звуков двора. 
— Если бы не перегар, — сказал Михаил, глядя в осунувшееся лицо режиссёра, — то я бы сказал, что передо мной сидит христианский мученик, прошедший семь кругов ада и вернувшийся к нам, чтобы поведать о своих похождениях. Рожа у тебя измождённая, как на иконе, такие же тёмные круги на половину физиономии.
— Хватит сверлить меня глазами, — проворчал Алексей, раздражённо и вместе с тем смущённо прикрывая ладонью помятое лицо. Он ненавидел состояние похмелья. Всякий раз, когда ему случалось крепко напиваться, Алексей чувствовал себя преступником, не заслуживающим прощения.
— А что мне, по-твоему, остаётся делать? Я только и могу что буравить тебя взглядом в надежде, что ты… вернёшься в строй. — Михаил хмыкнул, взял губами сигарету из пачки и снова уставился на брата. — Все дёргаются, психуют, ничегошеньки не понимают, а ты молчишь, пропал, сбежал, растворился… Хер знает что позволяешь себе! Тебе наплевать на ребят? Тебе наплевать на «Вечный Город»? — Он мягко щёлкнул зажигалкой, глубоко затянулся и выпустил облако голубоватого дыма. Дым медленно расплылся и заслонил от Алексея бородатое лицо брата. Михаил бросил зажигалку на журнальный столик. Она скользнула по гладкой поверхности и стукнулась о ребристый стакан, всколыхнув на его дне желтоватую жидкость.
— Эх, Миша, Миша… — Алексей повёл ноздрями. Запах сигаретного дыма вызвал в нём тошноту. — Мы же с тобой братья. Неужели и ты не понимаешь меня?
— При чём тут «братья»? Ты мне эти вздохи да ахи брось! Растолкуй мне, что происходит. Я ведь не случайный человек. На моей шее висят все финансовые вопросы твоей картины или ты позабыл? — Михаил всем своим огромным телом склонился над столиком, ловко откупорил пивную бутылку, выбрал наименее грязные стаканы из тех, что загромождали замусоренную поверхность, и налил себе пива. Губы его выпустили струйку дыма. Обычно Михаил курил со вкусом, с наслаждением откидываясь на стуле, но сейчас он дымил машинально, не чувствуя вкуса табака. — Почему ты остановил съёмку? Время идёт, деньги капают. Капают, между прочим, на мою шею. — Он жадно отхлебнул из стакана, и густая пена налипла на его усах. — Я всегда был на твоей стороне, хотя не могу сказать, что всегда понимаю твои фильмы, однако народ прёт на твоё кино валом, поэтому я никогда не препятствую ни твоим замыслам, ни твоему стилю работы. Я свято верю в твой талант. Но то я, а ведь есть и кое-кто поважнее меня… Одним словом, если ты не представишь вразумительного объяснения, то Денежный Мешок в конце концов откажется от тебя. Даст тебе коленом под зад! Ты слышишь меня? Будь добр, не засыпай сейчас… Гусейнову, конечно, важно, чтобы на афишах крупными буквами было указано твоё имя, но ему также важны его деньги. Он не любит творческих соплей. Если он узнает, что ты вышел из производства, он заменит тебя без колебаний. Гусейнов слишком много вложил в эту картину, чтобы позволить ей буксовать из-за капризов режиссёра.
— Я всё прекрасно помню. Но нельзя же всё время оглядываться на этого миллионщика.
— Ты можешь не оглядываться, но Гусейнов не меценат и не альтруист. Он — Денежный Мешок. Он зарабатывает на тебе! Он вбухал чёрт знает сколько в тебя! Таких декораций не строил ещё никто! Ты, витая в своих облаках, просто не понимаешь, о каких деньгах идёт речь. И он тебя выдавить из группы сможет без малейшего труда, так как студия принадлежит ему… И не будет у тебя никакого «Вечного Города»!
— Мне надо подумать.
— Чего тут думать, Алёша? Что случилось? Объясни. Ты написал сценарий и был им очень доволен. Тебе обещали любые деньги…
— Всё равно не поймёшь. — Алексей отмахнулся. Рука у него была тонкая, гибкая, бледная.
— Куда уж нам, — насупился Михаил, — мы же вам, художникам, не чета!
— Не обижайся… Я не смогу объяснить. Это настолько… неосязаемо…
— И всё же?
— Помнишь тот день, когда я увидел на съёмках Антонию?
— В которой ты признал настоящую римлянку?
— Именно её, Антонию.
— Помню я этот день, помню, чёрт бы его побрал. С того дня у тебя и поехала башка.
— Да, Миша, после того случая во мне что-то сломалось… Видишь ли, я вроде бы и придраться не могу ни к чему: декорации у нас высшего сорта, актёры первоклассные, о массовке нашей другие режиссёры могут только мечтать… Но увидев Антонию, я вдруг ясно почувствовал фальшь во всём, что я делаю. Понимаешь?
— Нет, — Михаил пожал плечами и покачал головой с такой силой, что его второй подбородок буйно заколыхался. Он неторопливо отпил пива, сделал паузу, вслушиваясь, как пенная жидкость утекает в недра его большого тела, и продолжил: — Алёша, может, ты заметил, что я уже не спорю с тобой по поводу твоей римлянки. Я уже не говорю тебе, что никакой римлянки не было. Пусть она была, пусть! Да, ты видел её на самом деле, это никакие не глюки. Пусть так… Но при чём тут кино? Почему это должно сказываться на работе съёмочной группы?
— Миша, она была настоящая. Вот в чём дело. И я понял, посмотрев на неё, что у нас-то получается картонный Рим, а не настоящий, и люди картонные!
— Это ты брось, братишка! Брось! Ты, может, и не читаешь критику на свои фильмы, а я-то все журналы пролистываю, где твои фильмы обсуждаются. И про исторические твои картины говорится прежде всего, что они на редкость правдоподобны.
— Ай! — Алексей хлопнул ладонью по столу. — Ты не хочешь понять меня! — он поднялся, пошатнувшись, нервно потёр лоб рукою, словно заставляя себя очнуться от каких-то видений. — Да и сам я всё не о том говорю, не о том… Не в актёрах дело и не в декорациях… — Он подсмыкнул свои спустившиеся белые трусы и тяжело опустился на диван, обхватив колени руками. На худой спине отчётливо проступили позвонки. — Не могу объяснить, сам ничего не понимаю, чёрт возьми! Ох, знобит меня, за сердце держит кто-то… Дай-ка мне пива.
— Пусть мы с тобой и братья родные, я тебе сейчас по башке-то схожу кулаком разок-другой, чтобы ты дурью не маялся. Очнись, парень! Работа остановилась!
Алексей с удивлением поднял на Михаила глаза.
— Совести у тебя нет! Зажрался ты! Это ж надо… картонное кино! — продолжал негодовать Михаил. — Я видел эту толпу сиськастых девок, когда ты снимал баню! Я видел этих гладиаторов в крови! Я ходил по улицам города, который мы отгрохали по твоему требованию! Я поверил всему, хотя мне ли не знать, что всё это бумажная и гипсовая бутафория. Я поверил в реальность твоего «Вечного Города»! Я поверил, Лёшенька, глядя на это живьём, хотя вокруг толклись и звукотехники, и помрежи всякие, и прочие людишки. А на экране это будет в сто раз убедительнее.
— Не понимаешь ты меня, — голова Алексея устало повисла. — Налей мне лучше рюмку водки. Голова лопается, похмелье — хуже смерти…
— А поломка съёмочного процесса хуже похмелья.
***
Мало-помалу работа над фильмом возобновилась. Алексей заставил себя сосредоточиться на работе. Снова помчались римские колесницы, засверкали намасленные голые тела, полилась кровь.
И вот в последний раз Алексей крикнул:
— Стоп! Снято!
— Снято! — пронеслось под сводами павильона.
— Это всё? Совсем всё? — к режиссёру подошла молодая актриса в длинном красном одеянии рим¬ской матроны.
— Теперь уже да. Теперь вы все свободны, а я сажусь за монтаж. — Он громко крикнул: — Спасибо всем! А тебе особое спасибо, — добавил он, повернувшись к стоявшей возле него актрисе.
— Мне-то за что? — Её синие глаза игриво сощурились. — Я делала лишь то, что вы требовали, Алексей Петрович.
— Признаюсь, Машенька, я не думал, что отыщу среди наших актрис такую, которая согласилась бы на всё это…
— Вы имеете в виду обилие секса в кадре?
— И это тоже, — кивнул он. — Я не беспокоился ни секунды насчёт груды голой плоти. Это всё безликие статисты. Я говорю о драматической актрисе. Не думал, что смогу добыть серьёзную актрису, которая рискнула бы принять участие в этом масштабном античном разврате и не побоялась бы выставить себя напоказ, отбросив ложную стыдливость. Обычно актёры, считающие себя «серьёзными», не любят показывать свою физиологию, боятся этого как огня.
— Согласна с вами. Но я, как вы убедились, не принадлежу к их числу…
— Вдобавок, — Алексей криво улыбнулся, — многие актёры очень мстительны. Мне очень приятно, что ты не относишься к этой категории.
— Мстительны? — на лице Маши появилось удивление. — В каком смысле?
— С началом съёмочного процесса некоторые актёры начинают отыгрываться на режиссёре за свои недавние страхи, опасения, переживания. Я имею в виду опасения, что им не дадут роль или отберут её. — Кирсанов посмотрел себе под ноги и вздохнул. — Я их понимаю, вполне понимаю. Всё это очень нервно, томительно, но нельзя же… Ох, давай не будем об этом.
— Никогда не задумывалась над этой стороной профессии.
— О, у актёрской профессии так много сторон! И мне, будучи режиссёром, гораздо виднее, какие стороны у данного актёра развиты сильнее. Обида, капризы, упрямство — всё это начинает проявляться, к сожалению, только с началом съёмок. На пробах актёры очень покладисты, готовы выполнить любую мою просьбу. Не понимаю, куда девается эта покладистость, когда надо вплотную заниматься своей ролью?
— Никогда не обращала внимание на это. — Маша оглянулась на разбредавшихся статистов. — Надеюсь, я не слишком много попортила вам нервов, Алексей Петрович?
— Ты молодец, Машенька. Я очень доволен нашим знакомством и совместной работой. Мне работалось с тобой легко. И ты уж извини меня за мои срывы.
— Ах, бросьте… Я очень рада, что снималась в «Вечном Городе». Это настоящее событие. Ещё пригласите?
— С удовольствием. Но с таким размахом, — режиссёр обвёл взглядом декорации, — мне вряд ли дадут ещё развернуться.
— Разве вы не уверены в успехе, Алексей Петрович?
— Я-то уверен, но Денежный Мешок не очень обнадёживающе настроен… Отложим-ка эти разговоры. Для начала надо закончить фильм. Между прочим, ты мне ещё понадобишься: я хочу кое-что переозвучить, так что твоя работа пока не завершена, ещё придётся помучиться. А сегодня вечером Михаил устраивает нам банкет. Появишься?
— Разумеется.
— Кстати, позволено привести с собой по одному гостю. Из посторонних.
— Чудесно. В таком случае я прихвачу с собой подругу.
— Девушку? — удивился режиссёр. — Почему не друга?
— Она обожает ваши фильмы, Алексей Петрович. Ей будет приятно познакомиться с вами. А с другом я ещё успею появиться, — заверила девушка.
— Ты замечательный человек, Машенька, — сказал Алексей, задумавшись о чём-то. — Ну, до вечера…
Он чмокнул актрису в щёку и быстрым шагом покинул шумную площадку, перебросившись на ходу несколькими фразами с оператором и его ассистентом.
Войдя в свой кабинет, он остановился, сунув руки в карманы.
«Снято, — подумал он, — всё снято».
Он не любил этого слова. Оно означало конец целой жизни. Разумеется, трудиться над фильмом пред¬стояло ещё долго. Алексея ждал кропотливый процесс монтажа, но монтаж — иной пласт существования. Алексей принадлежал к категории режиссёров, для которых съёмочный процесс главнее монтажа. По-настоящему Алексей Кирсанов жил именно на съёмочной площадке, бок о бок с актёрами, дыша с ними одним воздухом, порождая движения их тел, управляя колебаниями их голосов. Он обожал находиться возле актёров, держа их за руки, касаясь их спины и шеи, и сантиметр за сантиметром вырисовывать пластику их жизни перед камерой.
Оглядев кабинет, Алексей вздохнул. Посмотрел в зеркало, провёл ладонью по небритому подбородку.
— Надо переодеться… И вообще привести себя в порядок.
Оставшееся до банкета время он провёл с братом на своей квартире, лениво беседуя о разных разностях и потягивая вермут.
— Не мешало бы вызвать машину, — сказал Михаил, когда пришло время ехать, — а то ведь надрызгаемся сегодня по-свинячьи.
— Разумная мысль, — согласился Алексей.
— Я распорядился, чтобы приехали девчонки, которые были заняты в сцене оргии, — как бы между делом бросил Михаил.
— Надеешься устроить латинский разврат?
— Я выделил деньги на это мероприятие, так что будем ****овать, — деловым тоном отозвался Михаил. — Праздник должен быть настоящим…
Банкет был организован в круглом зеркальном зале ресторана «Кабук». За тонкими невесомыми занавесями, прикрывавшими распахнутые настежь высокие двери балкона, просматривались девушки в римских прозрачных туниках, надетых на голое тело. На том же балконе, с которого открывался вид на подсвеченный голубой бассейн, расположился камерный струнный оркестр; чёрные наряды музыкантов строго контрастировали с невесомыми туниками девушек.
Появление братьев Кирсановых гости встретили долгими аплодисментами. Раздались звонкие хлопки пробок — официанты в чёрных фраках откупорили шампанское.
Алексей сразу увидел Гусейнова, стоявшего в окружении артистов. Денежный Мешок был среднего роста, с большими залысинами, сутуловат, очень невыразителен, почти неприметен. Он никогда не носил галстук и любил держать руку в кармане, считая это проявлением демократичности. Он обожал актёрское общество, вёл себя  по-свойски, запросто обнимал всех, похлопывал по плечу, смеялся над анекдотами и сам беспрестанно шутил, но никто из актёров ни на секунду не забывал, что Гусейнов — хозяин и властелин, от одного слова которого могла навсегда рассыпаться творческая карьера не потрафившего ему человека.
Мир кино жесток, беспощаден, коварен. Один съёмочный день может изменить всю жизнь. Смелость и решительность разрешается только людям особо одарённым и уже прославившимся, все остальные обязаны проявлять исключительную покладистость, терпимость, а то и льстивость. Актёрам это известно лучше всех, и они, обступив Гусейнова, играли роль любящих детей, играли талантливо, убедительно.
От их компании отделилась Маша. Алексей обратил внимание на её богатое вечернее платье до пола. Коротковолосая, она совсем не была похожа на женщину с шикарными чёрными кудрями, уложенными в высокую патрицианскую причёску.
«Она очень современна, в ней нет ничего античного, абсолютно ничего, — подумал Кирсанов. — Не пойму, как я решился взять её на роль Антонии? Как нам удалось превратить её в совершенно другого человека?»
Её ладная фигура, обтянутая тёмно-синей тканью, смотрелась удивительно привлекательно, и Алексей впервые спросил себя, почему между ним и Машей ничего не произошло за время съёмок и почему он, не раз разглядывая её обнажённое тело на площадке и прикасаясь к нему, чтобы помочь актрисе выстроить безукоризненно точные движения, так и не зажёгся страстью к этой красивой молодой женщине. Сейчас, окинув свежим взглядом её бёдра, плечи, шею, он словно впервые разглядел в ней объект желания.
Режиссёр улыбнулся своим мыслям.
Маша вела за руку светловолосую девушку, одетую в джинсы и белую мужскую рубаху.
— Добрый вечер, Алексей Петрович, а вот и подруга, о которой я вам говорила. Помните? Её зовут Наташа.
— Добрый вечер.
Подруге, которую привела Маша, было лет двадцать, не больше. Она смело взяла его за руку и сказала:
— Я страшно рада, что Машка притащила меня сюда. Я вас обожаю, Алексей Петрович!
— Прямо-таки обожаете? Что ж, очень мило с вашей стороны, Наташа. Мне очень лестно, — Кирсанов засмеялся.
— Лестно? Разве вас не донимают поклонницы? — тепло излучала не только её рука, тепло исходило от всего её тела.
— Сейчас принято любить артистов, — ответил он. — Режиссёры находятся в тени кинозвёзд. Скажу вам по секрету: тень эта почти непроглядная.
— Вы ошибаетесь.
— Мне так кажется. Особенно это касается режиссёров вроде меня.
— А я вас обожаю, — повторила девушка. — И я рада, что могу в этом признаться. Я вообще не понимаю тех, кто критикует ваше кино. Вы для меня знаете что? Вы для меня почти всё!
Он улыбнулся и ощупал глазами её юное тело.
— А почему «почти»?
По её лицу скользнула улыбка. Наташа посмотрела на Кирсанова, и в её взгляде мужчина прочёл происходившую в ту минуту борьбу отчаянного нахальства с женской природной стыдливостью.
— Почему «почти»? — переспросила девушка. На розовых губах вновь заиграла улыбка. Похоже, нахальство одержало верх, но Наташа на всякий случай понизила голос, заставив его звучать очень доверительно: — А вы не будете смеяться надо мной?
— Зачем мне смеяться над вами? Вы такое прелестное создание. Ваше прямодушие восхищает меня.
— И не станете презирать меня, даже если я скажу то, что считается вольностью? Может, даже недопустимой вольностью?
— Нет. Презирать не стану.
— Так вот: у меня не было с вами любовной связи! Без неё вы не можете стать для меня целиком и полностью всем. Понимаете? Я же не знаю вас как мужчину.
— Это смелое заявление, — серьёзно ответил Кирсанов после некоторой паузы. — А про мой возраст вы забыли?
— Какое значение имеет возраст? Вы же фильмы делаете для всех, а не для тех, кому за сорок. Почему я имею право любить ваши картины, но не вправе любить вас самого? Ответьте мне. Не молчите, отвечайте!
Она говорила спокойно, без нервной дрожи в голосе, без преувеличенного восторга.
— Если вы мне откажете, я не обижусь, — проговорила Наташа, глядя на него снизу вверх.
— Откажу? В чём?
— В любовной связи.
— Так вы, оказывается, не абстрактно рассуждаете, а предлагаете мне заняться с вами сексом?
Она кивнула. Она не выглядела шлюхой и не была похожа на одуревшую от восторга девчонку, сгоравшую от желания отдаться своему кумиру. Нет, она была нечто особенное. И Алексей не знал, как ответить. Перевести всё в шутку или поцеловать её в губы прямо здесь, у всех на глазах?
Он заметил, что продолжал держать в левой руке бокал с шампанским. Он сделал маленький глоток и предложил бокал Наташе. Она отпила, наклонив голову к руке Алексея. Он увидел её затылок, прихваченные небрежно волосы и обнажённую шею. Девушка отстранилась от бокала и выжидательно посмотрела на режиссёра.
— Вы же не хотите, — проговорил он медленно, — чтобы мы ушли отсюда прямо сейчас?
— Не обязательно. Я с удовольствием дождусь конца банкета. Здесь же кругом люди, которые делают с вами кино. Мне это очень интересно. Незнакомый мир, незнакомая атмосфера. Мне всё здесь кажется именно таким, каким должен быть богемный мир, но вместе с тем здесь нет ничего нового. Тут точно так, как везде. В студенческих общежитиях тоже так, только размах иной, помельче…
Постепенно становилось шумнее. Скрипачи вскоре отложили инструменты и ушли. Задребезжала ритмичная электронная музыка. Наряженные в римские туники девушки бродили, пританцовывая, среди гостей, приковывая к себе взгляды охмелевших мужчин. Изредка сквозь общий гам слышалось, как где-то разбивалась рюмка. Ближе к ночи многие пошли в бассейн, громко хохоча и раздеваясь на ходу.
— Ну вот, теперь можно спокойно уходить, празд¬ник завершился, началось распутство, — сказал Алексей, подойдя к Наташе. — Или вы хотите поближе познакомиться с римскими оргиями?
— Думаю, что у вас в фильме всё будет выразительнее.
— Хочу надеяться на это, — Алексей взял девушку за руку. — Мне кажется, что я вполне дозрел до поцелуя.
Она подняла к нему лицо, светлое, гладкое, чистое, и он оцепенел от пронзившего его чувства любви к этому лицу.
— Я бы отдал жизнь за то, чтобы это чувство никогда не покидало меня, — шепнул он.
— Какое чувство? — шёпотом спросила она.
— То, которое проснулось сейчас во мне. Острое и сладкое. Нежное и могучее. Пожирающее меня всего. Я не знаю, что это за чувство.
Он взял её лицо в свои ладони и прикоснулся ртом к её блестящим губам.
— Поехали отсюда, — сказал он.
Когда они подъезжали к дому, Алексей едва сдерживал душившее его желание наброситься на девушку и смять её в объятиях. Едва закрылась за спиной дверь, как они оба стали торопливо срывать с себя одежду, перебивая себя жадными поцелуями, распаляя друг друга прикосновениями горячих языков, громко дыша.
После нескольких стремительных натисков Алексей на некоторое время успокоился, но всё же продолжал прижиматься бёдрами к раздвинутым ногам Наташи. Он был оглушён её молодостью и нежной страстью. Желание вновь и вновь возвращалось к нему.
Когда после очередного напора он наконец отодвинулся, Наташа тихонько засмеялась.
— Ты что? — не понял он.
— Ничего. Мне хорошо. И у меня очень странное ощущение, — прошептала девушка, глядя в белый потолок, по которому колыхались мутные тени уличных деревьев.
— Какое ощущение?
— Я чувствую себя так, словно я ваш ребёнок.
— Этого не может быть. Я бесплоден, — он негромко засмеялся, выходя из её мокрых недр.
— Я и не утверждаю, — прижалась она щекой к его груди, — я лишь говорю о том, что чувствую себя странно с вами. Какая-то особая нежность. Не так, как с другими. Дочерняя нежность. Радость, знаете, будто вы мне подарок поднесли, большой и долго¬жданный. В детстве у меня часто было такое, когда на день рождения или на Новый год отец дарил что-то очень желанное. И тогда вот тут, в груди, делалось тепло-тепло, даже дыхание словно останавливалось… А почему вы бесплодны? Простите, конечно, если я лишнее спрашиваю.
— Однажды я попал в аварию.
— И что? — её влажные глаза были близко-близко к нему.
— Не знаю точно. Что-то повредилось. Врачи после той аварии заявили, что детей у меня не будет и что виной этому нервное потрясение. Доктора, если чего-то не могут объяснить, то непременно спишут всё на нервное расстройство.
— Но ведь сейчас медицина творит чудеса.
— Мне не нужны чудеса. Мне достаточно того, что есть. И дети мне не нужны. Вот видишь: ты вдруг появилась у меня, — он опять засмеялся. — Кому ещё так повезёт? Любовница, которая чувствует себя дочерью своего любовника.
— Вам смешно?
— Перестань обращаться ко мне на «вы», — он с удовольствием поцеловал её в губы. — Мне вовсе не смешно. Мне хорошо, очень хорошо. Я бы сказал, что мне никогда не было так хорошо с женщиной. А знаешь…
— Что? — спросила она, увидев, что он замолчал.
— Пожалуй, ты права.
— В чём?
— Я тоже ощущаю что-то особенное. Не как всегда. Что-то слишком уж ласковое зреет внутри меня. Может, ты и вправду моя дочь? Или была ею когда-то? Ты веришь в переселение душ?
— Мой папа верит. Он убеждён в том, что мы все жили уже по много раз. А я не знаю, можно ли верить в это и следует ли… Иногда мне кажется, что я вижу что-то…
— Видишь?
— Да, вижу… Или вот-вот увижу. Или вспомню что-то очень важное. В раннем детстве я рассказывала истории родителям. И всякий раз я начинала словами: «Когда я жила раньше…» Это я точно помню, но вот сами истории забылись. И ничего нового не возникает в голове. Должно быть, я просто фантазировала, ведь дети обожают фантазировать… Зато папа мой такой рассказчик, что голова кругом идёт!
— Чем же он радует тебя? — спросил Алексей. — Чем развлекает?
— Всяким… Ему бы романы сочинять.
— Не сочиняет?
— Нет, он занимается историей, — важно произнесла Наташа, — он очень крупный учёный и очень самобытный. Кстати, он только что закончил книгу о Древнем Риме.
— В чём же его самобытность? — Алексей приподнялся на локте и свободной рукой медленно провёл по животу девушки. Когда его пальцы коснулись её пупка, живот легонько вздрогнул.
— Папа пользуется каким-то своим методом. У него всё на интуиции основано, поэтому он постоянно из-за этого вступает в конфликты с академической профессурой.
— Любопытно. Как же можно в истории опираться на интуицию?
— Не знаю, но это так. Бывало, он рассказывал об известных событиях совершенно неожиданные вещи и тем самым опровергал официальные теории. И всякий раз на него сразу набрасывались со всех сторон, мол, откуда этот бред и прочее. А отец в ответ на это указывал, где надо провести раскопки, чтобы получить доказательства его утверждениям.
— И что же?
— Каждый раз его слова подтверждаются. Поначалу отца подозревали в сговоре с людьми, которые зарабатывают на антиквариате и подделывают вещи под старину. Но отец раскопал не два-три сундука, а целые улицы, некрополи, даже римский цирк в песках Африки. Это же не подделать!
— Откуда же он знает всё это?
— Понятия не имею, — пожала плечами Наташа. — Провидец… У него обострился нюх на прошлое после того, как у него случилась клиническая смерть. Он сильно изменился с тех пор.
— Он пережил клиническую смерть? — Алексей немного отстранился от девушки и посмотрел на неё долгим взглядом. — Я никогда не общался с таким человеком.
— Не смотри так!
— Как?
— Жутковато.
— Нет, нет, я нормально смотрю. Просто сразу много разных мыслей пронеслось.
— Хочешь, я познакомлю тебя с папой?
— Пожалуй, — он кивнул, — это было бы очень даже здорово.

***
Войдя в квартиру, где жила Наташа, Алексей Кирсанов остановился перед невысоким худощавым человеком в стёганом домашнем халате.
— Добрый день, уважаемый Алексей Петрович, — человек улыбнулся, протянул руку и представился: — Николай Яковлевич.
Ему было за семьедесят, но выглядел он бодрячком.
— Не смутит вас, что я халате? Я думал, вы моложе.
— Моложе? — Кирсанов невольно спросил себя, почему у этого человечка такая молодая дочь, и тут же сказал себе, что не до любви, видать, было этому учёному мужу в юности. — Представляли меня моложе? Почему?
— Не знаю. Должно быть, по словам Наташи… Пойдёмте в дом… Нет, нет, не надо разуваться, — профессор повёл Алексея по длинному неосвещённому коридору. Вдоль стен возвышались до потолка книжные стеллажи, тускло поблёскивали буквы на переплётах книг. — Вы не поверите, но я никогда прежде не общался с работниками кино. Актёры, режиссёры и эти… как их… ну, которые крутят ручку кинокамеры… операторы…
— Ручку кинокамеры уже давно никто не крутит, сейчас совсем другая техника, — заметил Алексей.
— Эта область всегда лежала в стороне от моих пристрастий. Я служу истории и очень далёк от кино, зато оно уделяет изрядное внимание истории, почти всегда опирается на неё, трактует её на свой лад и… перевирает. Вы уж не обижайтесь на старика. Люди творчества, они ведь… — Николай Яковлевич не договорил, задумавшись. — Ладно, о кино вы, пожалуй, с Наташей посудачите, когда она вернётся, а мы с вами, Алексей Петрович, найдём для беседы что-нибудь не менее любопытное.
Они вошли в небольшой кабинет, тоже сплошь забитый книгами. Ближе к окну стоял массивный письменный стол, похоже, переживший не одно столетие. На нем громоздились кипы бумаг, лежали какие-то конверты, стояла в массивной деревянной раме фотография античной женской головы, видимо, мраморной. Перед столом, занимая оставшееся простран¬ство, разместились стул и кресло.
— А Натальи разве нет дома? — спросил Кирсанов, оглядываясь на дверь кабинета.
— Умчалась куда-то, но обещала скоро быть. Просила извиниться. Да вы присаживайтесь, — Николай Яковлевич указал на кресло и сам сел на стул. — Вас, как я понял, интересует история? Притягивает? Манит?
— Да, — кивнул Алексей и опустился в кресло, мимоходом поглядев в раскрытое окно, в которое гулко лился монотонный шум улицы, запруженной автомобилями, — интересует. Я бы сказал, будоражит.
— История — это время, а время — это узлы. Узлы спереди, узлы сзади, узлы всюду. И никогда она никого не интересовала бы, если бы не было узлов. Вы меня понимаете?
— Да, — снова отозвался Алексей, — вы имеете в виду тайны, сокрытые в прошлом.
— Я имею в виду вкус. Весь вкус истории сокрыт в этих неразвязанных узлах. Вы только задумайтесь, насколько скучной была бы наука, когда бы всё в ней было известно досконально. Никаких поисков, никаких догадок, никаких споров. Мы лишились бы величайшего наслаждения, которое нам предлагает погружение в прошлое… Тайна — могущественный рычаг…
Разглядывая Николая Яковлевича, Кирсанов поймал себя на мысли, что профессор внушал ему чувство лёгкого беспокойства. В этом худощавом человеке, укутанном в стёганый халат невнятного цвета, таилось нечто странное. Странность Николая Яковлевича выражалась не в чертах лица и не в манере вскидывать густые брови и щурить глаза. Нет, то была таинственность, скрывавшаяся в неведомом Алексею Кирсанову пространстве, которое угадывалось вокруг профессора, окружало его, но не соединялось обыденным нашим пространством, а просачивалось в его невидимые глазу поры и утекало в небытие.
— Вы подозрительно смотрите на меня, Алексей Петрович, — заметил Николай Яковлевич, медленно кладя ногу на ногу. На них были пушистые розовые тапочки, более подходящие девушке, чем взрослому мужчине. — Вы кажетесь мне настороженным.
— Нет, нет, что вы! — Алексей поспешно замахал руками.
— Уж не рассказала ли вам моя дочь о моих чудачествах?
— О чём? О каких чудачествах? Нет, ничего такого она не говорила, — поторопился ответить Алексей. — Да разве не все мы немного чудаки?
— Это верно, — кивнул профессор, поднялся со стула и перешёл к письменному столу. — Чего, чего, а чудачества в каждом из нас куда больше, чем это может показаться на первый взгляд. Вопрос в другом: чудачества ли это? Или же этим словом можно прикрыть любой необъяснимый наш шаг? Как вам кажется?
Алексей пожал плечами.
— Что ж так? — засмеялся Николай Яковлевич и устроился за столом. — Вы, похоже, смущаетесь меня, а ведь вы уже далеко не мальчик. За вашими плечами, как я слышал, чуть ли не десяток фильмов. И они, как я понимаю, далеко не стандартного решения. Наташа мне понарассказывала про вас… Так что и вы полны чудачества. Ваше чудачество называется творчеством, а моё — наукой. В сущности, мы с вами живём в своё удовольствие. Нет нам дела до развития цивилизации и политических дрязг. Для вас окружающий мир — краски, коими вы пользуетесь для создания своих картин. А для меня — срез времени на территории раскопок. Скажу вам честно: раньше  я был настолько увлечён наукой, что не видел даже женщин.
— Без женщин жизнь скучна, — улыбнулся Алексей.
— У меня не было времени и сил на женщин. Меня интересовали не укромные женские уголки, а укромные уголки истории.
— Но всё же вы женились?
— Да. Мне было уже за пятьдесят, когда родилась Наташка, однако брак мой оказался непродолжительным. Жена скончалась через десять лет. Да и сам я однажды в определённом смысле помер.
— Я слышал, Наташа говорила мне об этом.
— Потому вы, должно быть, и пришли сюда? Вы не лукавьте, признавайтесь, — Николай Яковлевич хитро скривился, — а то я уж этого лукавства столько навидался…
От него снова словно неведомая покатилась волна, и Алексею Кирсанову сделалось неуютно. Под пристальным взглядом профессора он сжался от чувства опасной неизвестности.
— Вы о чём-то хотите спросить? — профессор переложил несколько листков на столе с места на место.
— Видите ли, — Алексей замялся, — я чувствую себя немного странно. Если говорить правду, то я почему-то чувствую себя рядом с вами малолетним мальчишкой. Мне кажется, что любой заданный мною вопрос будет смешным, а любой ваш ответ будет непонятным.
— Ну, знаете ли, это уж как взглянуть… Мы с вами встретились, а там никто и не знает, увидимся ли опять. Чего вам смущаться? Я вас клеймить или срамить не собираюсь. Это меня постоянно лупцуют мои коллеги по науке, спешат выставить меня чудиком. Глупцы! Но я-то истину отлично знаю! Я тяжесть тысячелетий на собственной, так сказать, шкуре ощущаю. А они изволят насмехаться надо мной, ведут себя — поверите ли, Алексей Петрович, — ведут себя, как дети, даже прозвища дают.
— Прозвища дают? Какие же?
— Нарушителем, например, называют, — Николай Яковлевич посмотрел при этих словах прямо в глаза Алексею.
— Нарушителем чего? — Алексей не заметил этого взгляда.
— Нарушителем канонов. Нарушителем допустимых границ.
— Их можно понять, — сказал Алексей. — Вы же опираетесь в основном на интуицию, а не на официально признанные факты.
— В каком-то смысле… Вы ведь тоже, Алексей, строите вашу работу на внутреннем чутье. Не так ли?
— Да. Я ничего не могу сделать, если передо мной не возникло ясных картин, которые служат отправной точкой для сценария. Я полагаюсь на внутреннее зрение, если так можно выразиться. Вообще-то для человека творческой натуры это вполне естест¬венно — опираться на внутреннее зрение, а не общепринятые понятия.
— Скажите, — Николай Яковлевич немного подался вперёд, — а вам не кажется, что мы уже встречались раньше?
Алексей Кирсанов неуверенно пожал плечами.
— На память не жалуюсь, но…
Он отрицательно покачал головой.
— А каковы ваши мысли насчёт реинкарнации? — спросил вдруг профессор. — Не могли мы с вами встречаться, скажем, во времена Клавдия?
— Признаюсь, от профессора слышать такой вопрос несколько неожиданно, — смущённо улыбнулся Алексей.
— И всё же?
— Верить-то я верю, но всё это слишком зыбко. Видимо, мне хотелось бы, чтобы наши души переселялись из тела в тело, из одной эпохи в другую… Хотелось бы… Но я не убеждён… Скорее, во мне говорит дань моде…
Он посмотрел на Николая Яковлевича и вздрогнул. В лице профессора произошли неуловимые, но вместе с тем очень сильные изменения. Из глаз, будто лилась сила, давившая на Алексея, как давит крепкая рука. Алексей отпрянул. Зрачки Николая Яковлевича расширились, за ними открылось пространство, и, невольно заглянув в него, Алексей испугался и отшатнулся, как от пропасти.
В следующую секунду всё вернулось в норму. Профессор сделался прежним, но Алексей чувствовал учащённое биение своего сердца.
— Вам что-то померещилось? — спросил Николай Яковлевич. — Или вы что-то вспомнили?
Алексей подумал и сказал, болезненно поморщившись:
— Пожалуй, померещилось. Но не уверен, что именно.
— Бывает… Человеку не хватает памяти. Случается, что ходит возле тебя что-то, бродит, касается тебя рукавом, но ты не видишь. И не можешь увидеть, потому что не знаешь, на чём сфокусировать зрение. Так же и память.
— Николай Яковлевич, — Алексей набрал побольше воздуха, собираясь с духом.
— Спрашивайте, не смущайтесь. Полагаю, вас интересует клиническая смерть? Хотите узнать, что я видел там?
— Да. У меня есть сцена в фильме, где главного героя отравляет женщина.
— Антония?
— Да, — удивился Алексей. — Как вы догадались?
— Вы уже упоминали её имя в разговоре.
— Разве? — Алексей растерянно посмотрел на профессора. — Впрочем, может быть…
— А откуда вы взяли эту сцену?
— Увидел во сне. Увидел очень ясно, во всех деталях.
— Со стороны видели или как?
— Сейчас уже не могу вспомнить. Но это было удивительно. Очень чётко, даже чересчур чётко. Каждая пора на коже была видна. И запахи… Представляете? Я чувствовал запахи! У вас такое бывало, Николай Яковлевич?
— У меня много чего бывало, — усмехнулся профессор. — Но разве вам хватило одной сцены, чтобы придумать сюжет целого фильма?
— Нет. Я видел бой в цирке, очень подробно видел какое-то путешествие и обрывочно — какую-то пьянку. Там, кстати, тоже была Антония.
— Почему вам так важна эта женщина? Мало ли что привидится во сне?
Алексей лишь пожал плечами в ответ.
— У меня такое ощущение, что она связана со мной. Может, это и есть память о прошлой жизни?.. Знаете, мне очень хотелось расспросить вас о Риме, Николай Яковлевич…
— Не нужен вам Рим, — резко сказал профессор. — С Римом вы уже разобрались. Вы покончили с ним. Вы воссоздали прошлую жизнь, но всё же не сумели разгрести мусор, из-за которого были убиты.
— Я? Вы намекаете на то, что я был Валерием Фронтоном? Вы хотите сказать, что мои сны и есть воспоминания?
— Да, я хочу сказать именно это, — профессор словно приковал Алексея взглядом. — Но ни я, ни вы, ни кто-либо другой не сможет этого доказать. Вы вспомнили кое-что через сон, остальное нащупали, снимая фильм… Я знаю вашу историю, хорошо знаю её, во всех деталях. Я знаю истории многих жизней…
У Алексея похолодело внутри. В голосе Николая Яковлевича звучала такая уверенность, что не поверить ему было нельзя. Но и поверить в такие слова тоже не было сил.
— Вы вспомнили значительный кусок вашей жизни, Алексей, но что это дало вам? Я мог бы сообщить вам ещё кое-какие детали. Однако в этом нет никакого смысла. Представьте, что вы прочитали увлекательный роман. Он вам настолько понравился, что вы начали идентифицировать себя с главным героем. Но сколько бы вы ни стремились стать тем персонажем, книга всё-таки останется для вас книгой, а реальной жизнью для вас будет то, что с вами происходит. И вдруг — представьте такую ситуацию! — какая-то гадалка объявляет вам, что ваша любимая книга в действительности рассказывает одну из ваших прошлых жизней. Вы радуетесь этому, но ничего не меняется. Вы всё равно остаётесь тем, кто вы есть сейчас. А история вашей далёкой жизни из рыцарских или древнеримских времён остаётся историей о ком-то, но не о вас. У вас разорвана память. Вы не ощущаете связи между всеми вашими воплощениями. Покидая одно тело, вы навсегда прощаетесь с ним и с историей его существования, пусть даже очень яркой историей… Вы понимаете, о чём я говорю?
Алексей сидел, напряжённо подняв плечи и впившись руками в подлокотники, и пристально глядел на профессора. В его молчании угадывался испуг. Он был растерян и сбит с толку.
— Что бы я ни рассказал вам, вы воспримете это как историю постороннего, но не свою, — продолжал Николай Яковлевич. — Так что бросьте искать себя в древних мирах. Разве что вы черпаете там сюжеты для ваших фильмов… Вы совершили длинный путь и в конце концов пришли ко мне. Не знаю только, зачем. Что за этим скрыто?
Профессор поднялся, сделал несколько шагов по комнате, потирая ладони, и повернулся к Алексею.
— А Наташа? — спросил он. — Она никого не напомнила вам?
— Нет, — Алексей быстро затряс головой.
— Англию вы не помните?
— Нет. А почему я должен помнить Англию? Вы же утверждаете, что я жил в античном Риме… Да и что я должен помнить?
— Сына. Вы задушили его. Не помните? Не снилось ничего такого? Нет? Руки, стискивающие чьё-то нежное горло… Нет? Что ж… Между тем та субстанция, которая жила в оболочке вашего сына, дважды соприкасалась с вами в дальнейших реинкарнациях, а теперь вы встретили её в облике моей Наташи. Если уж говорить точно, то она не моя дочь, а дочь Николая Яковлевича.
Алексей отвёл глаза и через секунду снова посмотрел на профессора, тупо и зло.
— А вы кто, Николай Яковлевич? Зачем вы морочите мне голову? Разве вы не Николай Яковлевич?
— Меня зовут Нарушитель, это моё имя в веках. Николай Яковлевич умер, а я занял его тело. Врачи вы¬нуждены были констатировать клиническую смерть. Но он-то скончался на самом деле. Того Николая Яков¬левича больше нет. Вместо него живу я… Мне такое путешествие сквозь тысячелетия вполне привычно. Я веду бесконечную жизнь, непрерывную в определённом смысле. И тем я отличаюсь от остальных людей, — профессор произносил слова внятно и громко, словно читал лекцию с кафедры. — Я представляю собой в некоторой степени носителя непрерывной памяти. Впрочем, это никому не нужно. Это нужно только мне. Но этим я нарушаю Закон.
Алексей поднялся из кресла, его мелко трясло. Он подошёл к окну. Тёплый воздух коснулся его вспотевшего лба.
— Какой закон? — спросил Алексей.
— Единственный. Настоящий. И чем дальше, тем страшнее мне пойти на смерть. Слишком длинный шлейф нарушений тянется за мной.
— Николай Яковлевич, — Алексей повернулся к профессору и мучительно сглотнул, преодолевая нестерпимую сухость во рту, — я, конечно, признателен вам за то, что вы рассказали мне. Это всё очень увлекательно. Но…
— Можете не продолжать. Вы не поверили.
— Даже если допустить, что это правда… Если… Одним словом, я думаю, что я буду выглядеть более чем просто смешным, если соглашусь поверить вам. Поставьте себя на моё место…
— Однажды я сделал это и провёл много счастливых лет, называясь Валерием Фронтоном. Я занял ваше место. Вы были Валерием. Антония вас убила. Я воскресил отравленное тело и жил после этого как Валерий Фронтон… Вы обратили внимание на этот античный женский бюст? — он указал на фотографию в деревянной раме на своём столе. — Эту женщину звали Лидия. Она была моей женой. Я заказал её портрет лучшим художникам Рима и Помпей. Было вылеплено три её головы и три статуи в полный рост, затем их вырезали в мраморе. До наших дней, к сожалению, дожил, если так можно сказать о каменном изваянии, только этот бюст. Он хранится в Лувре… Вам нравится её лицо?
— Да.
— Представьте, насколько она была прекрасна в жизни, с чёрными волосами и необычайными тёмно-синими глазами…
Алексей осторожно взял фотографию и поднёс её поближе к себе.
— Да, интересное лицо, — неуверенно пробормотал он и тут же перевёл взгляд на Николая Яковлевича. — Николай Яковлевич, я не смею утверждать, что вы лжёте… то есть фантазируете… У каждого своя правда… своя… вера… Но мы все ведь привыкли руководствоваться фактами… Даже художники…
— Вы пришли ко мне, чтобы узнать что-то, и я приоткрыл перед вами врата вечности. Оказалось, что вы не способны усвоить такую информацию. Значит, вам лучше забыть обо всём. Я не скажу вам более ничего, иначе ваше сознание не выдержит, вы будете просто раздавлены. Живите, как жили до сегодняшнего дня.
— Николай Яковлевич, поймите меня…
— Понимаю. Никто лучше меня не может понять такие вещи…
— Такая махина обрушилась разом на голову! Ладно бы только Рим, Валерий и Антония, но вы и про Наташу мне сказали ещё… У меня не укладывается… Разум не способен усвоить это… Человек слишком мал, чтобы состязаться с могуществом и непостижимостью мира… Я бы рад принять ваши слова, как говорится, за чистую монету, но это чересчур напоминает сказку… Да и сами вы, Николай Яковлевич, вашими речами внушаете скорее опасения… Это похоже на… воспалённое воображение, вы уж извините меня за прямоту…
— Извиняю, извиняю. Не подумайте, что вы обижаете меня вашим неверием. Мне-то что? — профессор развёл руками. — Мне не лучше и не хуже от вашего неверия. Повторяю: я лишь начал рассказывать то, что могло бы заинтересовать вас. Но вы, оказывается, развиты в этом направлении очень мало. Вы представляете реинкарнацию как банальное переселение душ, мол, взяли и перелили душу из одного сосуда в другой. Нет, мой милый, вы упрощаете Закон. Вы сводите всё к простому переодеванию театральных костюмов… Всё гораздо запутаннее. Да, перевоплощения, если вам угодно принять этот термин, можно сравнить с театральными подмостками. Жизнь — подмостки, люди, как и актёры на сцене, выходят из-за тёмных занавесей, чтобы сыграть очередную роль, и снова скрываются за кулисами. Разница заключается в том, что актёры могут исполнять одну и ту же роль неоднократно, а вот жизнь даётся каждому только раз. Не исправили совершённые ошибки в этой жизни — будьте любезны расплатиться за них в следующей. Только помнить об этих ошибках вы не будете! Вот что самое страшное для человека! Я видел, как многие проходили через одни и те же ситуации и спотыкались снова и снова об одну и ту же ступеньку. Король ты или раб — суть твоя не меняется, если ты не приходишь к исчерпывающему пониманию этой сути.
— Я будто сплю, — проговорил Алексей, тяжело опускаясь в кресло. — Это всё не может быть правдой. Вы же обыкновенный человек! Я же вижу, что вы обыкновенный человек!
— А что такое «обыкновенный человек»? Вы хотите, чтобы я в чём-то убедил вас? Нет, не стану делать этого, — произнёс профессор почти равнодушно. — Я видел, как Валерий Фронтон готовился к покушению на императора Клавдия. Я находился рядом. Вы были полны оптимизма, энергии, но у вас не было реальной цели. Была только задача — убить. Но вы не знали, для чего вам это нужно. Сменить власть? Но власть не меняется! Она вечна, как вечна животная сущность человека…
— Вы говорите так, будто в этом заговоре участвовал я, Алексей Кирсанов, — испуганно воскликнул режиссёр. — Но я-то не имею к этому никакого отношения!
— А имеет ли к вам отношение мальчик на вашей детской фотографии? Разве это вы? Это совсем другой человек. Но вы почему-то считаете, что вы с ним одно целое. Почему только с ним? Почему вы думаете, что лишь его болезненные мечты или совершённые им ошибки отражаются на вашей нынешней жизни? Вы такое же целое с ним, как с Валерием Фронтоном, Луисом Морено, Джеймсом Моррисом и многими другими.
— Николай Яковлевич, я начинаю терять нить! Хватит! Прошу вас! Я больше не могу! — Алексей устало склонил голову и закрыл ладонями лицо. — Я больше не способен слушать это. Я просто разорвусь сейчас, лопну. Мне очень тяжело. Я раскаиваюсь в моём любопытстве. Теперь я уйду и напьюсь где-нибудь. Может, я проснусь завтра и припишу весь этот разговор моему больному или пьяному воображению. Всё может быть, но сейчас…
— Послушайте, Алексей, — сказал профессор, — сейчас мы с вами распрощаемся, возможно, очень надолго. Но прежде я бы хотел дать вам кое-какие материалы… Вот, возьмите, не отказывайтесь. Вам будет любопытно, — Николай Яковлевич обошёл массивный стол и сунул в руку тупо взиравшего на него режиссёра увесистую папку. — Здесь вы прочтёте кое-что, кое-какие мои наблюдения… Тут Англия раннего средневековья и немного об античном Риме. Упомянул я и об Антонии, и о Траяне…
— О Траяне?
— Да, о Траяне Прекрасноликом, муже Антонии. О том, которого сослали в Британию… Не помните ничего такого?
Алексей Кирсанов закатил глаза.
— Это какой-то бред, — прошептал он. 
— Дорогой мой, — улыбнулся профессор, — вы даже не представляете, насколько бывает важен бред. Иногда только благодаря бреду мы можем узнать правду…
— То есть?
— Человек в бреду не боится, что его не поймут…
— Пожалуй, мне пора идти. Прощайте, — Алексей глубоко вздохнул и встал.
— А бумаги мои всё-таки возьмите, не отказывайтесь. Честное слово, они вам однажды пригодятся.
— Передайте Наташе, что я позвоню ей вечером.
— Обязательно передам. Я очень рад, что вы с Наташей встретились.
— Неужели? — Кирсанов посмотрел на Николая Яковлевича с испугом, опасаясь новой волны информации, которую трудно переварить.
— Вы имеете шанс развязать один из завязанных вами узлов… Но я вижу, вы совсем устали. Ступайте же, ступайте…