Улиссандр Двурукий. Глава 7

Олег Игрунов
Глава 7.

    И тут глаза распростёртого встретились с моими. Мгновенное замешательство его вдруг сменилось ужасом и почти сразу -  восторгом. Сорвав повязку с лица, он вожделенно вытянул шею перед моей саблей и в каком-то сладостном экстазе прохрипел:
- Айшма!?
     Грозное молчание тут же сменилось испуганными и одновременно ликующими криками:  Да славится Айшма!..  Айшма наш бунчук!..  Веди нас Айшма!..
    Бандиты спрыгивали с лошадей и бесились в иступлённом трансе. Некоторые хватали пригоршнями окровавленный мною песок и жевали его. Другие, засучив рукава просторных халатов, выхватывали кривые кинжалы. Десяток пламенеющих клинков сверкнули в солнечных лучах, и грабители в бешеном восторге рассекли свои обнажённые руки.
- Прими нашу кровь Айшма! Айшма, мы твои дети!
      Милые детки. Однако слишком шумные. И что мне делать с такой оравой? И что вообще мне делать?
     В этот момент, почувствовав движение воздуха за спиной, я медленно  оборотился. Если уж честно, то я мало понимал в этом массовом умопомрачении. Одно было ясно: я  Айшма. А Айшма, кем бы он там ни был, велик и грозен. Айшма не вздрагивает от каждого шороха. А потому движения мои должны быть исполнены величия, значимости и достоинства. С достоинством я обернулся и увидел, что окровавленное чудовище пожирает меня влюблёнными очами, пытаясь при этом дотянуться губами в клочьях засохшей розоватой пены до моих ног. Зелёный  шарф сбился, и теперь я мог убедиться, что перекошенное лицо монстра, если и отличается от обычного  человеческого, то лишь размерами.
- Прими мою жизнь, о, Великий и Страшны!…
Я не представлял, каким чудом он ещё дышал, но в восторженных глазах отражалось непереносимое страдание. Внутренности из распаласованного чрева растянулись едва ли не на три туаза.
      Я взмахнул покрытым кровавым лаком клинком, а оно утёрло слёзы и благодарно подставило мускулистую шею. Сабля багровым полукругом расчертила небо, и голова откатилась в песок. Восторженные вопли вновь смешались со знойным маревом, висящим в воздухе. Я страшно устал и чувствовал, что вот-вот последние силы покинут меня. Многочасовая гонка за хвостом, затем кровавая сеча в раскалённой жаровне полуденной пустыни…. Наконец, дикое напряжение последних минут битвы, когда смерть была всюду, и я боролся со смертью, и сеял её, и по жилам моим струился огонь….  Всё это несколько утомляло…
    Но тут я увидел то, что в мгновение вернуло мне силы. Чуть в стороне один из разбойников закапывал ручку своего палаша в песок, так что прямо стоящее лезвие напоминало жало. Двое других подтаскивали к этому смертоносному острию воина, прикрывавшего меня в недавней схватке. Бледное его лицо было покрыто мазками запёкшейся крови, а глаза? Глаза с ненавистью жгли меня.
- Прими эту жертву, Великий и Страшный, - прокричал один из убийц, и сильные руки вознесли моего боевого товарища над смертью.
     И снова, в который уже раз я видел то, что не в силах был предотвратить. Удар ублюдочного кулачка рыжего фигляра, взмах секиры над головой жмущегося ко мне Котана….  Но разве не в силах? Разве не я разорвал крепчайшие путы Хтона? Правда, мне помогал тогда сам Великий Учитель, но разве я сам не хотел? Разве сейчас  не хочу?  Разве не мечтаю? Разве не жажду, больше жизни своей жажду помешать этому убийству? Но сил, сил во мне оставалось так мало…. « Так возьми их у мира,» - словно подсказал чей-то мурлыкающий голос.
     И я почувствовал ступнями раскалённый песок, и жар его заструился по моим венам. И я почувствовал испепеляющий взгляд рыжеволосой девы-солнца, и взгляд её растопил мою нерешительность. «Дай мне своей плодородной силы Ю` Патер – отец всех богов. Дай мне свою крепость Ура – дева рогоносица. Дай мне своих жизненных соков Хтон – червь земли. Дай мне силу своей мудрости Котан, Тот самый Котан, тот, что среди богов, зовётся просто Тот.»
      Руки убийц разжались, и в мельчайших деталях я видел, как, выгибая спину, пытающуюся отсрочить встречу с клинком, мой товарищ летит в объятия смерти. Но сила уже была со мной. Во мне была сила. Я сам и был сейчас сила. И я пропустил эту силу через всё своё тело и с  яростью вогнал в песок под своими босыми ногами. Гул сотряс Землю. Она мелко задрожала, и, как круги от брошенного в воду камня, от меня потекли песчаные волны. Сильный толчок повалил многих из разбойников с ног и опрокинул палаш за мгновение до того, как мой соратник свалился на него.
          Благоговейный ужас сковал распростёршихся ниц разбойников, а я? Я чувствовал, как ручейки энергии утекают из меня в пустыню. Через несколько секунд я лишусь сил. Но несколько секунд было в моей власти. Воздев отяжелевшие руки, я хрипло произнёс:
- Я ухожу на встречу с отцом моим Ариманом, а тот, кто поднимет голову, или шевельнётся в момент  божественного свидания, будет повержен.
    Из последних сил подманив своего  чудом уцелевшего напарника, я прошептал:
- Мне нужно поспать.
Глаза его были широко распахнуты,
- Ты, правда, не Айшма?
- Нет, - я протянул ему саблю. - Мне нужно поспать. Если кто поднимет голову – руби.
         Я погружался в бездонную пустоту. Полёта, как в детских сновидениях, не было, и страшного падения, от которого перехватывает дыхание – тоже. Бездна просто втягивала меня, засасывала, как зыбучий песок. Я проваливался всё глубже и глубже, а сил, да и желания сопротивляться не было. Была усталость и полное равнодушие. Единственное, что я чувствовал – это холод сжимавший сердце. Он становился всё сильнее и сильнее. Он обратился уже в лютый мороз. Но странно – никакого дискомфорта я не испытывал. Напротив, леденящий холод, казалось, приятен мне. Холод уничтожил боль порезов, усталость, напряжение мышц и души. Холод обратил меня в ничто, и ничто в целом свете не волновало это ничто. Что ему до мальчика, из любопытства накормившего его? Что до воина, сражавшегося бок обок с ним, потому только что так было легче сражаться? Что заставляет его спасать старого пройдоху, томящегося в плену у Хтона? Да и томится ли он там? Не развлекается ли со старинным знакомцем, потешаясь над ловко облапошенным олухом? Да и не Котан ли засадил его, его самого в Картагенскую башню? Нет, я не испытывал к ним ко всем злобы. Они просто не интересовали меня. Да и существовали ли они вообще? Да и я существовал ли? Или же это лишь ледышка, медленно скользящая в пустоту?
      Скольжение это было невыразимо сладостным. Словно все нити, связывающие душу с миром, оборвались, и осталась лишь манящая пустота. Я был ледяной глыбой, и лишь крохотная искра запульсировала вдруг в заиндевевшем сердце. Единственное из чувств, не затронутое обжигающе-сладким хладом. Крохотная искра любопытства ожила во мне. Мне было любопытно, что именно так влечёт меня в бездну. Что вообще может манить хоть куда-то эту бесчувственную груду хлада? И тут нечто, считавшее себя мною, сделало новое открытие. Оказывается, оно было голодно. Град и глад, я ощущал голод каждым кристаллом своего смёрзшегося тела. Только голод я и ощущал. Голод грыз меня. Он впивался в мой костный мозг. Он высасывал мои глаза. Он пожирал меня…
     Внезапно погружение завершилось. Я достиг дна бездны. И лёд моих глаз поразился открывшемуся виду. На огромном столе лежал испечённый вепрь. Его подрумяненная корочка была вскрыта, и взгляд мой алкал сочное мясо. Рядом на овальном  щите возлежал разделанный на светящиеся жиром ломти осётр. А дальше? Дальше: турнепсы, жареные фазаны, окорока, колбасы, огромная минога, сваренная в молоке с только что содранной кожей. Я ринулся к столу, боясь всем, что осталось от меня, боясь, дрожа от мысли, что всё это изобилие сейчас исчезнет. О, счастье: жир, капающий с пальцев, заливал мой подбородок, руки по локоть были унизаны красными и чёрными бусинами икры. Я давился и ел. Ел и давился. Я ликовал. Во мне ледяном осталось ещё желание и его так приятно было удовлетворять. Я глодал баранье рёбрышко, когда новое, счастливое открытие сделало мой мир, мой собственный мир ещё прекраснее. Я возжаждал. Я возжелал пития. Чудесно. Что может быть приятнее жажды, когда есть чем её залить? А было чем. Стол сразу стал ломиться от бутылок, графинов и баклажек с изысканными напитками…
        Я вкушал невиданные прежде сочные плоды с пушистой шкуркой и запивал терпким, но мягким вином. А что в этой запылённой бутылке? Бархатистый вкус вина щекотал нёбо. Жизнь прекрасна! И тут я почувствовал какое-то сладостное томление. Что-то ласково, но настойчиво жгло мои чресла. Сердце стонало предчувствием счастья. Дверь, возникшая в бездне, растворилась, и появился ковёр. Он сам собой плавно двигался ко мне, и бурный огонь желания пронёсся по скованным льдом жилам. Ковёр медленно опал и открылась девица. Она, скромно потупившись, бросала на меня влажные от желания взоры. Её алые губы быль чуть приоткрыты, казалось, она задыхается от чего-то переполняющего её естество. Он хотела ко мне, но при этом ей было стыдно. Щёчки её горели от внутренней борьбы, а длинные пепельные волосы закрывали верхнюю часть тела. Лишь  набухший сосок, упрямо вздымаясь, вылезал из серебристо мерцающих прядей. Упругий её живот, словно розовеющий в восходящем солнце снежный сугроб, полого спускался в золотистые нежные заросли лона.
      Мне дела не было до её стыда. Я повалил девицу на спину и, ощутив под дрожащими пальцами трепетно вздымающиеся холмы, коленом раздвинул её ноги. Я был жеребцом и с силой вошёл в её чрево. Она застонала и выгнулась подо мной….
    Потом я опять ел и снова пил, а тонкостананные девы плясали под незримую флейту, и их упругие ягодицы подрагивали в такт мелодии. Всё это было моё: и эти девы, и это, шелковистое на вкус вино, и эти  пахшие морем лангусты в лимонных дольках, и эта.…  На столе лежала лепёшка, а на ней горсть коричневых сладких плодов.
    Удар моего кулака сбросил на пол блюдо с сочными ломтями сёмги. Проклятье! Я не хочу! Не хочу рушить этот сказочный мир. Это мой мир! Я ни с кем не желаю делить его. Вздорный мальчишка…. Нет!  Под стол полетели бутылки и подносы. Это же мои сокровища!..  Они любезны сердцу моему. Нет! Я не хочу выбирать!
     Пещера была залита чуть  розоватым светом. Прямо передо мной в воздухе парило два трона. На одном, из замшелого дуба с, глубокой трещиной над изголовьем, восседал ветхий старец. Его падающие на плечи седые волосы почти сливались со стягивающим их серебряным обручем. Лицо старца заскорузлое, морщинистое, словно подёрнуто было дымкой, и только огромные серые глаза властно и жёстко заглядывали в мою душу. Рядом на точёном из сандала троне, положив мощные руки на подлокотники в виде крылатых львов, сидел сильный, замечательной красоты мужчина. Его тонкий с едва заметной горбинкой нос чуть подрагивал, как у возбужденного боем жеребца. Небесно голубые, чистые глаза смотрели нежно и ласково, а в чёрных как ночь волосах были заметны серебряные нити переживаний. Он был прекрасен, как жизнь, и он обратился ко мне:
- Итак, любезный Улисс, ты выбрал?
Я не такой дурак, чтобы не понять, но и уж тем более не такой дурак, чтобы признаваться в своей понятливости,
- Что выбрал?
Гнев сверкнул в глазах старца:
- Здесь не юлят! Здесь выбирают!
Прекрасный мужчина, примирительно погладил старческую руку:
- Не пугай нашего гостя, - и уже ко мне. - Ты, друг милый, должен выбрать свою жизнь.
        И вновь пред моим взором пронеслись: разметавшиеся на прохладных простынях девы, чудесные напитки и яства. А вслед …. Висящий на дыбе Котан; насилуемый пятью грабителями мальчик, который неожиданно вырвал у одного из насильников кривой кинжал и перерезал собственное  горло; мой боевой товарищ,  прокусивший, сдерживая крик, губу и извивающийся на колу.
    Что тут выбирать? И я ответил:
- Да, выбрал.
Старец едва заметно выдохнул и ещё сильнее выпрямился на своём неудобном  седалище:
- Привет тебе, ученик Вахишты, которого люди именуют Тот, а друзья Котан.
Красавец не выразил разочарования и весело обратился к старику:
- Милый Ахурамазда, пожалей своё дряхлое сердце. Оно того и гляди лопнет от спеси.
Затем он уставил бездонные глаза на меня:
- Не думай отвергший подлинную жизнь ради привычных иллюзий, что опечалил нас. И не дрожи так, - Ариман не мстителен.
Я, кстати сказать, и не дрожал. Скорей я дивился, что добродушный красавец оказался тем самым Ариманом, что был столь ненавистен мальчику из оазиса. Ариман же продолжал разглагольствовать:
- В знак того, что Даритель Жизни не держит на тебя сердца, прими от него этот скромный подарок.
    В руках его оказался круглый золотой поднос, на котором покоилось нечто прикрытое узорчатым  платком. Я взял поднос и, несмотря на явное неодобрение такой беспринципности со стороны покислевшего Ахурамазды, благодарно кивнул. Зря старик обижается, никакой это не вызов пресловутым силам добра, я просто люблю подарки. Поставив поднос на заботливо возникшую из розоватого света самшитовую столешницу, я сдёрнул платок. На подносе в лужице запёкшейся крови лежала отрезанная голова с длинными соломенными волосами. На всякий случай я потрогал предмет на собственной шее. Ага, так я и знал, искомое  на своём законном месте. С прискорбием созерцал я: собственный заострившийся нос, запавшие губы и перерезанные, ещё чуть подрагивающие вены, сиротливо выглядывающие из шейного обрубка. Края раны были столь неровными, что хотелось пожурить палача, за такое вопиющее отсутствие профессионализма.  Не иначе отделение происходило с помощью хлебного ножа. Плохие шуточки. Шутник тем временем с кротким сочувствием ожидал моей реакции.  «Дать бы, некоторым пинка», - на всякий случай не очень определённо подумал я, произнося:
- Спасибо! Запасная голова ещё никому не мешала.
Отяжелевшие веки дурно отпиленной головы задрожали, и зелёные мои глазки с грустью воззрились на меня:
- Не запасная, Улиссандр. Единственная. И очень скоро.
Внезапно хлопанье крыльев прорвало розоватый воздух и на запасную, однако не согласную с этой ролью…. Короче, на ампутированную голову, опустилась большая, чёрная ворона. Она дерзко впилась острыми когтями в соломенную причёску и деловито прицелилась выклевать мой бесценный зелёный глазик. Никогда бы не подумал, что могу с таким удовольствием ломать чью-то шею. Ворона упала на блюдо и исчезла вместе с головой и столиком.
« Так я и подумал, - подумал я, - мираж и фокусы».
Ариман, должно быть, обидевшись, возразил:
- Нет, не фокусы, а близкое будущее. Ещё какое близкое.
Дело было сделано, пора удаляться. Я мило поклонился и, всепочтительнейше развернувшись спиной к тронам, направился к выходу. Должен же он где-нибудь быть…
       Гордо шествуя мимо ломящихся от яств столов, я услышал властный голос Ахурамазды:
- Запомни, Улиссандр, ты сделал выбор. Твой путь отныне - это мой путь. Наслаждения и утехи плоти отныне не для тебя.
Кто б спорил? Я б так может и рискнул, но уверенности в собственных силах несколько не хватало уверенности в силах ли я осилить.  Пришлось всецело согласиться с убелённым сединами старцем и, дабы не позапамятовать мудрых слов, я прихватил со стола котелку говяжьей колбасы на добрую память. Ну, и в качестве компенсации за скорую потерю головы. Тут же возникли сомнения, не продешевил ли я. Сомнения эти обратили мой взор на молочного поросёнка, но повысить ценность великолепно сидящей на мне головы я не успел, так как проснулся.
      Проснулся совершенно бодрым и полным сил. Сон навевал тревожные мысли, но действительность была не менее тревожна. Мой боевой товарищ стоял с высоко воздетой саблей прямо над вожаком грабителей и, похоже, только и ждал малейшего шевеления. Я поманил его.
- Кто ты? – очень смущённо спросил он. - Ты спал всего минуту, а встал полный сил. Ты был весь в крови, а теперь чист, как дева после бани. Даже распоротая бровь твоя зарубцевалась. Ты точно не Айшма?
- Нет, не Айшма.
- Может, ты Друджа? Или сам Ариман?
- Оставь эти глупости. Скачи в караван-сарай и собери всех уцелевших.
- А ты?
- Я попытаюсь поговорить с ними. Может мне удастся их переубедить.
- А если нет?
- Тогда ждите нового нападения. Заприте ворота, соберите оружие. Только не убегайте: всех перережут. Там есть мальчик  раб. Присмотри за ним.
- Я…
- Оставь мне саблю и скачи.
Он махнул рукой, устало влез в седло и изможденный боем жеребец тряской рысью понёс его в оазис Сахеба.
     Я видел, как вздрогнули и напряглись спины некоторых разбойников, уловивших удаляющийся конский топот. Но всё одно поднять голову никто из них не решился. Это вселяло надежду. Я лихо вскочил на Малыша и твёрдой рукой поднял его на дыбы. Жеребец недовольно заржал, а я гаркнул, перекрывая его ржанье,
- Встаньте, дети шакала!
Разбойники поднимались, отряхивая халаты и поправляя перевязи сабель и ятаганов. Ликования в их лицах почти не осталось. В них читался страх и смутное недовольство. Ещё бы, их бунчук, их драгоценный Айшма жалеет стражника, а своих верных последователей честит шакальим отродьем. Некоторые начинали глухо роптать, а предводитель поднял на меня глаза, полные одновременно любви и сомненья. Я вдруг понял, именно от этого человека зависят сейчас моя смерть и жизнь. Его глаза были глазами фанатика, и по ним я почти точно читал его мысли. Нет, в моей сверхъестественной природе он не сомневался. Слишком много было за это. Я дрался с бешенством. Был неуязвим для сабель, копий и стрел. Я одолел считавшегося непобедимым монстра. Я одолел и самого главаря. Так мало этого, я поверг всех на песок, вызвав колебанье земли. Я был чёрен от крови, теперь же чист и бел, как облако, и ни одной ранки на моём теле.  Нет, без сомнения, им приходится иметь дело с божеством. Но каким-то странным божеством,  каким-то непредсказуемым…
- Почему, о Великий и Страшный, ты гневаешься на детей своих?
Вот как? Значит моих? И это после того как я сам величал вас детьми шакала? Обзываться удумал? Бога не дрожишь? Ну-ну…
- Ты взаправду, - заговорил я нарочито тихо, - смеешь называть это гневом? Да разве уцелел бы хоть кто-то из вас, разгневайся я на половину половины?
Он побледнел, я же продолжал, возвышая голос:
- Вы гнушаетесь сравнением моим? Вы брезгуете грязного имени? Вы оскорбляетесь уподоблению с шакальим вы****ком? А оскорбиться бы ему! Нет, не я ваш родитель! И не шакал даже. Вы дети ничтожного нытика и бездельника Ахурамазды.
     Едва сдерживаемый гнев, почти открытое недоверие, недовольство и  недоумение подобно волнам расходились по толпе. Я понимал, что ступаю на остриё клинка. Я понимал, что иду по над самым обрывом. Я понимал, что рискую. И чем рискую, я понимал. Я дразнил их. Я оскорблял их достоинство. Я оскорблял достоинство  не мирных крестьян, не горожан болтливых, но мужей, привыкших отстаивать его саблей. Я знал этих людей: недаром же больше года мне довелось жить среди Картагенских бандитос. Я знал, как болезненно эти падшие относятся к своей чести. Как упорно цепляются за всякую идею, позволяющую объяснить их зверства и жестокости. Я знал это…. Но я высмеивал их идею. Я рушил традицию. Рушил авторитет свой лишь на традиции и держащийся. Я сам призывал к ярости, к бунту, к ниспровержению недавно обретённого кумира. Я знал, что малейшее недоверие вызовет в этих сердцах лавину вражды. Но я сам вселял в них это недоверие. Я подталкивал их к проверке: ринуться на меня и убедиться, вправду ли я божество. Вправду ли я бессмертен? И они готовы были ринуться. Готовы были убедиться. Готовы были рисковать, ибо лишь риском и жили. Они готовы были…. Но даже и последний из них понимал, что и я готов к этому. Что не только готов я, но и сам подбиваю их на мятеж. Что жду их взрыва. Жду и хочу его.
    Я молчал – они  роптали всё громче. Я опустил голову – они бросали хмурые взгляды из подлобья. Я стал безучастным – они  почти дерзкими. Я погладил шею гнедого – они сжали кулаки. Сейчас! Я выпрямился и вперил презрительно равнодушный  взор куда-то в подбородок вожаку. Он попытался поймать мой взгляд, зло заиграл желваками, покраснел…. Я неотрывно и насмешливо изучал линию его твёрдого рта. Он оглянулся, словно ища поддержки. Устыдившись, повернулся ко мне и тут, сходу, напоролся на мой вызывающий взгляд. Вожак не ждал этого. Он дёрнулся, как от удара. Тут же вправду поверил в мой магнетизм и растерянно, пристыжено отвёл глаза. Мне было мало. Я нахмурился, напряг глазные мышцы, я зло взирал. А он? Он, низко опустивший голову, почувствовал и мой взгляд, и мою злобу. Он рухнул на колени и попытался ухватить моего коня за повод. Но я потянул узду, и жеребец, словно ему передалось моё презрение, отпрянул от вожака. И тут я грозно воззрился на притихших разбойников. Впрочем, я уже знал, что победил. Один за другим бандиты пали на колени. Я внутренне ликовал и как ни странно, они – тоже. Хотя почему странно? Бандиты, как и все мы, несчастные, не могли жить не веря. А я? Я только что вновь даровал им эту веру. Точнее не я, ибо делал я всё, чтобы её подорвать. Но как раз это, как раз моё нежелание даже под угрозой смерти поддерживать веру и внушало её. Ведь коли не Айшма я, то ровня им. Но разве уступили б они ровне? Значит, я Айшма.
    Предводитель разбойников, загребая песок коленями, подполз к ногам танцующего жеребца. Он поднял ко мне лицо, открывая дорожки слёз на пыльной коже,
- Разве мы не верно служили тебе, о Великий и Страшный? За что же отворачиваешь ты очи приязни своей от рабов своих?
- Вы? - у меня мощные лёгкие, но я даже и не подозревал, что настолько. - Вы мне служили? – разбойники дружно  уткнули лица в песок, -  Вы что забыли, что тело человеческое создал отец мой Ариман? Зачем? Зачем, осквернители Высокого? -  грабители, должно быть, сочтя вопрос риторическим, молчали, и я разъяснил, -  Дабы погрузить душу  в чревоугодие и сладострастие, в лицемерие и похоть. Душа должна влачить на себе груз пороков. Она должна задыхаться в них и, задыхаясь,  жаждать всё новых и новых. Душа должна погрязнуть в теле, как в болоте. Должна разложиться в нём. А что делали вы? Вы перерезали глотку погонщику верблюдов, освобождая душу его из телесного плена. Вы отнимали жизнь у купца, возвращая ему жизнь подлинную.
     Град, они слушали. Их глаза были широко открыты, и они с недоумением переводили взгляд с меня, друг на друга.
- Ариман, - они как кролики, вновь уставились на меня, - Ариман – отец жизни. Смерть - дочь Ахурамазды. Всякий убийца – злейший враг Аримана и подданный Ахурамазды.
     Внезапно предводитель айшмитов встал с колен. Глаза его горели. В них читался живейший интерес:
- Но ведь и ты, о Великий Разрушитель, ведь и ты  убивал?..
    Склонившись в седле, я, ухватив вожака за подбородок, задрал его голову. Довольно долго рыскал я в глазах его. Я был строг и заинтересован одновременно. Вожак же, как и предполагалось, был испуган и польщён. Что ж, пусть видит, что Айшма ценит умных людей. Может, тогда ему не слишком захочется разочаровывать нас следующим вопросом. Пауза затянулась. Она подавляла бандитов. Она мучила их главаря. Она усиливала напряжение. Главное же, что она, давала мне время на раздумье
- А ты, - я, наконец,  отпустил его подбородок, - не зря таскаешь голову на плечах. И вопрос твой свидетельствует об уме, - думаю, лесть лишней не бывает, - запомни, рука Айшмы разит лишь тех, чьи тела окончательно замарали их души. Жизнь такой  искалеченной души в благостном и насквозь лицемерном царстве Ахурамазды будет тягчайшей из пыток. Потому и удержал я меч гнева своего над тобой, что не достаточно ещё запятнал ты душу свою.
   Он содрогнулся и, потупившись тихо, явно не для моих ушей прошептал, - В чём же, правда?
- Правда, человече? –  я решил не обращать внимания на очевидную риторичность вопроса. - Ты хочешь правды? Ну, так она в том, чтобы жить, наслаждаясь жизнью. И радоваться радостям жизни. И печалиться её печалям. И вкушать её плоды. И приять жизнь в ней самой. И смеяться смешному. И плакать горькому. Плакать и не стыдиться слёз своих. И не стыдиться жизни своей. Не стыдиться, но жить…
    Я что-то ещё говорил. Я говорил, и мне нравилось говорить. Я был Великий Учитель. Котан, Ахурамазда, Ариман были младенцами рядом со мной. Я готов был лопнуть от гордости, хотя и чувствовал, что в учении моём имеются некоторые шероховатости. Да, имеются. Но сам я с величием подлинного творца плевал на них, а разбойники? Разбойники о чём-то думали. О чём? Может, о своей жизни?..
       Пора было подумать и мне о своей. Огрев тыльной стороной сабли Малыша, я помчался к караван-сараю. Сейчас будет дана подлинная оценка моей проповеди. И возможно…. Возможно, она явится в виде свиста стрелы. Но было иначе: я мчался, а за мной никто не гнался и в меня никто не стрелял.