Натуралист и артиллерист - часть 5

  История жизни Вячеслава Всеволодовича Строкова, написанная его внуком к 100-летию со дня рождения  (полный вариант со множеством фотоиллюстраций можно посмотреть на сайте автора).


                ЮННАТСКОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ

74.

    В начале июля 1981 года мне второй и последний раз довелось побыть с дедом бок о бок достаточно длительное время – целых двенадцать дней, с 1 по 12 число. Было это в Подмосковье под Можайском, в лесном палаточном лагере недалеко от деревни Коровино. Лагерь этот был создан, кажется, на базе журнала «Юный натуралист» для юных натуралистов, юннатов  –   любителей природы школьного возраста. Ныне, к несчастью,  не только это словечко уходит в прошлое, но и само массовое юннатское движение советских лет  сходит, похоже, на нет. А ведь именно сегодня оно необходимо, как никогда!
    Мы с сестрой Светой  попали в число обитателей лагеря по приглашению деда: ему удалось уговорить наших родителей отпустить нас к нему. Семья наша всё равно собиралась через две недели поехать по обыкновению «дикарями» в Крым, ждали только отцового отпуска, поэтому родители согласились с дедом, что мы поживём пока там, а затем они нас «подхватят» в Москве  –  и уже вместе поедем дальше на юг.
    И вот в последний вечер июня нас со Светой посадили в поезд, а рано утром в Москве встретили нас сёстры деда, любимые наши тётушки Варя и Юля, и  тут же отвезли  электричкой  уже на место. Это был один из тех редчайших случаев, когда властная мама решилась расстаться с нами на такой длительный срок (не преминув, правда, написать подробную инструкцию на двух листах, считая нас совершенно неразумными малышами, да так оно и было, хотя оба мы к тому времени уже имели паспорта: мне было 16, а Свете 18).
     Юннатская деятельность ребят заключалась в записывании наблюдений за природой, развешивании и проверке искусственных гнездовий для птиц, в лесных походах с целью изучения флоры и фауны Подмосковья. Сообщество юннатов имело забавное название "КЮБиК", которое расшифровывалось так: "Клуб юных биологов и краеведов". Основателем его (первоначально он назывался «КЮБЗом» - Кружком юных биологов зоопарка) был Пётр Петрович Смолин -  тот, что упоминался дедом в книге «Пернатые друзья лесов» и о котором дед написал в «Юном натуралисте»  статью под названием «Добрый волшебник».
    Как написано в энциклопедии,

    «…в последующие годы кружком руководили его выпускники – Н.А.Варшавская, С.В.Попов, В.Ю.Дубровский. В 1970 - 1980-е годы кружком руководили А.И.Быхов (переименовавший его в "КЮБиК"), В.В.Строков и др.»

    Обстановка на кордоне напоминала военный лагерь, но с куда более свободным образом жизни. Базой его служило длинное деревянное одноэтажное строение - зимний дом (лагерь  функционировал и на зимних каникулах), в котором жил дед, а с нашим приездом поселились и Варя с Юлей. Рядом с домом под навесом располагалась кухня - печка и пара длинных столов. Это место было как бы центральной площадью лагеря, где собиралось, обычно за едой, всё его население. Рядом в сараях хранились скворечники и синичники, изготовляемые тут же своими руками. Сами юннаты   -   их жило при нас человек 10   -   располагались в брезентовых палатках, стоявших на деревянных подмостках в некотором отдалении от центра. Нам со Светой тоже выделили отдельную палатку, но мы быстро познакомились со всеми ребятами (там были в основном мальчики из 8 – 10 классов) и пытались не отставать от них в юннатской деятельности.
    Почтовый адрес лагеря, помнится, писался так: Московская область, Можайский район, кордон Коровино. Руководителем кружка была любопытная личность, сотрудник журнала «Юный натуралист» Алексей Иванович Быхов, которого за глаза все называли сокращённо АИБ. Невысокий, лет за 40, с круглым брюшком, с тёмной окладистой бородой  и в больших очках с толстой оправой,  он был почему-то в наших глазах фигурой довольно комичной. Справедливо или нет  –  не знаю, но нам казалось, что две простые человеческие слабости одолевали его: любил он поесть и поспать. Спал он днём в сарае, который называли «курятником» (возможно, раньше в нём жили куры) и в котором теперь хранились синичники - обустроил там себе местечко и частенько пребывал днём на раскладушке в объятиях Морфея.
    Любимым выражением его было: «на благо общества» (конечно, произносилось оно не на полном серьёзе: «Надо трудиться на благо общества!», «А что для блага общества сделал ты сегодня?», «Чем своим кровным ты поделишься на благо общества?»). Он пытался таким образом воспитывать в «кюбиковцах» чувство коллективизма. Но все таковые призывы сводились на нет, ибо себя-то он не обижал: за общей едой подкладывал себе лучшие куски, наедался более всех и не дурак был перехватить что-нибудь и до обеда, и после.

    Он имел странную привычку неожиданно появляться в ту минуту, когда ребята были заняты каким-либо делом, игрой или просто трёпом –  и с ходу вторгаться с советом, репликой или распоряжением, сводившими всё на нет, или же заставляя переделывать начатую работу по-иному (то бишь по его разумению). В связи с этим в «КЮБиКе» родилась историческая фраза:
   –  Но тут пришёл АИБ и всё опошлил!
    Не знаю, задолго ли до нашего появления там она возникла  –  очень вероятно, аж за несколько лет. Поначалу фразочка сия гуляла только между ребятами, но постепенно стала звучать и открыто,  –  и даже перекочевала в журнал, который обязаны были вести юннаты, записывая свои наблюдения за природой каждый прожитый в лагере день. Став таким образом практически дежурным выражением «КЮБиКа», она нередко мелькала среди записей мальчишек,  –  вследствие чего была, конечно, известна её виновнику. Но у АИБа хватало чувства юмора  относиться к этому снисходительно.
    Деда же, кстати, по аналогии называли в лагере ВВСом (тут юмор был ещё и в ассоциации с «военно-воздушными силами», хотя  она более подошла бы к другому ВВСу, его усыновленному племяннику Владимиру Вячеславовичу Строкову, который в то время действительно служил в военной авиации  на северной границе).
     Хоть и прошло уже более двадцати лет, многое из того пребывания помнится мне довольно ясно. Такой яркой, интересной была жизнь этого клуба (в «неполевой» сезон располагавшемся в одном из московских Домов Пионеров), что запомнилась она не только мне: в Интернете неожиданно для себя я нашёл  воспоминания и некоторых других его участников. Поэтому, чтобы не узурпировать право рассказывать о клубе только самому («птичье» право  –  я и жил-то на кордоне всего ничего, меньше полумесяца), даю слово тем, кто знаком с ситуацией куда лучше меня, и для начала копирую сюда «как есть» обширный фрагмент воспоминаний некоей «Колючки эМ» (так назвалась она в «Живом Журнале»), предварительно испросив у неё согласие на это. Госпожа Колючка увлекательно рассказывает о том, как она оказалась в КЮБиКе и чем занималась там:


                Воспоминания юного натуралиста

    … Не помню, во сколько лет (11? 12?) , меня привела туда девочка с удивительной фамилией Кискачи. (Правда, девочка была немножко похожа на мальчика, но суть не менялась). Мы с ней вместе с собаками гуляли - у нее был безумный фокс, а у меня - щенок водолаза. И, собственно, на почве любви к братьям меньшим и прогулкам на свежем воздухе мы с ней скорефанились. В продолжение этой темы возникло приглашение в биологический кружок. В том самом Доме Пионеров на 2-ой Фрунзенской.
    Нельзя сказать, что это было очень близко и удобно, - мы ездили на автобусе до Киевской, а оттуда на метро, до Комсомольского проспекта. И пешком чуть-чуть.
    Кружок назывался чуднО - КЮБиК. Назвал его так предводитель нашей диаспоры, Алексей Иванович Быхов. Из любви к аббревиатурам его называли АИБ. И не иначе. Название же кружка разворачивалась при большом желании в нечто громоздкое: "Кружок Юного Биолога и Краеведа". АИБ был низок, плотен, темно-рыж, очкаст, бородат и пухл. Сам он вышел из такого же кружка юных натуралистов (КЮН), и образ учителя Петра Петровича Смолина (ППС) реял над ним. Была даже какая-то песенка про этого легендарного гуру:

    "Нам ППС не папа и не мама,
    И мы ему об этом скажем прямо"...
        (дальше не помню)

    Те, кто знали ППСа лично, говорили, что АИБ до него никак не дотягивал. Но я-то все равно могу сказать только "спасибо товарищу Быхову за наше счастливое детство", и это будет абсолютно искренне! Потому что кружок со временем прочно вошел в мою жизнь, и лучшей компании, лучшего образа жизни для меня просто не существовало.
    (Когда наша ужасная учительница по химии ставила мне очередную пару, она спрашивала: "Ну, и когда же это кончится? Я твоим родителям обязательно сообщу. Чтобы они... Какое самое страшное наказание для тебя существует?" Я отвечала: "Не пустить в кружок"…)
    Так вот, продолжаем разговор. Что в кружке было хорошего? Да всё! По воскресеньям мы ездили либо в московские парки (Сокольники, Измайлово) либо в ближнее Подмосковье с полевыми дневниками (ой, у меня был настоящий полевой дневник, - мне его мой крестный подарил, геолог) и записывали все, что видим и узнаём. Какой птицы след? Что за кустарник? Как у кустарника выглядят побеги и почки? Кто уронил шишку под деревом? Белка? Или дятел? Собирали "материал". Ту же самую шишку, чтобы потом посмотреть по определителю, кто же ее грыз или клевал. Ведь шишка дятла отличается от "белкиной". После прогулки по лесу сваливали в кучу все свои сухие и мокрые пайки, ели, пили чай. А кто грыз что-нибудь за деревом, долго в кружке не задерживался. Существовало даже название для такого рода явления - "лоханкизм". (Это когда каждый из своей лоханки ест и ни с кем не делится). Потом - "тихие игры" - в слона и прочие веселые игрища. И - домой.
    По четвергам мы разбирали свои находки, рассказывали о поездке тем, кто не смог поехать с нами. Иногда к нам приходил какой-нибудь гость со своим рассказом. Какой-нибудь биолог, или студент. Или кто-то из редакции "Юного натуралиста". А после "научной" части мы устраивали чаепитие, со всякими сушками и пряниками, с разговорами и шутками. Затем шли вместе к метро - часто по набережной до Парка Культуры, или еще дальше - до Кропоткинской. Расставаться не хотелось. В метро, когда надо было расходиться по разным веткам метро, прощались. Первый руку кладет ладонью вверх, а все остальные на эту ладонь - свою, по одной, как пирамидка получается.
    Честно говоря, я подозреваю, что фундамент моему сарказму был заложен именно там. Столько юмора и легкости по отношению к любым темам я не встречала потом нигде. (Ну разве что в счастливой компании, где я работала несколько лет, - но такое бывает редко!) Там же были привиты какие-то важные моменты самостоятельности: мне стало легче уезжать из дома (я была такая домашняя девочка, очень привязанная к маме), я научилась много чего делать руками (мы ездили на всякие турслеты, учились рубить топором, разжигать костер). Тех кружковцев, которые "налетали" достаточное количество часов с инструктором в московских парках и подмосковных лесах, выпускали в "экспедиции" на школьные каникулы.
    Это было ещё какое счастье! Жили мы в лесничестве под Можайском. В нашем распоряжении была четверть большого дома. В одной всегда жил лесник, а две другие пустовали . У нас там были сени, кухня и большая жилая комната. Удобства - на улице. Вода - в колодце. Дрова - в лесу. Жизнеобеспечение - свое. Деньги - родительские. Готовка, уборка - своя. Распорядок разумный. Утром уходили в лес, возвращались к обеду. После обеда - тихий час (кто спит, кто читает). Потом - разбираем "материал", собранный в лесу, сидим в куче веток, листьев и определителей. Потом "тихие игры". "Дежурный" по бараку не только готовил пищу, но и записывал события дня в специальный дневник. Засыпали мы всегда не сразу, потому что долго болтали и гоготали. И вроде все уже договорились, что пора спасть. И вдруг из соседнего спальника: "Хю-хю-хю!" и как по цепочке "Хи-хи!" "Га-га!" "О-хо-хо!" Все по новой!
    Однажды мы там провели все лето. Счастливое лето. Лес был изучен основательно. Мы уходили поодиночке в разных направлениях, и никто не терялся. У каждого был индивидуальный "научный план" на три работы: две обязательные и одна - произвольная. Первые две: описание муравейника и определение растения (по всей строгости, по схеме из определителя). В качестве третьей я выбрала описание растительности болота. Не пугайтесь, болото было прекра-асное! Не такое, в которых в кино все утопают, а другое, покрытое крепким растительным слоем - так, что не провалишься. Просто ходишь, как по надувному матрасу. И на кочки садиться не рекомендуется - штаны промочишь сразу. Кочки же прямо манили сесть - такие ярко-зеленые, как на картинке. Я там бродила, составляла описание растений, грибов, мхов. Наш незаменимый учитель - Ника Палыч, студент биофака, помощник АИБа, - меня научил делать грибной гербарий (это оказалось очень непросто, как я сначала представляла) и коллекцию в формалине. И к каждому грибу я еще рисовала иллюстрацию. (Ну, тут уж я разворачивалась вовсю, - рисовать я любила. Сначала карандашом нарисую, потом красками акварельными раскрашу, а потом сверху еще тушью черной прорисую все контуры. Какая вещь получилась! Горжусь собой! До сих пор!)
    А кроме того, лето в лесу, - это удивительный мир, такая свобода! Походы утром "по малину" - по дикую, лесную малину. Купание в черной быстрой речке. Костер - конечно, не без этого. Гитара - да, безусловно. Звезды прямо у твоего носа - какой там Юг! Красотища! И чувство, что мы все одной крови - ты и я, и все, что летает, и прыгает, и ползает вокруг, и шелестит, и гудит в ветвях. А ночью, при полной луне лес черно-серебристый. Черные стволы. Серебряные дорожки. Светло - хоть книжку читай.
    Мы так там обосновались в этом лесничестве, что могли приехать в близлежащую деревню темным вечером, спокойно найти нужную тропинку и выйти к своему лесному жилищу. Никакого страха. Никаких проблем. (Правда я думаю, что это было возможно только тогда, в то безмятежное "советское" время, когда мы не знали, что такое бомж, не видели никакой опасности вокруг и проч., и проч.)
    На каникулы АИБ вывозил в маленьком рюкзачке рыжего кота. Наша шайка звала его Жижик. (Хотя изначально он был Рыжик). Вместе с котом выезжали студенты биофака. Их было довольно много, но самые постоянные наши спутники и - очень во многом главные учителя - Ника Палыч и Галя Лунина. Чудные, любимые. В конце концов, когда мы переросли милый возраст средней школы, АИБ как-то потерял к нам интерес. Мне кажется, ему милее были дети помладше. А мы ушли к Нике и Гале в МГУ, и "клубились" уже там. Там все стало по-серьезному: занятия по университетским коллекциям (определение растений в гербариях и птичьих тушек, - да-да, есть там такая коллекция!), подготовка к олимпиадам, распределение детей по студенческим практикам на лето, поездки на кольцевание чаек и подсчет птенцов на озере Киёво.
    Правда, я до счастливого финала не дошла. (Влюбилась в своего собрата по кружку, и всем надоела со своей любовью). А ребята все поступили. Уходя, привела я туда свою двоюродную сестру. Вот она - девушка серьезная, - осталась на биофаке навсегда, и теперь там преподает.
    А я тут вам байки рассказываю. Но с удовольствием необыкновенным!»

   А некто  под  ником «hapchik» откликнулся на эти воспоминания своими:

  «Ой, спасибо за прекрасный рассказ! Окунулся в детство. Я был кружковцем КЮБиКа в 1981-82. Было мне 12. Прекрасно помню АИБа. Кота не помню. Попал в кружок тоже через друзей. Мой одноклассник послал в журнал "Юный натуралист" вопрос (как сейчас помню, "как определять пол у ящериц и змей?"), ему пришёл ответ (очень сложный), а в конверт была вложена "лапша" (так, как я потом узнал, ласково назывались приглашения на кружок). Так мы и пришли в Ленинский дом пионеров. Друг скоро ходить перестал, а я остался и ходил на занятия года полтора, пока математика не пересилила во мне биологию и я не поступил в матшколу.
    Занятия были всякие. Была смешная практика "защиты диссертаций" - кружковцы делали работы, доклады и им присуждались звания "член-корреспондент кружка" и потом "действительный член кружка". "Действительным" я так стать и не успел. А чай пили из специфических квасных кружек, спионеренных в ларьке, стоявшем близ дома пионеров. ))
    Ездили с АИБом во всякие поездки. Зимой ездили куда-то под Солнечногорск, определяли там зимние растения. Был и на той базе под Можайском. Помню, что мы там кольцевали птиц (какое необыкновенное ощущение - держать в руках крохотную птичку!), а ещё нас усаживали рано утром (в 4 часа) в кусты около гнёзд, и мы записывали моменты времени, когда птица подлетала к гнезду с кормом. Был июнь, комары, шелохнуться нельзя, чтобы не спугнуть птиц (это были скворцы). Я, как мелкий и неопытный, должен был только время записывать, а более продвинутые ещё отмечали, прилетел самец или самка (у скворцов кормят оба родителя).
    И неправда, что никто не терялся. Вот я потерялся как-то во время экскурсии, струхнул, долго топал по болотам, потом нашёл заросшую дорогу, прошёл по ней в одну сторону --- кончилась, в другую --- вышел в деревню Коровино, откуда дорогу уже знал, потому что мы туда за молоком ходили. Забавно, что меня никто так и не хватился, раздолбайства в КЮБиКе всегда хватало.
    Да, и гитара, конечно, и друзья, и девочки)) Всё прекрасное в жизни началось там...»


75.

    Однако самым главным из жизни в «КЮБиКе» был для меня тот день (а может быть, то было два или три дня, не помню уже) когда мы ходили проверять развешанные в окрестностях синичники и скворечники. Первый и последний раз я видел своего дедушку за работой, и меня поразил его уверенный профессиональный почерк в этом деле    –   как видно, наработанный десятилетиями. Ходили втроём: он, я и Света. Наш ВВС с сумкой через плечо нёс в руках тетрадки для записей, я  тащил деревянную лестницу, а Света  –   большую торбу с несколькими новыми синичниками, которые предполагалось повесить на деревья.
    ВВС, понятно, руководил всей операцией: он подводил нас к нужному дереву (места развески он знал наизусть), я приставлял лестницу к стволу и влезал по ней, а Света страховала внизу. Крышки птичьих  домиков специально были сделаны легко снимающимися.  Открывая крышку, я заглядывал внутрь жилища и  докладывал: есть ли внутри гнездо, пустое ли оно, с птенцами или с яйцами, и в каком количестве.  Дед записывал  эти сведения в тетрадку, а пустые гнёзда просил аккуратно вынуть и передать ему.  Он заворачивал  каждое из них в отдельную бумажку, писал сверху этикетку и клал в сумку, чтобы отнести на базу. Яиц или птенцов в синичниках обычно было от 4 до 8 штук, как и положено синицам. Некоторых птенцов дед просил передать ему для осмотра. До сих пор перед глазами моими стоят его здоровенные, огрубевшие от походной жизни корявые лапы, словно совковые лопаты, бережно охватывающие беззащитную пушинку  –    птенчика-синичонка. И это те же самые руки, которые на войне знали  убийства!
    В одном синичнике прямо в пустом гнёздышке обосновались шмели. Внутри птичьей квартиры они соорудили ячейку с мёдом.
    В другом гнездовье птенчики были мертвы. Дед сказал, что картошку на полях опрыскивали хлороформом от насекомых-вредителей, поэтому птичка принесла своим детям отравленный корм. (Собственно, проблеме замены ядохимикатов на птиц в борьбе с вредными в сельском хозяйстве насекомыми, и посвящена была почти вся вторая половина жизни В.В.Строкова).

    Так мы обошли довольно большую территорию. Устав, мы с сестрой запросились на отдых. Но дед, который сам ходил с одышкой и часто останавливался, сказал решительно:
    - Пока все не проверим, не отпущу вас!
    После проверки синичников пошли в другой лес проверять скворечники. Всё повторялось, дед не хотел останавливаться, пока не осмотрим всю территорию.
    Взятые с собой синичники были развешены, теперь потребовались новые скворечники. Света была отправлена за ними на базу. Она полезла по дровам в сарае к сложенным штабелями гнездовьям, случайно свалила несколько из них и разбудила спавшего за перегородкой АИБа. «Кто там?» - спросил он сквозь сон. «Это я, за скворечниками"  –   ответила Света. «А, ну ладно. Работайте …»  –   и он продолжил спать. Это она рассказала по возвращении.
    Вот так дед уже три десятилетия подряд возился с подрастающим поколением, исследуя ежегодно тысячи гнездовий, выращивая тысячи любителей природы. А это ведь такая же педагогическая деятельность, каковая была и у его отца!

    В эту поездку я прихватил  с собой едва ли не случайную книгу, которую тогда с некоторым интересом почитывал в поезде и в палатке  –  роман Ричарда Олдингтона «Все люди  –  враги». Сюжет его драматичен и повествует о жизни некоего Энтони Кларендона до и после первой мировой войны.
    Однажды дед решил посмотреть, чем это я увлекаюсь, раскрыл наугад книгу    –     и  попал как раз на то место, где с характерной американской поверхностностью (хотя автор – англичанин) описывается в подробностях женское тело.
   И тут же заплевался:
  –  Тьфу ты, пропасть! Натурализм чистейший.
  Никак мне потом было не «отмазаться» от его осуждающего мнения о моих вкусах.

    «За тебя, Светочка, я рад и  спокоен,  -  писал он позднее, в июне 1982-го,  -  а вот за Мишу пока не спокоен,  «просвещается» он не в том направлении!»

     Зато сколько знаний и новых для себя сведений вынес я из пребывания в «КЮБиКе», из общения с юными натуралистами, и не очень юными!
     Узнал я, например:
    –  что филин ловит ежей и заглатывает их прямо с колючками  –  на такой «шпагоглотательный» героизм не отваживается более ни одна  хищная птица;
    –  что сами ежи  спокойно едят всё и всех подряд, даже змей, поскольку  малочувствительны к змеиному яду;
    –  что преследуемая хищником птица бросается под ноги человеку вовсе не от доверия к нему, а просто оттого, что ищет укрытие под любым вертикально стоящим предметом: столбом, деревом и т.д. –  тут уж ей не до разглядывания;
    –  что птицы совсем не «балдеют» от прикосновений человека, в отличие от  контактных  млекопитающих; птицам любые поглаживания и обнимания  неприятны и даже вредны;
    –  что летучая мышь во время охоты в воздухе летает с присосавшимися к ней новорожденными мышатами;
  –   что стрижи практически всю жизнь проводят в воздухе    –   едят, пьют и даже спят на лету, «спускаясь на землю» лишь на  короткое время выведения потомства;
   –  что пауки, как  и скорпионы, не относятся к насекомым, поскольку у них не три пары ног, а четыре;
  –  что у кузнечика уши расположены на ногах;
  –  что щука может хватать и есть не только рыб, но и птенцов водоплавающих птиц;
   –   что полевые мыши размножаются со стремительной скоростью: по подсчётам деда, от одной пары полёвок, если не будет препятствий к размножению, получится через год почти 300 миллионов мышей!

    Да, и вот ещё что запомнилось мне из бесценного лесного общения с дедушкой  из того, что считаю важным  –   запомнилось более всего слуховой памятью. Когда мы находились в лесу, он, услышав пение какой-либо птицы, называл мне её:
   –   Это пеночка-теньковка… это чечевица… а вон там клинтух воркует.
    Поскольку говорил он по обыкновению глухо, «в бороду», да ещё комкая концы слов, то получалось:
   –   Эт  пеночк-теньковк!..
    Именно с такой характерной дедовской интонацией у меня и стоят до сих пор в ушах эти его фразочки.
    Но по тому, как он произносил их, видно было, что он не просто отдавал певчим птицам должное в своей работе, в своих статьях и книгах, –   он их действительно очень и очень любил.



76.

       АИБ следил за порядком в лагере и любил поднимать детей на какую-нибудь работу. В дни нашего пребывания он затеял копать яму для пищевых отходов  –  «для параши», как это называли кюбиковцы. Верный своей привычке изобретать различные механизмы, я облагородил вырытую нами за несколько дней яму, соорудив к ней деревянную крышку, открывающуюся и закрывающуюся нажатием ноги на педаль. Увидев это, АИБ велел мне написать, как пользоваться сим механизмом, в результате чего я вывел краской на листе фанеры «Инструкцию по разумной эксплуатации помойной ямы» в нескольких пунктах, которую повесил рядом на дерево. Дед был очень этим доволен.
     Иногда АИБ организовывал детей  для какой-либо помощи Борисовскому лесничеству, к которому относилась территория «КЮБиКа». В наш приезд, например, мы  несколько дней подряд пропалывали молодую еловую поросль на опушке примерно в километре от лагеря. Правда, помощь на этот раз была не добровольной. Как-то раз мы, мальчишки, принялись забавляться, кидая топор в дерево: у кого лучше воткнется? Это увидел проходивший мимо лесничий. Он устроил «разгон» и нам, и АИБу, грозя штрафом. К счастью, деду удалось уладить дело с лесничим, давно ему знакомым,   –   он договорился, что мы отработаем на прополке ёлок и тем искупим вину.

      При всех «приколках» над ним и демократической атмосфере, царившей в лагере, АИБ умел находить общий язык с детьми. Видно было, что воспитательская работа ему по душе, что это именно его дело   –   неважно даже, в собственно юннатском направлении он воспитывает детей, или в каком-то ином .    
    Придуманное им название кружка крепко и надолго прижилось. Эту аббревиатуру переняли позднее некоторые другие организации: я встречал, например, название «КЮБиК» (с той же расшифровкой) в библиотеке Белгорода, а также в Афанасьевском филиале библиотеки Владимира.

    Обычно всё население собиралось вместе только за едой. Для сбора били поварёшкой в кастрюлю. Еда была бесхитростной: картошка или макароны (хорошо, если с колбасой) и чай (хорошо, если с конфетами). Всё приобреталось только своими силами и средствами  –   журналом и Домом Пионеров, насколько мне известно, расходы по провианту не оплачивались. Запасы провизии хранились в доме, к тому же всякие яства «сверх нормы» привозили родители, приезжавшие из Москвы навещать своих детей, либо мы сами иногда отправлялись пополнить запасы в Можайск, взяв из рук АИБа деньги, хранившиеся в «общественной кассе», то бишь в металлической коробке из-под конфет. Кроме того, собирали мы землянику, грибы и прочие дары леса. Да ещё кто-нибудь из нас ходил ежедневно за молоком в деревню –  минут сорок через лес и поле.

    Оставалось, кроме юннатства, и свободное время: отправлялись мы со Светой и с кем-нибудь из мальчишек через поля рыбачить на реку Протву, протекавшую в этих краях, или вместе с тётей Юлей залезали на сеновал стоявшего поодаль сарая и рисовали виды окрестностей. Вечерами с сеновала открывался великолепный закатный вид: светло-  и тёмнозелёные поля, лиловый лес за ними и отдельные рыжие стволы сосен на его фоне. Верная своей привычке, тётя Юля и здесь постоянно делала наброски –  букеты, портреты, пейзажи. Света с обеими тётями ходила по землянику.
    С нами жила дворняжка Парашка. Небольшого размера, тощая и короткошёрстная, она вечно увязывалась за нами, когда мы ходили  в лес, за молоком или на рыбалку.
    По вечерам АИБ заставлял нас писать отчёты в его журнал. Бывало, мы засиживались в его комнате до часу ночи за этой писаниной, ибо сам АИБ был «ярчайшим представителем сов», как вспоминал много позднее один из бывших его воспитанников.
 
    На десятый день пребывания в лагере настала очередь моего дежурства по кухне (скидки нам как гостям-некюбиковцам не делалось). Рьяно взялся я за свои обязанности, но поскольку стряпушной деятельностью мне раньше не приходилось заниматься, то с этим делом я опозорился. Мало того, что макароны у меня получились (как записала Света в дневнике) похожими на слизняков. Мало того, что перед тем, как начать их варку, я попался на старый флотский розыгрыш с продуванием макарон, на который «развели» меня мальчишки («Вот с такой бородой шутка, ну как же ты её раньше не знал?!» - смеялся позднее отец, когда было рассказано ему Светой). Так ведь, самое главное, во время готовки обеда я ещё и угорел возле печки, свалился на раскладушку и продрых до вечера, так что юннатское население так бы и осталось без обеда и ужина, если б не прибежали тётушки и быстренько не наготовили всё за меня.


77.

   Здесь же, в Борисовском лесничестве,  то есть на территории КЮБиКа, дед доверительно общался и с Михаилом Диевым, которого, как он уже говорил, в силу совпадения наших имён и возраста  ВВС  выбрал  в поверенные и  подолгу беседовал  с ним.
   Вот  ещё фрагменты устного рассказа Михаила:

   – Дети пошли на речку, наблюдать её жизнь, кого-то там ловить, и я сказал Вячеславу Всеволодовичу: «Пойдемте!» - а он  ответил: «Я это уже видел».
Меня тогда, хоть я и мальчик был, это поразило.  Как же так можно: «уже видел»?  –   ведь природа всё время разная, и река тоже…
Ну, в общем, мы остались . Слово за слово, возникла у нас беседа. И потом у нас всё время такие вот разговоры с ним были. Все уходили, а мы бесконечно говорили в этом Борисове, в избе лесника (это бывшая княжеская усадьба, там церковь стояла, она потом разрушена была). Он мне много из своей жизни рассказывал.
Был я и в экспедициях лесных. Помню, мы там филина услышали. Сидим как-то вечером, беседуем, и вдруг из леса: «У-о-у!..»   – и затем как будто хохот дьявольский. Вячеслав Всеволодович и говорит мне:
  – Миша, а ведь это филин!
  Повезло нам, филин уже и тогда был редкостью в наших лесах.
  А потом, когда мы уже студентами были, как-то раз нагрянули мы в лагерь,  как снег на голову. А жратвы-то нам и не было! АИБ уже тогда всю еду прятал и так на нас смотрел… Он  к тому времени эксплуататором  сделался, огородик завёл, и все ребята на него пахали.
   Так как жил я по пути в Можайск, то АИБа встречал  несколько раз в электричке. Как-то увидел  его с детьми, они все ехали куда-то парами, нарядные. Я удивился и спрашиваю его: что это такое?  Оказалось, он стал семейные концерты давать. Я говорю: как же так, а биология? А он стал наезжать на меня, что я ещё маленький и ничего не понимаю. И мне так стало обидно за наши знания накопленные, за учителей наших   –  ведь он, выходит, предал нас, наше общее дело!
И я перестал туда ходить. Там ведь сколько раньше было преподавателей-стариков, которые свои знания передавали нам! А потом они потихонечку уходили, и остался  –  пшик…  Поэтому мне стало там совершенно неинтересно.
А где-то лет пять назад АИБ появился у меня на вечере. Узнал о нём откуда-то и вдруг приехал с детьми!..  Ну, а потом уж и в гости заезжал ко мне со своими негритятами. И они даже принимали участие в одном моём мероприятии.


     Тут надо пояснить слова Михаила о том, что это за «негритята» и концерты с детьми.
     Как  мне только недавно  удалось  выкопать  из того же всезнайки «Яндекса», АИБ остался верен своему призванию   –   он продолжил воспитательную деятельность, открыв где-то с конца 1980-х детский дом семейного типа. Кроме  трёх собственных, они с супругой воспитывали и  приёмных  детей, причём разных национальностей. Из восьми ребят, которых Быховы приняли в свою семью, было два чернокожих мальчика, две девочки киргизской и одна вьетнамской национальности. Все дети играли на каких-либо музыкальных инструментах и пели. Так и родилась идея давать семейные концерты.
     Вот что писала газета «Еврейский мир» за 20 ноября 2002 года:
    
    «Все началось с биологического кружка. Его вдохновителем и создателем был Алексей Иванович. Это был скорее подростковый клуб, где ребята не только занимались биологией, но и за чашечкой чая обсуждали свои проблемы, спорили, рассуждали. Иногда на чаепития допускались и родители. Однажды пришла Наталия, чтобы посмотреть, где ее дочь пропадает вечерами. Их встреча в корне изменила жизнь обоих. Спустя два года Наташа и Алексей поженились. Родились дети: Даша, Петя, Олеся.
    Алексей Иванович, по профессии биолог, по призванию педагог, любит и умеет находить общий язык с детьми. В свое время занимался преподаванием, писал статьи, вел кружки. У него много учеников, которыми он может сегодня гордиться. Наталия Александровна по профессии художник-дизайнер. Ей тоже всегда было интересно c детьми».
   
   Ну, насчёт «вдохновителя и создателя»   –   это уж перебор, а в целом всё верно.
   Нашёл я и воспоминания особы, назвавшейся в сети Мяугли. В августе 2000-го года она рассказала:
   
    «… Я в детстве в кружке занималась (биологическом), вел его мужик по прозвищу АИБ (Алексей Иванович Быхов). Потом я выросла, на биофак поступила, а АИБ женился и кружок вести перестал, ничего про него не знала. А однажды по телевизору увидела передачу про детский дом семейного типа в Пущино. Так вот оказалось, что АИБ с женой завели пару своих детей, а потом стали усыновлять-удочерять детей и открыли этот самый дом. Т.е. они были как бы воспитателями на ставке в этом ДД семейного типа. Причем усыновляли не просто детей, а отказных, про которых, как он выразился, мама думала, что будет беленький, а оказалось... Вот это я понимаю: люди любят детей и видят в них смысл жизни».

       Нельзя сказать, что всё в этом эксперименте  Быховых  удалось на славу.
       Та же газета пишет:

   «Получилась ли по-настоящему большая, дружная семья, как того хотели Наталия и Алексей?    "Скорее нет, чем да", -  говорит Алексей Иванович. Дружить между собой дети пытались, но больше ссорились. Каждый сам по себе. Колючие, ершистые, задиристые. Со взаимопомощью совсем ничего не получалось. Не было любви, привязанности друг к другу, да и отношение к приемным родителям было какое-то узко потребительское. Все это могло привести к краху всей затеи Быховых. Но они знали, на что идут. Главное, что двигало ими, - это любовь. Многие люди помогали им, принимали участие в их жизни…»

    Главное всё же  -  это попытаться.  Помните, в  гениальном романе Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки» его герой Макмёрфи после неудачной попытки поднять  тяжеленную мраморную стойку, уходя, бросает товарищам  свою знаменитую фразу:
  –  Я хотя бы попробовал!


                78.

     И вот настал день нашего отъезда из «КЮБиКа»  –  12 июля 1981-го. Я так уверенно  и сейчас называю  эту дату оттого, что день тот стал одним из самых ярких и запоминающихся дней в моей жизни. Не только тем, что я впервые по-настоящему увидел Москву, не только тем, что в первый и последний раз побывал в  квартире деда на Фрунзенской набережной, но главное  –  тем, что я много часов подряд общался с ним, слышал от него разные истории, и никогда мы не  были так близки душевно.
     В шесть утра, едва рассвело, он разбудил нас с сестрой. Мы нехотя  вылезли из палатки. Было зябко, над лагерем навис  туман. Все спали. А уж наша главная «сова» АИБ,  надо полагать,  в это время смотрела свой самый крепкий сон.
     Не мешкая, мы тронулись в путь, чтобы поспеть к первому автобусу на Можайск. Пошли втроём через лес по узкой тропинке.
    Когда переходили Протву через  высокий  мостик, из леса вдруг выскочил босой, всклокоченный человек с  большим фотоаппаратом наперевес, немало напугав нас. Им оказался АИБ.  Вот тебе и «сова»! Он специально поднялся в такую рань, чтобы проститься с нами и сфотографировать на прощание. Для этого даже обежал круг по лесу, чтобы зайти спереди.
  –   Охота пуще неволи! – так объяснил он свой поступок.
     Не знаю, сохранились ли где-либо эти фотографии  –  как стоим мы с дедом  на шатком  мосту, ёжась от сырого холода.
      В тесном автобусе-«луноходе» по дороге в Можайск мы приютились  на задней площадке. Дед  вспоминал истории из своей жизни, связанные с автобусами. Например, как где-то в конце сороковых у него срезали  наручные часы.

    –    Тогда это была ещё какая ценность, а я как раз  обзавёлся  собственными большими часами, первыми в моей жизни,  и гордо носил их на кожаном ремешке. И вот какие-то два «шкета» покрутились-потолкались возле меня в автобусе, а когда вышли,  хватился  я:  нет часов! Вот это ловкость  –  срезали незаметно ремень отточенной монетой!
     А недавно  такой  был случай со мной: в автобусе  увидел я девочку лет семи. Возле рта чем-то жёлтым испачкана.  Захотел пристыдить её и говорю: «Ты что, маленькая, на завтрак яичко кушала?» Девочка покраснела, отвернулась и утёрлась платочком. А потом вдруг поворачивается ко мне и говорит: «А ты что, дедушка, на завтрак лапшу ел?» Я как провёл пятернёй по бороде -  а  там  пук лапши болтается! И весь автобус надо мной: «Ха-ха-ха!» Выскочил я из него тут же…

    С этими дедовыми байками мы и доехали до вокзала. Там долго ждали электричку на Москву. За это время я, подражая тёте Юле,  нарисовал с натуры  своего дедушку, стоящего на перроне  –  высокого, статного и сутулого в одно время, в развевающемся плаще, с большим портфелем в руке и торчащей вперёд бородой.   
     Натура на рисунок разгневалась:
     –  Карикатуру какую-то изобразил на деда!
     Может быть, поэтому он всю первую половину дороги в электричке сидел рядом с сестрой. А я расположился напротив  –  читал Олдингтона, а в перерыве  зарисовал его снова, на этот раз нежно воркующего со Светой.
    Но потом он отошёл и разговорился со мной тоже. Началось с кроссворда, который я в непоседливости своей принялся разгадывать, увидев его в газете, что-то обёртывающей из наших вещей.
    По этому случаю дед вспомнил:
    –  Попалось мне в кроссворде: «Вид клещей».  Слово длинное.  Как зоолог, я начал  сразу перебирать в уме:  сапрофиты, энцефалиты, краснотелки  –  ничего не подходит! Задело это мою честь профессиональную. Купил специально следующий номер журнала, где ответы. И что же, ты думаешь, оказалось? «Плоскогубцы»!

     Несмотря на открытые окна вагона, он  без напряжения  перекрывал  своим «артиллеристским»  баритоном шум поезда.
     Не помню, как соскочило на следующую тему, но дед рассказал мне такой факт (вот уж не знаю, правда ли):
    –   Когда снимали фильм о войне, никак не могли озвучить стрельбу. «Живой» звук выстрелов микрофон и плёнка не выдерживали, громко слишком. И вот кто-то изобретательный предложил: надуваешь резиновую соску    –    ту, из которой младенцы сосут   –   и хлопаешь её. Как раз то, что надо, получилось! Так и озвучили кино.

   Перешли на военные истории, он рассказал что-то из фронтовой своей жизни, но я тогда был равнодушен к военной тематике, так что не запомнил эти рассказы. Только, вспоминаю, удивился тому, что он никогда не бывал на Пискарёвском кладбище. 
   Он ответил:
   –   Это тебе можно там бывать, и ничего, ты маленький ещё. Не испытал нашего-то. А я  –  не могу.
   –   Почему?
   –   Потому что сразу спазмы начинают душить!
  Не прошло и десяти месяцев, как я увидел эти спазмы, это было у нас дома. Сейчас расскажу об этом.
   А тогда я не очень-то понял его, мне казалось, что как раз воевавшие туда и ходят чаще других. Понимаю лишь теперь. Наверное, по той же причине я сам до сих пор не бывал ещё в пушкинском доме-музее на Мойке.
   Чтобы разрядить обстановку, дед под стук колёс рассказал нам со Светой ещё одну приключившуюся с ним историю (её же недавно пересказал мне со слов деда Михаил Диев, она вошла и в его «Книгу баек»). Было это до войны, в то время ещё, когда он работал в охотхозяйстве.

    –  Никогда я  в прежние времена ничего не боялся! В лесу узнавал каждый шорох и мог спокойно ходить в темноте. И вот как-то ночью возвращался  через лес к себе на базу в Лисино. Полнолуние было. Идти  не очень далеко, тропинку я знал хорошо, шёл почти на ощупь. Да и ружьё с собой было, ежели что...  Вдруг слышу:  кто-то позади меня прёт, дышит тяжело, шуршит кустами. Причём зверь  –  он ведь боится обычно человека! А этот идёт, не таясь, чуть не ломится сквозь чащу. Испугался я: кто такой?  Остановился, слушаю. И он остановился   –   затаился, выходит.  Постояли так, я дальше двинулся. Слышу  –  он за мной... У меня  мурашки по коже: нету ведь зверя  в лесу, чтобы так себя вёл! И огромный, чую   –   дышит  глухо и сильно, во все лёгкие. Жутко мне стало. Только остановлюсь  –  он затихает, а пойду –  опять вслед за мной шумит…   Знал я на пути полянку одну. Как дошёл до неё  –  перебежал по тропке  и на той стороне с двустволкой  в кустах  пристроился. Жду… Луна светит.  И вот вижу в её лучах:  выламывается из леса что-то огромное, чёрное, рогатое  и прямо на меня надвигается. Ну, я и саданул  со страху из обоих стволов. Гляжу  –   оно бух на спину и  ногами задрыгало!.. 
    Дед перевёл дух и закончил:
      –    До сих пор не знаю, чью корову тогда подстрелил! Она, видать, от стада отбилась, вот и пошла за человеком, когда  шаги услышала…


79.

     Электричка, в которой мы ехали из Можайска, произвела на меня сильное впечатление  (вот что значит    –   столица!)  Была она голубого цвета (а не привычно зелёного), новенькая и блестящая (а не привычно обшарпанная), сиденья в ней были мягкие (а не привычно деревянные), и главное   –   мчалась она с неимоверной скоростью. У меня всю  двухчасовую дорогу до Белорусского вокзала дух захватывало.  Да ещё и  рассказы деда этому способствовали.

    Москва  поразила меня скоростями, непрерывным мельтешением. Я привык к сдержанному Ленинграду, а тут всё куда-то спешит, двери общественного транспорта открываются и закрываются на ходу, люди бегут, не успевая ответить на твой вопрос.  Состояние всеобщей озабоченности и цейтнота.

    На Ленинградском вокзале мы встретились с  родителями (дед рассчитал время к прибытию их поезда), и далее  взрослые стали  решать вопрос: куда податься дальше, где «приткнуться», если сейчас ещё утро, а поезд на Крым у нас – в час ночи? И тут дедушка наш, я думаю, совершил внутренний подвиг: он решил повезти нас к себе на квартиру!
   Его хоромы на берегу Москвы-реки показались мне огромными. Особенно    кабинет с обширной библиотекой, куда он быстренько провёл нас из прихожей.  Это помещение  с высокими стеллажами, разгораживающими его, совершенно потрясло  меня.  Вот такой и должна быть  обитель настоящего учёного и писателя! Такой кабинет, наверно, был и у Пушкина в последнем доме на Мойке, где я поныне так и не был. Здесь  бы только и творить! 
     На  рабочем столе возвышалась удивительно красивая, фарфоровая с золотом,  скульптура лося, поднявшегося на гребень горы. Она же служила чернильницей. Дед сказал, что это подарок коллег из института.

     В  кабинете мы провели часа два   –   пили чай, папа о чём-то разговаривал с его хозяином, а я тем временем дотошно осматривал книжные полки, будучи  большим любителем подобных занятий. Здесь были книги писателей-натуралистов Пришвина, Мамина-Сибиряка, Паустовского, Бианки, Скребицкого, Мантейфеля, Акимушкина.   Были книги учёных Бёме, Формозова, Промптова, Благосклонова, был определитель птиц Сунгурова и много специальной научной литературы. Была русская и зарубежная классика (в виде собраний сочинений и отдельных томов) и даже такие книги, которые у нас почти невозможно было достать  -  например, «Новая книга о супружестве» Рудольфа Нойберта. Увидев, что я «выудил» её из полки и начал перелистывать, дед сказал с ехидцей:
      –   Это, милый мой, для взрослых, рано тебе ещё читать «про это»,  –   на что Света так же ехидно заметила, что Миша, мол, давно уже эту книгу изучил (это было действительно так, её раздобыл где-то мой одноклассник, и мы читали на уроках под партой).
    Наконец по инициативе мамы, не очень уютно чувствовавшей себя в этой квартире (из кухни наш приход заметили две пожилые женщины  –  как я теперь понимаю, это были  Ольга Степановна и её мать), мы покинули  дедову обитель и уехали  вчетвером  к «трём вокзалам», где с площади зазывались люди в автобусы для обзорной экскурсии по Москве. Мы сели в  такой автобус. Нам повезло с экскурсоводом, пожилым мужчиной: он увлекательно и с юмором провёл эту трёхчасовую поездку по всему городу. Я увидел Москву во всём её размахе и ошалел от  её грандиозности. Конечно, то была в архитектурном отношении совсем другая Москва, ныне основательно разрушенная за последние десять лет.
   Прощаясь с экскурсантами, ведущий сказал:
    –    Ну вот, теперь вы убедились, что Москва  почти так же прекрасна, как и ваш родной город!

     Но все эти впечатления не могли всё же вытеснить «кюбиковских» - перед глазами ещё долго стоял юннатский лагерь с дедом и АИБом, с ребятами и Парашкой, с палатками и синичниками.
   В Крыму мы много путешествовали в то лето семьёй, были в Бахчисарае и Севастополе, прошли пешком через пещерный город  Мангуп-Кале, через весь Большой Каньон, вышли на гору Ай-Петри и полдня спускались с неё к морю, посетили Алупкинский дворец-музей и ещё много интересных мест. Но часто вспоминали со Светой забавные ситуации из жизни в лесничестве, передразнивали АИБа и ВВСа (был грех) и повторяли к месту и не к месту фразу «пришёл и всё опошлил».

    Осенью начался для меня второй курс училища. Опять пошла учебная и концертная жизнь со множеством выступлений. В попытке юношеского самоутверждения я отрастил волосы до плеч. По этому поводу в письме ко дню рождения дед писал мне:
“А ты, мой милый, на кого похож с твоей гривой? В наше время у молодых людей прически были с пробором на правую сторону. Как-нибудъ заедешь ещё в Москву, выложу тебе фотографии  древней эпохи! Плиоценовые еще! Кстати, сейчас семейные архивы собирает Юля, а в будущем, да продлит Аллах и его  архангелы ее годы,  придется тебе это делать, и все мои архивы (богатые по  содержанию) перейдут тебе. Готовься к этой работе, историю своих предков знать надо, они не были такими, как мы и как ты, Человек новой эпохи, но дело свое делали честно на том уровне об¬щественного развития, какой был в дни их жизни!  «Вышли мы все из народа…»  И это понимать надо!”


   Но получилось так, что до моих рук дошли всего лишь остатки  упомянутых  «богатых» архивов. Да и то почти  через тридцать лет. На основе этих остатков и написана 1-я (в основном) часть этой книги.

       Потом я увидел его лишь 9 мая следующего года, когда приехал он в Ленинград повидаться с друзьями-ветеранами. Он неожиданно зашёл к нам после этого в день праздника Победы, незадолго до того, как по радио и телевидению должна была начаться минута молчания. Дома были только мы с папой.
    Пообщавшись, мы все трое переместились на кухню, где стоял старенький телевизор и встали, как полагается, с первыми скорбными аккордами концерта Рахманинова, которыми ежегодно по всем программам начинался траур. А по окончании торжественной речи диктора я увидел, что дед, ссутулившись, прислонился лбом к кухонному пеналу (почти с него высотой) и весь содрогается от рыданий. На шее его бешено пульсировали жилы. Вот тогда я и увидел, что такое «спазмы душат».
      –   Совсем что-то наш дед расстроился,   –   озабоченно произнёс отец.
    Нам вдвоём стоило большого труда привести его в более спокойное состояние.
    После этого мы провожали его до трамвайной остановки, где он обычно останавливал таксомотор,  уезжая обратно к сёстрам. По пути  дед доверительно делился со мной планами своего долгожительства:
     –  Буду следить за собой, упражнения делать каждое утро (только вот нагибаться мне нельзя), курить брошу совсем   –   тогда, глядишь   –   до восьмидесяти  на этом свете дотяну и что-то ещё успею!
    Он не дожил и до 75-ти. Несколько задуманных им научных работ так и не были окончены.


80.

    Мой портрет будет неполным, если не рассказать немного о сёстрах деда  –  Варваре и Юлии. Конечно, я и так немало упоминал о них, в основном повествуя о раннем периоде его жизни. Но и в пожилые годы  их с Вячеславом душевная близость  сохранялась: это выливалось большей частью в форме переписки, потому что никогда не угасало у Вячеслава желание «обменяться мыслями и побеседовать с родным, близким человеком, находящемся в другом месте,  -  так сообщал  он Марии. - Я маме и Юле пишу через день, а то и каждый день  - 
потребность, понимаешь, с Юленькой, любимой сестрой, перекинуться парой слов о литературе, музыке и текущих делах».

  Поэтому стоит, думаю, рассказать немного и о том, какими они были не только в детстве, но и в зрелые годы. Ведь взаимовлияние их и брата продолжалось всегда.

    Елена Борисовна Климик пишет: «Вячеслав Всеволодович  очень любил свою мать и двух сестёр, которые жили в Ленинграде, помогал им и навещал. Особенно он любил младшую сестру Юлию  –  она писала очень хорошие стихи  и рисовала пейзажи. В последние годы сёстры были с ним  в лесу, когда он руководил студенческой практикой по зоологии в Московской области».

     А Юля, приезжая в последние годы  жизни в Москву (иногда её картины попадали на столичные выставки), останавливалась у Елены Борисовны, которая жила совсем одна, не считая её любимцев  –  кошек и собак.
     После перевода Вячеслава на министерскую работу в Москву и отъезда  семьи из Сочи  –  как жаль, наверное, было покидать тот замечательный домик! – они переехали в Ленинград и поселились на проспекте Маклина (бывший и нынешний Английский), дом 3, квартира 11.

     Из дневника Инны Олейник:
    «… В 1948 году в октябре мы всей семьёй переехали в Ленинград к Юле. Она работала учительницей рисования в 235-й женской школе, была у неё служебная комната 12 квадратных метров, вход с чёрной лестницы…
    Итак, с 1948 по 1959 год жили при школе, сначала в комнате 12 метров, и Гайда с нами, позднее перебрались в комнату 18 метров в той же квартире. Одна дверь выходила из коридора квартиры прямо в школу, на 4 этаже, мимо директорского кабинета, но ею никогда не пользовались, а ходили домой по чёрной лестнице…»

     Представляю теперь, как тихая комнатка типичной петербургской коммуналки, обитель одинокой художницы, в одночасье  наполнилась (на радость соседям)  шумом детей и собачьим лаем!
      Кстати, в этой самой 235-й школе на набережной  реки Пряжки (ныне – школе имени Д.Д.Шостаковича) с 1988 по 1991 год  довелось поработать и мне. Тогда я, к сожалению, не знал, что и Юля здесь  учительствовала сорок лет назад. Школа эта широко известна своим музеем "А музы не молчали", основанным в 1968 году её  замечательным преподавателем Евгением Алексеевичем Линдом, с которым мне посчастливилось общаться по ходу  совместной работы.

   А потом наконец они получили жильё на улице Карловской (теперь Пинегина), в районе станции метро «Елизаровская». Вот эту-то  маленькую квартирку я уже помню достаточно хорошо. На последнем пятом этаже без лифта, но зато –  аж двухкомнатная и даже с маленьким балкончиком, на котором так любила потом посидеть  престарелая Елена Павловна.  Сейчас там  живут чужие люди  –  после смерти Варвары Всеволодовны в июне 1985-го квартира, как говорили в таких случаях, «отошла государству».

   Ну что ж,  начнём по старшинству? 
   Тогда сначала   –  о Варваре.
   Она осталась в  моей памяти  активной, всегда спешащей  к кому-то на помощь. А ещё  бойкой  выдумщицей: уже в старости рисовала на листах ватмана  –  из того, что помню  –  какие-то шарады для развлечения гостей,  и на таких же листах  –  разных собачек, придумывая им имена и биографии.  Из собственных её биографических данных  знаю только, что из Иркутска (где, по-видимому, жила около 10 лет после переезда семьи в Сибирь) Варя году в 1930-м приехала учиться в Ленинград.  До войны  она работала  ещё и в кораблестроительном НИИ.  А году где-то в 1939-м  поселилась с матерью возле  станции Увек под Саратовом. Работала она в  совхозе «Водник», там же родились у неё  дети, Вова и Инна.
    Внешне Варя была больше похожа на Вячу, нежели Юля. И никогда не замечал я в глазах её той грустинки, что всегда сопровождала её младшую сестру. Не замечал не потому, что Варвара Всеволодовна единственная из семьи носила в последние годы жизни очки, –     просто её  общительная, сангвиническая натура чужда была печали, внутренних переживаний. Ей  всегда нужен был выход вовне, в люди.

     К сожалению, в жизни я мало общался с нею лично. Всё больше получались встречи «всехные», семейные, поэтому наедине я с тётей Варей практически не беседовал. Помню только, как в 1983-м,  направляясь туманным октябрьским утром на учёбу в  училище, я зачем-то прошёл вдруг мимо его дверей и, прогуляв учебный день, махнул без всякой цели через весь город на Карловскую. Подходя к  знакомому дому, не знал, удобно ли навещать без предупреждения и не пройтись ли просто погулять по Неве,   –  но тётя Варя углядела меня с 5-го этажа, узнала и замахала из окна рукой: заходи, мол! Она была дома одна. Вот тогда-то за чашкой чая и порассказывала она мне свою трудную жизнь  –  об изнурительной работе в совхозе, о том, как погиб на войне её муж, о жизни в Сочи, а затем в Ленинграде. Но что там запоминается из таких рассказов в 18 лет?
   И вот что я придумал:   лучше меня о тётушке Варваре пускай  расскажет её внук,  Николай Псурцев   –    сын той самой Инны Олейник, мемуары которой я столько уже цитировал, ибо они стоят того. На сегодняшний день Николай  –  автор блестящей, хоть и не изданной пока, повести  «Дуракам закон не писан», а также ряда рассказов и статей.
     Ну что, Коля, можешь сказать что-нибудь о своей бабушке прямо сейчас? Тогда включаем микрофон:

     «Варвара Всеволодовна Строкова, средняя сестра Вячеслава Всеволодовича, а попросту бабушка Варя, родилась 19 января 1912 года. Если говорить о ней как о члене нашей семьи, то это была и  скорая помощь, и пожарная машина (прошу прощения за не совсем корректное сравнение), и милиция в одном лице. Если, не дай бог, с кем-то что-то случалось, то первым человеком, который  откликался на это и пытался помочь - была бабушка Варя. В отличие от своих брата и сестры,  которые обладали массой врождённых талантов, она была немного, если так можно выразиться,  приземлённее.  Дед Вяча, как мы его все называли, писал довольно неплохие стихи  и был известным на всю страну орнитологом. Юля обожала классическую музыку, сама выучилась играть на скрипке, а всю свою жизнь она полностью посвятила рисованию. Но это вовсе не говорит о том, что Варвара Всеволодовна была далека от всего этого… конечно же, нет. Она также любила хорошую музыку и поэзию, чуть ли не на профессиональном уровне занималась биографиями Пушкина и декабристов и до последних своих дней вела личный дневник. Но всё же главной целью и основным занятием  её жизни  было то, чтобы в семье царил всегда мир и покой. Всю свою доброту и душевную материнскую теплоту она щедро отдавала своим близким.  Ну а в первую очередь, конечно же, детям, Володе с Инной, а затем и внукам.
     Вот уж двадцать пять лет минуло с тех пор, как бабушка Варя умерла от сердечного приступа, но вся наша семья, от мала до велика, не забывает и ещё долго будет чтить память об этих незаурядных и талантливых людях».

    Спасибо, Коля!



81.

    Ну, а теперь  –  о Юлии Строковой.
    Вот уж  о ней-то я и сам могу поведать побольше, ибо с нею наобщался от души!
    Главными  чертами Юли, как отмечала Инна, всегда были «интеллигентность,  тяга к музыке и к живописи». Она окончила Саратовское художественное училище и стала профессиональной художницей. Какое-то время она жила в городе Аткарске Саратовской области  –  и, судя по частому упоминанию ею этого места, вынесла оттуда много впечатлений и сюжетов для картин. До последних дней рисование было сутью, смыслом её жизни: она стремилась писать картины и делать наброски непрерывно, не пропуская ни дня, дабы сохранять навыки живописца. Благодаря этому Юлия Всеволодовна уже в молодые годы достигла уровня, позволившего ей преподавать живопись в  Ленинградском Педагогическом институте им. А.И.Герцена в 1950-60-е годы. А  параллельно с этим работать учительницей рисования в школе, а также оформителем в ЛОСХе   –   Ленинградском отделении союза художников.
   
    Неудачно побывав в молодости замужем, она на всю жизнь  сохранила какое-то обиженное выражение лица, а в сочетании с его «детским типом» (пухлые щёки, небольшой нос, круглый подбородок)  получилось оно какое-то детски-обиженное. Картину довершал и тоненький голос. Но в то же время не было более строгого члена семьи Строковых. Её  всегда очень уважали и даже побаивались, как пишет Инна.
    А вот из тех же мемуаров Инны  –   воспоминания о сочинском периоде, когда они с братом были ещё детьми:

    «Юля наша жила в Ленинграде, приезжала к нам в отпуск. Все любили её приезды, ждали их, это было праздником уже само по себе. А она ведь ещё и подарки привозила, немудрящие, конечно, но мы жили так бедно, что любой пустяк был нам в радость.  Но  однажды Юля привезла Вове корабль, сделанный из картона, бумаги, ниток, верёвочек. Большой, трёхпалубный, с мостиком. Со всем полагающимся такелажем и оснасткой, трапами, иллюминаторами. В носовой части по бокам висели якоря, на корме бухтами сложены канаты. По всему кораблю на своих местах, согласно расписанию, стояли матросы, а на мостике  -  сам капитан. На шее у него на ниточке висел бинокль, который был не нарисован, его можно было снять и надеть обратно. Меня к этому кораблю, конечно, не подпускали и на пушечный выстрел, но он настолько поразил моё детское воображение, что до сих пор я вижу его в подробностях, как тогда.  Это был не купленный корабль, Юля сама его сделала».

   Всю жизнь вела дневники и сама  Юля. Из них сохранилась лишь пара обрывков. Вот один из них   –   половина страницы, номер которой 1288. И это только 1943 год! Можно представить себе, сколько было написано ею за оставшиеся 40 лет… 

   «Всю ночь и день гудит в телеграфных столбах ветер, беспрерывно метёт снег, сугробы до пояса вырастают, как в сказке, и дымятся в снежной пыли.
    Стоит мгла, морозно. Каждую четверть шага приходится отвоёвывать, жарко. Инка в двух одеялах молчит. Время от времени зову её, не задохнулась бы. Большое желание сесть прямо в снег, устала, сердце стучит.
    Дом. Не успела с большим трудом открыть дверь, как её снова с силой захлопывает ветер. Последнее напряжение   –   и я сдаю тюк, Инку, маме».

    А это кусочек  ещё одной страницы  дневника за  март 1946 года. В каждой строке  чувствуется какая-то безысходность:

«Вчера целый день таскала дрова из оврага, сегодня реки с гор. Из школы шла по колено в воде. Как надоели мне всевозможные страдания!
Терпение скоро лопнет. Жажду газет, книг, музыки и живописи.
И всё унижение и унижения, от всякой дряни и хамья из-за куска хлеба.
Обняла маму, приласкала  –  и заплакала она, бедная, исстрадалась от такой жизни.
Невообразимая усталость…»

    Такой Юля  по характеру была всегда   –  ну просто полной противоположностью  сестре!  Вот и у Вячеслава в письмах к Марии 60-х годов проскальзывает:  «Юленька пишет печальные письма, устала она очень!»
   А уж когда скончалась в 1977 году их нежно любимая мама Елена Павловна  (как я уже говорил, на 92-м году), глубочайшая депрессия одолела  Юлю на всю оставшуюся жизнь.  В течение нескольких лет она писала Марии:  «Страдаю о маме мучительно». 
    С бывшей вячеславовой женой Юля переписывалась постоянно, и в ситуации с уходом от неё Вячи осталась на стороне Маруси. Она даже  племянника Юру,  моего отца, после этих событий попросила называть её на «ты», хотя была на 23 года старше, –   наверно, чтобы  приблизить к себе и хоть как-то смягчить вину брата.
    Каждое юлино письмо неизменно сопровождала  какая-нибудь картинка прямо в тексте, чаще всего  –  пейзаж или иная зарисовка природы. Она и нас со Светой учила, как я уже упоминал, рисовать:  устраивала иногда у себя в комнате что-то вроде «мастер-класса» по живописи.

   И конечно, главной точкой соприкосновения была для нас музыка. Бывало, Юля приезжала к нам в гости со своей скрипкой, и тогда мы музицировали вместе: я аккомпанировал с листа на фортепиано, а она играла какую-нибудь популярную скрипичную музыку.
    Совершенно не выносила она, когда музыкальную классику обрабатывали в эстрадной манере, и даже сочинила по этому поводу такие стихи:

Эстрадно-классической музыке

Век сорняков и паразитов -
Несчастье классики живой.
К ней прицепился хваткой мёртвой
Эстрадник с палкой громовой:
Стучит в железо, воет в трубы  - 
Шабаш бездарности тупой!
Кто защитит живые души
Уснувших гениев? Порой
Рукой мохнатой властьимущий
Торгует бойко красотой.

     Вообще её стихи   –   это отдельная тема. Они писала их всю жизнь. Тоже, конечно, простенькие, на домашнем уровне, но они действовали на нас стопроцентной искренностью.
   Юлиных стихов  тоже сохранилось очень мало. Большей частью они как экспромты разошлись в письмах разным людям.  У меня остались лишь те, что посылала она бабушке. Писала Юля о музыке, о литературе, выражала рифмой впечатления о книгах и фильмах. Разражалась иногда стихами по поводу окружающего её бескультурия и серости.  Есть у неё гневные четверостишия о взрыве храма «Спаса-на-Сенной», красивейшего Успенского собора, стоявшего на Сенной площади (по некоторым версиям, творения Растрелли). О бездушии чиновников, давших разрешение на снос, и о том, насколько убого стало выглядеть  после «государственного вандализма» это место, уставленное продуктовыми ларьками. Делалось это якобы ради строительства метро. Но: «ларьков повторяя обличье, метро не влечёт красотой»…
    Были, помню,  и антивоенные стихи: «Надо кричать во всю глотку: мы не хотим войны!»
     Очень любила Юля произведения Владимира Солоухина о природе. Его «Венок сонетов»  она аккуратно переписала от руки, сделав из него отдельную тетрадку и старательно снабдив каждый стих  виньетками, рисунками растений и т.д. Эта красивая тетрадка сохранилась у меня.

     Сколько я  помню тётю Юлю, она делила людей на «благородных» и «простых».  Чтила  в людях  «породу», и не столько по происхождению, сколько по духовному уровню. Оттого, например,  грубыми казались ей  Владимир Высоцкий,  Алла Пугачёва  или Василий Ливанов (тот самый, что сыграл Холмса) . Я не мог принять, по своим тогдашним  юношеским убеждениям, этого  её стремления делить людей на «плебеев» и «голубую кровь»: нас ведь с малых лет приучили к «гегемонству» рабочего класса, так что я и от простых людей ждал проявлений высокого духа.
     Возможно, из-за несложившегося замужества была у Юли  неприязнь к мужчинам вообще, даже к нашим предкам.
  –  Бабники и пьяницы они были,  –  говорила она мне, –  оттого и у нас с тобой головы туго соображают,  талантами нам не быть!
    Инна в своих записках удивляется этому её предвзятому отношению к дедам и прадедам:

       «На фото лица умные, добрые, благородные…  все священники, все с Волги».

     Уж не знаю, чем объяснялась её  неизменная симпатия ко мне лично («Юля бывает у Юрика, она Мишку очень любит. И потом мне пишет о посещениях своих, –  сообщал дед бабушке), но я не умел в детстве оценить это её расположение из-за своей зажатости, закомплексованности. Иначе  извлёк бы из нашего общения куда больше проку  –  в смысле  культурного развития.
    Да и в бурные юные годы я, видимо, доставлял ей иногда огорчения своим безалаберным поведением. Как-то она случайно увидела меня в метро, весело проказничающего с девицей, и после этого сетовала по телефону: «Будешь так распыляться  –  ничего ведь в жизни не достигнешь!» Я казался ей слишком легкомысленным, она мне  –  слишком строгой.

    Её восьмиметровая комнатушка была превращена в мастерскую, всю заполненную необходимыми художнику предметами. Немного места оставалось лишь для маленького столика да кровати, тоже обычно заваленной днём разными вещами, имеющими отношение к живописи. Почти полкомнаты было отгорожено занавеской для хранения за ней картин и набросков. Да ещё надо было где-то держать холсты, мольберты, краски, кисти, багет, резцы для гравюр и прочий инвентарь.
    За стеной в соседней квартире жил алкоголик, приходилось по ночам слушать пьяные дебоши, а после пожара в его комнате стенка ещё больше истончилась. И в таких вот условиях Юля постоянно заставляла себя работать. Она взяла себе за норму рисовать по 10 часов в день, чтобы «держать форму». Может быть, это спасало её в какой-то мере от приступов депрессии.
    Она и саму квартиру украсила, как могла. Каждый вошедший сразу видел, что здесь живёт художник. Обои расписаны были оригинальными узорами и цветами, два круглых выключателя рядом стали под её кистью глазами совы, восседающей на ветвях ели. Даже стены туалета превратились в деревенский пейзаж с лесом и коровами вдалеке, а на первом плане  –  котом на заборе («Сижу здесь, как на даче!»  –  шутила Елена Павловна в день своего 90-летия, когда мы все съехались к ней).

    Как живописец, тётя  была легка на подъём: если я говорил ей, что видел в лесу красивое озерцо с камышами, она тут же предлагала на другой день поехать туда вместе с ней, чтобы написать его. И мы ехали за город на натуру.
    В рисовании у неё выработалась своеобразная методика: сначала она делала в небольшом блокнотике наброски карандашом или шариковой ручкой с условными пометками на каждом фрагменте, какой цветовой тон должен быть в нём. Затем это перерисовывалось более тщательно, уже с деталями; и наконец, в окончательном варианте превращалось в акварель, реже  –  в картину маслом.
    А ещё Юля часто исполняла популярные в то время линогравюры. Для этого у неё на столике всегда находился набор необходимых инструментов  –  стамески, валики, мелкие ножи. Гравюр она сделала сотни, но сохранилось их раз в десять меньше, в основном это пейзажи. Значительная часть их была ею раздарена. Масляных же картин осталось и того менее, не более полутора-двух десятков, тогда как акварелей  –  где-то за тысячу. Большинство своих произведений она считала недоработанными, и за час до кончины  –  она умерла на руках у Вари 21 ноября 1984 года  –  завещала сестре передать мне свою скрипку и уничтожить все сделанные ею наброски и большую часть графики. Двигала ею в этом поручении, полагаю, та же профессиональная честность, которой руководствовался Гоголь, уничтожая рукопись второго тома «Мёртвых душ».


82.

    8 ноября 1982 года произошла наша  фамильная  "историческая встреча", как я её называю: единственный раз за всю мировую историю как-то спонтанно, без особых  предуготовлений, в нашу скромную квартирку на улице Вавиловых съехалось всё старшее поколение. Таким образом, собрались у нас дома за столом все Строковы  –  наша семья, дед и его сёстры, была с нами и бабушка (годы которой пошли на девятый десяток), уже приехавшая из Крыма, как всегда, к нам на зиму,   –   давно уже отстрадавшая, простившая и примирившаяся с той болью, которую он ей причинил. Три поколения, восемь человек Строковых. Я оказался самым младшим в этой компании, но всё же сообразил сфотографировать их всех, беседующих за столом, как умел,  –  взгромоздившись в углу комнаты на стул с фотоаппаратом в одной руке и 500-ваттной лампой в другой. Понимал в свои неполные (без одного дня) восемнадцать, что такого уникального «съезда старейшин» более не повторится. Так и случилось.

    И кроме того, я даже попытался записать их голоса на плёнку, тайком установив под столом магнитофон. Мало что путного вышло из этой затеи: и из-за неудачного расположения микрофона (я спрятал его в скатерть), и из-за того, что писал я на минимальной скорости, «двойке» (на нашей  «Дайне»  такая была), из опасения, что плёнка  слишком рано закончится и начнёт «бить хвостом» под столом, освободившись от бобины,  –  тогда всё открылось бы. Короче говоря, запись получилась очень и очень некачественная, почти ничего нельзя расслышать в ней: звук идёт глухо, как в бочку. Да кроме этого, дед и сам говорил по обыкновению глухим голосом, в бороду, так что теперь при прослушивании различимы только отдельные «взбуркивания» его по ходу беседы. Ничего особенного не говорилось: правда, после разговора на  темы бытовые, житейские, перешли к довольно острым: стали обсуждать   –   и осуждать!   –   современных политических деятелей из окружения Брежнева (которому, кстати, оставалось всего два дня жизни). И даже высмеивали  некоторых членов Политбюро. А ведь в ту эпоху подобные разговорчики приравнивались к политическому преступлению, за которое можно было и угодить «кой-куда».

    К стыду своему должен сказать: мне показалось, что дед всё же что-то заподозрил насчёт «фиксации разговора», ибо через некоторое время совсем замолчал, не подавая голоса. «Неужели подумал, что я нарочно шпионю, записывая подобные крамольные разговорчики?!» –  эта мысль жгла меня ещё долгое время уже и после его кончины.


    Весной 1983-го у деда случился инсульт.  На несколько дней пропало зрение, отказали ноги. Он «выкарабкался»  лишь благодаря сильному организму, но 9 мая не смог, как прежде, посетить Ленинград и Дубровку для встречи с ветеранами.
    Об этом я узнал много позднее.  Тем же летом пришло очередное дедово письмо в стихах. Ничего в конверте не было, кроме листка с полутора десятками шуточных куплетов, которые я почти не помню уже, лишь несколько из них осталось в памяти (а само письмо затерялось). Начиналось стихотворение так:


К концу май месяц подходил,
Начало было лету.
Задумал Строков Михаил
Письмо отправить деду.

Письма же не было и нет,
Ни слов, ни многоточий:
Однако найден был конверт
И адрес вписан точный!


    Далее перебирались один за другим все месяцы подряд:


Июнь зелёный пролетел,
Июль жарою пышет.
У Миши было много дел,
Но всё ж письмо он пишет.


. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .

Начался вновь учебный год,
Занятия - не шутка,
Письма дед терпеливо ждёт,
Всё "пишет" наш Мишутка!


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Январь, глядишь – и проскочил,
Февраль - снега до крыши!
Письма всё дед не получил,
Его всё Миша "пишет"!


Под конец всё возвращалось к маю, и последний куплет, помнится, был таким:

Есть сказ про белого бычка,
Про кол и про мочало.
Стишок про Мишу прочитав,
Читать начни сначала!



    … А я всё начинал и бросал письмо за письмом, всё не мог разродиться. Не понимал, как он ждёт.
         Но, кроме обычной детской безалаберности, была моему молчанию и ещё одна причина, довольно  нелепая: я не знал, как обратиться к адресату, к родному деду! Комплексовал. Надо, разумеется, на «ты», но я ни разу так  к нему не обратился в жизни (а не в письмах), «выкручиваясь» как-то постоянно в этом плане. А теперь…   Детство уже почти прошло, я стал совершеннолетним, и начинать, как когда-то: «Дорогой дедушка Вяча!» казалось мне сюсканьем. А как?..   Хотелось казаться взрослым. «Здорово, Строков-старшой!» –  вульгарно. «Привет, дед!» - панибратски. Так терзался я месяцы.      
     Наконец собрался с духом и начал, как давно надо было: «Здравствуй, дедушка!» Но поскольку такое обращение показалось мне опять же слишком «детсадовским»,  то от смущения я постарался сделать письмо очень серьёзным и строгим  –   до того даже, что вышло оно суховатым. Отвечая на его вопрос, что прислать из чтения (дед мог доставать редкие издания), я назвал мудрёные книги: «Доктора Фаустуса» Томаса Манна, которым тогда сильно увлекался, и философскую литературу: Гегеля, Канта, Фейербаха и проч.
    В ответ дед писал: «Здравствуй, милый внучек! Получил твоё письмо, умное…» Что там дальше было  –  уже не припомню, но ироническая улыбка между строчек  чувствовалась при чтении. Больше мне переписываться с ним не довелось.



83.
      До последних дней жизни  дед был связан с журналом «Юный натуралист»  -   любимым изданием многих поколений. Наша семья тоже выписывала его в течение десятилетий.
   В  этом журнале, родившемся в 1928 году, печатались замечательные литераторы:  М.М.Пришвин, К.Г.Паустовский,  В.П.Астафьев,  В.В.Бианки,  Н.И.Сладков, И.И.Акимушкин, В.А.Солоухин, а также учёные К.А.Тимирязев,  В.А.Обручев, А.Е.Ферсман,  Л.В.Крушинский, А.Н.Формозов.  А в 1960-х – 1980-х годах, во времена сотрудничества В.В.Строкова с этим журналом, постоянно появлялись публикации таких учёных и писателей, как  Н.Н.Плавильщиков, Ф.Р.Штильмарк, Н.К.Носкова, Н.Н.Дроздов, А.С.Онегов... всех не перечислишь. Мне думается, именно в  «Юном натуралисте»  дед  во многом нашёл себя, своё  воспитательское призвание.


     И вновь не могу удержаться, чтобы не подтвердить свой рассказ строками  того же  В.А.Зубакина:


   « Характернейшей особенностью В.В. Строкова-орнитолога было активное стремление донести свои знания натуралиста до как можно более широкого круга читателей, особенно молодежи. Им опубликовано около 150 работ, из которых не менее половины составляют научно-популярные статьи и заметки. Три его книги также написаны в жанре научно-популярной литературы. Начав в 1957 г. сотрудничать в журнале «Юный натуралист», он был связан с этим журналом до конца своих дней, публикуя многочисленные заметки и отвечая на множество разнообразных вопросов юных любителей природы. Последнюю свою заметку в «Юном натуралисте» увидеть ему было уже не суждено: июльский номер за 1984 г. вышел из печати после смерти Вячеслава Всеволодовича».

     Вот некоторые из  заметок  В.В.Строкова в номерах журнала  начала 1980-х годов, которые довелось мне читать:



• «Гнездовья для хищных птиц»;
• «Не осовели, а объелись»;
• «Тесно ли птенцам в гнезде?»;
• «Когда мороз не страншен»;
• «Пора птичьих новоселий»;
• «Дом для аиста»;
• «А это что такое?»;
• «Осторожно: слёток!».



         В них содержится  много полезной информации:  советы детям по строительству гнездовий не только для певчих птиц, но и для  аистов и даже хищников: коршунов, канюков, сов; объяснение интересного поведения свиристелей;  расчет оптимальных размеров гнёзд; ответы на вопросы  о любопытстве у животных и о необходимости  заботы о птицах зимой:


    «Когда речь идёт о привлечении птиц, об изготовлении для них всевозможных домиков и дуплянок, то всегда подразумеваются скворцы, синицы, мухоловки, горихвостки, стрижи, дятлы. А ведь можно и надо привлекать хищных птиц. Охранять их гнёзда, увеличивать численность».

    «В зимнее время птицам опасен не мороз, а отсутствие пищи, поэтому так важна подкормка зимующих в наших краях насекомоядных и зерноядных пернатых».


      Последняя  статья из списка   -  та самая,  что  вышла  уже после его кончины. Сквозь её строчки просвечивает  всегдашнее его стремление  предупредить детей, оберечь природу от необдуманного  их вмешательства в неё.

     «Не надо трогать и брать на воспитание не только птенцов, но и зверюшек. Белки часто в солнечные дни выносят бельчат на солнце принять «солнечную ванну». Сидит такой ещё не опушившийся бельчонок и греется. За ним наблюдает находящаяся поблизости мать-белка.
   И вот какая-нибудь группа ребят идёт в лес, встречает греющегося зверька и по своему незнанию решает, что бельчонка бросили.  Берут его и несут домой. А выкормить бельчонка  -  нелёгкое дело!»

    «Все должны знать и помнить: дикие птицы и звери должны жить на свободе, обогащать и украшать нашу родную природу!»


   Не успел он увидеть и свою статью   «Дикие птицы в городе»,  появившуюся в ежегодном журнале «Лес и человек» в 1984 году. Она  продолжает тему орнитофауны, только в наше время получившую наконец должное развитие.  Зато годом раньше этот журнал напечатал его заметку «Уголок юнната».


84.

    Летом сёстры увезли его  из Москвы  пожить в деревне Новгородской области под названием Кюльвия, где по случаю купили  старенький домик. Странный для русского слуха топоним объясняется тем, что в этом уголке селились  когда-то сосланные  эстонцы.

     В июле  1990-го мне довелось пожить там с месяц: место очень глухое, деревенька маленькая, без электричества. Кругом непролазные буреломы, близко к домам даже летом подходят волки. Но для желающего уединиться творчески лучшее укрытие от цивилизации трудно найти.

     Живя в Кюльвии, обдумывая и набрасывая положения будущих статей, дед попутно, по своему обыкновению, сочинил пару стихотворных зарисовок о своей жизни там. Вернувшись в Москву, напечатал их на машинке и прислал нам.

                *       *       *

Сижу без решётки в избушке сырой,
Вскормлённый лесами, с седой бородой,
За тучами гром непрерывно гремит,
Под тучами дождик обильно кропит.

В избушке моей освещения нет,
В неё проникает лишь солнечный свет.
В иную погоду в избушке темно.
Сижу и с тоскою смотрю я в окно.

И мнится мне светлый мой письменный стол.
Куда понесло тебя, старый осёл?
Где книжные полки и низкий диван?
Куда занесло тебя, старый болван?

Сестрёнкам работы прибавил я вдвое –
Заботы с едой и догляду за мною!..
Бурьяном высоким заросшая Кюльвия,
Время событий - начало июля.

*       *       *
Пахнет сеном над лугами,
По дорогам – не пройти.
Хлябь и лужи под ногами,
Для прогулок нет пути…

Сёстры рьяно опекают,
Ничто делать не дают.
Что ни сделаешь – ругают,
Словно мне запретен труд!

Из колодца воду носят,
Из Абросово - еду,
Беспокойства не выносят.
Если долго я их жду!..

Кормят вкусно, бестолково,
На запивку - молоко,
За ним сёстры в Осипово
Ходят тоже далеко!

Если кто здесь похудеет,
То конечно уж - не я.
Так неделя за неделей
Протекает жизнь моя!..

   
  И ещё одно стихотворение, отпечатанное им примерно в то же время, хочу привести здесь, хотя не уверен, что эти строки  –  строковские. Но очень уж близки они ему и по стилю, и по духу.


Вот они какие,
Милый друг, дела:
Очень уж плохие
Стали зеркала!

Подойдёшь к стеклу-то:
Что это, обман?
Пред тобою гнутый,
Жалкий старикан!

Смотришь,смотришь хмуро:
Это я? Не я?
Чья это фигура?
Неужель моя?

Всё лицо в колючках,
Борода – метла…
Нет, когда-то лучше
Были зеркала.

Вспомнишь - лет, пожалуй,
Тридцать пять назад
Лучше отражался
В зеркале наш брат!

И одет-то просто.
И обут-то тож,
А и всем – и ростом,
И в плечах хорош!

Виделась отлично
Гибкость молодца,
Блеск и симпатичность
Свежего лица.

А сейчас, хоть даже
Нарядись в манто -
Зеркало покажет
Чёрт те знает что!

Вот они какие,
Милый друг, дела:
Очень уж плохие
Стали зеркала!


    Осень и зиму 1983-1984-го он вновь серьёзно проболел, лёжа с инфарктом и отёком лёгкого, но весной почувствовал себя  лучше и в начале мая сумел даже вырваться в Ленинград, чтобы встретиться с однополчанами и вновь отметить День Победы, как всегда, в Невской Дубровке.
    Сбор ветеранов 8 мая проходил   –  так же, как и в прошлые годы   –   на квартире у Володи Строкова, «второго сына» деда.
    В дневнике, который Варвара Всеволодовна вела до конца жизни, сохранилась такая запись:

    «… Вечер прошёл прилично, хорошо, и кто был, остались довольны. Два Урима  –  Дора Савельевна и Аркадий Моисеевич, Чикунов Александр Иванович, Овсянкин Володя  –  Владимир Николаевич».

    Тот самый Овсянкин, что на фронте спас Вячеслава от захоронения заживо.
    Здесь же у тёти Вари описан забавный случай, происшедший в ту встречу:

    «Почему-то у Володи Овсянкина оказался неправильный номер квартиры, и он бродил вдоль дома и по всем лестницам, а на балконе стояли Вячеслав и Александр Чикунов; Вяча плохо видит, а Александр Иванович Овсянкина не помнит; смотрят и говорят: «Что это за сумасшедший по двору мотается?»
    Вяча ему крикнул:
     –  Как ваше фамилие?
    Володя поднял голову, видит - на 5-м этаже стоит Строков с седой бородой. Ну, всё в порядке!
    А на вопрос ответил:
     –  Не знаю, - это о своей фамилии, решив, что спросили его в шутку, он шуткой и ответил.
    Все решили: точно, это ненормальный, и когда Овсянкин позвонил в дверь, то все высыпали в коридор, чтобы дать отпор этому типу.
    Конечно, получилось всё очень смешно, и все развеселились этой историей».
    На другой день, 9 мая, автобус «Икарус» на 40 пассажиров, заказанный для ветеранов Великой Отечественной, но в котором и для меня нашлось местечко, отбывал рано утром от памятника Кутузову у Казанского собора. Ездили также мой отец и дедова сестра Юля, которой оставалось полгода жизни. Как обычно, она всю дорогу делала зарисовки в маленьком блокнотике.

    Была традиционная встреча у памятника «Рубежный камень», митинг, чествование, речи...  Я плохо помню подробности той поездки  –   в отличие от предыдущих посещений Дубровки, и в особенности той первой, девятилетней, по сравнению с этой, давности.  Видимо, это оттого, что теперь мне почти не удалось пообщаться с дедом, он всё время был в кругу ветеранов, в основном полковых товарищей, словно чувствовал, что эта встреча   –  последняя.  А может быть, ещё и из-за пасмурной погоды, весь день моросил противный дождик, приходилось большей частью укрываться в автобусе.
    Запомнил я только, как сидел он всю дорогу   –  туда и обратно  –  передо мной на боковом месте, у самой кабины, и я наблюдал сквозь дрёму, словно наваждение, профиль его крупноносого лица с дерзко вытарчивающей бородой, сверху прикрытого таким знакомым коричневым  шерстяным беретом, лица на фоне стремительно несущегося нам навстречу шоссе, –   так же, как стремительно несётся нам навстречу Время.
    Больше я его никогда не увидел.
85.

    Потом оказалось, что, несмотря на рекомендации врачей остаться в Москве, он всё же вырвался в июне на природу, уехав в тот же "КЮБиК". Здоровье его к тому времени несколько улучшилось, а он уже не мог жить без общения со школьниками, без полевых занятий с ними  -  так же, как настоящие артисты до последних дней, бывает,  рвутся на сцену и мечтают умереть на ней. Вот и он опять устремился на природу  -   этом состояла  его жизнь, его судьба. А может быть, надеялся, что целебная сила леса справится с его «болячками».
    Но внезапный инсульт подстерёг его и здесь. Перевезли его из лагеря в ближайшую больницу Можайска. Там он и находился до последнего дня  -  обездвиженным и незрячим, хотя и в полном сознании.
    Дома у нас взрослыми об этом почти не говорилось: в ту пору я как раз заканчивал музыкально-педагогическое училище, у меня вовсю шла подготовка к государственным экзаменам, и тревожные мысли отвлекали бы меня от сессии. А если и говорилось, то так кратко и с такой нарочито небрежной интонацией, что я не придавал значения этому известию. («Не отвлекай ребёнка! Нечего его волновать зря, у него экзамены на носу!» -  твердила мама последние два месяца отцу).
    Знойным  летним вечером  позвонила тётушка Юля. Я взял трубку и, услышав знакомый тонкий  голос, радостно завопил:
     –  Ой, тётя Юлечка, здравствуйте! Как дела?
    Но тут родители вдруг зашикали на меня из коридора:
     –  Тише ты! Чего кричишь? Дедушка в больнице, а ты…
    Я смущённо замолк, передав трубку папе. Последовал долгий и озабоченный приглушённый разговор. В больницы дед время от времени ложился и раньше, поэтому я недооценивал нынешней серьёзности его состояния. В 19 лет такие вещи воспринимаются слишком легко.
    …Июльским днём я зашёл в кухню к матери, хозяйничавшей в фартуке у раковины, и сказал:
    –  Что-то папы не видно со вчерашнего дня. Работает он, что ли?
    –  В Москву уехал. Завтра к вечеру вернётся.
    –  Что, опять в командировку?
    –  Нет, там дедушка умер, вот и поехал хоронить,  –  она махнула рукой. –  Ладно, ты иди, Миша, делами занимайся! Что уж теперь поделаешь?
    Я ушёл в свою комнату  –  ушёл в состоянии удручения, недоумения и какого-то даже негодования. Как же это? Взял и умер!? А ведь обещал вроде: «До восьмидесяти дотяну!..»  –  и я уверился в этой его фразе. Да разве можно было ему  –  вот так вдруг…
     Только сейчас начинал я понимать, насколько мы с ним недовиделись, недообщались, насколько остро было мне это нужно. С ним ушёл огромный кусок семейной истории, ушла эпоха. Эта глыба, которой я страшился в детстве и которой гордился, это мощное фамильное корневище  -  неужели его больше нет? И  всё теперь повисло на меня одного…
         Долго сидел я, ссутулившись на стуле - одинокий, ошарашенный и опустошённый известием. Смотрел в пол и думал, пытаясь что-то ухватить незрелой мыслью…
       Оказывается, –  несмотря на обстоятельства, на все житейские несправедливости, глупости и ошибки, не позволявшие нам видеться чаще, чем раз в несколько месяцев, а то и раз в году,  – он вошёл в мою жизнь гораздо прочнее, чем я полагал. Да и я в его  –  тоже. Я был его кровью и частью его души, последним для него носителем фамилии («другого-то нет, и едва ли будет уже!»). Он верил в меня. А я  –  я не осознавал той веры, не умел долгое время её почувствовать.

  … И всё же как это здорово, что я съездил с ним ровно два месяца назад, 9 мая, в Дубровку! Буду теперь помнить то последнее наше  свидание. И как скверно, что столько месяцев  до этого не давал ему о себе знать, не догадался хотя бы написать!
     Не зря жаловался он на меня в том шутливом стихе (вот и ещё куплет вспомнился):
А в марте дед инсульт схватил –
Пресквернейшая штука!
Дед кучу писем получил,
Лишь не было от внука!


    Но ведь я же и НЕ ЗНАЛ тогда, что у него вновь был инсульт, от меня это тщательно скрывали, чтоб не отрывать мысли  от учения. Вот и молчал, никак не проявлял себя, надеясь на многие ещё встречи.
    А ведь даже «Ник-Ник» Дроздов  –   тот самый, что ведёт «В мире животных»  –  звонил тогда деду в больницу, волнуясь за состояние своего учителя! А я, кровный внук…
    Думается теперь: ну что такое экзамены, пусть даже и выпускные (их можно было мне и перенести, получил бы свою корочку-диплом так и так, никуда не делся бы), рядом с той последней несостоявшейся встречей!.. Нам было бы о чём поговорить. Да будь я тогда таким, как сейчас, понимай я, что значило бы в моей жизни то свидание, буде ему суждено было произойти, я помчался бы в Москву, в Можайск, не раздумывая!
    Сколько недоговорённостей, сколько невосполненных пробелов осталось в наших с ним отношениях! Сколько того, что необходимо было мне узнать, унёс он с собой навеки!..
    Сейчас я вдвое старше, понимаю вдесятеро больше, но почему-то от этого не легче. Так что…  «иди, Миша, делами занимайся, что уж теперь поделаешь!..»


                *             *             *

    Не очень-то хочется заканчивать  повествование на столь грустной ноте, поэтому приведу напоследок ещё строчки из тех двух статей, что уже не раз цитировались в этой книге:

        В.А.Зубакин: 

       «Велик ли вклад В.В. Строкова в орнитологию? Формально — вроде бы и нет… Но ведь это он одним из первых показал, что использовать птиц для борьбы с вредителями леса гораздо выгоднее, чем применять ядохимикаты. Это он спас от гибели ценнейший природный объект — урбанизированную колонию чаек на озере Киёво, ныне имеющую статус памятника природы республиканского значения. А как подсчитать, сколько школьников после его статей и заметок в «Юном натуралисте», после его книг о лесе, после совместной работы с ним в природе решили посвятить свою жизнь орнитологии, зоологии, биологии?..»

         Ю.Е.Комаров: 

         «В.В. Строков по справед¬ливости считается одним из наиболее крупных орнитологов середины XX столетия, разработавшим ряд положений о птицах культурного ландшафта. Он является также одним из основателей метода привлече¬ния птиц в полезащитные лесополосы».
       «Как учёный В.В. Строков внёс значительный вклад в региональ¬ную орнитологию (Кавказ, Центр и Северо-Запад России), в частную экологию, зоогеографию, орнитологию культурных ландшафтов, тео¬рию и практику привлечения птиц и в орнитологическую педагогику».
        «Научная порядочность, трудолюбие, желание сделать что-то нужное людям было присуще этому большому человеку. И все эти черты он старался развить в своих учениках. Поэтому все мы с уваже¬нием вспоминаем нашего Учителя, настоящего человека, учёного и бойца!»

                (2001  —  2009)