В тот едкий день в конце февраля Фому выгнали из партячейки, заклеймив его "аллилуйщиком оранжизма", что означало необходимость вновь выпрашивать деньги у матери. Вечером у него былo назначено рандеву с давнишним приятелем по имени И. – тот едва-едва вернулся из северных районов Греции, куда на полгода ездил для сбора материалов.
Войдя в фомино положение, добрый И. угощал его вечер напролет пивом и едой, приправленной бесконечными рассказами: то ворсистые кентавры в Фессалии, а то и на Олимпийской горе натуральные демоны, башни-туры, ротонды-шашки – всего не упомнишь. Был И. на Успение еще и на Афонской горе в Иверском монастыре.
Слово за слово, речь зашла об умном делании, древней практике монахов. Фома был изумлен, узнав, что там, в святых горах, есть люди, десятилетиями твердящие одну и ту же Иисусову молитву: (на вдохе) Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, (на выдохе) помилуй мя грешнаго! Более того, продолжал И., от безгрешности и этих "мантр", они обретают в больших объемах то, что можно назвать зарядом белой магии – они, по слову писания, искренне веря в силу слова, могут приказать горе подойти. Это ведь лишь прах для них, бренная материя.
Разошлись. Мало чего наплетут за шестым пивом, думал Фома, отливая горячую струю в грязный ночной снег за углом. Теперь за полночь еще бы трамвая дождаться, в такую-то мерзостную погоду, где у хлябей небесных кажется понос вперемерешку с подмороженной блевотиной.
Спроси потом, не ответил бы, зачем да как. Закрыв глаза, Фома сжал кулаки и, следуя технике дыхания не совсем точно, стал бормотать Иисусову молитву. На третьем прочтении его охватила странная дрожь – будто не от сырости, а от чего еще. Иди ты, плюнул он, желтых фар светом ночь режа, к нему ехал трамвай.
Ну, совпадение, бывает, мало ли. Так думал Фома через неделю сбившийся с ног от безрезультатных попыток трудоустройства. Волшба была повторена в положении сидя по-турецки на паласе дома. Уже через час позвонили из крупной компании К., предложив занимательнейшую позицию. На радостях, что матери звонить не придется, Фома, взяв свой зонтичек, отправился в ближайшую церковь-новострой.
Службы не было; воняло ароматизмами, женщина в книжном лотке вязала. У ней были приобретены пять свечей и немедля установлены у какого-то первоархангела. По мере того, как Фома приближался к выходу, разгоравшийся свет падал на икону так , что, казалось, все написанные герои от души улыбаются.
***
Несколько лет спустя дорого одетый мужчина шел, понурясь, по Арбату. Собирался ноябрьский иголочный дождь. Фома, а это был он, не мог понять, почему до вчерашнего дня заклятье срабатывало безотказно, а теперь вот миллионный контракт полетел к чертям, что привело к безапелляционному увольнению с позором. За годы белой магии единственное эмпирически выведенное правило (не чаще раза в день) он блюл и поныне. Может, сбой?
На фомину щеку капнула дождинка, первая и робкая. От ходьбы могло показаться, что он подставляет другую. Сизело и темнело. Повторив молитву трижды, думая при том настойчиво об отмене дождя, он испытал привычную дрожь в теле. Дождь занялся сильней. Все еще неверящий в свершившееся Фома пробормотал всё заново и – ничего! Только разразился шквал, обдало ливнем, а за громом молнии он отчетливо расслышал дьявольский хохот.