Такого оглушающего предчувствия, даже знания грядущего у него не было давно. Наваливался ужас… Зуев стоял за левой кулисой и знал, что прямо сейчас он… Пп-пре-едстанет перед этим тысячным залом вновь бб-бееспомощны-ым и у-ущербным… Да, именно таким! И будет смех всего зала, а если и не будет, то… Нет, это было невозможно! Дёрнуло же его дать согласие Юрию! Пусть бы, как хочет, решал свои проблемы - они у каждого свои. И, ведь, говорил же ему Мегрец, говорил! Сколько раз говорил Учитель, что для него - только наизусть, только «многократно прокатав»!... И, ведь, представить только!... Если сорваться, это уже - навсегда, на всю жизнь, и тогда ничего, ни-че-го с этим уже не сделать!... Геворк Эмин… Даже имени такого не слыхал никогда! Ну, как, как оно там?… «Сталин руку простёр над потоком колонн…»... Нет, всё равно не вспомнить!… Чего это она там говорит? И голос-то совсем у неё концертный…
- Геворк Эмин! «Сталин с нами»! Исполняет студент второго курса факультета «А» Альберт Зуев!...
На ватных уже ногах он сделал первый шаг к рампе…
Красный петух со шпорами и иссиня-зелёным хвостом был главным во дворе дома на Лазаретном и драчливым; время от времени, сделавшись шире и пушистей, он топтал суетливых кур белых, чёрных и пеструшек. Рыжих он тоже топтал. Алька Зуев очень боялся его, и когда они проходили по двору мимо, Дедушка всегда шёл между ним и петухом, смотревшим вокруг злым круглым глазом. Впрочем, тогда было Зуеву всего три года и звали его просто Аликом, Алькой. Или Альбертиком. Но в тот раз Дедушка заговорился с бородатым дворником и не заметил, как петух, распушив перья и разбросав крылья, с громким криком, переваливаясь, подбежал к Алику и взлетел ему на плечи. Алька очень испугался и сильно плакал. А когда успокоился, выяснилось, что он сст-тал г-говорить как-то «не так», сс-транно. Это называлось з-заиканием.
Впрочем, не очень-то и мешало ему это з-заикание. Но, мама стала возить его на транвае к тётеньке; у неё было пенсне на верёвочке и ещё кружевной воротничок и часики на шее. Алька месте с другими детьми что-то повторял нараспев вслед за тётенькой, изредка поглядывал на часики, а голуби за окном курлыкали-мурлыкали. Дома мама, вздохнув, говорила, что он плохо старается, и что рослая девочка Бэба научится хорошо говорить быстрее, чем он. Подумаешь, Бэба! Быстрее… Обидно, что ли! Обидным было то, что ему не покупают испанскую шапку: во дворе и по всему городу мальчишки носили испанские шапки, а иногда и девчонки. Ему же приходилось раз в неделю ездить к той тётеньке и пытаться вслед за ней сказать не «тт-транвай», а «трамвай». Это получалось, но не всегда. Впрочем, за последующие четыре года он свыкся со этим своим «не так» и почти не замечал его...
Он заметил это… Вернее, первой заметила мама. Заметила, что в сентябре - после начала бомбёжек! - у него стало с речью ещё больше «не так». Особенно после того, как их засыпало в подвале дома номер четыре на Кирочной. Даже не самого дома, а в подвале дворового флигеля, и вовсе даже не засыпало, а немного зза-авалило вход в бомбоубеище. Возить его к той тётеньке маме стало некогда, потому что в самом начале сентября - два месяца назад - у него родилась сестрёнка Таня, так что пришлось всё оставить "так, как есть". К тому же и жила-то та тётенька где-то на Средней Рогатке, а к этому времени там совсем рядом был уже фронт: не на фронт же везти его!
А у Танюшки были такие малюсенькие пальчики на ногах, что у Альки при взгляде на них всё холодело в животе... Он чуть ли не каждый день ходил в соседнюю аптеку на Загородном за нашатырным спиртом: мама им стирала пелёнки, а Алька только полоскал их. Иногда. Уж, лучше бы давали в этой аптеке сразу п-по д-два или даже по т-три ф-фла-акона за один раз!...
А когда в Касимове детдомовец альбинос Морозов спросил на переменке, лягаш он или нет, Алька сказал, что не з-з-зна-ает, что такое «ля-агаш». И все засмеялись! А Морозов закричал «заикастый!» и потом добавил «выковыренный Адольф» и все засмеялись снова. Алька понял, с кем его сравнил этот красноглазый детдомовец: это Гитлера звали Адольфом, а его, эвакуированного имя – Альберт! Убивать их надо, этих немцев, фашистов! И он ударил обидчика в грудь, а Морозов - тоже со всей силы ударил. В глаз! Их растащили, но, всё равно, к началу следующего урока он уже умел драться. А Любови Александровне, когда вошла и спросила, что у него с глазами, объяснил, что у-удда-арился нечаянно. И все вокруг подтвердили, что - да, мол, об угол ударился. О тот вон угол!
К Альке приставали редко. Знали, что всегда даст сдачи, а если назвать Адольфом, сам бросается в драку, так что, уж, лучше его не трогать. И учится он лучше всех… Да и «заикастым» стоит ли называть его? Прошло ведь всё у него, ну, почти прошло к концу войны...
Не прошло. «Не так» возникло снова уже в Ленинграде, в пятом классе, а к шестому стало совсем плохо. Да и учиться Алька стал значительно хуже. Иногда стоял он возле доски и стоял, себе, и на вопрос учительский не отвечал, рот открыть боялся: а вдруг! Н-на-ачнёшь г-га-аварить, и в-в-в-д-друг за-за-засмеются все? Ведь смешно же – ска-ска-азать не может… Он и на вдохе говорить пытался, но это… Так лучше, уж, пусть она считает, что не выучил он урока... Так и молчал Алька возле доски и, помолчав, шёл на место с двойкой в кармане. В дневнике, то есть…
К весне попал Алька не к тётеньке с часиками, а в отделение районной поликлиники на набережной Кутузова. К логопедихе. В их группе все мальчишки были блокадные, послебомбёжные и кое-кто гг-ггаварил, пожалуй, так же, как он; заниматься приходили сразу после школы. В тот день они с этим мальчишкой – Алька даже не знал, как его зовут – после занятий вышли на эту на-на-набережную Ку-утузова и пошли в сторону Литейного. Шёл дождь, с моста медленно набирала скорость «двадцатка».
- П-подкинемся? А? До Ч-чайковского!– предложил спутник.
– А я ещё... Мне г-говорили, прыгать на ходу надо уметь…
Алька много раз видел, как прыгают на ходу и мальчишки и взрослые, но сам, однако, ещё ни разу...
- Ты, что – боишься? - засмеялся спутник, - сс-слабо т-тебе? Эх, ты, слабина!
Трамвай набирал скорость, и мальчишка бросился ему навстречу! Вот он развернулся, побежал рядом с моторным вагоном - Алька видел! - совсем с трамвайской скоростью! Вот ухватился рукой за поручень, запрыгнул на подножку и скорчил рожу:
- Слабак, слабина-а, – донеслось от набирающего скорость вагона, - что, девчонка, слабо тебе?...
Странно: уезжающий спутник совсем не заикался, но, какой же мальчишка может вынести это «слабо»!...
Алька бросился навстречу уже набравшей скорость «двадцатке»! Он тоже развернулся и тоже схватился за поручень моторного вагона трамвая...
Издали донеслось:
– Осажива-ай!...
Поручень вдруг вырвался из рук, и со всего маху Алька... Грохнулся вниз -
под?!...
И - руками, лицом, коленками проехал по асфальту!
Совсем рядом, около уха четырежды - на стыках? - прогрохотали колёса прицепных вагонов, в сознании краем мелькнуло «ушёл…» И сразу следом - «жив! не попал!»…
Возле литых чугунных наяд и русалок ограды моста - напротив! - застыла, замерла какая-то женщина. Прижав руки к щекам и глядя на Альку, она самозабвенно странно-дурным голосом повторяла: «только не ты, только не ты!»... Мимо, разбрызгивая фонтаны брызг, проносились грузовики, истошно заорал притормозивший в полуметре «опель» - Алька пихал в портфель мокрые тетрадки, книжки. Подумалось: странно, почему, «только не ты»…
Дырки на коленях замызганных штанин он заметил только дома. И что ободранные коленки кровоточат и саднит их – тоже только дома.
Незадолго до Нового Года они с мамой попали куда-то на концерт (мама говорила «в концерт»). Не сразу, не первым номером было объявлено «оригинальный жанр! гипнотизёр Павел Буль!», и на сцену вышел человек с прилизанными волосами. Сначала на сцене, он перемножал в уме большие числа, потом независимо прохаживаясь по залу и держа людей за руку, бродил от ряда к ряду, вслепую находил спрятанные часы и бумажники. И ещё каким-то тёткам он говорил «вы спите» и те странно покачивались, а он их поддерживал, чтобы не упали…
После концерта мама силой подтащила Альку к этому Булю и уговорила, умолила его погипнотизировать сына, вылечить его от заикания! Немного поторговавшись, этот Буль согласился за сто рублей (ого, целая получка!) провести десять сеансов гипноза.
В комнате гипнотизёра пахло хорошим табаком - трубочным, определил Алька; в простенке висел портрет Сталина. Буль усадил гостя на старинный кожаный диван (как только его не сожгли в Блокаду!), немного порасспросил о том и о сём… А потом, сделав страшные глаза, завалил Альку на диван, и зауговаривал, зашептал таинственным голосом:
- Вы спите, вы спите! Вы не можете открыть глаза! Вы не можете, не можете… Вы уже уснули, - и, помолчав, добавил поспокойнее, убеждающе, - вы спите… спите…
Алька был уверен, что глаза он откроет. Стало вдруг неудобно, почти стыдно за этого Буля, и глаза открыл он не сразу, а только через минуту, когда зазвонил телефон. И осмотрелся.
Гипнотизёр с кем-то ворковал, шутил, кого-то в чём-то упрекал и назначил свидание «не здесь, а где обычно». Заметив взгляд гостя, хозяин снова сел рядом с ним и снова завалил. Алька лежал, иногда сквозь ресницы тайком смотрел на хозяина. Большие часы возле стены через каждые пятнадцать минут хрипели, затем красиво отсчитывая удары...
Потом пациент ещё девять дней пролежал на этом диване и изредка «в состоянии транса» по команде гипнотизёра произносил «тридцать третья артиллерийская бригада стоит на горе Арарат» или «Сталин – наша слава боевая». Хозяину дивана было всё равно, с-стоит ли где-то артиллерийская бригада, или нет - он болтал по телефону, курил свою прямую трубку или просто читал газету. Всё было честно отработано, странная серия гипноза провалилась в никуда, а Алька продолжил гг-га-ааварить в-всё так же…
В музее «Института уха-горла-носа» на Броницкой, они с мамой долго сидели в молчаливой очереди на приём - в основном, это были мальчишки с матерями. Алька с трудом дал согласие плачущей маме пойти в этот «уха-горла…». Она говорила, что на этот раз даже у неё нету больше сил слушать, как он говорит! Что тут её последняя надежда... Но, он знал, был уверен, что всё бесполезно, и этот «уха-горла» - напрасная потеря времени.
По стенам музея внутри застеклённых шкафов в больших банках были расставлены странные и страшные экспонаты - заспиртованные, сказала мама - включавшие в себя предметы, извлечённые из тел каких-то людей – вилки, ножи, иглы, осколки стёкол, палки: всё то, что неразумные граждане и их дети глотали, засовывали себе в глотку, в ухо и нос... Как ни старался Алька не смотреть на эти стены со шкафами и банками, его взгляд всё равно притягивало это буйство человеческого неразумения…
Три женщины и мужчина в белых халатах и с круглыми зеркалами с дыркой надо лбами смотрели на вошедших; у мужчины из нагрудного кармана торчал металлический молоточек. В женщинах ничего примечательного не было, но мужчина…
Он был выше среднего роста; при взгляде спереди голова его напоминала восьмёрку, а в профиль – луну в последней четверти: настолько массивны были лоб и нижняя челюсть!
Альке задали несколько вопросов, и он на них ответил; вернее, пп-по-опыттался-а ответить. Мужчина молча смотрел на него.
- Вот Ваш случай, Александр Александрович! - одна из женщин невесело усмехнулась, - берите! Вы говорили, что готовы; вот и берите…
- А вам всем – слабо? – низкий голос красиво раскатился по всему помещению, и та из тёток, что была ближе к Альке, поджала губы:
- Снова мальчишествуете, коллега? И так уже нахватали больше всех! Всё мало вам!
- Так вы же сами предложили! Или вам всё-таки – слабо? Да-а, любезные мои! Так-то вот… Всё! Значит, ко мне… – и он обратился к Алькиной маме. – Пусть приходит через неделю. Я - доктор-логопед, фамилия моя Мегрецкий. Постарайтесь не опаздывать, молодой человек, - обернулся он к пациенту, к Альке - не опоздаешь?
- Нн-н… - начал было Алька, но доктор остановил его:
- Всё, всё… Остальное будет потом! – и вдруг, широко улыбаясь, протянул ему большую широкую ладонь.
Позже Алька понял - частично понял - глубинный смысл спора докторов. Оказывается, заикание бывает нескольких типов: тип «согласный», когда человек «спотыкается» на согласных, тип «гласный», когда – на гласных, и довольно редкий тип «повторный», это - когда человек почти судорожно повторяет целые слоги; типы обычно «не переплетаются». Но, крайне редко встречается ещё и «смешанный» тип, и таких пациентов логопеды стараются «не брать»: возни много, а толку почти никакого, и статистика - ухудшается… Не лечится такая связка. Не ле-чит-ся!
- Так сколько тебе лет, - спросил странный доктор, когда Алька явился к нему через неделю, - пятнадцать? Я угадал? А-а, четырнадцать! Хорошо… Меня зовут Альсансаныч. А тебя как?
Алька поднял плечи и, тряхнув головой, всхлипнул на вдохе:
- Ах-аль-глькга!
- Нет, так не годится! Так маленьких зовут! А тебя как? Олег? Альфред?... А-а, Альберт! Так, значит, и будем теперь тебя звать-величать – Альберт Зуев! Нормальные, хорошие имя и фамилия! Складные…
Так Алька стал Зуевым, человеком взрослым.
До него в группе было двенадцать мальчишек; он стал тринадцатым. Чёртова дюжина… Имя Альсансаныч среди них не прижилось: «Мегрец» – так было проще.
Первое, чему их учил Мегрец в этом «ухе-горле-носе», это - каким должно быть дыхание, правильное дыхание. Оказывается, дышать-то надо животом, а не плечами! Затем дал им два домашних задания: подойти к любому милиционеру (ну-ка, кто не боится милиционера?) и что-нибудь спросить у него, и - по воскресеньям молчать целый день, не говорить ни слова. Кто бы ни или что бы ни случилось! Или потребовалось. Но, только - честно!
Они каждый день кривлялись перед зеркалом, и это называлось «артикуляция». Всем им по очереди Мегрец затыкал уши громко жужжавшими наушниками, и надо было с рукодельных плакатов читать тексты Гомера, при этом обязательно соблюдая «цезуру» - пропуск в ритме. Странно! Когда Зуев себя слышал, то «запинался» (слова «заикание» не было в их лексиконе!), а когда в ушах жужжало, и ничего кроме он не слышал, всё шло на удивление гладко! Была ещё «техника речи», когда они все вместе или каждый по отдельности проговаривали «чистоговорки». Сначала было смешно, но, оказалось, все артисты - и Народные тоже! - занимаются такой же «техникой» этой самой речи, то есть, «артикуляцией» и проговаривают эти «чисто - не скоро! -говорки».
И ещё секрет открылся ему - как сделать так, чтобы голос человека стал красивым и был слышен в любой точке помещения, даже на улице. Но, основное, говорил Мегрец, это - правильное дыхание! А ещё через год Альсансаныч Алька стал забывать имя Мегрец) предложил ему приходить к нему на дом заниматься отдельно от всех остальных.
Дома у странного доктора происходило всё то же самое, только иногда их занятия прерывал телефон, и Мегрец вёл с кем-то разговоры про «Василия Тёркина», а также спорил о том, сколько «это» займёт времени. Над письменным столом висела фотография, на которой с подведёнными, как у женщин, глазами и губами, одетый по моде двадцатых годов во фраке, манишке и цилиндре вдохновенный и молодой логопед гордо стоял на фоне занавеса. Потом Зуев узнал, что когда-то на столичных сценах выступал знаменитый чтец-декламатор Мегрецкий. Однако, когда и каким образом состоялось превращение популярного артиста в доктора-логопеда, узнать не пришлось. Зато поразило то, что все пенсионеры в Сапёрном переулке и на ближайших к нему улицах знали, когда и в каком домоуправлении можно будет услышать очередную главу из «Тёркина». И именно у Альсансаныча Зуев вновь увидел в тонкой книжечке какого-то Константина Симонова так запомнившееся ему со времён войны стихотворение «Убей его!»...
- Интересуешься? - спросил его Мегрец и прищурился, - Хорошо пишет, мерзавец! На, возьми, почитай. Заодно поймёшь, что значит «пропустить через себя».
«Пропустить через себя»… Отложив учебники, Зуев читал книжечку и чувствовал, что становится тем, к кому и было обращено это «Убей его», и выходило так, что сам же он это и написал! Он попробовал читать вслух и прислушивался к себе: ни разу... Ну, почти ни единого разу не запнулась его речь, обращённая к этой роте, к солдатской массе в лесу на поляне, и сам он готов был вместе со всею ротой идти вперёд и делать то, к чему призывал Поэт! Значит, он - может?!...
И каждый день после школы, вызвав в себе это чувство «пропускания через себя», он в одиночестве и громко читал и снова читал вслух стихи этого Симонова, и скоро знал уже наизусть всю книжечку «от корки до корки». А аттестат зрелости пусть подождёт, с ним ничего не сделается!
Особенно ему нравилась «Баллада о спрятанном оружии» - про испанских республиканцев. И когда уже повсюду таяло, Альберт Зуев, смущаясь, попросил выслушать его - не обидно улыбнувшись, Мегрец отвернулся…
- Ну, что ж… Неплохо, - выслушав его, сказал Учитель, - Но, для первого раза восемь минут не многовато ли? Впрочем, как знаешь… Советую попробовать сперва на своих, на немногих. Восторгов не жди, до них ещё далеко. И помни всё время – ды-ха-ни-е! И осанка...
«Аттестат зрелости» был получен, встречи со странным доктором сами по себе прекратились, а Альберт Зуев поступил в институт.
В следующем году весной, поколебавшись и замирая, он попробовал читать стихи в своей учебной группе на майском празднике, а уже осенью попал в институтскую агитбригаду. На выездных концертах в окололенинградских санаториях и колхозах он читал по выходным дням свою «Балладу о спрятанном оружии», и везде публика её принимала. В лыжном походе на зимних каникулах - тоже.
Теперь предстоял отчётный концерт бригады, но он всё откладывался, а сделать его можно было только в субботу. Назначить его не удалось ни на 7-ое, ни 14-ое февраля, а претендовать на 21-ое - накануне Дня Красной Армии - было бы просто смешно! Назначен был концерт на последний день февраля, а накануне к Зуеву подошёл встревоженный командир агитбригады Юрий:
- Слушай, Алька, надежда только на тебя. Предполагали, что обязательное будет читать Людка, да вот заболела она. Давай, учи! Учи срочно!
В их лексиконе не было слова «обязательно», однако было понятно, что речь идёт об «идеологической установке»: в программе любого концерта должно было присутствовать произведение о Сталине.
- Юрча, – нахмурился Зуев, - извини, я не смогу. Ты мои речевые особенности з-знаешь. Я ведь всё только накатанно, наизусть...
- Знаю, - перебил Юрий, он был очень серьёзен, - но, партбюро института требует! Я только что оттуда: стихи о Сталине будут, или - концерта не будет! А это значит, что и агитбригады не будет! Просто распустят её... И меня в партии не будет – ты же знаешь, что я заявление подал. И аспирантуру мне не дадут. Делай что хочешь, но сделай, прочти! Всего-то две минуты! Я очень прошу. Пожалуйста. Да ведь, и сам-то ты, - Юрий прищурился, - сделал свой выбор. Носишь, ведь, Устав партии в кармане?...
- Так ты же мне не оставляешь выбора! А песня? Песня-то о нём - есть в программе!
- «А песня и стих, это – бомба и знамя»! Песня - песней, но ты - сделай, прочитай! Дай слово!
Агитбригада... Ведь именно в ней Зуев себя утвердил, как равный среди равных, и каждый бригадовец был его другом! Он представил вчеобщее негодование, если бригаду разгонят, как все от него отвернутся в случае отказа и...
... теперь на него наваливался этот ужас! Он стоял за левой кулисой и знал, что прямо сейчас он пп-предстаа-не-ет, б-будет ст-хаая-ать пе-еред этим тысячным залом таким же, как раньше, б-бе-еспомощным и у-ущ-щербным… Ты же помнишь, знаешь, что - только наизусть, что - только то, что по душе… А, может быть, не сорвётся? Как там?… «Сталин руку простёр над потоком колонн…» Нет, не вспомнить! И на всю жизнь, снова?!...
Во втором ряду он видел лицо секретаря парткома и почти рядом с ним - ждущее, ободряющее его, лицо Юрия… Что она там говорит? И голос-то у неё совсем профессиональный:
- Геворк Эмин! «Сталин с нами»! Исполняет студент второго курса факультета «А» Альберт Зуев!...
На ватных своих ногах (смотри-ка - идут!) он подошёл к рампе, и, ослепляемый режущим светом софитов, услыхал свой голос:
- Константин Симонов. «Баллада о спрятанном оружии».
Лёгкий шумок пробежал по залу... Зуев заметил, как изменилось выражение лица секретаря, но было уже - не важно! Он глубоко вздохнул и произнёс после паузы:
Им пятый день давали есть солёную треску.
Тюремный повар...
И его подхватило, понесло... Ввысь и - вместе с этим залом, и не было уже ни двух, ни восьми минут: были только они, измученные в тюрьме испанские республиканцы и - он сам, один из них!...
Затем услышал чей-то голос - его голос? - произносивший заключительные слова:
...ему, который мог сказать, мне удалось язык связать!
Он умер и не скажет... Я жив! И я – молчу!...
И сразу из глубины зала на него накатили, навалились аплодисменты, и как же долго они не смолкали!…
Зал бурно хлопал, во втором ряду секретарь парткома тоже хлопал. Зуев смотрел на него и знал, о чём тот думает. О том он думает, что заменять стихи про Вождя на какую-то «балладу», на «треску» недопустимо! За подобное деяние - а по сути за политическую провокацию! - этот - как его, Зуев? - ответит сполна, по полной мере! Завтра же… Нет, завтра – воскресенье. В понедельник ответит!
И Юрий хлопал тоже, но было ясно, что теперь в партии ему уже не бывать и аспирантуры не видать - как своих ушей!...
Зуев неловко поклонился.
Он и предположить не мог, что никакого дела о «политической провокации», о проверке партии «на всхожесть» не будет и что за это «деяние» и подобные отвечать не придётся ни ему, никому и никогда! Да и Юрия обижать за чужие грехи тоже не будут. Потому что ровно через сутки на некой даче на ковре возле дивана будет… Не лежать - хрипеть будет тот, обмочившийся и беспомощный, чья рука никогда уже не «прострётся» - нет, не будет больше простираться - никуда! Не только «над потоком колонн»…
И совсем незаметным следствием этого вечера явилось то, что Устав партии вскоре был навсегда извлечён, удалён из зуевского кармана.