- Элька, выручай. Амельку оставить не с кем. Посидишь с ней час-полтора?
Вопрос был задан в форме утверждения. Элькина подруга, Лизавета, прекрасно знала, что Элька не откажет. Она в принципе не могла отказать близкому человеку. Через два часа у Эльки должна была состояться встреча с заказчиком, суровым дядькой-подполковником военной авиации в отставке, заказавшим ей фотоальбом. Альбом с мордифизиями красноносых, усатых дядек – ещё доперестроечных выпускников Качинского военного училища был готов три дня назад, но вот отвезти его сегодня, похоже, не получится.
Амеля – чудо-ребёнок. Маленькое термоядерное чудо. Час отсидки с Амелей равноценен суткам работы в обезьяннике. Эля знала, с чем сравнивать. В нелёгкие голодные годы студенчества и аспирантуры в родном универе ей приходилось подрабатывать в самых непредсказуемых местах, в том числе и в обезьяннике городского зоопарка.
- ТётяЭляможнопоигратьстелефоном? – Амелька умела задавать вопросы так же, как её мамаша – быстро, скороговорочно и без возражений.
Телефон принадлежал деду. Аппарат выпуска 1951 года. По Элькиным воспоминаниям из советских чёрно-белых фильмов про Великую войну именно по такому массивному чёрному телефонному аппарату товарищ Сталин отдавал приказы командующим фронтами и иже с ними. Надо думать, что телефон играл чисто декоративную роль исторической реликвии, к сети подключен не был (хотя работал исправно) и стоял на угловой этажерке красного дерева неизвестного года выпуска.
Амеля питала особое пристрастие к антикварным вещам и к своим неполным пяти годам успела попользоваться всеми раритетами в Элькиной квартире, кроме телефона. Может быть, именно по этой причине дедовский телефон был единственной неиспорченной исторической штуковиной. От бывшего мужа у Эльки остались многочисленные модели военной техники: самолёты, танки, крейсеры и прочая дребедень. Вот их-то злопамятная тётя Эля и не жалела для чудо-ребёнка. Но во время последнего посещения чадо доломало последнюю модель, кажется, это был полуметровой линкор «Тирпиц», и теперь маялось от невозможности сломать ещё что-нибудь.
Телефон был для неё недосягаем. И не потому, что проворная и юркая, как ласка, Амелька не могла до него добраться. Просто Элька уже давно договорилась с весьма понятливым ребёнком, что та в её доме может брать всё что угодно, кроме телефона. При нарушении этого условия Амеля лишилась бы своей вседозволенности, а Элька получала право: «Сказать твоей маме, как ты себя вела».
Лизавета была единственным существом на свете, к которому маленькая фурия с белокурыми кудряшками и огромными голубыми глазищами питала нечто вроде уважения.
Это правило не нарушалось до сегодняшнего дня. С чего вдруг Амельке понадобился дедушкин телефон, - непонятно. Эта вещица была не просто дорога Эльке. Со смерти деда от приступа астмы прошло почти два года, но он так и остался для Эльки живым. Просто он уехал куда-то далеко и надолго, как бывало и раньше, пока он не вышел на пенсию. Дед воспитывал Эльку один. Взял приёмыша из детского дома. И даже оформил для этого фиктивный брак с соседкой тётей Клавой из тридцать четвёртой квартиры. Тёти Клавы давно уж нет в живых, но Элька её помнит. Ходит к ней на могилку на Родительскую и на Троицу.
А вот к деду за два года не сходила ни разу. Даже памятник к годовщине установила через специальную службу. Бригадир, который взялся за это дело, всерьёз запал на стройную кареглазую молчунью с шикарной копной иссиня-чёрных волос. Даже замуж позвал. Она и согласилась, из-за минутной блажи, между прочим. Ей так хотелось свою маленькую термоядерную бестию, что это желание пересилило полное равнодушие к мало знакомому человеку. Жили они вместе недолго и не особо счастливо.
Павел скрупулёзно предохранялся, а Элька в отместку гнобила его полным равнодушием. Спустя семь месяцев после скромной церемонии регистрации брака он собрал в два навороченных чемодана, с которыми они после загса летали в Турцию, свои вещи, оставил Эльке модели, склеенные им в её доме за всё это время, и ушёл. Элька была в этот момент на кухне, варила в джезве имбирный кофе, и с замиранием сердца ждала от Павла прощальных слов. Но он ушёл молча, за что она была ему безмерно благодарна. Так и несла она в душе две благодарности своему бывшему: за десятипроцентную скидку на установку памятника деду и за те невысказанные слова.
Дед был единственным близким человеком в её жизни. Немногочисленные подруги и их дети, которых она искренне любила, всё же были околоблизкими людьми. Зачем преуспевающему мужчине в сорок пять понадобилось удочерять чужого ребёнка с непонятной наследственностью и больным сердцем, не понимал никто. Он мог бы жениться, мог бы завести собственных детей, благо, что и здоровье, и заработанные тыщи на книжке позволяли. Но он поехал в детдом. Элька помнит тот день. Она сидела в детдомовском дворике на старой ржавой горке и смотрела на божью коровку, которая полазала по рукаву её тёмно-зелёной мальчишеской курточки с коричневым коником на кармашке.
Испытывала ли она тогда какие-то чувства, эмоции? Наверное. Ребёнок к пяти годам полностью сформировавшаяся личность, кажется, так у доктора Спока. Воспоминаний на этот счёт в её голове не сохранилось, а вот божья коровка и коник на кармашке, - нате вам, пожалуйста. Дед велел звать его дедом, а не папой. И Элька долго привыкала к этому суровому высокому дядьке. До первого класса он оставлял её в санаторном детском саду для детей-сердечников на пятидневке.
Главный инженер крупного авиационного завода он сутками пропадал в цехах и мастерских. Но вечер пятницы был неприкосновенен, - в этот день он приходил за Элькой в садик и забирал её домой на выходные. Так продолжалось до школы. С первого класса она стала в доме полноправной хозяйкой. Самостоятельная, молчаливая девочка вела хозяйство безупречно даже с точки зрения взрослой женщины. Тётя Клава, фиктивная дедова жена, навещала Эльку всякий раз, когда дед уезжал в командировку или заводской профилакторий, но никогда не приходила, если дед был дома. Тётя Клава научила Эльку ставить дрожжевое тесто, запекать мясо в духовке, варить варенье и сушить пастилу. Остальному Элька научилась сама.
Она любила делать уборку в их двухкомнатной сталинке: вставала на стремянку и смахивала пыль с сотни дедовских книг, дремотно обитающих на многочисленных самодельных полках, пылесосила шкуры, разложенные на полу на манер ковров, чистила зелёным камнем мельхиоровый столовый набор – их фамильную гордость. Иногда сердобольная тётя Клава, устроившая свой визит в момент такой «гениальной» уборки, от души жалела сироту, «вынужденную надрываться за кусок хлеба на этого старого сухаря».
Элька не понимала соседку, удивлялась тому, как может незлая, в принципе, женщина говорить гадости в адрес хорошего человека. Впечатление от пребывания тёти Клавы сглаживалось финальными словами, которые та неизменно из года в год повторяла, стоя на пороге их квартиры: «Ох, и золото, а не жена кому-то достанется».
Наверное, хорошо, что добрая женщина не дожила до Элькиного замужества.
- ТётяЭлятётяЭлятётяЭлятётяЭля…….
- Что?! – она набралась смелости и бросила вызов противнику, чьи силы в несколько раз превосходил её собственные.
Ангельский голосочек пропел, нет, нежно промурлыкал:
- Дай мне телефон.
И прежде чем возмущённая Элька сумела сказать своё гордое «нет», добавил:
- Твой сотовый дай, я хочу маме позвонить.
Элька облегчённо вздохнула. Плевать на закинутые вчера три сотни. Пусть хоть в Штаты своему непутёвому папаше звонит. Лишь бы не просила дедовский телефон. Победоносно улыбаясь, она протянула Амельке трубку и та уже навострилась искать в справочнике телефон матери. Вдруг ни с того ни с сего трубка вякнула.
Амелька нажала кнопку вызова. Элька не успела ничего сделать, как маленькая негодница заскочила в ванную и закрыла дверь на защёлку. Элька обречённо приложила ухо к двери и приготовилась вести переговоры с вероломным захватчиком. Её интуиция настоятельно рекомендовала бросить это тухлое дело.
- Алё, а ты кто? Я – принцесса Амелия. А тётя Эля – моя няня. Она не даёт мне чёрный телефон. Дверь в ванной закрылась, я теперь не могу выйти.
Дальше Элька не слушала. Ушла на кухню – пить валерьянку. Сердце болело не из-за болезни, а от чёрной людской неблагодарности.
На окончание школы дед сделал ей подарок – повёз в Москву, в институт имени Бакулева. В далёкие дореволюционные годы его дед и отец Александра Николаевича Бакулева – светила отечественной кардиохирургии, жили по соседству. Вряд ли их связывало что-то общее, кроме как: «Как жизнь, сосед?» «Благодарствуйте, помаленьку».
Но грамотную операцию по врождённому пороку с точки зрения деда могли сделать только в Бакулевском. Дед снял с книжки пять тысяч рублей, выкупил всё купе в фирменном поезде (спасибо партийным связям), и на следующий день они с Элькой гуляли по Красной площади. В те годы лечение в советских клиниках было бесплатным, но домой возвращались с рублём в кармане – железным Олимпийским кругляшом 80-го года выпуска.
Полтыщи дед отдал хирургу, проводившему операцию по шунтированию клапана. Столько же легло на стол завотделения. К чести врачей они рьяно отказывались от «благодарности». Но, во-первых, дед всегда умел настоять на своём. Во-вторых, это был не Бакулевский центр, куда пробиться так и не удалось в связи с полугодовой очередностью, и поэтому Эльку взяли (ещё раз спасибо партийным связям) в менее известную, но не худшую клинику, отсюда и возникла необходимость благодарить причастных людей.
После операции пациентку поместили в хозрасчётную палату, на которую опять-таки ушло полтыщи. Тысяча ушла на импортные лекарства. Рублей семьсот потратили на оплату двухместного номера в гостинице «Варшава» и почти столько же на еду и бытовые мелочи.
А самая запоминающаяся трата случилась с дедом по пути в железнодорожные кассы. В вагоне метро он услышал трёп двух приезжих тёток-барахольщиц, что в ГУМе, мол, «выбросили» дефицитные мутоновые шубки «под бобра». Короче, на билеты пришлось занимать у дальних родственников и ехать уже не в комфортабельном купе, а на боковушках возле туалета. Через десять лет носки шубка Элькиными стараниями преобразилась в элегантный полушубок с лисьей оторочкой, который до сих пор служил своей хозяйке верой и правдой.
Приезд домой был триумфальным. Дед прямо в ботинках и пальто прошёл в Элькину комнату, торжественно вынес оттуда увесистый матерчатый мешочек с таблетками, пузырьками, ампулами, жгутом и шприцем в железной коробочке, пронёс его в кухню и вытряхнул содержимое прямо из форточки. Хорошо, что под окнами никого не было.
Элька по дедовским следам прошла в комнату, взяла с прикроватной тумбочки маленький будильник «Чайка» в никелированном корпусе, по которому она всю свою сознательную жизнь глотала таблетки, отмеряла в стакан капли и делала прочие ненавистные манипуляции, необходимые, чтобы сердце билось. Она протиснулась под дедовскую руку и выставила в открытое окно будильник:
- Лети, чайка, я теперь здорова!
Над её головой раздался непонятный звук. Элька подняла голову и увидела слёзы на дедовских щеках.
Когда его не стало, она не могла плакать. Ни слезинки за два неполных года. Иногда она просыпалась среди ночи, лежала на узкой кровати, повернув голову в сторону окна, смотрела на уличные тени и ждала слёз, как величайшей благодати. А их не было…
Она махнула тридцать капель валерьянки, заела горькое пойло ломтиком сыра и опустилась на корточки в угол между мойкой и холодильником. Элька не слышала, как дверь ванной приоткрылась, не видела, как в кухню сунулась виноватая лисья мордашка.
Наверное, Элька задремала и увидела сон.
В проёме кухонной двери она отчётливо видела, как Амелька сидит под телефонным столиком в прихожей и «разговаривает» по чёрному телефону со шнуром без штепселя. Элька чётко осознавала, что должна встать, отобрать у маленькой фурии запретную вещь и, может быть, наконец-то осмелиться шлёпнуть её пару раз по попе. Но не могла пошевелиться, тупо сидела на полу и куда-то плыла. Из липкого, как осенняя паутина, кошмарного сна её выдернул звонок. Звонили в дверь. Коротко два раза: «дынь-дынь».
- Слава Те, Господи! Амеля, собирайся, за тобой мама приехала.
Элька, кряхтя, поднялась с пола и на ходу потирая отсиженные ляжки, двинулась к двери.
- Добрый день, Эльвира Константиновна. Вы уж простите, что без спросу. Подумал, что тут моя помощь нужна. Дверь взломали, ребёнка вытащили?
Бывший лётчик виновато вытащил из кармана большую плитку швейцарского шоколада. Дорогущего.
- К-к-какого ребёнка?.. Ах, да, вытащили. Она сама вытащилась. Амеля, детка, поди-ка сюда, – и будучи уверена, что просто так маленькая интриганка не вылезет, добавила: - Тебе тут шоколадку принесли, не выйдешь – сама съем.
Элька приложила палец к губам, призывая пришельца к молчаливому соучастию. Он согласно кивнул.
Сначала из двери спальни показались белокурые хвостики с ярко-розовыми резинками, затем остальная часть гениальной на пакости головы.
- Здраствуйтедядясшокладкой!
Элька перевела обескураженному подполковнику в отставке. Он заулыбался, подошёл к Амельке и присел перед ней на корточки:
- Здравия желаю, ваше высочество Принцесса Амелия, - и приложил руку к козырьку своей бейсболки.
Они вчетвером сидели на Элькиной кухне и пили какао с принесённой Петром Сергеевичем шоколадкой, с Элькиной фирменной королевской ватрушкой и Лизаветиным щедрым подношением (зараза такая, чувствовала себя виноватой, что вместо полутора часов оставила своё чадо на три с лишним) в виде низкокалорийного йогуртового торта.
Лизавета пошла греть машину, Пётр благородно вызвался помыть посуду, а Элька обувала Амельку. Амеля полусонно бормотала:
- Тётя Эля, я разговаривал с дедушкой по чёрному телефону. Он сказал, что очень любит тебя, что ему там хорошо. Ещё просил, чтобы ты не грустила.
- Амеля, детка, - она с трудом справилась с комом в горле, - не надо так шутить.
Девочка удивлённо вскинула свои бездонные глазищи на Эльку, подумала и спросила:
- Что такое «птичьи лапки»?
За сорок три года своей нелёгкой жизни Пётр ни разу не видел, чтобы человек так плакал. Размазывая слёзы и сопли по лицу, шее и даже волосам, эта красивая надменная женщина, такая гордая в своём вдохновенном одиночестве, уткнувшись в его грудь, плакала и шептала одно и то же:
- Птичьи лапки, птичьи лапки… Швы после операции… Он говорил, что это просто маленькие птичьи лапки… Я никому никогда об этом… Он так меня любил… На кладбище… Надо… Проститься