Моя Винница

                Памяти уже ушедших от нас моих друзей детства и
                юности, памяти наших учителей посвящается.               

МОЯ  ВИННИЦА
(во времена трёх послевоенных пятилеток)
               
ВСТУПЛЕНИЕ

КАК  БЫ,  ВВЕДЕНИЕ

ЦЕНТРАЛЬНЫЕ  УЛИЦЫ  ГОРОДА  И  ИХ –
ВОЛЕЮ  ИЛИ  ИРОНИЕЙ  СУДЬБЫ –
НАЗВАНИЯ

ЕВРЕЙСКИЙ  ВОПРОС

СНОВА  ОБ УЛИЦАХ  ГОРОДА

УЛИЦА  МОЕГО  МЛАДЕНЧЕСТВА  И  КОЕ  О  ЧЁМ  ВОКРУГ  НЕЁ

УЛИЦА  ИМЕНИ  ВОЖДЯ  МИРОВОГО  ПРОЛЕТАРИАТА

КИНО  МОЕЙ  МОЛОДОСТИ

ИЗ  ЧЕГО  СОСТОЯЛА  ТА  ВИННИЦА

НЕВОЛЬНЫЙ ПРЫЖОК  К  ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОМУ  ВОКЗАЛУ

ВИННИЦКИЕ  «БЕЛЫЙ  ДОМ»  И  «БОЛЬШОЙ  ТЕАТР»

ПРОБЕЖИМ  БЫСТРО  МИМО

ИЗ  ВАРЯГ  В  «ГРЕКИ»

ПО  ПРАВОЙ СТОРОНЕ  УЛИЦЫ  ЛЕНИНА

А  ТЕПЕРЬ – ПО ЛЕВОЙ СТОРОНЕ

БОЛЬШОЙ КОСТЁЛЬНЫЙ  ДВОР  И   ЕГО  МНОГОЧИСЛЕННЫЕ ОБИТАТЕЛИ
 
HAPPY  BIRTHDAY  TO  YOU

ПОСЛЕДНИЙ  СТАРИННЫЙ  ДОМ  И  ПОСЛЕДНИЙ  ГУДОК

ВИННИЦКАЯ  «БИРЖА  ТРУДА»

О  ШКОЛАХ

О  ШКОЛЬНЫХ УЧИТЕЛЯХ

ДЕТСКИЕ  ЗАБАВЫ

ВИННИЦА  СПОРТИВНАЯ

ВИННИЦКИЙ  ТЕЛЕФОН

ГОЛОСА  «ИЗ-ЗА  БУГРА»

ГАЗЕТЫ,  ЖУРНАЛЫ,  КНИГИ

ВИННИЦКИЕ  СТИЛЯГИ

РАДОСТИ  ЖИЗНИ

ВИННИЦКИЕ  ПЛЯЖИ

АРХИТЕКТУРА  ВИННИЦЫ

ВИННИЦКИЕ  БОЛЬНИЦЫ

ВИННИЦКИЕ  ВРАЧИ

ВИННИЦКИЕ  КЛАДБИЩА

ВИННИЦКИЙ  ТРАМВАЙ

ВИННИЦКАЯ  ТОРГОВЛЯ

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ  САМОДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

ПАРК  КУЛЬТУРЫ  И  ОТДЫХА

ЖЕЛЕЗНАЯ  ДОРОГА

ЧТО  МЫ  ЕЛИ  В  БУДНИ  И  ПО  ПРАЗДНИКАМ

КАК  БЫ,  ЗАКЛЮЧЕНИЕ



ВСТУПЛЕНИЕ

Я родился за несколько лет до начала Великой Отечественной войны.
В день начала этой войны – 22 июня 1941 года – уже с утра было всё готово к празднованию моего дня рождения. Сам-то день рождения был пару дней до этого, но кто тогда праздновал в рабочие дни? Только – по выходным.

Однако в это воскресенье приготовленные яства остались не съеденными,  напитки – не выпитыми. А в моей памяти – только толпа народа на улице Ленина.  Вокруг репродуктора, подвешенного на фонарном столбе чуть-чуть ниже и наискосок нашего балкона, с которого я и увидел скопление людей, как на тротуаре, так и на проезжей части улицы.  Слушали выступление председателя Совета Народных Комиссаров СССР Вячеслава Михайловича Молотова, объявившего о вероломном нападении на нашу страну гитлеровской Германии. Напряжённость обстановки передалась мне, не понимавшему, конечно, сути происходящего. Ибо слово «война» ассоциировалось в моём сознании с игрушечными солдатиками, игрушечным заводным танком, из дула которого вылетали высеченные о кремень искры. А также – с прочими подобными игрушечными цинковыми кавалеристами, пушками, самолётиками. Как раз среди подарков, которые я получил утром того дня, был такой танк. И я его уже заводил и пускал - «стреляющего» - бегать по полу.

Этот день стал первым в моей жизни, который остался в памяти по настоящее время.
Меня вывезли из Винницы знакомые (родители были мобилизованы) чуть ли не в последний момент. Четыре года я провёл в Сибири. И возвратился в город моего рождения летом 1945-го года. Где прожил ещё три пятилетки, после чего покинул его навсегда. Я, правда, приезжал в Винницу (предпоследний раз в 2000-м году), но был в ней уже гостем. А с 2000-го года – даже и-но-стран-цем! Всё реже, всё меньше встречались мне на улицах знакомые лица. И всё больше знакомых фамилий я видел на надгробиях, когда посещал кладбища, где были захоронены мои близкие. Всё уходило в небытие. И люди, и дома, и дух города, когда-то называемого «маленькой Одессой».

Хоть и не было в Виннице моря, но почти со всех сторон центр города окружала вода. И отличались винничане, как и одесситы, особым, иным, правда, выговором. И были так же загорелы, суетливы, шумливы, так же «трепались» обо всём на свете. И так же обладали особым чувством юмора. А одесские байки рассказывали винничане так, словно байки эти – об их городе. И при этом даже пытались свой местечковый выговор заменить одесским. И вставляли родившиеся в Одессе словечки типа «мелкий» (в смысле – маленький пацан). И отдыхали, разумеется, не в «СочАх», а в почти родной им Адьессе. Именно, в Адьессе, а не в Одэссе, как говаривали, к примеру, ленинградцы.

И – ещё. В Виннице есть даже своя Потёмкинская лестница, ведущая, правда, не морю, а – к реке. Конечно, и короче она, и у'же, чем знаменитая одесская, но ведь мы говорим о «маленькой Одессе». Да и начинается лестница эта, что немаловажно, у великолепного дома, построенного на прибужской гранитной скале одесским, а не каким-либо иным, купцом Кумбари. И то, что знаменитый одесский налётчик Мишка Япончик имел на самом деле фамилию Винницкий (да, да – по паспорту он был Мойше-Яков Вольфович Винницкий), может, конечно, показаться случайностью. Кому-то. Но поверьте – только не мне.

[Так стояло с самой первой публикации этих воспоминаний в «Прозе.ру» (2009) и точно так же — в двух изданиях (2014, 2015) соответствующей книги. Хотя уже через короткое время в печати появились сведения, что дом у лестницы, созданной Гр. Гр. Артыновым, принадлежал доктору Новинскому. Эту часть территории (22 000 квадратных саженей) над Южным Бугом почётный гражданин Одессы Александр Кумбари приобрёл в 1894-м году на аукционе, но Городская управа в результате трёхлетней судебной тяжбы в 1897-м году - для проложения улицы (тогда - Богдана Хмельницкого) и постройки лестницы - выкупила у А. К. Кумбари полоску земли в 547 квадратных саженей. На ней как раз и оказался позднее дом, который всеми винничанами назывался домом Кумбари.
А дом, который построил А. Кумбари для своей супруги, находился на углу бывших улиц Торговой (Первомайской, Магистратской) и Богдана Хмельницкого (Козицкого, Оводова). В период Советской власти в обоих домах находились, соответственно, детская и взрослая поликлиники (обе - под №1,  после войны в здании по ул. Козицкого, №1 развернули дополнительно детскую больницу).

И вот через 10 лет я решил восстановить истину, хотя в данном случае это — скорее демонстрация того, как мало мы знали об истории города. Все события, происходившие до (Великой Октябрьской революции, или, по нынешней терминологии, Октябрьского переворота) 1917-го года, имели для коммунистов мало значения.]

Если винничан отличал пиетет по отношению к Одессе и одесситам, то последние же относились к «маленькой Одессе» свысока. Почитайте у  Константина Георгиевича Паустовского в его «Книге о жизни», в главе "Прощай, моя Одесса, славный карантин!". Описывая еврейские похороны, Паустовский выделяет следующее: «Женщины шли тотчас за гробом, впереди мужчин. По галантным правилам нищего одесского люда ("То ж вам Одесса, а не какая-нибудь затрушенная Винница") женщин всегда пропускали вперед». Нет, как вам это нравится? ЗА-ТРУ-ШЕН-НАЯ  ВИННИЦА. Но всё же, если они имели в виду затрушенную сажей от электростанции Иерусалимку, то тут им возразить, видит Б-г, трудно.

Прошло немало лет с моего предпоследнего визита в Винницу. Все эти годы я с ужасом размышлял о том, что скоро уже никто не будет точно знать,  ЧТО  и  ГДЕ  бы-ло,  КАК  это бы-ло,  ПОЧЕМУ  это бы-ло. И – тому подобное. Не спорю, упоминания о послевоенном винницком времени встречаются в литературе. Но они почти все как бы отстранённые. А хотелось бы услышать (прочитать) живой рассказ о тех годах. О времени, о людях, о быте, о нравах. О радостном и грустном, о разумном и глупом, о том, чем можно гордиться, и о том, о чём вспоминать стыдно… Обо всём.

Вот и решил я в 2009-м году сам попытаться это сделать. Нельзя, что бы и тогда, когда «Настанет день, и с журавлиной стаей я поплыву…», подобных воспоминаний всё будет нигде не найти. Авось, заинтересует кого-нибудь, пригодится кому-нибудь. Если не сейчас, то – когда-нибудь.

А назвал я этот период временем «трёх послевоенных пятилеток», потому что ими измерялись тогда наши, говоря словами поэта, «размаха шаги саженьи». Ещё с 1929-года. И до 1990-го. На 1945 – 1960 годы приходились, если не ошибаюсь,  5 – 7-я пятилетки. Сменяемые друг друга «юбилейные года» времён застоя были ещё впереди…

Воспоминания, я хочу это подчеркнуть, ни в какой мере не являются историческими источниками, хотя и зиждутся на памяти и высказываниях живых свидетелей того или иного времени. Учёные утверждают, что личные воспоминания мелькают в сознании как неравномерно  освещённый фильм, при котором лишь некоторые кадры имеют достаточную резкость. Часто личные, вроде бы, воспоминания, являются фактически отражением коллективной или даже культурной памяти описываемого времени.

Воспоминания о людях и событиях, отстоящих от нас на более чем сорок лет, требуют поддержки письменными источниками – это тоже мнение учёных. Посему я и прибегаю к указаниям на ряд интернетовских страниц (ссылки на то, что читателю не всегда доступно, были бы бесполезны).

Это повествование писалось, уточнялось, дописывалось, снова уточнялось – со времени первой публикации в интернете – более трёх лет. Я сначала не раскрывал своё настоящее имя, потом – постепенно – «открывался» всё более и более. И в рассказ о городе с той же последовательностью вплеталось одно за другим личное. В этом варианте «Моей Винницы» личного – ещё больше (включая фотографии). Воспоминания не случайно названы «МОЯ Винница». Этим дополнительно подчёркивается их субъективизм.

[За конструктивные отзывы, указания на ошибки, неточности буду весьма признателен.
Убедительно прошу обращаться через "Отправить письмо автору", особенно в тех случаях, когда Вас заинтересует что-то ЛИЧНОЕ. Отдел "Рецензии" для этого считаю малоподходящим.
Тем, кто не прописан на "Прозе.ру" можно писать мне по адресу looker-one@mail.ru ]

КАК  БЫ,  ВВЕДЕНИЕ

Винница, честно говоря, по большому счёту – город мало кому хорошо известный. И в наше время, и, тем более, раньше.

В рассказе Михаила Зощенко «Двадцать лет спустя» автор так пишет о Виннице:
«Вот какое событие произошло в городе Виннице в 1913 году.
Город Винница — небольшой цветущий городок. Там, говорят, много садов. Прелестные маленькие домики. И славная быстротечная речка.
Этот городок ещё тем отличается от других, что он расположен недалеко от знаменитой станции Жмеринка, где, как известно, скрещиваются многие пути и происходят пересадки».

Обидно, конечно, за Винницу, от одного названия которой уже должно пьянить. К тому же Винница лет на 400 старше «знаменитой станции Жмеринки», ставшей собственно-то городом лишь в начале 20-го столетия, после того, как волею проектировщиков железной дороги она оказалась узловой станцией. Из Жмеринки можно было – без столь обычных тогда пересадок с многочасовыми ожиданиями следующего поезда – отправиться в сторону Киева (через Винницу), Львова (в те времена – австро-венгерского Лемберга), Молдавии или Одессы. Когда где-то в 60-х годах начал ходить из разросшейся Винницы «свой» поезд на Москву, то формировался он в Жмеринке и назывался, к печали винничан,  «Жмеринка – Москва».

Что поделаешь: железнодорожный вокзал станции Жмеринка, построенный в стиле модерн, намного красивее нового винницкого вокзала и является памятником архитектуры, причём, как утверждают жмеринчане, мирового значения. Нет, не зря Шура Балаганов – герой «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова – «из мировых очагов культуры … кроме Москвы, знал только Киев, Мелитополь и Жмеринку». И ещё – не зря же Остап Бендер заявлял, как утверждают те же жмеринские историки-краеведы, что "последний настоящий город на земле – это Жмеринка" (http://www.castles.com.ua/index.php?id=zmerynka). И не просто же «за так» гражданину О. Бендеру, который однажды «попал под лошадь», там поставлен памятник?  Как раз у входа в вокзал, между прочим… Та-ки, не-е-ет! Что-то такое, я вам скажу, в Жмеринке всё-таки есть.

Так вот, километрах в пятидесяти северо-восточней Жмеринки и находится Винница. В 1963 году, когда я уже пару лет как навсегда выписался из числа её постоянных жителей, отмечала Винница своё 600-летие. Возникла она как литовская крепость. В те времена Великое княжество Литовское расширяло свои владения за счёт белорусских, украинских и западнорусских земель. В ходе Ливонской войны (России, в частности, против Великого княжества Литовского и Польши) оба упомянутых противника России объединились в единое государство – Речь Посполиту  (Люблинская уния 1569 г.), просуществовавшее до 1795 г.
Но уже с 1793 г., после второго (из трёх) раздела Речи Посполитой (Петербургские конвенции 1772-1795 годов между Россией, Австрией и Пруссией), Винница перешла в состав России. Я опускаю времена, в которые Винница принадлежала Османской (оттоманской) империи (17-й век), ибо недостаточно хорошо ориентируюсь в тех столь давних событиях. Однако и без этого ясно, что Винница к своему 575-летию, или году моего рождения, имела за плечами непростую судьбу, свидетельством чему является ряд сохранившихся исторических памятников. Здесь надо упомянуть об иезуитском (17-й век), доминиканском и капуцинском (оба – 18-й век) монастырях, Юрьевской и Николаевской (обе – 18-й век) деревянных церквях. Это сейчас, когда город посещают тысячи туристов, то, что мы называли когда-то «Мурами», «Костёлом», старогородской и пятничанской церквями, именуют так. А ранее говорили просто о развалинах, чудом сохранившихся (несмотря на многочисленные войны, р-революционный атеистический дух, столетние времена) строениях прошлого.

Чтобы уже закончить с общим описанием города, отмечу ещё раз, что его центр окаймлён, можно сказать, почти с трёх сторон Южным Бугом, хотя и потерявшим в начале 50-х годов, после завершения строительства Сабаровской плотины (о ней будет ещё идти речь)  свою «патриархальную» красоту (маленькие островки, заливные лужки), но зато ставшим полноводным и даже немного судоходным. В 1938 году в Виннице проживало всего 90-100 тысяч жителей, к концу 20-го столетия население увеличилось раза в четыре.

ЦЕНТРАЛЬНЫЕ  УЛИЦЫ  ГОРОДА  И  ИХ –
ВОЛЕЮ  ИЛИ  ИРОНИЕЙ  СУДЬБЫ –
НАЗВАНИЯ

В самом центре Винницы была и есть улица Пушкинская,  бывшая до 1901 г. Этапной улицей  (здесь и далее – данные с сайта об улицах Винницы в ВикипедиИ). В строгом смысле слова даже не улица, а большой переулок, соединявший две других улицы. Одна из них – главная улица города – носила имя первого Председателя Совета  Народных  Комиссаров (по нынешнему, премьер-министра, хотя его министры были не избраны, а назначены, потому и назывались комиссарами) советского государства В. И.  Ленина. Вторая же носила имя первого Председателя Всероссийского центрального исполнительного комитета (по-нашему, президента) этого же государства – Я. М. Свердлова. Как вам нравится такая вот случайность? Ах, вы ещё не понимаете, к чему я веду?  Потерпите немного.

А пока я продолжу свой рассказ о винницких улицах. Увы, мы в послевоенные годы не знали, да и не интересовались тем, как назывались улицы Ленина и Свердлова до Великой Октябрьской Социалистической Революции – первой в истории человечества победоносной социалистической революции, совершённой в октябре 1917-го года рабочим классом России в союзе с беднейшим крестьянством под руководством Коммунистической партии во главе с В. И Лениным. (Так было принято называть то, что в настоящее время  уничижительно именуют Октябрьским переворотом).

Сейчас же я знаю: улице Свердлова безуспешно пытались возвратить её прежнее название – чтобы она снова носила имя  Петра Могилы (1596/1597-1647), митрополита Киевского и Галицкого, покровительствовавшего писателям, художникам, книгопечатанию. А улица Ленина (1921-1941, 1944-1996) стала улицей Соборной. Ранее, впрочем, она называлась по-другому: до 1910 г. – Почтовая, потом – Николаевский проспект (1910-1921), Украинский проспект (1941-1944).

Пушкинская улица именовалась когда-то тоже по-другому (см. выше). Но переименование произошло ещё за 20 лет до советской волны переименований улиц Винницы в 1921 году. [До того была волна переименований в 1910 г. (как я предполагаю, в связи с намечавшимся проездом Императора через город), в 1941 г. многие улицы были переименованы в связи с оккупацией города гитлеровцами, а в 90-е годы прошлого столетия и в начале этого – в результате изменённого взгляда на историю и исторических личностей в независимой Украине]. Улиц Ленина и Свердлова в 1901 г. ещё не было и быть не могло. Посему и получилось, что «старый» Пушкин «соединял» «молодых» Ленина и Свердлова. Переименовать улицу Пушкина в подобающую на этом месте, например, улицу  Карла Маркса всё-таки не решились.  А зря!  Я, вообще, Марксовой улицы в Виннице припомнить не могу. Появилась она, судя по данным упомянутого сайта, только в 1967 г. (к 50-летнему юбилею Октября?). «Повесить, расстрелять! Десять лет лагерей без права переписки!» – наложили бы резолюцию Ленин или Сталин, узнав в своё время об этом…

Вообще-то, логики – в переименовании улиц (и не только в этом) – у городских идеологов не было никакой. Вы прибывали в город  поездом и попадали на не раз уже переименованный проспект Коцюбинского. Конечно, Михаил Михайлович Коцюбинский  родился в Виннице (17 сентября 1864 г.; умер 25 апреля 1913 г. в Чернигове) в домике на улице … Депутатской (с 1955 г. – Ивана Бевза). Писатель слыл революционным демократом, в своей повести «Fata morgana» описал классовое расслоение украинской деревни и назревание революционных настроений среди крестьянства в период 1905-1907 г. г. Но ведь сын его – Юрий Михайлович (1896-1937), член КПСС с 1913 г., участник Октябрьской революции, Главнокомандующий войсками УССР, заместитель Председателя Совета Народных Комиссаров и Председатель Госплана УССР, в конце концов, завершил свою жизнь с клеймом «враг народа» в застенках НКВД. Впоследствии он был посмертно реабилитирован, но это же – через 20 лет! А ведь товарищ Сталин не говорил, что «отец за сына» не отвечает. Он говорил, что «сын за отца» не отвечает (что не мешало ему отправлять в так называемые спецдетдома даже малолетних детей «врагов народа»).

Так вот, проспект Коцюбинского (на левом берегу Южного Буга) как раз продолжался (на правом берегу) улицей Ленина. Ну а во что переходила улица Ленина – и сказать стыдно. В Литинское шоссе, ведущее в местечко, названное – кто знает? – не в честь ли «литовских поработителей украинского народа» (цитата из учебника истории тех лет)?  Ведь слобода «Литын» основана была, как известно, во времена Великого княжества Литовского (1431г.).
Мне могут возразить: улица Ленина переходила в улицу Пирогова. Но это же в буквальном смысле слова, «загиб», причём – кто город знает – «левый загиб»! А против него ВКП(б) боролась ещё в период между своими XVI и XVII съездами.

И, вообще, кто такой Николай Иванович Пирогов? Ну – великий хирург и анатом, предложивший ряд новых операционных вмешательств и впервые, с помощью метода изготовления – на различных уровнях – срезов замороженных трупов, изучивший досконально топографическую анатомию человеческого тела (то есть, взаиморасположение органов и их отношение к кровеносным сосудам и нервам). Да и без Пирогова и красным, и белым хорошо (даже без знания анатомии) было известно, что надёжнее всего расстреливать выстрелом в затылок.

Ну вскрыл Пирогов за время своей научной деятельности более 11 000 трупов. Велика важность! Революция и вызванная ею Гражданская война наплодили столько трупов, сколько ни во время Крымской войны (1855), ни во время Русско-турецкой войны (1877-1878), участником которых был Пирогов, ни во время научных изысканий ему повидать не пришлось.
Ну – общественный деятель и педагог, выступавший за автономию университетов, за всеобщее начальное образование. О какой автономии университетов могла быть речь при диктатуре пролетариата? О каком обучении на родном еврейском языке в хедерах, организованных при содействии Николая Ивановича Пирогова в пору работы его попечителем Ведомства просвещения Одесской и Киевской губерний? О чём Вы говорите? О чё-ём?! Забыли, что ли, что хедеры были после Октябрьской революции  у-празд-не-ны?

Ах, вы к тому же ещё не знаете, что писал о Н. И. Пирогове ярый враг товарища Сталина Л. Д. Троцкий? В декабре 1913 г. Л. Д. Троцкий опубликовал в газете «Киевская мысль» статью о Н. И. Пирогове, в которой, в частности, было сказано, что: «…Пирогов никогда не собирался закидывать Европу шапками или другими частями национального туалета. Прежде всего и паче всего предлагал он учиться у Европы, которая старше, богаче и умнее нас». Далее тот же враг Троцкий замечает: «В своем дневнике, уже на склоне своей жизни, он снова говорит о своей "непреодолимой брезгливости к национальному хвастовству, ухарству и шовинизму"». Нет-нет, это не для нас. Мир должен знать и помнить, что все важнейшие открытия сделаны, если не в России, то в СССР (почитайте школьные учебники тех лет).

И вот нА-те вам: именем   т а к о г о  человека названа самая длинная (ВОСЕМЬ километров) улица города (http://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/8956)! Вось-ми-ки-ло-мет-ро-ва-я  у-ли-ца! Да сам Невский проспект в Ленинграде всего-то каких-то жалких четыре с половиною километра длиною! А пресловутых Елисейских полей (Шанз-Элизе) в Париже хватило, смешно сказать, только на 1915-ть метров! Переплюнули мы город любви в четыре с лишним раза! Да и Северную столицу – почти в два! То-то.

А что с Привокзальной площади столицы Сахарного Донбасса (и так звали Винницу в пылу ура-патриотизма местные власти в те несладкие до- и послевоенные 30-40-е годы) приезжий попадал не на Проспект Маркса, переходящий в улицу Ленина и далее – в улицу Сталина, то тут в горкоме партии, действительно, что-то недосмотрели. Я, как не напрягался, наличие улицы Сталина в Виннице тех лет не припомню. Не было такой в центре города и, упаси Б-г, не могло же быть на окраинах. Ужас! Да, уж очень хотелось как-то сразу напомнить всем приезжим  о двух наших великих земляках – Коцюбинском и Пирогове, посему и не сразу разобрались в их «мелкобуржуазной сущности». Весьма печально.

Хотел было уже вернуться на улицу Пушкина, с которой я начал свой рассказ о винницких улицах, да вот подумал ещё раз: «Неужели, в самом деле, в Виннице не было улиц Маркса и Сталина?». О проспектах не могло быть и речи: проспект был в Виннице один-единственный, да и то в конце пятидесятых его искоренили, вырубив на нём постепенно все каштаны и липы – от упоминавшейся улицы Депутатской (И. Бевза) до привокзальной площади.
[Я, конечно, придираюсь. Ну был бульвар (улица с широкой аллеей посередине), ошибочно названный кем-то проспектом (то есть, просто большой и широкой улицей). Вот и привели содержание в соответствие с формой. Всего-то – нАвсего. Забыл я, видимо, учение о философских категориях. Всегда слаб был на экзаменах по  диамату (диалектическому материализму) и прочих философских учениях (фото 01.)]

О переулках и, прости меня, Г-ди, тупиках в этом случае тоже говорить, из-за соображений престижа и страха, не приходится. Набираю ещё раз в лёгкие воздух и повторно спрашиваю в полном недоумении: «Не-у-же-ли  НЕ  бы-ло  ули-ц,  но-ся-щих  имена  МАРКСА  и  СТАЛИНА?!  И если действительно  НЕ  было, то  КАК  такое могло случиться?!». Даже сейчас страшно становится.

[Читатель Акива Юкельсон в декабре 2009 г. частично «успокоил» меня следующим сообщением: «Улица К. Маркса в Виннице  была – на 2-м военном городке. Был и одноименный  переулок». Странным всё же мне это показалось. К. Маркс действительно немало писал о войнах и о многом, связанном с ними («Гражданская война во Франции», «Военные действия на востоке», «Восточная война», «Военные планы Франции и Англии», и пр.). Но Карл Маркс и – военный городок: «Военнослужащие всех стран, соединяйтесь!»?!  Парадокс какой-то …]

Вы, удивившись всему этому вместе со мной, осторожно спросите: а, может быть, всё-таки были хотя бы площади Маркса и Сталина? Так тут я вам с полной уверенностью отвечу, что и таковых не было, да и быть не могло. Почему же «и быть не могло?» – вы так и не отвяжетесь от меня. Да потому что в Виннице той поры площадей, вообще, не было. Я вырастал в представлении, что площади имеют право иметь лишь большие города. Потом, ещё школьником попав на Западную Украину, я увидел таблички с надписью «Площадь…» на угловых зданиях, перед которыми никаких площадей, в моём понимании, не было. Какой-то ломтик свободной от застройки земли, на котором и в футбол двум пацанам поиграть-то тесно.
Не помню, правда, называлось ли небольшое свободное пространство перед зданием железнодорожного вокзала «Привокзальная площадь», но площади, во всяком случае, такой, какая возникла позднее, там не было. Если стоять лицом к вокзалу, то справа – у товарного двора – было длинное здание, занимаемое  железнодорожными кассами, товарными конторами, пр. А слева – напротив тогдашнего инструментального завода – находилось относительно большое, также царских времён постройки, здание Управления (тогдашней) Винницкой железной дороги (с 1940 г.), влившейся в 1953 г. в Юго-Западную железную дорогу.

[Читатель Арнольд Грудин (США) — выпускник школы № 17 (1957) — утверждает, что одна из городских площадей находилась на Старом городе в районе школы и пожарного депо. Площадь называлась ранее ( карта 1913 г.) площадь Царина, в 50-е годы - площадь 8-го марта. Представляла собой эта площадь только поле с пасущимися на нем козами.]

Площадь Победы возникла в конце 50-х, после восстановления сгоревшего в войну Дома офицеров; примерно, тогда же – Октябрьская площадь (после сооружения монумента и реконструкции места слияния нескольких улиц; площадь Гагарина – тоже в конце 50-х, после сооружения рынка «Урожай» и ликвидации базара Калича. Все остальные площади – значительнее позднее (Советская, Мира, Независимости, пр.).

В Виннице, в которой – ещё со времён царской «черты оседлости» – еврейского населения, можно сказать, не преувеличивая,  было (пре)достаточно, причина указанной выше, без сомнения, пред-на-ме-рен-ной оплошности совершенно ясна.
[В 1926 г. в городе было 21 800 евреев (из общего числа жителей 58 000): 37,6%! По переписи 1939 г. из 92,9 тыс. населения города 33 150 человек были евреями (35,7%!). В 1959 г. в Виннице насчитывалось 19 500 евреев (16% населения). По данным переписи 1970 г., в Виннице проживало 17 984 еврея (8,5% населения). По Всеукраинской переписи населения 2001 г., в Виннице проживало 1700 евреев (0,5% от всего населения города) –  http://www.eleven.co.il/article/10929 . Вдумайтесь-ка в эти цифры!]

Произошло всё это (отсутствие в городе непременно полагающихся улиц Маркса и Сталина), чего тут скрывать, в результате происков Всемирной сионистской организации, не простившей Марксам того, что они – всей семьёй – ещё в 1824 году «переметнулись»  (ища признания в немецком обществе) от иудейства к протестантству. И хотя маленькому Карлу было тогда всего-то шесть годочков, вундеркинд просто обязан был остановить ренегатство своего отца.
А Сталину как простить умалчивание своего внебрачного происхождения?! И ещё какого!! Анатолий Наумович Рыбаков в «Детях Арбата» (1987) поведал нам то, что «компетентным органам» было известно уже давно: отцом Иосифа был не осетин Виссарион, а оставшийся безымянным богатый грузинский еврей, в доме которого прибиралась мать будущего «корифея науки, вождя всех народов». Не случайно, видимо, первым любовником дочери классика марксизма-ленинизма был сценарист культовых советских фильмов «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году» (в обоих фильмах именно товарищ Сталин давал товарищу Ленину самые ценные советы) еврей Алексей Яковлевич Каплер. И так же не случайно первым мужем и отцом её сына – студент Московского университета Григорий Морозов, тоже еврей, несмотря на свою почти антисемитски звучащую фамилию. И у сына Сталина от первого брака (сына, погибшего в немецком плену) жена Юлия была еврейкой. Прямо, как в той песенке: «Евреи, евреи, кругом одни евреи» (вокруг дорогого товарища Сталина).

Нет, совсем не случайно меня занесло именно в эту сторону – самое время переходить к главному (?!) вопросу. Без него ни раньше, ни сейчас – ну никак нельзя. Сами понимаете. О чём бы речь ни шла. Так что, покончим с ним поскорее  и – за дело!

ЕВРЕЙСКИЙ  ВОПРОС

M. E. Салтыков-Щедрин  в статье «Июльские веяния», появившейся в августовском номере «Отечественных Записок» 1882 года, писал:
«Когда я думаю о предании, поразившем отчуждением еврейское племя, о легенде, преследующей еврея из века в век на всяком месте — право, мне кажется, что я с ума схожу. История никогда не начертала на своих страницах вопроса более тягостного, более чуждого человечности, более мучительного, чем вопрос еврейский (подчёркнуто мною – Н. К.). История человечества вообще есть бесконечный мартиролог, но в то же время она есть и перспектива бесконечного просветления. В сфере мартиролога еврейское племя занимает первое место, в сфере же просветления оно оставлено в стороне, как будто лучезарные перспективы истории совсем до него не относятся. Нет более надрывающей сердце повести, чем повесть этого бесконечного истязания и издевательства человека над человеком. Нельзя представить себе мучительства более безумного, более бесчеловечного. Кажется, что за противо-еврейской легендой зияет бездонная пропасть, наполненная кипящей смолой, и в этой пропасти безнадежно агонизирует целая масса людей, у которых отнято все, даже право на смерть. Вряд ли возможно даже вообразить себя в состоянии этой неумирающей агонии, а еврей родится В НЕЙ И ДЛЯ НЕЕ».
[М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание соч. в 20 тт. – М.: Художественная литература, 1965-1977,15-й т., II-я кн., стр. 235.]

Я начал эту главу, в виде исключения, с цитаты-эпиграфа. Надеюсь, что для читателей авторитет великого русского писателя достаточно значим, чтобы поверить: произошедшее с еврейством Винницы – не местная случайность. И ещё одно: кто не знает, тому разъясняю, что мартиролог – перечень жертв преследований, гонений, а также перечень перенесенных кем-либо страданий.

Кстати, а что, собственно говоря,  понималось под понятием «еврей» в СССР? Немного и… МНОГО. С одной стороны, только лишь то, что родители (или только отец – кстати, по иудейским законам должна была бы считаться мать, а не отец) этого человека евреи (еврей). И в его паспорте, в четвёртой графе (после ФИО, даты и места рождения) было написано: национальность – еврей. С другой стороны, это было равнозначно понятию «Инвалид 4-й группы», как печально острили над собой же евреи. Им, как и настоящим инвалидам 1-й, 2-й и 3-й групп, в жизни приходилось труднее, чем другим. Во всяком случае, в описываемые мной годы трёх послевоенных пятилеток.

[Читатель Михаил Нисин уточнил: «Пятым пунктом каждой анкеты после фамилии, имени, отчества и года рождения надо было написать национальность. Поэтому, евреев относили к «инвалидам пятой графы», а не четвертой…». Он, конечно, прав в том, что чаще говорили «инвалид пятой группы». Почему же я написал о «четвёртой группе»?
Пятая графа – национальность – была в «личном листке по учёту кадров» (так, вроде бы, называлась эта анкета). Этого листка у меня перед глазами нет. А вот старый паспорт – лежит. В нём, правда, без нумерации, следующая последовательность: ФИО, дата рождения, место рождения, национальность, кем выдан паспорт. Отсюда – и моя «инвалидность четвёртой группы», сразу же после официальных трёх групп инвалидности:  3-я – ограниченно трудоспособный(ная), 2-я – нетрудоспособный, 1-я – нуждающийся в уходе (моя краткая расшифровка степеней инвалидности). «Инвалид четвёртой (пятой) группы» в описываемое мной время – абсолютно непригодный для работы в партийных и комсомольских органах, органах КГБ и милиции, народным судьёй, для поступления в полузакрытые вузы и кое-куда ещё (за редчайшим исключением, кстати, более редким, чем, например, РАБОТАЮЩИЕ, по документам – нетрудоспособные, инвалиды 2-й группы).]

Наверное, лучше как раз тут и упомянуть об антисемитизме в СССР. Бытовой антисемитизм иногда в Виннице проявлялся. Любимое обвинение: «ты (еврей) воевал в Ташкенте». Я тогда ещё не знал, что на самом деле многие еврейские семьи эвакуировались в Среднеазиатские республики СССР – и удивлялся. Удивлялся я, так как в школьном учебнике истории писалось, сколько процентов каких национальностей (включая евреев) участвовало в боевых действиях, сколько было награждено, сколько стало Героями Советского Союза. Конечно, ни одной цифры не помню. Хорошо помню только, что слОва «еврей» учебники истории не избегали. Так, в биографии Карла Маркса стояло «сын адвоката-еврея». Зачем это? – не мог понять тогда я. Не понимаю и сейчас. Маркс был интернационалистом и не был евреем (иудеем).

Но вот, коснувшись этой темы, сделал запрос в интернете:
http://www.jewniverse.ru/biher/AShulman/30.htm

Оказывается, до 500.000 евреев (из около 5 млн. еврейского населения, включая «новое советское» население территорий, вошедших в состав СССР после 1939 года!) было в действующей армиии. И это при том, что 2.700.000 евреев оказались в местах, оккупированных нацистами. 200.000 из них погибли. Около 150 стали Героями. Примерно 200 были генералами. И т. д.  Кого интересует больше – посмотрите. С другими национальностями сравнивать, полагаю, не этично, хотя и в этом сравнении евреи выглядели бы неплохо.

Летом 1941 г. из Винницкой области в армию было призвано 9500 евреев.

Государственный антисемитизм был заметен поначалу (в первые послевоенные годы) только в самых высоких сферах. Так понятно, что среди партийной и советской верхушки области и города евреев днём с огнём нельзя было найти. Но среди руководителей городских организаций их было немало. Телефонную станцию возглавлял Майзенберг, сберкассу – Зильберт, «Союзпечать» – Зарудий, различные больницы – Солитерман, Гааз, Кадиш, Марьянчик, «Скорую помощь» – Бродская, областную станцию переливания крови – Коган, стоматологическую поликлинику – Поляченко, медицинское училище – Лойферман, кинотеатр им. Коцюбинского, а потом Парк культуры и отдыха им. Горького – Шереметкер, в мединституте заведовали кафедрами профессора Бритван, Левин, Лекарев, Мизрухин, Милимовка, Шкляр, Шраер, Ярославский, доценты Ройзман, Березовский (потом - профессор).

[Областным аптечным управлением заведовал Эдельман; лабораторией галеновых препаратов руководил там Рувим Яковлевич Акивисон (из дополнения читательницы Зои Акивисон).]
Начальником управления крупнопанельного домостроения был Леонид Рузман. Это управление начало в конце 50-х и успешно продолжило в дальнейшем строительство нового жилого массива «Вишенка». Л. Рузман был удостоен ордена Ленина. Тем не менее, решил эмигрировать в Израиль. Что и совершил, несмотря на всевозможные препятствия этому со стороны властей.

Военный строительный трест (так называемое УНР – управление начальника работ) возглавлял полковник Давид Абрамович Добровинский. За восстановление сгоревшего в войну здания Дома офицеров (фото 02.) был награждён именными часами.

Я знал всех перечисленных мною выше лиц. Некоторых – очень хорошо, так как они бывали у нас дома. У части из них дома бывал я. Большинство принадлежало к поколению моей матери, поколению, получившему высшее образование в конце двадцатых или в тридцатые годы 20-го столетия. В те десятилетия, когда коммунистическая власть ещё придерживалась своей интернациональной идеи. Но следовала ей, как это не покажется странным, лишь до победы над гитлеровской армадой на Волге. До победы, явившейся не только переломным пунктом в войне, но и, как показали последующие события в стране, началом длившейся до времени горбачёвской перестройки политики государственного антисемитизма. Именно после Сталинградской битвы появились первые секретные указания Кремля об ограничении награждений лиц еврейской национальности, пр.

Было ещё немало евреев-руководителей, которых я лично не знал, поэтому и не упомянул. Хотя следовало бы. Например, Михаила Исааковича Мисонжника (Мессенжика?), возглавлявшего немало лет областной ремонтно-строительных трест (у него работал мой бывший одноклассник инженер-строитель Анатолий Штейнбах, потом уехавший в Новосибирск, а теперь проживающий в немецком городе Касселе). В этот трест входило 10 управлений, рассредоточенных по области, и два завода. Директором асфальтобетонного завода был Дрейкоп, деревообрабатывающего — Израиль Юльевич Ункинд. Всё — хватит!

Возвращаюсь ко мне лично знакомым.
Я бы мог рассказать подробнее не только об Абраме Григорьевиче Лойфермане, но пишу именно о нём, так как ему обязан я своим спасением в страшное время бегства от накатывающейся на город лавины фашистских убийц. Кстати, о том, что А. Г. Лойферман  вывез меня с моей няней Хымой (фото 03.) из Винницы, я узнал лишь в середине 90-х годов, когда его (1904-1995) в живых уже не было. Я ещё напишу об этом ниже, но замечу, что в нашей семье (да, и не только в нашей) о том страшном времени начала войны разговоры не велись. Даже когда поздно вечером задержавшиеся гости вспоминали с матерью и отчимом о довоенном времени, эта тема как-то обходилась. Я присутствовал при этих беседах, так как, во-первых, был уже достаточно взрослым и, во-вторых, просто не мог в этой же комнате развернуть при гостях своё кресло-кровать, на котором спал. Так вот узнал я кое-что для меня новое о времени, последовавшим за объявлением войны, только прилетев в Иерусалим в 1996 г., где настойчиво «интервьюировал» маму. Немного удалось из неё вытянуть. Немного, так как и возраст её приближался к 90-летнему, и времени с тех событий минуло немало, и – об этом ниже – тема была как бы вытеснена из сознания…

Вернёмся, однако, к А. Г. Лойферману. Я знал хорошо не только его жену и обоих сыновей, но был также «клиентом» его отца. Отец – типичный еврейский портной, с седой бородой, в жилетке с воткнутыми в неё иголками, заколками, булавками и т. п., без сомнения, глубоко верующий, был уже на пенсии, но всё ещё латал, перешивал, «модифицировал», как бы сейчас выразились, старые одёжки. Преимущественно – одёжки хорошо знакомых ему лиц. Сначала он удлинял шлейки моих штанишек, из которых я вырастал, потом шил мне рубашонки из прохудившихся в некоторых местах больших рубах моего крупного отчима, а ещё позже – суживал штанины купленных в магазине брюк, превращая их в «стильные дудочки». «За жизнь» с отцом А. Г. я никогда не говорил, но его недоуменные вздохи, при разметке мелком намечавшихся к сужению штанин, помню до сих пор. Как и его каморку, находившуюся на ул. Чкалова, за домом с колоннами, о котором подробнее будет рассказано ниже.

Наверное, и Абраму Григорьевичу была бы суждена судьба мелкого портняжки (ну, может быть, портного-закройщика), да, вот советская власть предоставила иные возможности. В 1921 г. в Виннице открыли фельдшерско-акушерскую школу. А в 1923 г. среди первых, получивших там диплом «Помощника врача по уходу за больными», был и А. Г. Лойферман. Затем последовало обучение в Киевском медицинском институте – и с 1932 по 1941 годы, а потом и с 1947 по 1972 годы директором медицинского училища был его выпускник – участник ВОВ, заслуженный врач УССР А. Г. Лойферман (см. http://www.vmc.vn.ua/index.php/history/12-story). Врачом была и родная сестра А. Г. – Фрима Генриховна (причину разного отчества могу только предполагать, учитывая то, что Абрам Григорьевич числился среди так называемой номенклатуры – работников, персонально назначаемых или утверждаемых высшей инстанцией, под которой подразумевались, конечно же, партийные органы). И брат, и сестра с супругами часто бывали у нас, в том числе и на моей свадьбе. А я с родителями был на свадьбе старшего сына А. Г. и его очень красивой жены Марии Яковлевны (1907-1964), которую все её близкие знакомые звали Малюткой, – Миши. Умерла она рано, так как многие годы болела сахарным диабетом. Кстати, узнал я из интернета, каких высот достиг старший сын А. Г. Лойфермана. Михаил Абрамович Лойферман – инженер-металлург, лауреат премии Совета Министров СССР (1982), заслуженный технолог РФ (1996), член-корреспондент Российской инженерной академии; все годы, после окончания института в Днепропетровске, проработал в столице Удмуртии (фото 104.). Сын Михаила Евгений, как я прочитал опять же в интернете, бывший вратарь «Ижстали» - легенда местного хоккея.  А. Г. Лойферман  и  М. Я. Булаевская-Лойферман похоронены (фото 85.) почти рядом с моей бабушкой по матери и с отчимом на кладбище у Литинского шоссе.

Муж сестры А. Г. Лойфермана (по фамилии Барац) был до (и после) войны главным бухгалтером суперфосфатного завода, эвакуируемого тогда в Пермь. Туда и, вероятнее всего, на одной из заводских машин мы направлялись. Из всего пути врезалась мне в память единственная картина. Я сижу на горе вещей в открытом кузове грузовика, на коленях у меня находится термос с горячей водой. Термос мог разбиться – и мы бы лишились тогда возможности запасаться кипятком на железнодорожных станциях. Поэтому я очень бережно обнимаю термос. А взрослые подталкивают со всех сторон грузовик, утопающий в грязи. Где-то мы пересели на поезд, добрались до Воронежа. Там, у маминой сестры, я и встретился снова с мамой.
Члены семей военнослужащих имели право на эвакуацию. Но маме – главному врачу Единого диспансера (самого крупного поликлинического объединения города: взрослая, детская и замостянская поликлиники) – эвакуироваться не разрешали. По положению, она являлась одновременно начальником МПВО (так называли местные пункты противовоздушной обороны, существовавшие в то время на всех больших предприятиях, во всех более-менее больших учреждениях) и была ответственна за эвакуацию диспансера. Собрала в дорогу меня и Хыму, доверив нас А. Г. Лойферману.

Когда немцы были уже совсем близко, маме приказали эвакуироваться. Но – как? Начальник одного из поездов, у которого жена вот-вот должна была рожать, согласился взять маму как врача. Устроил маму в одном вагоне с его женой – и мама начала готовиться к приёму родов. Очень нервничала: роды никогда прежде не принимала, а только видела, притом, уже в далёкие институтские годы. Мама захватила с собой (на случай, если придётся ехать на грузовой машине и пойдёт дождь) клеёнчатую скатерть – пришлось её пожертвовать для родов. Ножницы, бинты, прочее у них было заготовлено. И всё обошлось благополучно.
Когда стояли на станции Христиновка (узловая станция на западе соседней с Винницкой Черкасской области), состав бомбили. Были жертвы. Люди из эшелона выбежали, только в одном вагоне осталась роженица, её старые отец и мать. Эти роды мама принимала уже спокойнее: как-никак, а опыт, хотя и минимальный, всё же был. И через десятилетия не стерлась из памяти мамы рыдающая мать, вынужденная оставить своего умершего от дизентерии ребёнка, не успев его похоронить: эшелон отправлялся…

Отец, уже отслужив на Дальнем востоке и в Тернополе, перед самым началом войны находился в военных летних лагерях под Борисполем, небольшом городке, лежащем в 35 км к юго-востоку от Киева. Предполагалось, что он приедет на мой день рождения: ведь это от Винницы всего каких-то 200 км. Мама, несмотря на воскресный день, с утра работала – принимала экзамены у студентов. Во время летней экзаменационной сессии, приходящейся как раз на июнь, помню, и у нас, в 50-е годы, случались экзамены по воскресеньям (деканату было так легче соблюдать равные интервалы между экзаменами по различным предметам). О начале войны мама узнала от студентов. Потом позвонил отец, сообщил, что едет на фронт. Линия фронта была тогда ещё западней Винницы. Значит – через Винницу, из которой уже началась эвакуация. Посему мост через Южный Буг, по которому надо было проехать, чтобы попасть на железнодорожный вокзал, находящийся на Замостье, был для общего движения уже перекрыт. На карете «Скорой медицинской помощи» (это была почти что в полном смысле слова карета, то есть тарантас, запряжённый лошадьми) маме удалось всё-таки добраться до вокзала, с трудом выведать у начальника станции время прохождения эшелона с частью, в которой служил отец (такие данные были, в общем-то, секретны), и дождаться этого эшелона. Отец, во время короткой остановки, спрыгнул со ступеньки вагона, сказал маме те слова, которые говорили в такие же минуты прощания миллионы мужчин, отправляющихся в пекло войны. «Береги сына (дочь, детей)!». Расцеловались. Эшелон медленно двинулся в сторону бывшей польской границы. А моим родителям свидеться больше не пришлось...

Я отвлёкся, однако не вычёркиваю эти несколько абзацев. Да и тут это личное кстати: ВСЕ не успевшие эвакуироваться евреи были гитлеровцами лишены жизни. Уцелели лишь те, кто мог и сумел пробраться к партизанам [см. например - http://vitvikvas.mylivepage.ru/wiki/1979/705_ Хмельник%ЗА_еврейское_сопротивление_в_годы_войны_(факты)] или кого приютили-спрятали отчаянно смелые жители (украинцы или русские): ведь они рисковали своей жизнью, так как за это их тут же, вместе с евреями, расстреливали. Выдавали врагам их опять же местные жители … Счастье тем, кто войны не видел. Но, знать об её ужасах надо. Поэтому я буду возвращаться к этой теме ещё не раз.

Директором музыкальной школы (она была на улице Котовского) был тоже еврей. Фамилию его не могу указать, но помню, что он добровольно (или «по указанию партии») уехал в 1949 г. в Биробиджан – «столицу» образованной по велению Сталина Еврейской АО. В той школе я, кстати, познавал азы музыкальной грамоты и техники игры на скрипке. И преподавательницей моей была красавица, которую я ещё упомяну не раз.

[Как мне сообщил в октябре 2009 г. читатель Вадим Драк из США, звали директора музыкальной школы Исай Давидович Гирзон. Он действительно организовывал сеть музыкальных школ на Дальнем Востоке. Потом эмигрировал в Израиль, затем – в США, где и умер. Исай Давидович был участником ВОВ. В войну  он потерял ногу (и я об этом вспомнил).]

[А вот дополнение Дмитрия Якиревича, учившегося в этой школе:
"Наконец, стоит напомнить, что после Изи Герзона, уехавшего в Биробиджан (название столицы еврейской автономии я впервые услышал именно в таком контексте), музыкальную школу возглавил Борис Романович Шерр. Член партии, получивший, видимо, прекрасное гимназическое образование, успевший креститься до революции. Пользовался громадным авторитетом: и за счёт музыкальной эрудиции, и за счёт общей культуры. Году в 1959-м или 1960-м его сместили с должности, точнее “ушли на” пенсию. Некоторые евреи объясняли это антисемитизмом. Но сам Б. Р. никаких национальных еврейских сантиментов никогда не проявлял: если очень редко заходила речь на эту тему, то он говорил, что является русским. Его место занял довольно молодой Юрий Павлович Викторовский. Хоть и не закончивший консерваторию, но очень способный пианист и даже вокалист."]

Вот на этих фотографиях можно увидеть Б. Р. Шерра (фото 04. и 05.). Сравнивая эти две фотографии, любезно предоставленные мне Л. Вайсбергом (его мать – Бэлла Григорьевна Полонская – заведовала учебной частью музыкальной школы), я обнаружил примечательную «мелочь». На первой фотографии (выпуск 1951-1952 г.г.) моя преподавательница Мильнер имеет инициалы Ф. И., а на второй (выпуск 1952-1953 г.г. – годов вершины разгула послевоенного антисемитизма в СССР) – И. И.! Звали её Фира (Эсфирь) – с древне-еврейского (персидского) – звезда.  Ирина – с греческого – мир.  Сей неверный «перевод» – с советско-коммунистического на партийно-антисемитский, или что-то в этом роде. В средние века евреи Испании под страхом быть уничтоженными инквизицией меняли свои имена, в Турции – армяне периода геноцида (начало ХХ-го века), в гитлеровской Германии – снова же евреи (хотя это мало кому удавалось). И вот – в стране, распевающей о том, что нигде в мире «… так вольно дышит человек», как в СССР, находящемся в абсолютной власти тирана Сталина.

Спрашиваете, откуда я – весьма юный в те годы – это знаю. Во-первых, большинство перечисленных фамилий говорят сами за себя. Во-вторых, дети одних из упомянутых лиц учились в нашей школе, с детьми других я познакомился где-то в ином месте (город-то был, особенно его центр, невелик). В-третьих, я «с младых ногтей» читал «Вiнницьку правду» (фото 06. и 07.).

Кстати, заместителем редактора этой областной газеты был тоже еврей – Ландер (в заместителях у разных начальников ходили десятки евреев; моими однолетками были и сын Ландера, и, соответственно, дочь и сын главного бухгалтера и главного механика суперфосфатного завода Бараца и Юлиша; на год моложе меня был сын главного финансиста облздравотдела Лехтмана,  будущий московский профессор-медик). И – оба «придворных» фотографа, имевших право запечатлевать на плёнку начальство, праздничные демонстрации, торжественные заседания, знаменитых доярок и скотников, и т. п., были опять же евреями. Один из них – А. Попелянский,  другой – Е. Копыт. Только эти две фамилии стояли почти под всеми фотографиями в единственной тогда винницкой газете. Попелянского знали все хотя бы внешне. Ибо внешность его была впечатляющая: выше среднего роста, плотный, с правильными чертами лица и огромной седой шевелюрой. На груди и на плече – несколько фотоаппаратов. И постоянно ищущий взгляд: кого бы или что бы ещё щёлкнуть, с какой точки – лучше? А Копыт был невысоким, неспешным, с поредевшими кудрявыми волосами, с лёгкой усмешкой на лице. Привлекал Копыт внимание несколькими висящими на его шее дорогостоящими фотоаппаратами.
            
Это, увы, немногое, что я смог вспомнить о двух самых известных винницких фотографах. Однако, неожиданно для меня, почти через три года после первой публикации воспоминаний, пришло следующее дополнение: «Добавлю пару слов. Мой тесть, Ефим Давидович Копыт, с довоенного времени до образования РАТАУ (тут – ошибка: см. даты ниже – Н. К.) работал фотокорреспондентом ТАСС. До ухода на пенсию около 1975 г. работал в РАТАУ. Одновременно сотрудничал с редакцией "Винницкой правды" почти до ухода в лучший из миров в 1992 году, не дожив 2 дня до 82-летия. В годы войны был специальным военным фотокорреспондентом ТАСС на многих фронтах, в основном тех, которыми командовал К. К. Рокоссовский. Участвовал в Сталинградской битве, на Курской дуге, принимал участие в освобождении Украины и стран Восточной Европы, дошел до Берлина. Его снимки с полей сражений печатались как в СССР, так и за границей. Петр Горлачев.» (Правда, интересное дополнение?  Разъясню для тех, кто этого не знает: РАТАУ – Радіо-телеграфне агентство України, 1921-1990, а ТАСС – Телеграфное агентство Советского Союза , 1925-1992).
И тут я вспомнил, что во время праздничных демонстраций на пиджаке Е. Д. Копыта блестели боевые награды.

Подтверждением тому — воспоминания М. Каменюка (2010). См. http://www.aurzone.org.ua/1vj/vinkray_4_2010.pdf (стр. 100):

„Звичайно, тон задавали метри. До них належали люди, котрі фотоапарат не випускали з рук і у війну. Це Юхим Копит та Арон Попелянський. Обидва працювали в редакції обласної партійної газети «Вінницька правда». Ю.Копит, з яким мені, власкору відділу сільського госодарства, доводилося не раз бувати у відрядженнях по всій області, взагалі вважався людиною-легендою. Війну пройшов фотокореспондентом. В Сталінграді фіксував здачу в полон гітлерівського фельдмаршала Паулюса, в його об’єктиві «побували» герої-визволителі Європи, радянські солдати, учасники штурму Берліна.“

То, что в фотоотделе редакции «Винницкой правды» тон задавали два еврея, я могу предположительно объяснить вот чем. Наверное, мало кто помнит (знает) обошедший весь мир снимок девочки, вручающей цветы Сталину, находившемуся на трибуне. С этого снимка начался головокружительный успех московского фотографа Евгения Халдея (1917-1997). Ему было дозволено запечатлевать для истории самые важные события из жизни вождя. А ведь Халдей тоже был еврей. Словом, провинция во всём копировала столицу.

Так вот, вернёмся к антисемитизму тех лет.
Пресловутое «Дело врачей» Лечсанупра Кремля (из девяти арестованных в январе 1953 г. врачей шесть были евреями) значительно изменило ситуацию. Эшелоны с товарными вагонами стояли наготове. Бараки Сибири, Казахстана, Дальнего Востока ждали планируемых к переселению евреев. А на  местах началась буквальная травля евреев на всех уровнях.
Кто из руководителей-евреев ушёл сам, кого «ушли». Потом всё же вернули. Того же Солитермана – главврача так называемой спецбольницы (обкомовской, значит)больницы. Я немного помню этого бритоголового, приятного на вид пожилого мужчину, прогуливавшегося всегда с крупным мохнатым белым псом неизвестной мне породы. Такие псы в ту пору были редкостью. Собак в городе держали, но – небольших дворняжек.

[Винницкий краевед Андрей Рыбалка прислал мне в марте 2018-го года ссылку о службе Л. М. Солитермана во время войны (http://e-kurier.info/articles/5612). Вот как описывает начмед эвакуационного госпиталя НКЗ — 4849 (г. Егорьевск, Московской области) Е. А. Степенская своего начальника (на приданной к тексту первой фотографии, от апреля 1945-го года, он — чернобровый - сидит рядом с ней):

„...Н.Г. Кузнецова сменил военврач II ранга Л.М. Солитерман, который весной 1943 года, когда вводили новое положение о званиях, стал майором медицинской службы. До войны Солитерман работал в Виннице, в терапевтической клинике.
Это был пожилой, весьма уравновешенный человек, спокойный по натуре, но требовательный в работе. Отличался высокой культурой. Часто собирал врачей для совещаний, где разбирались отдельные истории болезней, анализировались врачебные просчёты и упущения. Темы, обсуждавшиеся в кабинете начальника, не всегда носили приятный характер, но Лазарь Моисеевич умело сглаживал напряжённую обстановку чаепитием. В гранёных стаканах приносили чай, в алюминиевой миске – сахарный песок. Ломтями нарезались две буханки хлеба, так, чтобы количество кусков строго соответствовало числу собравшихся. Мы, врачи, получавшие паёк служащих, ценили это сверхпайковое угощение, и любой разговор, даже самый неприятный, получал иную окраску и воспринимался адекватно.
Наш мудрый начальник, видимо, всё это понимал и учитывал. В госпитале Л.М. Солитерман проработал почти два с половиной года. В апреле 1945 года его перевели на прежнюю работу в Винницу.”

А. Рыбалка добавляет: «Мои детские воспоминания 1954-1958 г.: доктора Солитермана увозила на работу и привозила конная чёрная коляска с откидным верхом. Во дворе часто гуляла собака – белый пудель, стриженый «под льва» и с кисточкой на хвосте. Иногда домработница куда-то его водила по улице – дети бежали за ними с криками: «Артамон! Артамон!». Л. М. Солитерман проживал в доме №8 по улице 9-го Января, А. Рыбалка — в соседнем доме.

Тут не лишне будет добавить, что сын Л. М. Солитермана - Юлий Лазаревич Анненков (родился в Виннице в 1919-м году, умер в Москве в 2008-м году) был известным писателем и драматургом (https://ru.wikipedia.org/wiki/Анненков,_Юлий_Лазаревич). В войну он служил в полку моряков, после войны — на кораблях Черноморского флота. А почему, родившись Солитерманом, стал писателем Анненковым, объяснять, надеюсь, не надо.]

Михаила Касьяновича Шереметкера сняли с должности директора Парка и назначили директором стадиона «Локомотив». В ту пору этот стадион влачил жалкое существование. Времена его расцвета в связи с футбольной командой того же названия были хотя и близкими, но ещё не наступили. Шереметкер залил там беговые дорожки, организовал прокат коньков – и стадион на одну зиму ожил. Как только лопнуло дутое «Дело врачей» (вскоре после кончины автора якобы высоконаучного труда «Марксизм и вопросы языкознания»: «Товарищ Сталин, вы большой учёный — в языкознанье знаете вы толк, а я простой советский заключённый, и мне товарищ — серый брянский волк.  Юз  Алешковский)», Шереметкера вернули в Парк культуры и отдыха, где он и хозяйничал до выхода на пенсию. (М. К. Шереметкер был отцом моего школьного товарища, с которым я, особенно в младших классах, крепко дружил.)

В 2000 г., приехав в Винницу после 10-летней разлуки с городом, я встретил в парке жену М. К. Шереметкера. Его уже не было в живых, а Мария Яковлевна (она заведовала ранее общим отделом в горисполкоме), несмотря на свой преклонный возраст (около 90 лет!) и выглядела хорошо, и была в здравом уме. Я её сфотографировал, взял у неё номер телефона. Выслал вскоре ей фотографии, пару раз звонил. Но потом телефон замолчал …

В заключение – очень грустная история. Был в Виннице известный адвокат – Лев Александрович Шаин. Работал он юрисконсультом на суперфосфатном заводе. Был лучшим специалистом по хозяйственным спорам. Невысокий ростом, с брюшком, бритоголовый, он всегда как-то очень убедительно, с мягко вибрирующим «р» и едва ощутимым еврейским акцентом, высказывал своё мнение. Участвовал он не раз в вечерах «Вопросов и ответов», проводимых летом на открытой эстраде Парка культуры. Перед выборами – в клубах, пр. (на избирательных участках). Естественно – в вечерах, посвящённых юридическим вопросам.
Он – из винничан и перед войной проживал с женой и сыном тоже в нашем городе.

Здесь следует упомянуть следующее: несмотря на то, что уже с 1933 года, после прихода Гитлера к власти, в Германии и завоёванных ею землях началось преследование евреев, что печально знаменитая «Хрустальная ночь» произошла ещё в 1938-м году, что немецкие евреи, преодолевая различные препятствия, бежали из Третьего Рейха, в Советском Союзе обо всём этом перед началом войны было мало или почти ничего известно. До самого дня нападения фашистов на СССР Гитлер официально был «другом нашей страны». Поэтому ни по радио не сообщали, ни в газетах не писали об истинном положении в Германии. И евреи Советского Союза находились в неведении того, ЧТО им грозит в случае контакта с немецкой армией. Они жили старыми представлениями о том, как относительно свободно чувствовали себя полмиллиона евреев в кайзеровской Германии. Или – во времена Веймарской республики. В СССР же всё исконно еврейское постепенно вытеснялось.

Да и эвакуироваться всем евреям (сотням тысяч, миллионам жителей Украины, Белоруссии, прибалтийских республик) в течение нескольких недель – до прихода врага – было сложно, нереально.
[Вот, что мне в апреле 2012 г. написал читатель Леонид Вайсберг (1931 г. рожд.): «Винницкие евреи (среди них - моя бабушка, тетка и двоюродные сестры) попали в гетто на стадион и там были убиты задолго до того, как высокие фашистские инстанции "окончательно решили еврейский вопрос". Да и эвакуироваться было простым евреям практически невозможно. Ну как можно было взять с собой стариков или бросить из одних. Чему быть – того не миновать. Да и наш еврейский Бог не оставит избранный народ. Наша семья – семья военного, нам надо бежать. А старуху-бабку оставим ее второй дочери, с которой она живет. Меня с братом и мамой мой дядя запихивал в вагон через окно, а сам потом на велосипеде с маленьким сыном приятеля на раме добрался до Харькова, где был мобилизован в армию и в звании сержанта с двумя орденами Славы дожил до победы».]

Отец Шаина – верующий еврей, как и его приятели-евреи,  хлебом-солью встречали приход немцев в Винницу. [Об этом мне рассказывал мой отчим, друживший с Л. А. Шаином.] Вскоре встречавшие, как и все прочие евреи, за самым малым исключением, были расстреляны армией «народа  вы-со-чай-шей  куль-ту-ры» (разъяснение встречавших, почему они это делают).
Произошло это 19.09.1941 г. (второй массовый расстрел евреев Винницы – 16.04.42).
Об этом – на многих страницах интернета. В частности:
http://www.holocf.ru/facts/918
http://obozrevatel.com/news/2007/7/4/178359.htm
http://www.pluto.hop.ru/holocaust/menu1.html

А вот Шаин-сын выжил: успел спрятаться под крыльцом своего дома. По рассказам моей матери (от кого она это слышала — не знаю), когда нагрянули во двор немцы, Шаин вместе с сыном и другом последнего - Феликсом, прятались  в каком-то помещении. Шаин решил выпрыгнуть из окна и приказал это же сделать юношам. Но сын Шаина не решился — и был пойман. Шаин слышал и, вроде бы, даже видел, как немцы расстреляли его жену и сына Эдика. Всё время оккупации Винницы немцами провёл Шаин вместе с Феликсом – сыном своего друга, почти наглухо замурованный между двумя стенами одного из домов Винницы. Семья украинцев, рискуя своей жизнью, спасла жизнь эти двум евреям. После освобождения Винницы пережившие несколько страшных лет Шаин и юноша, фамилия которого была Великий, остались без родни.

Шаин вскоре женился на тоже потерявшей в войну почти всех родных бывшей жене профессора Фишензона Софье Абрамовне, имевшей довольно большой дом на улице Володарского. Поселился с ними как бы усыновлённый ими Феликс. То ли жена Шаина сумела каким-то образом сохранить свои богатства, то ли сам Шаин адвокатствовал очень успешно, во всяком случае, были они весьма состоятельными людьми. Шаин, к примеру, имел собственную машину с шофёром, что в те годы было исключительным случаем! (До суперфосфатного завода никакой общественный транспорт не ходил, а добираться на работу и оттуда – в арбитраж и пр. было необходимо.)

Скорее всего, богатой была Софья Абрамовна. Её первый муж, по фамилии Кукла,  владел лесопильным заводом (был такой недалеко от вокзала). А второй — профессором-терапевтом, работавшим в еврейской больнице (после войны — 2-я городская больница по ул. Ворошилова). Профессор Ефим Яковлевич Фишензон имел также большую частную практику. Софья Абрамовна очень хорошо пела, но муж не потворствовал её музыкальному образованию. Умер профессор Фишензон перед войной, в 1939 г.

Сын Софьи Абрамовны от первого брака проживал в Киеве, будучи женат на женщине с дочерью. В начале войны был призван в армию — и вскоре погиб. Софью Абрамовну, не сумевшую эвакуироваться, приютила (прятала) её бывшая домработница.

Чтобы уже завершить с историей о Шаине и Великом, расскажу, чем их невольно-вольное родство закончилось. Феликс Великий окончил Винницкий медицинский институт, работал врачом-рентгенологом. Женился (конечно, не без усилий Софья Абрамовны, очень привязанной к падчерице своего сына) на враче-педиатре из Киева — это самой  приёмной дочери погибшего на войне сына. (Какие только переплетения судеб не встречаются в жизни!). Жили они в Виннице. Странную картину представляла эта пара: она была наполовину ниже очень высокого и весьма тучного Великого. Появился у них ребёнок. А вскоре после этого они разошлись. Одновременно поссорились навсегда Шаин и Великий. Последний переехал во Львов (жил у бездетных сестры Софьи Абрамовны с мужем). Ректором Львовского медицинского института как раз стал бывший винницкий профессор-хирург М. В. Даниленко. Проф. Даниленко руководил кандидатской работой Великого, поэтому устроил его на кафедру рентгенологии (ему, особенно поначалу, нужны были свои люди в чужом ещё для него институте и городе – и взял он с собой во Львов не только Великого).

[Читатель Михаил Нисин сообщил следующее:
«Немцы расстреляли семью Л.А. Шаина. Ему удалось спастись благодаря ручной тележке на которой он развозил немцам воду, став таким образом полезным для новой власти. Он, конечно, понимал, что только отсрочил свою гибель и пытался для спасения своей жизни уехать из Винницы. Он сошелся с вдовой профессора Фишензона, которая имела средства для оплаты их совместного спасения. Они перебрались в Жмеринку, где румынские власти организовали еврейское гетто. Ожидая оказии для переезда в Жмеринку, они обнаружили под крыльцом дома прятавшегося там еврейского мальчика. Они приютили его и увезли с собой в Жмеринку. После войны Миша Великий, так звали мальчика, закончил мединститут и работал рентгенологом в Виннице и Львове. Приемная мать женила его на своей родственнице из Киева. Эта пара смотрелась очень комично. Он почти двухметрового роста и соответствующего веса, а она свободно проходила под его вытянутой рукой. Вскоре они разошлись.»]

Свидетелей событий военных лет, наверное, и М. Нисин не знал. Пересказывает, как и я, вероятно, слышанное от кого-то. Так что комментировать эту версию я не буду. Единственное, что могу дополнительно сообщить, так вот эти данные, заимствованные мною с сайта Львовского медицинского института: «ВЕЛИКИЙ Пилип Лейбович (15.07.1924, м. Вороновиця  Вінницької обл. — 2.01.1993, Львів) — доцент, завідувач кафедри променевої діагностики ФПДО (1991-92).»
               
История, о которой я сейчас (это уже в начале 2012-го года) расскажу, не так трагична, как история о Льве Александровиче Шаине, на глазах которого расстреляли его семью. Трагизм этой истории не физический, а только душевный, ибо никто не погиб, а, между тем...
Я долго не решался об этом поведать, полагая, что дети героя моего повествования, скорее всего, ещё живы. А потом – передумал: истории этой около 70 лет, детям – тоже под семьдесят, а в этом возрасте уже далёкое прошлое оценивают, как бы сказать, философски. Без бурных эмоций, которые могли бы быть вызваны воспо(напо)минаниями. Хотя, кто ведает... Некоторые раны душевные затягиваются даже без рубцов, другие же – ноют всю оставшуюся жизнь. И – не только «на погоду». Знаю это по себе.
Здесь снова придётся немного коснуться и личного, иначе – разобраться трудно.  Летом 1945-го года мы возвращались из эвакуации в Винницу. В обычном товарном вагоне, оборудованном широкими полками (частично покрытыми соломой, превратившей их в спальные, так сказать, места). И – ещё многим (например, буржуйкой – небольшой железной печкой-времянкой  для приготовления пищи), облегчавшим многонедельную поездку. Поездку из зауральского, западносибирского города Шадринска.

Кроме моей матери (это она раздобыла сей вагон и организовала его „дооборудование“), моей няни Хымы (с которой, как уже указывалось, я был вывезен из Винницы после начала войны) и меня, в вагоне находились ещё несколько неполных семей (женщины и дети), о которых я подробнее ничего вспомнить не могу. Лишь одна из семей была «целиком»: муж, жена и двое маленьких детишек.

И муж, и жена попали в Сибирь из Шаргорода. Из этого маленького городка Винницкой области. А дети у них родились в Шадринске. Если мне не изменяет память, то мужчина после ранения, полученного на фронте, оказался в Шадринском тыловом военном госпитале, где служила мама (фото 08.). Был он, по состоянию здоровья, комиссован и остался в этом городе. Где и как он встретился со своей будущей женой, этого я теперь сказать не могу: история, поведанная мне моей матерью, во многом выветрилась из памяти. Но главное, что касается того, о чём я хочу рассказать, я помню.

Население Шаргорода до войны на три четверти состояло из евреев. Об истории еврейства Шаргорода можно прочитать, в частности, по этому адресу:  http://mfutur.ru/shargorod_home.html. Там же размыто (не совсем чётко) изложена причина, по которой обитатели Шаргородского гетто во время оккупации города – последовательно немцами, венграми, итальянцами и румынами – не были, как это случилось почти повсеместно, ни уничтожены на месте, ни отправлены на смерть в концентрационные лагеря. Однако, об этой «счастливой» судьбе шаргородских евреев стало известно лишь после окончания войны. А во время войны та (меньшая) часть евреев, которая была призвана в армию или успела эвакуироваться, считала тысячи оставшихся в городке евреев погибшими. Потому, что другого исхода после захвата населённых пунктов на Украине, в Белоруссии, Литве, и пр., как уже говорилось, не бывало.

Помню, что фамилия единственного в нашем товарном вагоне мужчины была Загрудный. О его национальности, как и о национальностях других обитателей вагона, да и, вообще, о национальностях  я – семилетний – имел смутное понятие. Это потом, через годы и годы, когда я узнал историю семьи Загрудного, для меня многое прояснилось. Так вот, у Загрудного, ушедшего на фронт, в Шаргороде остались, не успев эвакуироваться, жена и две маленькие дочки. Загрудный, считая себя бездетным вдовцом, женился. Родились дочь и сын.
Загрудный попал в наш вагон, наверное, не только потому, что тоже желал поскорее возвратиться на Винничину (а в небольшом Шадринске эвакуированные знали почти всё друг о друге). Тем более, если они были земляками. Таких, стремившихся как можно быстрее добраться до родных украинских мест, было среди эвакуировавшихся в Шадринск немало. (Кстати, помню, что некоторые из ехавших с нами покинули вагон ещё до прибытия его в Винницу.)

Но товарный вагон, как тогда говорили – „не резиновый“. Не исключено, что с семьёй Загрудного моя мать была знакома ближе, чем с другими семьями. Как бы там ни было, Загрудный с женой и детьми оказался в вагоне, где был, что говорить, крайне необходим. Ибо у него был пистолет с патронами. В тёмное время суток (а вагон, если не был в движении, то стоял где-то на запасных путях, вдали от вокзальных помещений) в вагон ломились и грабители, и просто желающие поехать вместе с нами. Да и в светлое время суток на станциях вагон обступали десятки людей, просивших взять их с собой. Об этом, конечно, не могло быть и речи: вагон был и без того полон, да и чужаков впускать в то время было весьма опасно.

Доски вагона были крепки, засовы – прочными, однако стучали в его стенки не только кулаками, но и ломами и другими подобными „инструментами“ для вскрытия различных замков, щеколд, пр. Иногда по вагону стреляли. Отпугнуть разбойников можно было только оружием. И Загрудный, приоткрыв одно из маленьких окошечек в верней части вагона, стрелял в воздух.
„Горючим“, на котором мы продвигались в направлении Украины, были взятки начальникам станций, на запасных путях которых, ожидая подходящего поезда, находился наш вагон. Давали деньги, возможно, что-то из еды и, хорошо помню из рассказов мамы, в ход шли вещи отца, захваченные при эвакуации предусмотрительной,  совсем ещё юной Химой. Она и в мыслях не имела, что отец на войне может погибнуть. А костюм, рубашки, туфли – это в то время было своего рода богатством. То, что сейчас (из-за изобилия) небрежно называют „тряпками“, обернулось при нашей реэвакуации „валютой“.

В Виннице Загрудный узнал, что его первая жена и две дочери, оставшиеся в Шаргороде в оккупации, выжили. Конечно - огромная радость! Если бы Загрудный не обзавёлся второй семьёй. Мама, со слов Загрудного, рассказывала мне, уже немного повзрослевшему, о той драме, которая развернулась в Шаргороде. Но что мне тогда было до этого? Помню лишь, что Загрудный получил чердак в трёхэтажном доме, что стоял во дворе улицы Ленина, по нечётной её стороне (недалеко от улицы Козицкого, в сторону собора). Он превратил чердачное помещение в жилое («окна» в наклонном потолке поразили меня: такого я ещё не видел). Там мы бывали несколько раз с мамой.

Первая жена отправила дочерей к своему бывшему мужу. Старшая дочь уехала в Шадринск, где была удочерена незамужней родной сестрой второй жены Зарудного. Закончила там педагогический институт, вышла замуж. В Винницу не приезжала: не могла простить матери, что та от неё отказалась. Младшая жила в семье отца, окончила медицинское училище.

Через несколько лет после войны Загрудный погиб, перевернувшись на мотоцикле с коляской. Он работал учителем физкультуры в одной из сельских школ вблизи Винницы. Посему и ездил на мотоцикле. После его гибели жена вторично замуж не вышла, жила с семьёй дочери, окончившей тоже педагогический институт. Сын с семьёй жил отдельно. Где они все теперь?
История семьи Загрудного как ещё одно свидетельство бесконечности страданий, которые принесла война, не уходит из моей памяти более шестидесяти лет.

               
А теперь – о том, что не даёт мне спокойно спать вот уже несколько последних лет. С той поры, как я засел за сбор материалов для этих воспоминаний и других публикаций о Виннице.
Я уже писал, что в Виннице перед войной более трети населения (свыше 33 тысяч) составляли евреи. После войны их оказалось менее 20 тысяч. Если даже не учитывать послевоенный приток в город евреев из районов области, то жертвами войны стало примерно четырнадцать тысяч винничан-евреев (расстреляно евреев под Винницей было  в два раза больше, но среди них были и не винничане).

Перед войной (во многом – ещё ранее) расцветшей непосредственно после революции еврейской вере и культуре быстро скрутили голову. Закрыли не только синагоги, но и еврейские учебные заведения. Репрессировали руководителей еврейских организаций. Понятно, что верующие евреи были в шоке. И то, что они встречали немецкие войска с надеждой восстановления их конфессиональных и культурных прав (как – я об этом выше писал – было в кайзеровской Германии и там же – во времена Веймарской республики) – может объяснить их поведение. Точно так же, как поведение украинских крестьян, чьи страдания и потери во время относительно недавнего перед тем Голодомора, были ещё свежи в памяти. О том, что творил Гитлер – недавний друг и партнер СССР по разделу Европы – по отношению к евреям Германии и уже захваченных им стран, советская пропаганда упорно умалчивала.
(Умалчивали коммунистические власти, насквозь идеологизированные советские радио и пресса также о Холокосте. Подготовленный набор «Чёрной книги», изданной впервые в Нью-Йорке в 1946-м году – первого документального свидетельства о Холокосте, был рассыпан в 1948-м году…)

Но довоенные жители города, снова ставшие винничанами, не могли же не заметить исчезновение тысяч их соседей, знакомых, сотрудников, соучеников! А возвратившиеся с войны, из эвакуации евреи – также и своих родственников. И остававшиеся во время оккупации в городе (двадцать семь тысяч человек!), знавшие, ЧТО произошло, не могли же все до единого молчать и никогда не рассказывать (конечно, не громогласно) о судьбе винницких евреев.

Следовательно, я не могу себе представить, что винницкие евреи не знали о судьбе застигнутых при оккупации города гитлеровцами их единоплеменников. Может быть, они не знали, например, о заставляющих содрогаться от ужаса картинах уничтожения еврейских младенцев, мешки с которыми звери в эсэсовской форме выбрасывали из верхних этажей родильного дома на Пушкинской улице. Но о массовых расстрелах и о местах этих злодеяний – несомненно, слышали. И – молчали. Точно так же, как об этом ни слова не говорилось НИГДЕ.

Ни на уроках истории в школе, ни на встречах с участниками Великой Отечественной войны и винницкими партизанами, ни на многочисленных митингах, куда винничан сгоняли протестовать то против войны в Корее, то – во Вьетнаме, то – гневаться в связи с «агрессией израильской военщины» …

В 1961-м году я покинул Винницу, так и не услышав ни разу за пятнадцать послевоенных лет ничего более-менее подробного о массовых расстрелах евреев Винницы в 1941-1942 г. г., о местах этого варварства. Ещё в школьные годы я исходил и объездил на велосипеде все пригороды и окружающие Винницу сёла. Я говорил с местным населением о том и о сём, но никто не касался этой темы. Лишь позднее, в 70-е – 80-е годы, опять же, во время моих велосипедных странствий, я услышал от жителей Западной Украины и Белоруссии противоречивую, по своей оценке, правду о времени оккупации немецкими войсками тех мест. Свободы в те годы было не больше, чем десятилетие-другое до того. Просто я стал более умело выуживать рассказы о тех нескольких годах у случайно встретившихся мне местных жителей. Не здесь – об этом рассказывать, хотя многим и из нынешнего, и из прошлых поколений это бы приоткрыло глаза на историю…

Итак, могу предполагать, винничане – я имею в виду, в первую очередь, винницких евреев – старались выбросить эту страшную главу истории города из памяти. Если и упоминали о ком-то из довоенных знакомых, то просто говорили: «он(а) погиб(ла) во время войны». Или: «до войны в нашем дворе проживал (со мной работал, учился, и т. д.)…», примечая при этом (и то – не всегда) снова только лишь «он погиб во время войны». Этот нейтральный рефрен должен был означать, что я, мол, знаю, что погиб, но как погиб – не ведаю. Или – это тут (для моего рассказа) не имеет значения. А ведь ведали, но, наверное, воображения (или духа) не хватало представить себе этого знакомого (ребёнка, женщину, старика) на коленях у края расстрельной ямы или безжизненным, с остекленевшими глазами, заваленным другими трупами … От отупевших чувств, от страха ли не хватало?

Да, почти сразу же после окончания войны началась или – можно и так выразиться – продолжалась (но уже со стороны победителей) антиеврейская кампания. Причём, это были не только слова, обличавшие евреев в космополитизме (отсутствии патриотизма), в связях с врагами СССР, в «шпионаже в пользу США и их сателлитов», пр. Нет, это были и массовые аресты, пытки в казематах НКВД, расстрелы. Отличие от гитлеровцев: не всех евреев арестовывали и убивали, арестованным не просто пускали пулю в затылок, а – с предварительной инсценировкой представления «доказательств преступной деятельности» на судебном процессе или – с последующей (после расстрела или убийства другим способом!) – инсценировкой, например, автомобильной катастрофы (случай с великим актёром и режиссёром Соломоном Михоэлсом).

Организованный НКВД (!) в 1942 г. Еврейский антифашистский комитет был обвинён в связях с «еврейскими националистическими организациями Америки».  В 1952 г. многие ведущие члены комитета (в основном, еврейские литераторы) были расстреляны. Тогда же началось «Дело кремлёвских врачей» – одно из многих сфабрикованных советской охранкой позорных начинаний, к счастью, благодаря смерти Сталина, не доведенное до конца.

Так что было отчего поселиться страху в душе евреев. На территории бывшей Российской империи снова восстал полузабытый государственный антисемитизм. И евреи, увы, вынуждены были смириться со своей судьбой. С исчезновением их языка, религии, культуры, исторической памяти. Они перестали ходить на Старогородское еврейское кладбище – и оно постепенно исчезало. Растаскивались на строительные цели гранитные памятники, отрезались кусок за куском участки кладбища для застройки. Оползни (кладбище располагается на крутом склоне) погребали могильные плиты.

«Но всё же, всё же, всё же …» – процитирую  А. Т. Твардовского.  Как хрущёвское десятилетие, так и брежневские два десятилетия не сравнить с ужасами сталинизма. Тем не менее, и в эти не столь опасные времена никто и нигде не отмечал ни первой, ни второй даты массового расстрела евреев Винницы. Никто, насколько я знаю, не поднимал вопрос о сооружении памятных знаков на местах расстрелов.

Со времени публикации в 1961 г. в «Литературной газете» – подвиг её тогдашнего редактора Валерия Косолапова! – стихотворения Евгения Евтушенко «Бабий Яр» общественное мнение страны по этому вопросу начало меняться. Высказанное поэтом в повествовательной форме «Над Бабьим Яром памятников нет. Крутой обрыв, как грубое надгробье…» прогремело в сознании интеллигенции констатаций ужасного факта, восклицанием: над Бабьим Яром памятников нет!

Тогдашние надписи на открытом в середине 70-х годов мемориале в киевском Бабьем Яру не говорили напрямую, что там трагически окончилась жизнь ВСЕХ застигнутых немцами евреев столицы Украины и её окрестностей. Их было более 150 тысяч! Высеченного в камне слова «евреи» в ту пору быть ещё не могло: допускались, вместо этого, слова «мирные советские граждане». Однако совсем ничего не предпринять коммунистические власти уже не могли себе позволить: Бабий Яр признавался во всём мире как один из символов Холокоста.
Но как свидетельствуют иностранные страницы ВикипедиИ о Виннице, и название нашего города ассоциируется с массовыми расстрелами гитлеровцами евреев. И – никакого памятника многие десятилетия! И – вот это смирение евреев, включая и тех, кто потерял родных и близких им людей! Или я ошибаюсь: попытки воздействовать на власти были?
Конечно, подобные призывы евреев к властям карались (вплоть до тюремных приговоров). В других городах Украины и Белоруссии смельчаки, тем не менее, находились (см. статью «Антисемитизм в СССР» в ВикипедиИ). Были ли таковые в Виннице?

Никто, насколько я помню, не удивлялся, что по радио НИ-КОГ-ДА не исполнялись еврейские песни. Представьте себе, музыка малых народов Кавказа или Крайнего Севера, число представителей которых – несколько тысяч или, максимум, десятков тысяч – было меньшим, чем число евреев только в искусственно созданной Еврейской автономной области на Дальнем Востоке, не часто, но всё же звучала по всесоюзному или республиканскому радио. Но на еврейскую музыку, повторяю, партийные идеологи наложили табу. А после войны в СССР проживало примерно два с половиной миллиона человек с клеймом «еврей(ка)» в паспорте! Это – в графе «национальность», хотя, по сталинским критериям, евреи до «нации» не дотягивали. Нацией, по определению «вождя всех народов», является устойчивая общность людей, связанная общностью языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры и форм быта. Сначала «отец народов» лишил евреев многого из выше перечисленного, а потом сделал «открытие»: евреи дотягивают только до понятия «народность».

Когда-то ходил такой анекдот. В разгар борьбы с «космополитизмом» выдающийся американский актёр и певец (бас) Поль Робсон (лауреат Международной Сталинской премии „За укрепление мира между народами“ 1952) привез в Москву свой концерт, в который включил английские, негритянские и еврейские песни.
В соответствующих органах ему сказали, что еврейских песен петь не стоит, так как евреев у нас мало. - А негров много? - поинтересовался Робсон. (Их было, поясню, наверное, не более нескольких десятков на  ВСЮ СТРАНУ!)

В 1967 г. летом, после прогремевшей на весь мир Шестидневной войны на Ближнем Востоке, я приехал из Казани в отпуск в Винницу. И мне рассказали, что незадолго до этого в город на гастроли, с небольшим интервалом, приезжали Иосиф Кобзон и Вадим Мулерман. Оба были тогда почти одинаково известны, но на счету Кобзона значилось значительно больше «идейных» песен. Видимо, поэтому Кобзону разрешили спеть ОДНУ еврейскую песню. И об исполнении Кобзоном «Тум-балалайки» с упоением и гордостью поведали мне знакомые евреи. То, что Мулерману не позволили включить в репертуар ничего еврейского, было принято как должное (!). Вадим Мулерман, впрочем, с подобной ситуацией не смирился – и включал в свои концерты еврейскую музыку. За что и поплатился: больше мы его ни по телевидению не видели, ни по радио не слышали. Эмигрировал в США, возвратился в Харьков уже в текущем столетии.

А – еврейские танцы? Исполняли ли их со сцены профессиональные танцоры или участники художественной самодеятельности? Наверное, раз от разу только в Еврейской автономной области, где проживало, например, в 1959 г. аж 14 269 евреев (8,8% населения). [Сравните с приведенными выше цифрами еврейского населения той же Винницы – и вы поймёте глубину провала сей показухи:  существования на Дальнем востоке «еврейской автономии», сотворённой по приказу вождя в 1934 г.]  В других местах – никогда!

Дагестанскую лезгинку, бессарабскую «Молдовеняску»,  экзотичные танцы народов Севера (типа нанайской «Борьбы двух малышей» или шаманских танцев), польский краковяк, и так далее – сколько угодно и где угодно! Но фрейликс, мицву, хору? Ни за что!  А видел ли кто, чтобы на вечерах отдыха где-либо отплясывали под «Хава Нагилу»?

Единственным виденным мною исполнением еврейского танца на сцене было выступление непревзойдённого Махмуда Эсамбаева в его программе «Танцы народов мира». Танец еврейского портняжки был, как и все прочие творения великого танцовщика, доведен им до ювелирной точности во всём: и в движениях, и в одежде, и в мимике.

Признаюсь, что, несмотря на мои диссидентские настроения и заявления в те годы (отсюда – интерес КГБ к моей особе с середины 70-х годов до моего исчезновения из СССР), я также – что касается именно этой партийной установки: евреев (и всё еврейское) считать, в лучшем случае, ТРЕТЬИМ (после русских и представителей коренной, или титульной, национальности) сортом – не проявлял никакой особой активности. С показным удивлением обсуждал на лекциях, на собраниях, политзанятиях другие парадоксы нашей «самой демократической страны в мире», за что получил от партбюро клеймо «политически незрелого», вызывался в КГБ, вынужденно принимал визитёров из КГБ на работе. Но далеко, до обвинений власти в государственном антисемитизме не заходил. Понимал, что слишком болезненной была для властей эта проблема, за которую их осуждали во всех истинно демократических странах. Что кара будет быстрой и жестокой. Сдерживающей причиной избегания мною прямых высказываний, в частности, была ситуация, подмеченная в одном из стихотворений Евгения Евтушенко: «Учёный, сверстник Галилея, был Галилея не глупее. Он знал, что вертится земля, но у него была семья». В моём случае – тяжелобольная жена.  Когда я уже не был обременён крайне необходимыми заботами о родных, закономерным концом моего противостояния с властью стал статус «невозвращенца».

[Если кто пожелает меня спросить, как же так: о каком государственном антисемитизме может идти речь, если вы достигли профессуры, заведования кафедрой?

В своём ответе я не оставлю без внимания то, что посылал документы для поступления в аспирантуру (с уже сданными кандидатскими экзаменами!) в 12 вузов и НИИ – и только один (!) Казанский ГИДУВ (гос. ин-т для усовершенствования врачей), вообще, мне ответил. Что один из двух – на сотни аспирантов-медиков России (!), защитивший диссертацию и даже успевший получить диплом кандидата наук ДО срока окончания аспирантуры, я ни в каком вузе страны не мог занять место ассистента (отказы, отказы, отказы), в связи с чем прорвался в здание ЦК КПСС на Старой площади и устроил там скандал. Из ЦК немедленно позвонили в Минздрав СССР – Министерство тут же направило меня в Тюмень, надеясь, что я буду возражать против Сибири. Я, однако, сразу же – выхода не было – согласился с работой вне полюбившейся мною Казани. Но тюменский ректор в письме мне отказал, как я потом, от самого же этого ректора, узнал: по велению обкома партии. Такая же история повторилась с направлением в Актюбинск (снова отказ ректора). Я позвонил в Министерство и сообщил, что повторно еду в ЦК требовать место ассистента. «Подождите!» – и в результате торга Минздрава СССР и ГИДУВа мне предложили в моём институте временно поработать на ставку, но получать – половину положенного. «Всего пару месяцев, а там будет всё улажено» – успокоили меня. Я находился на половинном окладе два года.

Перечитал вот эти слова («...прорвался в здание ЦК КПСС на Старой площади и устроил там скандал...») и подумал, что звучат они как-то неправдоподобно. Придётся рассказать об «операции ЦК» подробнее.

Я, собственно, поехал в Москву, чтобы добиваться места преподавателя медицинского вуза через Минздрав СССР, которому был подчинён Казанский институт усовершенствования врачей... Я уже добрался (сидел) до (в) приёмной начальника отдела кадров Минздрава СССР академика АМН Ю. Ф. Исакова (пробиться к нему было не просто)... В этот момент в приёмную вошёл работник министерства и, увидев также находившегося в приёмной знакомого ему, по виду (на мой взгляд), какого-то руководителя чего-то с периферии, обратился к тому с вопросом «что ты тут делаешь?» Мой сосед по ожиданию аудиенции, решив, видимо, что я тоже из круга близких академику лиц (больше никого в приёмной не было),  «открытым текстом» объяснил, что хотел бы пригласить Юрия Фёдоровича на беседу в... ресторан. Работник министерства тут же прошёл в комнату перед кабинетом Исакова (там находилась секретарь начальника отдела кадров), через две минуты вышел оттуда и увёл периферийного руководителя с собой. Я же продолжал терпеливо ожидать вызова к Исакову. Время приближалось к концу рабочего дня. Постучал к секретарю, спросил, сколько ещё мне ждать, на что получил ответ: «Юрия Фёдоровича срочно вызвали...». Из кабинета Исакова, оказывается, был ещё один выход (мимо приёмной).

На следующее утро, рассвирепелый, я отправился в ЦК. Терять было мне нечего. В «предбанник» приёмной ЦК КПСС на Старой площади зайти было просто. Но то, что я там увидел, ошарашило меня и почти лишило надежды. Длинные очереди у окошек, масса народа, рассевшегося вдали от окошек у своих чемоданов, огромная цыганская семья... Шум, гомон. Почему-то мне померещилось, что я нахожусь в кассовом зале Киевского железнодорожного вокзала. Требовалось неординарное решение. И я его — голь на выдумки хитра — быстро нашёл.

Но сначала о том человеке, который многие годы руководил из ЦК здравоохранением страны. Имя, отчество и фамилия этого Инструктора ЦК всегда печатались в «Медицинской газете» ПЕРЕД фамилией Министра здравоохранения (пока Министры не стали кандидатом в члены — С. П. Буренков или даже членом ЦК КПСС — Е. И. Чазов) в сообщениях о конференциях, съездах медицинских работников. Так что я об этой важной персоне знал.
В приёмной ЦК, недалеко от охраняемого милицией прохода во внутренние помещения, стояла телефонная будка. Таковые были и на всех закрытых предприятиях. Если вас кто-то пригласил, то вы, зная его номер телефона, сообщаете ему из будки о своём прибытии, а он посылает на проходную пропуск на ваше имя. Прилагаете к пропуску свой паспорт и - вперёд.

Инструктор меня не ждал. И номер телефона его мне никто не подскажет. А так хотелось ему кое-что сказать! Захожу в телефонную будку, набираю первый пришедший в голову номер. Отвечает мужской голос. Я: «Павел Петрович?» (положим, так именовали Инструктора). Мужской голос: «А кто вам нужен?». Я: «Ивашкин» (положим, таковой была его фамилия). Мужской голос (после небольшой паузы): «Его номер — 5213». Я: «Большое спасибо! Извините.» Набираю 5213. Новый мужской голос: «Слушаю.» Я: «Павел Петрович?» Он: «Да.» И тут я разряжаюсь тирадой, первыми словами которой были «Моя фамилия ВАЙНШТЕЙН». А далее — откуда я, о том, что успел за три года аспирантуры не только набрать материал и написать диссертацию, но и защитить её и даже получить диплом кандидата наук. А работу преподавателя вуза мне не предоставляют ни в Казани, ни — нигде. Инструктор  пытался перебивать мой поток возмущённых слов, но я ведь родом из Винницы...

[К тому же, вспомним "нашего человека" - немецкого поэта:

Denn bei solchen Kontroversen
Sind oft Teufelchen verborgen
In dem Juden, die mit Scharfsinn,
Witz und Gruenden ihn versorgen.
(Disputation. Heinrich Heine)

Ведь известно, что при спорах 
Часто черт сидит в еврее 
И нашептывает мысли 
Побойчей да поострее. 
(перевод И. Мандельштама)]

Когда я остановился, наступила очередь Инструктора  возмущаться. Он в этом оказался, с высоты своего положения, посильнее меня. Как он кричал! Как он вопил! Как я посмел потревожить его покой! Да таких, как я нахалов, и — в преподаватели?! Я его не перебивал. Излив всю имеющуюся в его распоряжении желчь, Инструктор закончил: «Идите в Минздрав — там получите направление.» А что мне ещё надо было? «Спасибо». УРРА!

{Лишь в июле 2016 г., читая в интернете книгу академика Е. И. Чазова "Как уходили вожди", я "вспомнил" фамилию этого "Инструктора": В. А. Балтийский - заведующий сектором здравоохранения ЦК КПСС. Е. И. Чазов характеризует его так: "... всегда вежливый, но хитрый, напоминавший мне лису на охоте."}

От Старой площади до Рахмановского переулка, где находился Минздрав, не более 20 минут ходьбы. Но направление меня в Тюмень уже было отпечатано. «Посылайте туда документы — всё уже решено.» Что из этого вышло, рассказано мною выше.

Я вспомню и то, что три с половиной года ждал утверждения защищённой докторской диссертации (при отсутствии отрицательных отзывов рецензентов Высшей аттестационной комиссии).  Что в Казани, при освободившейся кафедре, на которой я работал ассистентом, мне, доктору наук, предлагали (и то – как-то нетвёрдо) место доцента при рекомендованном парткомом и избранном Учёным советом заведующем кафедрой, разумеется, «коренной национальности», хотя и всего-то кандидате наук (на 10 лет старше меня, защитившим докторскую спустя 11 лет после получения кафедры). К сему нелишне добавить, что для укрепления своей шаткой позиции означенный доцент Хамидуллин «накатал на меня телегу» в КГБ. В результате – последние полтора десятилетия пребывания в СССР я находился под постоянным присмотром «стражей революции»: от майора Якубова в Казани до капитана А. Н. Малярова в Тернополе. Были они со мной вежливы, явно или, как им казалось, скрытно, записывали на магнитофон беседы со мной (в те годы звукозаписывающая техника не была столь миниатюрна, как сейчас). Не то, что бы угрожали, но намекали на их осведомлённость обо мне, об их возможностях.

[В Москве, во время неразберихи конца 80-х, «компетентным органам», видимо, стало не до меня. Я – прежде тотально не выездной – выбрался впервые за рубеж: в ГДР, где служил сын (имевший фамилию матери!), в Грецию – по приглашению одной их моих иностранных пациенток …]

Что в Тернополе, где я, в конце концов, очутился, просто освободилась «вакантная ставка» для  един-ствен-но-го  допускаемого еврея-заведующего кафедрой (прежде единственный – проф. Бергер – ушёл на пенсию).  Это – чтобы всегда можно было заявить: «Какой антисемитизм?! Смотрите, заведующий кафедрой N – еврей, ассистент NN – тоже еврей!» (таковой действительно был). Да властям к тому же позарез нужен был преподаватель с опытом работы в системе усовершенствования врачей на открывшемся подобном факультете. Кстати, в 1964-1985 г. г. одним из заместителей Председателя Совета Министров СССР А. Н. Косыгина и его последователя на этом посту Н. А. Тихонова был еврей В. Э. Дымшиц. И Косыгин подобным же аргументом «парировал» вопросы иностранных корреспондентов об антисемитизме в СССР.

Я не забуду также рассказать, как после положенного одногодичного срока заведования кафедрой меня всё никак не представляли к званию профессора. Мои приятели-украинцы, не побывавшие, разумеется, никогда в «еврейской шкуре», говорили, что ректор Гетьман, мол, ожидает от меня положенного (!) в таких случаях «вознаграждения». Не исключаю и этот вариант, тем более мне как бы надо было быть вдвойне «доказательно благодарным» ректору, учитывая моё еврейство. И всё же я пошёл «ва-банк» и положил ректору на стол заявление об увольнении по собственному желанию «в связи с затянувшимся непредставлением к профессорскому званию». Надо было видеть испуг на лице ректора: иметь  обкомовское «добро» на еврея, получившего, к тому же, уже ордер на квартиру, и потерять его (и – что было весьма важно – квартиру, которую он имел право обменять!) – такое обком не прощал! И в тот же день (!) по указу ректора комиссия, побывавшая не более пяти минут (для формы) на кафедре, сочинила соответствующее представление. Около двух лет мой оклад был ниже оклада моих доцентов-кандидатов наук, так как я – заведующий кафедрой, доктор наук имел лишь звание ассистента.

В начале 1988-го года мне удалось — скрыто от институтского начальства — обменять мою тернопольскую квартиру на жильё в Москве. Как я это провернул (квартира-то была на особом учёте) — щекотливая тема. И речь тут о другом. После того, как я стал по всем документам москвичом, я открыл мои намерения покинуть Тернополь ректору. «Квартиру жалко» - заметил он, но приказ об освобождении от должности не подписал, а попросил остаться до конца учебного года. Даже комнату в общежитии предоставил. О моём предстоящем отъезде узнали и в институте, и в областной больнице, два отделения которой были клинической базой кафедры.

В один из дней в дверь кабинета постучался пожилой мужчина с орденскими колодками на стареньком пиджаке. Он пожаловался мне на то, что у его бедной (материально) племянницы, находящейся в гастроэнтерологическом отделении, лечащий врач требует денег. Иначе — грозит выписать, хотя ни обследование, ни лечение ещё не завершено. Вызываю к себе врача. Она (с удивлением!) парирует: «А что тут такого? Я знаю, что у них (семьи больной) деньги есть.»
Об этом случае наглого поведения сотрудницы отделения я сообщил главному врачу. На общебольничном собрании вымогательницу несколько пожурили. Большего главный врач, по ряду обстоятельств, если бы и желал, предпринять не мог.

Прошёл месяц. Парторг кафедры сообщает мне следующее. Эта врач написала на меня жалобу министру здравоохранения СССР академику Е. И. Чазову.  Даже не жалобу, а обвинение меня во всех возможных грехах, главным из которых было моё еврейство. Письмо министру заканчивалось словами о том, что я уезжаю в Москву — и это её радует. А вот Чазов скоро будет «иметь сиониста под боком». Из министерства письмо переслали в институт. Ректор и партком понимали, что содержание письма — бред. Тем не менее, было решено обсудить это письмо на общем собрании работников областной больницы и сотрудников расположенных там кафедр института. Руководить всем должен был проректор по лечебной работе.

Если вы подумаете, то поймёте, что затея сия — чистой воды проявление антисемитизма. Нет, чтобы отправить это письмо в мусорную корзину и наказать клеветницу. Лучше всё же устроить профессору прощальную головомойку, хотя в письме ни слова правды нет.

Предстоящий зверинец (в большой аудитории, в 15.15, сразу после окончания занятий) ожидался с огромным интересом. Что скажет теперь профессор? На общебольничном собрании он — после «оправдательного» выступления вымогательницы — признался, что ему  (поскольку он этого врача уволить не имел полномочий) остаётся только руководствоваться старой испанской молитвой: «Бог, дай мне невозмутимость принять вещи, которые я изменить не в силе... Дай мне мужество изменить то, что я в состоянии изменить... И дай мне мудрость отличать одно от другого...»

Я против готовящегося сборища не возражал. Как бы принял, с некой долей печали, к сведению. Как-никак —  решение ректората и парткома. Но в позорный для моих недругов день, отчитав лекцию, в 15.05 вышел из больницы чёрным ходом (дабы не проходить рядом с большой аудиторией) и пошагал в направлении дома. Такого «чёрного хода» от меня никто не ожидал. Организаторы зверинца были в замешательстве. Когда стало ясно, что меня ждать бесполезно, начались телефонные переговоры с ректоратом и парткомом. Зверинец всё-таки состоялся, о чём мне где-то в шестом часу вечера сообщил по телефону один из моих ассистентов, с которым я был значительно ближе, чем с другими. Меня не интересовал его рассказ о том, чтО было. Я только спросил, кто из сотрудников кафедры выступал. Из двух доцентов и пяти ассистентов — НИКТО. Таков был его ответ.

На следующее утро я вызвал их всех к себе. И сказал следующее: «Мы работаем вместе девять лет. Вы хорошо знаете меня. И у вас, у никого не нашлось ни единого доброго слова обо мне. Никто из вас не возразил этой паскуде. А теперь идите вы все к е... матери!». И что вы думаете? Никто из них и виду не подал, что обиделся. Ни в ректорате, ни в парткоме как о моей неявке, так и о моём мате  «никто и не слышал». Всё-таки шёл 1988-й год, а не тот, что был пятьюдесятью годами раньше. Дело, как говорится, спустили на тормозах. А вымогательницу  несколько позже, как мне сообщили, из больницы убрали.

Хотите ещё?  Вся моя научно-преподавательская карьера пестрит подобными примерами. Заключительным же был отказ мне в занятии кафедры в Центральном институте усовершенствования врачей. Это – отдельная глава, о которой можно написать небольшую книгу.]

Так вот, опомнились только в Независимой Украине. Поздновато: евреев в Виннице, как я уже указывал, осталось очень мало. В одном Израиле, по приблизительным подсчётам, очутилось около 15 тысяч винничан. А летом 2012 года (я не поверил своим глазам, прочитав сие на сайте г. Винницы) открылось прямое авиасообщение Винница – Тель-Авив! Поэт Павел Давидович Герман (1894-1952), родившийся в еврейской семье в Каменец-Подольске, и композитор Юлий Абрамович Хайт (1897-1966), родившийся в еврейской семье в Киеве, не могли предполагать, насколько пророчески звучали слова созданного ими в начале двадцатых годов прошлого века знаменитого «Авиамарша» («Марша авиаторов»): «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…».  Как говорится, и столетия не прошло, а казавшееся сказкой стало, благодаря евреям, былью. Винница превратилась прямо-таки в остап-бендеровские «Васюки» с международным аэропортом, таможней… Прямые авиарейсы Винница – Нью-Йорк и Винница – Берлин – не за горами… И всё – из-за могилы основателя брацлавского хасидизма Нахмана из Брацлава, которая привлекает более 30 000 паломников каждый год на Рош Ха-Шана (еврейский Новый год). До неё (в Умани) от Винницы всего «трошки бильшэ» полутораста километров. И, конечно же – также из-за покинувших родной город в конце прошлого столетия евреев-винничан…

Надо тут также упомянуть о поднявшем голову – на фоне государственного антисемитизма – антисемитизме бытовом. Даже школьнику это было заметно, о чём я далее напишу. В память врезался, однако, внешкольный, так сказать, случай.

Мой путь в школу и из неё домой, о чём ещё тоже будет рассказано, проходил через дорогу, начинавшуюся в нижней части улицы 9-го января. Слева от этой дороги стоял и стоит, вероятно, и сейчас дом, верхний этаж которого сообщается с тротуаром улицы 9-го Января небольшим деревянным мостиком. А в нижние этажи и полуподвал были входы под этим мостиком и со двора. На нижнем этаже сего дома (возможно, в полуподвале) ютилась психически больная женщина. Тронулась умом она, так я предполагаю, от последствий войны. Потому что мальчишки, возможно, до конца не понимая, что творят, кричали со двора: «Шлима, Абраша приехал!». И эта женщина тут же выбегала, ища обезумевшим взглядом «Абрашу». Я, конечно, не помню точного имени ни этой женщины, ни её сына (мужа), погибшего (погибших?) в войну. Но забыть эти виденные мною несколько раз сцены я не смогу до конца дней своих.
Понимал я тогда только одно: это – жестоко, они – фашисты. Но физически противостоять стае хулиганов я был не в состоянии. Где они могли научиться сему? Только в семьях, перенявших антисемитскую идеологию властей. Хотя инструкции по издевательству над евреями не печатались. Власть свои истинные намерения не афишировала. Циркуляры о запретах для евреев того или иного рода шли под грифами «совершенно секретно», «только для служебного пользования». Некоторые  материалы даже, как и доклад Хрущёва с разоблачением культа личности (1956), имели гриф «уничтожить после прочтения» (сам видел у одного партийного просветителя, зачитывавшего сей доклад на закрытом собрании в своём учреждении, но решившего проработать разоблачения ещё раз, дома).

Власть была к тому же лицемерной. Однажды в Виннице появились на заборах листовки с призывом бить жидов, и чем-то ещё в этом роде. Город вздрогнул: о листовках мы слышали только как об антигитлеровских дерзких порывах комсомольского подполья на оккупированных территориях. А тут – в счастливую мирную пору, в стране «великой дружбы народов»! И, само собой разумеется, вскоре по городу пронёсся слух о том, что органами безопасности автор и распространитель листовок пойман. Обезврежен, так сказать. Все были довольны. Евреи – «власть нас охраняет и в обиду не даст». Антисемиты – «есть ещё среди нас мужественные борцы с жидовством». Кагэбисты – «все видят, что мы всегда на посту и с нами шутки плохи». Сейчас же я думаю, что, не исключается: вся эта затея была спектаклем, поставленным «компетентными органами». В то время народ был до смешного простодушен и наивен.

Вот об этой смиренности евреев, об их вольной или вынужденной лояльности – долгие десятилетия! – по отношению к унижающей их достоинство советской власти я не перестаю думать. Насколько же сильно сжата была, однако, пружина недовольства официальным статусом своей «неполноценности» (запрет на работу в тех или иных учреждениях, почти невозможность поступить в ряд вузов, «процент» при поиске кандидатов на номенклатурные, занимаемые только по предложению или с одобрения высших партийных органов должности, и т. д.) стало ясно, когда появилась возможность покинуть СССР.

Менее десяти лет потребовались, чтобы евреи СССР и того, что из него получилось, разъехались во все стороны света…
И живут ВИННИЦКИЕ ЕВРЕИ теперь на всех континентах, в десятках стран.

Слава тем из них, кто остались винничанами! Тем евреям, которые не забыли свою историю, свои успехи и достижения, свои страдания и потери! Кто всеми силами старается, чтобы история винницкого еврейства, несмотря на тяжкое для них давнее и недавнее время, не оставалась только на страницах альманахов. А продолжала бы быть живой!
               
Винница, Винница, Винница,
смотришься ты именинницей!
Живёшь шесть столетий с гаком
с Южным Бугом счастливым браком!
               
Разные племена и народы
за долгие-долгие годы
здесь, у излучины Буга селились:
сражались, трудились и веселились.
В Руси Киевской – Уличи*, тИверцы*, иные славяне.
Потом злые пришли басурмане:
на целый век кыпчаки* Орды Золотой
развели тут мечети, ислам на постой.

Литовские князья татар изгнали,
мечети сожгли, снесли, разобрали.
Поставили щит от врагов окаянных –
зАмок из брусьев деревянных.
И зАжило среди винничан православных
много иных христиан своенравных:
управителей, воинов, коммерсантов –
католиков и – поздней – протестантов.

Спасаясь в веке шестнадцатом от инквизиции,
наделённые Б-гом дарованной им интуицией
добрались до берега Южного Буга,
осев на векА в цветущей округе,
евреи из Королевства Польского и из Германии.
Почти позабыв о прежних своих страданиях,
они дружно лачуги лепили себе в предвкушении
жизни без страха, нужды и лишений,
в прославлении Единого Б-га Создателя,
уберегшего их от иезуитов-карателей.

Их первые дИрес* были не в городе, а на заИмке.
Там рождалось ядро будущей Иерусалимки*.
Рядом – а тайх*, лягушачье кваканье слышно.
Растёт у самого берега  вайншл, по-здешнему – вишня.
В реке рыбы полно – хоть ладонью её выбирай!
Одним словом – рай!

Винничанам  в евреях  всё было ново:
одежды, молитвы, звучащее слово.
А также уменье их мастеровых:
скорняков, кузнецов, ювелиров, портных…
А сколько было средь них талантов –
невиданных ранее здесь музыкантов!

В среде евреев также было торговцев немало.
И ростовщичество их привлекало.
Не чурались они, впрочем, любой работы.
Освящали Молитвой «Встречу Субботы».
Всё не кошерное* есть избегали.
Сами выпить могли – и шинки открывали.
Носили всегда головные уборы.
Словом, жили по предписаниям Торы*.

Во многом бесправные, безземельные
посещали исправно дома молельные.
И без всякой со стороны подмоги
возвели ди йидн*  первые синагоги.
Владея различными ремеслами,
а также многими языками
тех стран, отколь их недавно изгнали,
они торговали и торговали,
смело и без особой печали
отправляясь за выгодной сделкой в дальние дали.

Гоненье на Западе нарастало –
евреями Винница прирастала.
Были к тому ж они плодовиты.
Не считая даже сюда прозелитов*,
число иудеев росло и росло –
и стало их  в Виннице… большинство.

О джив*!: по названию – польское воеводство,
а населяет его жидовство*.
Вроде б, России уездный городок,
но церквей в нём – меньше, чем синагог.

В конце девятнадцатого - начале двадцатого веков
евреи частично избавились от царских оков.
Их дети учились уже не только в хЕдерах* и ешибОтах*,
но, имея возможность по-прежнему соблюдать Субботу,
могли посещать училища (женское или мужское),
причём не только начальное частное, но и – реальное городское.
А дети богатых евреев учились в гимназиях –
прежде несбыточная для них фантазия.

Еврейская молодёжь в объёме тогда допустимых процентов*
вливалась в число университетских студентов.
А у кого родители могли за обучение расплатиться –
те получали высшее образование аж за границей.

И уже хватало средь местных евреев
не только мелких торговцев, портных, брадобреев.
А были также учителя, врачи, адвокаты и фабриканты,
аптекари, оптометристы*, артисты-комедианты,
часовщики, ювелиры и инженеры-строители…
Выделялись меж ними меценаты - дарители,
на чьи деньги возводились в городе учебные заведения,
народный дом, театр и другие места для всеобщего развлечения.

Жили они, большей частью, не на Иерусалимке покатой,
а среди православных – респектабельных и богатых.
И свои новые шикарные обители, кстати,
строили рядом с виллами городской знати.

Принадлежавшие им когда-то строенья,
достойные до сих пор восхищенья,
с точки зрения теперешней жизни быстринЫ,
являются как бы памятниками старины.
СтоЯт они на главной улице городской,
на когда-то давно – Почтовой и кучерскОй,
с аллеей по центру, по тогдашним меркам – просторной,
теперь же – широкими тротуарами и трамваем суженной, на Соборной,
которую правильнее бы звать – Соборно-Костёльно-СинагОгова,
а,  с п р а в е д л и в е е,  всё-таки – Николая Оводова*.

Еврейские дома также можно найти в городской «глубинке»:
около и, понятно, в самОй Иерусалимке,
на Пушкинской и вблизи бывшего Бульвара,
немало – в районе старых базаров…

Конечно, еврейскую жизнь всё время
отягощало не только ограничений бремя.
В семнадцатом веке – тем, кто не успевал скрыться,
оставалось только в отчаянье Б-гу молиться:
в соответствии с принятыми в гетманстве урЯдами*,
евреи уничтожались Богдана Хмельницкого отрядами.

В восемнадцатом веке – под религиозными и антипольскими знаками
не раз устраивались еврейские резни гайдамаками*.
Десятки раз под грабежи и погромы община еврейская попадала –
тут и мезузА* на косяке двери не спасала.

Так и тянулась жизнь еврейская,
типично еврейско-восточноевропейская,
что в Польше, в Молдавии, в Белоруссии,
что в Чехии или в Восточной Пруссии.
Солнца в ней было всегда маловато,
а временами гремел с градом гром:
в тысяча девятьсот девятнадцатом
был в Виннице последний  крупный погром.

Советская власть Винницы поначалу
еврейскую деятельность поощряла.
Еврейская беднота, на ногах – постОлы,
заполнила еврейские начальные, средние школы.
Еврейский пединститут, еврейские библиотеки! –
такое можно себе представить, только крепко сомкнув веки!
И даже – в двадцать девятом – еврейское отделение при рабфаке!
(В классах – евреи, на них латаные лапсердаки!)
Газета на идише издавалась,
«Пролетаришер эмес»* называлась.
Конечно же, всё под постоянной инспекцией
и только – в рамках, разрешенных Евсекцией*.

Но еврейское счастье недолго длилось –
в конце тридцатых почти всё прекратилось.
Постепенно начиналась «еврейская сегрегация».
Хоральную синагогу перестроила и забрала себе под Клуб Промкооперация.
В репрессиях тридцать седьмого - тридцать восьмого
могли арестовать и расстрелять любого.
И уже в самом начале сталинской «селекции»
уничтожили активистов Евсекции.

Против германо-нацистской военной машины
пошли добровольно практически все евреи-мужчины.
Около девяти с половиной тысяч оружие в руки взяли –
многие полегли, но землю свою отстояли.
Их родители, жёны и дети – десятки тысяч! – были в гетто заключены
и расстреляны оккупантами все до единого в самый же первый год войны.
Трагедия эта на многие десятилетия винничанам в душу запала.
Но не удостоила власть советская двадцать восемь тысяч смертников гетто мемориала.

Меньшинству удалось эвакуироваться и после войны домой вернуться.
От того, что они узнали-увидели, нельзя было не ужаснуться.
Многое поразрушил ворог,
уничтожил тех, кто им был дорог.
Приходилось жизнь начинать сначала.
А тут – новая на них опАла.

«Дело Еврейского антифашистского комитета»,
прочие невообразимые наветы.
Убийство деятелей еврейской культуры,
других безвинных жертв сталинской диктатуры.
Пресловутое «Дело врачей» кремлёвских –
не перечислить всех грехов юдофобских…

Понятно, что злодеяния дЕспота и его сатрапов,
весьма подобные преступленьям гестапо,
находили отзвук среди винницких горожан –
три эшелона евреев оправились в Биробиджан,
чтобы быть подальше от обвинений в сионизме,
в «еврейском буржуазном национализме».

Смерть злодея, Хрущёв и Брежнев преследования смягчили,
но дискриминация евреев осталась в силе.
Предельно затруднили, особенно на Украине, приём евреев в вузы.
Поступать в институт евреи ехали в самые дальние уголки Союза.
Государственный антисемитизм имел всегда хороший задел.
Царский процент*, став советским, существенно «похудел».
И так продолжалось на «коммунизма стройке»
вплоть до начала горбачёвской перестройки.

Ещё в семидесятые годы еврейские эмигранты-пионеры
начали прорывать кагэбистские барьеры
и, потеряв  остатки «интернациональной» веры,
с облегчением покидать коммунистические «вольеры».
Удавалось сначала не многим это – «слинять за бугор»,
нередко ответом на прошение об отъезде тюремный был приговор.
Стряпались обвинения, беспочвенны и прИшлы:
советское правосудие в подобных случаях было «как дышло».

Казалось бы, перестройка вселяла надежды,
что будет намного лучше, чем было прежде.
Но не только ручной, но и ножной тормоза уже были сняты,
педаль сцепления  отпущена, визы, билеты взяты…

А тут ещё «Союз нерушимый» концы отдал –
в постсоветском пространстве хаос возобладал.
Опустели прилавки, поднялись цены.
Лишь отпетые оптимисты ждали дэр вУндэр*- перемены.
И в последние пятнадцать лет двадцатого века состоялся небывалый исход  ди йидн*.
Относительно мало их в странах бывшего СССР нох гэблИбн*…
               
Их было треть населенья и даже больше.
Звались они Аарон, Барух, Зейлик, Мойше,
Велвл, Герц, Тевье, Цудек, Шмерл,
Цаля, Фишл, Симха, Юкл, Ноах, Бер…
Бася, Голда, Цирл, Фейге, Неся,
Хава, Лея, Буня, Сара, Удл, Песя,
Эстер, Мирьям, Хая, Двойре, Ента…
Теперь их – всего лишь доля процента.

Даже имена их постигла полная перемена:
Ефим, Илья, Аркадий, Матвей, Гена,
Вера, Владимир, Марк, Анна, Виталий…
Словно, имена эти им  в  С в я т ц а х*  искали.

Еврейские ментальность, образ жизни, дух –
всё, что определяло «еврейскость», как бы исчезло вдруг.
Десятки тысяч существовали ранее в этой «еврейскости» - «идишкайте»*.
«Тепер навить на Єрусалимци йии нэ шукайте»*.

Вернули Хоральную синагогу –
ну как не молиться еврейскому Б-гу?
(Да и власти стали нынче добрее.) –
Но не заполнить её евреям.
Под своды бейт кнЕссета* (шУла*) высоких порталов
евреев приходит всё-таки  мало
не только в Шаббат* (по обычным Субботам),
но и в дни Песаха*, Шавуота*, Суккота*…

Те, чьи раны от разлуки с родиной не заросли –
бывшие винничане обетовАнной земли –
прилетают в Винницу, хотя и редко,
чтобы посетить, привести в порядок могилы предков.
Они теперь общаются  сносно на гортанном иврите.
–  «Чи вывчають в Израйили идыш?»
–  «Та шо вы такое гаварите?!»

Американские винничане одеты броско, как говаривали прежде, «на свой салтык»*,
совсем не знаком им мамелошн* – родной для их прадедов идиш-язык.
Забыли цимес*, форшмак*, кнейдлах*. Зато охотно едят барбекю*, авокадо…
– «Скажить: чы готують у Америци борщ?»
– «Ну, шо вам с-под меня надо?!»

В трещинах - глубоких морщинках
последние старые домики Ерусалимки.
И не услышишь и не увидишь,
чтобы  кто-то там говорил на идиш
с типичной аидской* ар-ртикуляцией,
с выразительной еврейской жестикуляцией.

Остались только в украинской мове,
и без того певучей в своей основе
– как наследство почти исчезнувшей в Виннице нации –
протяжно-печальные еврейские интонации…

Вінниця! Вінниця!! Вінниця!!!
Безперечно, багато в тобі  ще зміниться.
Іще не раз ти свою долю здибиш!
А чи повернеться як-небудь у місто ідиш?..

Словарь:
• аид(ка) – шутливое самоназвание еврея (еврейки) в СССР; слова эти пришли, возможно, из «одесского языка».
• а тайх (идиш) – река
• барбекю (англ. barbecue, сокр. BBQ) – способ приготовления продуктов питания (чаще всего мяса) на жаре тлеющих углей (изначально), горящего газа или электронагревателя; а также название самого блюда
• бейт кнЕссет (иврит) – дом собрания (синагога)
• вайншл (идиш) – вишня
• гайдамаки (дейнеки) – участники украинских повстанческих вооруженных отрядов на принадлежавшей Речи Посполитой Правобережной Украине в XVIII веке
• ди йидн (идиш) – евреи
• дИрес (идиш) – квартиры
• дэр вУндэр (идиш) – чудо
• Евсекция - название еврейских коммунистических секций РКП(б), созданных в советское время наряду с другими национальными секциями
• жидОство (польск.) – еврейство
• идишкайт (идиш) – дословно «еврейскость»
• Иерусалимка – район Винницы, прилежащий к правому берегу Южного Буга,  который первоначально заселили и в котором, впоследствии, преимущественно жили евреи,  в основном – еврейская беднота
• иешИва, ешИва, множественное число – иешивОт, ешибОт (иврит) — название института, являющегося еврейским высшим религиозным учебным заведением
• кошерная пища – дозволенная, согласно иудейским законам, для употребления евреями
• кнейдлах – шарики из маццовой муки
• кыпчаки, кипчаки (половцы) – тюркский кочевой народ
• мамелошн (идиш) – материнский (родной) язык
• маццОвая мука (идиш – маццемел) – перемолотая маццА (пресные лепёшки из неквасного теста)
• мезузА – прикрепляемый к внешнему косяку двери в еврейском доме свиток пергамента
• на свой салтык (устар.) – на свой лад
• Николай Васильевич Оводов – городской голова (1899-1917) в Виннице
• нох гэблИбн (идиш) – ещё осталось
• о джив! (польск.) – чудеса!
• оптометрист – сборщик очков
• Песах, Шавуот, Суккот – еврейские религиозные праздники («праздники  паломничества»)
• прозелит – новообращённый в иудаизм
• «Пролетаришер эмес» (идиш) – «Пролетарская правда»
• рабфак – в 1920-1930-е годы  учреждения системы народного образования (курсы, позже собственно факультеты), осуществлявшие предподготовку (повышение до среднеобразовательного уровня) абитуриентов высших учебных заведений (вузов)
• процент – процентная норма для евреев Российской империи при поступлении в гимназии и университеты (1886): три процента для обеих столиц, пять процентов для городов внутренних губерний и максимум десять процентов для западных городов, даже в том случае, когда евреи составляли треть или половину городского населения
• Святцы – список святых, чтимых Православной Церковью, составленный в порядке месяцев и дней года, к которым приурочено празднование и чествование каждого святого
• Тепер навить на Єрусалимци йии нэ шукайте (укр.) – теперь даже на Иерусалимке её не ищите
• Тора: Пятикнижие, так называемый Моисеев Закон – пять первых книг канонической еврейской и христианской Библии: Бытие, Исход, Левит, Числа и Второзаконие. Пятикнижие образует первую часть еврейского Танаха (Священного писания, соответствующего у христиан Ветхому завету)
• Уличи и тИверцы – восточнославянские племена
• урЯд – порядок, устройство
• форшмак (нем. Vorschmack) – блюдо из рубленой  сельди (запекаемой с картофелем, сметаной, луком и перцем), относящееся к закускам классической еврейской кухни
• хЕдер – еврейская религиозная начальная школа
• цИмес (идиш) – сладкое овощное рагу; десертное блюдо еврейской кухни
• шаббАт  (в иудаизме) – седьмой день недели, в который Тора предписывает воздерживаться от работы; шаббат, согласно еврейской традиции, наступает с заходом солнца в пятницу
• шул (идиш) – школа (синагога)

СНОВА  ОБ УЛИЦАХ  ГОРОДА

И ещё – последнее (пока) воспоминание об улицах моего родного города, после чего вернёмся мы на Пушкинскую. Шоб я так жыл ! (После предложения слушателя «Побожись!» – для подтверждения правдивости сказанного – следовала означенная выше «клятва»; а нередко и во время самого рассказа, когда по глазам слушателей становилось ясно, что они рассказчику не верят).

От моста через Южный Буг начинались сразу три улицы. Прямо круто вверх  устремлялась улица Ленина.  Налево, полого загибалась дугой, вдоль реки – улица Свердлова.  Направо – медленно поднималась улица Первомайская [ранее: Торговая (до 1910 г.), Романовская (1910-1921), Владимира Великого (1941-1944)].

Первая, прорезая центр города, упиралась в базар, называющийся Калича. Старожилы объясняли это название тем, что когда-то на базаре скапливались калики. Этим словом (сейчас почти не употребляемым в русском языке) называли паломников (странников) или нищих (чаще, слепых нищих), собирающих милостыню пением духовных стихов. Сергей Есенин даже посвятил каликам одно из своих стихотворений: «Проходили калики деревнями, выпивали под окнами квасу. У церквей пред затворами древними поклонялись пречистому Спасу». Видел я их и в те послевоенные годы, когда базар ещё существовал: с пропитанием на земле советской было всегда туговато, не говоря уже о страшно голодных 1946-1947 годах. Да и кладбищенская церквушка – маленькая  (наверное, только для отпевания покойников), из местного гранита сложенная, по-своему красивая – была невдалеке.

[Читатель Сергей Ярмоленко сообщил ещё об одной версии возникновения названия «Калича»: «Относительно названия района Калича, читал про иную теорию происхождения. Возле рынка в дореволюционные времена была лужа, которая подпитывалась за счёт небольшого ручья (речки). Кони, преодолевая ручей или саму лужу, увязали в глинистой почве и травмировали себе ноги (каличились). При застройке этого района ручей был спрятан под землю, а лужа совсем исчезла. Впрочем, ручей виден внизу улицы Хлебной». Это соответствует версии читателя  М. Нисина: «Базар Калича получил название от Рички-Калички – ручья, который теперь упрятан под землю».]

Улицы Свердлова и Первомайская как бы обнимали центр города. Поначалу обе они шли почти параллельно излучинам реки, потом сначала Первомайская всё более и более от реки удалялась, а Свердлова отходила от реки не так сильно и – только в самом своём конце. Первомайская, сделав крутой поворот влево, упиралась в Литинское шоссе – как мы помним, продолжение (по направлению) улицы Ленина. Недалеко от её окончания (вдали от глаз людских) уже после войны было построено большое двухэтажное здание для епископа Винницкого и Брацлавского (до этого резиденция его была в небольшой усадьбе у окончания улицы Свердлова). Здесь располагалось также Управление епархии. А улица Свердлова утыкалась в ограждённую высоким забором огромную территорию психиатрической больницы.
Поистине начинались у моста три улицы, символизирующие вечные славянские ценности.

ВЕРУ – (в Б-га или в торжество солидарности рабочих всего мира: «Такого утра не было давно, Такое солнце не всегда бывает. Так празднично, так радостно оно, как будто в день великий Первомая!» А. Жаров, 1904-1984, вечно комсомольский поэт. «Воскресник»).

НАДЕЖДУ – (питать надежду хорошо питаться было даже в те времена не запрещено; наверное, поэтому столь популярной была тогда песня-пожелание: «Так, будьте здоровы, живите богато…» А «Книга о вкусной и здоровой пище» – красочная, с изысканными рецептами приготовления блюд – приобреталась и теми, кто отдавал за неё последние деньги.)

ЛЮБОВЬ – (к «горячо любимому вождю и товарищу», доходящую до сумасшествия: « … мы так Вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе!» – из «Коллективного письма советских поэтов товарищу Сталину»).

УЛИЦА  МОЕГО  МЛАДЕНЧЕСТВА  И  КОЕ  О  ЧЁМ  ВОКРУГ  НЕЁ

«И вот они опять – родимые места», как писал почти полтора века тому назад  Н. А. Некрасов (тоже наш земляк, пробывший, правда, только два первых месяца своей жизни 1821-1822 г. г. в селе, расположенном рядом с близким к Виннице Немировым) в широко известном стихотворении «Родина». То есть, мы, наконец, на улице Пушкина. Внизу она как бы отрубалась улицей Свердлова, проходящей в этом месте почти рядом с берегом реки. Домов там, на берегу, не было по одной простой причине: в том месте в Южный Буг втекали канализационные воды, вроде бы и очищенные на соответствующих сооружениях, расположенных, ну, в самом центре города. Воды эти, стремившиеся по открытому ручью в овражке, имели коричневато-зелёную окраску и страшно воняли.

А другим концом, заметно расширяясь, Пушкинская поднималась до улицы Ленина, прямо напротив здания городского совета (бывшая – в царские времена – гостиница). Никаких других прямых сообщений с прочими улицами  Пушкинская не имела. Конечно,  дворами можно было попасть с Пушкинской на почти параллельно проходящие ближайшие улицы Козицкого (до 1921 г. – Богдана Хмельницкого, а ещё ранее – до 1910 г. – Театральная) и  9-го Января [ныне – Архитектора Артынова, а ранее – Бульварная (до 1910 г.), 19-го февраля (1910-1921) – в этот день в  1861 г.  Александром II был издан «Манифест об отмене крепостного права» в России,  Шевченко (1941-1944)],  но это – не в счёт. И особой длиной Пушкинская не отличалась, поэтому-то я и писал о ней как о переулке. Застроена Пушкинская была в основном одноэтажными домами. Из многоэтажных домов следовало отметить в первую очередь массивный двухэтажный (со стороны фасада – улицы Ленина) и, как помнится, трёхэтажный (со двора), дом какой-то немыслимой архитектуры (имею в виду пристройки). Дом этот был известен всем винничанам, так как в нём располагалась самая большая городская аптека №1 (фото 09., 10. и 11.).

Хочу обратить ваше внимание на следующие факты. Этот дом был построен в самом начале ХХ-го века (в конце ХIХ-го?), когда не было ещё ни гостиницы «Савой», ни «Белого дома» - здания городской думы, других видных строений в центре города. Если глянуть на фотографию (фото 09.) , то дом с аптекой – слева, а вдалеке, по той же стороне Почтовой улицы, неясно виднеется здание реального училища, построенного в 1889-м (достроено в 1897-м) году. Бульвар (на Почтовой улице!) назывался именем городского головы (!), значит, был разбит в начале занятия им этой должности (с 1899 г.), так как деревья находятся уже в «юношеском возрасте». Кстати, аптека №2 находилась метрах в ста ниже по той же стороне улицы Ленина, на первом этаже дома, хорошо заметного в правой части фотографий 06. и 10. И, не найдя прописанного лекарства в одной из этих аптек, люди спешили в другую. А те, кто какие-то связи, знакомства имел, заглядывали и в расположенную впритык к аптеке №2 малюсенькую аптеку спецбольницы. И получали по обычному, не спецбольничному, рецепту нужное лекарство.

Были ещё две возможности поискать прописанное врачом и отсутствующее в указанных аптеках лекарство. Надо было ехать (пешком так «далеко» в ту пору никто не ходил) на Замостье. Там, сразу за мостом, занимая половину одноэтажного дома дореволюционной постройки (фото 12.), была ещё одна аптека (№6) и далее, на другой стороне проспекта Коцюбинского, на первом этаже большого, из красного кирпича жилого дома, именуемого «домом железнодорожников», располагалась железнодорожная аптека. Ведомственная, так сказать. Но, как правило, при наличии лекарства аптекари закрывали глаза на то, что рецепт был выписан не в железнодорожной поликлинике или больнице. Конечно, в городе были ещё аптеки (у железнодорожного вокзала, на Старом городе, у Пироговской больницы, пр.).

Вам не понятно, почему я пишу о поисках нужного лекарства? В вашем нынешнем представлении,  дело не в лекарстве, а – в его цене. В том, оплатит ли немалую стоимость необходимого вам лекарства больничная касса или раскошелиться придётся вам самому (самой). Объясняю.

В описываемое мною послевоенное время готовые лекарственные формы были исключением.  Не скажу точно, сколько в процентном отношении, но, наверное, не менее 90% прописанных врачами лекарств изготавливалось в самих аптеках. Аптеки походили менее всего на склады коробок и коробочек (как сейчас), а напоминали, скорее всего, алхимические лаборатории. В них взвешивали, смешивали-перемешивали, растирали, разбавляли водой, алкоголем или маслянистыми жидкостями, подогревали, кипятили, выпаривали, настаивали, а потом разливали в бутылки и бутылочки, набирали в баночки, расфасовывали в пакетики, раскатывали в шарики, формовали в «свечи»… различные составные части и уже готовые для наружного и внутреннего употребления (смазывания, втирания, присыпания, проглатывания, полоскания, орошения, для закапывания в глаза, в нос, в ухо, для введения в прямую кишку, пр.) МАЛО или же СОВСЕМ НЕЭФФЕКТИВНЫЕ средства. От которых к настоящему времени в арсенале врачей практически  ни-че-го  не осталось. В фармакотерапии за последнее полустолетие произошли революционные сдвиги!

Несколько слов о стоимости лекарств. Таковая была от ничтожной до умеренной. Убедившись, что все ингредиенты имеются в аптеке, рецептар быстро (редко прибегая к лежащим рядом бухгалтерским счётам с деревяшками-костяшками) писала сбоку от каждой составной части её стоимость (однозначное либо небольшое двухзначное число копеек), подчёркивала колонку цифр снизу и выводила суммарную цену. С этим «оценённым» рецептом уже шли к кассе, оплачивали и возвращали рецепт с чеком оплаты фармацевту-рецептару. А она, в свою очередь, выписывал бумажку, в которой указывался срок готовности лекарственной смеси. Надо было ждать часы или даже день-другой; сроки иногда не соблюдались (не завезли со склада что-то необходимое, пр.).
Да, лекарства были недороги. Однако, если учитывать их полную не- или весьма малую эффективность, поистине была им «грош цена».

Эффективные же лекарства на чёрном рынке стоили «бешеные деньги». Это, к примеру, стрептомицин — в первые послевоенные годы. Или же — инсулин. Оба — иностранного производства. В 1956 г. сестра моей матери заболела пузырчаткой — смертельным тогда заболеванием. Известный московский профессор-дерматолог (который за этой моей тётей в молодости ухаживал!) порекомендовал появившийся тогда за рубежом кортизон. Стоимость необходимой тёте месячной дозы этого препарата (приобретался в Риге у моряков, ходивших в «загранку») составляла 1100 рублей. Сумма эта была лишь немного ниже двухмесячной зарплаты молодого врача. А препарат надо было принимать пожизненно. Общими усилиями родни тётю удалось довести до времени, когда появился отечественные аналоги кортизона (по вполне умеренным ценам). И тётя дожила до весьма преклонного возраста.

Не премину заметить, что в то время за, к примеру, микстурой от кашля надо было идти в аптеку с подходящей посудой. Не то, чтобы в неё вам микстуру наливали. Нет, вы отдавали посуду как бы в обмен на выдаваемую вам (принесённую другим посетителем аптеки, хорошо вымытую, прокипячённую, высушенную). Для капель требовалась маленькая бутылочка, для мазей… И так далее. Посему дома посуду из-под выпитого лекарства не выбрасывали, а хранили для следующего посещения аптеки.

Молодые врачи прописывали, как правило, смеси из двух-трёх ингредиентов, врачи со стажем пытались «взять, если не уменьем, то – числом». И, выписывая рецепт, на его составные части не скупились. И, вот, из пяти-шести или более входящих в рецепт веществ одного-двух в аптеке как раз не доставало. Аптекарь, принявший рецепт, тут же вам предлагал изготовить лекарство без той или иной составляющей его части. Если вам было не до хождений по аптекам, вы тут же соглашались. Если же свято верили в магическое действие именно прописанной врачом и скрупулёзно исполненной аптекарем смеси, то тут же начинался процесс вашего излечения не с помощью приёма этого лекарства, а с… длительных пешеходных прогулок от одной аптеки до другой, от другой – к третьей. Вы пытали счастье – сами или с помощью знакомых – в других городах. Пока болезнь не проходила сама собой. Известно издавна: подвижный образ жизни и особенно время (тоже) лечат.

Работники аптек хорошо знали врачей, выписывающих рецепты с наличествующими в Фармакопее, но почти всегда отсутствующими в аптеках составными частями. Одним из таких редких  пре-па-ра-тов  было – вы не поверите – оливковое масло! Или – масло какао (для приготовления свечей, вводимых в задний проход).

Б-г ты мой, куда меня занесло!

Возвращаюсь немедленно в центр города. К дому, ядро которого составляла аптека №1. Не исключено, что этот дом был построен в дореволюционное время каким-то богатым аптекарем, ибо аптечные помещения – сразу это было видно – были задуманы как таковые изначально. С мраморными полами и ступенями, с красивыми металлическими поручнями. С выложенной на мраморе надписью «Аптека». С соответствующим интерьером, включая стеклянные прилавки, массивные, тёмного цвета шкафы, полки, окошечки для подачи рецептов и получения лекарств, помещение для кассира. Там, за барьером, у старинного же кассового аппарата долгие годы сидела довольно пожилая ухоженная женщина, пальцы которой были сильно деформированы ревматизмом. Скрыть ей это было невозможно: и рецепт с написанными по его краю аптекарем ценами, и деньги, и сдачу, и квитанцию об оплате приходилось получать-давать вот этими скрюченными до ужаса пальцами. Посетители аптеки, среди них – и я, конечно, удивлялись самой возможности такими пальцами что-либо делать.

В многочисленных жилых помещениях с входами и с фасада, и со двора жило немало преподавателей медицинского института. Возможно, что там, в первые десятилетия советской власти, находились учебные помещения фармацевтического института, преобразованного затем в медицинский. Со стороны Пушкинской улицы был вход в хлебный магазин.  Он располагался в полуподвале торцевой части, слева от пожарной лестницы (фото 11.) – и в те времена, когда хлеб выдавали по карточкам, огромным очередям предоставлялась возможность «развернуться», так как Пушкинская улица в этом месте была, как уже сказано, широка и – ввиду малочисленности автомобилей – почти всегда пустынна. Только через несколько лет после войны, когда хлеб начали продавать свободно, а Горьковский автомобильный завод  выпустил достаточное количество легковых автомобилей «Победа», возникла у этого места одна из первых двух (вторая – у железнодорожного вокзала) стоянок такси (фото 13). А хлебный магазин ещё позднее перенесли на улицу Козицкого (в дом, рядом с междугородней телефонной станцией).

Был ещё вход  в  небольшое полуподвальное, можно сказать, помещение со стороны улицы Козицкого (фото 14.). Непродолжительное время там располагался ломбард. С этим словом у меня с детства связаны какие-то смутно-грустные ассоциации. Нет, я ничего в ломбард никогда не сдавал. Но небольшая повесть Е. Борониной «Удивительный заклад» произвела на меня такое сильное впечатление, что память до сих пор обволакивает слово «ломбард» непонятной печалью.

А написал я подробно об этом доме потому, что его давно уже нет. Строительство нового здания городского совета (визави с дореволюционным ещё зданием старого, на той же улице Ленина), сооружение перед ним памятника (удалённого, по слухам, ещё в 1993 г.) и площади Ленина привели к сносу этого дома.  А улица Пушкинская стала ещё короче, превратившись уже, в полном смысле этого слова, в тупик.

Пал тогда же, в начале 70-х годов, жертвой означенного строительства и спортивный корпус, расположенный на другой стороне улицы Пушкина (фото 15.). В этом здании, находившемся, как тогда говорилось, на балансе медицинского института, студенты не только занимались спортом, но и слушали лекции. Там находились несколько спортивных залов и одна большая  аудитория, где редкими вечерами, по субботам, будущие медики танцевали на так называемых вечерах отдыха. Интересно, что на фасаде этого дома была мемориальная доска, свидетельствовавшая о том, что в нём провозгласили окончательную победу советской власти в Виннице (заметьте, только в 1920-м году!). Доска, однако, дом не спасла. Когда он рухнул, то над центром города взвилось огромное облако пыли. И это – несмотря на то, что дом перед обвалом и сразу же после него поливали из брандспойтов специально для этого прибывшие к "месту события" пожарные машины.

Несколько позднее было уничтожено ещё одно здание, имеющее «родство» с бывшим спорткорпусом. До революции оба строения принадлежали Городскому училищу. Я могу ошибаться, но главным корпусом было, наверное, именно это второе, расположенное в глубине, за садиком здание. Сам садик находился между зданием городской думы и смотрящим передним фасадом на центральную улицу города вот этим зданием  Городского училища (http://vk.com/photo-29088070_285897609), ставшим пото'м спорткорпусом мединститута. А описываемое мной здание  хорошо представлено здесь: http://cs616417.vk.me/v616417247/17a7f/nNJy0IcMx3U.jpg и https://vk.com/photo-29088070_265766209 . 

Это продолговатое относительно высокое одноэтажное (первое — двухэтажное), с большим подвальным помещением, окна которого были видны с обеих сторон, здание белого цвета (первое — серое, из не оштукатуренного кирпича) выходило торцом на Пушкинскую улицу. В торцовой части находился вход в подвальный этаж. Здание имело два парадных входа. Левый (если стоять лицом к зданию), как мне помнится, был в пятидесятые-шестидесятые годы либо заколочен, либо приведен в такое состояние, что как вход уже не смотрелся. А правый был, в сравнении с левым, ещё «о-го-го!». Колонны, широкая лестница с закруглёнными (?) ступенями.

У меня нет неопровержимых доказательств, только косвенные предположения, что именно в этом здании до и в первые годы после войны находилась администрация медицинского института. В конце 40-х — начале 50-х администрация перебазировалась в так называемый морфологический корпус (за Пироговской больницей), который начали сооружать ещё до войны и окончательно завершили где-то к 1960-му году. А в описываемом здании осталась только институтская библиотека.

Так как я ей пользовался тоже, то — несколько слов о библиотеке и её заведующем. В мои студенческие годы (вторая половина 50-х) учебники были дефицитными, их на всех не хватало, поэтому в первые дни выдачи литературы (в конце августа) у входа в библиотеку уже с раннего утра выстраивалась длиннющая очередь. Каждый хотел иметь учебник дома, а не вынужденно пользоваться им в читальном зале библиотеки. Выстояв несколько часов в очереди, бедный студент добирался до места выдачи книг, где его ожидал грозный вопрос заведующего библиотекой: «Номер?!».

Сделаем паузу — и я расскажу немного о заведующем библиотекой медицинского института Исааке Лазаревиче (надеюсь, что я И. О. правильно запомнил) Слепаке. Тем более, что глава «Еврейский вопрос» у нас ещё в памяти. Так вот, теперь (дописываю это в 2014-м году), особенно после знакомства с книгой В. Я. Куликова о происходившем в городе в годы оккупации, я почти уверен, что И. Л. Слепак лишился в войну большей части (или даже — всей) своей родни. Столько печали было в глазах этого странного на вид человека! И у него, по виду перешагнувшего 50-летний возраст, был совсем юный ребёночек, с которым он прогуливался после работы (мне кажется, что Слепак проживал в том же здании, где и работал). Вероятно, это —  поздняя попытка обзавестись хоть небольшой роднёй. Но сие — только мои свободные от фактов предположения...

У И. Л. Слепака была нескладная фигура и необычная, плохо скоординированная походка. Отличался он, кроме того, длинной шеей (студенты прозывали его Ишак Лазаревич) и выступающей, как у беременной женщины, нижней частью живота. Не зная его прошлую жизнь, не могу ничего по этому поводу конкретного сказать (следствие болезни, травмы позвоночника, ранения, операции?). И. Л. «чётко» картавил и писклявым голосом  по-винницки «пропевал» слова. Поэтому его грозный вопрос студенту звучал на высокой ноте как «Но-омег?!». Студент, у которого выдуло из головы в каникулы более важные вещи, чем библиотечный номер, робко отвечал: «Забыл». Однако И. Л. и не приходило в голову спрашивать фамилию студента, рыться в бумагах в поисках его библиотечного номера. Нет, он отрубал, словно топором: «Вспомнишь — пгидёшь ещё газ!». Приговор Слепака обжалованию не подлежал.

И. Л. Слепак, по рассказам моей матери, заведовал библиотекой мединститута ещё с довоенного времени. И уже тогда готов был оторвать голову любому студенту, сдававшему книгу с какими-нибудь повреждениями. Есть люди, одушевляющие предметы, с которыми им приходится работать (машины, станки, инструментарий, приборы, книги, пр.). Таковым  был и фанатически преданный библиотечному делу Исаак Лазаревич Слепак.
После переезда библиотеки в морфологический корпус (конец 50-х годов) И. Л. Слепака освободили от заведования, а потом он, вообще, ушёл на пенсию. Или его «ушли» (и такое бывало).
[Намного позднее на сайте библиотеки медицинского университета я обнаружил, что Сліпак Ісаак Лазаревич - участник ВОВ - заведовал библиотекой в 1938-1941 и 1944-1965 г.г. - https://uk.wikipedia.org/wiki/Бібліотека_Вінницького...; http://library.vnmu.edu.ua/about/]

В описываемое мной время в помещениях, не занимаемых библиотекой, проживали преподаватели института. В том числе — и в подвальных комнатушках. Я и там пару раз бывал — конечно, убожество...


Если не считать ещё двух-трёх относительно больших домов, расположенных в глубине улицы Пушкинской, то к тротуару выходило лишь два многоэтажных дома. Среди них – по левой стороне – здание женской консультации, хорошо известное лучшей половине винничан.
А по правой – удивительно красивое по архитектуре здание родильного дома. Построено это здание было ещё до революции для отставного капитана от артиллерии Чоткова, по-моему, в стиле модерн (так называют в Западной Европе это направление архитектуры конца XIX-го – начала XX-го века). Инженер Г. Г. Артынов (или – другой: мнения об архитекторе здания разнятся) очень удачно использовал  рельеф местности (дом стоит на самом крутом, я бы сказал, преувеличивая, почти отвесном участке улицы): имеется множество входов в здание, их оформление не повторяется ни разу. В доме не перечесть самых разнообразных комнат, лестниц (в том числе, и винтовых), балконов и балкончиков… Почему-то об этом здании не упоминается на сайте «Архитектурные памятники Винницы – ХХ – ХХI в. (http://vinpoisk.com/sta10.htm)?  Вероятно, для специалистов оно ничем не примечательно.
После революции здание это, как и все прочие очень и даже не очень заметные строения в городе, было экспроприировано – и там был развёрнут родильный дом. В 2000-м году запущенное здание принадлежало уже какой-то организации – несомненно, родильный дом перевели в построенное для этой цели более подходящее строение.

В этом (родильном) доме летним утром  я отчаянным криком – от холода и яркого света – возвестил «советский народ и всё прогрессивное человечество» (к какой же тогда части человечества относился сам советский народ, если следовать логике этого шаблонного партийного выражения?) о своём появлении на свет божий. Сами понимаете – в это мгновение и было положено начало сим мемуарам (фото 16, 17 и 18.).

Я, мягко говоря, смутно помню самые первые дни моей жизни. Родился я в понедельник. И этот первый понедельник в моей жизни был поистине тяжёлым понедельником. Единственным утешением было то, что день  выдался, на удивление, не жарким – и я мог, между первыми кормёжками, нежиться в прохладных пелёнках (проверено по сохранившимся метеосводкам той недели!).

Из родильного дома перенесли меня в дом, расположенный наискосок напротив родильного дома, в коммуналку, где родители имели комнату. Этот – по масштабам тогдашней Винницы – очень большой (четырёхэтажный, с несколькими подъездами) дом из темно-красного кирпича был построен, скорее всего,  уже после революции, так как он лишён того, что во времена хрущёвских новостроек («хрущоб») называли «архитектурными излишествами». Всё же дом имеет свою индивидуальность, отличаясь логичность и целесообразности постройки. Вероятно, это - конструктивизм 20-х годов, широко распространённый тогда в советском искусстве, в том числе, в архитектуре. Огромные окна, широкие лестничные клетки этого дома, в котором я уже почти три четверти столетия как не был, явно свидетельствуют о том, что и комнаты в этом доме были большие и светлые, коридоры – широкие, а кухни – просторные. Но жить в одной комнате такой коммуналки вчетвером (появилась моя няня Хыма), хотя и не считалось по тем временам чем-то необычным,  было всё же не очень удобно. Хыму – круглую сироту (родители её умерли во время голодомора) – мама привезла из Хмельника, где проводила свой послеродовой отпуск.

Как бы там не было, но первые два моих жилища располагались на Пушкинской улице. Теперь ясно, почему эта улица стала как бы исходным пунктом и центром моего рассказа о Виннице?

УЛИЦА  ИМЕНИ  ВОЖДЯ  МИРОВОГО  ПРОЛЕТАРИАТА

А, вообще-то, надо было начинать с эпицентра Винницы – перекрёстка улиц Ленина и 9-го Января. Именно там в дни праздников 1-го мая и 7-го ноября устанавливали трибуну. С этой трибуны партийно-советские функционеры – под бравурные марши духовых оркестров – лениво помахивали вялой рукою народным массам, демонстрировавшим свою преданность Партии и Правительству (фото 19. и 98.).

Кстати, во времена царизма (и в первые годы после создания СССР) эпицентр Винницы находился в месте пересечения улиц, позднее переименованных в честь Ленина и Козицкого.  Там находились наискосок друг против друга два самых больших и красивых (если не считать Городской думы и Реального училища) здания города (гостиницы „Савой“ и „Бель-Вю“). И - не было бульвара (то есть, имелся относительный простор). Поэтому все митинги, парады проходили (и трибуна стояла) там. А с балконов этих зданий кто только не выступал с пламенными речами: от общественных и революционных деятелей различных объединений и партий до 1-го Главы государства Польского Маршала Польши Юзефа Пилсудского (во время марша его вОйска на Киев)!
Лишь после строительства здания обкома-облисполкома  и ликвидации бульвара по улице Ленина - от ул. Козицкого до ул. К. Либкнехта (Хлебной) - во второй половине 30-х годов эпицентр города сместился на перекресток улиц Ленина и 9-го Января.

В послевоенные, а, возможно, и в довоенные годы, во всех городах существовали так называемые «стометровки». Они могли быть, конечно, и длиннее. Так в Виннице отрезок улицы Ленина от угла улицы Козицкого до угла улицы 9-го Января имеет длину более двух сотен метров. Вот этот относительно короткий участок правой стороны (направление от железнодорожного  вокзала) улицы Ленина с относительно широким тротуаром и был тем местом, где дефилировали взад-вперёд нарядно одетые винничане в выходные дни. Особенно – вечерами по субботам (фото 20.).

Здесь можно было и себя показать, и на других поглазеть. Потом уже, когда Парк культуры и отдыха был приведен в приличествующее такому праздному шатанию тысяч людей состояние, когда население города значительно выросло и «стометровка» оказалась слишком малой, она как «самый центр города» перестала существовать. А после распространения телевидения исчезли и вереницы гуляющих, кругообразное движение которых вокруг фонтана в парке напоминало вывод породистого скота на Выставке достижений народного хозяйства СССР. Все по поводу этого шатания иронизировали (и я – тоже), и всех, как магнитом, тянуло на этот круг (и меня – тоже).

Напротив середины этой стометровки располагалось белоснежное здание «Сахаротреста». Ранее в этом величественном здании, совершенно не похожем  ни на одно винницкое строение, располагалась Городская управа. Эти два слова, высеченные в камне, с трудом, но всё же можно было разобрать над входом, хотя и были они замазанными многочисленными побелками здания. О том, что здание было построено для Городской управы, мне кажется, знали только некоторые старожилы. Испокон времён оно принадлежало «Сахаротресту» (вроде бы, там находился и «Спиртотрест») – и все полагали, что так было изначально (фото 21. и 22.).

Городские головы понимали, где находится ядро города. Это – не удивительно. Что меня поразило, когда я узнал об этом, так это то, что прямо напротив Городской управы (!), буквально в тридцати-сорока метрах от неё,  находилось здание синагоги (красотой, кстати, не уступающей зданию Городской управы).  В этом перестроенном в 1929-1930 г. г. здании в первые годы после войны был театр (до войны – клуб промкооперации), а потом – филармония. О том, что это когда-то была синагога, не напоминало ничто. Хотя от внимательного взгляда не должны были ускользнуть высокие окна по сторонам зрительного зала. К чему они, если всегда завешены плотным чёрным сукном?  И – пустовавшее круглое отверстие высоко на фронтоне здания. Наверное, там была «звезда Давида – шестиугольник», а заменить «серпом и молотом» не догадались, что ли? Сейчас это отверстие закрыто квадратным щитом с изображением меноры — семиствольного светильника (семисвечника) для литургических целей. Здесь я ошибся: фасад синагоги, как и всё здание, были в советское время радикально изменены (фото 23.).
   
Узнал я о синагоге как предтече филармонии случайно. И – относительно поздно. А о том, что синагога называлась Хоральной (синагогой Лившица), в отличие от других синагог – только роясь в интернетовских материалах о Виннице. Каких таких «других синагог»?
Из того же Интернета я узнал, что здание Детской спортивной школы, куда я ходил годами, тоже было когда-то синагогой. Там, на Краснокрестовской улице. Хотя не могу никак выкинуть из головы другое название улицы, вернее, переулка, на котором находилась и находится сейчас детская спортшкола: Братский переулок.

И тут вспомнилось, что на стене этого здания из бело-сероватого кирпича можно было увидеть образованную особой кладкой кирпича шестиконечную звезду. Правда, более обращала на себя внимание мраморная табличка, извещавшая о том, что здание соорудил в 1903 г. «Инженеръ Гр. Гр. Артыновъ».

Интересно, какие ещё сохранившиеся здания соорудил в Виннице г-н Артынов? Не за перестроенную позднее синагогу же увековечили его имя в 2000 г., переименовав одну из центральных улиц (9-го Января) в улицу Архитектора Артынова. А, может быть, и Артыновъ был евреем? Или, по крайней мере, выкрестом (из иудеев)? Чего бы христианину браться за проектирование синагог(и)? Или гонорар за этот проект был особым – не устоял? Вопросы, вопросы, кругом одни вопросы (по поводу личности знаменитого винницкого архитектора). Так начиналось моё знакомство с выдающимся винничанином  Г. Г. Артыновым, который оказал решающее влияние на формирование центра города. И о котором никто и никогда в описываемые мной годы не упоминал (ни на уроках в школе, ни в прессе).
[Примерно через полтора месяца после того, как я выложил эти воспоминания на мою страницу в интернете, обнаружил я материалы о Григории Григорьевиче Артынове на очень интересном сайте союза урбанистов (http://www.foto.vin.com.ua/ru/main/urban ).
 
Г. Г. Артынов, оказывается, родился 1860 года в Нежине на Черниговщине в семье дворянина, грека по происхождению. О матери его там не сказано ничего. По проектам Г. Г. Артынова построено в Виннице немало. Дата смерти и место погребения первого главного архитектора Винницы неизвестны. Остальное об Артынове и Виннице рекомендую прочитать на выше указанном сайте.

В конце октября 2009 г. я неожиданно увидел на одном из сайтов интернета подробности о постройках Г. Г. Артынова ( http://nedvizhimost-centr.vinnica.ua/centr_vinnica/ ). Их перечень весьма впечатляющий: лучшие особняки и доходные дома города, самая красивая гостиница, самая крупная гимназия, здания городского театра и городской библиотеки, Храм Вознесения Христова, каменная лестница на Кумбарах... И это – ещё не всё, что хранит профессиональный почерк первого городского архитектора Винницы. Поистине,  ВИННИЦА-АРТЫНОВСКАЯ (типа Новоград-Волынский, Переяслав-Хмельницкий, и тому подобное)].

Это – на Краснокрестовской улице – была синагога для еврейской бедноты из Иерусалимки, расположенной вокруг поднимавшейся в гору улицы Торговой-Романовской-Первомайской? Но должна же была быть хотя бы ещё одна синагога – для замостянского еврейства. Где? Говорили, что в послевоенные годы в районе базара на Замостье существовала синагога. В том же доме, где была прежде? Навряд ли. Где же? И кто её посещал?  Только пенсионеры? Работающим на должности выше дворника, уборщицы, сапожника, и т. п. уже одно приближение к синагоге, постоянно контролируемой  сотрудниками «компетентных органов», грозило, как минимум, служебными неприятностями.  Евреев среди дворников, например, было, скажем так, немного (самый короткий анекдот тех времён: «Дворник-еврей», или «Еврей-дворник» – как пожелаете). Так, что же, молящиеся по пятницам состояли лишь из сапожников и уборщиц?

[Оказывается, я ошибался, написав, то, что вы прочли выше. Но я не исправляю, чтобы показать моё советское невежество, что касается истории города. Дело не в синагогах. Точно также были мы вынужденно невежественны в отношении многих исторических фактов, не созвучных коммунистическим идеям. Оказывается, что на Иерусалимке было много зданий синагог: Биндюжников, Похоронного братства, Ремесленников, Мясников, Хоральной синагоги «Майдан»... А вот синагога из белого кирпича, о которой я упоминал, была синагогой Учителей (http://www.judaica.kiev.ua/Conference/Conf47.htm). Всего в 1910 г. в Виннице было 17 синагог (http://www.eleven.co.il/article/10929 , http://berkovich-zametki.com/2006/Zametki/Nomer2/Desner1.htm). Главная синагога была также на Иерусалимке.]

Слева от Хоральной синагоги (вернее, перестроенной синагоги), вплотную к ней, находится несколько меньшей величины здание. Между ними – щель в пару десятков сантиметров. Когда в здании перестроенной синагоги был театр (1944-1948 г. г.), в близко расположенных стенах обоих зданий прорубили двери. На уровне третьего этажа соседнего с синагогой здания. И соорудили переход. В здании располагались костюмерная, гримёрная, пр. и жили – в привычной тогда скученности – артисты и иные сотрудники театра.

Этот трёхэтажный дом из серого кирпича (архитектор Гр. Гр. Артынов), выстроенный богатым евреем Э. Ш. Бродским за несколько лет перед революцией (1910 г.) и, конечно же, сразу после оной экспроприированный государством, внешне красив (фото 24.). Он выделяется фигурной кладкой кирпича, вязью чугунных балконных ограждений, декоративным фронтоном фасада и огромным фонарём, обеспечивающим освещение и вентиляцию широкой лестничной клетки. Парадный вход украшала огромная резная дверь, в правой – по входу – стене подъезда имелась (для чего – не знаю) неглубокая, широкая, высотой метра два ниша. Ступени лестницы были мраморные, перила – дубовые, а решётка, как и на балконах – узорная. Каков был двор дома до войны – не могу сказать, но попасть туда можно было с улицы через арочные ворота, подходящие и для кареты, и даже для грузового автомобиля. А из дома во двор вёл так называемый чёрный ход, с узкой, крутой лестницей.

И был в доме огромный и очень глубокий подвал, где после войны сначала находилась пекарня (заведующим был там еврей по фамилии – опять же – Лившиц, «слинявший» в Израиль задолго до того, как «возвращение на историческую родину» стало явлением повальным), а после – склад продовольственного магазина. Вспоминаю об этой пекарне с улыбкой. По двум причинам.
Первая: в глубоко расположенной пекарне не было, разумеется, никакого туалета. Последний находился во дворе, за зданием театра (потом — филармонии). Особенно зимой из окна наших коридора и коммунальной кухни было комично наблюдать, как работницы пекарни — в шлёпках, в куцых, распираемых их полными телами изначально белых халатах — по снегу и льду осторожно перемещались в сторону дворового туалета и обратно. Мороз им был нипочём — они были разопревшие и краснокожие, словно выпорхнувшие из бани. Вторая: в тёплое время года, в те недолгие периоды, когда поднималось тесто, женщины-пекари садились во дворе кружком и хором распевали песни. Рядом с театром (филармонией)!

Словом, дом был построен на славу, денег богатый еврей не пожалел, только вот жить в этом доме ему самому (или сдавать квартиры внаём) либо совсем не пришлось, либо – лишь короткое время. Об этом богатом еврее знаю я со слов моего отчима, вскользь однажды упомянувшем об истории дома, в котором мы проживали с 1948 г. 

[Теперь я могу кусать себе локти, но почему я отчима не расспрашивал, нашу соседку Анну Фёдоровну Працюк, других знакомых, проживавших в Виннице ещё до 1917-го года?! Как не напрягал память, ничего не мог вспомнить из рассказов Анны Фёдоровны, кроме как её радостного воспоминания о первом послереволюционном времени, когда по центральной улице города в национальных костюмах, с песнями и танцами проходили шествия украинцев, поляков, русских, евреев, армян…]

Здание и рядом расположенные дома (о них – ниже) в середине 50-х годов капитально ремонтировали (полностью отгораживая, как тогда было принято, широкий тротуар). Многое упростилось в них после этого, хотя следы былой «роскоши» всё же остались.

Столько внимания дому – по другой простой причине. После войны там располагался известный всему городу магазин «Пиво-воды». Продавали в нём и простую, и с сиропом газированную (не сельтерскую, а зельтерскую, как говорили в Виннице) воду, и лимонады, и пиво. И даже – потом исчезнувшую навсегда «Крем-соду». Конечно же, с сАмой распространённой по всему Союзу едой – пирожками (пончиками).

Сладкоежки предпочитали пончики с повидлом, иные – с капустой, горохом, морковью, т. н. мясным фаршем (из каких только требухи и хрящей он готовился?). Горячие – были эти пончики даже вкусными, охладившись – превращались в твёрдый комок серого теста, зажаренного в долго кипевшем (даже уже прогоркшем) растительном масле. А начинка демонстрировала и видом, и запахом, и вкусом свои невысокие пищевые качества.
Вечерами был сей маленький магазинчик забит любителями пива. Летом продавали холодное пиво (охлаждали бочки с пивом льдом, заготовленным зимой на реке и хранившимся вперемешку с соломой в вырытых в земле специальных крытых хранилищах), зимой доливали в пивные кружки подогретое в большом чайнике на электроплитке горячее пиво. Других подобных «злачных мест» в городе не было.

А ещё – в этом доме (балконная дверь – на третьем этаже и  четыре окна, считая от здания синагоги-филармонии), как несколько выше уже упоминалось, прошла большая часть мой винницкой жизни. Здесь я провёл какое-то время до войны, с конца 1948-го по лето 1955-го года и с лета 1956-го до лета 1961-го года. Наша семья из шести человек располагала двумя большими комнатами (где-то около 70 кв. м), соседи (две семьи по 2-3 человека) – по одной небольшой комнате, кухня и прочее – общего пользования. Отопление – две, как говорили – правда ли?, голландские печки в комнатах. Все остальные помещения – без отопления. Сюда приезжал я много раз в отпуск и по другим случаям, здесь был последний раз летом 1990-го года. В 2000-м году, когда я посетил Винницу, новый хозяин квартиры любезно показал мне её красиво отремонтированной (он выкупил все три квартиры в блоке, лишив их вечного послереволюционного статуса коммуналок). А я, в благодарность, поведал новому хозяину историю дома, его квартиры и судеб её бывших жильцов.

Далее – в сторону горсовета стоял к «нашему» дому вплотную (после капитального ремонта  выходы из нескольких квартир вывели на «нашу» лестничную клетку) довольно широкий, как бы, состоящий из двух отдельных частей трёхэтажный дом. Доходный дом О. М. Вергелеса, как я узнал относительно недавно. То есть, дом, построенный для сдачи расположенных в нём квартир в наём. Он также был примечателен и известен почти всем винничанам.
Известен потому, что на первом этаже его (ближе к филармонии) располагалась тесная (для продавцов, выкладки товаров, покупателей) «Галантерея» – единственный специализированный магазин такого рода, всегда полный покупателей.

В доме проживала супружеская чета, изготавливающая самодельные сладости. Это были конфеты-трубочки с различной начинкой, леденцы-петушки красного цвета на палочке, мятные подушечки, что-то ещё. И тут же у дома эти сладости с небольшого переносного прилавка продавались. Наверное, к году 1950-му этому «бизнесу» (финансовыми органами? санитарной инспекцией?) был положен конец. Или с появившимися в магазинах сладостями частники не смогли конкурировать? Последнее, всё-таки, маловероятно.

Конечно, я не знал лично этих предшественников теперь далеко за пределами Украины известного винницкого производства сладостей. Даже внешность их мог описать лишь в общих чертах. И думал, что никогда не удастся узнать о них больше. Но как предупреждает народная мудрость: никогда не говори  «никогда». В апреле 2013 г. в германском городе Крефельде я очередной раз встретился с Иосифом (Осиком) Владимировичем Роменским (1936-2020). В Германии мы встречались много раз (с 1995 г.), так как его нынешняя жена — моя хорошая знакомая ещё с 40-х годов. Осика-винничанина я не помнил, однако он настаивал на том, что я не раз играл с ним в теннис. Чтобы и мне вспомнить —  надо было взглянуть на фотографию Осика тех лет. Постоянно что-то этому препятствовало, но в этот раз он раскрыл передо мной свой фотоархив. И «тот Осик» был моментально мною узнан.

Однако я ведь собирался рассказать о предшественниках РОШЕНа. Они (фото 99.) оказались Осикиными бабушкой и неродным дедушкой (отчимом его матери)! Звали их Евгения Шаевна Кац и Моисей Лазаревич Подгур (1880 г. рождения). Проживали они в подвале (слева) дома, у которого продавали свои сладости. Осик уточнил ассортимент продукции его предков: кроме петушков —  пастила и треугольной формы маковки (мак, сахар, мёд). По словам Осика, М. Л. Подгур после войны заведовал расположенной в соседнем доме пекарней, о которой я писал несколько выше. Пекарня, в частности, снабжала хлебом Якушинецкую колонию малолетних преступников. В пекарне Подгур установил специальную раскаточную машину для производства мацы. Кто не знает — сообщу: маца — пресные лепёшки из «не квасного» теста; это единственный вид хлеба, разрешённый к употреблению в течение еврейского праздника Песах (Пасхи). Так что за определённое время перед четырнадцатым днём весеннего месяца нисан (март — апрель по григорианскому календарю) — первым днём Песах, в дополнение к хлебу для колонистов, Подгур с сотрудниками выпекали для верующих иудеев мацу. Рядом с бывшей синагогой!

В этом доме проживали интеллигентнейший человек - Рувим Яковлевич  Акивисон – преподаватель Института усовершенствования учителей с женой Шлимой Соломоновной. Р. Я. Акивисон выделялся и внешне (был всегда весьма опрятно, но старомодно одет), и необычной, далеко отстоящей от нашей бытовой, речью, и, конечно, своей начитанностью, знаниями. Даже походка его была особой - степенной, осторожной.

А в угловой части дома располагался единственный тогда в городе ювелирный магазин. Золота там было много. И золотые плоские кругляшки в один грамм чистого золота (для зубов?),  и – мне они особенно нравились – комбинированные золото-серебряные цепочки для наручных часов, и сами массивные мужские часы и изящные дамские часики, и прочие всяческие ювелирные украшения для женщин (кольца, серьги, прочее).  Стояли изделия из знаменитого майсенского фарфора немецкой Саксонии. Всё было, если сравнить с теперешними ценами, поразительно дёшево. Но «лишних» денег у людей не было. И в магазине редко было более двух-трёх потенциальных покупателей.

Может быть, были значительные накопления денег, однако лишь у некоторых и, притом, только до 1947 г. Молниеносная (в течение одной недели!) денежная реформа 13 декабря того года не позволяла обменивать не находящиеся в сберегательной кассе деньги по «льготным» курсам 1:1,  1,5:1,  2:1. Деталей не помню, но слышал от взрослых, что многие сберкассовские начальники сели в тюрьму за принятие денег от родственников, знакомых (или за взятку) на счета задним числом, за разукрупнение вкладов (более выгодный курс обмена при небольших вкладах, по сравнению с крупными вкладами). Винницкий «охранитель» денежных сбережений трудящихся Зильберт на махинации не пошёл – и оставался руководителем ещё ряд лет.

Денежная реформа была подготовлена в строгой секретности. Об её условиях узнали лишь в ночь перед днём начала обмена денег. Хотя тревожные слухи о предстоящей реформе, я это хорошо помню, ходили. Исчезли навсегда деньги с изображением военных самолётов, танков, всего связанного с прошедшей войной. Новые купюры были «мирные».

Одновременно отменили карточную систему и снизили цены на продукты питания:  «В конце декабря 1947 года при зарплатах большинства городского населения в 500 - 1000 рублей килограмм ржаного хлеба стоил 3 рубля, пшеничного — 4,4 рубля, килограмм гречки — 12 рублей, сахара — 15, сливочного масла — 64, подсолнечного масла — 30, мороженого судака — 12; кофе — 75; литр молока — 3 - 4 рубля; десяток яиц — 12 - 16 рублей (в зависимости от категории, которых было три); бутылка пива «Жигулевское» — 7 рублей; полулитровая бутылка «Московской» водки — 60 рублей». (http://za.zubr.in.ua/2007/12/11/1488/)

Следующая денежная реформа, кто не помнит, состоялась в 1961 г. (10:1). Но и все оклады,  цены в государственных магазинах, соответственно, изменились. Что было не совсем так при реформе 1947 г., служившей для уменьшения излишка денег в обращении, повышения покупательной способности рубля. Очень важно подчеркнуть, что после денежной реформы 1961 г. на колхозных рынках снижения цен в размере 10:1  НЕ  произошло. Сыграл значение психологический фактор. Помню, как мы смеялись, покупая билет в трамвае ВСЕГО за 3 копейки (вместо 30). Но продать пучок укропа за те же 3 копейки (вместо бывших 30 копеек) бабуся на рынке была не в состоянии, ибо в её представлении  ТРИ  КОПЕЙКИ  имели ничтожную цену (об одной копейке, вообще, помолчим). И она, скрепя сердце, соглашалась продать пучок укропа за 10 копеек (как-никак – не медные деньги). Таким образом, укроп на базаре подорожал  БОЛЕЕ  ЧЕМ  В  ТРИ  РАЗА.  И если бы только укроп…

Придётся отвлечься и дополнить приведенные выше данные о зарплатах того времени. Ребёнку было известно немного на эту тему. Но о минимальной заплате в 300-350 рублей помню. Её получали уборщицы. (Студенческие стипендии составляли примерно половину или процентов шестьдесят этой суммы. Учреждённые для отличников и активистов Ленинские стипендии – примерно 1-2 на сотню или более студентов – до 600 рублей!). Вахтёры – несколько больше, ночные сторожа (ответственность!) – ещё немного более. Молодые врачи, учителя получали в месяц около 650-700 рублей, лица тех же профессий со стажем, соответственно числу проработанных лет – больше. Но тоже не много. Большинство тех и других работало на полторы ставки. Инженеры получали чуточку больше врачей и учителей – забота о машинах, станках и т. п. была важнее.

А  заведующие кафедрой - профессора имели месячные оклады в 5000 рублей, достигшие пенсионного возраста – ещё 40% этой суммы. Итого – 7000 рублей. Представляете себе различия в благосостоянии советских семей. Я об этом знаю, потому что по всему городу ходила в те времена легенда следующего содержания. Банк задержал стипендии студентам. Тогда ректор института (профессор Иван Яковлевич Дейнека) вместе с женой (профессором Е. Д. Двужильной) отказались временно от зарплаты, отдав деньги для выплаты стипендии особо нуждающимся студентам. И около сотни из них смогли купить себе еду. Не только студенты, но и большинство народа жило «от зарплаты до зарплаты».

Полковничья зарплата была на уровне профессорской. Полковничья пенсия – те же 5000 рублей. При Хрущёве сократили её до 2000 рублей (что было всё же в три раза большей суммой, чем зарплата молодого учителя или врача).

О государственных займах, уменьшавших зарплаты приблизительно на восемь процентов, расскажу далее. А пока – назад на улицу Ленина.

Потом в  помещении ювелирного магазина располагалась «Оптика». Опять же, все нуждающиеся в очках приходили сюда. До этого «Оптика» находилась в первом этаже дома, что стоял на углу улиц Ленина и Козицкого. Напротив аптеки №1 (ломбарда). На других этажах, как уже указывалось, размещалась редакция областной газеты «Вiнницька правда».

А теперь возвратимся к бывшему зданию филармонии. Справа от него, там, где потом построили «Дом быта», располагались одноэтажные строения (фото 25.) – вплоть до выступающего вперёд из ряда домов когда-то красивого, небольшого здания «Энергосбыта». Это здание на снимках 30-х годов – двухэтажное (фото 26.). Судя по последним двум фотокарточкам, перед ВОВ был надстроен третий этаж, что нарушило пропорциональность и красоту строения. Три четвёртых этого пространства занимал большой (по меркам тех времён) магазин «Военторга» (фото 27.). Только там военнослужащие могли приобрести обмундирование (высшее военное начальство обслуживалось специальной мастерской – о ней ещё пойдёт речь), погоны, маленькие и большие звёздочки, нашивки за ранения, орденские планки, отличия различных видов войск. Мы, дети, ходили туда, как в музей. И подолгу почти носом ерзали по стеклянным прилавкам с воинскими регалиями.

Взрослые же посещали этот магазин с иными целями: в нём, и только в нём можно было приобрести дефицитные и качественные товары. Понятно, что сначала возможность приобретения таких товаров предоставлялась высшему офицерству, а что оставалось – всем прочим. Оставалось, как я понимаю, немало. И особой давки в магазине не наблюдалось. Лишь изредка. Объяснение, на мой взгляд – то же самое, что касалось малого товарооборота в ювелирном магазине.

В «Военторге» можно было приобрести, например, радиоприёмник «ВЭФ» [Valsts Elektrotehnisk Fabrika — государственный электротехнический завод (Латвия)]. «Латвия», «Мир», «Балтика» – лучших, чем эти и другие рижские радиоприёмники, в СССР тогда не было. (Знаменитая – тоже рижская – «Спидола» появилась позднее.) Хорошо было тем, кто владел трофейным «Телефункеном». Другие же вынуждены были удовлетворяться радио: черным рупором, или тарелкой, как тогда говорили, репродуктора. Пионеры мастерили детекторные радиоприёмники, от которых тоже было мало толка. А указанные выше аппараты позволяли слушать не только различные советские радиостанции, но и –  «голоса». «Голос Америки», «Би-би-си», «Свободную Европу». Если удавалось пробиться через глушилки.

И ещё в «Военторге» можно было купить великолепно изданные книги. Отдельные тома и собрания сочинений. Напечатаны они почти все были в Лейпциге, немецкой столице книгопечатания. В городе, где до Второй мировой войны находились всемирно известные издательства. Например, Брокгауза. Вспомним хотя бы  «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона».

Продавали там и мебель, и гражданскую одежду, и обувь. И, вероятно, ещё немало чего. Но это меня, ребёнка, тогда не интересовало. Знаки воинских отличий и радиоприёмники – более ничего.

Во втором узком, длинном (в глубину) магазине, занимавшем не более четверти одноэтажного строения, находился магазин спортивных изделий. Там, не сразу, но постепенно, на подаренные по случаю дней рождения, успешного окончания очередного класса школы деньги, я приобрёл и футбольный мяч, и футбольные бутсы, и гетры, и щитки. Какое это было богатство!
Спортивный магазин отличала одна особенность: почти все его директора, в конце концов, угодили в тюрьму. Какие махинации и с чем они творили там – до сих пор не пойму. Но директорствовать долго никому из них не пришлось. Хорошо запомнился лишь один директор – Жора Петровский. У него было весьма интеллигентное лицо, красивые очки, несколько сутуловатая спортивная фигура, спокойные движения и речь. «Взрывался» он только на волейбольной площадке, когда, высоко подпрыгнув у сетки, посылал на сторону  противника трудно принимаемый «смэш». Я, наблюдая за его игрой на площадке Парка культуры или пляжа «Динамо»,  всегда волновался за его очки.  Он их во время игры не снимал – и они почему-то не слетали. Жора – ему в ту пору было лет 35 – «добивал» противника не только своей игрой, но и едкими остротами. Произносил он их тихо, словно для себя, но их хорошо было слышно и всей шестёрке игроков противника. А зрители, услышав Жорины «размышления вслух», тут же гоготали во всё горло.

Увы, и Жору не минула участь его предшественников по магазину. Сидел он в тюрьме недолго: может быть, год с небольшим. Но в магазин уже не вернулся. Работал директором стадиона «Локомотив», о чём мне напомнил в 2012 г. один из бывших винничан.  А потом и магазин перевели в другое место. И до того времени, пока всё строение не снесли, туда вселился магазин книг.

Покидая самую центральную часть города, так называемую «стометровку», не следует забывать, что только в этой части города постоянно присутствовала милиция. Вообще-то, милиционеров было не так уж много. Все знали их в лицо. И рядовых сержантов, и тех, что постарше.

Из сержантов блистал своим присутствием в центре города невысокий толстый, полностью осознающий свою важнейшую миссию милиционер, фамилию которого я знал, но сейчас вспомнить не в состоянии. Иногда он стоял на развилке Ленина и 9-го Января, имитируя – наверное, прежде всего для глядящих в окно обкомовских работников – регулирование движения транспорта. Чаще же – прохаживался между трамвайными рельсами от 9-го Января до Пушкинской, пытаясь свистком предотвратить переход главной улицы «в неположенном месте».
 
Даже коренные винничане считали, что слово «переход» обозначает то место, где именно они решили перейти с одной стороны улицы на другую. Причём, «переход» мог быть как перпендикулярным направлению тротуара, так и отходить от него под любым углом. Да и сам «переход» – не всегда обязательно шёл по прямой: если вы на середине пути передумали идти в «Садик прессы», а вспомнили, что надо бы забежать в аптеку за «зелёнкой» (универсальным средством тех лет при любых кожных болячках) или что обещали бабушке купить в «Галантерее» красные нитки, то можно было тут же взять левее или, вообще, повернуть обратно.

Для доказательства высказанной мысли я обращаюсь снова к фото 11., которое здесь представлено более крупно. Посмотрите на фотографию внимательней. Вы видите на проезжей части улицы Ленина (напротив улицы Пушкина) два трамвая, четыре легковых («Волги», «Москвичи») и одну грузовую (по всем признакам, «УралЗИС») машину, двигающиеся в двух противоположных направлениях. И также замечаете на ПРОЕЗЖЕЙ ЧАСТИ (там, уверяю вас, не было никакого официального перехода) столько же (семь) пешеходов, двигающихся в ЧЕТЫРЁХ разных направлениях. Автор этой фотографии, конечно, поджидал момент, когда улица будет полна транспортом (вот, мол, как кипит жизнь в нашем городе!), но невольно засвидетельствовал и другое: грохочущий по брусчатке грузовик и нерадивых пешеходов. И это – в самом-самом центре столицы (Сахарного Донбасса)!  Прямо и сейчас стыдно.

У стража порядка были, естественно, иные представления о топографии и геометрии путей перехода улицы Ленина. Сначала он предупреждал переходящего (-щую) «в  неположенном месте» трелью своего свистка. Если реакция нарушителя была соответствующей желанию милиционера (то есть, нарушитель расставался со своей светлой мечтой – достичь противоположного тротуара кратчайшим путём – и поворачивал назад, даже если до цели оставалось два метра, а до отправной точки в десять раз больше), тот удовлетворённо кивал головой нарушителю (мол, знай наших). И дело было «исперчено».

Но – горе тому, кто делал вид, что не понимает, или действительно не понимал, что это ему свистит милиционер. Свист нарастал в частоте и интенсивности, а милиционер семенил в сторону нарушителя. Обнаружив погоню, нарушитель (-ница) пытался (-ась) скрыться. На стороне филармонии было куда: имелось несколько проходов во дворы. На стороне «Сахаротреста» – глухо. А милиционер был уже рядом. Уже не свистел – не хватало духу. Только пыхтел, хватаясь за болтающуюся на бедре «полевую сумку». Там лежала квитанционная книжка. И – нарушитель беднел на один рубль.

Сложнее было с нарушителями из сельской местности. Они долго не понимали, за что они должны были отдать милиционеру  ОДИН  РУБЛЬ. И почти никогда не отдавали. Не тащить же милиционеру их вместе с корзинами в отделение!

Набравшись опыта, милиционер настойчиво посвистывал и начинал погоню только тогда, когда был уверен, что: а) догонит, б) испугает, в) у нарушителя имеется желанный рубль. В остальных случаях трели его свистка означали только одно: «Я – тута».

КИНО  МОЕЙ  МОЛОДОСТИ

После дома «Энергосбыта», о котором я уже упоминал и больше ничего сказать не могу (явно – дореволюционное строение, но – с какой целью?), и небольшого прохода во двор (там долгие годы были кассы для внесения квартирной платы, платы за электричество, пр.) – здание кинотеатра им. Коцюбинского (фото 28). В первые послевоенные годы кинотеатр был центром культурной жизни города.

И не только потому, что, как провозгласил Ленин, «из всех искусств для нас важнейшим является кино». А и потому, что другого такого большого зала в разрушенном городе пока ещё не было. Зал был один (это потом достроили ещё несколько залов), но рядом с ним – большое фойе. В конце что ли 1948-го (или всё же весной 1949-го?) в Винницу приезжала с концертом Любовь Орлова – самая славная киноактриса тех лет. И выступала она в кинотеатре им. Коцюбинского.

А ещё в году 1947-м снимали в Виннице кинофильм «Подвиг разведчика». В главной роли – киногерой тех лет Павел Кадочников. Фильм – о гитлеровской ставке под Винницей. Потому и некоторые кадры снимались в Виннице. А именно – у входа в кинотеатр им. Коцюбинского. Когда фильм вышел на экраны и докатился до Винницы, все зрители ожидали увидеть эти кадры. И вот, наконец, всем знакомый – полукругом – вход в кинотеатр. По залу проходит волна восторженного удовлетворения: Винницу увидит вся страна! Всё остальное в фильме было для винничан делом третьестепенным…

[В начале марта 2010 г. читатель Сергей Ярмоленко, особо внимательно, с необходимой в таких случаях долей скепсиса (что я весьма приветствую) прорабатывавший мои воспоминания, обратил моё внимание на следующую страницу из его «Живого журнала»: http://vinezh.livejournal.com/237298.html. Там высказываются сомнения в том, что фильм «Подвиг разведчика» снимался в Виннице, у кинотеатра им. Коцюбинского. Приводятся разные версии: снимали у кинотеатра «Жовтень» (полностью исключаю!), у фасада Щорсовского павильона Киевской киностудии, о чём написано, мол, в книге Л. Госейко "Історія українського кінематографа" (не имея доступа к этой книге, ничего здесь заметить не могу).

Сам С. Ярмоленко  комментирует приведенный им в «ЖЖ» кинокадр словами «Но ведь даже близко не похоже!» (на кинотеатр им. Коцюбинского»). И далее: «Главное, что меня натолкнуло на мысли о том, что это не кинотеатр Коцюбинского, так это то, что возле входа в него герой фильма вместе с предателем спускаются по ступенькам вниз, а таких ступенек поблизости нет и в помине!».

Чем я могу на эти замечания ответить? Только следующими соображениями:

1. Съёмки фильма у кинотеатра им. Коцюбинского я видел своими глазами.
2. Шум в зале при появлении на экране кадров (с кинотеатром «АРС») слышал своими ушами.
3. «Подвиг разведчика» я видел один-единственный раз более шестидесяти лет тому назад, так что деталей киноизображения, конечно, не припомню.
И всё же… Кинотеатр с той поры пере(до)страивался. Появились новые кинозалы. Изменился и фасад. Кроме того,  для съёмок фасад кинотеатра был значительно «подправлен». Поэтому – «…даже близко не похоже».

И, наконец, ещё одно. Весьма вероятно, что кадры, снятые в Виннице, чем-то съёмочной группе не понравились. Это сейчас, при цифровой записи, можно тут же отснятый материал посмотреть и оценить. Тогда же везли заснятую плёнку в Киев. На студии обрабатывали, после чего просматривали и обсуждали. Вот и решили переснять на студии.
Это всё спекуляции, как сейчас говорят. Но кто знает истину? Французский киновед украинского происхождения Любомир Госейко? Тогда, будьте добры, приведите соответствующую цитату из его книги.

В конце 2010 г. на сайте Виктора Витошко (http://vitvikvas.mylivepage.ru/image/3100/22432) я обнаружил, наконец, фотографию (фото 28.), на которой можно увидеть, как выглядел кинотеатр до реконструкции (видны даже волновавшие С. Ярмоленко ступеньки!). Фотография, правда, подписана почему-то "Винница, ул. Ворошилова", хотя видна центральная улица города, никогда так не называвшаяся. Но не это же – главное. Теперь моим оппонентам не покажется, что я что-то перепутал.

Какие фильмы показывали? И довоенные, и снятые во время войны на студии в Ташкенте, и трофейные. Самым нашумевшим фильмом был фильм «Клятва» (1946). О клятве Сталина у гроба Ленину. В первый и последний раз, насколько я помню, была такая реклама советского фильма. Плакаты, транспаранты извещали о премьере. С самолёта («кукурузника») сбрасывали листовки (!) о предстоящей демонстрации. На предприятиях среди передовиков распространяли билеты на первые сеансы. Что-то невиданное! Мама получила два билета – и я, малолетка, ходил с ней на ВЕЧЕРНИЙ сеанс! После просмотра выходили люди из зала почти разочарованные: ничего особенного в фильме не оказалось. Но, как было принято, в следующем году фильм о Сталине был удостоен Сталинской премии.

С трофейными фильмами было совсем интересно. Ни один советский фильм, я уверен, не собрал столько зрителей, сколько «Тарзан». Вернее, фильмы о Тарзане. В главной роли – олимпийский чемпион по плаванью Джон Вайсмюллер. Не вспомню, конечно, сколько фильмов о Тарзане показывали в СССР (в Голливуде с 1932 по 1948 годы сняли 12 фильмов). Но тарзаномания длилась в стране много лет. Ребята учились гортанно кричать по-тарзаньи,  прыгали в реку, уцепившись за ветку прибрежного дерева или за привязанную к крупной ветви  верёвку и раскачавшись на ней... Сколько было переломано ног, рук, позвоночников! Имитировавшие обезьяну Читу ломали части своего скелета реже.

Другим нашумевшим трофейным фильмом был снятый в 1944 году на чешской студии немецкий фильм «Девушка моей мечты». С незабываемой Марикой Рёкк в главной роли. На афишу была наклеена бумажка: «Дети до 16 лет не допускаются». Можете себе представить, как на него устремились взрослые! Фильм цветной, красивый и смотрится даже сейчас с интересом (не то, что «Клятва»). Но, во-первых, фильм начинается песней  «По ночам одиноких не бывает». В том смысле, что ночью одному быть не хочется. Как бы, «неприличный» намёк. И хотя исполнялась она по-немецки, нередко её вырезали. Во-вторых, в фильме Марика Рёкк купается голая. Ничего не видно под водой, но само сознание того … Одним словом, и эти кадры уже на второй день демонстрации фильма в Виннице начали  ВЫРЕЗАТЬ: всё более и более длинные куски киноплёнки. Начальство в первый день посмотрело – а другим не позволено! Потом ходили небылицы о том, что же показывали в первый день. Сейчас смешно, а тогда о подобном падении нравов за рубежом говорили вполне всерьёз.

Cенсацией был также фильм Уолта Диснея «Бэмби». Этот цветной мультипликационный фильм об оленёнке покорил сердца не только детей, но и взрослых. Таких кинофильмов (во всех отношениях) мы ещё не видели. И все, кроме того, объясняли один другому, как эти фильмы (технически) создаются. Было о чём поспорить...

Много, очень много было ещё хороших советских и трофейных (американских, немецких фильмов) – не перечесть!  Каждую неделю – новый фильм.

Перед вечерними сеансами в фойе на небольшой сцене играл эстрадный оркестр (фото 93.). Пели под оркестр солисты с неплохими голосами. Оркестр одно время совмещал свои выступления в кинотеатре с игрой в ресторане гостиницы «Украина» («Савой»). Поиграли в кино, переместились в ресторан. К началу следующего сеанса возвратились в кинотеатр. Репертуар, само собой разумеется, был отдельный для этих «сценических площадок». В кино – советские патриотические и лирические песни, в ресторане, как сейчас бы сказали – шлягеры, а – под завязку – изрядно подвыпившим посетителям дарили (за отдельную плату оркестрантам) пару одесских песенок «лёгкого содержания».

Через столько лет вспомнить всех участников этого оркестра невозможно. Но все в городе знали скрипача Фиму Пельцмана. И не только за его артистическое лицо и пышную волнистую шевелюру, не за мастерски вибрирующую на грифе и струнах скрипки кисть левой руки. Нет, многие годы был Фима «девяткой» – центральным нападающим винницкой как бы сборной футбольной команды. За какую команду он играл во внутривинницких чемпионатах – не вспомню. Слишком много было в то время спортивных обществ: «Спартак» (общество промкооперации), «Динамо» (милиция), «Буревестник» (студенческое общество), «Медик», «Колхозник», «Искра», общество военных (в Москве – Центральный спортивный клуб Красной армии, ЦСКА)… В одном из матчей на стадионе Парка культуры Фима сломал одновременно ногу и ключицу. И потом долго ходил на костылях. О футболе было забыто навсегда. Жил Фима в доме с ювелирным магазином, потом переехал на Свердловский массив. Была у него единственная дочь – красивая девчушка.

[Читатель Михаил Нисин дополняет: «У Фимы Пельцмана, который играл на скрипке в оркестре кинотеатра, была жена Цива – кассир кинотеатра имени Коцюбинского, дочь Бэлла и теща – мадам Любашевская. Когда Цива родила мальчика, то бабушку убедили, что внука назвали по имени её покойного мужа. Имя мужа было Ефим, а внука назвали Игорь («Ифим – Игорь, главное – первая буква!» – говорила мадам Любашевская).»] Это, припишу от себя, чисто винницкая специфика. И то, что ТАКОЕ имело место, и то,  что ТАКОЕ истинный винничанин  М. Нисин посчитал необходимым добавить.

Руководителем (?) оркестра  был высокий, худощавый  слепой мужчина по фамилии Мархлевский. Не могу припомнить точно, на каком инструменте он играл. На скрипке, скорее всего. У него был сын Ральф – такой же высокий, но совсем тощий. Виртуозный аккордеонист. И более коренастый - Толик, тоже приобщённый к аккордеону.  А в оркестре на аккордеоне играл отчим этих ребят – вальяжный мужчина средних лет, носивший вместо галстуков редко принятые тогда "бабочки". Был в оркестре ещё смуглый музыкант Яша (?). На чём он играл – опять же, вспомнить не могу. На ударных, что ли? Или, всё-таки, на контрабасе?

Как дополнил читатель Дмитрий Якиревич, "...этот оркестр почему-то иногда называли ещё и так: "Митькин джаз", потому что там играл контрабасист-СЛУХАЧ (!!!) по имени Митя, слывший в Виннице известным шутником". (Это тот, которого я смутно запомнил по имени Яша.)

Когда кинотеатр расширили и интервалы между началами сеансов в разных залах укоротились (а фойе было одно на все залы), игра оркестра в кинотеатре закончилась. Оркестр распался. Часть его играла в ресторане, другая (с Мархлевскими) на танцплощадках, пр.

[По сообщению читателя Арнольда Грудина (США),  в оркестре кинотеатра им. Коцюбинского (и в ресторане «Украина») на аккордеоне играл Лев Сергеевич Жилинский, его жена – на скрипке. Л. С. учил в 52-54 г.г. Арнольда музыке.]

[8-го ноября 2020-го года в ФБ на сайте «Старі фото Вінниці» был опубликован ролик Игоря Ральфовича Мархлевского, в котором он привёл некоторые факты и фотографии из истории семьи, а также показал мастерски сооружённое им надгробие на могиле деда и его сыновей, о которых рассказывалось выше в моих воспоминанииях. Дополняю их почерпнутыми из ролика сведениями.

Слепой скрипач: Мархлевский Церилий Антонович (25.02.1910 — 04.11.1980). Его сыновья - близнецы: Мархлевский Анатолий Церильевич — Заслуженный деятель искусств, профессор, хормейстер (29.09.1935 — 20.03.2013) и Мархлевский Ральф Церильевич —  Заслуженный работник культуры Украины, кавалер ордена «За заслуги», композитор, аккордеонист (29.09.1935 — 06.02.2017). Замечательные люди и музыканты, которых я помню по оркестрам в кинотеатре, парке, а сыновей - ещё и по школе №4, в которой мы учились. И чудесный их наследник, столь достойно увековечивший для всех нас память о них.]

Вместо оркестра изредка перед сеансами выступали заезжие гастролёры различного толка. Помню, недели две подряд ежедневно, примерно минут за двадцать до начала вечерних сеансов, на сцене возникал суетящийся мужчина с блокнотом и карандашом в руках. Он просил публику называть ему любые слова, из которых он потом в течение нескольких минут должен был сотворить стихотворение. Публика изощрялась, называя длинные и редкие слова (типа, положим, «марганцовка»), которые сбить вместе в одном стишке и зарифмовать было, по представлению публики, невозможно. Но рифмоплёт всё же умудрялся это совершить. Да ещё посылал вдогонку изумлённой публике, перетекающей из фойе в кинозал, что-то такое: «Я завершил своё выступление о художественном слове. Теперь желаю вам приятного просмотра фильма о Пирогове» (как раз шёл фильм «Пирогов», о нашем земляке). Нет, напутствовал он публику более «причёсанным» четверостишием – домашней заготовкой. Это я, за давностью лет, сумел передать рифмованное напутствие лишь приблизительно.

Во время сеанса не только в кинотеатре им. Коцюбинского, но и в других, о которых сейчас пойдёт речь, нередко внезапно возгорались все лампы, прекращалась демонстрация фильма – и на зрителей обрушивались с десяток проверяющих (из финотдела?). Да, забыл упомянуть, что на каждом кинобилете было напечатано: «Билет хранить до окончания сеанса». У кого билета не оказывалось, того выводили из зала. Собственно, целью проверок была не очистка зрительного зала от безбилетников, а получение улик того, что работники кинотеатра за «левые» деньги или просто так пропускали в зал не сумевших приобрести билеты или знакомых. Места для них всегда находились, потому что специально «забывали» продать какое-то число билетов. Даже, если над кассой висело объявление о том, что  «ВСЕ  БИЛЕТЫ  ПРОДАНЫ».

В СССР государственное считалось ничьим. Поэтому не только «выносили» из мясокомбинатов, кондитерских фабрик, заводов автозапчастей, из – всего-всего. Но и администраторы продавали «левые» (неучтённые) билеты в (кино)театры и на концерты. Проводники провозили «левых» пассажиров в поездах, в которых  «ВСЕ»  места были уже, согласно словам кассира, заняты. В гостиницах вдруг оказывались свободные номера, если вы отдавали дежурной паспорт, предварительно вложив в него соответствующую  рангу гостиницы купюру. Бороться с этим и подобным было невозможно, так как начальство обо всём знало и ему, соответственно, «отстёгивалось». Не только своему начальству, но и выше-, ещё выше-, и ещё-ещё вышестоящему: деньги подымались до верхов, о которых даже шёпотом не упоминали.

Не будем углубляться в распространённое в СССР казнокрадство, а перейдём к следующему кинотеатру. Кинотеатр «Родина», расположенный во дворе красивого, многоэтажного и до предела заселённого (включая нелепые пристройки от первого этажа до чердака) дома на улице Козицкого, напоминал большой сарай. В годы оккупации, рассказывали жители соседнего с кинотеатром дома, в нём находились конюшни. В «Родине» новые фильмы не шли. Только – повторные. Или – документальные. Например, я видел там фильм о Всемирной выставке в Брюсселе (1958). Сеанс был поздний дневной. В зале было немного зрителей. Среди них – известный медикам всего Союза профессор Б. С. Шкляр (почему так широко известный – далее). И он, как и я, о поездке в Брюссель мог только мечтать. Единственное, что он и другие профессора могли себе позволить, это – подписку на один-два иностранных журнала по специальности. За свои деньги, естественно. И – не дёшево. Но государство ведь расплачивалось за журналы валютой. Или всё же получало журналы в порядке обмена за советские журналы? Не знаю.

В садике им. Козицкого (почти напротив кинотеатра «Родина») построили рядом с детской площадкой деревянный летний кинотеатр. Там можно было смотреть фильмы и без билета: через дырочки в рассохшихся досках. Дырочки эти, конечно, для лучшего кругозора расширяли перочинными ножичками. На беду, изнутри, из тёмного кинотеатра просветы в стенках просматривались хорошо. Дабы отучить детей от «бесплатного кино», взрослые дяди швыряли в эти щели (глаза детей) горсти песка. Благ пол в кинотеатре был земляной и посыпан речным песком. То есть, специально завозить песок для воспитательных мероприятий не было необходимости. Однако сообразительные ребята очень скоро нашли отменную защиту от песочной шрапнели. На щель накладывался кусок стекла – и просмотр продолжался без опасности получить ранение глаза. Звук же был слышен не только у стен кинотеатра, но и метрах в пятидесяти от них.

Наконец, ещё один кинотеатр был на Замостье. На проспекте Коцюбинского. Напротив, с одной стороны, Центрального рынка, с другой – большого дома, построенного для работников самого, в послевоенное время, крупного и самого вредного предприятия города – суперфосфатного завода. В этом кинотеатре "Жовтень" я был лишь однажды. Немного лучше, чем кинотеатр «Родина» – вот и всё, что запомнилось.

ИЗ  ЧЕГО  СОСТОЯЛА  ТА  ВИННИЦА

Уже давно пора рассказать, из каких частей состояла послевоенная Винница. Я тут и далее буду немного повторяться. Но повторение – один из легитимных (современное выражение) методов повествования, используемый с разными целями. В данном случае – для облегчения ориентации читателя в столь пёстрых воспоминаниях.

Кроме центра, который я уже немного описал, существовало ещё два больших района: Замостье и Старый город. Я выделяю сначала именно их, потому что сразу же после войны существовали, например, Замостянский и Старогородский райкомы партии (кроме Центрального, или как там ещё он назывался, вроде бы, Ленинского). Замостье – всё то, что находилось за мостами через Южный Буг (мост – остров Кемп – мост!) – в сторону железнодорожного вокзала, юго-восточней центра, на левобережье Буга. Старый город – тоже на левобережье, но – к западу от центра. Граница между ними – речка Винничка (в районе кондитерской фабрики), у впадения которой в Южный Буг, как свидетельствуют археологические и исторические данные, и начиналась много веков тому назад Винница.

В войну все мосты через Южный Буг были разрушены. Остались только промежуточные опоры мостов и находящиеся в метрах двадцати от них, вверх по течению реки, быки-ледоколы, защищающие опоры от крупных льдин во время весеннего ледохода. Но мосты, связывающие центр города и Замостье, летом 1945-го года были уже близки к полному восстановлению. Это были два моста (что я подчеркнул выше): от центра до острова Кемп посередине реки и от острова Кемп до замостянского города. Кстати, название острова никто никогда не произносил: такой большой остров был на реке в районе города один. Были, правда, ещё выше и ниже по течению другие островки, но несравненно меньшие. Последние почти все скрылись под водою после строительства плотины гидроэлектростанции в Сабарове.

Менее чем через десятилетие (в 1953 г.) центр и Замостье соединили одним железным (прежние два моста были деревянными) мостом (фото 29.), а остров превратили в зону отдыха, проложив к нему со стороны Замостья пешеходный мостик. А пока, повторяю, были два почти полностью построенных деревянных моста, по которым уже ездили машины и даже была проложена – пока ещё одна – трамвайная колея. Но пешеходы по мосту ещё не ходили: тротуары и перила не были завершены. Для пешеходов рядом с мостом были сооружены временные мостки, пробираться по которым для меня было сущим адом из-за страха высоты и воды, в которую мог свалиться. Пешеходные мостки просуществовали недолго (мосты, вероятно, начали восстанавливать ещё в 1944-м году, сразу же после освобождения Винницы), но это не уменьшило моих страданий. Перебирался я по высокому (в сравнении с мостками) мосту строго по его осевой линии, как можно дальше от перил, за которыми виднелась мне зловещая бездна холодной тёмной бужской воды. Идя с замирающим сердцем между (!) трамвайными рельсами, я всё старался пригнуться, готов был, вообще, ползти на четвереньках, дабы ничего, кроме надёжных толстых досок мостового покрытия, не видеть. Ужас, если в щелях между досками виднелась вода! Сколько усилий воли мне пришлось потом приложить, чтобы, научившись уже хорошо плавать, осмелиться выплыть на глубину! А истоки этого страха – и бегство из Винницы под бомбёжками в начале войны, и случай с потерей дна под ногами во время купания в холодной реке Исеть, что протекает через Шадринск.

Замостье тех лет можно было рассматривать как промышленный район Винницы, ибо там находился не только железнодорожный вокзал со всеми его пассажирскими и товарными службами, уже упоминавшийся огромный суперфосфатный завод, перерабатывающий апатиты с далёкого Кольского полуострова в фосфорные удобрения для посевов сахарной свёклы, но и мясокомбинат, инструментальный и спиртовой (в Виннице все говорили «спиртОвый»), гвоздильный, электротехнический заводы, швейная фабрика, военный (45-й завод), кондитерская фабрика, и так далее. В центре же имелась только тепловая электростанция с расположенным рядом с ней трамвайным депо. И обувная фабрика, о которой ещё будет упомянуто.

[Читатель Акива Юкельсон упрекнул меня в декабре 2009 г. следующим замечанием: «К сожалению, Вы не упомянули о "промышленных китах" тех лет, находившихся в центре города - Горпромкомбинат на ул. Козицкого, артель инвалидов войны на ул. Ленина (примерно напротив выхода ул. П. Осипенко на ул. Ленина) и весоремонтный завод на углу Ленина - П. Осипенко (вход со стороны П. Осипенко). Вы говорили о трудностях с одеждой, обувью, предметами быта. Горпромкомбинат тех лет и был прообразом поздних домов быта. Именно в его ателье у шляпницы Анюты городские модницы заказывали свои шляпки, а немногочисленные владельцы пишущих машинок ремонтировали их у Аркадия Маргасина.  И позвольте немного личного - отремонтировать немногочисленные отечественные радиоприемники и переделать трофейные немецкие под отечественные радиолампы можно было у моего отца Мити Юкельсона. Только в горпромкомбинате можно было заказать модельные туфли - помните, такое сочетание лакированных туфель с замшевыми вставками. И это не говоря о зеркалах, простой мебели... Кстати, некоторое время, Горпромкомбинат возглавлял командир одного из партизанских отрядов Винницы - Кондратюк. Работники артели инвалидов войны выполняли мелкие ремонты одежды, бытовой техники. Весоремонтный завод изготавливал большие напольные весы, ремонтировал всю весоизмерительную технику.»]

Два замостянских предприятия были загрязнителями окружающей среды. Такого понятия (не говоря уже об «экологии») не было, но среда была. И в ней жили люди. А из высокой трубы суперфосфатного завода постоянно торчал «лисий хвост». Этот рыжий едкий выброс выжигал зелень, снова загрязнял вывешенное на просушку свежевыстиранное бельё, неприятно щекотал ноздри. На самом предприятии это чувствовалось особенно сильно. Сотрудники были одеты в специальные костюмы из грубого сукна. И в такие же куртки – зимой. Но и в километрах от завода, если ветер дул в ту сторону, заводские выбросы давали о себе знать.

Мясокомбинат не имел такой высокой трубы. Лишь – обычную, от котельной. Но присутствие в городе мясокомбината, особенно в безветренную погоду, вы чувствовали издалека. Над городом стоял отвратительнейший запах разложившихся животных тканей. То ли канализация там забивалась, то ли воды не хватало, но факт остаётся фактом: вонь от мясокомбината, хоть и не была ядовитой, как выбросы суперфосфатного завода, «отравляла» жизнь большой части города.

В самые первые послевоенные годы посыпала и городская теплоэлектростанция территорию вокруг неё сажей. Но с этим справились относительно быстро. А до того земля на Иерусалимке (см. ниже) выглядела от покрывавшей её угольной пыли и сажи чёрной. И была очень мягкой.

На Старый город переправиться можно было с помощью парома: за билетик – по 20 копеек с взрослых, по 10 копеек – с детей. Тому же, кто тянул за трос с помощью клюшки – тяжёлой, похожей на обтёсанное полено с узкой выпилкой, подтягивая паром к причалу противоположного берега, переправа обходилась даром. Я всегда, только запрыгнув с причала на паром,  хватался за клюшку, благо их было несколько. А кто действительно тянул, кто висел на этой клюшке – разобраться было трудно. Позднее соорудили понтонный мост (фото 30.).

Старый город располагается на огромном холме. На довоенной фотографии (фото 14.) хорошо видна извилистая и крутая дорога туда (от моста). По всем статьям, Старый город был селом в составе города. По – если сюда подходит это слово – архитектуре, по укладу жизни. Обветшалая, с почерневшими от времени досками деревянная церковь на горе у переправы (теперь, как уже указывалось, архитектурная достопримечательность Винницы), кривые, вымощенные крупным булыжником улочки, одноэтажные домики, в большинстве своём не отличимые от деревенских хаток. Подворья, полные домашней птицы, с лениво хрюкающей свиньёй, визжащими поросятами; многие держали коров. И, конечно, каждый имел хотя бы небольшой садик с грядками для овощей. В мае месяце хаток почти не было видно, так как белые их стены утопали в яблоневом и вишнёвом цвету.

Весной, во время половодья и ледохода, как и осенью, перед ледоставом и до образования надёжного ледяного покрова Старый город был на несколько дней, а то и на неделю-другую, отрезан от центра города. А кому уж очень надо было, тот попадал со Старого города в центр через Замостье. Эти два района не разграничивались один от другого, хотя я сам для себя установил эту границу. Она проходила по берегам речушки Виннички, о которой я уже писал. Той, что, повторяю, впадала в Южный Буг в районе кондитерской фабрики.
 
Замечу тут вкратце, что весной наблюдались настоящие наводнения. Один раз улица Киевская на большом протяжении оказалась под водой (каменную набережную построили во второй половине 50-х годов). Если много льда скапливалось перед плотиной Сабаровской ГЭС, то его взрывали: более мелкие льдины легче преодолевали гребень плотины. Взрывали лёд и перед деревянными мостами на Замостье (пока их не сменил железный мост).

Существовала ещё одна паромная переправа: от центра города – на Замостье (фото 31. и 32.). Вернее, в ту часть Замостья, которую собирательно именовали «районом Киевской улицы». В этом районе, ограниченном, конечно, не только очень-очень длинной Киевской улицей, находилась автобусная станция, пивоваренный и молочный заводы, мебельная фабрика, автохозяйства, ещё какие-то предприятия, один из военных городков…

Но я – о паромной переправе. Правый – всегда более или менее крутой в Северном полушарии – берег Южного Буга в этом месте был совершенно обрывистым. Поэтому к паромному причалу надо было спускаться по многоступенчатой гранитной лестнице с такой же – из серого, добываемого недалеко от Винницы гранита – балюстрадой. От последней остались к послевоенному времени, правда, лишь следы. Лестница, хотя и существовала, несомненно, не так давно, как знаменитая Потёмкинская лестница в Одессе, но была построена ещё до советских времён. По проекту того же Г. Г. Артынова.

И этой переправой я пользовался часто, так как только с её помощью можно было попасть на самый популярный в первые послевоенные годы пляж – «Динамо». Но мы – не о пляжах, а о районах Винницы. О пляжах – отдельно, после.

Недалеко от Кумбар, на правом же берегу Южного Буга, то есть, со стороны центра, находился ещё один подобный селу район города – Пятничаны. Одно-,  реже – двухэтажные домики, колодцы, старое деревенское кладбище… С чем связано это название – трудно сказать. Возможно, церковь, там расположенная (после превращения православного собора в Органный зал филармонии туда перенёс свои церковные службы архимандрит Винницкий и Брацлавский), имела какую-то связь со Страстной пятницей – последней пятницей перед Пасхой? Пятничаны были известны тем, что там находился так называемый клингородок – наверное, первая восстановленная после войны многопрофильная больница, в которой располагались различные клиники медицинского института (к середине 50-х годов там оставалась только клиника туберкулёза).

[Читатель Игорь Иванов: «...Могу лишь добавить, что и на Пятничанах тоже была небольшая переправа в районе школы № 14, рядом с упомянутой церковью. Между берегами ходил катер с бензиновым двигателем, издававшим жуткий вой, или весельная лодка (подозреваю когда катер был в ремонте). Могу еще добавить про церковь. Я еще помню её когда на ней не было колоколов, а появились они вновь, уже где-то в годах 80-х. О клингородке можно писать очень много, но самое главное - это прежде всего уникальная парковая зона, с лиственницами, красными дубами. К сожалению, все это нещадно уничтожилось, парк загажен, многие редкие деревья вырублены...».]

Наконец, к северо-западу от центра города находилась Славянка. Почему Славянка в славянском городе?! Я понимаю, Славянка, например, в китайском Харбине, куда в конце позапрошлого – начале прошлого веков привело многих русских строительство Россией Восточно-Китайской железной дороги. Но – в Виннице? А, может быть, поселились там поначалу русские? Были ведь чисто русские деревни на Винничине, в которых проживали преимущественно староверы, или старообрядцы. Но русских украинцы называли «кацапами» (тогда – Кацаповка). Возможно (моей фантазии нет предела), умами жителей Славянки владело славянофильство? Навряд ли, тут же думаю я, вспомнив, что Славянка считалась – и не напрасно – районом не философов, а хулиганов. Тамошняя молодёжь, не находя применения своему стремлению к бесчинству на улицах родной Славянки, совершала набеги на танцплощадки и прочие места скопления народа в других районах города, чтобы «набить кому-то морду», просто ещё раз напомнить «городским» (значит, из центра города), замостянским, и так далее, КТО в городе хозяин («передать привет от Славянки»). Совсем, как у панслависта Фёдора Ивановича Тютчева: «Привет вам задушевный, братья, со всех Славянщины концов!». Так вот, Славянка была районом частного строительства, с хорошо спланированными широкими улицами и основательными каменными одноэтажными строениями. Чисто жилой район, интересный для тогдашнего меня лишь тем, что там находилась винницкая метеорологическая станция с её домиками-скворечнями с приборами, флюгерами, высокой радиоантенной.

(В начале пятидесятых были модны кепи из ткани букле, преимущественно бежевого или светло-серого цветов. Козырёк их был из толстой резины, обтянутой такой же тканью. Для разнообразия часть узелков на поверхности кепи срезали; при этом образовывались разные тёмного цвета – на светлом бежевом или сероватом фоне – фигуры. Не помню точно, но кажется, что в Виннице подобное увлечение – выстригание узоров на ткани кепи – началось со славянских хулиганов. Их как бы предводителем был очень красивый невысокий паренёк по кличке Чипа. Он задирал городских; те, видя перед собой щупловатого подростка, смело шли против него, не подозревая, какая орава, состоящая, в том числе, и из более взрослых парней, тут же слетится на защиту Чипы. Постепенно слух об «особой миссии» Чипы прошёл по всему центру города – и Чипу с дружками обходили стороной. Через год-другой повзрослевший и подурневший Чипа исчез. Либо сам уехал куда-нибудь, либо что-то серьёзное набедокурил – и милиция его «замела». Так вот, у славянских на кепках были выстриги особой формы – что-то наподобие униформы. По ней и узнавали эту братву, связываться с которой было опасно.)

Других больших районов города я не припомню. Но были ещё, можно так сказать, как бы подрайоны. Об одном из них – Кумбарах – уже упоминалось. А ещё, например, Пироговка – район, примыкающий к областной больнице. Или Третий военный городок – за железнодорожным вокзалом. Или хутор Шевченко – район индивидуальной застройки за суперфосфатным заводом, вдоль железнодорожной линии на Калиновку – далее – на Киев.

Или (это название употребляли в основном жившие в Виннице ещё в довоенное времена) Иерусалимка Располагалась она на склоне, между улицей Первомайской и рекой, примыкая к территории электростанции. Глядя на покосившиеся домики этого района, можно было предполагать, что застраивался он в основном еврейской беднотой в начале ХХ-го века (или прежде того). Кстати, о названии. Винничанином был известный в СССР не только как русский советский писатель, поэт, драматург, но и как звонкоголосый подпевала «рабоче-крестьянской» власти, рьяный антисионист еврей Цезарь Самойлович Солодарь (1909-1992). В одном из своих «разоблачающих сионизм» произведений («Дикая полынь») описывает он немного до- и (первых лет) послереволюционную Винницу, называя упомянутый район города Израилевкой. Так что, как правильней – не скажу, но названия Израилевка я никогда от винничан не слыхал. [Посмотрел последующие издания "Дикой полыни" – Израилевка заменена Иерусалимкой. И этот вопрос – «исперчен»!]

НЕВОЛЬНЫЙ ПРЫЖОК  К  ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОМУ  ВОКЗАЛУ

Думаю, куда бы сейчас направиться. Двинем далее вверх по улице Ленина. В сторону Парка культуры и отдыха. Угол Ленина и 9-го Января занимало величественное (по масштабам Винницы), как и полагалось, здание обкома партии и облисполкома. Построено оно было до войны, во времена победы социализма «по всему фронту». В войну было повреждено, обгорело. Впервые я его увидел в строительных лесах. Кто его восстанавливал – не знаю. Но на других разрушенных войной крупных зданиях (театр, железнодорожный вокзал) трудились немецкие военнопленные. И, как видно было из результатов, трудились неплохо. Всё же обком-облисполком они своим присутствием не имели права «осквернить». Или?

Смотреть на вокзал ездили трамваем, словно на экскурсию. Самой главной примечательностью был огромный расписной потолок центрального зала. Как и на экскурсиях, за посещение вокзального здания надо было платить. Тогда ещё существовали (с царской поры!) так называемые перронные билеты (чтобы беднота не заполняла помещение вокзалов, особенно в зимнее время года; чтобы лишние люди не болтались по опасному перрону). Перронный билет стоил один рубль (трамвайный билет, помните, 30 копеек). Перрон, кстати, в Виннице (даже после сооружения подземного перехода) был действительно опасен. Потому что он узок, и потому, что мимо ожидающих свой пассажирский поезд и их провожающих проносились на большой скорости товарные поезда.

Чтобы не забыть, тут же расскажу ещё об одной «опасности». Через Винницу проходили и проходят поезда в Болгарию, Румынию, Венгрию, Чехию и Словакию (тогда – Чехословакию), Югославию… В бывшие, так называемые, страны социалистического лагеря. Во время «исторических» (других не бывало) съездов ВКП(б), а с 1952 г. – КПСС руководители коммунистических (рабочих и ещё как там они назывались) партий этих стран в специальных поездах проезжали со своей свитой и охраной, разумеется, через Винницу. В Москву и обратно. Задолго до проезда поезда территорию вокзала наводняли люди из компетентных органов. Чаще всего – в серых костюмах. И, не объясняя ничего, отгоняли людей от того железнодорожного пути, по которому предстояло проследовать спецсоставу с вождём той или иной страны. Одновременно очищалось от подозрительных личностей помещение вокзала.
Люди, не понимая причины такого беспардонного к ним отношения, вступали в конфликты с незваными «распорядителями». Среди отъезжающих и их провожающих было немало выпивших «на дорожку» («на посошок»). Разыгрывались словесные и – более того – баталии. Умные парни в сером, в конце концов, открывали отгоняемым причину своего поведения. И отгоняемые, такова была внутренняя установка советского человека, «входили в положение». Тупые же и упрямые ребята из органов доводили дело до рукоприкладства. Вот такова была ещё одна «опасность» на железнодорожном вокзале ст. Винница. Не дутая опасность для иностранных спецсоставов, а реальная – для пассажиров и иже с ними.

Ещё в течение пяти и более лет после войны с левой стороны вокзала, если выйти из него на перрон, как и на всех более-менее крупных железнодорожных станциях, находились краны, над которыми висели большие (чтобы издалека их было видно) эмалированные таблички с надписью «КИПЯТОК». Во время стоянок поездов люди бегали к этим кранам со своими ёмкостями. В поездах раздавали чай, можно было даже самому набрать кипяток из бойлера, расположенного напротив купе проводника. Но огонь под кипятильником разгорался лишь три раза в день. Кто не хотел пить и питаться в режиме, установленном для железнодорожных пассажиров Министерством путей сообщения, тот и бегал за кипятком.

В 1956-м году на концерте Аркадия Райкина в Москве я слышал «хохму» о том, что один иностранный турист задавал гидам вопрос: «Почему в СССР все железнодорожные станции носят одно и то же название?». Никто его не понимал. До тех пор, пока он не сообщал это название: КИПЯТОК.

И вот ещё что. Не знаю, с какой целью, но, скорее всего, по необходимости на углу улиц Козицкого и отходящей под углом от неё улицы Володарского тоже находился кран с табличкой «КИПЯТОК».  На этом месте стояла круглая кирпичная будочка-башенка, по всем признакам, бывшая водоразборная колонка ещё царских времён. И, действительно, там был кран с холодной водой. И – меньший – с кипятком. Люди с округи ходили к будочке и за холодной, и за горячей водой. Зажигать дома примус или (уже в 50-е годы) керогаз было лень. Или керосина в доме не оказывалось. Продавался он на углу Ленина (в самом её начале) и отходящей от неё улицы Свердлова. В магазине, в котором, кроме керосина, можно было купить ещё хозяйственное мыло. И – всё. Рядом была  ЕДИНСТВЕННАЯ мне известная на ту пору в Виннице бензоколонка.

До постройки нового здания железнодорожного вокзала последний находился как бы в нескольких помещениях. Главным из них было то, что стояло на противоположной вокзалу стороне привокзальной площади. Там же находилось управление Винницкой железной дороги, впоследствии растворившейся в Юго-Западной железной дороге. Кассы находились в ином здании, и т. д. Потом в большое здание въехали юридические организации (суд, прокуратура – областные, городские?, адвокатура).

А о немецких военнопленных я ещё расскажу…

ВИННИЦКИЕ  «БЕЛЫЙ  ДОМ»  И  «БОЛЬШОЙ  ТЕАТР»

Снова – к зданию обкома-облисполкома. С главного входа заходило в него почему-то мало людей. И – редко. Чаще – со двора, куда попадали через проезд.  Во дворе, я знаю, хоть его услугами и не имел право пользоваться, находился обкомовский магазин. Там отоваривались жены начальников (самым большим начальникам деликатесы привозили на дом) и так называемые персональные пенсионеры (всесоюзного и республиканского значения) – как правило, бывшие партийные, исполкомовские работники и крупные хозяйственники.
Отдельный вход был в ту часть здания, которая принадлежала облисполкому. Там милиционер стоял не непосредственно у входной двери, как у главного входа, а несколько в глубине подъезда. Так что, любой мог пройти в расположенную рядом с входом парикмахерскую. Хотя, думаю, что не любого там бы пригласили в кресло. Через большое, всегда хорошо промытое окно парикмахерской (это вам не парикмахерская на старом автовокзале – жалкая коморка!) были видны и два парикмахера, и их клиентура.
 
Парикмахерское дело, не понимаю, по каким причинам, было в Виннице тех лет отдано в руки евреев. Даже в этой обкомо-облисполкомовской парикмахерской оба «фигаро» были «инвалидами 4-й (5-й) группы». Один из них – с постоянно кислым выражением лица –  имел вид забитого невзгодами жизни героя фильмов Чарли Чаплина. Другой, немного помоложе, был подчёркнуто стройным и даже, насколько это позволяло человеку его положения, представительным. И тот, и другой – всегда «при галстуках». Посетители – начальство среднего ранга. Большое начальство до посещения парикмахерской не опускалось, вызывая для бритья и стрижки этих двух придворных цирюльников наверх, к себе в кабинеты.

Коль уж зашла речь о парикмахерских, расскажу о них ещё немного. Парикмахерских в Виннице было не мало: в гостиницах «Украина» (фото 33.)  – вход в неё был рядом со зданием горисполкома и «Винница» (фото 22.) – вход в неё был рядом с входом в «Сахаротрест» (центральные парикмахерские, так сказать), на базарах, на вокзале и на автостанции, пр.

Цены (те, что я знал: на стрижку волос у мужчин) были «божеские». Однако после окончания стрижки, сметания щёточкой обрезков волос с вашего лица и шеи, развязывания и удаления сдавливающей шею салфетки, снятия с туловища «защитной» (от тех же обрезков волос) простынки,  следовал роковой (в смысле, не-от-вра-ти-мый) вопрос парикмахера: «Освежить?». Конечно, можно было, даже не отвечая цирюльнику, соскочить с кресла и быстро пройти к кассе, куда спустя минуту-другую подходил с бумажкой, фиксирующей проделанную им работу и плату за неё, недовольный парикмахер.  Но «своему» парикмахеру (то есть, тому, у которого вы постоянно или же чаще всего стриглись) отказать в «освежении» было невозможно. Поэтому вы обречённо кивали свежеобкошенной головой в знак согласия. Ободрённый парикмахер ставил вас перед следующей дилеммой: «Цветочным» или «Шипром»?. Если вы не стеснялись показать себя бережливым, то отвечали: «Цветочным». А ежели вы смущались этой своей бережливости и к тому же боялись прослыть скуповатым (совсем уж некрасиво!) или очень-таки «своим» был для вас парикмахер, то покорно вздыхали: «Шипром». Оба эти одеколона (других «освежителей» в парикмахерских – при повальной плановой советской экономике – не могло быть), на моё обоняние, были если не отвратительными, то, во всяком случае, не притягательными для прекрасного пола (ведь вся парфюмерия создана для привлечения противоположного пола, не так ли?).

Как бы там ни было, я тут же бежал домой, подставлял голову, шеи и плечи под кран с холодной водой (кранов с горячей водой просто не было) – освобождался одновременно от прилипших к коже обрезков волос и от неприятного мне запаха. Да, чуть не забыл: пару «пшиков» (капель) из флакона с одеколоном «Цветочный» удорожали подстрижку на четверть-треть, а из флакона с «Шипром» – примерно наполовину. Флаконы эти были намного больше продававшихся в магазине  и на них было помечено: «Для парикмахерских». Это, думаю, было придумано гигантами мысли из финотдела, чтобы предотвратить использование парикмахерами купленных ими в магазине одеколонов (каждый «пшик» в парикмахерской стоил, прикидываю, в десять раз более чем такой же «пшик» в домашних условиях). То, что парикмахеры могли бесконечное число раз доливать купленный в магазине одеколон в «парикмахерские» флаконы, это контролёрам, видимо, в голову не приходило. Особой же пломбы на парикмахерских флаконах я не замечал.

После войны электрических машинок для стрижки не было; бритвенные ножи парикмахеры доводили до максимально возможной остроты, водя ими то плавно, то быстро по кожаному ремню. Потом появились машинки с электрическим приводом, специальные кремы (пасты) для нанесения размягчающей волосы пены на бороду (до появления паст водили сначала мокрой кисточкой по куску туалетного мыла, находящегося в чашечке, потом – по лицу клиента; затем появились пенообразующие мыльные порошки). Но кожаный ремень как точило остался.

Если у парикмахера появлялся какой-то новый (необычный) инструмент для работы (чаще – машинка с каким-либо новым качеством), то сразу же к этому мастеру выстраивалась очередь. Провинциальные винничане были падки на всякие штучки-дрючки. Помню, в парикмахерской на автостанции – старший брат рассказывал – появился новый мастер, который стриг без машинки. Орудуя только расчёской и ножницами. И мог сделать любую причёску. И не переминался он с ноги на ногу около кресла с клиентом, а разъезжал вокруг кресла, восседая на особом высоком стульчике с колёсиками. И покрывал клиента защитной простынкой (из какого-то прозрачного материала!) от шеи до самого пола (ни волоска – на штанинах!), причём «ошейник» простынки был мягким и абсолютно «волосонепроницаемым».
Скажите, мог ли я себе отказать в следующей стрижке, по примеру брата, у этого рационализатора-инвалида 4-й (5-й) группы?

И вот, имея две парикмахерские на расстоянии 40-50 метров от подъезда моего дома, я поплёлся на автостанцию. Она, кстати, была прежде также на Киевской улице, но в другом месте: примерно, в полукилометре от нынешней (в сторону Пятничанского моста) и на другой стороне улицы (фото 34. и 35.). Жалкая комнатушка, где работали два мастера. Очередь, в основном состоящая из пассажиров, отъезжающих в районы, сёла. И все обстоятельства работы нового мастера – точно такие, как их описывал брат. Сам же мастер, неожиданно для меня, оказался молодым и очень красивым парнем. Что среди парикмахеров было почти исключением. Наверное, поэтому он быстро исчез из города. Скорее всего – сосватали его. И невеста его, по всем статьям, должна была быть богатой и образованной. Не прозябать же такому видному жениху в этой жалкого вида цирюльне! Такому красавцу – место в «высшем свете»!

Однако ко времени моего посещения богатой невесты ещё не было, поэтому мои чаевые мастеру были кстати. «Своим» парикмахерам чаевые вкладывали в широкие карманы их халатов. «Чужим» лезть в карман было не положено – клали на призеркальный столик, заставленный парикмахерскими  инструментами и бутылями с означенными выше «освежителями».

О парикмахерских – ещё не конец. Во всех – без исключения! – парикмахерских было постоянно включено радио. Не так, правда, громко, чтобы уши закладывало, но достаточно громко, чтобы сообщения о «росте благосостояния», «происках империалистов», «успехах друзей из социалистического лагеря» и прочие подобные выхлопы пропаганды не заглушались обменом репликами между парикмахером и клиентом. Так что, парикмахеры в течение всего рабочего дня подвергались идеологической обработке этим «средством массовой (дез)информации». Полагаю, однако, что – без особого результата. Коммунистов (членов партии) среди парикмахеров, уверен, было ничтожное количество. Да и пожелали бы – всё равно в партию их бы не приняли. Они ведь не принадлежали ни к рабочему классу, ни к крестьянству. А партия не могла допустить своего «вырождения» в партию интеллигенции, поэтому хочешь стать членом партии (дабы служебной карьере способствовать) – приведи с собой кого-нибудь из «трудового класса», лучше – сразу двух. Тогда, возможно, мы и подумаем…

Дабы клиенты, ожидающие своей очереди, не скучали, на столике всегда лежали несколько журналов. И даже в этом все парикмахерские были схожи (не зря же существовало Управление парикмахерскими хозяйствами, обеспечивающее «порядок»): это были журналы «Крокодил» и «Перец». Редко-редко рядом лежали «Огонёк», «Крестьянка», «Здоровье» или ещё что-то другое.

В свободное от клиентов время парикмахеры играли в  р у с с к и е  (на 64-х клетках) шашки, которые были в то время как бы «е в р е й с к и м  национальным видом спорта». И – для любителей, и для профессионалов (ой, забыл: профессионалов у нас быть не могло – все профессионалы  ч и с л и л и с ь  где-нибудь на работе, далёкой от любого вида спорта). Достаточно сообщить, что ШЕСТИКРАТНЫМ (рекорд для СССР) чемпионом страны сумел стать харьковчанин Зиновий Исаакович Цирик (1924-2011), отошедший ещё в 1965 г., по болезни, от чемпионатов. Разумеется, и о шахматных гроссмейстерах-евреях не следует забывать (сразу после войны, прежде всего, о Михаиле Ботвиннике и Давиде Бронштейне – первом советском чемпионе мира в 1948-57, 1958-60, 1961-63 г. г. и – претенденте на это звание в 1951 г.), но шахматы – игра не для парикмахеров. И сложная, и долгая. Клиент не будет ждать окончания партии.

Вообще, между нами говоря, незачем еврею связываться с «Королём» и истошно кричать в его сторону почти неприличное слово: «шах!»! Более того, уместен ли тут, я вас спрашиваю, «мат!»? Стоит ли, ну хотя бы только намереваться, «взять» (на свою же голову!) «Королеву»? И за что губить, скажите мне, невиновных ни в чём «Слонов» и «Коней», топить «Ладью»? А ещё – опасность снова быть объявленным "безродным космополитом" из-за этих шахмат с их английским или каталонским началом, латышским гамбитом, (вдохните глубже!) старо- или новоиндийской, сицилийской, венгерской, скандинавской, голландской, французской и даже хотя бы славянской (выдохнули!) защитой, с не нашими – испанской, итальянской, шотландской и даже хотя бы и с нашей – русской партиями?  Нет, бедному еврею проскочить бы всего-то-навсего в «дамки» и, тем самым, получить возможность двигаться, хоть и не напрямую, а только – по диагонали, но всё же – в  ЛЮБОМ  направлении. Этого ему было бы в то время, ой как, достаточно…

Ладно, постригшись и освежившись, пошли дальше.
К облисполкому (мы движемся в сторону Парка культуры) примыкало здание, в котором находился ряд областных организаций (отделов облисполкома). Этими же организациями было напичкано угловое здание (улицы Ленина и Дзержинского, ныне Театральная). А между ними находилось большое странное, частично деревянное здание, несомненно, дореволюционной поры (как сохранилось?), в котором располагался институт усовершенствования учителей. Фотографии этого снесённого здания я так и не нашёл. Никаких следов! А жаль – это был бы, несомненно, памятник деревянной архитектуры, украшающий город.

За институтом и небольшой площадью высилось, обращённое фронтоном к улице Дзержинского, здание областного театра (фото 36.). О нём – на этом сайте: http://theatre.vin.com.ua/.
Старое здание театра, уничтоженное гитлеровцами при отступлении в 1944 году, было спроектировано уже известным нам архитектором Гр. Гр. Артыновым. Не упрекайте меня в пристрастном изложении фактов, но следующий сайт (http://theatre.vin.com.ua/ru/main/bulo) называет недвусмысленно звучащие фамилии строителей и «обустроителей» здания театра: Л. Зискинд, М. Неер, Г. Зайденверг, И. Ройзенбурт. Строительство и обустройство было завершено в 1910 г.

А в новое здание театр въехал в 1948 г. Театр сразу покорил винничан: такой красоты в городе больше не было! Вход аж с ВОСЕМЬЮ (спереди) колоннами (как в Большом театре в Москве!), надраенные паркетные полы, в ложах – ярко-красный бархат, богатые «позолоченные  хрустальные» люстры, уютные буфеты.  Специфический запах: смесь различных духов, одеколонов, пудры, румян… Поход в театр был событием – и все прихорашивались, «надушивались».

Винничане любили свой театр. Знали его режиссёров, художников, актёров. Главного режиссёра Ф. Г. Верещагина, главного художника К. Витавского, актёров  И. М. Сикало,  Я. И. Глыба, И. Тарапату, Н. Е. Педошенко, А. Е.Молдована, Норец, многих других. На мой взгляд, самым сильным актёром был Иван Михайлович Сикало (1909 -1975). Он незаслуженно долго дожидался звания народного артиста Украины (1960): причиной сего, поговаривали, было его пребывание в войну на оккупированной немцами территории. Как я обнаружил недавно, Сикало, оказывается, продолжал работать в театре уже оккупированного Донецка (Сталино, Юзовки) – об этом см. подробнее на сайтах http://infodon.org.ua/stalino/770  и  http://infodon.org.ua/stalino/716. После войны актёр, скорее всего,  в ы н у ж д е н  был покинуть город и работал поначалу в Измаильском театре, а с 1948 г. – в Виннице. И. М. Сикало удавались роли любого плана. Вспоминаю его хотя бы в роли коварного камергера Маринелли ("Эмилия Галотти"  Г. Э. Лессинга) или – Попандопуло, комического адъютанта «идейного атамана» Грициана Таврического из классической «Свадьбы в Малиновке».  И. М. Сикало играл во всех пьесах Миколы Зарудного (см. ниже). У Сикало был сын Юрий, который пошёл по стопам отца. Начинал он в Винницком кукольном театре, а теперь – главный режиссер Киевского государственного академического театра кукол, народный артист Украины, заслуженный деятель искусств Польши.

Тут я, оказывается, кое в чём ошибся. И вношу поправку, цитируя полученное мною 23.07.12 сообщение от пожелавшего не быть упомянутым бывшего ученика нашей школы (на один класс моложе меня):
"...Майже десь мало не рік тому я передав цю книжку (самодельно напечатаную им "Мою Винницу" - С. В.) своєму одному однокласнику Юрі Сікало, з яким ми свого часу сиділи за однією партою десь біля півтора року.
Юрко сказав, що книжка дещо невірно описує долю його батька. Він дійсно грав за німців в Донецьку, після цього попав у полон і в ешелоні його розбомбили. Він довго поневірявся по Одещині і Бесарабії, після чого прибився до Ізмаїлу, де на той час працював режисером Верещагін, який взяв Івана Михайловича до трупи ізмаїльського театру, а вже звідти Стахурський претягнув велику групу акторів театру до Вінниці.
У Івана Михайловича було двоє дітей: Віталій (його всі звали Таліком) і Юрко – мій однокласник. Глухим був саме Талік, який  потім став прекрасним шевцем  і обшивав масу вінничан. У них обох вочевидь був хист до мистецької роботи, бо Юра дуже гарно млював, але пішов до театрального на лялькове відділення. Після чого він і набув слави найкращого українського лялькаря, він уже досить давно народний артист України. Має прекрасний голос і міг бути гарним театральним актором, але з-за малого росту його не взяли на акторське відділення. В армії він дещо підріс, але вдруге вже не подавався в актори."

И. Тарапата даже чуть не стал лауреатом Сталинской премии! В 1952 г. театр поставил по пьесе Шалвы Дадиани спектакль «Из искры», в котором  будущий народный артист Тарапата играл молодого будущего вождя. Приезжала комиссия из Москвы, положительно (в смысле присуждения премии) оценила просмотренный ею спектакль. Да вот неожиданно отдал душу Б-гу ставший, по крайней мере на людях, атеистом бывший слушатель духовной семинарии… И присуждение премии не состоялось.

При возвращении глубокой ночью из какого-то районного центра (села), где театр выступал, шофёр задремал. Эта авария унесла жизнь молодой красавицы-актрисы Журавлёвой. Её муж – артист А. Молдаван долго после этого не выходил на сцену. Его первый выход – после перерыва, вызванного гибелью жены – я видел. Публика встала, приветствуя аплодисментами любимого актёра. А через неделю-другую Молдаван исчез. Где его только не искали! И нашли только спустя несколько дней мёртвым на чердаке театрального здания. Он отравился психотропными лекарствами, которые накапливал, планируя расстаться с жизнью.
В театре появился зажигательный актёр и великолепный танцор М. Грищенко. Балетная группа театра с таким солистом прямо-таки расцвела. Праздник продолжался недолго: на охоте Грищенко получил случайную пулю в ногу – и с той поры  захромал. Остался в театре балетмейстером.
Это – некоторые печальные факты из театральных событий тех лет.

Жили артисты бедновато. Квартирами их не баловали: годами-десятилетиями – в коммуналках. Конечно, ведущим предоставляли жильё, например, в новом доме на углу улиц Ленина и Козицкого (напротив гостиницы «Украина»). Многие артисты подрабатывали, руководя театральными кружками на предприятиях и в учебных заведениях. Был, оказывается, ещё один способ, так называемой, «внутренней подработки». Надо было на сцене, во время представлений, носить подходящую собст-вен-ну-ю одежду. Об этом поведала нам наша соседка Мария Николаевна Працюк – заведующая костюмерным цехом театра. За «амортизацию» собственной одежды доплачивали. Или, например, будучи артистом, не часто занятым в спектаклях – выполнять техническую работу помощника режиссёра. Таковым на афишках часто значился наш другой сосед Сергей Прокопьевич Здрайковский. Жена его, Валентина Николаевна – домохозяйка – одно время руководила постановкой театральных представлений в Доме культуры глухонемых. Культурными событиями городского масштаба представления в этом Доме культуры, правда, не становились.

Какое-то совсем недолгое время работал, вроде бы, в театре Николай Яковлевич Зарудный (1921-1991). Театр поставил одну его пьесу, другую. Удачно. Ещё лучше. Зарудный (уже член Союза писателей Украины) перебрался в Киев. Но и оттуда отдавал некоторые свои пьесы для первой постановки в Винницу. Приезжал на премьеры («Мёртвый бог»). Встречали его как героя. А началось всё, если не ошибаюсь, с его пьесы «Веселка». Нет, всё-таки, с пьесы «Ночь и пламя» (1957). После Винницы (1958) «Веселку» поставили ещё в ряде театров, в том числе, в том же 1958 г. – в Малом театре в Москве. В 1960 г. по пьесе был снят одноимённый кинофильм.

Теперь, в связи с театром, позволю себе немного личного. В СССР – конечно, по идеологическим соображениям, а не с коммерческими целями – практиковался обмен гастролями между театрами разных городов. Посему Винницкий театр выезжал летом на несколько недель в какой-нибудь областной центр Украины и, приблизительно на такое же время, в Россию. В Россию – чаще всего, насколько я помню, в Тулу. А театры этих городов гастролировали в это же время в Виннице.

Как правило, иногородние театры, даже не знаменитые (о них речь пойдёт дальше), имели успех. Зрители с интересом посещали новые спектакли, знакомились с другой режиссёрской трактовкой пьес, которые они уже знали, с неизвестными им до того актёрами. Винничане выступали, можно сказать, везде и всегда перед хорошо заполненными театральными залами. Актёры, правда, от этого не богатели. Но дома с гордостью об успехах в чужих краях рассказывали.

Наша семья многие годы дружила с различными работниками театра. В частности, с уже упоминавшейся заведующей (в течение десятилетий!) костюмерным цехом театра Марией Николаевной Працюк. Она, кстати, снабжала меня некоторыми атрибутами для вечеров-маскарадов в школе. И я помогал ей, чем мог. Во время поездок по Прикарпатью нашёл я на чердаке одного из домов, где я ночевал, старинный учебник для начальной школы. И не какой-либо, а – КАТЕХИЗИС. Проштудировав его несколько раз (моё, так сказать, внешкольное религиозное самообразование), я подарил эту книжицу  матери Марии Николаевны. Анна Фёдоровна, которой было уже за восемьдесят, была несказанно рада такому подарку. И наказала дочери положить ей КАТЕХИЗИС в гроб. Так, по рассказам, это и было сделано (я к тому времени уже покинул Винницу).

Да, чуть не забыл. Мария Николаевна всегда привозила мне из Тулы один из символов этого города – тульские пряники, которые я очень любил.
И ещё об одном. Наша семья не была верующей. А Анна Фёдоровна регулярно ходила в церковь. Ту, что поначалу действовала на улице Ленина, а потом – на Пятничанах. Мария Николаевна проводила в театре по 10-14 часов в сутки. И лишь с выходом на пенсию стала активной прихожанкой. Жили они небогато. Мама их разными способами поддерживала.

Известно, что в рождественский сочельник на Украине необходимой едой для верующих должна быть кутья. Различные компоненты для приготовления кутьи были и дороги, и дефицитны. Приобрести их можно было только на рынке за немалые для семьи Працюк деньги. Поэтому мама как бы заказывала им кутью для нашей семьи («Вы приготовите кутью вкуснее, чем я это сделаю, Марья Николаевна»), но мёд, изюм, мак, орехи и прочее давала в таком количестве, что Марья Николаевна могла угощать и своих бедных знакомых-прихожанок.

Среди близких нам соседей была и семья заведующего электроцехом театра Черния. Он, как и Мария Николаевна, пропадал в театре с утра до позднего вечера, возвращаясь домой только после окончания спектаклей. Жена его, Тамара Михайловна, заведовала театральными кассами. В кассе театра работала и их дочь Таисия. Мама с дочкой заходили к нам часто, рассказывая о «внутренней жизни» театра и личной – актёров.

Вы понимаете, что при наличии таких соседей я не пропускал ни одного спектакля.

ПРОБЕЖИМ  БЫСТРО  МИМО

Напротив здания театра было построено ещё в довоенное время (судя по архитектуре) здание, принадлежавшее двум, как бы сейчас сказали, силовым ведомствам. Когда точно было построено и как назывались тогда эти ведомства (ОГПУ – ГПУ – НКГБ и НКВД?) – не важно. В описываемое мной время они именовались МВД и МГБ (КГБ), то есть, Министерство внутренних дел и Министерство (Комитет) государственной безопасности. Здание, проходя мимо которого тысячи людей чувствовали себя – опять же, используя современную лексику – дискомфортно. Не только в страшные довоенные годы, но и в послевоенные – тоже. И не потому, что были в чём-то грешны. Нет, потому что знали: безгрешность в стенах этого здания не является гарантией безнаказанности. В оккупацию 1941-1944 г. г. хорошо приспособленные для нехороших дел помещения использовались карательными органами. А о том, что гитлеровцы около этого здания выявили, будет рассказ ниже. Когда мы дойдём до разговора о винницких кладбищах, о Парке культуры и отдыха им. М. Горького.

ИЗ  ВАРЯГ  В  «ГРЕКИ»

Чтобы был ясен заголовок, замечу: варяги – древнерусское название норманнов. А норманны – северогерманские племена, совершавшие в 8-11 вв. грабительские, захватнические походы в странах Европы. Что касается слова «греки» (в кавычках!), то оно будет понятно из ниже следующего текста.

Пока же, в наших блужданиях по городу моего детства и юности, вернёмся  на угол улиц Ленина и Козицкого. Ещё стоял разрушенный и обгоревший дом напротив гостиницы «Украина» («Савой»). Тот, что виден на довоенной фотографии (фото 14. – слева). Ещё на одной из его сохранившейся наружных стен (той, что стояла на ул. Козицкого) висела огромная реклама «ПОКУПАЙТЕ  КРАБЫ». Реклама была приколочена высоко, с внутренней стороны стены, «лицом» в сторону магазина «Лекарственные травы», то есть, в сторону начала улицы Ленина.

Да, те самые, в маленьких консервных баночках крабы, которые потом стали дефицитнее зернистой икры. Ещё продавали рядом с этим разрушенным домом, в одноэтажном здании «Гастронома» (вплотную к магазину «Лекарственные травы») доставленную из Одессы свеженькую и жирненькую селёдочку, исчезнувшую потом навсегда. Ещё кишели там рыбой небольшие бассейны, и покупатели указывали пальцем, какого карпа им выловить садком. Ещё обожали винничане «сильтисон» (зельц) – твёрдый свиной холодец, продаваемый в виде толстой круглой колбасы в оболочке из кишки. И свежими и вкусными были охотничьи сосиски (с дымком). Ещё пахли луговыми травами выставленные в витрине молочного магазина, что был напротив, сыры: «Ярославский», «Костромской», «Угличский», «Голландский»… И они вскоре, хотя и потеряли качество,  стали дефицитом.

А хлеб пока (до конца 1947-го года) выдавали ещё по карточкам, чай пили «вприглядку» (то есть, без сахара; на него, в основном, смотрели), свиная тушёнка, бобы и соевый шоколад из американских посылок считались деликатесами.

Я повторяю, чтобы вы, наконец, поверили. В те же годы, когда ещё не хватало хлеба, в главном продуктовом магазине города – магазине №2 (номер один, наверное, получил закрытый магазин в обкомовском дворе, о котором – выше), во «втором магазине» (как его все называли), что занимал первый этаж соседнего с горсоветом дома, за стеклянной витриной находились огромные эмалированные судки с чёрной и красной икрой, толстой сельдью, сочными чёрными маслинами, а рядом с ними – красные и охряные, круглые и цилиндрические головки остро пахнущих голландского, швейцарского (думаю, что – по технологии изготовления, а не по стране выработки), прочих сыров с жёлтыми влажно-маслянистыми срезами. О ценах ничего сказать не могу: не знал, не помню. На хлеб людям, вероятно, хватало, на босоножки из клеёнки с пластиковой подмёткой или из парусины с деревянной подошвой – тоже. А икра и сыры высыхали, покрывались плесенью.

Иногда всё же покупатели находились. Свадьба, юбилей, поминки – надо что-то подавать на стол приглашённым гостям. Не будничное. И тогда можно было видеть, как соскучившаяся по «большой резке» продавщица достаёт тонкую, длиною где-то в полметра, металлическую струну, с обеих сторон которой были приделаны деревянные ручки. И, прижав к груди примерно двух(четырёх)килограммовую головку сыра, пилящими движениями старается её ополовинить. Потом – ещё раз надвое. До необходимого покупателю веса. Остаток заворачивался в пергаментную бумагу. Но он всё равно черствел – и следующий покупатель требовал нарезать сыр ему из «свежей» головки. Те, что покупали по 50-100 г, таких «прав» не имели – и им нарезали из остатков.

Но наступили – правда, не быстро – лучшие (в материальном отношении) времена. И маленькая баночка исчезнувшей из продажи икры стала лучшей взяткой (наряду с коньяком, коробкой приличных конфет, духов), а за сыром начали ездить в Москву. Спрос и предложение при социализме никогда вместе не ночевали…

Но я – не об этом. Я – о проезде между двумя дореволюционных времён домами. В том доме, что ближе к строгому зданию Государственного банка, располагался «Книготорг» и книжный магазин. И – квартиры, как и в другом, на первом этаже которого находился магазин "Лекарственные травы". А проезд упирался в высокую стену обувной фабрики, через которую всё же умудрялись кое-что перебрасывать «на волю». О хищениях уже шла речь. А я – о совсем-совсем ином.

В полуподвальных помещениях  означенного проезда жили одним кагалом ассирийцы, которых в Виннице почему-то называли «греками». Внешне, кто был в Греции – знает, настоящие греки смотрятся всё-таки иначе. «Греческий» островок в самом центре города, на улице Ленина!
Знали «греков» все. И не только в лицо, но и по непривычным для нас именам: Беняма (очень красивый, лет тридцати брюнет), Скопыля (хулиган, которого все боялись), Ляка (из подрастающей шпаны), пр. Чистили и латали они обувь, продавали обувные шнурки, самодельные обувные кремы, такие же низкокачественные, как в магазинах, но – любой окраски. И если подходящей окраски у них не было, то они тут же сапожным ножичком, словно художник кистью, смешивали в жестяной круглой коробочке различных цветов кремы, бросая беглые взгляды на цвет обуви заказчика. Наконец, получался нужный колер – и довольный покупатель уносил покупку домой. Первая же попытка почистить обувь этой смесью приносила разочарование: по обуви шли полосы всех использованных для получения нужной окраски цветов. Совсем, как при спектральном расщеплении белого цвета на семь цветов радуги.

«Главная» будочка ассирийцев располагалась непосредственно у входа в проезд, где они жили. Восседал в ней толстый усатый чистильщик обуви, алхимик-изготовитель сапожной ваксы и немного сапожник, имя которого у меня вылетело из головы. Другие аналогичные будочки стояли около вокзала, на базаре, ещё где-то. Ни у кого, не принадлежавшего к клану «греков», подобного промысла не было.

Ассирийцы жили почти что обособленно. Выходили замуж и женились только на своих. Наверное, где-то существовала специальная «служба», в распоряжении которой были всесоюзные данные о готовых к созданию семьи ассирийцев. Как бы там не было, но подходящих женихов и невест – даже живущих за тысячи километров друг от друга – находили. И закатывали та-акие свадьбы!

Знаю, правда, одно исключение. С детства был я знаком с Яшей Приказчиком, он был года на два старше меня. Пару лет жили мы с ним в одном дворе. Яша рано лишился матери, а потом – юношей – и отца. Прошёл огонь, воду и медные трубы. И не только потому, что Яша работал сантехником: при работе и пламенем пользовался, и с водой, разумеется, дело имел,  возможно, даже медные (нержавеющие!) трубы использовал. Нет, но и потому, что жил Яша, скажем так, бурно. И тюрьмы, знаю, не избежал: потому что сидел я во время суда над ним в зале заседаний. И в перерыве с ним поговорил (родни-то у него не было).

Так вот, этот Яша, в конце концов, женился на ассирийке Оле. (Яша знал её ещё маленькой девочкой: Оля и её старшая сестра Зина жили одно время в подвале дома, в котором располагалась детская библиотека. Вход к ним был со двора, того двора, в котором в другом доме жили и я, и Яша.) То есть, получил Яша «греческое гражданство», был обучен сапожному мелкому мастерству и – как абсолютное доказательство толерантности ассирийского сообщества к еврею – свою будочку. Стояла она на левой (нечётной) стороне улицы Ленина, между улицами Дзержинского и Хлебной. И так же, как в Междуречье (между Тигром и Евфратом) более двух с половиной тысяч лет до того, появился в излучине Южного Буга ассирийский еврей. Увы, в единственном числе: дети в этой семье не родились. Ассирийцы к тому времени уже постепенно расселились по лучшим квартирам. И Яша с Олей жили уже не в полуподвале «греческого проезда», а в приличной квартире большого дома во дворе за магазином «Оптика».

И – ещё: в первые послевоенные годы ассирийцы были почти монополистами в изготовлении и продаже чуней. Чунями, вообще-то, чаще называют либо лапти из пеньковой верёвки, либо резиновую или кожаную обувь в виде галош, надеваемую на разутую ногу при работе в шахтах, рудниках, и т. п. Винницкие же чуни представляли собой низкокачественные серого цвета валенки, нижняя часть которых была обклеена резиной от старых автомобильных камер. То есть, это были как бы валенки с несъёмными калошами. И носили их с ранней осени до поздней весны. Словом, «дёшево и сердито», как говорили о чём-то вполне доступном и вместе с тем отвечающем своему назначению.

Некоторые ассирийцы работали на обувной фабрике, забор которой, как было только что сказано, был в глубине двора их жилищ, часть – на кирпичном заводе, что располагался у глиняного карьера на  улице Первомайской (напротив парка). В футбольной команде кирпичного завода было так много ассирийцев (низкорослых, кривоногих, сухощавых и, главное,  смоляно-волосатых), что эту команду остряки называли «Щётка».

[Дополнение А. Грудина (США): «Некоторые из ассирийцев имели иранское гражданство. Один из этой семьи, молодой парень по имени Зая показывал мне иранский паспорт во время поездки в Москву. Он ехал в посольство для продления паспорта.»]

ПО  ПРАВОЙ СТОРОНЕ  УЛИЦЫ  ЛЕНИНА

Расскажу, что помню, о Государственном банке. Но прежде сообщу: ничего не знаю о том, что располагалось на месте здания Государственного банка, построенного, если не ошибаюсь, в 1929-м году. Не могу себе представить, чтобы на этом месте – между чудесной архитектуры дореволюционной гостиницей и другой опять же дореволюционной гостиницей попроще – находилось что-либо невзрачное. Тем более, не застроенное пространство.

В банк никто из «посторонних» не заходил. Для «посторонних» единственным учреждением, оперирующим с их деньгами, могла быть только сберегательная касса. Конечно, в банк приходили руководители учреждений, начальники финансовых отделов крупных предприятий, и так далее. Какие они там дела решали – понятия я не имел.

Но главным посетителями банка были «не посторонние» – бухгалтера и кассиры. Каждое учреждение-предприятие имело свой день, вернее, свои дни зарплаты: заработную плату выдавали дважды в месяц: первую половину – без вычетов, вторую – с таковыми (налог, алименты, иное). Если суммы были совсем малые, то их выдавали один раз в месяц (например, стипендии студентам).

Этих дней ждали с нетерпением, так как жили-существовали «от зарплаты до зарплаты». Разумеется, иногда у некоторых «простых смертных» что-то от зарплаты оставалось – и они несли это что-то в сберегательную кассу. Немало было и таких, кто никак не мог решиться «живые деньги» обменять на запись в сберегательной книжке – и они, пренебрегая небольшим процентом ежегодного прироста суммы, гарантированным сберегательной кассой, складывали деньги, как говорили, «в чулок».  Был это не всегда именно старый чулок; «ёмкостью для хранения ассигнаций» могла служить и старая сумка, и банка с плотной крышкой из-под чего-то, прочее. Постоянно ходили по городу слухи, что у кого-то (какой-то бабки, какого-то старика) после их смерти обнаружили под матрацем (в кладовке, в погребе, на чердаке...) той или иной формы «копилку» с большой суммой денег. А если арестовывали кого-нибудь из работников торговли, то – по тем же самым «достоверным» слухам – даже называлась конкретная сумма (разумеется, огромная) изъятых при обыске денег.

Что-то было в этих слухах правдой, большей же частью подобные россказни отражали неутолённую мечту рядового советского человека о прочном благосостоянии; последнее, судя по сообщениям печати, постоянно росло, но до желаемого «прочного» уровня было та-ак далеко.

Вернёмся, однако, к нашим бедным бухгалтерам и кассирам. Бедным – в прямом смысле слова, потому что зарплата их была довольно низкой. И – в переносном, потому что им предстояло, как правило, выстоять огромную очередь при получении заработной платы для сотрудников своего учреждения-предприятия. Если не в холоде, то, как минимум, в голоде. Бывало, что и – в холоде, так как очередь формировалась перед входом в банк задолго до открытия дверей последнего. А теплая погода в Виннице бывает, как известно, не круглый год.

В учреждениях-предприятиях (особенно с большим числом сотрудников) уже с утра формировалась в день выдачи зарплаты своя очередь: у кассы бухгалтерии. Редко окошко кассы открывалось в означенное на табличке, что была рядом с ним, время. Чаще кассира ждали. Многие, долгие часы. Кто проводил в ожидании кассира своё свободное от работы (смены) время, чтобы на «свежие» деньги купить гостинцы детям, кто не мог никак дождаться денег для «законной» (день-то зарплаты!) выпивки, а у кого и просто на еду уже ничего не оставалось.

А в банке – свои проблемы. Не было денег (наличных!) для выдачи зарплаты учреждениям-предприятиям. Инкассаторы исправно объезжали магазины, привозили оттуда выручку в специальных автомобилях в банк, железные ворота которого охранялись вооружённым милиционером. Но прилавки и полки магазинов не блистали изобилием товаров, часть денег оседала в «чулках» или ещё где-то – и в банке денег для всех не хватало. Инкассаторы «скребли по сусекам», однако бывали случаи, когда бухгалтера и кассиры возвращались на место работы с пустыми руками. И на их головы обрушивался незаслуженный гнев очереди у кассы. Выдача зарплаты отодвигалась на день. За редчайшим исключением, задержка была длительнее: все понимали, что большинство будет вынуждено голодать. А голодный человек способен на непредсказуемое. Поэтому, бывало, что деньги срочно доставляли из других городов…

Если же деньги банк выдавал, то бухгалтера и кассиры спешили с полными денег портфелями или сумками в свои учреждения-предприятия. Представители небольших контор – пешком или на трамвае (автобусе) – с небольшой суммой, как правило, в одиночку. Те, кто получал большую сумму денег, вызывали по телефону-автомату, расположенному у выхода из банка, сопровождение (кого-то из сотрудников). А кассиры крупных предприятий увозились прибывшим автомобилем.

Были ли случаи нападения на несущих (везущих) зарплату бухгалтеров и кассиров? Сколько угодно! Но не хватало транспорта, средств связи – изменить-обезопасить можно было не многое и не многих.

Всё – двигаемся далее. Без денег, но и – без риска подвергнуться ограблению. О деньгах, денежной реформе, зарплатах – уже было и ещё будет.

Следующий – в сторону реки – дом (дореволюционная гостиница) переходил, как при уличных боях, часто из рук в руки. Помню только, что одно время в нём был онкологический диспансер. Оперировали с утра до вечера (операционная выходила окнами на ул. Ленина и происходящее там было хорошо видно из окна третьего этажа дома напротив, где я нередко бывал). Продлевали ли эти операции жизнь обитателей «ракового корпуса» – сказать трудно: своевременная (ранняя) диагностика злокачественных опухолей была в те времена редкостью, большей частью – случайностью. Малую часть (примыкающую к банку) первого этажа сего дома, сменяя друг друга, занимали различные, как говорили ранее, предприятия общественного питания (столовая, закусочная, пирожковая, и т. п.). А бОльшую часть – хлебный магазин. Не такой уж и огромный, но – самый крупный в городе. И – когда-то – с самым богатым ассортиментом хлебобулочных изделий. Не целый день, но, по крайней мере, с утра. Сразу же после завоза. Хлеб загружали со двора (вход – через арку, ведущую в огромный костёльный двор). От подносов с хлебом пахло очень вкусно. Я вдыхал этот запах ежедневно, так как три года, до поздней осени 1948 г., мы жили на втором этаже дома, стоящего во дворе сразу же за аркой.

А далее (за аркой) – цветочный (наверное, единственный в городе!) и, опять же, самый большой в городе овощной магазин, за которым следовал ещё один единственный в городе – комиссионный магазин. Это – на первом этаже. На дореволюционном снимке (фото 37.) – другого я не нашёл – до навеса (который, как мне помнится, был поначалу ещё в послевоенное время) – то, что впоследствии занимал овощной магазин, а далее (где витрины защищены от солнца маркизами) – комиссионный магазин. За ним – въездная арка в костёльный двор и далее – одноэтажное ателье по пошиву одежды. А на втором этаже – над всеми этими магазинами (цветочным, овощным, комиссионным) – помещение библиотеки и читального зала для детей. Вход – там, где навес. Это не бахвальство, а констатация факта: в читальном зале я просиживал часами, нередко до самого его закрытия. Столько было интересных книг! От сказок различных народов – до ««Архимеда» Вовки Грушина» Юрия Сотника, от «Путешествия и приключения капитана Гаттераса» Жюль Верна до «Витя Малеев в школе и дома» Николая Носова…

Далее (фото 38.) следовало одноэтажное строение (на месте которого построили четырёхэтажное жилое здание), за ним – отделение милиции с паспортным столом (вход со двора). Судя по дореволюционному фото, в этом доме ранее располагалась, в частности, художественная фотография (фото 39.).

В одноэтажном (облагороженном стеклянной витриной) строении (фото 38., левая часть) располагалось центральное ателье по пошиву одежды. Купить приличный костюм, платье, пальто, плащ было невозможно. То, что шила наша – очень даже! – лёгкая промышленность, носить было невозможно. Даже люди среднего достатка старались не одеваться в «товары широкого потребления». Сокращение «ширпотреб» приобрело явно отрицательный оттенок. Женщины шили, как правило, у частных портних. Самой известной и самой дорогой (пошив платья из материала заказчицы – до 800 рублей! – вспомните приведенные величины зарплат) была Масляева. Жила и работала она (на дому) по улице Пушкина. Шили платья у неё профессорские жёны. Её сын Ваня – выпускник педагогического института, окончивший также пару курсов Киевской консерватории по классу вокала – руководил впоследствии областным Домом народного творчества, Областным управлением культуры. Очень красивый мужчина с приятным голосом. В молодости – неплохой спортсмен. Бывал нередко в нашем доме, так как дружил с моим братом.

Мужскую же одежду шить на дому было, видимо, хлопотно: много мелкой простой работы, требующей подмастерьев. Лучшим мастером по пошиву мужских костюмов был немолодой еврей с «царской» фамилией – Романов. Шил он начальству. Если оставалось время, то – и прочим, дававшим ему и его подручным возможность заработать хорошие «чаевые». Женские пальто в том же ателье шил ещё один еврей – довольно полный, но очень подвижный молодой человек по фамилии Чашка.

Когда построили большой дом, можно выразиться, «на берегу речки Калички» (на спуске улицы 9-го января, у оврага, в котором заключённая в трубу протекала Каличка), и первый этаж этого дома заняло швейное ателье, то на портняжном небосклоне Винницы засияла новая звезда – мужской портной Вейцман. У него были очень интеллигентные вид и манеры, был он молод, красив и как мастер хорош – звезда Романова начала постепенно закатываться.

Тут мне пришёл в голову каламбур, который только нынешнему поколению может показаться натянутым, «притянутым за уши». Дело в том, что в 1948 г. в Москве состоялась, можно с полной уверенностью сказать, по-зор-ная сессия ВАСХНИЛ (Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина) с громкой повесткой дня: «О  ПОЛОЖЕНИИ  В  БИОЛОГИЧЕСКОЙ  НАУКЕ». В постановлении сессии, среди других глупостей, значилась и следующая: вейсманизм-морганизм (имелась в виду классическая генетика, начало которой положил Г. Мендель) – в отличие от «мичуринской агробиологии» – «реакционная буржуазная лженаука». Таковой в СССР, сейчас это представляется полным идиотизмом, долгое время числилась и кибернетика. А критика вейсманизма-морганизма – не поверите! – аж до 1965-го года (!) входила в обязательную школьную программу предмета «Основы дарвинизма».
 
Так вот, учитывая то, что как Вейцман, так и Романов шили костюмы по тогдашней моде, а не одевали своих клиентов, включая партийно-советских функционеров, в сталинского покроя френчи (посмотрите на любое фото вождя, где он не в военной форме), могло возникнуть обвинение Управления бытовых услуг в допущении вейцманизма-романовизма. К счастью для обоих винницких швецов, времена сталинского «френчизма» остались позади.
 
Что касается тканей, то в ателье их выбор был не столь велик, как в магазинах. Магазин тканей располагался поначалу на первом этаже дома, находившегося рядом (через проезд) с ювелирным магазином. Потом его перевели на противоположную сторону улицы Ленина, наискосок от здания облисполкома. Долгие годы главным «тканеведом» был там седой элегантный мужчина по фамилии Сойбельман (?).

Пальто, знаю, шили и частники. Но их было один-два, не более. Вот починкой, перелицовкой, а также пошивом – особенно, для особо тучных или крупных людей –  рубашек, бюстгальтеров, поясов, пр. занимались преимущественно частники. Почти у каждой семьи был такой(ая) «личный(ая)» портной(ая).

Существенный перелом в одеяниях винничан начался в конце пятидесятых годов. В СССР стали поступать изделия лёгкой промышленности из стран, именовавшихся тогда странами народной демократии. Чешские костюмы, к примеру, покорили мужчин. Костюмы самых разнообразных модных фасонов, из всевозможных тканей, доступные по цене. Начальная цена – от 450 – 500 рублей. Это, конечно, превышало половину месячного оклада молодого специалиста с высшим образованием. Но зато, посмотрите, как вшит рукав: не гармошкой, как в наших пиджачках, а – словно влитой!

В районные центры стали поступать товары из Японии (в обмен, говорили, на рога и копыта, из которых японцы делали пуговицы, пр.); с рядом стран сельская кооперация торговала как бы самостоятельно. Товары эти на селе не пользовались спросом – и их привозили на базар в город. Но мы удалились слишком далеко от темы.

Что ещё располагалось, кроме ателье, в этом одноэтажном строении – не вспомнить. Но паспортный стол милиции, находившийся в конце этого ряда, в отдельном двухэтажном здании милиции (у въезда в костёльный двор), не забыть мне до конца дней. Там я получал в 1954-м году паспорт. Знойным летним днём. Многочасовое ожидание на солнцепёке. Затем – в непереносимо душной полутёмной комнате внутри помещения. Я был почти в полуобморочном состоянии, по всей вероятности, из-за обезвоживания. Моя подпись во впервые полученном паспорте мне определённо не удалась. Многие годы я с нетерпением ждал возможности замены паспорта…

А  ТЕПЕРЬ – ПО ЛЕВОЙ СТОРОНЕ

Идём от моста через Южный Буг. Моста – ещё деревянного. С расположенными рядом с ним (против течения) деревянными же «быками», которые защищали опоры моста от повреждения во время весеннего ледохода (в апрельское половодье). Несколько левее (по ходу улицы Свердлова) – здание пока единственного, вроде бы, в Виннице ремесленного училища (фото 40. – на заднем плане). С 1954 г. ремесленные училища и школы ФЗУ (фабрично-заводского ученичества) заменили на ПТУ – профессионально-технические училища. Первое из них, по-моему, было там же.

Видим «пересадочную станцию» (фото 40.). Здесь заканчивался трамвайный маршрут, начинавшийся у Пироговской больницы. И начинался другой – к железнодорожному вокзалу. «Пересадочная станция» была построена, несомненно, ещё до революции: выглядела она «старинно». Своим навесом и ещё чем-то она напоминала мне почему-то перрон жмеринского вокзала, зависть к которому не отпускает меня по сей день.
 
Крутой подъём в сторону центра города. Вот, что написал читатель В. Авербух: «Уменьшать крутизну спуска и спрямлять улицу Ленина перед мостом на Замостье стали после того, как в 1952 (?) году на склоне с рельс сошел трамвай и с моста упал в Буг. Почти все пассажиры утонули».

По обеим сторонам – дома. Небольшие. Слева, вроде бы, все, кроме одного – одноэтажные. Справа – жилые. Слева – в некоторых конторы, аптечный склад. На небольшом пустыре между началом улицы Ленина  и началом улицы Свердлова –  «Керосин и мыло». Я уже упоминал. Один из стоящих всегда – из-за керосинового запаха – на отшибе магазинчиков, где покупали топливо для примуса.  И – хозяйственное мыло, используемое, чаще всего, при длительном кипячении очень загрязнённой одежды (например, рабочих комбинезонов). Мыло это продавалось не только большими прямоугольными кусками, но и – глыбообразной массой (на вес).

Потом, когда «жить стало лучше, жить стало веселее» (выражение Сталина), керосин покупали уже для керогаза. В конце сороковых – начале пятидесятых (до газификации Винницы) эти «модерновые» агрегаты, отличавшиеся от примусов своей бесшумностью и (взрыво)безопасностью, были популярны. Коптили они, правда, не меньше примусов. Чистка днищ кастрюль и сковородок песком (во дворах) была обычным делом.

Слева – переулок в сторону Краеведческого музея и Городского архива. Они – в старинных зданиях, объединенных винничанами в одно понятие «Муры». В краеведческом музее много всего интересного (о роли Густава Вольдемаровича Брилинга  в создании музея см. на сайте http://muzey.vn.ua/node/97). Я там был несколько раз. В архиве, наверное – немало ещё более интересного. Но это – уже не для всех.

Однажды, мальчишкой, я наблюдал, как из архива кипами выносят и бросают в открытый грузовик старинные фолианты. Один из них упал на землю. Подобрал и стал рассматривать. Оказалось, что у меня в руках – книга движения больных (называлась, несомненно, иначе, но правильного названия не помню). Кто и сколько в больнице находился, сведения об оплате лечения. Красиво так написано. Каллиграфически. Вдруг читаю: умер, оставшись должным больнице «70 копеекъ». И такая скорбь меня почему-то охватила. То ли того умершего пожалел, то ли больницу, понесшую убытки. Не понял. А вот сейчас думаю: «Б-г ты мой! Какие, вроде бы, ненужные мелочи не забываются столько лет!» – поистине загадочна психика человека…

Работали ли тогда в архивах историки-краеведы? Скорее всего – нет. Очень многие материалы были закрыты. Другие – никак не вписывались в жёсткие идеологические рамки, выстроенные партией. Поэтому о чём-то новом, недавно обнаруженном в архивах, почти не сообщали. В «Винницкой правде» публиковался, правда, изредка работник архива Анжел (Желик) Абрамович Миняйло. Я знал этого красивого молодого человека – выпускника педагогического института. К сожалению, он умер в весьма молодом возрасте от кровоизлияния в мозг. В 90-е бы ему развернуться! Мог бы ещё, ведь был 1933 г. рождения.

Для интересующихся документальной историей Винницы (а не побасёнками, вот этим моим подобным) сообщаю, что в последние годы ряд интересных работ опубликовал Анатолий Секретарев, представленный в интернете как «публицист, физик, математик, историк, поэт и песнотворец». Им написана книга «Мiсто над Бугом» (1999).
 
Далее, вверх по левой стороне улицы Ленина – костёл с красивой (несмотря на то, что её никто не ремонтировал многие десятилетия) железной лестницей по обеим сторонам от входной двери. Костёл использовали под спортзал. Ещё выше – Собор, тогда пока ещё действующий.

На одном углу улиц Ленина (Соборной) и Коммунистической (Кропивницкого) находилось высокое здание дореволюционной постройки, в котором располагались суд, прокуратура, нотариальные конторы. На другом – красивый двухэтажный дом, в котором, как я только теперь узнал, до «октябрьского переворота» были приёмные врачей.  А там, где сейчас находится четырёхэтажный дом, именовавшийся «Домом учителей» (в отличие от клуба – «Дома учителя», располагавшегося во дворе школы по ул. Полины Осипенко) – в нём получили квартиры работники пединститута и школ, долго были развалины. Не знаю, правда ли это или нет, но отчаянные мальчишки рассказывали, что обнаружили в подвалах развалин подземные проходы, через которые добирались до Муров. Строили этот дом военнопленные немцы, которых к месту строительства подвозили на трамвае (где «квартировали» военнопленные – не знаю). Думаю, что на военном городке: там и соответствующие помещения («николаевские казармы») были, и изоляция немцев от населения не представляла трудностей.

Следующий отрезок нечётной стороны улицы Ленина остаётся предметом споров (чтО там было?) — и я остановлюсь на нём подробнее.

За домом, построенным, как выше указывалось, для работников школ и преподавателей педагогического института, располагался сквер, сзади которого находилось дореволюционной постройки здание. Сразу после окончания ВОВ в нём размещалось медицинское училище, а после перебазирования последнего опять же в дореволюционной постройки здание по улице Котовского (угол улицы Чкалова) там открыли 17-ю школу.

За сквером (в сторону центра) находилось деревянное строение. Первую его часть занимал магазин по продаже воды, соков и пирожков, пончиков. Там можно было купить и «Крем-соду» - редкую в продаже, и лечебные минеральные воды («Боржоми», «Ессентуки 17», и пр. ). Вторую часть занимала фотография. Между этим деревянным строением синего цвета  и трёхэтажным строением (дореволюционной постройки, как и все дальнейшие здания до гостиницы «Красная Винница», о которой ещё пойдёт речь) находился широкий проезд во двор, где располагались областной ремонтно-строительный трест и ремонтно-строительное управление №1. В проезде, на стороне фотографии, одно время была будочка, в которой заправляли пастой шариковые авторучки.

Трёхэтажный дом был известен как аптекой №2 (внизу), так и Областной коллегией адвокатов (на третьем этаже). Сначала там же располагалась просто юридическая консультация, потом она получила №1, так как появились юридические консультации №2 (в здании бывшего Управления Винницкой железной дороги) и №3 (на Старом городе).

А далее был узкий проход во дворы, где дома стояли торцом к улице Ленина. Сейчас, вроде бы, этот описанный выше дом ещё существует. Но следующие три канули в лету. Сначала (в 70-е годы?) снесли трёхэтажный дом, давший осадку. Затем такая же участь постигла два следующих дома — угловое здание редакции «Винницкой правды» и «прислонившийся» к ней узкий трёхэтажный жилой дом.

Никак не могу вспомнить с абсолютной точностью, где (между какими домами?) находился испокон веков забор, за которым скрывались невзрачные стены домов, стоящих во дворе (перпендикулярно улице Ленина). Забор использовался как рекламный щит: для различных плакатов и объявлений.

Чтобы читателю было легче разобраться в этом, мне пришлось сделать ещё один коллаж. На нём как бы повторено фото 06. Но это другое, похожее фото - 06а. А также представлены четыре фотографии, любезно предоставленные мне моим бывшим одноклассником Юрием Варшицким, проживающим сейчас в Бремене. (Юрий Варшицкий работал в проектно-строительных организациях Винницы).

В трёх упомянутых домах располагались магазин, где продавались, в частности, почтовые марки для коллекционирования. И ещё — магазин «Оптика», который потом занял помещение уже упоминавшегося мною бывшего ювелирного магазина на чётной стороне улицы (где-то посередине «стометровки», о которой я писал в начале воспоминаний). Его место занял магазин «Молоко» (на первом этаже здания редакции). После сноса здания и этот магазин переместился на противоположную сторону улицы (рядом с Гос- и Стройбанком).

В связи с тремя этими домами в городе  впервые «почти громко» заговорили о катакомбах. Интересно, что планировалось строительство гостиницы вдоль улицы Козицкого (от угла ул. Ленина — вниз). Однако пробное бурение показало наличие и в этом месте пустот, что потребовало бы сооружение особо глубокого фундамента. Пустоты имелись и под зданием редакции. Посему первоначальный план строительства гостиницы по улице Козицкого был отменён, а на месте стоявших над пустотами зданий соорудили лёгкие павильоны. Всё это знаю я со слов моих бывших одноклассников, работавших в то время в строительных организациях города. Сам же я уже многие годы проживал вне Винницы.

Пропускаем большой отрезок улицы, о котором уже шла речь. И задерживаемся у здания гостиницы «Красная Винница». Оно, как мне представляется, было построено ещё до ВОВ, скорее всего, приблизительно в то же время, что и здание обкома-облисполкома. Одно из крупных зданий города, не разрушенных в войну. Конечно, большинство номеров гостиницы в тогдашнее время напоминало, по оборудованию, комнаты тогдашних же – очень редких –  хороших общежитий. Не более того. Во всех ли гостиничных номерах был хотя бы умывальник? Существовали, без сомнения, и «люксы». Но я в них не бывал. А в других номерах – несколько раз, по различным поводам. Здание гостиницы, построенное вплотную к бывшей Городской думе («Сахаротресту»), выглядело, мягко говоря, простовато. Но в целом, как-то вписывалось в улицу. Наверное, потому что имело со зданием Думы одинаковую высоту (при четырёх этажах против трёх этажей Думы).
 
А далее – дореволюционной постройки всего-то двухэтажное здание (фото 41.), не достигающее в высоту и трёх гостиничных этажей.  Но зато – очень красивое, оригинальной архитектуры. Угол его завершался небольшой башенкой с куполом, чем-то перекликаясь с расположенным по другую сторону ул. 9-го Января старым (!) зданием библиотеки. Весь второй этаж здания занимала Сберегательная касса. Самая что ни есть главная в Виннице, в своё время - единственная. В послевоенное время с его денежными реформами доверять деньги сберкассе решался далеко не каждый. Как я уже писал в разделе о госбанке, многие хранили свои сбережения дома. Поэтому плакаты типа  этого  (фото 42.) можно было увидеть часто. Те, на кого подобные призывы оказывали воздействие, кто жаждал «накоплять, наращивая проценты», становились вкладчиками сберегательной кассы (менее половины населения!). По срочным вкладам (на срок не менее 6 месяцев) выплачивали 3% годовых, по обычным (до востребования) вкладам – 2%. Были ещё, помнится, выигрышные вклады, по которым доход не выплачивался, но по которым дважды в год разыгрывались выигрыши (например, четверть, половина или вся сумма вклада).

Непременным атрибутом любой сберегательной кассы в СССР, включая описываемую мною, были очереди. Работа кассиров продвигалась медленно: найти карточку вкладчика, подсчитать (используя бухгалтерские счёты!) величину тех годовых двух процентов за, положим, 50 дней, прошедших с последнего визита вкладчика в сберкассу, добавить эту сумму к вкладу, сюда же приплюсовать новый взнос, всё это – записать в карточку, хранящуюся в сберкассе, и в сберкнижку вкладчика. Так как места для посетителей (вкладчиков) в зале с кассирами было мало, очередь начиналась нередко уже у входа. При медленном продвижении по лестнице наверх было достаточно времени, чтобы рассмотреть ещё не стёртую временем и внутренними перестройками красоту интерьера этого здания, когда, кем и для чего построенного – мне долго не было известно. Но в совсем недавнее время (лето 2012 г.) многое для меня прояснилось. Итак, по порядку…

На первом этаже, витринами на улицу Ленина одно время располагался магазин вин. А в той части, что выходила на ул. 9-го Января, были квартиры. Вход (т. н. «чёрный») в них был со двора. Парадный вход был выстроен в другом месте, но его в советское время замуровали. Так как само здание и судьбы некоторых жильцов этого дома представляют, по всей вероятности, интерес не только для меня, то я расскажу об этом. Тем более, что и на сайте "История Винницы" обсуждалось происхождение этого дома, причём даже высказывалась мысль о постройке его румынами во время оккупации города в период ВОВ (?!). Обсуждение не принесло никаких позитивных результатов, лишь "румынская версия" была отвергнута.

То, что вы сейчас прочитаете – плод не только моих личных воспоминаний и изысканий. Мне удалось побеседовать по интернету с Юрием Оскаровичем Шехтманом (1951-го года рождения), которого я знал, как говорится, с пелёнок.

Так вот, дом этот был построен его дедом по отцовской линии и до революции 1917-го года полностью деду принадлежал.  Сам дед как раз и имел самую большую, 150 - 200 кв. метров, причём собственную – даже после «победы социализма по всему фронту» – квартиру на первом этаже  сего углового дома. Моисей Лазаревич Шехтман – участник революции 1905-го года – в начале 20-го века был, можно сказать, «главным стоматологом» (возможно, и почти единственным: «почти», так как и его жена – Надежда Ефимовна – тоже была стоматологом) Винницы. Семья, естественно, располагала немалыми средствами. Фотография старогородской «дачи Шехтмана» (так значится под фотографией) украшает почти все собрания открыток старой Винницы (http://style29.at.ua/photo/4-0-107-3). По фотографии трудно определить точное расположение дачи, но внук уверяет, что дача деда находилась там, где в послевоенное время построили водную станцию ДОСААФа. Во всяком случае, добавляю от себя – вблизи от этого места (похожая на изображённую на снимке дорога вверх от берега находится метрах в ста – по течению реки – от станции ДОСААФа). После революции дачу конфисковали.

Трудно сейчас перечислить, что такого совершил М.Л. Шехтман в революцию 1905-го года, но пришедшие после революции 1917-го года к власти Советы именно за эти свершения оставили пожизненно в личной собственности Шехтманов (буквально:  как «допомога родині революціонера») их «буржуазное» жильё. Сам же дом с остальными квартирами был экспроприирован. Кстати, одним из пациентов Моисея Шехтмана был Виталий Примаков (1897-1937) – командир красного казачества в Гражданскую войну, впоследствии – комкор и … жертва политических репрессий. У других собственников жилья, да ещё такого огромного, последнее полностью отбирали, самих их «уплотняли». И тому подобное. А у Шехтманов лишь один стоматологический кабинет имел площадь в 64 кв. метра! Ребёнком бывал я несколько раз в этой квартире. Шехтман умер ещё до войны, а жена прожила до 1955 года. Надежду Ефимовну, честно говоря, помню я смутно.

У Шехтманов было трое детей: дочь Лиза (о ней – ниже) и два сына – Леонид и Оскар. Леонид был военным врачом, по службе десятилетиями мотался по стране (включая остров Итуруп – Южные Курилы, Сахалинская область), но службу в высоком звании завершил в Москве. Он приезжал не раз к матери и брату в Винницу, однако я его почти не помню. А Оскара (близкие и друзья звали его Оня) знал я очень хорошо. Он с женой Миррой (дочерью известного винницкого стоматолога Михаила Александровича Кесселя и детского стоматолога Берты Исааковны) довольно часто бывали у нас дома. С матерью Мирры (работавшей много лет вместе с мамой) и с ней самой мама была близка. Мирра, умершая в 1998 г., как я уже писал, оказалась последней из винничан, с кем мама вела переписку. Мирра работала врачом-патологоанатомом во 2-й больнице, Оня – инженером на различных предприятиях Винницы («судимость» в паспорте, о которой – далее, не позволяла ему и мечтать о продвижении по службе).

В 1955 г. государство «реприватизировало» (в свою, конечно, пользу) собственную квартиру Шехтманов. В 60-е годы, по указанию тогдашнего председателя горисполкома Г. А. Лютворта, дом поставили как бы на капитальный ремонт. Все жильцы получили от горисполкома так называемые «гарантийные письма» на имевшуюся у них в этом доме жилую площадь. Но в свои прежние квартиры никто из жильцов уже не возвратился. Дом – по сути дела, памятник архитектуры – по-советски «облагородили», перестроили (изуродовали). Надстроили ещё один этаж, убрали все «архитектурные излишества» (любимое выражение идеолога «хрущёвок») – и главная улица Ленина обогатилась банальным строением, достойным какого-нибудь построенного в те же 60-е годы посёлка нефтяников, но не центральной точки города с почти семисотлетней историей. Всех жильцов дома, в том числе семью Шехтманов, как говорилось в то время, расселили. То есть, из общежитий, где они, как им казалось, пережидали ремонт, они вынуждены были переехать в другие дома. Вместо квартир в бывшем доме Шехтмана появился ювелирный магазин, расширились помещения сберегательной кассы, пр.
 
Теперь о Лизе – дочери Шехтманов. Дочь Шехтмана (актриса Елизавета Моисеевна Абдулова-Метельская, 1908-1991), москвичка, которую все звали с юности Ёлочкой, во время одного из приездов в город своего рождения была у нас. Сын её, известный актёр Всеволод Абдулов (1942-2002), являлся самым, что ни есть, близким другом Владимира Высоцкого. Так вот, от неё я впервые услышал, в частности, правдивый рассказ о тогда ещё как бы полулегальном легендарном барде. Высоцкого называла она только по имени-отчеству: Владимир Семёнович. Сам Абдулов молодым приезжал в Винницу (с гоночным велосипедом). Его экипировка во время проезда в сторону Литинского шоссе и обратно (как далеко он гонял – не знаю) вызывала любопытство и зависть не только у меня, не слезающего с велосипеда уже более 60 лет: специальные туфли, обтягивающие тело трусы и яркие, с оригинальным рисунком футболки. [Сейчас и я «гоняю» вдоль Рейна на велосипеде в подобной форме, но хоть бы кто-нибудь бы оглянулся, подивившись! Чёрта с два!]

И в заключение, кое-что о Шехтманах в другом, так сказать, плане. До войны Оскар (1913 г. рождения) учился в Ивановском химико-технологическом институте,  играл в институтском духовом оркестре. Однажды, вроде бы, на вечере по случаю окончания института, подвыпившие оркестранты в шутку исполнили «Боже, царя храни!..», за чем последовали немедленный арест и угроза расстрела всех духовиков (http://lists.memo.ru/d37/f4.htm).  Со слов Ю. О. Шехтмана, молодых людей спас муж Лизы – один из ведущих артистов московских театров  (в то время – Театра Революции), киноартист  Осип Наумович Абдуллов (1900-1953), которого ценил театрал и любитель кино Сталин. Всех новоиспеченных инженеров-музыкантов направили в Киевское пехотное училище. С войны из 27 человек возвратились только трое. Оскар Шехтман встретил День победы в Кёнигсбергском госпитале, позже – с 11-ю нашивками за ранения, в звании старшего сержанта, был комиссован. И вернулся в город своего рождения.
В 1995 г. (!) О. М. Шехтмана реабилитировали, о чём свидетельствовала прибывшая из ФСБ-КГБ Иваново соответствующая бумага. А умер Оскар Моисеевич ещё в 1991 г.

На другой стороне улицы 9-го Января – здание Областной библиотеки им. К. А. Тимирязева (фото 43. – обратите внимание на автомобиль «ЗИМ» и указывающего поворот постового милиционера!). Остов здания после войны стоял, но – полностью выгоревший. Только столбики с огромными цепями вокруг здания свидетельствовали о былой красоте этого строения. Восстановленное, выглядело оно тоже хорошо. Я с удовольствием вспоминаю проведенные там сотни часов. Перед институтскими экзаменационными сессиями читательские залы были полны. В иное время – заполнены на треть.

Дальше находился магазин электротоваров, переведенный из здания, что напротив костёла. Магазин, как и уже упоминавшийся магазин спорттоваров, тоже мог бы называться «камерой предварительного заключения» – так много его сотрудников вынуждено имело дело с прокуратурой (кстати, она располагалась за углом, по ул. 9-го Января) и следствием. За какие махинации – мне не известно.

Далее – ряд красивых зданий, последнее из них принадлежало комсомолу. На старых картах Винницы его относили к Реальному училищу. Там, где-то около полуночи я стал членом ВЛКСМ – Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодёжи. Было это в 1952-м году. Ещё при жизни Сталина. Когда все, включая партийных и комсомольских работников, засиживались на работе допоздна. Сталин, известно, был «совой». Спал до полудня, совещания проводил в вечернее и ночное время. Вся страна подстраивалась под ритм его жизни и работы.

В случае же с приёмом в комсомол дело было просто в огромном количестве желающих «быть в первых рядах молодых строителей коммунизма» (так было принято писать в заявлениях-просьбах о приёме). Чтобы избежать абсолютной бюрократизации процесса приёма, каждому «кандидату в члены ВЛКСМ» члены бюро горкома ВЛКСМ задавали «хитрые» вопросы типа: «Сколькими орденами был награждён комсомол? За что комсомол получил первый орден Ленина? Кто был руководителем комсомольской подпольной организации «Молодая гвардия»?». Вопросы были стандартными много лет – и ответы на них передавались от поколения к поколению «молодых строителей». Самым трудным было не правильно ответить на вопрос, а не упасть при этом в обморок. И такое случалось. Ждали не менее 5-6 часов, без еды, питья, да и время было уже скорее для сна, чем для ответов на вопросы клевавших носами членов бюро. Однако будущие комсомольцы, как и их руководители, не боялись трудностей. Иначе, откуда бы столько орденов на знамени их организации?

Через дорогу (улица Дзержинского) – большое и красивое главное здание Реального училища, построенного в далёком (даже для описываемого послевоенного времени) 1890-м году. Там привольно разместился ДОСААФ – Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту. Я занимался в авиамодельном кружке: строили самолётики с моторчиками, клеили (адская работа) из тончайшей бумаги воздушные шары. Материалы для моделирования выдавал нам «подозрительно интеллигентный» завхоз. Что я имею в виду? Да то, что основной контингент сотрудников ДОСААФа составляли отставные военные, от которых часто попахивало перегаром, которые изъяснялись на привычном для них «сочном» языке солдатских казарм. Не таков был завхоз Котельников (правильность фамилии – под вопросом): вежлив даже с нами-сопляками, сапоги всегда начищены, тщательно выбрит (небольшая бородка – в полном порядке). А выговор! Явно не казарменный, вообще, не здешний. Петербургский, московский? Некоторые дачники из этих столиц разговаривали похоже.

Что же потом выяснилось? После того, как в один прекрасный день, проработав, наверное, всего-то год, завхоз (которого я про себя звал «кардинал», ибо он походил на какого-то кардинала из фильма) исчез. Сотрудники ДОСААФа на наши вопросы по поводу «пропажи» завхоза (ему было лет около 55-ти) молчали. Лишь через несколько месяцев я от других лиц узнал, что завхоз был разжалованным генералом. И что его (после смерти Сталина и наступления эры Хрущёва) неожиданно для всех, в том числе и для него самого, вызвали в Москву, где в Кремле Никита Сергеевич лично вручил ему заготовленную заранее генеральскую форму. Да, забыл сказать, что семья завхоза в Виннице жила в полуподвале. Как соотносилась его заплата завхоза с бывшим довольствием генерала – угадайте сами. Что пережил он и его семья – тоже. А если не верите концовке этой истории, при которой я лично не присутствовал, то отвечу вам по-винницки: «За що купив, за те i продав».

В ДОСААФе были самые различные секции, в которых готовили шофёров автомобилей, мотоциклистов, радистов, стрелков, подводников, водителей катеров, и др. Не только молодые люди, но и пожилые и школьники занимались моделированием. Собирали различные корабли, самолёты – прошлых и современных конструкций. А я с друзьями сооружал действующие модели самолётиков, оснащённых маленьким бензиновым моторчиком.  Каждый из нас мечтал пройти путь, обозначенный в одном из девизов ДОСААФа: «От модели – к планеру, от планера – к самолёту!». Мы даже ходили смотреть на короткие полёты (метров на 50, не более) планеристов. Аэродром для них был слева от Литинского шоссе, несколько не доходя до нынешних Вишенок. Планеры стартовали с помощью растянутого толстого многожильного резинового кабеля.

А однажды наш руководитель решил, что пора нам запустить собственный воздушный шар. В ту пору начала пятидесятых из стран Западной Европы в страны так называемой народной демократии запускались сотни, может быть, тысячи воздушных шаров. Ждали подходящей погоды, попутного ветра – и полетели пропагандистские шары в сторону ГДР, Польши, Чехословакии, Венгрии, Румынии… Иногда шары приземлялись в Украине, Белоруссии, Молдавии. При касании с землёй шар как бы взрывался и разбрасывал  множество листовок с антисоветским содержанием, карикатурами на Н. С. Хрущёва, пр. Строгая установка гласила, что нашедший эти послания должен был немедленно их собрать и отнести в милицию. Иначе – сами понимаете, что будет… В одну из осеней конца пятидесятых, когда студентов послали на сельскохозяйственные работы, около нас разорвался подобный шар, но содержание листовок было на непонятном нам чешском языке. Однако Хрущёва на карикатуре мы узнали.

Вернёмся в начало пятидесятых. Из листов тонкой папиросной бумаги, выкроенной специальным образом, клеим мы огромный шар. Вся мебель в большой комнате сдвинута к стенкам. Мы ползаем по полу. Работа продвигается очень медленно. Тут к нам входит обычно восседающий в соседней комнате один из ДОСААФовских начальников Балабанов. Высокий, грузный, с болтающейся вывернутой кнаружи правой стопой. И невольно зацепляет ботинком правой ноги лежащий на полу будущий шар. Двухнедельная работа пошла насмарку. Без ответа оставить это мы не могли.

На следующий день обе чернильницы стоящего на столе у Балабанова старинного бронзового прибора были заполнены на две трети клеем, используемым нами для склеивания листов папиросной бумаги. Сверху, над клеем был тонкий слой чернил. Стоит ли продолжать рассказ?

Наконец, шар был готов. Во дворе ДОСААФА развели костёр, покрыли его металлической сеткой, выше растянули бумажный шар, который стал наполняться тёплым воздухом и рваться ввысь. Когда шар раздулся до максимально возможных размеров, его отпустили в свободный полёт. Шар живо подскочил вверх, переметнул через здание ДОСААФа и устремился в сторону Пятничан.  Толпа, наблюдавшая за невиданным никогда ранее чудом, была в восторге. А создатели этого чуда – вне себя от радости.

Затушили костёр, убрали конструкции, к которым прикреплялся шар, возвратились к себе в комнату и начали, вместе с руководителем кружка, мечтать. Долетит ли шар до границы? А, может быть, ещё дальше. Через какое время (недели, месяцы?) мы получим извещение о месте и времени приземления шара? Да, забыл написать, что к шару была прикреплена плотная бумажка с просьбой сообщить нам об этом. Указан адрес ДОСААФа, обещано вознаграждение.

Мы ещё находились в грёзах, когда швейцар ввёл в нашу комнату мальчонку. В руках у него были останки нашего шара, жёсткое приземление и мгновенная смерть которого произошли недалеко от входа в Парк по ул. Котовского. Малый ждал вознаграждения, а мы чувствовали себя, как на похоронах…

Далее (в сторону базара Калича) находился Собес – управление социального обеспечения. Мне до пенсии оставалось ещё много лет, посему более на (и – в) этом здании не останавливаемся.

Ряд одноэтажных невзрачных строений (на месте которых после переноса рынка и перепланировки площади построили четырёхэтажный угловой дом) – и перед нами притягивающее к себе по базарным дням «чрево Винницы» – «Калича» (фото 44.).
«Чрево Парижа» – центральный рынок, давший имя роману Эмиля Золя, я увидеть в детстве не успел. Когда же я первый раз добрался до Парижа («Он же так далеко от Жмеринки – боже мой, какая глушь!»), этот рынок уже перенесли в пригород французской столицы. С базаром «Калича» мне повезло больше – и я его помню хорошо. Там из еды, как мне казалось, не было только птичьего молока. По меньшей мере, – любое съедобное, о котором я тогда знал. Крестьяне, работавшие в колхозах  «за трудодни», оплачиваемые осенью натурой (зерном, сахаром, пр.), нуждались в деньгах. Только на них можно было купить то, хотя бы самое необходимое, что не выдавали на трудодни. Посему несли на базар всё, нередко отрывая это от своего рта.

Перебивая повествование, расскажу о молочницах. Они рано утром (пока покупатели не ушли на работу) разносили молоко. Но не из магазинов, а из близко или не совсем близко к Виннице лежащих сёл. Представьте себе, когда они вынуждены были вставать, чтобы успеть  подоить коров, процедить и разлить по бутылям молоко и добраться с нелёгкой ношей до остановки пригородного (рабочего) поезда. В любое время года и при любой погоде. Молоко было в необычной формы бутылях, заткнутых пробкой-тряпочкой. Из бутылей, особым образом их кругообразными движениями потрусив, молочницы  буквально выстреливали молоком в подставленные кастрюли (молоко тут же кипятили). По заказу приносили молочницы и творог, сметану, ряженку. И всё это – чтобы хоть какие-то живые деньги иметь. Я понимал тогда не очень много. Но когда увидел в пригородном поезде (куда или откуда ехал так рано – не вспомнить), что молочницы и во время поездки не сидят, сложа руки, а что-то вяжут, то и до меня дошло, какие великие труженицы эти женщины.

Базар был не только местом купли-продажи. Базар был местом встреч. Поэтому многие на базаре «зацеплялись языками» и подолгу обсуждали винницкие и семейные новости. Нередко в таких разговорах «тянули время», чтобы дождаться снижения цен. С самого утра они были повыше, потом – с поступлением нового товара при недостаточном спросе на него – падали, а к концу дня можно было кое-что купить за бесценок: редко кто из продавцов тащил товар обратно, домой. Так что, можно с уверенностью заявить, что и в те времена, наряду с плановой, существовала в СССР и «рыночная экономика». Объём её был сопоставим или даже превышал объём той части плановой экономики, которая касалась производства продуктов питания. Это – без сомнения.

Почему же, спросите вы, рыночные прилавки не опустошались немедленно и некоторые продукты оставались не раскупленными почти до самого закрытия рынка? Да потому что и горожане не «купались в деньгах». Практически вся заработная плата уходила на еду. И, чтобы приобрести что-то из вещей (промышленных товаров), надо было экономить. В том числе – и на еде.

Зарплаты в СССР нисколько не отражали затраченный труд. Я не хочу тут вдаваться в экономические дебри. Я только отмечу, что и эти мизерные оклады дополнительно облагались неофициальным «налогом» – государственными займами. По статусу они были добровольными. Но кто решался не купить облигации займа? Руководители были (морально) обязаны быть примером для своих подчинённых и – подписаться на заём в размере, минимум, месячного оклада. Желающие выделиться – на ещё большую сумму. А подчинённые – не менее чем на половину оклада. По займу был тоже план. Вот вам и «добровольность».
Деньги по займам, в конце концов, возвращались. Правда, Хрущёв на время выплату так называемых выигрышей по займам прекратил. Последовали кое-где демонстрации протеста со сжиганием или разбрасыванием облигаций.

Благоразумные этого не делали. И, действительно, позже все до последней облигации были погашены (выплачены). Особо радовались этому пенсионеры. Моя мать – в их числе. Правда, какая-то часть держателей облигаций до выплаты не дожила. Их детям, тем не менее, деньги досталось.

БОЛЬШОЙ КОСТЁЛЬНЫЙ  ДВОР  И   ЕГО  МНОГОЧИСЛЕННЫЕ ОБИТАТЕЛИ

Между хлебным и цветочным магазинами был проезд, между комиссионным и ателье – ещё один, между зданием милиции и остатками высокой стены, отделяющей территорию костёла от улицы, – третий.  Все они вели в огромный двор, называвшийся костёльным двором, в который входили дома от тогдашних № 40 до № 50, включительно.

В этом дворе, подселившись к маминой довоенной знакомой – Фаине Григорьевне Литинецкой, мы начали свою послевоенную винницкую жизнь (через какое-то время переехали в другую квартиру этого же огромного двора, а в самом конце 1948 г. – в квартиру в доме рядом с филармонией).

Будучи в гостях у Ф.Г. Литинецкой, мама в своё время познакомилась с отцом. Так что, эта квартира имела как бы особое значение для мамы. Многое напоминало о невозвратном. Когда мы уже перебрались в другое жильё, Ф. Г.  уехала к сыну в Одессу. Этот сын (Лёля – так называла его мама, лечившая сыновей Ф. Г. в довоенные годы) возглавлял гражданский строительный трест (я у них был однажды), а второй сын – полковник, который при одном из посещений Винницы познакомил нашу семью с семьёй упоминавшегося выше полковника Д. А. Добровинского, возглавлял, как и последний, УНР, но – в Сочи. (И у него дома в Сочи я побывал. А во время прогулок в 50-е годы с полковником Яковом М. Литинецким по Парку культуры я услышал от него кое-что о довоенных временах, но чудным образом в моей памяти остались лишь указанные им укромные места, где он и его сверстники целовались с девочками.) У Якова Литинецкого детей не было.

Не поэтому ли дядя Яша, приехавший в первое послевоенное лето на короткое время к Ф. Г., терпеливо занимался со мною, научил меня определять по часам время, позволял под его руководством разбирать и собирать пистолет? Для нескольких операций, при которых надо было сжать пружину, мне не хватало силёнок. Курок я спускал сам, а взвести его не удавалось. Дядя Яша объяснил, какие и за что у него военные награды (ордена и медали), а также –  сколько рублей за ту или иную награду доплачивают. [Сейчас кто об этом знает, что суммы ежемесячных выплат орденоносцам составляли:  Герой Советского Союза — 50 руб., Орден Ленина — 25 руб., Орден Отечественной войны I степени — 20 руб., Орден Красного Знамени — 20 руб., по остальным орденам и медалям — от 10 до 15 руб.? Награждённые двумя и более наградами, получали денежные выплаты по каждой награде. Денежные выплаты не облагались никаким налогом, на них не распространялись никакие взыскания, в том числе и по исполнительным листам. Также эти выплаты не принимались в расчёт при исчислении алиментов, квартирной платы, налогов и прочего. Отмена выплат произошла в начале 1948 г. Как всегда – будто бы «по предложению самих награждённых», которые (особенно студенты, колхозники) в этих небольших суммах очень нуждались. Всё-таки на 20 руб. можно было купить 1 кг краковской колбасы или почти 1 кг сливочного масла, или три пачки папирос «Казбек» высшего сорта, или одну пару галош. Здесь указаны цены «по карточкам», то есть, на нормированные продукты. В так называемых коммерческих магазинах цены были намного выше: буханка ржаного хлеба стоила, к примеру, 24 рубля.]

Квартира Литинецкой находилась в длинном ряду прижавшихся друг к другу крошечных домиков, тянувшихся от центра двора – параллельно улице Ленина – в сторону хозяйственного двора горторга, располагавшегося у высокой костёльной стены, отделяющей двор от улицы Чкалова. Могло даже показаться, что это один вытянутый дом, но неровность линии «дома», пестрота «архитектурных стилей» различных его частей указывала, что эти домики пристраивались один к другому на протяжении многих лет. Самым крайним, у хоздвора, был домик маминых ещё довоенных знакомых Сонкиных. Муж возглавлял контору «Заготскота», жена – красавица Нина Абрамовна – никогда и нигде в жизни не служила. А квартира Ф. Г. была в домике, расположенном ближе к выходу из двора. Ближе к дворовой уборной, к помойной яме, но всё же на достаточном от них расстоянии: запахи и мухи в тёплое время года нас не очень допекали. С другой стороны дома – в сторону улицы Котовского – был заброшенный сад (потом там построили музыкальное училище), и туда был тоже выход из квартиры. Муж Литинецкой умер ещё до войны.

Сам костёл – бывший польский католический храм – тогда ещё использовался по его изначальному предназначению, но в многочисленных пристройках жили не священнослужители, а простые (не простые жили в лучших условиях) советские люди,  среди которых были, несомненно, коммунисты и комсомольцы. В одной из бывших келий, а потом – так называемых квартир, однажды мне пришлось побывать. Темно, сыро, тесно – ужасно! Помню, проживал в костёле будущий винницкий поэт  Валентин Шмитько, который учился в старших классах нашей школы, когда я там только начинал познавать грамоту. Умер он молодым, в той же квартирке. Но – не от туберкулёза, которым страдал. А от отравления газом, как мне сообщил читатель Дмитрий Якиревич. Чему тут удивляться: в такой душегубке?..

Двор, подчёркиваю снова, был огромным. Поначалу между собственно костёльным двором и описанным (большим) была каменная полуразрушенная стена, которую ребята, при необходимости, преодолевали. Стена находилась, если рассматривать её со стороны среднего въезда о двор, за небольшим белым зданием, в котором размещалась швейная мастерская военторга. Постоянно подъезжали машины с офицерами, которые шили себе форму. Или готовая не подходила им по размерам, или у них был более качественный материал, чем тот, из которого изготавливалась форма, лежащая на складе у старшины – не знаю. Конечно, были это высшие офицеры и генералы. В Виннице находилось много военнослужащих: несколько военных городков. Потом это белое кирпичное здание и стену разрушили, так как решили – достойно центральной улице города, носящей имя Ленина – застроить пространство между зданием милиции (его и костёл разделял, как уже указывалось, въезд в собственно костёльный двор) и следующим домом (библиотекой для детей), под которым была арка для проезда. Сейчас там, я повторяюсь, на месте одноэтажных строений стоит четырёхэтажный стандартный дом.

Со стороны двора в первых этажах здания детской библиотеки было несколько квартир. Эти квартиры были фактически полуподвальные, так как уровень двора был почему-то несколько выше уровня улицы. В одной из них (или в закоулке библиотеки?) жила невысокая, красивая и ещё не старая уборщица библиотеки с двумя сыновьями-школьниками, которые были значительно старше меня. Два абсолютно разных подростка (по всем параметрам: росту, лицу, цвету волос, и т. д.). Лишь младший, русый имел с матерью общие черты лица; старший был цыганистого вида. Но как самоотверженно защищали они один другого в нередких дворовых драках! Для меня их поведение было одним из примеров настоящей мужской дружбы. Поэтому и помню я этих братьев по фамилии Шафорост уже 65 лет. И понимаю теперь хорошо, каких трудов стоило их матери на нищенскую зарплату уборщицы прокормить и одеть сыновей. Оттого ли не видел я никогда эту, повторяю, красивую женщину смеющейся, хотя и бывал в библиотеке очень часто?

Перебирая в памяти наших непосредственных соседей по большому костёльному двору, не могу выбрать ни одного, кто тогда или сейчас казался бы мне более обеспеченным, чем мы. Теперь понимаю, что мы, с матерью-врачом, работавшей на полторы ставки (в детской поликлинике и во ВТЭКЕ – врачебно-трудовой экспертной комиссии), были, наверное, одной из самых «богатых» семей двора. «Одной из…», так как хотя я и не помню никого с высшим образованием (и, соответственно, более значительной, чем у других, зарплатой), ряд соседей занимался неизвестно мне чем – и доход этих семей оценить было невозможно. Скорее всего – так преследуемой в те годы спекуляцией (перепродажей дефицитных товаров). Поскольку дефицитом было почти всё (и продукты питания, и одежда, и обувь, и мебель, и строительный материал, и… ещё раз: всё!), то спекуляции – при плановой экономике – было где развернуться. Помню лишь, что двое из «глав семей», с небольшими перерывами, сидели в тюрьмах. Один из них – после очередного осуждения – так в семью и не возвратился, найдя себе подругу жизни «в местах не столь отдалённых». Один пожилой сосед-инвалид (на костылях) трудился часовым мастером в закутке у входа в наш двор, двое соседей были «лицами свободных профессий» – и как стекольщик и маляр направлялись поутру на «биржу труда» (см. ниже).

Судьбы большинства из детей наших соседей мне неизвестны, однако о некоторых я слышал. Сильно заикающийся Дусик (отец которого в семью не возвратился), уехав в США, трудился там (как и в Виннице) по изготовлению протезной обуви. Аня (его жена – дочь вечно кашляющего маляра, повторявшего: «Это у меня не от папирос, а от извести») и в США работала бухгалтером. Этя – в Израиле – так же медсестрой (в Виннице – на «Скорой помощи»), её брат Миша, окончивший строительный техникум – на складе. Вова – с высшим гуманитарным образованием (иностранные языки) – поначалу вкалывал в Израиле токарем. Повысил ли он впоследствии свой статус – не знаю. Все эти сведения – от «ассирийского еврея» Яши Приказчика, который, сидя в своей будочке, выслушивал от приезжавших повидаться с городом юности истории их интеграции в других странах. А потом пересказывал эти истории мне, посещавшему Винницу довольно часто. На мой вопрос, заикается ли по-прежнему Дусик, ответил положительно, добавив: «В Америки – по-английски. И в разговоре со мной, вместо известных мне «э-э-э», «а-а-а», «у-у-у» и подобных вымученных переходов к произношению нужного слова, использовал постоянно с этой целью «о-о-о-о-кэй».  Этот «о-о-о-кэй» меня до того раздражал, что хотелось стукнуть его сапожной лапой».

К слову пришлось, я ведь заикался тоже. Со времени нашего бегства из Винницы под бомбёжками. Трехлетний я понимал совсем немного, но страх взрослых передавался и мне. Странно, но об этом времени в памяти остались всё-таки какие-то обрывки. Видимо, впечатления были весьма эмоциональными. И не только во время пролёта над нами немецких самолётов, но и в обычное «мирное» время. Помню себя, как уже писал выше, сидящего на груде вещей в кузове грузовика. В руках – ценность тех лет – термос. А взрослые толкают завязшую в грязи машину. Заикание мешало мне сильно. Мама мне даже запрещала общаться с Дусиком (он был года на три-четыре старше меня), чтобы невольно не подражать ему (я заикался по-иному: говорил с большими паузами). Да и с правильным произношением у меня были проблемы. Посещал логопеда. Кое-что поправил. Но заикался (правда, в меньшей степени, чем ранее) лет до тридцати-тридцати пяти. Потом начал читать лекции – и заикание постепенно сошло «на нет». И над дикцией, помня уроки логопеда, продолжал трудиться.

Тут мне вспомнилось вот что. На первом этаже нашего странной архитектуры (из-за многочисленных достроек) дома жила семья, «глава» которой (один из двух означенных выше) периодически переселялся в тюрьму. То ли его нарушения закона были незначительны, то ли его освобождали досрочно (он был инвалидом), но сидел в тюрьме он всего месяцы, а не годы. Возвращался постриженный наголо и растолстевший. И принимался за мошенничество по-новой. Его единственная дочь М., на пару лет младше меня, была, как и мать, скромницей. Принимала всё же участие в наших играх, невзирая на семейную «отягощённость».  Потом окончила медучилище, работала лаборанткой в больнице. Во время моих приездов в Винницу мы встречались, узнавали друг друга, но даже не здоровались: слишком рано и очень далеко разошлись наши жизненные пути.

В один из моих приездов (скорее всего, в 70-е годы) я встретил её у кинотеатра Коцюбинского – и обомлел. Она была моднейше одета, ухожена. Прямо – дама. Придя домой, я поделился увиденным с мамой. И узнал от неё следующее
Муж М. (один или с ней) подал заявление на выезд в Израиль. Был «обработан»  так называемыми «компетентными органами». Уехал один (то есть, его выпустили). М. осталась в Виннице. Через короткое время он – горько разочарованный землёй обетованной! – возвратился на истинную родину. С одним маленьким чемоданчиком. Целовал родную землю, спустившись по трапу самолёта. Сойдя со ступенек железнодорожного вагона в Виннице. Обо всём этом широко сообщалось во всех средствах массовой информации. А в это же время М. распаковывала огромные чемоданы (доставленные скрытно) и примеряла обновки. Через пару лет она уехала в Израиль. Вместе с мужем, таки передумавшим…

Я не могу гарантировать абсолютную точность описанного в последних двух абзацах. События 70-х годов описаны тут по рассказам других. Но знаю о подобных случаях из иных городов (того же Тернополя). И наблюдал что-то подобное здесь, в Германии. Поэтому и решил поведать и об этой стороне еврейской эмиграции.

Возвратимся же в костёльный двор послевоенного времени. Через арку въезжали машины не только военных (в швейную мастерскую), но и партийно-советского винницкого начальства: в глубине двора (как раз там, где ныне расположен построенный в 90-е годы Храм) находились обкомовские гаражи. Машины там были самые различные, в том числе и трофейные немецкие. Сейчас только у некоторых любителей старины в ФРГ и других странах находятся те «Опель-Капитан» или «Опель-Адмирал» (и прочие, как теперь говорят, олдтаймеры), которые я видел в костёльном дворе более шести десятилетий тому назад. Чинили эти автомашины пленённые бывшие немецкие военнослужащие. И мы подолгу наблюдали, как ловко выравнивали они деревянными молотками огромные погнутые крылья этих лимузинов, как шпаклевали покорёженные места, красили их, а затем надраивали до блеска. Вспоминая виденное в тех мастерских, я понимаю, что они также собирали из нескольких моторов один, вытачивали недостающие части, вулканизировали старые автомобильные камеры, прочее.

Что меня поражало больше всего, так это – непохожесть того, что я видел, с одной стороны,  в кино и, с другой, у нас во дворе. Внешнее сходство, вроде бы, присутствовало, но поведение немцев было просто необъяснимым. Глупые и злые в кино, оказались они очень сноровистыми и весёлыми у нас во дворе. Тогда я впервые услышал немецкое слово «гут» (до этого я знал только лишь «Хенде хох» и «Гитлер капут»). Приволакивали какую-нибудь вдребезги разбитую легковушку, переводчик что-то говорил старшему среди немцев. А тот всегда кивал головой (мол, понял) и отвечал «гут». Звал других немцев, объяснял им задачу – и все дружно принимались за работу. Кормили немцев, наверное, очень плохо. За деревянным забором гаражей, в самой глубине двора, где уже высилась высокая каменная стена (чтобы украденное не попало за ограниченное этим забором пространство) обувной фабрики (въезд на территорию фабрики был очень далеко от костёльного двора, со стороны улицы Козицкого), обильно рос бурьян.  И вот немцы после работы выискивали нужные им травы (возможно, крапиву или ещё что-то съедобное) и в котелках на костре варили себе из этих трав дополнение к их скудному рациону.

Был у них ещё один источник довольствия – наши завтраки, которые мы носили в школу (бутерброды со смальцем – вытопленным свиным салом или со сливовым повидлом, домашняя выпечка, яблоко, груша). Среди немцев было немало умельцев, которые из деревянных чурок, кусочков проволоки, куриных перьев и прочего валявшегося под ногами мусора с помощью перочинного ножичка выстругивали и сооружали различных птичек, распускающих крылья, другие забавные фигурки. И мы меняли наши завтраки на них.

Отношение к пленным было как бы несколько высокомерным (мы их совсем не боялись), но вполне достойным. И если мы и обращались к ним со словами «Эй, фриц!», то только потому, что другого обращения просто не знали. А «фрицами» они были для нас в той же степени, что и мы для них – «иванами». Конечно, в нашем обращении – чего идеализировать – была какая-то интонация превосходства победителей над побеждёнными, но издевок и насмешек над пленными я не помню. Как и не припомню, однако, и того, чтобы кто-то из взрослых подавал им что-то из еды.

[Дополнение А. Грудина (США): «Немецкие военнопленные жили в бараках на территории военного городка по ул. Чехова (с правой стороны улицы за ж/д переездом в сторону бывшей барахолки). За западной стеной городка находится небольшое кладбище с памятной стелой в память похороненных красноармейцев и пленных немцев (все они содержались в этих бараках  во время и после войны). Информация получена от бывшего немецкого пленного во время его посещения Винницы в 2010 г.»]

Время было, правда, очень голодное. Постоянно приходилось видеть нищих с отёками от белкового голодания. Были отёчные и среди немцев. Кто знал тогда о сбалансированном питании, о том, что при недоедании относительный избыток углеводов (то есть, не подкреплённый белками) смертельно опасен? Мы, дети, понимали бесправие немцев, видели их нищету в одежде и еде, а сотворённые армией Гитлера злодеяния воспринимались нами не так глубоко, как взрослыми. Да к тому же немцы хорошо играли на губных гармошках, всегда как бы тянулись к нам, детям. Теперь-то я понимаю, что это была тоска по оставленным там, в пока ещё недоступной для них Германии, собственным детям. Никто из них не знал, когда им будет позволено возвратиться из плена. И доживут ли они до этого времени…

Коль уж зашла речь о нищих… О нищих послевоенных лет можно рассказать немало. Но чтобы не забыть, упомяну здесь лишь об одной паре. Они ходили всегда вместе. Не исключено даже, что они были супругами. Оба невысокие, очень бедно, но нельзя сказать, чтобы неряшливо одетые. Даже многочисленные заплаты на его одежде были аккуратными. Лет им обоим было где-то по пятидесяти пяти – шестидесяти. Но она выглядела бодрее, нет, скорее, просто уверенней. Дело в том, что он был слепой или очень-очень плохо видящий. В руках у него была старая, местами перевязанная грязными тряпочками труба. Заходили они во двор. Она разворачивала его лицом к окнам домов. Он прикладывал мундштук трубы к губам. И весь двор заполняли протяжные чистые звуки такой печальной, хватающей за душу мелодии, что перед ней не мог устоять почти никто. И она складывала в большой мешок куски выносимого несчастной паре хлеба.

Мне очень хотелось бы знать, какую музыку он играл. По силе своего сентиментального воздействия на меня, с этой музыкой я могу сравнить лишь эффект, произведенный великим Владимиром Самойловичем Горовицем, когда я в конце 80-х увидел по московскому телевидению запись его открытой для публики репетиции. Впервые – через многие десятилетия вынужденной разлуки – посетивший свою родину 85-летний американский пианист исполнял тогда «Грёзы» Роберта Шумана. А что играл тот слепой музыкант? Может быть, то же самое – и ожили мои смутные воспоминания? Этого мне уже не узнать, хотя я теперь оцениваю те картины более трезво.

Не были ни он, ни его спутница, скорее всего, настоящими бездомными нищими. И что хлеб они собирали в большой мешок для скотинки, которую имели где-то неподалёку от Винницы. Что и выглядели они совсем не так, как изголодавшиеся нищие, которых, повторяю, в ту пору было немало. Пишу об этом почти с полной уверенностью, так как видел и слышал их не раз и в нашем, и в других дворах. И если бы умел рисовать, то изобразил бы их фигуры и даже лица…

Пробыли пленные немцы в Виннице где-то до 1949-1950-го года (первые пленные начали возвращаться из СССР в Германию в 1949-м году, последние – кто выжил – возвратились в 1956-м году). За четыре-пять лет отстроили они разрушенный в войну до основания железнодорожный вокзал и восстановили сгоревшее здание театра. Помню митинг немцев около нового здания театра. Не понимая ни слова по-немецки, почувствовал их радость близкого возвращения домой. Не знали они ещё того, как разойдутся пути тех, чьи дома были в советской или, наоборот, в американской, английской и французских зонах.

Итак, продолжим наш рассказ об этом громадном общем дворе домов №№ 40 – 50 (повторяю – нумерация тех лет) по ул. Ленина.  В самой глубине двора, у стены обувной фабрики, носившей имя Николая Александровича Щорса (1895-1919) – героя Гражданской войны (погибшего в бою с петлюровцами, а не потом, после победного для большевиков окончания этой войны, в застенках НКВД, как большинство его собратьев-героев) находилось небольшое красивое белое здание. В нём размещалась «Союзпечать» – организация, ведающая подпиской на газеты и журналы, их распространением и продажей. Руководил «Союзпечатью» инвалид с отнявшимися ногами, на которые одевалась (несомненно, с посторонней помощью) громоздкая кожаная, с металлическими приспособлениями ортопедическая обувь. Фамилия этого начальника «Союзпечати» – я уже о нём упоминал – была Зарудий. А пишу я о нём лишь потому, что это был   е д и н с т в е н н ы й   на моей памяти инвалид, который мог работать, благодаря представленному ему транспорту. Сначала его привозили на открытом конном экипаже, а потом – на «Москвиче». С трудом, с помощью шофёра, вытаскивался он из автомашины, опираясь на костыли, волочил парализованные ноги по земле, используя их как дополнительную опору (для этого, видимо, обувь охватывали металлические рёбра) при протаскивании костылей на небольшое расстояние вперёд. А венчала это наполовину бессильное тело красивая крупная голова с чёрными волнистыми волосами. Жена его – с пышной огненно-рыжей гривой - работала врачом-отоларингологом.

[В апреле 2017-го года я получил письмо от дочери Семёна Оскаровича Зарудия - Раисы (из США), в котором она уточнила: отец (1910-го года рождения) в детстве перенёс полиомиелит, а протезы умел одевать и зашнуровывать самостоятельно; на пенсию вышел в возрасте 71-го года.]

Если быть честным, то следовало бы упомянуть ещё одного работающего инвалида. Тоже, кстати, из «Союзпечати». На углу улиц Ленина и Полины Осипенко (когда-то – Соборного переулка), рядом со Спасо-Преображенским кафедральным собором стоял газетно-журнальный киоск. Продавцом в нём был абсолютно слепой мужчина. Деньги – монеты и купюры – он определял на ощупь. Но в целом был зависим от помощи (например, при выборе из стопки нужной газеты, и т. п.) покупателей и мог больше рассчитывать на их совесть, чем на свои тактильные ощущения и слух. Конечно, всех покупателей поражала его способность работать в киоске и восхищала его решимость «не сдаваться». Сколько раз я не проходил около этого киоска, столько же раз я не верил своим отлично видящим глазам. А при покупках там тетрадки, карандаша – не поверите – просто стеснялся своей зрячести.

Конечно, существовало в Виннице отделение Республиканского общества слепых. Были там, несомненно, мастерские (производственные цехи), где слепые и очень плохо видящие выполняли посильную работу. Мне известно, например, что слепые занимались изготовлением щёток, втыкая на ощупь ворсинки в деревянные заготовки с просверлёнными дырочками. Было и отделение общества глухонемых: здание управления общества и клуба при нём находилось на месте (или – около) нынешней гостиницы у Замостянского моста. И там были свои производства.

Известным почти всему городу глухонемым был разносчик афиш кинотеатра им. Коцюбинского. Еженедельно к новому фильму художник кинотеатра по присланным образцам рисовал на натянутых на деревянные рамы холстах огромные афиши. Эти афиши (наверное, не очень тяжёлые, но ужасно громоздкие) таскал – почти всегда один –  невысокий глухонемой сотрудник кинотеатра. Чем он ещё занимался на работе – не знаю. Пронос афиш к месту их установки сопровождался постоянными его стычками с горожанами. Афиша заслоняла ему взгляд вперёд, он натыкался ею на зазевавшихся прохожих, некоторых – буквально таранил. Те возмущались, на что глухонемой, жестикулируя почище итальянцев, отвечал никому не понятным громким лепетом. По смыслу было, что говорить, всё ясно: он показывал на огромную афишу, прислонённую на время перебранки к стене или столбу, широко разводя руки, подчёркивал её размеры, затем пальцами закрывал себе глаза – и… негодующе пронзительно визжал. Прохожие, в свою очередь, что-то ему отвечали, оправдывались, возражали, но он-то их – это уж точно – не понимал. Прямо – сцена  из комедийного фильма!

HAPPY  BIRTHDAY  TO  YOU

Если во внутренность костёла я заглядывал только издалека, с площадки у входа (куда надо было подняться по ступенькам), то в Спасо-Преображенский кафедральный собор я раза два-три заходил. Рискованным делом это было для пионера – вдохнуть «опиум для народа». Но любопытство брало верх. Избыток икон и сусального золота меня не поражал. Скорее – лица молящихся. Строгость монаха, сразу указавшего мне, что руки за спиной в церкви держать не положено. Совсем же остолбенел я, ознакомившись с висящим слева, недалеко от входа перечнем и датами религиозных праздников того года. Известно, что ряд праздников у православных христиан не имеет точной даты. Поэтому такие перечни обновляются ежегодно.

Во-первых, я обнаружил, что кроме мне известных Рождества, Пасхи и Троицы, имеется ещё много других религиозных праздников. Во-вторых, среди так называемых «скользящих» дат религиозных праздников минимум одна дата в том перечне оставалась каждый год неизменной. И дата эта в перечне ЦЕРКОВНЫХ  праздников меня особенно поразила. 21 декабря 1879 г. – день рождения Иосифа Виссарионовича Сталина. Объяснения я не находил. А признаться взрослым, что был в церкви – духу не хватило. Тогда-то я впервые задумался о том, что во взаимоотношениях коммунистической власти и культа есть что-то такое, чего мне не понять. Понятия же другого культа (личности) ещё не было.

Эту дату – 21 декабря – отмечали не только в православных церквях. Везде, во всех уголках страны.  Ежегодно.  Но то, что происходило в 1949 г. – не укладывается ни в какое воображение. Страна готовилась к этой дате как верующие – ко второму пришествию Христа. Торжественное – до невозможности – заседание состоялось именно в этот день в Большом театре в Москве. Были делегации коммунистических, рабочих и прочих братских (на тот период времени) партий изо всех стран мира. В пламенных речах-приветствиях Сталина обожествляли. Подарки были столь многочисленны, оригинальны и изысканны, что их с избытком хватило на создание специального Музея подарков Сталину. А во время праздничного концерта каждому слову чтеца и певца предшествовало слово суфлёра, что хорошо было слышно по радио, к которому прильнула вся советская страна. В том числе и я.

Суфлёры? Скажете: излишество. А я – возражу. Объясню. Торжественные вечера перед днём 70-летия вождя проходили повсеместно. С какой-то непонятной мне и тогда, и сейчас тревожной напряжённостью. Во Дворце пионеров – на моих глазах – девочку, участвовавшую в литературно-музыкальной композиции (стихотворные здравицы, перемежающиеся песнями о «лучшем друге советских детей»), вырвало, но ни она не подала виду, что что-то произошло, ни облитые рвотными массами стоящие ниже дети.

А в Доме учителя, что был в глубине двора на улице Полины Осипенко, во время такого представления девочка звонко продекламировала: «Сталин нас в беду завёл…». Диверсия? Совсем нет! Скорее всего, эта фраза рифмовалась с правильным текстом – и её в шутку не раз повторяли. Вот и вылетело… Помню, как в нашем классе ученик, вызванный рассказать по памяти лермонтовское «Бородино», ничтоже сумняшеся прокричал: «Скажи-ка, дядя, ведь не даром ты мазал жо(пу скипидаром)…». Взятое в скобку он произнести не успел, но и «ты мазал жо» было достаточным для того, чтобы мы все попадали с парт.

…Родители девочки были вынуждены покинуть Винницу. Директора и завуча школы, в которой училась девочка, «перебросили» в другие школы рядовыми учителями. Это то, что мне известно. Может быть, было ещё что-то. Время было строгое и жестокое.
[В январе 2015 г. я получил от Валентины Белкиной, проживающей в США, письмо, где было написано следующее: "Меня потряс описанный в книге эпизод о директоре школы, которого сняли за то, что на концерте (это был агитконцерт перед какими-то выборами) одна из школьниц вместо слов «Никто иной, как сам товарищ Сталин, отвел от нас великую беду» произнесла с большим выражением: «Никто иной, как сам товарищ Сталин, навел на нас великую беду». Так вот эта крамольная школьница была моя лучшая подруга Фира Шкловская, которая сейчас живет в Израиле."] Оказывается, такие "мелочи" не забываются не только мною.

Самое же интересное, что Сталин родился не 21.12.1879 г., а  6(18).12.1878 г. (есть письменные доказательства)!!! Загадку же своего преднамеренного «омоложения» Сталин унёс с собой в могилу.

Чтобы завершить мои (около)религиозные воспоминания, хочу отметить следующее. К моему отбытию из Винницы центр города был свободен от «наркоты». Сначала закрыли костёл. С ним у меня было связано ещё одно воспоминание. Напротив него в начале 50-х открыли первый в Виннице магазин электротоваров. Рядом с гастрономом. Как всегда, в день открытия «выбрасывали» какой-нибудь дефицит. Брат послал меня на рассвете занять очередь в магазин (было это, наверное, в весенние каникулы), намереваясь  выспаться и подойти к часу открытия. Стоять в толпе таких же искателей дефицита было скучно и холодно. Развлекала только музыка, слышимая из костёла. Католики, как меня просветили в очереди, праздновали Пасху. Согревала эта музыка? Увы, нет.

И вот превратилось здание костёла в Лекционный зал общества «Знание». Где с той поры молились католики – не ведаю. А потом и со стен Собора перестали смотреть на присутствующих лики святых. Хотя церковная музыка, по всей вероятности, продолжала там звучать. Как же, положим, без Баха в Органном зале филармонии?

И осталась для верующих христиан лишь одна Пятничанская церковь. На праздники помещалась в ней, несмотря на всю антирелигиозную пропаганду, только часть верующих… До 1991-го года надо было ждать и ждать. Десятилетия.

Всё сказанное касается и синагоги, которую прикрыли, как отмечалось выше, ещё в 1929 г., основательно перестроили, в результате чего Клуб промкооперации получил-таки неплохое, я вам скажу, помещение.

ПОСЛЕДНИЙ  СТАРИННЫЙ  ДОМ  И  ПОСЛЕДНИЙ  ГУДОК

Коль мы уже в том районе, то не могу не упомянуть о старинном, с колоннами доме на углу улиц Ленина и Чкалова (до 1910 г. это был Торговый переулок, в 1910-1921 г. г. – Ольгердовский – в честь 12-го Великого князя Литовского – переулок, в 1921-1938 г. г. –  Слюнтяи,  в 1941-1944 – Князя Данила). Возможно, был он самым старым гражданским строением в центре города (фото 45. и 46.). Но не вписывался выступ с колоннами, как это хорошо видно (фото 47.), в линию домов, выступая близко к трамвайной линии.  А когда задумали постройку нового здания почтамта, то судьба этого дома была решена. И уже никто о нём даже не вспоминает. И для меня осталась загадкой его история (как и название ул. Слюнтяи).

Конечно, возможны были иные варианты. Сумели же в Москве, расширяя улицы, передвинуть в послевоенное время несколько огромных зданий. Тут же – небольшое строение и – всего на десяток метров! Видимо, никто из принимавших решение о сносе здания, не думал о сохранении памятников прошлого.

Если кому интересно знать, то сообщу, что сразу после войны почтамт находился на углу улиц Козицкого и Котовского (М. Грушевского, с 1992 г., до этого: до 1910 г. -  Большая Дворянская,  1910—1921 г. г. – Петра Великого, 1941-1944 г. г.– Котляревского). Напротив водонапорной башни. Потом его переместили в старинный дом на улице Чкалова (напротив оригинального здания радиовещания, прежде дома фабриканта Львовича), а в бывшем почтамте разместился Дворец пионеров (фото 48.).

[Читательница Зоя Акивисон сообщила, что сразу же после войны Дворец пионеров находился там же на улице Козицкого, но – напротив обувной фабрики (где до войны был Дом Красной Армии – этого я не знал, а потом – телеграф). Пионером я стал позже, когда Дворец пионеров уже перевели в здание напротив башни. В здании телеграфа, правда, пару раз бывал (не вспомню, по каким делам). Впечатлила его внутренняя архитектура. До революции там было какое-то училище, о чём было указано на мемориальной доске, посвящённой кому-то.]
О башне – что сказать? Стоит она с начала 20-го века. Творение того же выдающегося винничанина  Г. Г.  Артынова. После войны, полагаю, для водонапора уже не служила. Да и часы на ней никто приводить в порядок не собирался. Использовалась частично как жилое помещение (!).

[Ёмкости с водопроводной водой, если не ошибаюсь, находились в самой высокой части Старого города. Добавлением в воду хлора обеспечивалась её постоянная дезинфекция. Мы, привыкшие к такой воде, хлора почти не чувствовали. Приезжие – ещё как! Лишь во время ледохода, когда очистительные системы не справлялись – и вода в кранах была мутной, хлор добавлялся в воду в таких количествах, что и винничане крутили носом. А воду – перед употреблением – обязательно кипятили и отстаивали. Ледоход – и всё иже с ним – продолжался максимум четыре-пять дней.]

А о времени напоминал гудок электростанции, что у моста через Буг. Не помню точно, в какие часы он раздавался (в полдень – это точно, но когда – ещё: в восемь утра и пять вечера – в начале и в конце рабочего дня?). Длилось это несколько лет. Потом у людей начали появляться новые наручные часы отечественного производства. (Ранее у кого-то были ещё довоенные часы, у кого-то – трофейные немецкие, тоже невысокого качества.  О таких часах часовые мастера пренебрежительно отзывались: «Штамповка!». Лучше и правильнее всего шли, как мне казалось в то время, карманные часы, что носили на цепочке мужчины, преимущественно – пожилые. Такие часы были у моего дедушки.) И – гудки отменили.

ВИННИЦКАЯ  «БИРЖА  ТРУДА»

Она располагалась в послевоенные годы у потом снесённого (о чём я писал выше) здания, принадлежащего медицинскому институту. С той стороны этого большого, из серого кирпича строения (с актовым и спортивными залами), что выходила на улицу Пушкина.   Конечно, не официальная «Биржа труда». Таковые были уже давно ликвидированы в стране, где, в отличие от стран «загнивающего капитализма», безработицы не было, о чём нам постоянно напоминали. Только вот, видя в киножурналах этих безработных, стоящих в очередях у тех, западных Бирж труда, никто из нас не замечал среди них ни изголодавшихся, ни плохо одетых. Как-то не вязалось одно с другим: безработица (по нашему представлению, полное безденежье) – и такие ухоженные безработные. О пособиях по безработице мы понятия не имели.

С утра, на широком в этом месте тротуаре ожидали «работодателей» десятки мужчин, желающих за(под)работать. В основном это были пильщики дров. Газ из Дашавы в Винницу ещё не подвели, водяное отопление было только в некоторых домах (даже в школах уборщицы поначалу топили печи в каждом классе). У большинства  квартиросъёмщиков, как нас в этом смысле величали, стояли в комнатах каменные печки («голландки»), у некоторых, особенно на кухнях – металлические «буржуйки».

На дрова выдавались талоны. Привозили с топливного склада дрова в виде длинных стволов, которые надо было распилить, порубить и сложить в сарае. Вот для этого и нанимали пильщиков, которые с «козлами», пилами и топорами наготове стояли на «Бирже труда» с раннего утра. Кстати, дровами практически всегда были стволы граба – лиственного дерева, широко распространённого в лесах вокруг Винницы.

Я, если не надо было бежать в школу, всегда присутствовал при работе пильщиков дров. Двуручная пила, с хорошо заточенными и разведёнными – через один зубец – в сторону зубьями (для расширения распила), ходила у них туда-сюда так легко, что казалось, будто они не сырой ствол дерева, а сливочное масло или сыр распиливают. Я сравниваю со сливочным маслом и сыром, потому что в продуктовых магазинах наблюдал, как продавщицы плавно и относительно легко разрезали большие – из картонного ящика, килограмм на восемь – кубы масла или огромные головки вязкого сыра куском тонкой проволоки с ручками по обеим сторонам.

Ещё удивительней было, что нередко этой листовой двуручной пилой свободно «управлял» только один пильщик. Другого либо, вообще, не было или тот в это время рубил отпиленные куски на дрова. Я пробовал – ничего у меня не получалось. Полотно пилы гнулось, его заклинивало – распиловка прекращалась.

Рубились короткие, длиною приблизительно в полметра (длина определялась заказчиком), отрезки ствола тоже, на мой взгляд, совсем легко. Едва лезвие топора касалось дерева – последнее раскалывалось. Как химический карандашик, который я расщеплял для выемки из него грифеля. С целью приготовления химического чернила. Лишь те отрезки ствола, от которых отходили – при жизни дерева – крупные ветви, или те, что находились у самого корня дерева, рубились трудно. «Кольщики» (так говорили в Виннице) дров в этих случая применяли либо колун – тяжёлый топор в виде треугольной призмы, либо металлический клин, который – удар за ударом – вбивался в дерево обухом топора или молотом.

На уголь (обычный каменный уголь либо на дефицитный антрацит) или брикеты из угля, торфа тоже выдавали талоны. Это топливо привозили и ссыпали во дворе. Его надо было перенести в сарай – и для этой работы также находили желающих на «Бирже». У нас в семье эта пыльная работа возлагалась на старшего брата и меня.

Топили углём следующим образом. Поджигали – с помощью старых газет – несколько поленьев дров. Газеты были практически в каждой квартире (как результат добровольно-принудительной подписки на них – см. ниже). Когда дрова разгорались, на них насыпали небольшое количество угля или клали штук пять брикетов. Когда и уголь (брикет) разгорался, сверху накладывали первую порцию нового угля, смешанного с остатками вчерашнего, не полностью выгоревшего угля (брикеты выгорали до золы). Прежде эту смесь в ведре смачивали водой. Увлажнённая она, будто бы, лучше спекалась и полнее выгорала.

Были на «Бирже труда» и те, кто мог выкопать и оборудовать (обложить кирпичом стены, сделать «крышу» с закрываемым отверстием-входом) погреб. В сарае или – в частном подворье – во дворе. И ещё стояли там, в надежде получить работу, стекольщики. С большими тонкими листами оконного стекла в специальных деревянных рамах, со складными «метрами» и со стеклорезами. Интересно, что в Виннице тех лет не всегда говорили человеку, заслонявшему что-то, мешающему этим другому что-то увидеть: «Отойди в сторону!». Такое обращение считалось, что ли, невежливым. Вот спросить этого заслонявшего собою что-то: «Твой отец стекольщик?» – совсем другое дело. А тот, заслонявший, сразу же, без лишних слов, понимал, чтО ему надо сделать. Такой вот особый винницкий этикет тех лет. Работу стекольщикам давала и ребятня, гонявшая мяч в тесных дворах, и хулиганье, бросавшее – от нечего делать – по окнам камнями.

Следить за работой стекольщиков было тоже интересно. Видеть, как одним выверенным движением они намечали алмазом стеклореза место расщепления стекла, как осторожным постукиванием по стеклу добивались его ровного раскола. Как крепили стекло в оконной раме. Сначала – маленькими гвоздиками. А потом – замазкой. Замазку долго разминали. Добавляли в неё олифу. Снова разминали. Затем раскатывали её между ладонями на длинные тонкие колбаски, которыми выкладывали места контакта стекла и рамы. И – точным движением шпателя (стальной пластинкой с ручкой)  «заделывали» стекло в оконную раму. Проходило время. Ветер, сотрясение стен расшатывали стёкла. Рассыхались оконные рамы. Выпадали гвоздики. Замазка ссыхалась, коробилась и растрескивалась. Отлетала. Покупали в хозяйственном магазине замазку и, как могли, укрепляли стекло, ликвидировали щели.
Полной герметизации между наружным и внутренним стеклом, как в современных окнах, конечно, никогда не достигали. Стёкла запотевали, зимой покрывались налётом льда. Кто заполнял пространство внизу между рамами ватой, должной, по мнению такого «рационализатора», впитывать излишнюю влажность, которая потом по-сте-пен-но должна была испаряться (и так – многократно). Кто умудрялся добыть где-то серную кислоту и поставить наполовину наполненный ею стакан между рамами. С той же целью: предотвращения запотевания (обмерзания) стёкол. Но и это помогало мало.

Стояли на «Бирже труда» и печники, и ещё, наверное, другие специалисты, например, электрики.  Наконец, там же искали маляров. Для простой побелки. Для более сложной работы (трафарет, роспись потолка) находили рабочих по совету знакомых, у которых, будучи в гостях, видели хорошо сделанный ремонт. Одно время в городе заслуженной славой пользовались бригады ремонтников из Западной Украины. Приезжали они в Винницу официально по договору с какой-нибудь организацией и выполняли там ремонтные работы. А вечерами обновляли стены и потолки частных квартир. Раз или два работали они и у нас дома. Меня поражало, что «западенцы» почти не разговаривали во время работы между собой. Каждый знал своё задание. И дело своё каждый знал хорошо. Работали они удивительно быстро. Умудрялись, экономя время, не сходя с раздвижной лестницы-стремянки, передвигать её медленно с одного места на другое. Обе стороны этой лестницы были как бы продолжением их ног (ходули). И трафареты у них были покрасивее, и краски вроде бы посочнее.
Однако и эти краски быстро выцветали. Пыль от печного отопления всё заметнее покрывала неровные стены нашей квартиры… Ремонт приходилось делать относительно часто.

О  ШКОЛАХ

За угловым (Ленина-Дзержинского) зданием областных организаций следовал дореволюционной постройки небольшой дом с хлебным магазином. А далее – домики, которым находиться бы лучше в каком-нибудь местечке, а не на главной улице областного центра. Часть из этих домиков была в глубине, так что они не очень бросались в глаза направляющимся в Парк культуры. Угловой дом (чётная сторона улицы Ленина – Карла Либкнехта) был не намного лучше. Не знаю, почему, но улицу Карла Либкнехта (1921-1941, 1944-1993) в описываемое мной время все называли по старинке только «Хлебной» (до 1910 г., 1941-1944 г.г., с 1993), хотя ранее она называлась и иначе: 17-го Октября (1910-1921г.г.) – в этот день в 1905 г. Николай II подписал Манифест о даровании либеральных свобод и придании Государственной Думе законодательных полномочий.

На другом же углу означенных улиц находилось большое и красивое (когда-то), как можно было догадываться, здание школы №2 (фото 49б.). До революции – женская гимназия, выстроенная по проекту Гр. Гр. Артынова, имела всего два этажа, но какой помпезный фасад (фото 49.)!  В войну  надстроенное в предвоенные годы здание полностью выгорело. От всего здания остались только несущие стены и кое-где - остатки лестниц (фото 49а.).  В таком же состоянии находилась школа №3 на Кумбарах. Были мальчишки-смельчаки, взбиравшиеся по остаткам лестниц на самый верх и без всякого страха ходившие по не таким уж толстым (широким) стенам. У меня от одного только взгляда на них там, на высоте холодело внутри.

Зато через 65 лет могу признаться, что первые уроки стрельбы я получил в школе №2. Вернее, в её обгоревшем здании. Мой сводный брат, весьма склонный к авантюрам, принёс и спрятал под кроватью мелкокалиберную винтовку (используемую при соревнованиях по стрельбе). В магазине спорттоваров было просто купить подходящие патроны. И началась стрельба.  О деталях не хочу распространяться (и сейчас стыдно), но одно время ходили мы в обгоревшее здание школы, в которой брат учился до войны. На стенах – после пожара! – остались круглые звонки, которые я – десятилетний – должен был поразить мелким выстрелом. Сами выстрелы были глухие и особого внимания прохожих не привлекали, но звонок – при попадании в него пули – издавал красивый звук…

Обе школы в 50-е годы восстановили. В каком состоянии находилась после войны школа №1 на улице Малиновского – точно не помню. Кажется, тоже выгоревшем. Улица Малиновского, чтобы не забыть об этом рассказать – одна из немногих улиц, сохранившая своё название при всех волнах переименований (1921,1941,1944, 1991), названа в 1917 г. в честь бывшего главного врача Пироговской больницы. Его могила – недалеко от главного входа в больницу, перед хирургическим корпусом. До 1910-го года улица эта (между улицами Пирогова и Льва Толстого) называлась Толстовским переулком, потом (1910-1917) – улицей Князя Данилевского. Большинство же винничан полагало, что улица названа в честь Маршала Советского Союза, Министра обороны СССР. Хорошо помню, как писали о «нашем земляке» – Р. Я. Малиновском. Он, тоже помню из радио и газет, в начале 50-х приезжал в село, где будто бы родился. Или я что-то перепутал, и он приезжал к родне? Ведь сейчас (2009) указывается, что он родился в Одессе. А уроженкой Винничины была его мать (отец неизвестен).

Я упомянул только об этих трёх школах потому, что лишь они на то время, по меньшей мере, в центральной части города выглядели как школы. Другие школы располагались, как мне виделось, в приспособленных школьных зданиях. Это было не совсем так: например, и 4-я, и 17-я школы находились, хотя и в не столь массивных зданиях, но всё же в построенных ещё в досоветские времена для учебных целей помещениях. В 4-й, знаю, ранее находилась коммерческое училище.  Солидно смотрелись ещё лишь две школы на Замостье: 22-я и железнодорожная. Более или менее – школа сразу же за мостом через Буг (7-я или 8-я?, тоже построена до революции 1917-го года).

Теперь - подробнее о моей школе № 4. День поступления в школу мне совсем не запомнился. Вероятно, никаких особых торжеств по сему поводу тогда не было. Ведь со дня окончания войны прошло менее четырёх месяцев.
Школа наша существовала уже второй год (Винницу, напоминаю, освободили от немцев ещё весной 1944-го года). В первом учебном году обучалось в ней 433 ученика в 18 классах, работало 32 учителя. Первый выпуск (1945-го года) насчитывал всего одиннадцать человек. Второй – четырнадцать. Это, конечно, данные не из памяти, а из настенной информации, которую я видел в школе во время моего последнего визита в 2000-м году (фото 52.).Там же было указано, что в первый  учебный год в школе были «12 классных комнат, военный кабинет, педагогический кабинет, зал, библиотека, буфет и сапожная мастерская». Вы, конечно, обратили внимание: САПОЖНАЯ  МАСТЕРСКАЯ. Комментарии тут излишни.

Так вот, в отличие от начавших заниматься годом раньше, мы не таскали с собой в школу собственные стулья. Хотя, у кого дома был лишний стул, тот дарил его школе. Школьных парт очень не хватало, да и размеры их далеко не всем детям подходили. Младшие классы были огромные: по 40 учеников и более в каждом. В них было немало переростков, которые в военные годы вынуждены были прервать учёбу.

Учились в три смены. Самые младшие – во вторую смену, чтобы не очень рано вставать и не слишком поздно возвращаться из школы. Улицы почти не освещались – и в потёмках идти в школу малышам было страшновато. Электрическое освещение в самОй школе (если на дворе во время занятий уже темнело), по нынешним понятиям, было ужасным: одна, кое-где две небольших простых лампочки под потолком. Освещение часто прерывалось: до восстановления Сабаровской гидроэлектростанции городская ТЭС (та, что расположена в начале улицы Первомайской) с потребностями быстро восстанавливаемого и растущего города не справлялась. Иногда освещение прерывалось на длительное время. Тогда приносили в класс свечку. Читать, писать при свечке было нельзя, но, по крайней мере, учИтеля было видно. И он что-нибудь рассказывал.

Тетрадей недоставало. Их использовали для каллиграфии (обязательно – школьной ручкой с пером №86!), в других случаях в дело шли тетрадки самодельные, сшитые из чего попало, вплоть до чистых полей ленинской газеты «Правда». У меня, признаться, благодаря стараниям мамы, тетради были всегда. И все необходимые учебники – почти тоже всегда. Некоторые учебники выдавали по одному на два-три ученика.

Писали так называемыми химическим чернилами. Приготавливали их, растворяя в горячей воде либо специальный порошок, либо наскобленный лезвием бритвы или острым ножичком графит химического карандаша. Этими чернилами едко-фиолетового цвета были постоянно замараны не только наши пальцы, но и одежда (у большинства – пресловутые лыжные костюмы из так называемой «чёртовой кожи» - многослойной хлопчатобумажной ткани). Смыть чернильные разводы с кожи рук за один-два приёма не удавалось, вывести пятна с одежды – никаким кипячением, а уж кляксы в тетради – тем более.

Наша школа – тогда единственная в центре города мужская школа с русским языком обучения – находилась на улице Красных партизан.  В этой школе я проучился все десять лет, хотя последние классы – уже в другом здании на расположенной рядом улице Гоголя. Там и висела в одном из коридоров выпускная 1955 г. фотография десятых классов, в том числе – нашего, примерно треть учеников которого провели вместе все десять школьных лет. Пожар в школе, как мне сообщили, уничтожил выпускные фотографии тех далёких лет. Но у меня осталась видеозапись моего посещения школы в 2000-м году – и я смог для себя и для читателей кое-что из потерянного восстановить, правда, в довольно невысоком качестве. И вот совсем недавно (летом 2012-го года) мой соученик Дима Буркат прислал мне сначала фотографию нашего 4-го класса (1949-й год, фото 53.), а потом и, по моей просьбе, выпускную фотографию 1955-го года (фото 54.).
 
Здание школы по улице Красных партизан было, по сравнению с нынешним по улице Гоголя, небольшим, двухэтажным (оно было построено ещё до революции, как уже указывалось, для коммерческого училища). Хотя из-за крутизны  улицы одно из крыльев школы выстроилось трёхэтажным. И в этом крыле на первом этаже (частично – в полуподвале) располагались столовая (потом там находился физический кабинет) с окнами во двор и спортивный зал (с окнами в сторону улицы). Вход в них был не с главного входа, а с торца здания, у ворот.

Двор школы был очень большим. Непосредственно к зданию школы примыкал как бы небольшой садик, в котором росла огромнейшая груша – глэка (так называли этот сорт груши в Виннице). В сентябре, когда мы после каникул возвращались в школу, опадающих с неё плодов хватало буквально на всех. И не на один день. В этом садике во время переменок гуляли самые спокойные ученики, большинство же «бесилось» на пустыре. Этот пустырь был местом, где мы по утрам (при подходящей погоде) занимались, так сказать, утренней зарядкой. Ру-ки – в сто-ро-ну,  ру-ки – вверх, при-сели – вста-ли. И – тому подобное. Минут десять. И всё это – в обычной одежде: пальто, ботинках с калошами, с тёплыми шапками на голове, пр. Там же проводились школьные митинги, маршировки-подготовки к майской и ноябрьской демонстрациям. Наконец, этот плац был и эрзац-стадионом, где в тёплое время года проходили уроки физкультуры. Во дворе же находилось большое здание школьной уборной, которая, по словам директора школы, «постоянно грозила взорваться от табачного дыма» (уборная была единственным местом, где можно было, скрываясь от учителей, покурить). Забегая вперёд, скажу, что даже в последний год учёбы в нашем классе по-настоящему курил, помнится, только один ученик. Ну может быть, я забыл – два, маловероятно – три.

Невысоким забором, в котором мы постоянно проделывали лазы, школьный двор отделялся от большого запущенного фруктового сада. Сад был, вероятно, очень старый: те деревья, которые ещё плодоносили, настолько одичали, что выраставшие на них яблоки и груши даже для нас, детей, были непривлекательными. Невкусные, да и размерами были они не более сливы. Вроде бы, и нечего было в этот запретный сад лазить. Но… Ведь в самом саду, среди деревьев и растущей между ними травы играть было интересней, чем на пустыре. К тому же, у основания склона, на котором располагался сад, находилась «водосточная канава», соединявшая очистные сооружения и речку.

Происхождение этой «водосточной канавы» (я недаром взял эти слова в кавычки) весьма интересно. Давно-давно из района базара Калича (примерно, площади Гагарина) в реку тёк ручеёк. Частично его потом упрятали под землю – и с тех пор протекал он, относительно чистый, в трубе. После пересечения улицы 9-го Января к нему, выведенному на поверхность, добавляли (из очистных сооружений, расположенных в городском центре!) частично очищенные канализационные воды. В результате – в реку текла зловонная зеленовато-коричневая жидкость. Канава была неглубокой и неширокой, так что перебраться через неё в некоторых местах можно было, даже не намочив обуви. Сложнее было, особенно зимой, взобраться по крутому, противоположному школе склону. Зато тогда, пробравшись дворами, легко было сразу же выйти на улицу Пушкина, откуда и мне, и жившим недалеко от меня уже до дома было, как говорится, рукой подать. Конечно, со школьного двора можно было бы легко пройти на улицу 9-го Января, если бы …

Если бы  не специально построенный для партийно-советского начальства добротный трёхэтажный кирпичный дом в глубине улицы 9-го Января. Двор этого дома был защищён от простого люда (и от двора нашей школы) высоким плотным забором, за целостью которого постоянно следили. Его можно было обойти (вдоль ручья – в сторону ул. 9-го Января), но этот путь был довольно трудным. Так что, или вброд и вприпрыжку через вонючий ручей, или в длинный обход: вверх по улице Красных партизан, затем через длинный проезд, соединяющий эту улицу с улицей  9-го Января, по ней – вниз, а потом – вверх до улицы Ленина. Выбор пути во многом определялся погодой дня.

Нынешним ученикам покажется странным, что я уделил столько места дороге из дома в школу и, наоборот. Но прошу меня понять: для нас этот путь был полон открытий и впечатлений. Мы замечали самые малые изменения. Мы шли, если погода позволяла, этот километр-полтора от школы до дома час и более, зигзагами, пуская бумажные кораблики по талым водам, медленно прочитывая все афиши, объявления…  Ни телевизора, ни интернета не было в те годы и в помине.

Если охарактеризовать одним словом мою нынешнюю оценку тех первых школьных лет, то на ум приходит лишь одно-единственное слово – бедность. О школьной мебели, тетрадях, учебниках, освещении я уже писал. О нашей одёжке – тоже. Обувка, что говорится, соответствовала. Но мы – мальки. А ведь в самых старших классах учились почти взрослые мужчины! Некоторые, судя по далеко не новым гимнастёркам, служили в армии. Все худые, одетые кое-как. Да и учителя выглядели не лучше.

В школе нас прививали от туберкулёза, детских инфекций. Карантины, однако, бывали. Это – когда слишком много детей из класса одновременно заболевали какой-нибудь детской инфекцией. Делали перерыв в занятиях на несколько дней, дабы хоть кого-то оставить не заражённым.

1946-й и 1947-й годы были в наших краях засушливыми, неурожайными. На улицах встречались люди с опухшими от голода ногами. Хлеб выдавали по хлебным карточкам. В школу мы брали с собой завтраки. Они не отличались разнообразием. Либо сложенные два куска хлеба, между которыми было намазано сливовое повидло собственного изготовления. Либо – смалец (выше уже упоминал его). Это – вытопленное свиное нутряное сало. Вытапливали с луком, обильно солили. Добавляли шкварки – те твёрдые остатки после вытапливания, которые дополнительно обжаривали.

Чтобы как-то поддержать, защитить от недостатка витаминов, в школе поили нас рыбьим жиром (жиром печени трески). А в столовой раздавали бесплатно коржи. Если ложку довольно неаппетитного рыбьего жира я, зажмурив глаза и защемив нос пальцами, проглатывал, то с коржами проделать это было невозможно. Не знаю точно, но предполагаю, что они выпекались на арахисовом, кунжутном или же на пальмовом масле. Посему имели какой-то особый вкус и запах, который не переносил не только я. И бесплатные коржи оставались в излишке. Или, может быть, мы не были достаточно голодны?

Почему? Да потому что состав учеников нашего класса был, я бы сказал, особый. К сожалению, в те годы не фотографировались после окончания если не каждого, то, минимум, первого и так называемых переходных (4-го и 7-го; потом, когда «семилетка» стала «восьмилеткой», 8-го) классов, завершающих начальное и неполно-среднее образование. Этот ритуал возник позже,  в школьные годы моих детей. Я не только не помню точно, кто со мной проучился все 10 лет, а кто пришёл в наш класс или покинул его ранее, но и не смог перечислить всех моих одноклассников от первого до последнего школьных годов (см. ниже). И всё же через полустолетие и более того вспоминается совсем немало.

Перед этим позволю себе высказать некоторые общие соображения. Я уже писал, что наша школа была единственной в центре города мужской школой с русским языком обучения. Отсюда и – контингент учеников. Это были дети начальства, которое, если и было само – по происхождению – из украинских деревень, понимало, что знание языка «старшего брата» для продвижения по службе имеет большое значение. Как поступить, не зная хорошо русский язык, в московский, ленинградский или прочий российский вуз? Как выступить на всесоюзном совещании, съезде, и т. п.?

Вторую группу составляли дети интеллигенции, еврейские дети (не только интеллигенции), родители которых понимали изложенное выше не хуже местного начальства. Мне известны, правда, единичные случаи, когда еврейские дети оканчивали в Виннице украинские школы. Скорее всего, просто потому, что именно украинская школа была рядом с их домом. Или родители происходили из местечка, где разговаривали либо на украинском, либо на еврейском, и сами были невысокого образования.

Наконец, большую группу составляли дети высших офицеров, которые получали квартиры преимущественно в центре города. Их семьи часто меняли, из-за служебных перемещений главы семьи, места жительства. Поэтому детям было важно знать русский язык, а не украинский.

Из детей начальства только в нашем классе помню Ярослава Пацко – сына первого секретаря горкома партии, сына председателя горсовета Алика Силина, сына заместителя председателя горсовета Максима Ивановича Ботвинко – Витю (Ботвинко – известный в войну партизан). Другим сыном – если можно так выразиться – начальства был мальчик, отец которого работал шофёром у первого секретаря обкома партии. Жил он недалеко от школы, в большом доме по улице Красных партизан (угол улицы Толстого). Этот рассказывал, с каким трудом его папе удаётся развернуть длиннющий ЗиС, недавно полученный Первым, на неширокой улице Ленина. Или вскользь замечал: я вчера ещё купался Днепре (а вот сегодня сижу, мол, среди вас, Днепр, вообще, не видавших). Приехали они из Киева вместе с направленным оттуда в Винницу Первым. Туда же вскоре – опять же вместе с Первым – возвратились.

Не в первом классе, а немного позднее учился со мной Эдик Левкивский – сын заведующего областным отделом образования. У Леонида – сына первого секретаря Винницкого райкома партии, а потом Председателя облисполкома, Героя Социалистического труда Маркияна Сергеевича Слободянюка, в семье говорили на украинском языке, но и он пошёл в русскую школу.

Среди детей интеллигенции – сыновья врачей Боря Полищук, Дима Куликов, Юра Поплавский, сын доцента-химика и врача – Дима Буркат, сын инженера – Алик Колесников…

Теперь – о детях военнослужащих. Самым красивым, опрятным, способным из них был Аладинский. Имя мальчика я позабыл, но мне его подсказали одноклассники, с которыми я общаюсь до сего времени – Юра. Отец его был молодым генералом. И жили они по улице Котовского, в генеральском особняке, располагавшимся  рядом со зданием военной  комендатуры. В этой двухэтажной, правильнее сказать, вилле мне пришлось у него побывать. Правда, далеко внутрь нас (я был с кем-то из одноклассников) не пустили ординарцы генерала. Но – простор, надраенный паркет, пальмы поразили и меня, и моего товарища. Аладинский – москвич (?) по рождению, по выговору – показывал в классе книжки, где рассказывалось о военных подвигах его отца – сначала полковника, а потом – генерала. Но зависти мы к нему не испытывали. Всё, что он имел, как-то соответствовало ему. И его отлично сшитая из дорогого сукна школьная форма (кто о такой не мечтал?), и всегда белоснежный шёлковый подворотничок, и наличие карманных денег, и тому подобное (включая пользование одной из папиных служебных машин, на которой его привозили и увозили) – всё вполне отвечало и его породистой внешности (высокий, с интеллигентным румяным лицом), и его благородным манерам, и по-настоящему русской речи (все мы говорили с акцентом и украинской мелодикой), и, в конечном итоге, положению генеральского сына. Единственного во всей школе. Пришёл он к нам, скорее всего, весной 1946-го года. Не то, чтобы я помнил это, но в ВикипедиИ есть статья об его отце - генерал-лейтенанте В. И. Аладинском. В статье сказано, что генерал был назначен командующим 2-й (в феврале 1949-го года преобразованной в 43-ю) воздушной армией дальней авиации в апреле 1946-го года. Прозанимался Юра с нами всего четыре года: с сентября 1950-го года отец его служил уже в Москве. А вот запомнился мне. И мальчик этот, я был уверен, достиг в жизни больших высот. Когда-то в 80-е годы встретилась мне в прессе эта редкая фамилия, подумалось, что это – мой одноклассник. Но углубляться в поиски не стал. Помнит ли он Винницу, наш класс, меня? Нужен ли я ему? Но в 2012-м решил я копнуть глубже. И обнаружил, наконец, данные о Юре Аладинском – доценте кафедры технической кибернетики Московской государственной геологической академии. Попытался с ним связаться – поздно: он умер несколько лет тому назад…

Недолго учился с нами ещё один сын военного – Бажанов. Живой, общительный, с открытым русским лицом – пользовался он расположением к нему товарищей. Когда в 1946-м году в каком-то журнале началось печатание «Повести о настоящем человеке» Бориса Полевого, он приносил этот журнал в класс и читал на уроках, с согласия учительницы, нам вслух. Захваченные сюжетом, мы не слышали звонка на перемену. Даже наша учительница проникалась …

Не помню, с первого ли класса, но – точно – до выпускного вечера учился с нами полковничий сын Савин.  Женя был тоже красив, весьма воспитан, способный, на лету схватывающий новые знания и тенденции мальчик. Пошёл по военной линии, по учёной…

Конечно, были в классе и сыновья простых служащих. Много было полусирот, потерявших в войну отца. Вот и мой отец – я  писал уже об этом выше – остался лежать в братской могиле у станции Лог (фото 50.). Это недалеко от города, ставшего символом перелома в ходе Великой Отечественной войны. Ездил я на эту станцию Лог весной 1974-го года. Захоронений, как мне рассказали местные жители, было два. Одно – у самого здания станции, другое – подальше. Почему-то решил, что отец похоронен у станции… (фото 50а.). На сооружённом в Виннице Мемориале представлены имена мобилизованных городским военкоматом и погибших в период ВОВ военнослужащих (фото 51.). Мой одноклассник Борис Винокур, проживающий сейчас в Нью-Йорке, говорил мне, что там значится и фамилия его отца Моисея.

Погибли в войну отцы у Паши Эйнисмана, Володи Сокола. Умер, вскоре после войны, от ран отец Жени Зоркина. Отец Толи Штейнбаха - участник битвы на Волге - протянул немного больше, но и его, через полтора года после окончания войны,  последствия последней свели в могилу.
Я тут упомянул не всех (только тех, о ком точно знаю): сирот в классе было больше.

Я опять отклонился. Опять – про войну и её ужасные последствия. Ничего не могу с собой поделать: чем далее, тем больнее…

Уже в начальных классах сформировалось ядро лучших учеников-отличников, которые, как и их родители, не могли себе представить окончание очередного класса без «Похвальной грамоты». Закончил я 1-й класс (и ещё несколько классов) с «Похвальной грамотой» – красивым плотным листом бумаги, на котором в верхних углах «сидели два ясных сокола: один сокол – Ленин, второй сокол – Сталин» (из стихотворения в учебнике «Родная речь»!). Некоторые родители вывешивали такие грамоты своих «вундеркиндов» в рамке под стеклом, а моя мама скромно прятала мои грамоты в шкаф. И не сохранила для истории. А жаль!

Развлечений вне занятий в школе было совсем немного. Сделал уроки (или сказал домашним, что сделал) – и побежал во двор. Дворы были большими (из-за пустот в результате разрушений в войну). Товарищи по двору для многих были важнее друзей по школе. В школе были какие-то кружки. И – в добровольно-принудительном порядке – художественная самодеятельность. Прежде всего, хор. Талантов среди нас было раз-два и обчёлся. Соответственным было и качество нашего «искусства». В нашем классе весьма приятным голосом обладал Гудимов (он пришёл к нам в последние годы обучения в школе). Когда он на переменке неожиданно затягивал своим лирическим баритоном две-три строчки  песни  из нового кинофильма, класс замирал. Но создавалось впечатление, что Гудимов относится к этому своему «дару божьему» спустя рукава. Возможно, после школы понял он, ЧЕМ обладает (или кто-нибудь из профессионалов указал ему на это). Интересно бы знать…

С впоследствии народным артистом Украины Толей Овчаренко мы поставили небольшую пьесу. Толя – сын актёров (особенно отец его был известен и любим публикой) – был и за артиста, и за режиссёра. Пьеска была в духе политической сатиры. Что-то против планов Североатлантического пакта (НАТО). Я играл министра одной из стран, говорящего: «Я нэ знаю, яка в тому плани суть, мэни важлывише, скилькы нам за цэ пиднесуть». Пьесу написал кто-то из москвичей - бывших винничан. Кто именно – не вспомню. Может быть, Цезарь Солодарь. Тот был мастак на такие дела.
Не исключаю, что автором был А. С. Левада (1909-1995) — отец одного из лучших учеников школы Жени Левады (1939-2000). Писатель, драматург, поэт, сценарист, памфлетист. Моим единственным атрибутом «заграманичности» был берет на голове. Странно, да? Но одевший берет в ту пору сразу становился презираемым «стилягой» и вызывался на комсомольский комитет…

Выпускной вечер был, как положено, вместе с родителями. Все были радостно возбуждены и насторожены. Большинство предполагало продолжить обучение в институтах. Но уже в 1954-м году появились первые выпускники, не прошедшие по конкурсу ни в один вуз. Ранее было по-иному. В школу перед выпускными экзаменами наведывались посланцы вузов из различных регионов страны (особенно много – из Прибалтики, Новочеркасска, Сибири), агитировали поступать в их вузы (был «железный» план по приёму, за невыполнение которого руководство вуза строго наказывали). Кому не удавалось пройти вступительные экзамены в одном вузе, тех тут же – с этими же отметками – с распростёртыми объятиями зазывали в другой. В какой-то определённый вуз (и только в него!) стремились единицы. Остальные поступали либо на соседний факультет, где конкурс был поменьше, этого же вуза, либо, как уже указывалось, в другой вуз. А в 1955-м году конкурсы в ряд не столичных вузов достигали десяти и более претендентов на одно место. О столичных вузах я уже умалчиваю.

Но до вступительных экзаменов ещё было более месяца. А вечер был тёплый. И в кинотеатре им. Коцюбинского для выпускников всех школ города устроили нескончаемый вечер танцев. И мы, забыв на время о предстоящих волнениях, кружили в вальсе. А потом до рассвета бродили по высокому берегу Южного Буга.


Жаль только, что нам не удалось учиться в школе в ту «пору прекрасную», когда классы стали смешанными. Как я уже писал, только в последний год нашего обучения в школу пришли девочки. Но десятые классы остались в нашей школе, как и во 2-й, с которой нас «смешали», по-прежнему однополыми.

Однако впереди были… однокурсницы. Ради только этого одного следовало преодолеть барьеры конкурса. Мне это удалось с первой попытки. И уже на первом курсе нашёл я «свою» однокурсницу. А на последнем курсе мы сыграли свадьбу.


Я не знаю, как обстоит с этим сейчас, но в моё школьное время в ночь перед письменными экзаменами по литературе и по математике в городе творилось что-то невообразимое: шла погоня за темами сочинений, за содержанием задач. Они были заранее разосланы из Министерства школьного образования Украины, а потом по цепочке облоно – гор(рай)оно – школы достигали сейфов директоров школ. И там хранились до дня экзамена. Перед самыми экзаменами конверты с темами и задачами вскрывались – и тайное становилось явным. Увы, поздновато как для подготовки, так и для изготовления шпаргалок (шпор).

Опыт предыдущих лет показывал, что во все года где-то в какой-то школе какого-то города конверты вскрывались ранее дня экзамена. И темы сочинений или содержание задач становились известным небольшому кругу «посвящённых». От них и тянулись нити оповещения по всей республике. Сейчас достаточно одного сообщения в интернете – и его в состоянии тут же увидеть весь мир. Электронная почта, телефаксы, сотовые телефоны – всего этого не было. Даже обычные телефоны имелись далеко не у каждой семьи.

Посему все высыпАли на улицы – и начиналась охота за слухами. Иногда приносили домой стОящую добычу – и потраченные на изготовление шпор ночные часы окупались сторицей. Нередко возвращались с  охоты, не дождавшись выскочившего из сейфа «зайца», ибо родители предупреждали, что перед экзаменом надо обязательно хорошо выспаться. Иногда принимали как бы выпорхнувшую из сейфа «утку»  за искомую для отстрела дичь. Благоразумные, особенно, что касается тем сочинений, полагались на логику. Раз, положим, в мае 1955 г. вся страна отмечала 50-летие М. А. Шолохова,  то тема сочинения будет о его «Поднятой целине», которая значилась в школьной программе. И – в год моего выпуска – не ошиблись. То, что название темы было несколько иным или даже значительно отличалось от названий сочинений в шпорах, не имело решающего значения. Всё в конце концов сводилось к тому, что принудительная коллективизация была всё-таки для селян благим свершением и, если бы не партия большевиков, пропала бы деревня… По своему «удельному весу» в общей оценке сочинения, его идейность имела не меньшее значение, чем содержание и правописание.

С какой же целью нарушалась секретность – и содержимое экзаменационных конвертов становилось известным заранее? Возможно, чтобы улучшить оценки своих выпускников, чтобы вывести школу в число передовых, и тому подобное. Не исключаю, что в части случаев секреты просто продавались… Виновников искали, чтобы наказать. Но те, что стояли у истоков разглашения секретной информации, были осмотрительны и почти никогда не попадались. Проще было определить распространителей секретов в последних звеньев цепочки. И на них падала вся тяжесть обвинений.

В 1-й детской больнице работала отоларингологом очень красивая женщина – Базилия Герцовна Фельдман. У неё было прямо-таки лицо княгини, прекрасные серые глаза. В них я насмотрелся, так как часто, на протяжении многих лет, у неё лечил воспаления придаточных пазух носа. И в центре фокусировавшего и рефлектирующего зеркальца, которым она направляла свет в мои ноздри, сверкал алмазом её глаз. У Б. Г. была единственная дочь – тоже писаная красавица, на несколько лет старше меня. В выпускную экзаменационную сессию дочь, передавшую соученицам тему сочинения, кто-то выдал. Ей и ещё нескольким ученицам 2-й школы грозило отчисление, второгодничество.  Базилия Герцевна пошла в гороно и объяснила хранителям школьных тайн, что первоисточник разглашения они должны искать среди своих. В смысле: «рыба воняет с головы», выражаясь простым языком. И дочь окончила в школу в том же году.

P. S.  Написано по просьбе читателей «зацепить» межнациональные отношения в школе тех времён.

Не помню, чтобы в младших классах о национальностях, вообще, шла речь. С годами, разумеется, понятие «национальность» приобрело для нас определённые очертания, правда, весьма размытые. Вроде бы и понималось, что украинские фамилии звучали по-другому, чем русские и, тем более, еврейские. Но фамилии нередко «подводили». Боря Полищук и Алик Колесников, как выяснилось позже, были евреями. А Володя Цио – это, полагаю, от Цион (Сион) – иерусалимского холма – и Алик Кениг (а это, уж точно, от немецкого "кёниг" – король) считались русскими, хотя, например, Алик всем своим внешним видом и установками был больший пруссак, чем какой-либо житель Потсдама.

А какое удивление вызвало у всех-всех, включая нашу классную руководительницу, признание Заблоцкого, что он по национальности – поляк, что дома с бабушкой разговаривает по-польски; в классе мы слышали только его совершенно правильную русскую и украинскую речь!
Официально о наших национальностях пошла речь где-то около 1950-года (±1-2 года), когда нам предложили заполнить какие-то анкеты с вопросами, в частности, о национальности и языке, на котором мы говорим дома. Были там вопросы, если не ошибаюсь, и о национальности родителей.

Никаких национальных разборок в школе не было и быть, скорее всего, не могло. Ведь и учителя у нас были минимум трёх национальностей: украинцы, евреи, русские. Хотя было это печальное не только для евреев время «разоблачения» Еврейского антифашистского комитета, борьбы с космополитизмом и – впервые – с сионизмом.

«Дело врачей», достигшее своего апогея в начале 1953 г., конечно, разожгло в некоторых головах атавистические христианские обвинения по отношению к евреям, повинным, будто бы, в гибели Христа. И вот воспитанный и умный Женя Савин, указывает пальцем на Штейнруда ( Штейнбаха, Шапиро, Эйнисмана – это я перечисляю явно еврейские фамилии, потому что не помню, кого именно он как бы полушутя обозвал «убийцей в белом халате»). А недалёкий армянин-переросток (на класс ниже, но не на год моложе, а даже – старше нас) подзывал еврейских мальчиков: «Эй, ты, евреец!». Не исключено, однако, и то, что Савин, используя газетный штамп, подсознательно пародировал кремлёвских идеологов, а представитель народа также с трагической историей просто полагал, что он отменный остряк. (Решив покинуть Украину в западном направлении, не дожидаясь приближающейся скудной пенсии, Рафик З. вдруг начал заявлять, что у него бабушка – еврейка. И, представьте себе, таки вовремя, используя «бабушку-еврейку», «слинял» в желаемую сторонку.) В целом же, ничего особенного в классе и школе произойти не успело. Через два месяца, со смертью Сталина, приказало долго жить и «Дело врачей».

Дружили – честно говоря – не взирая на национальности. Совершенно русский (по всем параметрам) добряк и скромник Женя Зоркин дружил с неорганизованным и скромным Маратом Стерником из чисто еврейской семьи. Я, который, как мне через пару десятилетий скажет мой научный руководитель, "от скромности не умру" [как прав он был: ни в одном из моих медицинских документов, среди дюжины присущих мне болячек, «morbus modestica» (morbus - болезнь, modestia - скромность) не значится!], нередко присоединялся к ним, о чём свидетельствуют сохранившиеся у меня фотографии нашей тройки тех лет (фото 55.).

У  обходительного Лёни Слободянюка, о котором я упоминал, мать была еврейкой. И он, конечно, не выбирал друзей по национальности. Лёня владел великолепным украинским языком и прямо таки первоклассным слухом (может быть, поэтому его украинский был так мелодичен?): только ему удавалось без фальши насвистывать сложные мелодии из популярных тогда индийских фильмов. Правда, еврейских песен он, я почти уверен в этом, тогда не знал. Мать его, помню, разговаривала, как и все в семье, по-украински. [Лёня, окончивший физико-математический (в школе он особыми знаниями этих предметов не отличался) факультет Винницкого пединститута, проработал учителем совсем мало. Имея музыкальное дарование и папу-председателя облисполкома, он продолжил своё образование в местном музыкальном училище. И остался там работать, дослужившись до должности заведующего учебной частью.]  Паша Эйнисман, женившись на украинке, перешёл в семье и на работе полностью на украинский язык.

Примеры можно приводить и дальше. Но могу сказать одно: школа (учителя и ученики) в отношении «интернационализма» выгодно отличалась от системы. Система эта особенно ярко проявлялась при решении в гор(обл)оно сложного, исходя из ситуации, вопроса о распределении золотых (серебряных) медалей среди выпускников школы. Здесь надо было, согласно идеологическим установкам, не переборщить с «некоренными» национальностями. Для соблюдения необходимой доли тех и других существовал в гор(обл)оно простой способ: школьную оценку за сочинение можно было исправить на любую. Не было грамматических ошибок – указывали на несовершенство стиля, был и стиль неплох, тогда искали упущения в композиции, подчёркивали нечёткую идейность, недостаточный объём, и так – до бесконечности. С другой стороны, не гнушались ИСПРАВЛЯТЬ (ПОДЧИЩАТЬ) грамматические ошибки, чтобы «законно» завысить оценку.

Вам расположенный выше абзац может показаться малоубедительным. Голословные утверждения – более ничего. Я и сам понимал, что тут нужен хотя бы один-единственный пример, хотя бы одно подтверждение. Примеры роились в моей голове, но абсолютной уверенности в том, что такое случилось именно с этим выпускником школы, именно в этой винницкой школе, и т. п. – не было. А обвинения системе, сами понимаете, весьма серьёзные: фальсификация, уголовщина… Тут нужна абсолютная точность фактов. Её-то – через полвека с лишним – как раз и не было.

И вот в апреле 2012 г. на мои воспоминания откликнулся (и через три года после публикации не всё в этом смысле оказалось исчерпанным!) выпускник 10-го «В» класса нашей 4-й школы и «моего» же 1955-года  выпуска доктор инженерных наук Михаил Вайсберг из Риги (он на фото 54. справа-выше директора школы). В этот город он попал после окончания Московского энергетического института – и остался в нём на всю последующую жизнь.

Предоставляю слово М. Вайсбергу:
«Учился я в основном на отлично, но за выпускное сочинение любимая учительница Мария Абрамовна Сахарова - молодая, симпатичная, с высокой причёской и университетским ромбиком на лацкане пиджака - поставила четвёрку. По секрету она мне сообщила, что незначительную стилистическую ошибку можно было бы пропустить, но сочинения претендентов на золотые медали в Гороно подвергают такой перепроверке, в результате которой кое-кому (понятно кому) могут запросто исправить на тройку и не дать никакой медали. В результате я получил серебряную, как говорится, и за это спасибо.
Тем более она мне и раньше говорила, что мои сочинения грамотные, но сухие. Потом во время учёбы и работы инженером я не раз вспоминал её с благодарностью за то, что она научила грамотно писать и складно говорить, очень хотел отправить ей автореферат моей кандидатской диссертации, но не смог найти её адреса (каюсь!)».
(Мария Абрамовна Сахарова была тоже еврейкой – это, чтобы ситуация для читателя прояснилась полностью.)

Слава богу, я ни на какую медаль не посягал. И моя мама не имела повод принимать валерьянку.

Раздумывая над тем, были ли в нашем и параллельных классах очень одарённые ученики, я всегда выделял как-то только одного. Конечно, одарённость, проявленная во время школьного обучения, лишь относительно предсказывает успехи в будущем. Многое зависит от внешних обстоятельств. Не думаю, что кто-то из учителей или соучеников предсказывал Валере Казакову (фото 54.  – крайний ряд справа, первый сверху) те достижения, которыми он стал славен. Ведь первые его продвижения вне спорта были результатом его успехов в спорте (мастер спорта СССР по лёгкой атлетике), которым мы вместе занимались в ДЮСШ (детско-юношеской спортшколе) по ул. Краснокрестовской. И во многом благодаря своему званию мастера спорта он поступил в Винницкий медицинский институт, оставлен в аспирантуре на кафедре физиологии. А далее проявилось то, что в нём было заложено, но полностью, наверное, никем не было замечено. О Валерии Николаевиче Казакове, четверть века возглавлявшем Донецкий медицинский институт, академике, Герое труда я писал не раз. Наши пути после школы несколько раз перекрещивались. В 1987-м году я был, например, председателем госкомиссии на лечебном факультете в Донецке.

А выделял я Степанца из 10-го «В» (на фото 54. – слева от директора школы), хотя близко с ним знаком не был, не дружил. В Виннице слышал, что при его поступлении в МГУ и физический, и химический факультеты желали заполучить такого студента (после блестящей сдачи экзаменов – он получил, если не ошибаюсь, золотую медаль, но при поступлении в МГУ это почти ничего не значило). В начале осени 56-го или 57-го годов, когда я с друзьями приехал на станцию Казатин из села, где мы были на сельскохозяйственных работах, чтобы купить, прощу прощения, водку, я неожиданно встретил Степанца. Он выглядел необычно (отрастил бородку) и, что было для меня совсем удивительным, держал подмышкой только что купленную газету на немецком языке. Степанец ехал из Винницы в Москву и сошёл на перрон за газетой. На мой вопрос, почему – на немецком, он ответил просто: «Живу в общежитии в одной комнате с немцем из ГДР – вот и научился от него немецкому». Рядом с ним, во время нашей краткой беседы, появилась красивая девушка, с которой он обменялся несколькими фразами по-немецки (она заговорила с ним первой, увидев в его руках газетку „Junge Welt“).  Он, наверное, объяснил ей, кто я (в моём-то сельском обмундировании!), о чём его спрашиваю. Потом он пошёл к поезду, но не в свой, а в её – спальный – вагон. Тут я в первый раз по-настоящему ощутил преимущества знания иностранных языков. Не только для уразумения иностранных текстов, разумеется. Но кое-что осталось мне непонятным до сих пор. Ну тогда я немецкого языка не знал. Однако годам к 60-ти научился говорить на нём сносно. Почему же немецкие девушки не вьются вокруг меня?..

Мне всегда было интересно узнать судьбы моих соучеников. И особенно тех, кто был в чём-то незауряден. О Степанце я ничего не слыхал много десятилетий.  И вот в апреле 2012 г. его одноклассник М. Вайсберг, о котором я несколько выше как раз упоминал, написал мне следующее: «Мой школьный дружок Гарик Степанец поступил в МГУ, для чего ему пришлось сдавать вступительный по физике, и чтобы отличиться он одолел вузовский учебник Фриша. Наши встречи, как это обычно бывает, становились всё более редкими. В 70х я где-то прочитал, что он эмигрировал через Италию по еврейской визе, скорее всего - в Штаты». По моим же представлениям, в евреях Степанец никогда не числился.(Тут я ошибался: осенью 2012-го года от братьев Вайсбергов я узнал, что у Степанца была еврейская мама.)

[В ноябре 2010-го года я получил через незнакомого мне винничанина электронное письмо от моего бывшего одноклассника Павла Эйнисмана. Он настойчиво просил меня раскрыть своё настоящее имя, так как ему самому это не удалось. «Вычислением» моей истинной фамилии он занимался долго и упорно вместе с также упоминавшимся мною выше Женей Зоркиным.
Они перебрали всех учеников нашего 1-го – 10-го «А» 4-й школы (1945-1955): тех, кого вспомнили, и тех, кого дополнительно обнаружили в списках класса, найденных ими в архивах ГорОНО!  Не получилось у них ничего и после того, как я им дал целый ряд наводящих сведений и прислал мою, правда, не совсем качественную фотографию меня нынешнего. Приходится признать, что меня это печально удивило, так как с Женей Зоркиным мы провели вместе немало времени и вне школьных помещений. Да и не думал я, что изменился до абсолютной неузнаваемости…]

Список класса, который Павлик прислал мне (частично мною добавленный), представлен ниже. Не исключено, что кто-то увидит в нём знакомые фамилии. Имена со звёздочкой – гарантированно верные. Остальные – с той или иной долей вероятности. Там, где имён нет – полный провал памяти у всех нас троих. В начале июня 2011 г. со списком ознакомился Юзик Гольдштрах (фото 56.) – бывший доцент Якутского университета, кандидат технических наук, проживающий сейчас в Сан-Франциско, и внёс в него несколько дополнений. А в конце того же июня 2011 г. ещё три фамилии добавил набредший в интернете на эти воспоминания тоже кандидат технических наук Гарик Прилуцкий, проживающий с 1954 г. в Санкт-Петербурге. Несколько имён добавил в августе 2011 г. Толя Штейнбах, проживающий с 2000 г. в германском Касселе. Одно имя – Алик Колесников из Калининграда. Одно – в начале 2012 г. – Юра Варшицкий, уже полтора десятка лет - житель Бремена.

Аладинский Юра*
Бажанов
Бевз Эдик*
Белоусов
Боков Вова*
Ботвинко Витя*
Буркат Дима*
Вайнштейн Сеня*
Варшицкий Юра*
Винокур Боря*
Гольдштрах Юзик*
Гоникман Лёня*
Горбунов Слава*
Гудимов Гена
Заблоцкий Гарик
Зоркин Женя*
Кениг Артур (Алик)
Ковтунов Валера*
Козловский Саша*
Колесников Алик*
Коренев Сергей
Красиков
Куликов Дима*
Лазебник Миша*
Ландер Алик
Левкивский Эдик*
Лившиц Боря
Минеичев Гена
Моисеенко
Овчаренко Толя*
Пацко Ярик*
Полищук Борис*
Поплавский Юра*
Прилуцкий Гарик*
Прохоров Слава*
Рубинштейн
Савин Женя*
Сиваш Михаил
Силин Алик*
Симогин
Слободянюк Лёня*
Сокол Володя*
Стерник Марат*
Файнгольд Дусик
Федорченко Владимир*
Цио Володя
Цыпляев Витя*
Ческий Моня*
Шапиро Борис*
Шейченко Игорь (вроде бы, ещё - его брат)
Шереметкер Борис*
Штейнбах Толя*
Штейнруд Гриша*
Шурыгин
Эйнисман Павел*
Язовицкий Гриша*

[Читатель может задаться вопросом: почему это я скрывал свои подлинные имя и фамилию? Объясняю: мне хотелось получить критику написанного мною, но обязательно не предвзятую – БЕЗОТНОСИТЕЛЬНО личности и, особенно, национальности автора. Мне это удалось: один очень активный, в смысле добавлений, читатель даже написал с полной уверенностью, что я украинец (потом, правда, он это своё утверждение убрал). Когда же общая оценка моих воспоминаний сложилась, я где-то в середине марта 2011-го года опубликовал на моей странице восемь фотографий из описанного времени (фото 1948-го – 1960-го годов). На одной из них – я вместе с Женей Зоркиным и Маратом Стерником (фото 55.). Кто меня знал, тот, конечно, меня на этих фотографиях узнал.]

[Читательница Зоя Акивисон дополняет данные о школах (частично повторяя приведенные мною сведения):
«Вы вспоминаете о мужской школе номер четыре. В первом выпуске этой школы было восемь человек, а в следующем восемнадцать. Среди них был Юрий Морейнис. По окончании учебы он сменил фамилию и стал Левадой. Центр по изучению общественных мнений в Москве после смерти Юрия, стал называться Левада-центр.
До войны школа на улице Интернациональной была восьмой общеобразовательной, а сразу после войны она стала женской школой номер два. Директором ее была Жидких. В дальнейшем она стала средней общеобразовательной школой номер семнадцать. Много лет директором ее был Соловьев Александр Павлович.
Школа номер два на углу Ленина и Хлебной до войны была двадцать третьей (это - не так: после закрытия женской гимназии и открытия в этом же здании в начале 20-х годов, как тогда было принято называть, "трудовой школы", школа эта всегда, как до, так и после ВОВ, имела №2 - Н. К.). Директором был орденоносец Ганусевич.
До войны школа на Кумбарах была русская номер восемнадцать, а после войны стала украинской номер три.
Школа в Мурах была номер двадцать девять, ее затем перевели на улицу Киевскую.
Школа номер четыре была на улице Красных партизан, а затем на улице Гоголя».]

О  ШКОЛЬНЫХ  УЧИТЕЛЯХ

Этот раздел я писать совсем и не собирался. Я знал, за малым исключением, лишь учителей нашей школы. Хорошо же знал – только учителей нашего класса. И о них я уже рассказал ранее на сайте нашей 4-й школы (http://sch4.edu.vn.ua/history_recollection.html).
Но своей неуемной энергией (то есть, довольно подробными воспоминаниями об учителях Винницы тех лет) читатель Дмитрий Якиревич «вынудил» меня коснуться и этой темы.

Нашей практически единственной учительницей в первые четыре года была Рузя Борисовна Кибрик (фотографии учителей взяты с сайта школы: http://sch4.edu.vn.ua/history_photo.html). В галерее сайта она выглядит совсем молодой (фото 56.). Возможно, это снимок довоенной поры. Я же вспоминаю женщину, на лице которой были заметны удары судьбы см. фото 53.). Мужа у неё не было (погиб в войну?). И единственной её отрадой был сын – Женя Московченко (фото 90.), на несколько лет старше нас. Красивый мальчик, потом видный, розовощёкий юноша. Уехал, после окончания школы, учиться далее в Россию.

Рузя Борисовна преподавала нам все предметы (кроме физкультуры). И рисование, и пение… На рисовании мы пытались изобразить на листке бумаги стоящую на учительском столе вазу, на пении – хором кричали «Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса!..». У Рузи Борисовны был приятный голос. Даже странно было превращение всегда строгого её голоса в звонкий, нежный, мелодичный. И мотив задавала она, так как никакого музыкального сопровождения не было. А рисовать я так и не научился, и нотной грамоты почти не знаю (несмотря на непродолжительную учёбу в музыкальной школе).

Рузя Борисовна была по-советски очень правильной учительницей. Постоянно ставила нам кого-то в пример, неучей (они были, в основном, среди переростков) устрашала «волчьим билетом», хотя чтО это такое –  никто толком не знал. Вроде бы, какая-то справка, ограничивающая приём в любое учебное заведение. А плохо успевающим угрожала переводом в ремесленное училище. Никто из нас там не бывал, все имели смутное представление об этой «кузнице рабочего класса» (употребляя высокий стиль партийной пропаганды). Но все видели не раз шагающих нестройной колонной тощих учащихся ремесленных училищ, одетых в выданные им «на вырост» шинели из грубого чёрного сукна и грубые ботинки из свиной шкуры. Выражалась, правда, Рузя Борисовна иносказательно: «Не боишься, мол, остаться «за бортом?». Все воспринимали эти угрозы с пониманием: «Ну как ещё она может подстегнуть наше усердие?». Но нашёлся-таки в нашем классе один юный демагог (Борис Ш.), который, возможно, с подачи его родителей, однажды с показным возмущением заявил: «Как, мол, так – за бортом?! У нас рабочий человек в особом почёте! Мы – государство рабочих и крестьян!». Рузя Борисовна была не на шутку смущена и даже испугана. Пришлось ей выкручиваться. А те, кому она угрожала, и без её последующих угроз действительно остались «за бортом» (нашей школы, по крайней мере).

Преподавателем физкультуры в младших классах был Иван Гаврилович Бабин (фото 57.). Во всяком случае, в  третьем – четвёртом классах (он работал в школе с 1948 года). Пришёл он довольно сильно хромающим вследствие военного ранения, но постепенно хромота его уменьшалась. И, в конце концов, он смог даже возвратиться к своему довоенному увлечению – акробатике. Уроки физкультуры с Иваном Гавриловичем были скорее весёлыми играми, а не уроками. Бабин постоянно шутил, показывал нам незамысловатые фокусы. Теперь, задним числом, он мне напоминает всемирно известного клоуна Олега Попова. И манерой общения с детьми (зрителями), и даже голосом.

(О голосе наших учителей, о манере говорить я упомяну ещё не раз. Верю я в большое значение тембра, модуляций, пр. голоса для убеждения слушателя, сторонника, противника, врага… Часто во время своих выступлений сожалел я, что мой голос желанными качествами не обладает.)

Иван Гаврилович принимал участие во многих городских мероприятиях по выходным дням. Его хорошо знали и любили дети не только нашей школы. А вместе с ними – и взрослые. Хочу привести вот такой пример. Однажды я попал на городские соревнования по акробатике. Проводились они в костёле бывшего иезуитского монастыря, что располагался в Мурах. Там был городской спортивный зал, малопригодный для многих видов спорта, но для гимнастики и акробатики – сходило. Акробатика тех лет не имела ничего общего с нынешней. Разбег, пружинящий трамплин – сальто вперёд, назад, прогнувшись – более или менее удачное приземление. Иван Гаврилович был, честно говоря, не самым молодым и не самым лучшим. Но аплодировали ему громче всех. Оценки, правда, несмотря на восторги зрителей, были не для первого и рядом с ним расположенных мест. Особо зрителей возмущало то, что невысокие оценки Бабин получал и от своей жены, бывшей среди судей этого соревнования. «Ну, если, уж, своя жена "засуживает", так что говорить о других судьях…». Болельщики Ивана Гавриловича были едины в своём понимании причины того, почему чемпионом Иван Гаврилович не стал.

[Читатель Дмитрий Якиревич также вспоминает о Бабине: «…звали его Иван Гаврилович, или просто дядя Ваня (о том, что у классика имеется пьеса с таким названием, мы ещё не успели прочитать). Его знала вся послевоенная Винница. А детвора так просто души не чаяла в нём. Невысокого роста, умеренной спортивной комплекции, с роскошной светловолосой шевелюрой. Обладатель чистой русской речи, сильно отличавшейся от нашего языка, не то чтобы суржика, но далёкого от стандартов Малого или МХАТА, языка, нашпигованного массой “винницизмов”, со смещением ударений и специфическим образованием множественного числа некоторых существительных, дядя Ваня вызывал всеобщую симпатию. А дело в том, что он работал массовиком-затейником Дворца пионеров. И ни одно детское торжество, да и просто рутинное мероприятие в “саду Козицкого”, в парке, в доме офицеров, в театре не обходилось без него.

Когда порой сталкиваешься с высокомерным отношением к представителям этой специальности, хочется вспомнить дядю Ваню, который подарил нам много радостных минут и часов в той далёкой голодной, холодной и неустроенной послевоенной жизни.
Он умел вывести на сцену самого застенчивого ребёнка и вдохновить его на исполнение песни или стиха. И. Г. буквально зажигал детей своей нескончаемой энергией. До сих пор в ушах звучат его игры-загадки:
– Воробьи летают?
– Летают.
– Ласточки летают?
– Летают.
– Синицы летают?
– Летают.
– Сестрицы летают?
– Ле...
И в этом месте зазевавшийся должен был подняться на сцену к дяде Ване для исполнения сольного номера.»]

С пятого по седьмой классы руководительницей нашего класса была Неонила Антоновна Грицюк. Было ей, вероятно, около 30 лет. Худощавая, с красивым лицом, на котором временами проступал румянец. Свидетельство, скорее, нездоровья, чем обратного. Она постоянно покашливала в чистый батистовый платочек, который почти никогда не выпускала из рук. Наверное, она переболела туберкулёзом, но был он у неё уже не в так называемой «открытой форме» (выражение тех лет). Иначе бы её не допустили к работе с детьми.
Одевалась она в любые дни одинаково: черный костюм (жакет, юбка), белая блузка с рюшками. Блузки, конечно, меняла. Но костюм был один и тот же. По-моему, только в седьмом классе она появилась во время какого-то праздника в новом костюме серого (!) цвета, изрядно удивив и порадовав своих учеников. Неонила Антоновна была очень добродушным человеком и мы, верите или нет, сожалели и об её болезненности, и о стеснённых материальных возможностях.

Украинский язык был её родным языком (по-русски она говорила довольно хорошо, лишь выговор её «выдавал») – и она много сделала для того, чтобы и мы полюбили язык Тараса Шевченко, Леси Украинки, Ивана Франко… В моей нынешней личной библиотеке – в основном, конечно, книги на русском и немецком языках. Но среди книг на других языках, и «Кобзар», и двухтомник Франко… А с каким удовольствием (и ощущением своей значимости) переводил я коллегам статьи из украинских научных журналов! От украинского, кстати, я перешёл к польскому; знание украинских слов пригодилось мне, например, во время отдыха в Словении…

А русский язык преподавала учительница, фамилию которой (И. О. я помнил) мне подсказал в апреле 2012 г. её бывший ученик москвич, кандидат технических наук Владимир Авербух (одним классом старше нас). Звали «руссичку» Бася Марковна Зильберт. Пожилая, тучноватая, с несколько «утиной» походкой. Поражал её подчёркнуто русский выговор. Не знаю, где она выросла, где училась в институте, словом, где она этот непривычно звучащий в Виннице выговор приобрела.
Бася Марковна заложила во всех нас твёрдые основы грамотности. Каждое правило она объясняла с нескольких сторон. Заметив, во время контрольных работ, что мы какие-то правила недостаточно твёрдо усвоили, возвращалась к ним снова и снова. Некоторые простые приёмы проверки правильности написания того или иного слова, которыми научила нас Бася Марковна, помню и автоматически использую я до сих пор.

Теперь, опять же задним умом, я мог бы возразить ей только в одном. В её постоянном подчёркивании превосходства русского языка над другими языками. Она часто повторяла: вот, смотрите, мы по-русски говорим …, а по-французски (или на другом языке) ТАК сказать не удаётся (приводила пример: произносила по-русски, затем – то же по-французски, а потом дословно переводила это снова на русский язык фразой уже более длинной, чем первоначально по-русски). Теперь, когда два западноевропейских и несколько славянских языков мне доступны в такой степени, что я публиковал переводы с них на русский язык и даже написал на одном из них ряд статей, уверен: говорить о преимуществах того или иного языка (в целом!) – дело довольно скользкое. И русский – великий, могучий – в чём-то уступает другим языкам. И в украинском языке для некоторых понятий существует 5– 6 синонимов, в русском же языке это понятие выражается лишь одним-двумя словами.

Мне всё-таки представляется, что  Бася Марковна сама не была уверена в правильности своих утверждений о превосходстве русского языка над другими европейскими, на которых была создана литература мирового значения. Просто время было такое: многие выдающиеся открытия незаслуженно – из-за ложного понимания патриотизма – приписывались гражданам России, хотя те и не были, так сказать, первопроходцами. Такова была идеологическая установка. И каждый из учителей претворял её в жизнь по-своему. Не мне их теперь судить. Но я рассказываю о школе ТОГО времени – и это одна из примет обучения истории (о которой ещё пойдёт речь) и истории любой другой науки, в частности. А знать как можно больше языков – сейчас это особенно важно! Но и об иностранных языках поговорим далее подробнее.

Математику преподавал нам Александр Моисеевич Беренштейн (фото 58. и 90.). Темпераментный, нередко чрезмерно, был он чудесным математиком. Но требовал к себе особого внимания и, как я понимаю сейчас, постоянно страдал от того, что не был ПЕРВЫМ математиком школы. Первенство принадлежало Льву Моисеевичу Шмуленсону, по словам читателя В. Авербаха – довоенному учителю Бернштейна. О Шмуленсоне немного расскажу далее. А пока вернёмся к Македонскому. Я не оговорился. Так звали Александра Моисеевича (Македонского) все. Более того, он сам себя так называл!
Как сообщил мне в феврале 2014-го года читатель Михаил Пойзнер, А. М. Беренштейн эмигрировал в США (Калифорния), где и умер. Похоронен возле Сан-Франциско (там же, где и его жена). Его дети и сестра живут в США и Канаде.

Прозвища имели многие преподаватели. Очень обидные – никто из них. Но ежели о тебе ученики «запанибратски» говорят «Павлуха», то повторять это самому, разумеется, не захочется. Или «Шмуль» (хотя это – нормальное еврейское имя), или «Тимоха» (он же – «Косой»). А «Македонский» звучало, что ни говори, гордо! Из уроков истории мы знали о его великом полководческом таланте, и в гоголевском «Ревизоре» он упоминался. Поэтому и Александру Моисеевичу сие прозвище нравилось. Бывало заметит он, что кто-то из лучших учеников не очень-то и слушает его объяснение новой теоремы – и тут же комментирует это: « Сидит вот … и не слушает меня. Мечтает о чём-то, рассуждая, мол, чтО там Македонский старается? Приду домой, возьму учебник – и сам разберусь в этой теореме». Кстати, если бы А. М. знал об Александре Македонском ВСЮ правду, то, вряд ли, так бы своим прозвищем гордился. В детали я тут не вдаюсь. Кто заинтересуется – может найти нужные факты в интернете.

[Добавляет - в апреле 2013-го года - С. В. Семашко, о которой подробнее сказано ниже:
"… Македонский преподавал у нас черчение. Табуретка ставилась на стол, на табуретке – какая-нибудь крупная то ли деревянная, то ли металлическая деталь. Мы делали эскизы, три проекции. Долго сидели над чертёжным шрифтом в карандаше, а потом  - в туши с помощью рейсфедера в виде пипетки или из готовальни. Девочки не сразу разобрались в том, как надо подписывать штамп. Македонский отложил отдельно наши роботы и потом с мефистофельским смехом перечислил: Чертила Гостева, Чертила Ивановская, Чертила Липина и т.д. Надо было, невзирая на принадлежность к женскому полу, писать «Чертил ...», а мы в его понимании стали Чертилами (от слова чёрт).
Часто девочкам чертил кто-то из парней из других классов. Македонский, присмотревшись, определял: такой-то класс, такой-то ученик. Понять это было невозможно, но он не ошибался. Такие работы он забраковывал и велел перечертить самостоятельно."]

Другим преподавателем математики в средних классах был Николай Васильевич Бялковский. Он как-то не соответствовал образу учителя. Крупный, мускулистый, но с животиком, со стриженой головой боксёра – он напоминал скорее какого-то спортивного руководителя, чем учителя математики. Пятёрки он никому не ставил. Из-за принципа, что ли. В течение нескольких месяцев. Родители отличников заволновались. И, представьте себе, первую пятёрку у него неожиданно для всех (и меня самого, в первую очередь) получил у него я. За нестандартно решённое уравнение. Все радовались: и за меня, и за то, что плотина, наконец, прорвана. Когда я шёл от доски к своей парте, ко мне тянули руки, чтобы дружески меня похлопать. Один из учеников случайно задел рукавом своей грубой курточки мою роговицу. Боль-то, боль! Но, главное, когда я сел за парту, из глаза невольно потекли слёзы. Организм «зализывал» ранку, а все думали, что я плачу от счастья. Какой стыд! И вся моя радость от первой пятёрки у Николая Васильевича тут же вытекла вместе со слезами. И – испарилась.

Потом пятёрки стали получать те, кто был успешнее меня в математике. Либо Н. В. решил, что уже ставить пятёрки можно, или с ним поговорили завуч или директор школы. Подписывался Н. В. тоже не как другие учителя. Просто ставил две слившиеся буквы Н и Б. Вот, почти так, как в этом значке, который я нашёл в символах «Word»а – «Њ». Вскоре Николай Васильевич перешёл в другую школу, но ещё несколько лет на заборах ученики нашей школы и той школы, где он работал после, изображали мелом его подпись. «Граффити» тех лет, так сказать.

Что касается Л. М. Шмуленсона (на виньетке – справа верхний среди учителей, а также - фото 90.), то тот казался «сверхучителем». Высокий, очень худой, сутулый с неизменной папироской (даже в коридорах школы!) в руке (только затянувшись табачным дымом, он мог откашляться), малоговорящий. Он не был у нас в классе ни разу. Знаю я его манеру преподавания только потому, что мама устроила мне у него репетиторство. Продолжалось оно несколько месяцев в десятом классе. Тут я и понял, чем отличалась методика преподавания Шмуленсона. Он учил искать неординарные решения, учил запоминать готовые блоки решений, доводя решения задач до автоматизма. Очень сжато обозначал путь решения тонко заточенным карандашом на листке из блокнота. Эти листки я долго хранил. Даже тогда, когда уже не мог восстановить суть той или иной задачи.

Читатель В. Авербух добавляет: «Шмуленсон говорил: "Математику на "5" знает только Бог, я знаю ее на "4", а лучшие из моих учеников знают математику на "3". Единственным учеником, которому он поставил в аттестате "5" был Юрий Левада, и об этом событии говорила вся Винница». Юрий Левада – будущий основатель московского Центра социологических исследований.

[А это – из письма мне уже упоминавшегося М. Вайсберга, учившегося у Шмуленсона: «…на собеседовании один из членов приёмной комиссии сразу спросил меня, почему вдруг я решил поступать именно в Москве. А потом другой дал мне убойную математическую задачку, которую я там за несколько минут ни за что не решил бы, если бы не знал её по винницкой математической олимпиаде. Просто повезло. Но в институте я совсем не чувствовал ущербности своей провинциальной подготовки и даже наоборот (ай, спасибо Шмуленсону!). И красный диплом по окончании МЭИ мне выдали без всяких фокусов».]

[В марте 2013 г. получил  от  Светланы Валентиновны  Семашко (окончила нашу школу на один год позднее меня) приводимые ниже воспоминания о преподавателе математики Л. М. Шмуленсоне:

„Новый 1954-55 учебный год у меня начался в 9-А классе школы №2. Всё было необычно: половина класса – мальчики, половина – девочки. Сразу же после института пришла к нам преподавать математику Лениана Прокофьевна. Ей не надо было перед нами ни показывать свою эрудицию, ни прибегать к каким-то приёмам, чтобы завоевать авторитет. Она нам нравилась, и мы вели себя пристойно. Красиво, не волнуясь, писала на доске, часто пользовалась своим конспектом урока. Всё так у неё аккуратно и хорошо. На вечерах мальчишки не стеснялись её приглашать танцевать – она танцевала с ними.

Но мой отец решил, что молодость учителя не гарантирует хорошего преподавания, и среди учебного года перевёл меня в единственный 9-й класс 4-ой школы, где преподавал Л. М. Шмуленсон. Не имело значения и то, что в этом классе изучали немецкий язык, с которым я никогда не сталкивалась. Так что со всегда сумрачным Гаевым П. Т. я встречалась редко, на уроках английского языка в параллельных классах, когда расписание позволяло.
К Шмуленсону сразу же прониклась уважением, как и все в нашей семье. В этом же году мой брат Слава поступил (в свои 16 лет) в МГУ на мехмат. Приёмная комиссия поинтересовалась, кто преподавал у него математику.
- Конечно, Шмуленсон!

Девочкам в этом классе приходилось тяжело. Вначале Л. М. считал, что мы в отличие от парней не способны воспринимать серьёзные предметы. После каждой неудачно написанной работы велел после уроков приходить к нему в кабинет и отрабатывать. Мы (7-8 девчат) по обе стороны длинного стола в тесной, завешенной плакатами и захламлённой наглядными пособиями комнате. Он растолковывал нам, что считал нужным, давал задания и уходил. Потом проверял, удивлялся нашей бестолковости. Но мы как-то выплывали. Часто писал на доске левой рукой, чтобы не закрывать нам написанное. Окружности чертил без циркуля, одним взмахом, идеально.

Мы знали, если Л. М. в середине урока достаёт из кармана часы – это значит будет «двадцатиминутка». И вот звучал громкий шлепок тыльной стороны правой ладони о левую ладонь, и весело, с издёвкой, резко произносилось слово: «листки!». Мы мгновенно выдираем из тетрадей листки, и начинается кипение мозгов. Один вариант на всех! Никто и не думает попросить о помощи соседа или скосить глаза в чужую тетрадь. Вопросы по теории и задачки. Л. М. то ли садится, то ли опирается на край стола и орлиным взглядом наблюдает за нами. Такие «двадцатиминутки» повторялись очень часто и приучили нас добросовестно учить теорию (по конспекту).

В класс Л. М. ничего не приносил: ни плакатов, ни наглядных пособий. Он просто доставал из кармана записную книжку, просматривал в ней список класса, вызывал кого-то, что-то в ней отмечал. Преподавал он так, что на 1-м курсе физмата Винницкого пединститута меня считали выскочкой. Очень многое из институтской программы Л. М. преподал нам уже в 10-м классе, и я не могла промолчать, как мои однокурсники, когда преподаватель обращался с вопросом, вроде такого: «И что из этого следует?».

Иногда на урок Л. М. приходил со своим сыном Мишей (видно не с кем его было оставить дома). Миша - улыбчивый, худенький симпатичный мальчик лет 7-ми - садился за последнюю парту и никого не отвлекал.
Лев Моисеевич выпустил нас и перешёл работать в другую школу. Через 2 года он умер.

Многолюдная похоронная процессия двигалась по Хмельницкому шоссе к кладбищу. На кузове медленно движущейся машины с опущенным задним бортом стоял открытый гроб. Много цветов. Рядом с гробом сидел Миша.
         
Среди всех, выступивших у могилы с прощальным словом, был и Остромогильный Борис.“]

Почти шесть десятилетий доброй памяти и благодарности! Наверное, мечта каждого учителя...

Кратко дополню последние строки воспоминаний С. В. Семашко о Л. М. Шмуленсоне.

Л. М. Шмуленсон был ещё не стар, но уже давно явно болен. Сейчас даже мне-врачу трудно с уверенностью «поставить ему диагноз». Но обращало тогда на себя одно обстоятельство: Лев Моисеевич был очень худым, постоянно кашляющим и почти всегда курящим папиросу. (Я уже об этом писал выше. Повторюсь.) Он курил даже в коридоре на переменках, ведя разговоры с учениками. Затяжки табачным дымом позволяли ему прокашляться, иначе он задыхался и хватал воздух «по-рыбьи» широко открытым ртом. На второй этаж он поднимался заметно медленнее других учителей и держась за перила лестницы. Прокурил ли он свои лёгкие, был ли астматиком или переболел нередким тогда туберкулёзом? - можно только гадать. Сдало так называемое легочное сердце...

(О Борисе Остромогильном — несколько слов в главе о художественной самодеятельности.)

Ещё об одном «сверхучителе» говорила вся просвещённая Винница. Об Исааке Ароновиче Магарасе (фото 91.), преподававшем во 2-й школе. Отзывы его учеников были тогда и остались до сего времени полны восторга. Его умение овладевать вниманием класса оценивалось наивысшим баллом. И всё это – при несколько странноватом выражении лица из-за очень плохо видящих глаз, скрытых за толстенными, со сложной оптикой стёклами. И при явном еврейско-местечковом выговоре. Жена у него, как мне говорили, была украинкой; эту довольно симпатичную блондинку я встречал в городе рядом с ним несколько раз. И. А. Магарас, кроме того, был одним из сильнейших шахматистов города и области.

Не всем школьникам будет нужна математика в дальнейшей жизни. Но математика учит нас особой логике мышления. И Шмуленсон мне её довольно быстро привил. Впоследствии я занимался только прикладной математикой (математической статистикой, расчетами вероятности процессов, которые изучал). Однако полагаю, что уроки Шмуленсона мне пригодились. А ученики параллельного класса, в котором он преподавал, знали математику получше наших отличников и не раз побеждали на математических олимпиадах.

[Дмитрий Якиревич,  учившийся в 17-й школе, так вспоминает о наших учителях математики: « О педагогах-математиках ходили легенды. Прежде всего, о Льве Моисеевиче Шмуленсоне. Его тройка, говорили ученики, стоила пятёрки в другой школе и на приёмных экзаменах в вуз. Ребята рассказывали всевозможные байки о том, как например, во время контрольной работы он брал в руки газету с заранее проделанной в ней дырочкой чтобы сквозь неё наблюдать за происходящим в классе. Нестандартным выглядел Александр Моисеевич Беренштейн (по прозвищу Македонский).»]

Пётр Андреевич Бурдейный (фото 59.) – учитель, которого я вспоминал в жизни чаще всего. Особенно в последние двадцать лет. Причину объясню несколько ниже. Пётр Андреевич был учителем, не уважать которого было просто нельзя. Только – потеряв остатки совести. Жил он, как мне помнится, на Славянке. Недалеко от расположенной там в те годы метеостанции. Немалое расстояние до школы и обратно проходил пешком – с общественным транспортом в те годы было, мягко говоря, туго. Шёл всегда чётким шагом. Небогато, но всегда опрятно, одевался. Чистая рубашка, правильно завязанный галстук. Чувствовался в нём офицер. Не только много видевший в военные годы за рубежом, но и много увидевший. Шокированный увиденным. И вынужденный хранить свои впечатления в себе. Выдавали его невольные изменения в голосе, иная интонация. Вам не поверится, но я это тогда ощущал. Понять только не мог: «Что же его там поразило? О чём он хотел бы, но не может рассказать?».
Здесь следует сделать небольшое отступление. В те годы за рубеж не ездил НИКТО. Понимается это так: никто из нашего окружения. Все наши представления о других странах были поверхностны и искажены. Какое-то подозрение о неадекватности действительности  в преподносимой нам информации (радио, газеты, киножурналы) было. Конкретно же, возразить было нечем.

В конце 80-х, когда понятие «не выездной» почти исчезло (к ним относились, например, не только военнослужащие, но и работники предприятий, работавших на оборону, даже если они всего-навсего шили военную форму и никаких военных секретов знать не могли, а также все учёные, чья работа имела или МОГЛА ИМЕТЬ (?) значение для оборонной промышленности, и т. д.), я впервые смог выбраться за рубеж. С того времени я посетил десятки стран на четырёх континентах. Причём, чаще всего – в одиночку, не с какой-то организованной группой. В этих странах ехал туда, куда хотел. Смотрел там то, что хотел. Ну, например, известные дурной славой испанские кварталы Майами (действительно, наркоманы и дилеры на каждом шагу; школы, ограждённые наподобие тюрем, с охраной). Или – арабскую часть Иерусалима, резко контрастирующую с Западной частью города. Поразили не только города. Поразили обычные деревеньки Западной Европы, где ещё до Второй мировой войны были мощёные улицы, чистые тротуары, водопровод, канализация. Практически везде! Думаю, что за почти полустолетие до этого потрясение советских воинов было ещё бОльшим.

Чтобы как-то полнее представить нам зарубежные страны, Пётр Андреевич приносил на уроки самодельные плакаты, иллюстрации. Почему-то особенно отпечатались в памяти сверхзагадочные для нас в те времена Канарские острова. Эти канарейки, которые некоторые из нас видели в клетках и пение которых слышали, оказывается – оттуда! И вот я на Тенерифе – одном из Канарских островов. С дерева на дерева перелетают… попугаи, а не канарейки. «Вот бы, показать это Петру Андреевичу»,- мелькает мысль. И так далее, и тому подобное. И в США, где я бывал трижды по многу недель, а однажды проехал на автомашине от тихоокеанского до атлантического побережья по извилистой линии – где-то около 8500 км. И в Африке, и в Индокитае, и в Карибском регионе… Про Европу уже умалчиваю – редко в какой из столиц я там не бывал.

Кстати, вспоминал и наших учителей истории (о них – ниже). Те часто и охотно рассказывали о загадочных регионах. Люксембург – крошечная страна, а выплавляет столько стали! Рурский район в Германии – какая сконцентрированная промышленная мощь! Эльзас и Лотарингия – спорные немецко-французские земли. Везде я там побывал. Или «Свободная территории Триест» – яблоко раздора нескольких стран после Второй мировой войны. Уж сколько раз повторяли о ней учителя – и всё её никак не присоединят ни к какой стране! Был в Хорватии, вспомнил об уроках истории – и специально поехал на машине туда. Теперь это – Италия. Всё, как и сотни лет тому назад. Вроде бы, совсем ничего не было ни временем, ни в войны разрушено. Сейчас – под охраной ЮНЕСКО. И опять – мысли о том, что никому из наших учителей увидеть «живьём» эти страны, острова, территории, о которых они рассказывали, не пришлось. Как бы я теперь мог дополнить их рассказы, какие бы фотографии показал!

Пётр Андреевич сделал главное. Он побудил не только у меня интерес к другим странам, народам, обычаям. Никогда впустую он не превозносил русское, украинское, славянское. Это, я понимаю, и есть истинный интернационализм. Наличием такового похвалялась тогдашняя идеология. Но «хорошими» были только страны и народы «демократические и вставшие на путь социализма». У остальных, как сообщали газеты и радио, всё, за редким исключением, «не так, как надо было бы». Пётр Андреевич, насколько мне помнится, до этого не опускался. Даже над особой любовью итальянцев к макаронам не насмехался. Только, как бы, походя об этом рассказал. А можно было бы иронизировать: ведь «наши-то» макароны – слипшуюся серую массу – любить было невозможно. А о том, что макароны бывают другого цвета, качества и вкуса – кто из нас об этом знал? Мы думали, что и там спагетти выглядят так же, как в нашем общепите (общественном питании) гарнир из так называемых макаронных изделий.

И ещё одно. Пётр Андреевич учил нас понимать и любить природу. Уроки, проводимые им в лесу или на берегу Буга у бывшей каменоломни, не забудутся никогда. Обучение владению компасом,  различение сортов гранита,  других минералов, ещё многое – всё это на уроках-экскурсиях Петра Андреевича…

У учителей истории были особые трудности. Учебники истории постоянно переписывались: исходя из последних идеологических указаний. Учебники, рассчитанные не на один год, становились «старыми» уже к следующему году. Кто отвечал неверно, тот мог всегда сослаться на наличие у него «старого учебника». Это почти никогда не помогало, но, тем не менее, из арсенала отговорок не исчезало. Жена директора школы – красивая, полноватая (после родов), умнейшая женщина, преподававшая в нашем классе историю примерно один год, парировала оправдания обладателей «старой истории» словами: «Это на самом деле старая история…», намекая на совсем не новый способ взывания к милосердию учителя.

Вот и подошло время рассказать о директоре школы, преподавателе истории Тимофее Павловиче Комарницком (фото 60. и 90.). Я не начал воспоминания об учителях с него по очень простой логике: для малышей директор школы значил очень мало. Рузя Борисовна, Иван Гаврилович, но – не директор. Лишь потом постепенно пришло осознание того, КТО задаёт тон в этой школе.

Тимофей Павлович был в первые годы работы совсем молод, худощав. В армии он, как я понимаю, не был из-за, скорее всего, плохого зрения. Он не только косил, что видно и на фото, но и читал (по виду – только одним глазом?), поднося книгу, тетрадь необычно близко к лицу.

Директор был спокойный, в принципе, человек. Говорил медленно, с расстановкой. Голос у него был сочный, негромкий. Произносил слова внятно. Мысль высказывал чётко. И сказанное им хорошо «доходило» до учеников. Конспектами на уроках не пользовался. Рассказывал, прохаживаясь перед доской или между рядов парт. Лишь один-единственный раз, повернув голову набок (так как один глаз, повторяю, по моим предположениям, видел совсем плохо), читал нам из какой-то тонкой книжицы. Добившись нужного эффекта – нашего удивления, спросил: «Чему удивляетесь? Это я написал». И пустил по рядам растрёпанные желтоватые страницы. Одним из авторов значился Т.П. Комарницкий. Перед нами стоял ЖИВОЙ автор книги! И это было для провинциальных школьников событием!

Теперь-то я понимаю, что Т. П. был тщеславен. Но, опять же, не мне его судить. Когда в известном журнале была опубликована моя первая научная работа, я, получив этот журнал, заглядывал в него чуть ли не каждые полчаса. А оттиски статьи разослал всем знакомым и малознакомым. Конечно, на публикацию двести какую-то я реагировал уже по-иному. Но с первой книгой тоже носился, как с писаной торбой. И опять рассылал во все концы. Одна даже ушла к бывшему сокурснику, служившему в то время в Монголии… Последняя же книга, вышедшая уже после моего ухода из активной науки, почти совсем не порадовала. Весь гонорар за неё отдал сыну.

Пламенным оратором Тимофей Павлович не был. Вспоминается начало марта 1953 года. Нас собрали во дворе школы (ещё по улице Красных партизан) на траурный митинг по случаю смерти Сталина. Как убивались от горя (с разной степенью искренности) некоторые преподаватели, выступая перед нами! Тимофей Павлович говорил что-то, конечно, печальное, но тем же своим ровным, спокойным голосом. При этом он прижимал белый носовой платочек к носу. Создавалось впечатление, что он утирает слёзы. Было же совсем иное: у него за день-другой до митинга возникло рожистое воспаление кожи носа. Я это точно знаю, потому что лечил его отец моего школьного товарища Димы Куликова. Понятие врачебная тайна в те годы существовало только на бумаге.  Некоторые ученики на митинге плакали по-настоящему. Большинство же тупо смотрело в землю, ковыряя её, покрытую тонким слоем расквашенного льда, носком калоши.

Если читателю покажется странным, что я помню такие подробности, то замечу, что всё, окрашенное эмоциями, запоминается в деталях и надолго. А смерть Сталина была событием мирового значения, далеко идущие последствия которой никто из нас ещё не понимал, но предчувствовал. Когда один из учеников (опять же – Борис Ш., и снова же, конечно, со слов родителей) сказал, что теперь перестанут петь песни о Сталине, мы всё же посчитали это бредом. Но уже через короткое время никто не складывал песни о «родном и любимом»: «От края до края, по горным вершинам, где горный орел совершает полет, о Сталине мудром, родном и любимом прекрасную песню слагает народ». Или же: «На просторах Родины чудесной, закаляясь в битве и труде, мы сложили радостную песню о великом друге и вожде. Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полёт…». Некоторые песни продолжали петь, но с изменёнными словами (без упоминания Сталина). Например, эту: «Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовёт отчизна нас! Из сотен тысяч батарей за слёзы наших матерей, за нашу Родину – огонь! Огонь!». В новой редакции было: «Артиллеристы, точный дан приказ!»; и уже не «из сотен тысяч» нереальных батарей палили теперь по врагу, а – «из многих тысяч». Правда, из Государственного гимна СССР до 1956 г. (развенчания Хрущёвым культа личности Сталина) слова о Сталине не изымали: «Нас вырастил Сталин – на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил». И вместо четырёх профилей (Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина) только первые три стали украшать задники сцен во время торжественных заседаний. Хрущёв до замены профиля Сталина своим за десять лет правления так и не дошёл. И без того, когда стали не столь опасным делом (около)политические анекдоты, появились шутки типа «облысения марксизма» – имелось в виду уменьшающееся количество волос (темя, затылок, борода, усы) на голове перечисленных выше «основоположников марксизма-ленинизма» и бритоголового, безбородого и безусого главного героя документального фильма «Дорогой Никита Сергеевич» (подхалимы были во все времена), показ которого прошёл почти во всех кинотеатрах страны.

Для нас же одним из первых следствий изменений в руководстве страны стало введение совместного обучения. В школе (уже по улице Гоголя) появились девочки. Увы, не в нашем классе – мы были, если не ошибаюсь, последним чисто юношеским выпуском.

Историю преподавала нам также Елена Касьяновна Воробьёва (фото 61.). О древних мирах, рабовладельческом строе, и т. п. рассказывала она так красочно, словно только возвратилась из поездки оттуда. Многие после её уроков бежали в библиотеку за книгами о тех эпохах. Так заинтересовывала она нас…

Физику нам преподавал Евсей Иосипович Лехтуз (его портрет был уже на виньетке второго выпуска, 1946-го года – второй слева на фото 52. и – вверху второй слева на фото 54., виньетке 11-го выпуска, 1955-го года, а также - на фото 90.). Думаю, что он хорошо запомнился не только мне. Небольшого роста, лысоватый, с какой-то осторожной походкой (мне думается, из-за плохого зрения) был он фанатом своего предмета. В физическом кабинете, находившемся в полуподвальном помещении трёхэтажной части школы (частично там была прежде столовая, о чём я уже упоминал), очень многое оказалось сделано его мозолистыми руками. Е. И. постоянно усовершенствовал, усложнял наглядные пособия по физике, которые можно было купить в соответствующем магазине. Мы поражались, как он голыми руками скручивал электрические провода, находящиеся под напряжением. Защищали ли мозоли? Привычка? Далеко не новый его костюм был всегда испачкан: если не мелом, то штукатуркой, побелкой – кабинет постоянно обогащался новыми самодельными приборами, установками.

Говорил он с типичным местечковым акцентом, не всегда правильно склонял и спрягал. На наши шуточки по этому поводу, во всяком случае, внешне не реагировал. Но горе тому, кто делал грамматические ошибки в контрольных работах по физике: ошибки были исправлены таким жирным красным карандашом, что за ним другого текста не было видно! Ученики недоумевали: «Как это так?!». И сложилась легенда, что это «работа» жены Е. И. – учительницы русского языка в другой школе. Повторяю, что это была легенда, которую никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть.

«Высший пилотаж» демонстрировал Евсей Иосипович во время консультаций перед экзаменами. Он за две консультации «проходил» с нами все билеты, сжимая материал до самой-самой сути. Все мечтали увидеть эти буквально афористические формулировки Е. И. напечатанными. Более того, на консультациях он нас поражал, например, тем, что неожиданно цитировал К. Маркса о том как «электричество вытеснило Его Величество пар». Мы только рты разевали от удивления. Чистой воды практик Е. И. и философ  К. Маркс – несовместимые, вроде бы, понятия…

Прочитав (по моей наводке) мои воспоминания о школе, один из моих соучеников и друзей (Юзик Гольдштрах – фото 72.) сообщил мне по телефону (из США) следующее. В какие-то годы при проверке оказалось, что диплом об образовании Е. И. Лехтуза не соответствует необходимому уровню. И ему пришлось заново учиться (видимо, заочно) в институте. Почти одновременно с сыном. Насчёт этой истории – сомневаюсь. Сын его был примерно моих лет, всем похож очень на Е. И., но – несколько крупнее. Поступал в винницкий пединститут на физ.-мат., но недобрал, по слухам, баллов из-за невысоких отметок по непрофильным предметам. И, вспоминается мне, кто-то рассказывал, что Евсей Иосипович явился в приёмную комиссию и спросил там, иль знает кто-то абитуриента, показавшего лучшие знания по физике и математике, чем его сын. В результате – сын Е. И. стал студентом.

И ещё: Евсей Иосипович обладал своеобразным юмором. Он не обидно подшучивал над неучами, рассказывал байки о своём малоспособном сыне (что было, конечно, "искажением действительности", но Е. И., наверное, желал в сыне видеть гения) и оценивал наши примитивные ответы словами "точно, как мой сын". Наши же шутки он либо считал примитивными, либо не понимал, либо пропускал мимо ушей. Одним словом, как я уже указывал, не реагировал на них.

[В какое-то время в школе ли или где-то в другом месте раздавали одежду для детей, собранную у населения, вероятно, тех регионов страны, которые не были в войну оккупированы немцами. Мне каким-то образом досталась меховая кубанка (!), украшавшая мою наголо стриженую башку пару лет. А Марат Стерник однажды появился в школе в красном башлыке! В Виннице башлык был такой же редкостью, как индийский тюрбан. И на Евсея Иосиповича одеяние Марата произвело впечатление. Да такое сильное, что ещё многие годы после того, как башлык уже перестал украшать голову Стерника, он, вызывая его к доске, совершенно серьёзно, словно о каком-то индейце из приключенческой литературы, говорил классу: «Красный башлык сейчас нам всё объяснит». Говорил, хорошо зная, что это как раз и не произойдёт. Индеец почти всегда молчал, словно партизан на допросе, и не выдавал замершему в нетерпении классу ни одной физической тайны. Эх, был бы Красный башлык силён в физике! Тогда, наверное, отказался бы Е. И. от этого своеобразного юмора.  Но голова под башлыком с физическими законами не дружила.  И стал впоследствии Марат финансистом-экономистом.  В сфере товар-деньги-товар, как известно, законы физики знать не обязательно, так как они там не имеют никакой силы.

Вроде бы, и не к месту, но не могу тут вспомнить о родном брате Марата. Альберт, 1934 г. рождения, заводной малый из нашей же школы (но на несколько классов старше нас) стал прямо-таки достопримечательностью города в 1952 г. В тот год на экраны вышел фильм «Максимка», снятый по мотивам «Морских рассказов» К. М. Станюковича. Фильм снимали за год-другой до этого на Чёрном море, в районе Одессы. В съёмочной группе был винничанин Артур Войтецкий, ставший впоследствии известным кинорежиссёром. В то же самое время в Одессе оказалась на соревнованиях по баскетболу винницкая команда (тренер Владимир Третюк, игроки – Александр Чайка, Альберт, которого все звали Паця, другие). Войтецкий предложил ребятам сняться в массовке: изображать… негров на корабле торговцев людьми! Чем спортсменов перед съёмкой «окрашивали» – этого Альберт до сих пор не знает (я с ним разговаривал летом 2012 г. по телефону; он проживает с семьёй в немецком городе Reutlingen). Но отмывались они долго и без абсолютного успеха. Во время съёмок винницких «негров» заставляли переносить тюки, которые – для достоверности движений – были довольно тяжелы. Сколько раз новоиспеченные актёры, потеряв равновесие, падали вместе с тюками с помостов в море – и это Альберт точно не помнит… Как только история с баскетболистами-неграми стала известна в Виннице, очень многие с нетерпением стали ожидать демонстрации этого кинофильма. Кое-кого на экране даже удавалось узнать. А о Паце долго ходили слухи, что кое-где, местами он всё ещё темнокож. Паця – весельчак особо эти слухи не опровергал. Кстати, и в Ройтлингене его – шутника – знают многие. С годами его остроумие не затупилось.

Почти уверен: Е.И. Лехтуз не мог не ведать, что его прозвище в школе – Шмага (реже – Йоська). Но как он сам к этому относился – этого-то, наверное, не знает никто. И откуда к нему пристало это прозвище – тоже останется навсегда тайной. Ну что у него было общего со Шмагой – артистом провинциального театра из пьесы А. Н. Островского «Без вины виноватые»?  А уж с обозначением бумаги на воровском жаргоне – несомненно, ничегошеньки...

[20 апреля 2010 г. я получил следующее письмо по электронной почте:
«Уважаемый г. Крас,
с удовольствием прочитала Ваши воспоминания. Хотелось бы внести небольшие уточнения, а именно того места где вы пишите о моём дедушке Е. И. Лехтузе. Большое спасибо за тёплые слова, дедушка всегда любил их слышать, особенно от учеников!
Он действительно говорил своеобразно, но был очень грамотным, несмотря на это. Он получил прекрасное образование (какое доучивание?!), закончив в 1930 году Одесский госуниверситет вместе со своей женой, Юсим Ципой Айзиковной. Она проработала большую часть своей жизни в 9 школе преподавателем химии и биологии (русский язык???). Дед блестяще окончил университет и его оставляли там работать на кафедре физики, но из-за бабушки он отказался (ей там работы не было) и они уехали в Снитков, а потом были в числе основателей еврейской школы в Виннице, директором которой дед был до войны. Когда дедушка вернулся после войны, еврейской школы уже не было. Но дома они с бабушкой до её смерти говорили по-еврейски, отсюда и проблема русского языка, но не грамотности. Дедушкой были созданы приборы не только для школы, но и для пединститута в котором он читал "преподавание физики в школе".
Мой папа до сих пор не в курсе, что он недобрал баллы при поступлении, его это посмешило.
Я в своё время закончила Одесский госуниверситет по специальности - биолог.
Дедушка умер в 1995 году в возрасте 91 год. Он в последние 7 лет был полностью слепой, но в полном уме и здравой памяти. Мы все давно уехали в Германию, где и сейчас живём. С уважением. Марина Лехтуз.»

Очень рад, что Марина – внучка Евсея Иосиповича откликнулась и расставила некоторые точки над «i». Мой текст с легендами и предположениями о тех или иных фактах, связанных с Е.И. Лехтузом, я не исправлял. Эти легенды и предположения (домыслы) – тоже примета времени.]

Я рассказал ещё не обо всех моих учителях средних классов. Так как они преподавали нам и в старших классах, у меня ещё будет для этого возможность. А завершить эту часть воспоминаний мне хочется рассказом об Александре Михайловиче Тишине – учителе физической культуры (на фото 54. – третий сверху, справа).

Александр Михайлович был жилистым, стройным мужчиной с самым необычным голосом, который мне приходилось слышать. Наверное, среди актёров московского Малого театра, которых я видел и на сцене, и по телевизору были и более сильные «голосовики». Но не мог же я их слышать, к примеру, командующими колонной во время праздничной демонстрации. А голос А. М. я слышал в самых различных ситуациях. Присущи ему были и окраска голоса знаменитого радиодиктора Юрия Левитана, и необычная звонкость, и немыслимая сила. Ему бы на огромном плацу командовать полками, а не разболтанным классом!

А. М. вёл занятия методично, показывая технические приёмы различных видов спорта. Беговая дорожка, секторы для прыжков, которые школе достались в наследство от педагогического института, находившегося прежде по ул. Гоголя 18, позволяли это. На стадион мы ходили только перед общегородской эстафетой, проводившейся ежегодно в начале мая. Один раз и я на стадионе пробежал так резво, что был взят в школьную команду. Для усиления шансов на успех я приобрёл в аптеке ампул двадцать 40%-ной глюкозы. Перед стартом, отломив горлышки ампул, мы высосали их содержимое. «Допинг» не помог – нам не досталось даже третье место.
Во время октябрьской и первомайских демонстраций Александр Михайлович был неизменным руководителем колонны. И очень – было хорошо заметно – этим гордился. Руководители других колонн пользовались мегафонами, но Александру Михайловичу они не требовались. И поверх неестественных, искажённых несовершенной техникой мегафонных команд выделялся его звонкий и чистый голос: «Колонна-а, стро-о-йся!».

1-го февраля 1956-го года на традиционной встрече выпускников кто благодарил учителей русского языка, кто – физики, кто – химии, и т. д. Все – в зависимости от специальности, которую они приобретали в вузе. А. М. стоял тихо, прислонившись к задней входной двери в актовый зал. И, конечно, не ждал благодарностей – в институт физкультуры не поступил из нашего выпуска никто. И тут я совершил одно из немногих добрых дел, которыми буду гордиться до конца жизни.

Я вышел на сцену и – после замысловатого вступления о трудностях, выпавших на нашу долю при поступлении в вузы и преодолении первого семестра – поблагодарил Александра Михайловича за то, что он нас на своих уроках учил преодолевать любые препятствия. Все понимали, что я слегка перегнул: взять высоту в метр сорок или толкнуть ядро на сколько-то там метров, с одной стороны, и выдержать экзамены в вуз при конкурсах в пять претендентов, а то и более, на одно место, с другой, это – «две большие разницы», как говорили в Одессе. Но мои благие намерения аудиторией были поняты. Зал зааплодировал. А Александр Михайлович буквально прослезился.

Преподавал нам физическое воспитание в средних классах ещё учитель по фамилии Гриб (имя его было Иван, отчество – не вспомню). Молодой, сразу после института, вспыльчивый. Из него нередко непроизвольно выскакивало матерное слово, но вторую половину этого слова ему удавалось заглотнуть обратно. Его набор ругательств был весьма ограниченным, так что мы легко их «расшифровывали» по первым буквам. Пришёл он в школу стройным, потом начал набирать вес. В результате – неимоверно растолстел. Но к тому времени работал он уже не в школе, а был каким-то спортивным функционером.
   
Нашим классным руководителем стал Лев Ефимович Сомин (фото 62. и 90.). Лев Ефимович отличался от других учителей не только нашей школы. Он  был  ВЛАДЕЛЬЦЕМ  АВТОМОБИЛЯ. Сейчас это «отличие» кажется смешным, но в те годы … Более того, он менял старые модели «Москвича» на новые. За время нашего обучения в школе у него было, мне кажется, три разных автомобиля. Особенностью Льва Ефимовича как владельца автомобиля было то, что он, в отличие от себе подобных, не «молился» на машину. Мог посадить в неё и подвезти до нужного места даже мокрого от дождя или с налипшей на галоши грязью, которой тогда во дворах и пр. было немало. И меня, несколько лет после окончания школы, он буквально затащил в его машину, хотя я возвращался из пригорода и мои одежда и сапоги годились только для перевозки их вместе с владельцем в кузове грузовика (буквально так я доехал до Пироговки, где меня увидел Л. Е.).

Сам же Лев Ефимович был всегда опрятен, гладко выбрит, надушен, с румяными щечками. Одним словом, свеж, как только что сорванный с грядки ОГУРЧИК. Последнее существительное и было его прозвищем в школе. Думаю, что его это не обижало. Ещё в старом помещении школы у Л. Е. был химический кабинет. И – лаборантка. Этим тоже отличался Л. Е. от других учителей-предметников.

В новом же помещении по ул. Гоголя он развернулся широко. Химический кабинет Льва Ефимовича был, вероятно, лучшим в городе. Химические вечера, проводимые под его руководством, собирали переполненные залы. Приходили ученики из других школ. Это он инициировал принятие школы как коллективного члена во Всесоюзное химическое общество им. Д. И. Менделеева. Да и имя создателя Периодической системы элементов школа получила благодаря его стараниям.

Рассказывая на уроке о мире химии, отключался он, как бы, от мира действительности. Сложив кисти рук на круглом животике, устремив взгляд своих несколько выпученных глаз куда-то вверх, он ровным негромким голосом, с мягкой картавостью переносил и нас в зримый им мир химических элементов, реакций, формул, уравнений, в мир атомов и молекул, их разнообразных связей, в замысловатое сплетение постоянных и изменяемых валентностей… Язык его лекций был, как сейчас бы сказали, несколько формализован.  Помню, как он поразил наших «предков» на первом же родительском собрании, сообщив им, кто из нас тяготеет к гуманитарным, а кто – к точным наукам. Родители же считали нас просто оболтусами, а тут – такие высокие, многими из них впервые слышанные слова и характеристики! Мы обсуждали это не один день после сей памятной «постановки диагноза» нашим склонностям.

[Дмитрий Якиревич сообщил о Сомине следующее:
«Уникален был химик Сомин (имени-отчества не помню). До войны он был директором то ли еврейской школы, то ли еврейского педагогического техникума. После войны еврейские школы уже не воссоздавались и целый ряд еврейских учителей работали в русских школах. Так вот, Сомин создал в 4-й школе совершено уникальный кабинет по химии. По тем временам это было нечто сказочное и учащихся разных школ туда водили на экскурсии. Сомин, прямо как фокусник, щёлкал какой-нибудь кнопкой и тут же раздвигался занавес поверх экрана. Или освещался какой-либо элемент таблицы Менделеева. Или целый её столбец. Или возникала формула. А то и появлялись на столе реагенты химической реакции, готовые при смешении забурлить в колбе или пробирке.»]

Как мне недавно (2012) сообщили из Израиля, Лев Ефимович Сомин репатриировался туда (с дочерью). Умер в возрасте свыше 90 лет.

Русский язык и литературу в восьмом классе начала преподавать нам Мария Абрамовна Сахарова (фото 54. - вторая справа, вверху). Мы были её первыми, после окончания ею университета, учениками. Приходила она на занятия с грудой конспектов. Многим из нас привила она любовь к поэзии, которую сама очень любила. Мария Абрамовна была первой учительницей, которая обращалась к нам на «вы». Другим, знавшим нас уже несколько лет, перейти на такое обращение было сложнее. Да и разница в возрасте между ними и нами была значительней. Они видели нас ещё стриженными под машинку наголо (необходимость этого объясняли профилактикой завшивленности, даже – сыпного тифа). С восьмого же класса разрешалось отращивать волосы, чем тут же воспользовались, за малым исключением, все юноши.

Неоспоримым же лидером в преподавании русского языка и литературы была Ольга Васильевна Щербо (фото 63. и 90.). Она вела уроки в параллельном классе, у нас была лишь несколько раз (заменяя Марию Абрамовну), поэтому я об особенностях ведения ею уроков ничего вспомнить не смог. Однако хорошо помню, что Ольга Васильевна была «лицом школы». Сама её внешность (словно с агитационного плаката), манера всегда строго одеваться (как на фотографии), правильная – и со стороны грамматики, и с точки зрения тогдашней идеологии – убедительная, хорошо артикулированная речь… Всё это привело к тому, что Ольга Васильевна была неизменной докладчицей, выступающей в прениях, высказывающей мнение коллектива учителей школы на всевозможных митингах, собраниях, совещаниях.

Иностранный (английский) язык все годы преподавал нам Павел Тимофеевич Гаевой (фото 64.). Его знания английского мне оценить не представляется возможным. Кроме коротких предложений на этом языке, мы от него ничего более не слышали. Ну ещё, конечно, объяснение грамматических правил. Учили мы английский язык не менее усердно, чем другие предметы. Причём, учили несколько лет. Однако ни один из нас в школе английский язык не выучил: никто не мог читать неадаптированную (не упрощённую) литературу на этом языке, ни толком на нём писать, ни говорить. О понимании английской речи, которую можно было слушать по радиоприёмнику, тоже и не мечталось.

Английский язык был для нас, я не подберу лучшего сравнения, подобно древнегреческому языку для гимназистов царского времени. То есть, языком, сфера применения которого была такой же туманной и далёкой, как и чтение в оригинале «Илиады» и «Одиссеи», приписываемых перу Гомера. Не только о поездках в англоязычные страны тогда и не заикались, но и телевизионных передач (телевидение очень медленно вползало в нашу жизнь, пока ещё только в Москве, Ленинграде, Киеве, а до постройки Останкинской телебашни оставалось ещё более 10 лет), обычных пластинок с песнями на английском языке нам в ту пору видеть не приходилось. И библиотека иностранной литературы была только в столице СССР…

Словом, стимула для изучения иностранных языков не было. Достаточно было знать русский и украинский языки – и всё, что было дозволено, можно было прочитать. Не забудем также, что в те времена велась официальная борьба с так называемым «преклонением перед Западом», с иностранной модой («стиляжничеством»), с современной западной культурой в целом, а язык был её носителем. Таким образом, иностранному языку мы придавали такое же значение, как, положим, биологии. Ну кто из нас, городских жителей, стремился в вузы, где знание биологии могло бы пригодиться?  То время отличалось увлечением техническими науками. Тем не менее, как выяснилось позднее, двое наших одноклассников пошли «против течения». Алик Кениг поступил и закончил Киевскую лесотехническую академию, а Паша Эйнисман – институт виноградарства в Кишинёве. Паша, кстати, дослужился до заместителя заведующего областным управлением сельского хозяйства (может быть, даже выше – не знаю).

Вернёмся всё же к Павлу Тимофеевичу. У него был очень неровный характер – и если он сердился, то – по-настоящему, до побледнения лица. Когда родители пожаловались классному руководителю на вспыльчивость и гневливость Гаевого, Сомин объяснил её прошлым Павла Тимофеевича. Мол, в войну он служил военным переводчиком, а значит - чрезмерно расшатал свои нервы. Мы знали о работе военных переводчиков лишь по кинофильмам. Служили они, вроде бы, в штабе. Присутствовали при допросах. Переводили на русский язык перехваты немецкой информации «для внутреннего пользования». Что в этом расшатывающего нервы? Полной правде о войне ещё не было места ни в книгах, ни в кино...

Одевался Павел Тимофеевич, особенно в первые годы, не то, что скромно – бедновато. Потом приобрёл приличный костюм. А однажды на первомайскую демонстрацию явился он в туфлях неописуемой красоты. Никто из нас таких шикарных туфель в жизни ещё не видел. И другие учителя дивились. Одевал эти туфли П. Т. только на демонстрации. Дважды в году. На работу – никогда.

Вы удивляетесь, что я пишу о таких мелочах. Поймите, тогда это были совсем не мелочи. С одной стороны – бедность, с другой – пустые магазины. Одних денег было недостаточно для покупки приличной одежды и обуви. Их надо было ещё суметь «достать».

Биологию, о которой уже упоминалось, преподавала жена П. Т. Гаевого. Видимо, они учились вместе в институте. Какое-то время она сидела дома с ребёнком (одна весьма скудная зарплата учителя П. Т. на троих!), а потом пошла работать. Женщиной она была особой красоты, что нас поразило вдвойне: П. Т. с обычным лицом, немного косолапящий казался нам ей не парой. С классом она не справлялась. То, что творилось на её уроках, не было более ни у одного учителя. Видимо, жизнь с легко вскипающим П. Т. приучила её к покорности, которая проявлялась и в классе. Каждый делал на её уроках то, что хотел: вставал, ходил по классу, громко переговаривался с другими…

И вот в один прекрасный день во время урока биологии, полностью вышедшего из-под контроля учительницы, в класс ворвался Павел Тимофеевич – её муж. С выражением на лице предельной решимости всех нас немедленно уничтожить. Уже через мгновение в классе водворилась мёртвая тишина. П. Т. прошёл к последней парте, отодвинул сидящего там ученика – и урок пошёл совсем в другой аранжировке. Подобное повторялось ещё несколько раз. Но постоянно присутствовать на уроках жены П. Т. не мог – у него были свои уроки. И в его отсутствие на уроках биологии всё происходило, как прежде. Совести, мне теперь ясно, у класса явно не хватало.

Уроки математики вёл А.  А. Персидский (фото 54. – второй ряд сверху, второй справа). Спокойно, педантично. Без эмоций. Посему и не оставил большого следа в моей памяти.

Историю преподавал одно время Н. А. Горбатов (фото 54. – левее и ниже фото директора). Очень красивый мужчина, с хорошей речью. Был он парторгом школы. И… очень доволен собой.
[Предоставим снова слово С. В. Семашко: "Н. А. Горбатов преподавал историю.
Крупная голова не совсем соотносилась с небольшим ростом. Но красивое лицо, прекрасная речь, относительная молодость – всё это покоряло мечтательно настроенных девочек. Они называли его Печориным. А для всего нашего класса у него было прозвище Каптенармус. Уж больно захватывающе он как-то рассказывал о должностном лице в роте, ведающем учётом и хранением имущества в ротном складе. Будучи пенсионером, он преподавал историю в школе №2, где училась моя дочь. Она и все её одноклассницы оценили его эрудицию, манеры, холёные лицо и руки, умение красиво одеваться, красивые галстуки. Для них он был седовласым сенатором времён Римской империи."]

Немного преподавал историю нам и завуч школы А. П. Соловьёв (фото 90.). Весьма энергичный, альфа-тип (по современной терминологии). Сменить Тимофея Павловича на посту директора было, как я понимаю, невозможно: Комарницкий имел хорошую репутацию руководителя. Поэтому Соловьёв стал очень скоро директором 17-й школы, значительно улучшив там многое: и помещения расширил, и лучших учителей пригласил … 17-я школа начала подтягиваться к уровню 4-й.

[А теперь – то, что пишет о А. П. Соловьёве  его ученик по 17-й школе Дмитрий Якиревич:
«Александр Павлович Соловьёв. Сын белорусского крестьянина-партизана, сердцем прирос к украинскому, точнее к украинско-еврейско-русскому городу. Фронтовик, бывший физрук в 4-й школе, закончив истфак пединститута, получил под своё начало 17- школу, обладавшую не лучшей репутацией в городе. За несколько лет он сумел преобразить её. Помню, нерадивые учителя боялись его, как огня. Как и хулиганистые ученики. Но зато те, кто вносил свой вклад в школьное дело, всегда пользовались его поддержкой и покровительством в самых сложных ситуациях.
Можно было поражаться, как он, историк, мог провести не только урок географии, но и вклиниться в нашу дискуссию по поводу решения задачи по стереометрии. Или более того, очень заинтересованно обсуждать исполнение песни.
А. П. сумел обеспечить великолепный учебный процесс, с максимумом выпускников, поступавших в самые престижные советские вузы. Он создал блестящую систему эстетического воспитания, в которой первая роль принадлежала моей матери, которую он “переманил” на работу и создал самые благоприятные условия для работы. При нём расцвела деятельность юннатов, которые под руководством биолога Софьи Марковны Кушнир (до войны она, вспомним Сомина, работала в еврейской школе) стали постоянными ежегодными участниками и медалистами (!!!) ВСХВ (будущей ВДНХ). И, наконец, политехническое образование: слесарное, столярное дело и т. д.».]

[Передаю слово читателям, приславшим дополнения по поводу учителей других школ..
Дмитрий Якиревич:
«Александра Фоминична (фамилию не помню), директор 2-й школы [фото 91.]. Дама, имевшая наверняка гимназическое образование, с прекрасными манерами, заботившаяся не только об учебном процессе, но и умевшая устраивать праздники. Эта школа в течение ряда лет была пионером по части эстетического воспитания школьников. При ней работал самодеятельный композитор Родион Яковлевич Скалецкий [фото 91.], создавший систему преподавания музыки и пения в школе, которая служила примером для всей Украины, она внедрялась под руководством киевского учёного в области педагогики Раввинова. Кстати, моей матери повезло в том смысле, что на рубеже 40 – 50 годов она оказалась помощницей Р. Я. и, не имея до этого педагогического опыта, овладела методикой тотального привлечения детей к музыкальной культуре.
После А. Ф. 2-ю школу возглавляли: партийный лектор Тимашков, а потом бывший начальник облоно Левкивский.

В 6-й (замостянской) элитарной школе директором была Хворостовская (имени и отчества не помню). В войну она была партизанкой, а завучем у неё работала еврейка (не помню ни фамилии, ни имени, ни отчества), красивая женщина, чудом уцелевшая при нацистской оккупации: она была уже расстреляна, но затем ей удалось выбраться из расстрельной ямы и бежать.»

Читательница Наталия Лютая пишет об этой учительнице подробнее:
«Хочется внести ... уточнение к дополнению Дмитрия Якиревича. В 6-й школе, которая тогда находилась по ул. Горького (теперь ул. Винниченко), при директоре Хворостовской Татьяне Ивановне завучем работала прекрасный математик Присбель Фаина Моисеевна (по мужу Шевченко). Во время оккупации немцы расстреляли ее саму и двух её маленьких детей. Но, по счастливому случаю, если это можно так назвать, она выжила, выползла из ямы, возле которой её и подобрали селяне из-под Каменец - Подольска. Вплоть до освобождения украинская семья прятала её у себя дома. После войны Фаина Моисеевна переехала в Винницу, где работала в 6-й, а затем в 9-й школе завучем. После второго брака фамилия её была Чужик. Моя мама была с ней дружна долгие годы вплоть до её смерти».

В течение многих лет 25-ю школу (созданную в 1950-м году) возглавляла Нина Степановна Доценко, затем она работала в 4-й школе преподавателем математики.  Многие годы была в доверительных отношениях с моей матерью.
…по улице Шолом-Алейхема в то время располагалась 18-я женская школа-семилетка… Её директором была Татьяна Моисеевна Кибрик, очень симпатичная образованная дама, вообще приятный во всех отношениях человек. Но по канонам того времени - пламенная большевичка. Её взгляды не изменились до глубокой старости. Она проживала в доме учителя, по соседству с моей матерью. И даже в конце 60-70-х годов её лексика мало чем отличалась от той, которой она пользовалась в 40-е».
Акива Юкельсон:

«Директором школы №6 (по ул. Горького) был великолепный педагог-организатор Шлайн Борис Бенедиктович. В качестве поощрения ему доверили возглавить школу №25 на Вишенке, где он и проработал до самой своей преждевременной смерти.»

Об учителях читательница Зоя Акивисон сообщает дополнительно следующее:
«Много было прекрасных учителей. Нельзя не упомянуть о преподавателе физики школы номер семнадцать Власове (по отцу Зейгельмане) Дмитрии Михайловиче. Его ученики в течение много лет занимали призовые места на областных, республиканских и всесоюзных олимпиадах по физике. После распада СССР Д.М. Власов получил грант фонда Сороса.
Одной из учительниц младших классов этой школы была Косая Адель Давидовна, уникальный педагог и воспитатель».]

ДЕТСКИЕ  ЗАБАВЫ

Наше детство, по сравнению с детством наших внуков и правнуков, представляется просто примитивным.  Были книжки. Были кинофильмы. Были кое-какие экскурсии. По сегодняшним меркам – невообразимо мало. НИКТО НИКОГДА НЕ БЫЛ ЗА РУБЕЖОМ. ПОЧТИ НИКТО, ВООБЩЕ, ДАЛЕКО ОТ ВИННИЦЫ НЕ УЕЗЖАЛ. ПОЧТИ НИКТО НЕ СТРЕМИЛСЯ ВЫУЧИТЬ ИНОСТРАННЫЙ ЯЗЫК: для чего, если ничего на этих иностранных языках не существует (книги, пластинки с песнями, кинофильмы), а о пересечении государственной границы (ОНА У НАС – НА ЗАМКЕ!) и думать не приходилось? Да и иностранцы к нам не приезжали.

Весной, когда талая вода заполняла края улиц (канализация ещё по-настоящему не функционировала), умопомрачительным удовольствием (одним из незабываемых никогда) было пускать сделанные своими руками кораблики по течению. И сопровождать это продвижение кораблика в сторону реки, помогая "маленькому кораблю в его большом плавании"  преодолевать различные препятствия (мусор, в основном) на этом непростом пути. Кораблик – кусочек дощечки (в Виннице говорили "досточки"), коры "кораблевидной" формы с бумажным парусом на тонкой мачте – не мог быть большим: "под килем" было всего пару сантиметров. Но украшать его не возбранялось. Лишь бы украшения не были тяжеловаты.

Самые маленькие катали колесо. Тугая толстая проволока, согнутая так, что на конце образуется что-то вроде перевёрнутой буквы «П», плюс обруч от бочки. И – понеслось. Более интересным казалось катание залатанной и надутой автомобильной покрышки.

Устраивали переплавку свинцовых кусочков (от аккумуляторов, ещё чего-то) в небольшое плосковатое тяжИло для лЯнги. В нём пробивали гвоздём две дырочки для ниток, проволочки. Была такая игра, заключающаяся в подбивании внутренней поверхностью стопы кусочка овечьей или другой шкурки с мехом, к свободной от меха поверхности которой подшивалось или прикреплялось проволочкой (через проколотые дырочки) тяжило. Получалась лянга (иногда называли её пушком). Некоторым удавалось подбивать лянгу, не уронив её на землю, чуть ли не часами. Причём – перебрасывая с ноги на ногу, ударяя то внутренней, то наружной поверхностью стопы, одной, другой ногой! Соревновались: кто подобьёт большее количество раз. Лянгу полагалось иметь свою, лучше даже – не одну. Соревнующиеся подбивали лянгу нередко не по очереди, а – одновременно. Мама пугала меня: получишь грыжу! Где, какую – не уточнялось. Опасность была какой-то расплывчатой. Подбивал дальше. Особых достижений не имел. А насчёт грыжи – мама оказалась, в конце концов, права. Получил я её – паховую, справа (играл, на самом деле, только правой ногой, левой – не получалось). Пришлось оперироваться. Произошло это ровно через шестьдесят лет после предсказания мамы.
Будучи в Китае, увидел, что подобной игрой в парках увлекаются взрослые мужчины и женщины. Правда, «лянги» у них другие (с перьями). Подумал: скоро мировую медицину захлестнёт эпидемия паховых грыж у народа, численностью в 1,3 миллиарда…

Играли в «цУрки - балАн». Правильно ли я написал – не знаю. Большая палка и палочка. Палочку (цурку) ставили на камешек, расположенный в круге диаметром около метра. Били по ней палкой (баланом) с намерением выбить её подальше от круга. Или в центре круга выковыривали небольшую ямку, на края которой клали цурку. Поддевали её баланом, подбрасывали вверх и в воздухе сильно били баланом (часто промахиваясь). Соперник находил цурку, бросал её в сторону круга. Цурка не долетала. Теперь можно было её снова отбить подальше. Камешка уже нет. Приходилось подкатом подбрасывать её и в воздухе ударять. Промажешь – соперник бросает в круг с этого же места. Забросил – менялись ролями.

[«Одной из популярных забав была игра в «пекаря». Консервная банка  устанавливалась на кирпич, а игроки должны были сбить ее палкой.» - А. Грудин (США).]

Играли в монетки. Ударяя их о кирпичную стенку так, чтобы они легли возможно ближе к другим монеткам, что на земле. Либо били одной монеткой по другой, чтобы её перевернуть. Использовали в качестве «битка» царские крупные медяки, советские серебряные деньги двадцатых годов. Иметь такие было «клёво». Нет, это словечко, скорее всего, из более позднего времени… У кого крупных тяжёлых монет не было, тот изготавливал биток сам. Расплавленный на костре в консервной банке свинец разливался в половинки круглых серебристых жестяных коробочек от аптечного «Душистого вазелина». На верхней половинке было вытеснено «ТЭЖЭ». На свинцовом битке появлялась такая же выпуклая надпись. Кто знал, чтО это такое – ТЭЖЭ?  И уже, подавно, не знает никто сейчас. Трест Эфиров, Жиров, Эссенций. Существовал такой.

Играли в ножички, отрезая в круге на земле от территории соперника жирные куски. Но это – только, если лезвие ножичка, брошенного резко вниз, втыкалось в землю. Играли в «прятки», «козла» (прыгая друг через друга). Девочки – «в классики» (квадраты), начерченные мелом на асфальте. Мальчикам играть «в классики», передвигая стопой ноги (на которой прыгали, касание земли другой ногой штрафовалось) что-то типа хоккейной шайбы через все квадраты, было не принято. А им, честно говоря, тоже хотелось попрыгать (знаю по себе).

Желанной многими, но редкой игрушкой был самокат. Самодельный, ибо «промышленности товаров народного потребления» (название-то какое!) до таких мелочей не было дела. Изготавливали самокат из доступных материалов. Таковыми были две приблизительно одинаковых размеров толстых дощечки, два небольших подшипника, материал для соединения дощечек (полоска старого пожарного шланга, толстой автомобильной резины, фитили для керогаза), один (длинный) - два (покороче) круглых нетолстых бруска. Дощечки были около метра в длину и сантиметров тридцать – в ширину. Одна из дощечек располагалась горизонтально, сантиметров десять от её конца крепился подшипник. Использовались различные варианты крепления. Самый простой: небольшой сплошной вырез в доске (по ширине подшипника) и выемки для оси последнего. Вторая дощечка располагалась вертикально, связанная с первой гибким соединительным материалом (см. выше). В прорезь её нижнего торца вставлялся второй подшипник. К верхней части этой дощечки приделывались описанные выше один-два бруска – получался руль. Держась обеими руками за руль, стоя одной ногой на дощечке и отталкиваясь другой, можно было с большой скоростью нестись по асфальту.

Само собой разумеется, играли в футбол, разбивая на каменистых «футбольных площадках», к отчаянию родителей, последнюю обувь. С футбольными мячами было туговато. Поэтому шли в ход и резиновые мячи различного размера, которые были предназначены для игр малышей. Даже набитые тряпьём старые футбольные (волейбольные) мячи из кожезаменителей. Настоящие кожаные – кожей же пахнущие – мячи с камерой  были редкостью. Когда обладатель такого мяча выходил с ним во двор, весть об этом мгновенно облетала все квартиры с детьми. Играли до того момента,  когда мать «мячеобладателя» звала его через приоткрытое окно домой. Выносящий мяч обладал правом занять любое приглянувшееся ему место в команде: вратаря, защитника, нападающего. Остальные подчинялись воле «капитана». Им становился – только на эту игру – самый старший (авторитетный, крикливый). Редко игра намечалась заранее. Это – когда играли двор против двора. Оповещались болельщики. Всё было «по-настоящему».

Жевательную резинку видели только во рту зарубежных киноартистов. Жевали смолу. С удовольствием грызли жмых – остатки выжатых для получения масла семян подсолнечника (семечек). Жмых был грязным, засорённым скорлупой. Но это не останавливало.

Вершиной наслаждения было поесть мороженого (фото 96.).  Мороженое было одного сорта, но зато – самого лакомого! И не вынимали его простой пачкой из холодильника, как сейчас, а как бы приготавливали  для тебя персонально. Брала мороженица специальную жестяную коробочку (без крышки, но с двойным дном), к нижнему дну которой была припаяна тонкая трубочка с ходившим в ней длинным (длиннее трубочки) поршнем, соединённым с верхним дном коробочки. На последний и клалась квадратная, несколько меньшая по размерам, чем дно, вафля. Затем коробочка заполнялась с помощью особой ложки с длинной ручкой мороженым. Само мороженое находилось в большой круглой жестяной банке с крышкой. Банка эта стояла в деревянном бочонке со льдом. [Лёд был грязный, вперемешку с сероватой крупной солью, соломой и, как мне казалось (а, может быть, так оно и было?),  даже с навозом. Солома появлялась во льду, так как заготовленный (вырубленный в реке) лёд хранили в ямах, покрытых соломой (как теплозащитным материалом). Ну а соль «закрепляла» лёд в бочонке и понижала температуру этой «охлаждающей смеси».] Заполненную  мороженым коробочку покрывали вторым квадратиком вафли и, нажатием на поршень, готовую порцию выталкивали из коробочки в руку покупателя. Реже для наполнения мороженым использовали ещё жестяные цилиндрики (а не описанные мною продолговатые шестигранники), также без верней части (крышки). И вафли в этих случаях были не прямоугольные, а круглые.

Мороженое зажималось между большим и указательным пальцами и быстро слизывалось (оно не было так «каменно» заморожено, как это сейчас удаётся в рефрижераторах и при «поддержке» твёрдой углекислотой). Слизывалось быстро, так как мороженое тут же начинало стремительно таять (не терять же драгоценные капли!), причём слизывалось сразу со всех сторон. Слизывалось до тех пор, пока между двумя вафлями оставалось ещё мороженое. Когда слой мороженого становился совсем тонким, уже можно было откусывать несколько размякшие вафли, со вкусом которых, вместе с остатками мороженого, не могло сравниться ничто на свете.  Сначала, как уже говорилось, было просто «мороженое», потом «мороженое сливочное» и «мороженое молочное» (из обезжиренного молока, водянистое), ещё позже – также «фруктовое мороженое» (замороженная подкрашенная и подслащённая вода).

Зимой, а зимы были тогда холоднее и снежнее, чем сейчас, катались на коньках. На лыжах – меньше: снега, всё же, недоставало. А залитые катки держались многие недели. Самые простые коньки назывались «снегурочки». На этих, с относительно широким, загнутым кверху лезвием, коньках можно было кататься и по тротуарам, и на катке, особенно, если он не был хорошо очищен от снега. Привязывали снегурочки к любой обуви (валенки, ботинки) ремешками либо верёвочками. Были ещё специальные съёмные зажимы, удерживающие «снегурочки» на ботинках.

Для катка более подходили «хоккейные» коньки. Они, как правило, крепились к специальным ботинкам заклёпками. Навсегда. Лезвия таких коньков затачивали либо на камне в точильной мастерской, либо дома – специальным инструментом. И на самом «верху» находились гоночные коньки – «гаги». С длинными, далеко выступающими за носок ботинка, меньше – за пятку,  тонкими прямыми лезвиями. Кататься на них было не просто (сам пробовал), но – «шик».

Во время каникул организовывали летние городские пионерские лагеря (ели и ночевали дома). Учились различным полезным делам (например, правильно разжигать костёр) по «Книге вожатого» – моей настольной книги детства. Я читал её – перечитывал. И в теории овладел всем, о чём там писалось. Но в походы мы не ходили. А ходили с классом вдоль Литинского шоссе (фото 65.) или по территории психиатрической больницы и собирали семена клёна. Для чего – не знал никто.

Сейчас вздыхают по исчезновению «вестника весны» – майского жука, забывая, что это жук-вредитель. Мы же собирали жуков, потому что в аптеках принимали их крылышки и платили за это. Какие лекарства изготавливали из этих крылышек – на это вопрос никто не давал ответа.

И ещё собирали мы металлолом. Во дворе школ возникали горы, составленные из прохудившихся вёдер, тазов, котелков, проржавевших касок – немецких и советских, старых умывальников, мотков проволоки, огромных деталей от тракторов и машин, и т. д. Надо было видеть, как десяток-полтора малышей волочат, словно муравьи – большую веточку, найденный ими кузов наполовину сгоревшего автомобиля. Даёшь стране металлолом! Даёшь стране металл – хлеб тяжёлой индустрии! Пионеры и комсомольцы – в первых рядах! Классы, школы соревновались не на шутку. Помогали родители-руководители: транспортом, самим металлоломом (отрывая от «своего» заводского), хотя и у них был план по металлолому.

В младших классах я ходил на представления в Дворец пионеров, располагавшийся тогда, как уже указывалось, напротив водонапорной башни (угол улиц Козицкого и Котовского). Потом – в авиамодельный кружок при ДОСААФе (Добровольном обществе содействия армии, авиации, флоту), членами которого (как и членами Красного креста, пр.) нас принудительно сделали буквально с первого класса (членские взносы – копейки, но как сложно было их ответственным за это собирать!).

Перед праздниками украшали классные комнаты. Материалом для украшения являлась белая и цветная бумага. Из неё вырезались ажурные занавесочки, орнаменты, наклейки на оконные стёкла (снежинки), спиральки, склеивались цепи.  Между противоположными (наискосок) углами классной комнаты протягивались толстые нити, на которые были нанизаны разноцветные флажки. Разрешались сочетания любых цветов, кроме – подальше от греха! – желтого и голубого. Об этом предупреждала учительница. Отсутствие рядом расположенных флажков указанных цветов приходила проверять завуч. Противопоставление жовто-блакитного прапору и красного флага нам было неизвестно – и мы оставались в недоумении. Родители, когда мы интересовались, почему – нельзя, уходили от ответа…

На зимние каникулы (в последние дни перед Новым годом и в первые дни после него, но – упаси, Господь! – после начала православного христианского Рождества, то есть, 7-го января) проводились для детей так называемые новогодние утренники, на которых раздавались подарки. К 7-му января все праздничные мероприятия должны были быть завершены. Даже выставленные на площадях разукрашенные стеклянными, картонными, из папье-маше большой величины шарами, игрушками, гирляндами, подсвеченные разноцветными лампочками мохнатые ели к этой дате лишались украшений, освещения и удалялись. Не дай Б-г, ещё подумают, что это не новогодние, а рождественские ёлки.

Место проведения утренников – любое помещения с большими залами, клубы, городской театр. Подарками "одаривались" дети нередко по нескольку раз. Сначала родители приносили новогодние подарки с работы (забота профсоюзов о подрастающем поколении), потом дети получали их на утренниках, билеты на которые являлись одновременно и талонами на подарок.  Подарки представляли собой бумажный пакет обычного магазинного размера (на килограмм муки, сахара, крупы), в котором находились сладости: печенье, пряники, вафли, конфеты (от простого „Горошка” и „Барбариса” до шоколадки). Также там можно было обнаружить яблоко, мандаринку, пару грецких орехов. Получить подарок от Деда Мороза и Снегурочки было приятно.

Определённым развлечением были факельные шествия. Их приурочивали к какому-нибудь политическому событию в стране или в мире. Например, образованию Китайской народной республики или же приезду Мао Дзедуна в СССР (точно не вспомню). Тогда мы не знали ещё, что подобные факельные шествия были у национал-социалистов в Германии. Факелы купить было негде. Приходилось изготавливать их самому. Материалы: обструганная прямая толстая ветка (ещё лучше – рукоятка граблей, лопаты, половой щётки), круглая высокая опорожнённая железная консервная банка, гвоздь, ветошь (сходила и любая тряпка), керосин. Банка прибивалась к палке (гвоздь – в середине днища), заполнялась пропитанной керосином ветошью, поджигалась. И – горела долго. Испуская чёрный дым и смердя. А если таких «факелов мира» тысячи? И с ними идут через весь город в Парк, где проводится митинг?
Город после вечернего факельного шествия вонял  несколько дней керосином. Наша одежда – более долгий срок. Зато: «советская молодёжь продемонстрировала» своё стремление к миру (к дружбе с великим китайским народом, пр.), свой протест против НАТО – Североатлантического пакта (против войны в Корее, пр.), как писали на следующий день газеты.

ВИННИЦА  СПОРТИВНАЯ

С чего начать? Ну хотя бы с типичного примера показухи советских времён. В конце 40-х годов винницкий первый секретарь обкома (с 1945 по 1951 г. г.) Михаил Михайлович Стахурский  выдвинул лозунг: «За 100 000 физкультурников на Винничине!».
[М.М. Стахурский – генерал-лейтенант в войну – был в городе и области непререкаемым авторитетом. Его портреты (вместе с портретами председателя облисполкома Дмитрия Тимофеевича Бурченко, если не ошибаюсь, крупного руководителя партизанского движения) висели повсеместно, в том числе – и в нашей школе. Обоим было немногим более сорока.]
В городах набрать такое количество «спортсменов» было невозможно, поэтому тут же «расцвела» (понятно, на бумаге) физкультура на селе. В разорённых войной и колхозным строем сёлах в те годы (да и не только в те) есть и надеть нечего было. И стадионы, спортивные площадки отсутствовали. Какая уж тут физкультура?! Но чем-то выделиться Стахурскому хотелось. Накупили трусов и маек (спортивных тапочек хватило, правда, не на всех, но ничего: издалека обувку не крайних в рядах и строю рассмотреть было трудно), переодели, значит, селян – и зачислили в спортсмены. Свезли всех в районный центр Бершадь на так называемую сельскую спартакиаду – и всесоюзная слава была обеспечена. Не забыли и о почётных гостях: одним из них был известный штангист Григорий (Гирш) Ирмович Новак (1919 - 1980), в 1946-м году первым из советских штангистов победивший на чемпионате мира. Г. Новак поразил в Бершади всех жонглированием двухпудовой гирей, чем через ряд лет начал заниматься профессионально, став цирковым артистом.

В Бершади я по малолетству не был. Слышал только рассказы о тамошнем фарсе с тотальной «спортизацией» села. И видел кадры кинохроники, неумело пытавшейся выбрать из массы «физкультурников» хоть немного походивших на таковых.

Вторым знаменательным событием тех лет (50-е годы) были Всесоюзные соревнования сельских велосипедистов. Проводились они на Литинском шоссе, несколько далее (в сторону Литина)  Якушенецкой колонии малолетних преступников. Самые крупные предприятия и организации города (железную дорогу, суперфосфатный, инструментальный, 45-й и пр. заводы, промкооперацию, и т. д.) обязали соорудить рядом с местом старта и финиша большие палатки со всем необходимым. По палатке – на республику.

Я, сами понимаете, не мог остаться в стороне от  ВСЕСОЮЗНЫХ  соревнований – и добрался до описываемого палаточного городка каким-то транспортом. Обратно, хорошо помню, плёлся пешком. Далековато было до дома, однако.

Победили почти во всех разрядах прибалтийцы. У них были лучшие велосипеды. А другие спортсмены просто поснимали с велосипедов харьковского производства всё лишнее (крылья, освещение, звонок), сменили седло на более компактное – и стал велосипед «гоночным». Рижские же велосипеды имели, и все подчёркивали это, так называемую,  «динамовскую втулку». Что под этим понималось, каковы её отличия – до сих пор не знаю. Но на рижских велосипедах катался. И убедился, что они (как и трофейные немецкие «Диаманты») имели более лёгкий ход. Соревновались ли сельские велосипедисты только в шоссейных гонках или и в кроссе тоже – не припомню.

Третьим крупным спортивным событием тех лет была легкоатлетическая спартакиада военных. Какого-то рода войск. Скорее всего, военно-воздушных сил. Ибо в Виннице находился штаб 2-й армии стратегической авиации. В ней участвовали уже настоящие спортсмены, которые в те времена особенно хорошо себя чувствовали на довольствии вооружённых сил. Какое ещё ведомство могло сравниться с всемогущей и богатой армией?

Почему-то запомнился – единственный из всех участников  спартакиады! – прыгун с шестом Евгений Никифоров. Наверное, потому, что очень уж красиво взлетал он – стройный – над расположенной высоко планкой. Ранее я такого не видел.

Болтаясь среди участников соревнований, я обнаружил, что Надежда Васильевна Шедько знает многих из них лично, да и её знают немало. Супруги Шедько приехали в Винницу, кажется, из Киева. Наверное, после завершения педагогического образования. Были мастерами спорта. Иосиф Игнатьевич Шедько установил (до или после войны?) всесоюзный рекорд в метании копья. Его рекорд продержался, говорили, всего две недели и был побит знаменитым ленинградским спортсменом и тренером Виктором Ильичом Алексеевым. Но звание «рекордсмена СССР» за Шедько осталось на всю жизнь. И об этом «рекордном дне» Иосиф Игнатьевич всегда рассказывал – по просьбе слушателей – новому набору в спортшколу. Тренировал он метателей своеобразно, заставляя метать (толкать) копьё, диск, ядро с обеих рук. (Или так принято повсеместно, чтобы сохранить пропорциональность тела?)  Об этом методе тренировок рассказал мне, прочитав эти воспоминания, мой друг Юзик Гольдштрах, занимавшийся в те годы в группе И. И. Шедько. Жена И.И. Шедько – тоже легкоатлетка, бегунья. Супруги Шедько преподавали в детской спортивной школе, расположенной, как уже говорилось, в здании бывшей синагоги по Братскому переулку. Муж довольно быстро отрастил животик, любил спиртное. Она выглядела старше своих лет и, если не ошибаюсь, курила. Но импульс  винницкая легкая атлетика от них, безусловно, получила. Хотя большие, всесоюзной известности спортсмены не появились.

Несколько лучше стало с этим после открытия факультета физического воспитания в педагогическом институте. В Винницу стали приезжать – для учёбы на этом факультете – молодые талантливые спортсмены. Ранее было, наоборот: отличился кто-то на республиканских соревнованиях – его тут же переманивали (квартирой, студенческим билетом, ещё чем-либо) в Киев или ещё куда-нибудь. Помню, «увели» в Днепропетровск занимавшегося со мной в спортшколе Олега Остафийчука. А в Черновцы уехал двукратный рекордсмен Украины в барьерном беге на 200 и 400 м Семён Крицштейн (детали о нём и о супругах Шедько мне напомнил в письме  В. П. Крыжанивский - выпускник 4-й школы 1956 г.).

Были и другие тренеры. По лёгкой атлетике – довольно полный, но всё ещё с пружинящей походкой спринтера (довоенных лет), наставник бегунов из рядов глухонемых – А. Е. Спивак, одно время преподававший физкультуру в нашей школе (фото 90.). Протопопов, работавший с борцами. Третюк – с баскетболистами. И так далее. Лица их, виды спорта помню, а фамилии – нет. Девочек-акробаток, например, тренировал красавец-русак с могучей фигурой. Влюбился он в совсем юную еврейскую девочку – ну просто куколку, которую тренировал и с которой потом в паре выступал на соревнованиях. Поженились (к ужасу её родителей). И – уехали из Винницы.
[Читатели сообщали мне имена и фамилии этой пары, но они оказывались мне совсем незнакомыми. Пока одна из читательниц – Элла Корман (Крефельд, ФРГ), старшая сестра Юзика Гольдштраха – в ноябре 2010 г. не назвала их так, что я сразу вспомнил. Да, это были Алла Дубинская и Виктор Фоменко.

Казалось бы, всё прояснилось. Но — не так. В середине июня 2015 г. получил по электронной почте письмо от Swetlana Zweig (Миляновская) из Лейпцига, в котором она, ознакомившись с книгой, отмечает, в частности, следующее:
«...Читать очень интересно. Как будто окунулась в свои молодые годы.
На стр.179 (о спорте) прочитала об Алле Дубинской и Викторе Хоменко (Фоменко –неверно).
Я хорошо их знала. Алла училась с моей старшей сестрой в школе № 25 (тогда она была ещё в центре). А Виктор Григорьевич Хоменко был моим тренером по акробатике в ДЮСШ (по ул. Чкалова). Когда я там училась, их старшей дочери Свете было около 3-х лет. С 1960 года они жили на Свердловском массиве в доме № 137. Младшая их дочка Наташа родилась уже в новой квартире. Я хорошо это знаю, так как с 1962 года жила там тоже в доме № 127 и Аллу Дубинскую  знала лично. Она преподавала биологию и спорт в школе № 7.
Виктор Григорьевич умер от инфаркта (приблизительно в 1972 году).
Из Винницы я уехала в начале 1998 года. До тех пор Алла Дубинская никуда ещё не уезжала. Её фамилия до сих пор есть в старом телефонном  справочнике...»
К письму приложена и статья о В. Г. Хоменко одного из его учеников в газете «РЕАЛ», и копия телефонного справочника... Словом, всё детально и доказательно. Чего, собственно говоря, я всегда желал от читателей этих воспоминаний: исправлений, уточнений, дополнений.]

Неожиданно для всех винничан, по-моему, в 50-е годы, годы побил МИ-РО-ВОЙ  рекорд винницкий штангист Анатолий Житецкий. И – рекорд, установленный не кем-либо, а легендарным американцем Томми Коно! Рекорд А. Житецкого просуществовал не долго. Да и слава самого Житецкого – тоже. Я помню Анатолия ещё по детской спортшколе (я бегал со «средневиками», он «работал» с железом). Потом мы с ним вместе встречали Новый год (какой?) в одной компании. Анатолий приехал как раз из Австрии – и щеголял в нейлоновой рубашке с красивыми запонками. А, вообще-то, Житецкий был весьма скромным парнем. Ну позволял обожествлявшим его мальчишкам (МИРОВОЙ  РЕКОРДСМЕН, что тут ещё сказать?!)  носить его чемоданчик со спортивной формой. И это – всё. Знаю, что потом А. Житецкий  работал тренером по тяжёлой атлетике. Наверное, перед этим окончил Винницкий педагогический институт, факультет физического воспитания.

А этого штангиста (фото 66.) в то время знали лишь единицы. Да и я видел его, в основном, в спорткорпусе мединститута на ул. Ленина. Там, в большом зале нижнего этажа, я пытался в зимнее время играть в теннис (в этой части, дабы увеличить высоту зала, была изъята – в старом, дореволюционном строении, не предназначавшемся, скорее всего, для спортивных игр – на пару метров земля).  Рядом расположенный малый зал, пол которого находился на прежнем уровне, выглядел как бы высоким помостом и был отдан в полное распоряжение штангистам.  Конечно, этого степенного студента (на курс младше меня) я встречал изредка и при переменках на занятиях в морфологическом корпусе  института.  Не исключено даже, что мы в спортзале пару раз перебросились несколькими словами. Но – не более. Через три десятилетия, не установив никаких рекордов в спорте, мастер спорта СССР по тяжёлой атлетике кандидат медицинских наук Анатолий Михайлович Кашпировский стал в сотни, тысячи раз более известен, чем мировой рекордсмен А. А. Житецкий.  А моё отношение к тяжёлой атлетике – в этой заметке в многотиражке (фото 67.).

Уникальный случай произошёл летом 1948 г. На водной станции «Динамо» проводились –  "динамовские" же – республиканские соревнования по плаванью. Побеждали киевляне. Те имели возможность тренироваться круглый год. В Виннице же и во многих других областных центрах закрытых бассейнов не было. К одной из победительниц подошла 17-летняя винничанка и предложила посоревноваться в плаванье. Винничанка легко победила. Взволнованная победительница-побеждённая побежала звать «на помощь» кого-то из пловцов-мужчин.  Но и тот остался позади.

Буквально через несколько дней винницкая пловчиха была уже жительницей столицы Украины. И с 1948 г. по 1957 г. выступала за киевское «Динамо». 15 раз она устанавливала рекорды СССР в плавании брассом и баттерфляем, многократно становилась чемпионкой СССР. Звали бывшую винничанку Мария Гавриш (Фирсова).

А теперь – немного истории. Первое выступление россиян на олимпийских соревнованиях по плаванью состоялось в 1912 г. (V-я Олимпиада, Стокгольм). Лишь через СОРОК лет, на XV-х Олимпийских играх в Хельсинки команда пловцов – уже из СССР – получила первое зачётное очко для неофициального командного зачёта. И это единственное завоёванное тогда пловцами очко – на счету Марии Гавриш, занявшей шестое место в финальном заплыве на 200 м брассом (29.07.1952). Странно, но вышла она не из числа тех 100 тысяч физкультурников, которыми гордилась Винничина.

Следует подчеркнуть, что в те времена Винница поначалу не имела не только закрытого плавательного бассейна, но даже более или менее приличного спортивного зала. Городские соревнования по гимнастике и акробатике проводились в помещении бывшего иезуитского костёла (напротив теперь уже тоже бывшего кинотеатра «Россия» на склоне улицы Ленина). Потом построили настоящий спортивный зал в Парке культуры (недалеко от здания Летнего театра). В том зале уже можно было заниматься, например, баскетболом и волейболом. До этого – только летом на открытых площадках.

Последние находились в Парке культуры недалеко от тогдашней Летней эстрады. Рядом был теннисный корт. В теннис играли редко и лишь человек пятнадцать, не более. Иногда на корте появлялись приезжие москвичи (ленинградцы) – дачники. Лучшим теннисистом был немолодой токарь с 45-го завода Валентин Жеромский. Играл он просто, но хитро. И – результативно. Точно так же играл он и в футбол за заводскую команду.

Помню один примечательный его матч с молодым киевлянином. Это было командное соревнование чемпионата Украины. В начале 50-х. Команды состояли из трёх человек (двух мужчин и женщины). Играли три одиночных игры, одну парную (мужчины) и одну смешанную (мужчина+женщина). То есть, можно было выиграть или проиграть со счётом 5:0. Киевляне приехали вдвоём, надеясь выиграть все три чисто мужские поединка. Действительно, их первая ракетка – чемпион Украины Семён Фридлянд быстро расправился с зачинателем винницкого послевоенного тенниса Юзиком Крымским (моим сводным братом). Но второй номер киевлян – молодой парень начал «спотыкаться» в игре с Жеромским. Назревала сенсация: вылет киевской команды из чемпионата. Вокруг корта скопилось много болельщиков. Страсти накалялись. Увы, молодость, в конце концов,  победила. А в парной игре хорошо сыгранные киевляне показали, чем отличается столичный теннис от провинциального. Мои успехи в теннисе были увенчаны грамотами (фото 68.).

Не следует забывать, что спортивными обществами, а их – я уже об этом упоминал – было в то время немало (фото 69.), руководили случайные люди. Из числа номенклатуры. Заваливали они работу в одном месте – переводили их на другое. Опять же – начальником. Помню, спортивное общество «Искра» (угол улиц Гоголя и Льва Толстого), от которого я выступал (как в другой раз, например – от «Спартака»: теннисистов было несколько человек на весь город), возглавлял некто по фамилии Крошка. Тихий мужичок с рябоватым лицом. До этого командовал он пожарниками. О Крошке рассказывали много забавных историй, связанных с его близким к нулевому представлению о спорте. Одна из них – о том, как он горевал, что "искровские" женщины не участвовали в соревнованиях… по борьбе. А мне представляется, что Крошка видел дальше других: чемпионаты по борьбе среди женщин стали теперь обыденностью.

Я оставил футбол «на закуску». Потому, что он был самым «вкусным» зрелищем послевоенных лет. Никто не видел прославленных футболистов – Алексея Хомича, Всеволода Боброва, Бориса Пайчадзе,  Семичастного, Дёмина, братьев Старостиных, пр. «живьём» (лишь в киновыпусках «новостей», месячной, впрочем, давности), но во время трансляций репортажей о матчах лучших команд страны вокруг уличных репродукторов собирались толпы народа. Голос футбольного комментатора Вадима Синявского был в той же степени всем известен, как и голос Юрия Левитана. К тому же, Синявский мог, в определённых рамках, что-то сказать своё, обычными, не официальными словами. Ю. Левитан даже этой минимальной свободы не имел: тебе написали – читай! И – с нужной интонацией!

Первые футбольные матчи состоялись на стадионе Парка культуры. Вокруг поля было несколько скамеек. Команды в перерыве отдыхали на травке. Их так плотно обступали болельщики, что тренеры (если таковые имелись) или «ответственные лица» постоянно просили любопытных, окружавших игроков,  дать футболистам «немного воздуха». В плохую (дождливую) погоду матчи отменялись.

Потом построили небольшую трибуну, а метрах в тридцати за ней – хатку-раздевалку. Далее места для зрителей расширяли и расширяли, трибуна приобрела подходящий вид и стала доступной только для определённого круга лиц, а в новой раздевалке для спортсменов была даже душевая (но не всегда – горячая вода). На афишах, сообщавших о футбольных матчах, появилась приписка: «Матч состоится при любой погоде».

Играли с соседними городами на первенство Украины. Стадион не был ограждён, поэтому в день футбольного матча – уже задолго до его начала – вход в Парк культуры становился платным (даже, когда входные билеты уже, в принципе, отменили). Посетители, и не думавшие посмотреть футбольный матч, роптали. А болельщики типа меня знали, что в длиннющем заборе парка есть сто-олько лазеек. Более того, рядом с кассой (!), слева от главного входа можно было перемахнуть через забор. Но – осторожно! По команде ли директора парка, или его рьяных помощников верхушку забора незаметно густо мазали дёгтем. Не увидел – прощайте рубашка и штаны! Нет, самое простое: прийти в Парк пораньше, когда ещё вход свободный (время начала оплаты входа извещали) – и дождаться в Парке футбола.

Об одном из винницких футбольных героев тех лет – Фиме Пельцмане – я уже упоминал. В воротах стоял Сёма Межеровский. В фуражке с большим козырьком (как Лев Яшин!). Много лет спустя я видел Сёму на базаре, где он работал мясником. Другим вратарём был «Бомбочка» (это его так болельщики называли), работавший в «Оптике», когда она располагалась в здании редакции «Винницкой правды». В защите играл и часто был капитаном команды Миша Гринберг – в будущем капитан милиции, руководивший городским медицинским вытрезвителем. Другим защитником был Марик Бромберг, ставший судьёй республиканской категории по футболу (фото 94.).

Сейчас смешно вспоминать, как тогда вратарь, вводя мяч в игру (после выхода его за ворота), бережно клал мяч на угол вратарской площадки – и уже защитник сильным ударом  выбивал его подальше в сторону ворот соперника. Так было заведено. Или – расположение помощников судьи: оба находились у кромки одной и той же стороны. А судья перемещался в основном ближе к краю противоположной им стороны. Той, кстати, где находилась главная трибуна. Поближе, так сказать, к начальству.

[Вот что дополнил по этому поводу читатель Дмитрий Якиревич:
«По поводу футбола в конце 40-х - начале 50-х. Главной командой была "Динамо". Она играла в матчах на первенство Украины. Помимо нескольких игроков, названных Вами, скажу дополнительно о тех, кого помню. В те времена играли по системе дубль-вэ, т. е. 1+3+2+5. Так вот, в воротах стояли попеременно Сёма Межировский и Виктор Березовский (последний в конце 50-х работал таксистом). В защите 2-м номером (справа) играл Марик Бромберг (на рубеже 80-х - 90-х гг. он выехал в Израиль). 3-им (в центре) - Миша Гринберг. 4-м номером (слева) - Жан (фамилию не помню). 5-м (правым полузащитником) - красавец Женя Иванов (потом стал футбольным судьёй). 6-м (слева) - капитан команды Виктор (?) Лаевский. 7-м (правым нападающим) - не помню, кто. 8-м (правым инсайдом) - Валёк (так его все называли, фамилию не помню). 9-м (центральным нападающим) - Фима Пельцман (кстати я присутствовал на том матче, когда он сломал ногу, но одну!* Мы были хорошо знакомы, ибо моя мать до войны училась вместе с ним в житомирском музыкальном техникуме). 10-м (левым инсайдом) - Алёша Поросёнков (поскольку он рано облысел ему часто доставалось от болельщиков - ему кричали: лысый). Кто был 11-м, не помню. Году в 1954-м ситуация в футболе изменилась. Власти приняли решение, в соответствии с которым право играть на первенство Украины нужно было завоевывать в играх на первенство области. Именно тогда на 45-м заводе сумели создать сильную команду "Труд" (за счёт 5 киевлян). Кроме того, к ней присоединился вратарь Сёма Межировский. Схватки "Динамо" и "Труда" носили чуть ли не смертельный характер. Они заканчивались порой беспорядками, когда на поле выбегали пьяные болельщики (в основном, со стороны "Труда"), протестовавшие против решения судьи или самого хода игры. В конце концов в первенстве Украины стала выступать команда города Винницы, составленная из игроков обеих команд, плюс другие сильные футболисты, например, Геннадий Сергейчук из студенческого СО "Искра". Это продолжалось какое-то время, пока не наступила эпоха "Локомотива" и Жилина.»]
* Я в первой редакции этих воспоминаний ошибочно писал о двух сломанных ногах, вместо ноги и ключицы (С. В.)

Футбольный «взрыв» наступил в 1958 г.  Пётр Фёдорович Кривонос – известный  всей стране стахановец, Герой Социалистического Труда, начальник Юго-Западной железной дороги (с 1953 г.) избрал Винницу местом прописки своего «хобби» – футбольной команды. В штате железной дороги появились новые сотрудники, получавшие, например, как крановщики, мастера-ремонтники, пр., неплохие оклады. Все они были футболистами, которых подобрал Виктор Степанович Жилин – бывший известный футболист, назначенный тренером команды Кривоноса.
Анатолий Крощенко – левый крайний нападающий, красивый кудрявый блондин. Евгений Снитко – нападающий, тоже видный парень. Борис Липский – опять же, парубок что надо! Александров – невысокого роста, очень полезный команде и в нападении, и в защите (внезапно прекратил свою спортивную карьеру, заболев туберкулёзом). «Непроходимый» защитник Юн Чен-ян. Валентин Трояновский – «советский Гаринча», как называли его спортивные журналисты.
С неповторимым бразильским футболистом «Троян» (так его звали болельщики) имел сходство и внешнее (у обоих были настолько кривые ноги, что соперники не могли разгадать направление их движения при дриблинге), и «внутреннее» (оба употребляли непомерно много внутрь). «Трояна» из-за этого выставляли из команд высшей лиги. Но потом брали обратно: другого такого футболиста в стране не было. В 1961 г. «Троян» стал вместе с киевским «Динамо» чемпионом страны.

А в Виннице я однажды наблюдал такое, что не забуду никогда. После одного из матчей, в котором «Троян» играл блестяще, я поехал домой, перекусил и пошёл на «стометровку». Уже стемнело. И вдруг около здания облисполкома я увидел вдребезги пьяного «Трояна», шатающегося от одного края тротуара до другого и лепечущего что-то себе под нос. Он, в отличие от меня, после матча не перекусывал, он даже, по виду, не закусывал. Он только (вы)пил.

Гаринча умер в 50-летнем возрасте от алкогольного цирроза печени. А «Троян» своё «неумение пить» (сам он это именно так определял) преодолел. После Винницы играл ещё немало лет. В последние годы – на Сахалине. И в июне сего, 2009-го года, отметил своё семидесятилетие. Можно за него только порадоваться. См.:

В. С. Жилин мотался между Киевом, где у него была квартира, и Винницей, где он жил в общежитии пединститута на ул. Гоголя. Был в полном смысле слова  служкой  Кривоноса. После матчей – я это сам видел – на  скамейке в парке стадиона сидел с кем-то из винницких начальников Кривонос, до невозможности растолстевший, с наполовину расстёгнутым, распиравшимся изнутри генеральским железнодорожным кителем. А перед ними стоял, подобострастно согнувшись и спешно застёгивающий последнюю пуговицу на пиджаке, с красным лицом провинившегося школьника, оправдывающийся в чём-то поджарый Жилин. Очень неприятная картина.

Зато любил Кривонос показать свою отеческую заботу о футболистах. То подарит всем по костюму заграничного пошива, то по китайскому габардиновому плащу, то обрадует ещё чем-то. Не за свои, разумеется, деньги. За государственные, профсоюзные, какие-либо ещё. А раз (может быть, и не раз, а несколько раз) устроил команде поездку за рубеж, например, в Скандинавию. Играл «Локомотив» там с любительскими командами. Возвратился с хорошими результатами встреч. И все были довольны. Ведущие игроки получали квартиры вне всяких очередей. Это в те времена, когда переселения в новую квартиру ждали по многу-многу лет, было высшей наградой.

Посещение матчей с участием «Локомотива», стало как бы святым делом для всего винницкого начальства. Не в меньшей мере, чем присутствие на зачтении послания «Urbi et orbi» Папой Римским – для ватиканских кардиналов. Раз Первый (секретарь обкома, в ту пору – Павел Пантелеевич Козырь) «болеет», то и им «оставаться здоровыми», не заразившись футбольной лихорадкой, было не положено. Так уж было заведено. Никакой прививкой от этой номенклатурной заразы защититься было нельзя. Разве что – мнимым или действительным сердечным приступом. Но – только на одну игру.

А народ словно жил только от одного матча до следующего. В те годы начала зарождаться «мода»: «настоящим» болельщикам следует поддерживать свою команду и тогда, когда она играет на выезде. Организованных поездок, правда, ещё не было, с транспортом были проблемы, билеты на матч приходилось доставать через знакомых в этих городах… Но страха, что тебе болельщики соперника разобьют лицо или проломят череп, не было тоже. С группой друзей ездил и я за командой. Однажды. Во Львов.

Рядом со зданием "Сахаротреста", там, где в так называемом «Садике прессы» стояли стенды газет «Советский спорт» и «Радянський спорт», с утра и до вечера толпились знатоки футбола, убеждая друг друга в том, кого лучше было бы Жилину поставить на игру, с какой ноги вернее было бы ударить по мячу нападающему во вчерашнем поединке… «Разборки» шли нешуточные. До драки, однако, не доходило: все были из одной «семьи» болельщиков винницкого «Локомотива». В команде, заметим, ни одного винничанина по происхождению не было.

[В начале июля 2010-го года я получил по электронной почте следующее письмо:
«Уважаемый автор, спасибо за интернет-книгу о Виннице. Интересно, и очень хорошо написано. Но:
Анатолий Александров не болел туберкулёзом, а умер скоропостижно в январе 2001 года, через год после ещё одного талантливого игрока киевского "Динамо" и винницкого "Локомотива" Игоря Балакина. Туберкулёзом болел (и потому недолго играл в Виннице) полузащитник и прирождённый лидер Анатолий Шинкаренко.
О Жилине, покойном ныне. Прежде всего, он был не служкой (это явно скоропалительно и несправедливо), а высокопрофессиональным футболистом и тренером, который заслужил уважение игроков всех поколений, игравших в винницком "Локомотиве" и "Ниве".
С уважением, Станислав Михровский.»

Надо отдать должное автору этого письма – явному знатоку истории винницкого футбола: не поленился отметить неточность и спорную формулировку в моих воспоминаниях, за что я ему весьма признателен.
Скорее всего, я перепутал указанных выше Анатолия Александрова и Анатолия же Шинкаренко. Что же касается Виктора Степановича Жилина (1922-2009), то его заслуг я нисколько не умалил, рассказывая о мною виденном. Здесь надо было бы  подробней описать личность Петра Кривоноса тех дней, тогда стало бы ясно, что дело было не в Жилине. Где только ему, вероятно, из-за подобных начальников, не пришлось работать тренером футбольных команд! Кроме Винницы, ещё – в Харькове, Кировограде, Житомире, Одессе, Запорожье, Ивано-Франковске, Кривом Роге, Черкассах, Бородянске Киевской области! См.: http://sport.oboz.ua/news/2009/10/16/67711.htm .

Позже Станислав Михровский присылал мне небольшие – из какой-то книги – отрывки, рассказывающие о весёлых эпизодах из жизни футболистов и тренеров «Локомотива». Оказывается, как потом признался автор, это всё – из его книги, изданной к 50-летию коллектива: "Душа команды" (ООО "Глобус-Пресс", Винница, 2008, 512 с.). Так что, я не зря сразу же охарактеризовал его как большого знатока винницкого футбола.]

[Читательница Зоя Акивисон добавляет к этому разделу:  «С 1948 года в Виннице ежегодно проводилась эстафета на приз газеты «Винницкая Правда». Основными соперниками были команды медицинского и педагогического институтов. А первыми, кто бежал на этапах от которых зависел результат, от мединститута был Коротков Валерий, а от пединститута - Критцштейн Семен. Их этап был очень сложным: по улице Ленина до пожарной части на улице Пирогова. Я тоже была участником этой эстафеты в команде мединститута.»] И Короткова, и Крицштейна помню. Последнего «переманили» потом (как спортсмена и тренера) в Черновцы. «Переманивали» в те времена просто: обещали (и давали довольно быстро) квартиру. С жильём в СССР было очень туговато.

И буквально один абзац о шахматах. Это ведь тоже вид спорта. Сам я в шахматы не играл, но турниры шахматные посещал. Мне было интересно наблюдать поведение шахматистов. Городские турниры проходили в Доме учителя, в Клубе водоканала (по ул. Киевской), в Парке. Помню Магараса, очень серьёзно относившегося к соревнованиям любого ранга. Крупного, краснощёкого Бондаренко. Работающего в Госбанке Ромова (уехал в Израиль – перед этим, как я слышал, разведясь с женой – одним из первых). И, разумеется, моего сводного брата, неровно игравшего Иосифа Крымского.

[А вот "околошахматные" воспоминания, присланные в ноябре 2009 г. Дмитрием Якиревичем: "Говоря о личностях, хочу упомянуть ещё некоторых людей. Савелий Давидович Брок. Многолетний руководитель шахматно-шашечной секции дворца пионеров. Человек, с сильно выраженным холерическим складом, он вырастил сотни разрядников. Я знавал ребят, которые впоследствии занимали призовые места на чемпионатах Украины. В общении С. Д. был непрост, мог легко разнервничаться. Но если кто-то становился его любимым учеником... Или даже если кто-то заговаривал на его любимую тему. Помнится, он, как и большинство из нас, каюсь, не поняли значения июньского пленума ЦК КПСС 1957 года, на котором в ходе борьбы за власть и дворцового переворота (его, видимо, можно считать и государственным) были удалены из руководства Маленков Г. М., Каганович Л. М., Молотов В. М. и “примкнувший к ним Шепилов”. Понять тогда, что одна банда стоила другой, было невозможно. Население, вопреки официальной пропаганде, было в основном на стороне той банды, которой не повезло. И  С. Д., не боясь последствий, прямо посреди “Ленинской” выражал свой сарказм по поводу Е. А. Фурцевой и Н.С. Хрущёва, разгромивших “презренную антипартийную группу” – по-украински это звучало так: “мерзенну антипартiйну групу”.]

ВИННИЦКИЙ  ТЕЛЕФОН

Домашний телефон был большой редкостью, особенно в первые десять  послевоенных лет. Соединение тогда ещё не было автоматическим. Сняв трубку с рычага, надо было ждать голоса телефонистки. Она, включаясь, называла свой служебный номер («девятая», пятнадцатая», и так далее), после чего можно было называть номер телефона, с которым вы хотели бы связаться. По правилам, следовало это делать без лишних слов, но многие, не желая показаться неучтивыми, произносили при этом красноречивые тирады. Ну, например: «Девушка, будьте так любезны, если это возможно, соедините меня, пожалуйста, с номером…».

Междугородние соединения, выполняемые иногда двумя, тремя и более телефонистками («Сегодня прямой связи с Москвой нет, я попытаюсь соединить вас через Киев», – сообщала в таких случаях «Междугородняя», то есть, винницкая телефонистка, осуществлявшая связь с другими городами, – «ожидайте»), большей частью превращались в мучения. Ожидать приходилось по многу часов, даже если разговор был заказан заранее, за несколько дней (!). Начинались напоминания («Я жду уже четыре часа!»), звонки к старшей телефонистке… Нередко, в конце концов, ожидания оказывались тщетными.

Слышимость – при наличии связи – была довольно часто отвратительной. Дома вы хоть могли орать во всю глотку, чтобы вас на другом конце провода услышали. А на переговорной (на улице Козицкого, напротив обувной фабрики) содержание вашего разговора в таких случаях слышали все ожидавшие своей очереди. «Звукозащитные» кабинки-«душегубки» (никакой вентиляции!), превращавшиеся в духовки, пропускали даже обычные разговоры средней громкости. И всё же, поговорив, – красный, потный, охрипший – вы вываливались из кабинки с видом победителя стихии. И ещё шли благодарить телефонистку…

ГОЛОСА  «ИЗ-ЗА БУГРА»

Радио было в каждой квартире. У некоторых оно никогда не выключалось. И голосило с 6 часов утра (Гимн Советского Союза), последние известия, урок утренней гимнастики («…проводит преподаватель Гордеев») для взрослых, позже – для детей (с заглавной песенкой  «… удивляются даже доктора, почему я не болею, почему я здоровее всех ребят из нашего двора. А потому что утром рано заниматься мне гимнастикой не лень, потому что водой из-под крана обливаюсь я каждый день»). Далее – целый день до полуночного боя кремлёвских курантов и – снова Гимна. Один раз в день Гимн пели со словами «…и Ленин великий нам путь озарил. Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил. Славься…», другой – звучал только оркестр.

Радиоприёмники были редкостью. В июне 1941 г. у населения были изъяты радиоприёмники и сданы на хранение в местные отделения связи. Их возвратили лишь в конце войны. Но что могло остаться в Виннице после нескольких лет оккупации, боёв, пожаров? После войны радиоприёмники у винничан появились не из отделений связи, а были привезены (трофейные, немецкие, пр.) или куплены (наши, рижские). Днём и ночью, в соответствие с расписанием полётов военных самолётов, из многих окон неслись песни, передаваемые «Маяком» – военной радиостанцией, работающей на средних волнах. «Маяк» помогал пилотам ориентироваться в воздухе, выбирать направление полёта. Днём звучали те же песни, что – и по радио, исключая – в исполнении хора им. Пятницкого, по ночам – те, что радио не передавало никогда (например, довоенные танго).

Поздно вечером во многих семьях взрослые садились за радиоприёмник, пытаясь сквозь шум советских глушителей пробиться к «вражьим голосам». Ядовитые «Голос Америки», «Свободная Европа», «Немецкая волна», относительно умеренная «Би-Би-Си» и прочие западные пропагандистские радиостанции звучали на коротких волнах. И глушители их не сразу схватывали. Но в конце концов это им удавалось – и тогда нельзя было разобрать ни единого слова. Крутили ручку настройки, находили эту же или другую подобную радиостанцию, но отыскивали её и глушители. Такая игра в кошки-мышки продолжалась до изнеможения. В народ пустили слух, что работа радиоприёмника на фоне глушителя приводит к его постепенному выходу из строя (лампы, мол, портятся). Но никто этому не верил, ибо опыт порчи не подтверждал.

Почему слушали зарубежные станции? Да только потому, что «своя» информация была урезанной до предела и – в той или иной степени – лживой. Вот разбился под Винницей самолёт с высшими офицерами – ни по радио, ни в газетах об этом. Все, конечно – и так знали. Торжественные похороны были. В Доме офицеров. Погиб тогда, вместе с другими, генерал Малышев. В 1962 г. – прорыв в Киеве Куренёвской плотины. Тысячи погибших – молчок. На переговорной станции – столпотворение: все хотят дозвониться к родне в Киев. Как назло (или, специально) – связи нет. Это – лишь два примера, всплывших в памяти.

Когда я оставался вечером один (днём эти радиостанции не ловились), то делал иногда то же самое: запретный плод сладок. Но понимал я, конечно, далеко не всё. «Большевизм – это рабство!» – повторяла «Свобода». Да, не очень сладко живётся у нас, соглашался в душе я, но ведь рабовладельческий строй, как нам рассказывали в школе, это же что-то совсем-совсем другое. «Советский рабочий должен работать две недели, чтобы заработать на пару обуви, а американский рабочий может себе купить две пары обуви на те деньги, что он получает за один-единственный рабочий день» – утверждал «Голос Америки». Какая-то глупость, думал я, быстро подсчитав, сколько же пар обуви может купить этот американец в год. Получалось что-то ненормальное: я ведь видел, что обувь в семье покупается даже не каждый год. Если бы, например, моя нога не росла, то я мои ботинки с галошами мог бы проносить лет пять, не менее. Ну, может быть, сменив при этом разок галоши. И раза два-три отнеся ботинки в ремонт.

Кажется смешным и невероятным. И одно, и другое, и даже то, что это запомнилось…

ГАЗЕТЫ,  ЖУРНАЛЫ,  КНИГИ

Всё, о чём будет написано в этом разделе, было порождением двух начал. Или же, попроще выражаясь, имело две причины.

Первая из них: властвующий в СССР  (до последних его дней!) хронический дефицит  бумаги (совместно с вопиюще недостаточными мощностями самой полиграфии). И это – в стране, обладающей неисчерпаемыми резервами основного сырья производства бумаги – древесины!
Второй причиной было отсутствие в СССР (опять же, до последних его дней!) «четвёртой власти», как многозначительно именуют НЕЗАВИСИМЫЕ средства информации в демократических странах. В СССР была с 1920 по 1991 г. г. одна власть – МОНОпартийная власть единственной легальной партии страны, партии коммунистов. Законодательная, исполнительная и судебные власти СОсуществовали в виде придатков абсолютной власти коммунистической партии, как бы она не называлась (до 1925 г. – РКП(б), до 1952 г. – ВКП (б), после 1952 г. – КПСС).

В первое послевоенное время только газета «Правда» – орган ЦК ВКП(б) – выходила ежедневно. «Правда» была, по понятным причинам, главной газетой страны. День выпуска её первого номера в 1905 г. – 5-е мая – отмечался в СССР как День печати. Каждое слово, напечатанное в «Правде», являлось святым, каждое предложение – руководством к действию, каждый абзац – идеологической заповедью, каждая статья – поводом к принудительному её изучению и обсуждению на так называемых политинформациях. Я, конечно, здесь утрирую, но – только слегка. «Как писала газета «Правда», …» – этим заклинанием постоянно подкрепляли свои шаткие аргументы не только партийные функционеры, выступающие перед народом, но и сами «представители народа», зачитывающие по заготовленным им в партбюро писулькам «свои» размышления на закрытых (и открытых, куда загоняли и беспартийных) собраниях.
Газета в обычные дни была четырёхстраничной. Иногда добавлялся вкладной лист с очередным постановлением ЦК ВКП(б) (КПСС) и Советского Правительства.  Многостраничной помню я «Правду» со дня объявления кончины Сталина. Море соболезнований по случаю потери божества! Океаны слёз, выкристаллизовавшиеся в бесконечность превозношений непревзойдённого «гения всех времён и народов»!

Хотя, несомненно, многостраничной была «Правда» и в декабре 1949 г., когда с невиданной помпой отмечалось 70-летие вождя. Когда «Правда» состояла почти полностью из поздравлений «корифею науки, гению всего человечества» от колхозников, рабочих коллективов, учёных, деятелей искусства и так далее, а также от руководителей других государств, коммунистических, рабочих и просто братских партий всего мира… Но это в моей памяти как-то не отложилось: мал ещё был.

Потом – во времена «исторических» съездов партии – объём газеты возрастал до невозможности впихнуть её в почтовый ящик. Чему тут удивляться? Ведь так важно было для советского человека ознакомление со всеми выступлениями делегатов, а также – и гостей съезда. Последние представляли, большей частью, на советских кормах содержавшиеся, фактически виртуальные (воображаемые) партии африканских, латиноамериканских и ряда азиатских стран!

Газета «Известия», не выходившая, помнится, по понедельникам была как бы «гласом» уже не партии, а народа. Как ни понимай, газета «Известия» была органом «Советов депутатов трудящихся СССР», избираемых всем народом. Посему она была моложе «Правды» и начала издаваться только с 1917-го года. «Глас народа» был не столь официозен, как «глас партии», но публиковавшиеся в нём известия были в основе своей так же далеки от правды, как и публиковавшаяся правда – в газете с таким же названием – о волновавших народ известиях (и слухах). Немного больше – о «работе советов», чуть больше, например, об искусстве, значительно больше – о спорте. Вот почти и все отличия «Известий» от своей «старшей сестры» – «Правды».

В 1959-м году главным редактором «Известий» стал Алексей Аджубей – талантливая личность с незаурядной биографией. Будучи мужем дочери Н.С. Хрущёва – Рады, он, конечно, мог себе позволить больше других. И действительно: читатели «Известий» не верили своим глазам, не переставали удивляться, ибо  та-ко-е  они ещё в советских газетах не читали! А когда в 1960-м году появилось еженедельное воскресное приложение к газете – «Неделя», «Правда» бесповоротно уступила по популярности «Известиям». «Неделя» и внешне, и частично даже по содержанию напоминала аналогичные издания ведущих капиталистических стран (многочисленные поездки Аджубея в свите Хрущёва, а также – без тестя, не прошли для советской периодики даром). Как когда-то за «Правдой», за «Известиями» и особенно за «Неделей» у киосков «Союзпечати» выстраивались очереди. Казалось, что «хрущёвская оттепель» частично раскрошила сковывавший печатные органы ледяным панцирем жесточайший партийный контроль. Но это только показалось. «Ушли» сначала Хрущёва, после – Аджубея. В партийных кругах стало допустимым и даже модным называть «Известия» «всесоюзной сплетницей». И это – «глас народа», орган Президиума Верховного Совета СССР!

В каждой из Союзных республик были свои «Правды»: «Правда Украины» (издававшаяся на украинском и русском языках), белорусская, казахская и пр. «Правды». И в областных центрах – свои, хотя они и не всегда назывались «Правдами». В Виннице, с 1944 г. – «Вінницька правда». Печаталась она в типографии, располагавшейся по ул. Козицкого в краснокирпичном доме. В том, что соседствует с особой архитектуры, когда-то однотонного серого цвета зданием на углу бывших Козицкого и Котовского (в здании находилась, среди прочего, военная комендатура). Другая типография находилась в большом одноэтажном доме по ул. Котовского (рядом с домом профессуры медицинского института). До этого там учили детей музыке. Должность директора типографии много лет занимал плотный, невысокого роста видный мужчина по фамилии Зубов. Очень уважаемым человеком был, ибо без него даже приглашение на свадьбу, программку конференции и прочую мелочь напечатать было нельзя. Типография была перегружена работой, страдала так же, как и все полиграфические предприятия от дефицита бумаги. Дело доходило до того, что даже малые серии тонких брошюр приходилось печатать на остатках   р а з н ы х  сортов бумаги.

По положению (как же иначе: ленинская формулировка «профсоюзы – школа коммунизма»  провозглашалась с трибун и плакатов с 20-х годов и до конца советской власти), третьей по значимости газетой должна была бы быть профсоюзная газета «Труд». Но фактически газету эту читали лишь – по обязанности, что ли – в основном профсоюзные работники.

«Комсомольская (опять же) правда» не могла отставать от «старших товарищей», но и не имела права забегать вперёд. Посему до начала 60-х «Комсомолка» была серенькой газетой, не пользовавшейся особым успехом у молодёжи.

«Литературная газета», ставшая «толстой» и очень популярной в середине 60-х, до того была обычной ведомственной газетой, чтение которой было таким же «захватывающим», как и просматривание «Гудка» – газеты железнодорожников, «Учительской газеты», «Медицинского работника», и так далее. Все эти газеты выходили 2 – 3 раза в неделю.

Не только в связи с моим возрастом в послевоенные 40-ые годы (я читал эту газету с моими детьми и в 70-х годах), но больше с формой подачи материала, с трактовкой больших политических событий, я бы поставил особняком, как это не покажется читателю странным, «Пионерскую правду». Конечно, и «Пионерка» не могла отклоняться от «линии партии», однако свою «пропаганду идей марксизма-ленинизма» (я везде в этом разделе употребляю привычные выражения тех лет) среди «юных ленинцев» газета проводила в какой-то мягкой, ненавязчивой форме.

Здесь необходимо упомянуть ещё об одном привеске партийного (и кагэбистского) контроля над прессой, именовавшимся Обллит. Официальное название: «Управление по охране военных и государственных тайн в печати при … облисполкоме». Фактически – партийно-государственное цензурное управление. Без разрешения обллита нельзя было напечатать ни одной буквы. Здравомыслящий человек не может себе представить, к чему только советские цензоры, руководствуясь, вероятно, соответствующими инструкциями, придирались… Это познал я, правда, позже, когда «пробивал» в печать мои научные книги.

Средства связи были, по сравнению с нынешними, смехотворными. А требования – строгие. Доклады на всесоюзных, республиканских партийных съездах обязаны были печатать не только центральные и областные, но и районные газеты. А как передать в наборные цеха типографий тексты докладов? Вот и диктовали монотонным голосом, подчёркнуто чётко выговаривая окончания слов, на длинных радиоволнах эти тексты. (Эх, так бы чётко зачитывали текст диктантов по русскому и украинскому языку нам учителя в школе – только бы плохо слышащие не имели бы «пятёрок»!) На местах стенографистки, прильнувшие к радиоприёмникам, тексты записывали, перепечатывали для наборщиков; последние, не разгибая спины, складывали буковку за буковкой… И с опозданием на два-три дня, но всё же и в районке можно было «с гордостью за наши достижения» читать доклады и выступления на партийных съездах!

Разумеется, что с допотопной техникой передачи информации и со слабой полиграфической базой добиться того, что мы имеем сейчас, было невозможно. Те газеты, что печатались в Москве, поступали в Винницу лишь на следующий день (или ещё позднее!), а печатающиеся в Киеве – если в тот же день, то только во вторую его половину. Газеты почтальоны разносили обычно к часам 16-17-ти. За малым исключением, газеты были датированы сегодняшним днём, о чём позаботились уже в Москве. Там печатали газету для таких отдалённых городов (от Москвы до Винницы сами знаете, как далеко) с датой следующего дня. Те новости, что москвичи читали сегодня в «Вечерней Москве», винничанам преподносились как новости завтрашнего дня. Поначалу почти все центральные газеты печатали в Москве (Подмосковье), потом – большинство их – в Киеве, во Львове. Газетные новости стали более свежими.

Подписка на газеты и журналы на следующий год являлась вторым по важности мероприятием, проходившим под строгим партийным контролем. Первым – по важности –  конечно, была ежегодная «битва за урожай». На село отправлялись сотни тысяч так называемых представителей (уполномоченных) партийных органов, которые опухая от безделья (нередко, и от пьянства), каждый вечер «докладывали в район, область» о состоянии дел в колхозах и совхозах. Об этих гримасах партийного всевластия тех времён можно писать тома, но я возвращусь к основной теме повествования. Тем более что – по времени – подписка на периодическую печать следовала как раз за сдачей «колхозами и совхозами в закрома Родины урожая текущего года».

Итак, составлялись «разнарядки»: где и на сколько партийной прессы следовало «подписать коммунистов и беспартийных». Члены партии, как говорится, и «рыпаться не могли», а вот беспартийные артачились. Но партия имела на вооружении не только кнут, но и – пряник. Подпишешься на «Правду», «Правду Украины», журналы «Коммунист» или «Коммунист Украины», «Блокнот агитатора» – получишь, например, «Литературную газету», журнал «Иностранная литература» (начал издаваться в 1955-м году) или даже подписку на собрание сочинений того или иного писателя (как приложение к какому-нибудь литературному журналу – «Новый мир», «Нева», «Знамя», «Октябрь», и так далее).

Относительно легко было подписаться на «Роман-газету». Этот литературный журнал, выходивший один, а с 1957-го года – два раза в месяц, печатался на газетной бумаге, имел мягкий переплёт, но, главное – тиражи за миллион. То есть, журнал был широко доступен. В 40-е (послевоенные) – 50-е годы в «Романе-газете» были напечатаны, можно сказать, все лучшие произведения отечественной литературы той поры. Уже в 1946-м году в «Романе-газете» появились главные произведения о войне с фашизмом: «Молодая гвардия» А. Фадеева, «Василий Тёркин» А. Твардовского, «Дни и ночи» К. Симонова, «Сын полка» В. Катаева. В 1947-м году «Роман-газета» напечатала «Повесть о настоящем человеке» Б. Полевого, «В окопах Сталинграда» В. Некрасова, «Спутники» В. Пановой. В 1948-м году увидел свет в русском переводе роман О. Гончара «Знаменосцы», в 1949-м – его же роман «Злата Прага». И так далее.

Номера «Романа-газеты» было удобно хранить в любом месте (даже в ящиках стола), посему в более поздние годы, повзрослев, я все выше указанные произведения прочитал. Они хранились у нас дома стопками в тумбах письменного стола. По кинофильмам тех лет и по этим книгам создалось у моего поколения представление о войне с Германией и её союзниками. И до сих пор это представление не удаётся полностью заменить более правдивой картиной событий в ставке, в штабах и на передовой, да и – в тылу. Например, на меня в те годы произвел впечатление, так сказать, «производственный роман» Василия Ажаева «Далеко от Москвы». Читал его запоем. Описывалось в нём строительство нефтепровода на Сахалине. Была в годы войны, действительно, такая стройка. Однако строителями нефтепровода, на самом деле, являлись не только свободные люди, но и – в массе своей – заключённые. Об этом в романе – ни полслова!

Изредка журнал «Роман-газета» публиковал переводы произведений зарубежных авторов. Конечно, только тех, кто явно «был с нами» (солидарных с коммунистическими  идеями). Некоторых других писателей мы узнавали из публикаций в «Иностранной литературе».

Теперь – как раз, после подписных изданий – о книгах. Сейчас (а я пишу этот раздел осенью 2011-го года), во время расцвета уже двадцатилетнего интернета, книга, что бы по этому поводу не говорили, утрачивает своё абсолютное значение. Не выходя из дома, где нет книг, не посетив библиотеку, можно получить справку по любому вопросу, прочитать любое произведение, относящееся к классике, да и многое из литературных новинок, официально (иногда за прочтение приходится платить небольшую сумму) и неофициально (платить не надо) попавшее в бездонное хранилище сведений и знаний. Какое хранилище? Вы даже и не спрашиваете, потому что знаете и без меня: ИНТЕРНЕТ. Привычные для моего поколения перелистывание страниц книги, поиск в словарях и энциклопедиях, и тому подобное стали мало привычными для молодого поколения. Да и для меня, всё ещё окружённого книжными шкафами и полками с книгами, интернетовские розыски стали обыденностью, хотя от «копания в книгах» я ещё не совсем отвык.

В описываемые мной годы выражение «у него (неё) имеется большая домашняя библиотека» являлось эквивалентом высокой похвалы. Даже – зависти. Владение большой библиотекой косвенно свидетельствовало о начитанности её владельца (что было, строго говоря, не всегда верно), о наличии достаточной жилой площади (многим, однако, приходилось сооружать в каждом просвете и углу своей тесной квартирки самодельные книжные полки), о каких-то неведомых путях приобретения книг.

Я писал уже о великолепно изданных в поверженной Германии (в основном, в Лейпциге) книгах, которые продавались в «Военторге». Примерно, до начала 50-х годов такие книги можно было там, если постоянно заглядывать в магазин, приобрести и «без блата». Впоследствии начала восстанавливаться отечественная полиграфическая промышленность (частично за счёт вывезенного из Восточной Германии оборудования). Появились хорошо изданные в СССР книги. Но тиражи их не удовлетворяли спрос даже в малейшей степени. Книги в красивом типографском оформлении, напечатанные на белой гладкой бумаге пополнили и без того длиннющий перечень дефицитных товаров. Продавцы книжных магазинов стали «уважаемыми людьми», а работники «Книготорга» – просто сверхпочитаемыми.

Книги же, напечатанные на газетной бумаге, в бесцветных блеклых переплётах, недорогие можно было, при наличии действительного желания ими обладать, приобрести. Их печатали «Детская литература», киевская «Веселка», львовский «Каменяр», другие областные издательства. По содержанию они не уступали ни в чём книгам в тиснённых золотом корешках, но, увы, не украшали собою полки книжных шкафов. В моё студенческое время и в первые годы после него (вторая половина пятидесятых, начало шестидесятых годов) я приобрёл огромное количество такой скромно изданной классики. На этих книгах выросли мои дети. Эти книги так и остались стоять в моём книжном шкафу до сих пор, разительно отличаясь от располагающихся на других полках современных глянцевых, всех цветов радуги изданий.

ВИННИЦКИЕ  СТИЛЯГИ

Эта главка написана не по собственной инициативе, а по просьбе уже упоминавшегося мною винницкого краеведа Анатолия Секретарева: «Не могли бы Вы добавить к своим мемуарам раздел про стиляг по-винницки? Возможно, Вы помните кое-что из песенного стиляжского фольклора?».

Понятие «стиляга» появилось в Виннице, кажется, только в хрущёвское время. При жизни Сталина выделяться одеждой было просто опасно. Может быть, в Москве, Ленинграде, Киеве это ещё допускалось, но в провинции… Хотя, вспоминаю, я уже во второй половине сороковых выделялся – на фоне убогой одёжки моих однолеток – своей курточкой, доставшейся мне случайно из американской посылки. Не то, чтобы мы имели родственников в США. (Вернее, кто из Украины их не имел, учитывая огромные волны эмиграции в начале 20-го века и в первые послереволюционные годы? Да и в войну 1941-1945 г. г. немало населения Украины было «взрывной волной отброшено» на Запад. Тем не менее, никто в этом не признавался. И – это, несмотря на обязательный вопрос в анкетах: «Имеются ли родственники за границей? ». С другой стороны, точное или даже приблизительное нахождение этих заграничных родственников практически никто и не знал).

Просто мне повезло: содержимое посылок помощи было разнообразным. Так вот, эта курточка была из трикотажа «резинкой», с коричневыми пуговицами, формой напоминающими футбольный мяч, и с пришитыми налокотниками из искусственной кожи. Всё – в тон. Как хотелось покрасоваться  в ней среди двух поставленных на попа кирпичей, изображавших штанги футбольных ворот во время дворовых баталий! Однако падать на пыльную землю в такой курточке было бы грехом. Вот и одевал я её по особым случаям. Так берёг, что не успел ещё сносить, как уже из неё и вырос. Мама, точно помню, подарила её кому-то. Донашивать. К моему счастью, пренебрежительного прозвища «стиляга» тогда ещё не существовало. И я не был лишён звания «октябрёнка».

В зимние студенческие каникулы 1954 г., когда я был в 9-м классе, приехали из Москвы и пришли на традиционную встречу 1-го февраля в школу – впервые в «стильной» одежде! –  выпускники последних лет. Причём, «стильным» было не что-то там особо пёстрое, «попугаевидное», как рисовали бойкие карикатуристы в «Крокодиле» и «Перце», а, скорее, обыденное. Например, просто хорошо пошитый пиджак с ДВУМЯ (по бокам) шлицами. Такого мы прежде не видели. Или же – туфли необычного фасона. Ладно выкроенная курточка с капюшоном. Свитер «с оленями» (это рисунок такой на груди). И тому подобное.

Приобретались «стильные» вещи у «фарцовщиков», покупавших (выменивавших) одежду (обувь) у иностранцев и перепродававших  «с наваром» их любителям иностранной моды. Покупали они нередко за бесценок. Одна их «технологий»: ожидание того момента, когда в гостинице закрывался обменный пункт валюты. Иностранцам хотелось ещё выпить, а «драгоценные» рубли были уже потрачены начисто. Конечно, бармены налили бы охотно и за доллары. Однако бармены боялись: обладание уже небольшой суммой долларов было уголовно наказуемо. А «фарцовщики» же осуществлял «законную» сделку: покупали у иностранца что-то из его одёжки за советские рубли. Или менял балалайку на пиджак, туфли, галстук, бабочку, рубашку, футболку, шапочку, ещё чёрте что.

«Самодельных» винницких стиляг не было, за исключением малой группки, о которой будет упомянуто ниже. Практически все стиляги были приезжими. В то время как бы вдруг возникли конкурсы  при поступлении в институт (до того было, наоборот: представители вузов приезжали в Винницу «вербовать» абитуриентов). Посему в обоих винницких вузах появились детки киевского и московского начальства. В столичных вузах на всех детей партийно-советского руководства мест не хватало (надо было для приличия оставить места и детям «гегемона-пролетариата и трудового крестьянства». Вот эти-то (не)винничане и были «стилягами по-винницки».

Стиляжничество не только критиковалось, но и каралось. Критиковалось и морально каралось в прессе, на комсомольских собраниях. Критиковалось и каралось физически – на улицах,  в парках. Так называемые «комсомольские патрули», «дружинники»  ИМЕЛИ (по какому-такому закону?)  ПРАВО (и этим правом пользовались) поймать стилягу, распороть штанины его суженных брюк, состричь его «кок» (модную тогда причёску)… Да ещё тумаков надавать при «сопротивлении», то есть, при несогласии с творимым произволом. Если не ошибаюсь,  «достаточной» считалась ширина отворота штанин не менее 22 см.

И я стал стилягой. Почти случайно. Во Львове проживала моя двоюродная сестра. Будучи у нас в гостях, рассказала она, что знает молодых людей, которые видоизменяют отечественную обувь, шьют пёстрые галстуки, платочки в кармашек пиджака, бабочки. И я спокусывся, то есть, соблазнился. И превратились мои обычные туфли на подошве из микропористой резины в туфли «трактор Фольке» (с толстой рифлёной подошвой). И одел я пёстрый галстук. И вставил платочек в верхний кармашек курточки (пиджаком не обладал). Рубашку (в талии) и брюки (в штанинах) мне сузил (горестно при этом вздыхая) старый портной-еврей в его тесной квартирке по улице Чкалова. И ещё ко всему этому я купил в одном из многочисленных магазинчиков на замостянском базаре женский (по его изначальному предназначению) берет зелёного (!) цвета. Других беретов просто не завалялось. А берет на голове мужчины, надо подчеркнуть, был типичным символом не нашего, НЕ СОВЕТСКОГО человека: в карикатурах, кино, пр.  Напялив «это всё» на себя, я вышел на стометровку…

Не хочу вдаваться в детали, но «это всё» мне, как говорилось в Виннице, вышло боком. Апофеозом травли была разгромная статья в «Винницкой правде», в которой упоминалось и моё имя (фото 70.). Утверждения автора были абсурдны, просто глупы, но таково было время – поэтому я никогда Тарасу Адамовичу Кадощуку (чьим именем – секретаря комитета комсомола мединститута – была подписана статья) об этой публикации не напоминал. А встречались мы с ним через много лет (оба были уже профессорами) на научных конференциях несколько раз.

Теперь о стилягах доморощенных. В пятидесятые годы (точный год вспомнить мне не удалось) Винницу потрясла «страшная» новость: в городе органы правопорядка  рас-кры-ли(!)  «КОРПОРАЦИЮ СТИЛЯГ».  Мало того, что уже одно слово «стиляга» в сознании винницкого обывателя приравнивалось к самым страшным ругательствам, к нему ещё добавлялось явно буржуазное обозначение этой «группы аморальной молодёжи». Удивительная вещь, но «корпоранты» были не только из семей хорошо обеспеченных родителей, и среди них не было, вроде бы, никого из детей начальства. Я знал некоторых из них, так как были они примерно моего возраста. Всех, правда, не вспомнил.

Вот с Шурой Скороходом я был слегка знаком по школе. Ничем, кроме как своими акробатическими способностями, вроде бы, он не выделялся. Хорошо ходил на руках – и всё тут. Впоследствии заболел, лечился в психиатрической больнице появившимся тогда и обещавшим чудо-исцеление аминазином. Рано умер. Алёна – девушка из рабочей семьи. С ней познакомился я уже после того, как  «корпорацию» размели. Она вышла замуж в хорошую семью, но всё же к годам пятидесяти уже страдала тягой к алкоголю. Ни с кем из бывших «корпорантов» я, признаюсь, на эту щепетильную тему никогда не говорил. Тема словно была вытеснена из нашей памяти или, по-иному сказать, была табуирована.

Так что же такое ужасающее творилось среди «корпорантов»? Да ничего особенного. Слушали зарубежную музыку (ленточные магнитофоны были уже в ходу), немного по-другому танцевали, одевались (узкие брюки, узкие юбки); парни взбивали «кок» на голове, девушки носили причёску «венчик мира» (некоторые, сейчас не вспомнить –  наверное, короткую стрижку, именовавшуюся причёской «я у мамы дурочка»). Но всё это в довольно умеренной степени, ибо материальные возможности не позволяли развернуться.

А «погорели» доморощенные стиляги на своём ритуале приёма в члены «КОРПОРАЦИИ СТИЛЯГ». С сегодняшних позиций выглядит этот ритуал подобием детсадовских забав. А – тогда! Кандидата(ку) укладывали  абсолютно голыми на стол и на их животе разрезали торт (скорее всего, обычный бисквитный торт из близлежащего гастронома). Корпоранты поедали доставшиеся им ломтики торта – и корпорация увеличивалась на одного человека.
Однажды во время вечернего  «заседания приёмной комиссии»  шторы на окнах задёрнуть забыли. Бдительные граждане из соседнего дома,  увидев что-то необычное, вызвали милицию. И – пошло, поехало. Никого не осудили, но разговоров-то было!

Теперь – о стиляжском фольклоре. Не скажу, чтобы он был высокого качества. Под джазовые ритмы пели всякую чушь. «Это – не джаз, это – не джаз. Это два негра скребут унитаз». «Антистиляжский» репертуар был не лучше. Николай Николаевич Рыкунин, относительно недавно умерший (1915-2009), вместе с Александром Израилевичем Шуровым (Лившицем) (1906-1995) исполняли, например, подобные частушки: «Раз стилягу хоронили – плакали подруги. А два друга на могиле пели буги-вуги». В 1971-м году в одном из городов России я познакомился с этим известным эстрадным музыкальным дуэтом. Были пару дней вместе. После я встречался с Николаем Николаевичем в Москве, был у него дома. Интеллигентный, действительно умный и остроумный собеседник. А вот тоже попал в идеологическую молотилку того времени, выбивавшую на сцену не зёрна, а полову.  Кстати, он сам вещи покупал у фарцовщиков, в антракте. Я – свидетель. И мне советовал купить, например, галстук. За ПЯТНАДЦАТЬ рублей! А в магазинах самые дорогие галстуки стоили 2,50!  Кроме того, у меня и без того были самые лучшие галстуки во всей Казани.  Мой младший брат жил в подмосковном Щёлково с его, вероятно, ЕДИНСТВЕННОЙ на всю Россию галстучной фабрикой.  Купить в Щёлково красивый галстук было легче, чем где-либо в другом месте. Переслать бандеролькой в Казань – тоже не было проблемой.

В Виннице известно имя писателя Наума Циписа (1935-2014). Так уж сложилось, что во время наших школьных лет мы не были знакомы. Он – замостянский, а я – «из городских» (из центральной части). Но потом судьба сводила нас не раз на протяжении более половины столетия  в различных частях страны (фото 71.) и вне её. Наум (Нолик) автор книг о Виннице. Обе изданы в Минске, с которым Н. Циписа связывали десятилетия: «Где-то есть город» (1979) и «Иду и возвращаюсь» (2003). Обе – с дарственными надписями – на почётном месте в моей личной библиотеке. Когда-то, в середине 50-х, Нолик показал мне свои стихи (в молодости он писал только стихи), которые, насколько я это знаю,  по праву никогда не были изданы. Кое-что я запомнил.

Винница, Винница, Винница –
Город бродяг, щипачей. [ щипач – карманный вор]
Здесь «Украина»-гостиница –
сборище местных рвачей.
Танцы. Стиляги. Косметика.
Юбки в накидку – фасон.
Тут и пиджак в арифметику.
Саксы ревут в унисон.
В звуках дешёвого джаза
Носится пьяная мысль.
Где ж ты, цыганочка Аза?
Милая, где? Отзовись!
(… далее не помню, а в конце…)
И тянется к бритве рука…

[В апреле 2020-го года получил письмо от Зины Тобияш:
"...В главе «Винницкие стиляги» Вы приводите по памяти стихотворение Наума Циписа в неоконченном виде. Возможно, Вам будет интересно узнать последние строки?
«Винница, Винница, Винница –
Город бродяг, щипачей.
Здесь «Украина»-гостиница –
сборище местных рвачей.
Танцы. Стиляги. Косметика.
Юбки в накидку – фасон.
Тут и пиджак в арифметику.
Саксы ревут в унисон.
В звуках дешёвого джаза
Носится пьяная мысль.
Где ж ты, цыганочка Аза?
Милая, где? Отзовись!
Винница, Винница, Винница –
Солнце, сады и река.
Не «Англетер» здесь гостиница,
Но тянется к бритве рука.»"]

Стиляжский ли это фольклор или что-то антистиляжское? Сам не знаю.

[С.В. Семашко прислала мне в апреле 2013-го г. следующие образцы стиляжского фольклора:
"Я никогда стилягой не была, но песенки (исключительно дурацкие) знаю. Вот одна из них:

Эй ты, сопляк, (можно «чудак» - для приличия)
Свой нос утри –
Здесь не бардак,
Здесь город Сен-Луи.
 
Аддис-Абеба
Лос-Анджелес
Объединились
В один колхоз.
 
Стиляга Робсон
Поёт для нас,
И буги-вуги
Лабает буги джаз.
 
Набор слов в этом, так называемом, фольклоре не имел никакого значения. Главное состояло в том, чтобы ритм стиха совпал с джазовым ритмом.

Прошёл фильм «Серенада солнечной долины» -  и наш двор распевал «чаттанугу-чучу». Музыка Глена Миллера, а слова - народные.

Иду к тебе
Бульваром тёмным и пустынным,
Чтобы губами
Пить лучезарный свет из глаз.
Иду к тебе,
И путь не кажется мне длинным,
Не столь уж длинным –
На годы разлучившим нас.
Встретишь ли меня ты у порога?
Спросишь, хороша ль была дорога,
И рукой приветной, спутанные ветром
Волосы поправишь на виске.
 
О, зохен вей!
О бецим-бецим, бецим-чуча!
Сгустилась туча…
О, зохен вей! О, зохен вей!"]

Да, голосили вот такую чушь - и были довольны своим "остроумием". Вспомнил, как в Москве во второй половине 50-х на институтском вечере со сцены, как бы критикуя буржуазную культуру, пели "Это - не джаз. Это - не джаз. Это - два негра скрбут унитаз." (повторяюсь) Такое позволялось и было - я теперь понимаю - громоотводом. А критиковать надо было свою жизнь "за железным занавесом"...

[В заключение хочу привести (с некоторой корректурой) присланные мне в ноябре 2009 г. воспоминания Дмитрия Якиревича по этой теме:
"Пару слов о стилягах. В середине 50-х эти персонажи действительно были на устах у винничан. А году в 53-м или 54-м в театре, в городском праздничном концерте, в роли стиляги выступил со смешной по тем временам интермедией главный художник театра Витавский. Вспоминая ту интермедию, трудно понять “сверхзадачу”. Содержания в той интермедии никакого не было. На голове героя – тот самый “кок”, из-под цветастого пиджака торчал огромный галстук, возможно с висевшей на нём обезьяной (за это не ручаюсь), узкие брючки и туфли на толстенной подошве. Чтобы образ был “по-настоящему” отрицательным, в его уста была вложена какая-то абракадабра асоциального смысла (постоянно повторялось словечко “люкс”), сдобренная популярной тогда итальянской песенкой “Мамбо”, в исполнении Витавского, что сопровождалось конвульсивными движениями, которые должны были подчеркнуть антиобщественный характер целого явления. Впрочем, может я несправедлив: и в наше время сатирические персонажи на эстраде бывают не более осмысленными, чем тот стиляга.
Но главное действо, связанное со стилягами в течение нескольких лет происходило в... витрине нижнего этажа,  в угловом отсеке (угол был образован улицами Ленина и Козицкого) гостиницы “Савой”, выходившем на “Ленинскую”. Примерно с 1954 года (наверное, до 1963 года) здесь еженедельно стали выставлять рисованный сатирический стенд. Поначалу на стенде фигурировали исключительно те самые стиляги. Находили каких-либо винницких ребят, оригинальничавших в одежде, рисовали карикатуры. И винничане, проходившие в огромном числе мимо витрины, разглядывали этих пародийных типов. Если учесть, что в те времена самое мода служила объектом критики и насмешек, объектом, всё же не столь вызывающим и представляющим собой “лишь” мещанское проявление, то стиляги выглядели чуть ли не врагами, мешающими “нашему продвижению вперёд”.
Как мне рассказывали, некоторые скандальные винницкие персонажи, подходя к витрине, иногда выражали возмущение: почему нет карикатуры на их персонального врага?
В какой-то момент по городу прошёл слух (это было, если не ошибаюсь, осенью 1956 года) о том, что кинохроника засняла о винницких стилягах кадры, которые будут показаны перед началом фильма в “кино Коцюбинского”. Как правило, перед сеансами демонстрировали киножурнал “Новости дня”. Но на этот раз, через пару недель после того слуха,  винничане стали передавать из уст в уста, что, таки-да, “нас показывают в кино”.
Те самые кадры были засняты на улице Ленина, около Сахаротреста, в вечерние часы. Вся мизансцена продолжалась (на фоне голоса за кадром) минуты три. По улице шли молодые ребята, одетые в плащи и демисезонные пальто. Всё было бы хорошо, но вот беда: они были без головных уборов. Ходить в пальто, но без кепок и шапок и, что самое, видимо, одиозное, с поднятыми воротниками плащей и пальто! – тогда это вошло в моду в Восточной Европе. Что мы наблюдали в кинокадрах о венгерском восстании в октябре – ноябре 1956 года, названном в СССР  контрреволюционным и даже фашистским путчем. Дав зрителю насмотреться на столь “негативных” героев (без головных уборов и с поднятыми воротниками), сценаристы вводили в мизансцену их положительных антиподов: несколько молодых людей с красными повязками (членов бригад содействия милиции – “бригадмильцев”) на рукавах. Последние смотрелись молодыми передовиками производства, которые посещают комсомольские собрания, выполняют производственные планы и потребляют алкоголь совсем по минимуму (так должно было казаться). Бригадмильцы выбрали из компании “стиляг” нескольких приглянувшихся им “нарушителей”, подошли к ним, остановили и стали опускать воротники на пальто у “стиляг”:
– Можно ведь вот так. Это удобнее, незачем скрывать лицо,– звучал голос за кадром.
Я уверен, что абсолютное большинство наших земляков не способно было оценить абсурдность того, что они видели на экране. Но в одном не сомневаюсь: самым главным в этом действе было то, что в затемнённом зале они видели свой город, который любили и которым гордились. Скажем, как балтеровские мальчики – своим приморским городком, пляж которого был, как они считали, вторым в мире. Последнее замечание навеяно теми оценками, которые давали гордые винничане достопримечательностям своего города, явлениям винницкой жизни или даже отдельным землякам.
В моём дополнении рассказа о стилягах следует прокомментировать тот знаменитый эпизод в доме артистов, о котором Вы, дорогой автор, уже писали. Как мне помнится летом 1958 года, примерно в конце августа винничане были захвачены просто драматической историей, сюжет которой казался настолько волнующим, что вряд ли чем-либо подобным могли похвастаться наши соседи: житомиряне, хмельничане, черкассцы и даже одесситы или киевляне.
“Так слушайте, что я Вам расскажу. В Винницу прибыл с командировочным заданием человек. Он как следует выпил, подошёл к окну и выглянул наружу. А окно его выходило прямо на дом артистов. И что он там увидел?.. Кошмар. Молодёжь, совершенно голая, танцевала. Что значит голая? – молодые люди и девушки. Поняв, что это ему не мерещится, он тут же... ”.
Понятно, что насколько молодёжь была голой, что там вообще происходило, никто толком не знал. Но в пуританском обществе достаточно было какой-либо мелочи в виде па из рок-н-ролла или, позднее, твиста, чтобы осудить проникновение чуждой идеологии. А тут не просто танцы, а ещё и в голом виде. Повсюду звучали имена “преступников”, которых расстрелять мало: “Я бы привязал их к мчащейся лошади...”. “Я бы их...”.
Из всех имён – среди них было много детей известных в городе людей – я запомнил только несколько. Это Аида Малышева, дочь погибшего в авиакатастрофе за 7 лет до этого генерала, возвращавшегося с 19 съезда ВКПб – КПСС. Это сын артиста театра Молдована  Алик ...нный. И это Вольф Берестецкий, 33-летний художник, которому в силу его возраста была присвоена роль руководителя организации. Ну, раз организация, то должно быть хоть название. Об уставе и взносах, слава богу, не говорили – в противном случае ребята не обошлись бы вегетарианскими наказаниями. Но название всё-таки нашлось: КОРПОРАЦИЯ. Так это было или не так, трудно сейчас уже установить. Я лично предполагаю, что кто-то из ребят мог в угаре романтики тех встреч сказать что-либо вроде того, что ну и корпорация же мы. Или ещё что-то в этом роде. Но бдящему оку много не надо. Раз КОРПОРАЦИЯ, то члены её кто?.. Правильно, КОР-ПО-РАН-ТЫ. С такими лэйблами и предстали они на ряде собраний в медицинском и педагогическом институтах. А 2-й секретарь обкома комсомола Олена Труханенко выступила с разоблачительным подвалом в “Вiнницькiй правдi”. Заголовок был просто уничтожающим: “Пустоцвiти”.
Нетрудно представить себе содержание этого памфлета, повествовавшего о том, что в то время, как мы все нацелены на... выполняем и перевыполняем... осваиваем целину... овладеваем знаниями... бережно храним традиции... находятся ничтожные личности, для которых нет ничего святого... забыли о подвигах героев гражданской войны... первых пятилеток... героев Великой Отечественной войны...
Первый секретарь обкома комсомола Евген Таран, призывая на одном из активов осудить чуждый элемент, посетовал: “Вони навiть i не знають, як сонечко встає”.
А студенты пединститута, проходившие в моей школе производственную практику, делились с нами, младшими товарищами, подробностями собраний, в ходе которых вскрывалась подлая сущность и наглость корпорантов.
Глядя сквозь толщу десятилетий на то, что осталось за тем далёким горизонтом, хочется сказать, что жаль тех ребят-корпорантов, как следует хлебнувших в то сумрачное время. Можно разделять или не разделять желание танцевать топлесс. Ни тогда, ни сейчас я бы не мог одобрить их пренебрежительные высказывания по адресу тех, кто занимался тяжёлым трудом на заводах и в колхозах, если действительно такие высказывания имели место. Но в молодости даже самые умные из нас могут чего угодно наговорить-нагородить, за чем по факту мало что стоит. Однако ввергнуть ребят за молодёжную забаву, пусть даже непонятную, в судилище, ввергнуть в травлю их родителей? Иначе как варварством трудно это назвать.»].

[В июле 2014 г. я получил ещё одно интересное дополнение по "Корпорации стиляг". Прислал его А. Грудин (США): «Статья о винницких стилягах под названием «Когда под ногами горит земля» была опубликована в «Комсомольской правде» 8 октября 1958 г. В состав «корпорации»  входили Юрий Молдован, Инна (в последствии его жена), Владимир Колежук, Станислав Бейкин, Люда и Света Гостевы. Алёна Цирк, Алик Беспрозванный, Александр Стрельбицкий и «шеф» Вольф Берестецкий. Последний уехал в Ленинград, где работал художником в театре им. Ленсовета.»
В список "корпорантов", конечно, следует включить упоминаего Вами  "Шурика"   Скорохода, который "косил" под В. Хлебникова. Суть его "художеств" заключалась в следующем: чтобы любое произведение искусства воспринималась художественно, оно должно быть странным – т. н. теория "остранения".]

И только тогда я понял, что хорошо был знаком не только с Шуриком Скороходом, но и с другими «корпорантами» - Алёной Цирк и Аликом Беспрозванным, но не всё знал об их прошлом. Алёна к тому времени уже умерла, а Алик ещё до распада СССР умотал в Канаду. Больше сообщать о них ничего не буду, хотя знаю очень много. Но эти воспоминания - о времени «трёх послевоенных пятилеток». Точка.

РАДОСТИ  ЖИЗНИ

К ним, безо всякой иронии, можно отнести праздничные демонстрации 1-го Мая и 7-го ноября.

Не пойти на демонстрацию школьнику, студенту, служащему, рабочему – было общественным грехом, который каким-нибудь образом карался. Студенты-не винничане стремились на свободные от занятий дни съездить домой: и с родными повидаться, и захватить в общежитие что-то из съестного. Но чтобы этому воспрепятствовать, переносили занятия на 31-го апреля, даже если этот день попадал на воскресенье. Отдыхали зато потом не только 9-го (День Победы), но и 8-го мая. Или же за рабочее воскресенье студенты получали отгул на 3-е мая. Всё зависело от календаря на текущий год: могли сделать рабочим и другое воскресенье. Подобная же история повторялась на 7-е ноября. Словом, перекраивали расписание занятий так, чтобы и овцы были целы (студенты – на демонстрации, а то – попадёт ректору и секретарю парткома от стоящих на трибуне!), и волки сыты (студенты – у родителей, заготовившим им провиант).

1-го Мая – День солидарности трудящихся всех стран (фото 75. и 98.). Как правило, в этот день было уже тепло. И ещё не наступала пора грозовых майских дождей. Многие в этот день впервые одевались по-летнему. А назначенные изображать на параде спортсменов взрослые и дети были одеты в трусы и маечки, купальники, плавки. Меня – школьника 4-го или 5-го класса – в одну из демонстраций выбрали изображать гребца на байдарке. Байдарку несли, держа на плечах приделанные к ней жерди, старшеклассники. А я размахивал веслом, попеременно опуская то левую, то правую его лопасти в «воду».

Приходить надо было в школу чуть свет. Собирались очень рано, а потом шли на место «отстоя» – где-то в районе бывших улиц Чкалова, Котовского. Там уже раскинули свои белоснежные «скатерти-самобранки» на импровизированных прилавках  продавцы в необычно чистых халатах. Различные бутерброды, всевозможная выпечка, сладкие воды, пиво – всё из праздничных фондов. И, конечно, вино. В этот день можно было быть пьяненьким «законно». Играли оркестры. Пели песни. Танцевали. А рядом надрывались громкоговорители. И из них лились марши, песни.

Наконец, этот шум перекрывали одна за другой команды: «Строиться школе номер…!» (после прохождения мимо трибун колонны знаменоносцев открывали демонстрацию школы). «Швейной фабрике строиться!». И так далее. После чего начиналось всегда одно и то же. Три минуты бега, десять минут стояния. Ещё пробежка, снова топтание на месте. И так – почти до самой трибуны, проходя мимо которой все кричали в ответ на очередную здравицу в честь Сталина, партии, правительства, советских школьников, советского рабочего класса, советских медиков, советской интеллигенции, советских… «Ура-а-а!». Теперь оставалось только быстро дойти до улицы Хлебной, района базара Калича, там найти грузовик своего предприятия, школы, института, и т.д. И сбросить в кузов изрядно надоевшие лозунг, транспарант, флаг, портрет, модель подшипника, пр., которые приходилось нести в колонне. Наступали полтора дня отдыха, к которым иногда присоединялся ещё один, если на 3-е мая приходилось воскресенье. А впереди маячил праздник 9-го мая, который тоже мог соседствовать с воскресным днём. (В День Победы по городу проходила легкоатлетическая эстафета.)

7-го ноября – в День Великой Октябрьской социалистической революции – было иначе. То – очень холодно, то – дождливо. И вставать так рано, плестись в школу, учреждение, откуда шли к месту сбора – в потёмках. И на следующий день, совсем свободный, трудно что-то планировать. Всё зависело от погоды, а она в начале ноября не баловала.

Выборы можно отнести к радостям жизни тех лет лишь по одному параметру. О нём – после. Сначала – несколько слов о самих выборах в сталинское и хрущёвское время (фото 76.). Состав депутатов (Верховных Советов СССР и республик, областных, городских, районных и сельских советов) калькулировался заранее на соответствующем уровне. Сколько депутатов от рабочего класса, от крестьянства, от интеллигенции, сколько членов КПСС и беспартийных, сколько мужчин и женщин, каких национальностей и какого возраста – всё было заранее предписано. На местах подбирали, согласно указанной рецептуре, кандидатов и посылали их личные дела на утверждение. Во время предвыборной кампании в Верховный Совет СССР выдвигали обязательно кого-нибудь из членов Политбюро (было указано – кого) и утверждённого свыше кандидата. Примерно за 7-10 дней перед выборами члены Политбюро благодарили за сотни выдвижений и сообщали, где они решили баллотироваться. И такой театр – каждые четыре года!

Избранные депутаты приезжали на сессию, например, утверждать бюджет. Кому было сказано, тот зачитывал подготовленный для него текст. Сначала благодарил Партию и Правительство, затем сообщал об успехах своего региона, а под конец просил дать родным местам немного больше денег, фондов на топливо, строительные материалы, пр. И, представьте себе, давали. В представленном на обсуждении бюджете всё, включая будущие поправки, было предусмотрено. При всей этой явной показухе находились верующие во «власть народа».

Голосовать надо было обязательно. За тем, кто сам не приходил, приходили… И результаты голосования были всегда отличные: и явка, и «за» - порядка 99%.

Ладно, с этим хватит. Остальное домысливайте сами. Я – о  радостях жизни. Это – буфеты при избирательных участках.
Выборы проходили, как правило, в конце (или начале) года. К этому времени созревали, были собраны и развезены по всей стране южно-кавказские мандарины. В другое время приобрести их было нельзя. Еще некоторые деликатесы (например, хорошие конфеты), выпечка. Кто имел деньги, тот выходил из избирательного участка и облегченный (отдав свой голос), и нагруженный…

Весной и летом 1954 г. по всей Украине (а не только в Киеве и Переяславе-Хмельницком) праздновали 300-летие воссоединения Украины с Россией. Помню, что в течение нескольких месяцев продавалось изготовленное специально к этому юбилею пиво с медком. Я пиво не пил (это, правда, в виде исключения, попробовал), посему восхищение любителей пива не разделял. Были вроде бы ещё какие-то особая выпечка и конфеты (с прилагательным «запорожские»), но деталей уже не вспомнить. Украина, в связи с юбилеем, обогатилась Крымом (подарок Хрущова), а Винница – величественной аркой на Киевском шоссе (фото 73.).
 
В летнее время молодёжь ходила на большую танцплощадку в Парке культуры. Круглый год – в Дом офицеров. То здание, что на площади Победы, построенное ещё до войны и в войну сгоревшее, восстановили лишь во второй половине 50-х годов. И всё время до этого Дом офицеров находился вблизи военного городка, недалеко от суперфосфатного завода.
Обратно смельчаки добирались на грузовом трамвае, перевозившем уголь на городскую электростанцию. Я видел их после таких поездок: ну прямо-таки шахтёры, поднятые после окончания смены из глубины забоя.

В новом (восстановленном) здании Дома офицеров танцевали уже в нескольких залах. Всё было более чинно, что ли. И являлись домой чистыми.

Если устраивали вечеринки дома, то танцевали под старые песни Вадима Козина, Петра Лещенко, Александра Вертинского, других преднамеренно «забытых» музыкальными издателями популярных певцов довоенных и ещё более давних лет. Козин был сослан в Магадан, Лещенко погиб в лагере в 1954 г., Вертинский – ещё не до такой степени прощёный. У кого были старые пластинки фирмы «Сolumbia», у кого – записи «на рёбрах», то есть, на использованной рентгеновской плёнке. Где-то такие «пластинки» подпольно штамповали, где-то – покупали. Слова многих песен я помню до сих пор. «Бедное сердце мамы еле стучит в груди…», «У самовара я и моя Маша…», «Прощай вино в начале мая, а в октябре прощай любовь…», «Мусенька родная! Как я люблю тебя!..».  А – танго «Брызги шампанского»…  А – «Не уходи: побудь со мной ещё минутку!». А…

Вроде бы – не в строку. Но это тоже относилось к радостям жизни. Посещение бани. Той, что была недалеко от музея М. Коцюбинского. Хотя бы раз в неделю. Такая частота купания в те времена являлась показателем хорошей чистоты тела. Теперь – показатель нечистоплотности. О, времена, о, нравы!

По-настоящему выкупаться дома – такой возможностью обладали немногие. В бане же, на мой взгляд, был просто рай. Не надо разогревать дровами (углём) колонку (бойлер), не надо экономить горячую воду (чтоб и другие в семье могли помыться), не надо плескаться осторожно. Единственное, что раздражало в бане – запах дезинфекционного раствора.
Кроме общих залов (мужских и женских), в бане были и «номера», то есть, ванные комнаты. Разнополых пускали туда только по паспортам с печатью о законном браке. «А то – кто их знает!». Банщица минут за десять до окончания положенного на мытьё часа стучала в дверь: «Время!».

И ещё по поводу чистоты – залога здоровья. Конечно, этому не место в разделе «Радости жизни». Но где, подскажите – место?
В первые послевоенные годы канализация в Виннице либо была забита, либо в большинстве мест, вообще, отсутствовала. Во многих дворах стояли деревянные уборные. Помои выливались в помойные ямы (как правило, расположенные рядом с уборными), либо – просто на землю. Помои подсыхали, остатки съедались бродячими собаками и кошками, склёвывались птицами. А уборные (выгребные ямы) надо было время от времени очищать.

Операции «выгребные ямы» проводились в летнее время. Сначала в предвечернее время обоз, состоящий из приблизительно восьми-двенадцати подвод (повозок) со специальными бочками для сбора нечистот, проезжал через центр города (по улице Ленина!). Кроме бочки с широким, ограждённым скошенным наружу бортиком, отверстием наверху, на каждой повозке имелись большая черпалка с длинной деревянной ручкой и одно-два ведра. Лошади тянули повозки не спеша, возчики (золотари, как их иронично называли в народе) покуривали.
Вонь от повозок (ещё пустых!) опережала медленно движущийся обоз. Так что, можно было успеть, бросив дворовую игру, выбежать на улицу и проследить за «торжественным шествием».
Возвращались – нагруженные – повозки с нечистотами под утро. Спали летом с открытыми окнами. Поэтому резкий аммиачный и сероводородный запах проникал в квартиры. И – будил. Постепенно «химическая атака» на спящий город теряла свою интенсивность – и винничане могли снова видеть во снах цветущие фруктовые сады и вдыхать их аромат.
Лишь местами – деревянные бочки были не совсем герметичны – на проезжей части оставались следы от проследовавшего обоза. Следы видимые и обоняемые идущими на работу.

А бродячих собак – отлавливали. Собаколовы прочёсывали город на специальной телеге с большой конурой, куда они запрятывали пойманных бездомных животных. Ловили с помощью длинного шеста  с петлёй на конце. Петля затягивалась у рукоятки шеста – и полузадушенное животное легко подтягивалось к дверце конуры. Дети, видевшие эту облаву на животных, реагировали на неё весьма болезненно. Иногда – нервными срывами. В плен к собаколовам нередко попадали домашние собаки, выбежавшие во двор или на улицу порезвиться. Говорили, что их потом можно было у собаколовов выкупить.

Собаколовов называли в Виннице «ицелями». Не знаю, откуда пришло это слово, но, например, в «Лемкiвському словничку» (http://www.lemko.org/lemko/slovnyk.html) стоит: гыцель - виловлювач собак. Ицели (гыцели) в представлении народа находились на самой низшей ступени социальной лестницы. Молодому человеку, не желавшему учиться, овладевать профессией, говорили: «Тогда пойдёшь в ицели».

ВИННИЦКИЕ  ПЛЯЖИ
   
Винница как город неотделима от реки Южный Буг. И не только потому, что центральная часть города уютно устроилась в излучине этой реки. И не потому, что река является в какой-то степени транспортным руслом города (баржи, прогулочные катера), что снабжает город водой и даже (частично) электроэнергией (Сабаровская ГЭС). Нет, эта небольшая, в общем-то, река придаёт городу его неповторимость. И, конечно, в тёплое время года по обоим берегам реки оживали пляжи – основное место летнего отдыха горожан и приезжавших сюда в отпуск жителей северных районов огромного СССР.

Я не могу сказать, или Сабаровская ГЭС существовала до войны (скорее всего, – нет), но после её постройки (восстановления плотины?) река в черте города приобрела совершенно другие контуры. [В ноябре 2009 г. читатель Андрей Орленко сообщил мне, что Сабаровскую ГЭС построили в 1934 г. Однако, ещё в дореволюционные годы там существовала деревянная плотина (для подпора воды). После войны плотину восстановили, установили репарационные, то есть вывезенные из Германии, турбины.] Произошло это в конце 40-х или же в самом начале 50-х годов. Так вот, мне, жителю центра города (который все называли просто «город»), до разлива реки был поначалу знаком только один настоящий, то есть, как-то оборудованный пляж – пляж «Динамо». Он располагался на левом (замостянском) берегу реки между огороженной территорией старого водоканала и впадающей в Буг речушкою, сильно загрязнённой отходами производства суперфосфатного завода. Речушка эта, как положено, имела название – Тяжиловка, но все её называли из-за упомянутых сернистых отходов, к которым, несомненно, на протяжении нескольких километров пути от завода до устья примешивалась прочая грязь, просто «Вонючкой». Невдалеке же от завода население, окунаясь в реку, устраивало себе бесплатные «Пятигорские сероводородные ванны». На пляжную воду речушка не оказывала никакого дурного воздействия, ибо впадала в Буг несколько ниже (по течению) границы пляжа.

Оборудование пляжа состояло из огороженного бассейна для детей, нескольких, так сказать, водных дорожек, вышки для прыжков в воду и – на суше – волейбольной площадки да нескольких навесов-грибочков. Скученности особой не было, так как поляна, на которой располагались «пляжущиеся» была довольно большой. Волейбольная площадка в будние дни большей частью пустовала, но в воскресенье (работали и жили тогда по шестидневке) на ней, при довольно большом стечении болельщиков и на фоне постоянных реплик остряков, соревновались известные в городе игроки. Имена их вылетели из памяти, кроме одного. Жора Петровский был несколько старше других волейболистов, носил очки, но, тем не менее, был одним из лучших. Это тот самый Жора, который потом стал директором спортивного магазина и которого не минула участь прежних директоров сей «камеры предварительного заключения». По воскресеньям, если не ошибаюсь, на пляже открывалась какая-то лотошная продажа: мороженое, леденцы, пр.

Попасть на пляж «Динамо» со стороны города можно было, спустившись по «потёмкинской лестнице» к воде и переплыв реку на пароме. Справа же от подножья лестницы, у отвесной скалы (на ней стояла детская больница) находился особый пляж  «На камнях». Известно, что Южный Буг пробил себе местами на Подольской возвышенности русло  в скальных порогах. Поэтому выступающие из воды камни или даже каменистые поперечные возвышения дна реки, придающие причудливость её прежде плавному течению, на Буге – не редкость. Вот на таких камнях и располагалась загоравшая молодёжь. Камни были скользкие, добраться к некоторым из них можно было только вплавь (с одеждой в одной руке или на голове). Я лишь однажды решился попробовать себя «на камнях» и набрался столько страха, что повторить это «удовольствие» больше не решился.

Слева же, метрах в ста пятидесяти от «потёмкинской лестницы», располагался амфитеатром пляж  «Кумбары» (фото 76. и 95.). Название его связывают с греком – одесским купцом Кумбари, построившем уже упоминавшееся здание на скале (ул. Козицкого, 1), в котором в описываемое время располагалась детская объединённая (с поликлиникой) больница №1 (это  - дом доктора Новинского, а -  Кумбари — тот, в котором располагалась на углу улиц Козицкого и Первомайской поликлиника №1 для взрослых). Поначалу был он как бы диким, не оборудованным, но со временем, ещё до разлива реки,  начал приобретать всё большую популярность. Главное, на него можно было попасть, не переплывая на другой берег. Прямо напротив этого пляжа река раздваивалась, образуя небольшой остров. С правого берега до острова было максимум метров 20-25 глубокой воды, с левого – метров 7-8 неглубокой, переходимой вброд воды (на левый берег я добирался с помощью парома). Почему я это так детально описываю? Сейчас станет ясно.

Я уже писал, что очень боялся воды (глубины) и высоты. Заплыть на глубину или прыгнуть с какого-либо возвышения (даже с низкого борта лодки) для меня было невозможным. Плавать я научился сам. С высокого правого берега изучил движения пловцов, когда они плыли по реке брасом (вытянуть руки и ноги, затем загрести руками, подтянуть ноги, оттолкнуться ногами, вытянув вперёд руки… совсем как лягушка). Дома на диване (в «сухом бассейне», как сказали бы пловцы) я довёл эти движения до автоматизма. И узкую часть реки переплывал уже без отдыха туда и обратно раз десять. Но на глубину выплыть боялся. Мне так было стыдно: девчонки не боялись, а я... И вот как-то в летние каникулы я очутился на Кумбарах рано-рано. На пляже было лишь несколько человек. Я надел плавки, зашёл в по-утреннему спокойную воду – и с песней «Летят белокрылые чайки вдали от родимой земли…» впервые в жизни, преодолев животный страх, выплыл на глубину, страх которой после этого исчез навсегда. Радости моей не было предела! Было мне в ту пору лет 11-12.

Потом, когда заработала Сабаровская ГЭС (а она не более чем в 6-7 километрах, по реке, от центра города), уровень воды в реке поднялся. Затопило не только те островки, что были ближе к Сабарову, но и те, что были в районе города, в том числе, и островок напротив пляжа «Кумбары». На нём можно было постоять в воде, если устал, но с берега как остров он не виделся.

Попытаюсь перечислить все бывшие острова (по течению реки).
В районе нового водоканала и ниже по течению реки было их немало. Маленьких и тех, что побольше. Самые большие, помнится, оставались и после подъёма уровня воды. Упоминавшийся выше длинный остров напротив пляжа Кумбары. Вернее, цепь остров(к)ов, тянувшаяся от разбитого тогда пятничанского моста до уровня "потёмкинской лестницы". Только другие островки были более или менее скрыты под водой. А ещё ранее река в этом месте выглядела, например, так (это вид приблизительно с уровня одной из верхних площадок ещё тогда не построенной лестницы на Кумбарах):
http://vitvikvas.mylivepage.ru/image/3100/22432. Фото опять же с сайта Виктора Витошко (фотография "Спорт на речке Южный Буг"). Там же есть ещё одна фотография реки тех лет ("Вид на Пятничаны").

Не острова, но – крупные камни (можно сказать – пороги). Справа от лестницы. Я о них писал. Штук пять.  Слева от нынешнего моста в сторону Замостья, приблизительно напротив электростанции был большой остров. Как правило, он был под водой, но в редкие времена немного оголялся. До пуска Сабаровской электростанции (плотины) был он хорошо заменен (со старого моста).
На Старом городе, напротив водной станции ДОСААФа. Немного в сторону старогородского моста. Остров был непостоянный. То появлялся слегка над водой, то исчезал.
Напротив Свердловского массива, немного дальше водной станции (на левом берегу) был относительно большой полуостров с узким перешейком-переходом на сушу. И пару непостоянных полузатопленных островков в районе психбольницы.  Отчего менялся уровень воды в реке – не знаю. То ли дожди были причиной, то ли жара, то ли работы по восстановлению плотины...

Сейчас попытаюсь вспомнить другие винницкие пляжи, на которых я побывал. Если по ходу течения реки, то на левом берегу реки первым может считаться пляж около нового водоканала на Киевском шоссе. Там, даже после разлива реки, остались островки, с которых можно было забираться в воду. Далее был пляж на Пятничанах (правый берег), потом – «Химик», новый пляж суперфосфатного завода (левый берег), пришедший в запустение пляж «Динамо», пляжи на острове «Комсомольский» (Кемпа),  «устоявшем» при повышении уровня воды в реке,  старогородские пляжи (ДОСААФ, и др.), пляж у детского санатория, затем пляж в лесу (на полпути к Сабарову) и, наконец, можно было поплавать в близости от плотины, у «Камня Коцюбинского». До подъёма воды он выстоял полностью (фото 74.), потом был почти полностью затоплен). Это всё – на левом берегу реки.

На другом берегу были следующие пляжи: упоминавшиеся – у Пятничан, «Кумбары», у Свердловского массива (давний пляж), рядом с ним располагался пляж военного санатория (там находилась самодельная – из остатков фюзеляжа самолёта – вышка с торчащими на «рёбрах» остова рваными кусками металла, о которые не один взбиравшийся на вышку глубоко ранил ту или иную часть тела), ещё ниже по течению – пляж в районе психбольницы, и так далее. Конечно, были ещё выходы к реке, где народ совершал «омовение», но я перечислил основные пляжи, причём все посещал я от одного до многих десятков раз.
Несколько дополнительных слов об острове Кемпа. Сразу после войны он являлся как бы «опорой» для двух мостов: от центра города на остров и с острова – на Замостье. В 1953 г. построили, несколько выше по течению, новый мост: от центральной части города на Замостье. Для этого, как уже указывалось, «выпрямили» налево улицу Ленина. Спуск её потерял кривизну и очутился без домов по обеим сторонам. Некоторое равновесие этой части города придал новый кинотеатр «Россия».

Не только я, но и, наверное, 99,(9)% винничан никогда не употребляли слово Кемпа как название острова, о котором идёт речь. Он был просто «остров», ибо других островов в городе фактически не осталось. А те островки, что были, не шли с ним ни в какое сравнение. Официально он назывался «Комсомольский», так как при его благоустройстве и в озеленении территории между новым мостом и замостянскими берегами основные работы выполнялись молодёжью – студентами техникумов и вузов. На острове вечерами собиралось множество парочек, поэтому его называли «Островом комсомольской любви».

Наискосок от острова, у кондитерской фабрики в Южный Буг впадала речушечка Винничка. Историки утверждают, что в её устье возникли первые поселения будущего города Винница, о чём я уже писал.

Развлечений на пляжах, как уже указывалось, не было. Если не считать проходящих катеров с баржами, перевозившими в основном речной песок. Завидев катер, все бросались в воду – покачаться на волнах. Обжигались на солнце до глубоких ран на коже. Для «равномерности загара» обмазывались – перед принесением тела в жертву солнечным лучам – подсолнечным маслом. О раке кожи никто не знал и не думал. Расплата пришла десятилетиями позднее.
Чтобы не заводить отдельный раздел, напишу здесь немного о винницких рыбаках. Представьте себе: в первые годы после войны в Южном Буге было много рыбы. От маленьких уклеек, которых, вообще-то, можно было жарить и есть, до огромнейших сомов. Уклейки, пукасики, однако, доставались кошкам. Но окуньки, ерши, плотва, линьки, щучки, коропчики…
Были, можно сказать, «профессиональные» рыбаки, зарабатывавшие себе на жизнь ловлей и продажей рыбы. Один из них – горбатенький, невзрачный на вид мужичок в помятой кепочке – постоянно сидел на старогородском понтонном мосту. На какую наживку ловил – не говорил никому. На  вопросы наблюдавших за его рыбалкой отвечал односложно, если, вообще, отвечал. Больше молчал. Даже, как будто, дремал. Но ловил мастерски: около него всегда плескалась, пытаясь выбраться из неволи, нанизанная через жабры на крепкую леску пойманная и снятая с крючка крупная рыба. Так сохранялась свежесть улова.
Летом на рассвете можно было видеть десятки «заякоренных» шестами, воткнутыми в рыхлое дно, лодок, с которых свисали удочки. Зимой подлёдным ловом рыбы – не помню, чтобы занимались.

В последующие годы то ли с сооружением Сабаровской плотины и замедлением течения реки, то ли с загрязнением её городскими отходами и попадавшими с сельскохозяйственных полей минеральными удобрениями, то ли ещё от чего-то иного – рыба перестала ловиться. И – исчезли рыбаки. Вернее, они перебрались «на ставкИ» .  Винничане чаще всего ездили ловить рыбу «на гуральню» (винокурню). Совсем недалеко от города. Там, однако, «ассортимент» был ограничен. В основном – карп.

В 1975-м году во время летнего отдыха в Виннице я вдруг снова как бы перенёсся в первые послевоенные годы. Жаря с приятелями шашлыки и мелкую рыбёшку на правом бужском берегу НИЖЕ сабаровской плотины, я вдруг услышал возглас ужаса. Один из рыбаков, у которых мы только что покупали рыбку, вытягивал из воды огромного сома. Голова этой более чем метровой длины рыбы наводила ужас. Мы купили, не торгуясь, также и это своеобразной красоты чудовище – одно из свидетельств былого, богатого рыбой Буга. Рыбине было не менее половины столетия – выпустить бы её обратно в реку. Но рыбаки, дабы легче с ней сладить при вытягивании на берег, пристукнули её пару раз веслом по голове. И она бы уже не «оклемалась».

АРХИТЕКТУРА  ВИННИЦЫ

По этой теме имеется отдельный сайт в интернете: http://vinpoisk.com/sta10.htm. Он уже указывался. А я напишу, избегая, по возможности, употребления профессиональных словечек.
Наверное, самым интересным является здание "Сахаротреста". О нём уже упоминалось. Здание величественное, хотя всего-то трёхэтажное. Но этажи-то какие! Фасад – из огромных гранитных плит,  безразмерные окна. И белый-белый, словно кусковой сахар, цвет здания. Интересно, какого цвета фасад был изначала, в первое десятилетие 20-го века? Наверное, всё же светло-серого, как натуральный цвет добываемого под Винницей гранита, а не цвета основного продукта «Сахаротреста».

В самом здании я был лишь однажды. Это было в начале 50-х. Узнал, что там работал телевизор. Один из первых в Виннице. До этого я телевизор не видел. Побежал, взлетел наверх. Разочаровался: изображение было размытое, кадры  мелькали, исчезали, снова появлялись после длинных пауз; звук был дребезжащий, как из старой «радиотарелки». В памяти остался богатый интерьер помещения (из темного дерева).

Поспорить за первенство со зданием старой городской думы вполне могло бы расположенное на другой стороне этой же улицы Ленина здание гостиницы «Украина» («Савой»), о которой я уже тоже писал. Построены они были, вероятно, в одно и то же время. Но если дума была, на мой непросвещённый взгляд, задумана в стиле классицизма, то гостиница – в стиле славянского барокко. Это изящное здание, выходящее большей частью на улицу Козицкого, совсем не вписывалось в окружающий его, простите за высокое слово, ансамбль. И не только с относительно скромным соседним домом по этой улице или же с расположенным напротив, отстроенным после войны «Домом артистов» (там получили квартиры ведущие актёры и актрисы городского театра), но даже и с примыкавшим к нему на улице Ленина большим красивым зданием, где был расположен горсовет.

Следующими надо упомянуть несколько домов, построенных, как мне кажется, в стиле модерн. Я уже упоминал о двух из них. Это родильный дом – место моего появления на свет божий – на улице Пушкина и детская больница (в начале улицы Козицкого, над обрывом у Буга). Эти два здания я хорошо знал и изнутри. Асимметрия во всём, причудливые башенки, лесенки, окошки, паркет, мрамор, подвалы. Конечно, многое со временем было изменено, ибо задумывались они совсем не как медицинские учреждения. Похожее здание было и немного в глубине улицы Красных партизан (на противоположной стороне и примерно на уровне четвёртой школы). Туманно вспоминается что-то из этого ряда на улице Малиновского. Или – здание детсада там?

Ну и, конечно, подобные строения меньшего размера. Это – бывший дом командующего воздушной армией (в первые годы после войны им был генерал Аладинский). Я видел чуточку это здание на улице Котовского и изнутри, зайдя один раз за моим соучеником – сыном генерала. Это – и дом царского генерала Брусилова (то почитаемого, то презираемого советскими историками) на улице 9-го Января. Интересный дом-усадьба с колоннами стоял на углу улицы Ленина и Чкалова, но он пал жертвой строительства нового здания почтамта (о чём я уже писал).

Ряд домов я бы отнёс к стилю конструктивизма. Это здание военной комендатуры (угол улиц Козицкого и Котовского, рядом с домом командующего армией), потом целый квартал зданий между улицами 9-го Января, Котовского, Дзержинского и Театральным переулком, а также ряд отдельных зданий на улицах Котовского, 9-го Января. В этих домах жили военные, работники милиции (НКВД - МВД, ВЧК - КГБ), профессора-медики. Квартиры были, по тому времени, просто великолепные. Конечно, во многих из этих домов, у разных знакомых я бывал.

Здания обкома партии-облисполкома, театра, Дома офицеров, вокзала, некоторых школ хотя и были достойны областного центра, но чем-то особым не отличались. Так мне представлялось тогда.

ВИННИЦКИЕ  БОЛЬНИЦЫ

Почему я о них пишу?  Во-первых, они играли немалую роль в жизни очень многих винничан. Во-вторых, их расширение, перемещение в новые здания были показателями развития города в целом. В-третьих, там работали врачи – известные винничане, о которых речь пойдёт ниже.

Начну с детских больниц. Не только как пациент детской поликлиники и однажды – из-за удаления миндалин – детской больницы, я знаю больницу №1. Ту, что располагалась в доме, построенном как бы одесским купцом-греком Кумбари. Главным врачом там была моя мать – Клара Мироновна Кадиш, заведовала поликлиникой Ревекка Ефимовна Воловер. Стационар в первые послевоенные годы возглавляла симпатичная молодая женщина по фамилии Киркова (И. О. не вспомню). Она была москвичкой, женой также молодого подполковника (или полковника), занимавшегося военной связью. В его введении было, между прочим, дело «расшифровки» высокого качества кабеля, проложенного между ставкой Гитлера в Стрижавке и Берлином. Отрезки этого кабеля посылались также для изучения в Москву, в соответствующий НИИ. У Кирковых, направленных на несколько лет в Винницу, знакомых в городе практически не было. Поэтому жена часто бывала у нас в гостях, муж – на службе от зари до вечера – очень редко. Маме было приятно иметь такую красивую, умную и культурную приятельницу. Она поддерживала с ней контакт и после возвращения Кирковых в Москву.

Поликлиника, впрочем, поначалу была недалеко от этого здания, во дворе больницы (для взрослых) №1. Здание, построенное как бы Кумбари, само самой разумеется, не было приспособлено для размещения там медицинского учреждения. Но некоторые стены сломали, другие (таких было больше) воздвигли – и, как говорил наш последний советский вождь, «процесс пошёл». Мне же казалось, что в этом здании хорошо было бы снимать кинофильм о приведениях. Столько было там переходов, лесенок, коморок, прочих закутков! А во дворе – землянка, в которой жил вечно мрачный сторож.

Детская больница №2 и детская инфекционная больница располагались на Замостье. Я только приблизительно помню, где именно они находились. Первая – недалеко от площади Победы (Дома железнодорожников), вторая – где-то за железнодорожной больницей. Главным врачом детской больницы №2 был Григорий Яковлевич Капустян (1915-1999).

Больница №1 для взрослых, услугами которой я тоже пользовался, располагалась на улице Первомайской, полагаю, в приспособленных зданиях (фото 78.). Главным врачом был Иван Павлович Кондратюк, поликлиникой заведовала Розалия Эммануиловна Корнблит. Из хирургов, с которыми мне пришлось быть знакомым (спортивные травмы, пр.) отмечу Григория Давыдовича Лернера, Михаила Борисовича Островского, Плавскую (И. О.?).

Больницу №2 по улице Ворошилова (потом – 50-летия Победы, Замостянская) я знал хорошо. До войны там располагалась, по рассказам, Еврейская больница. По послевоенным меркам, больница была «нормальной», хотя в одноэтажном корпусе было темновато и сыровато. Как и везде – огромные палаты. Минимальные удобства. Там была хирургическая клиника проф. Шраера, которого потом в полном смысле этого слова «выпер» проф. Даниленко. Заведовала отделением Мария Ильинична Осадчук. Работал хирургом чудесный врач и человек Леонид Львович Шафранский, впоследствии профессор в Казахском НИИ онкологии и радиологии в Алма-Ате. Он многое объяснял мне, студенту, во время моих добровольных дежурств вместе с ним.

В начале 2015-го года я обнаружил, что, судя по этой карте (http://vin3d.net/), ни одно из зданий «царской и довоенной» Еврейской больницы (после войны — Городской больницы №2) не сохранилось. На её месте построены по улице 50-рiччя Перемоги дома №№ 18, 20, 22 и по ул. Острозького - №38. Поэтому я решил дописать несколько строчек об этой больнице.

Еврейская больница в Виннице начала строиться ещё в 19-м столетии и в известном мне виде была уже либо к концу того же столетия, либо к началу 20-го. Двух(трёх??)этажный основной корпус выходил на ул. Ворошилова (нынешнюю 50-рiччя Перемоги), там располагалось хирургическое отделение. Слева, если стоять лицом к больнице, был ещё один, значительно меньший двухэтажный корпус. В нём находилось инфекционное отделение. Справа от основного корпуса — поликлиника, администрация больницы. В глубине — большое одноэтажное здание терапевтического корпуса. Были ещё несколько небольших зданий (морг-прозекторская - патолого-анатомическое отделение, которым заведовала врач Мирра Михайловна Шехтман - невестка М. Л. Шехтмана, о котором уже был рассказ; кухня, прачечная, пр.).
 
В еврейских больницах, построенных на средства богатых евреев, как правило, лечили больных вне зависимости от вероисповедания и национальности.  Другое дело, что там была кошерная пища, молельни еврейского типа, раввин, и т. п. Находились ли подобные больницы хотя бы частично на бюджете городской думы или  существовали только на пожертвования еврейских и других меценатов? Думаю, что в разных местах — по-разному, исходя из возможностей еврейской общины. А вот врачами, как я понимаю, работали в еврейских больницах только евреи. Тут - много причин, в том числе — языковой барьер: в конце 19-го века в Виннице, например, идиш был родным языком у большего числа населения, чем украинский (данные переписи).

Областную больницу помню ещё в то время, когда несколько корпусов стояли выгоревшими. Потом все их отстроили. Больнице было уже много лет. Текущему времени отвечала она постепенно всё менее и менее. Но больные туда стремились не напрасно: в больнице были почти все самые лучшие врачи области. И лучшая на то время аппаратура. И – профессура.

Главным врачом, помню, был видный мужчина по фамилии Островский. Кто – до него, не знаю. А первым главным врачом был хирург Малиновский, о чём уже упоминалось в связи с улицей, носящей его имя. В послевоенные годы в больнице ещё работал фельдшер, знавший Малиновского (или только его последователя Н. Н. Болярского?)  Фельдшер этот – усатый старик – ходил по всем буквально отделениям и давал советы по выхаживанию самых тяжёлых больных. Странные, по мнению врачей, рекомендации, но они помогали. В детском отделении он проводил масочный наркоз, дозируя эфир, исходя из лишь ему известного принципа. Удивительный старик! Звали его Корней Терентьевич Матвейчук (фото 79.).

Одной из самых загадочных примечательностей областной больницы был находящийся там много лет, ещё с довоенного времени, «костяной человек». Я его видел дважды. В том летнем домике, который для него построили на территории больницы и в котором он лежал в летнее тёплое время года. У «костяного человека» постепенно окостеневали все ткани. Ноги, к примеру – сплошная кость. По которой он бил палкой, отгоняя мух. При этом раздавался звук, напоминающий таковой при ударе палкой по оголённому от коры стволу дерева. За «костяным человеком» постоянно ухаживала женщина. Вот, что добавил читатель В. Авербух: «У "костяного человека" прекрасно работали руки – он делал замечательные деревянные механические игрушки: гимнастов на перекладине, медведя и мужика и др.»

Об этом «вечном» пациенте больницы ходили всевозможные слухи. И о том, что это – единственный в мире случай. Причём, не разгаданный медициной. Что немцы хотели его вывезти в Германию, поскольку он представлял ценность для науки. И так далее. Потом «костяной человек» умер… Что произошло далее с его телом – не ведаю. По слухам, оно было передано в анатомичку медицинского института.

Этого пациента, непрерывно находившегося в Пироговке очень долго (с какого точно времени — не знаю, но — с довоенного и  до, наверное, начала пятидесятых годов), видели массы посетителей больницы. Особенно летом, когда он находился в домике, полотняные «стены» которого днём почти всегда были подняты. А слышали о нём, наверное, все жители города и округи. Но никто не знал его имени, фамилии. И вот — через десятилетия — его имя и фамилию мы узнали из книги В. Я. Куликова «Оккупация Винницы» (Киев, 2012).
Вот что пишет В. Я. Куликов: «... больных-евреев … перевели в еврейскую больницу, оставили в Пироговке только Пейсаха Хазина, представляющего (как объясняли не в меру любопытным) «научный интерес» - у него был оссифицирующий миозит».

Кто о нём вспомнит теперь? А я его вижу перед глазами. Швейцара хирургического корпуса. По фамилии, вроде бы, Лехтман. Толстого, важного, громко и чётко выговаривающего «провинившимся» в чём-то посетителям. Торжественно по утрам приветствующего пришедшего на работу заведующего кафедрой хирургии Грабченко: «Здравствуйте, товарищ профессор!». Ивану Митрофановичу Грабченко такое обращение, навряд ли, нравилось. Но он был, в целом, человеком деликатным (воспитанником ленинградской школы хирургов) – и отвечал, не подавая виду, тихим «Здравствуйте».

Проф. Грабченко жил в доме на углу улиц Козицкого и Ленина (в той части, что была на улице Ленина) и был соседом моего приятеля Бориса Захарова – сына облвоенкома. Так что случайно слышал я и описанный выше обмен приветствиями в вестибюле хирургического корпуса, и знал малость И. М. «бытового». Прост, прямолинеен, но – воспитан. Наивен даже. Его жена, чуть ли вполовину ниже его, следила за тем, чтобы её муж был соответственно его положению одет. И сама одевалась красиво. Я их видел много раз на концертах, в театре. И. М. успешно прооперировал главного режиссёра Верещагина, страдавшего – от послеязвенных рубцов – непроходимостью желудка. С той поры супруги Грабченко сидели в первом ряду на каждой премьере театра. И. М., об этом, насколько я помню, писали, был в рядах солдат, штурмовавших в 1917-м году Зимний дворец. Свойственная низшим чинам, скажем так, простота общения осталась и у И. М. – учёного и педагога высшей школы, бывшего сотрудника Ленинградского НИИ онкологии и Львовского медицинского института. За это некоторые винницкие «чистые интеллигенты» говорили о нём свысока. Да и студенты по сему поводу посмеивались. Мне же, эта его, как сейчас говорят, аутентичность, наоборот, импонировала.
 
В здание обкома просителям можно было пройти по партбилету, посетителям – в хирургическое отделение – только при наличии медицинского халата. А халаты – не первой свежести, мятые – выдавались «товарищем профессора» Лехтманом.  Но для этого последнему надо было «позолотить ручку». Говорили, на этой «ответственной» должности Лехтман работал ещё до войны. Точно так же работал?

Клинический городок на Пятничанах, расположенный на территории бывшей крупной усадьбы, был, наверное, самым первым лечебным учреждением, которое восстановленная советская власть открыла после освобождения города. Потом клиники института перебрались оттуда в областную и городские больницы. Осталась там только противотуберкулёзная служба: диспансер с больницей. Туберкулёзных больных в 40-е – 50-е годы было очень много.

Клинический городок 1948-го года мне врезался в память очень сильно. Мог бы и врезаться раньше, но… Дело в том, что перед отъездом из Шадринска Хыма почувствовала недомогание, боли в пояснице.  Диагностировали воспаление яичников, назначили физиотерапию. Не помогало. В Виннице, при повторном исследовании, обнаружили туберкулёз позвоночника. Положили её в больницу (в клингородке). Оттуда она поначалу приходила изредка к нам. Эти её визиты по выходным дням очень волновали маму, которая боялась, что Хыма заразит меня туберкулёзом. Но и отказать Хыме в приходах к нам было невозможно. Потом Хыма совсем ослабла. Мама носила ей в больницу еду: бульон, курятину. Меня с собой не брала по описанной выше причине. Помню, пришла мама и говорит: «Хыма умрёт скоро. Сегодня она непривычно жадно ела. Это так всегда у больных туберкулёзом перед смертью». Лечили тогда лишь малоэффективным ПАСКом (парааминосалициловой кислотой). На похороны меня не взяли. Хоронили Хыму со священником, как она перед смертью просила. Осенью 1945-го года.

Врезался мне в память клинический городок в связи со смертью дедушки. У дедушки с бабушкой в Хмельнике я провёл большую часть моих летних каникул 1946-го и 1947-го годов. Я дедушку боготворил. Проведя четыре шадринских года среди женщин, я наслаждался «мужским обществом» дедушки и его друзей. Вместе мы что-то мастерили во дворе, вместе ходили в баню (дед затаскивал меня на верхнюю полку парилки, где у меня «спирало дыхание»). Дед брал меня с собой в тогда ещё существовавшую синагогу. Потом, в 1996-м году мама мне «открыла» семейную тайну: синагога эта была выстроена её дедом и до революции принадлежала ему. Нет, мой прадед не был раввином, но, как и дед с бабушкой, был глубоко верующим. После службы (которая для меня была не интересной) в синагоге оставались только мужчины. Они пили стопочками водку, закусывали одним чёрным хлебом и что-то напевали. Один раз приезжал кантор из Москвы – синагога была полна-полнёшенька. Синагоги уже давно в Хмельнике нет, а домА деда и его родного брата, соединённые аркой, стоят уже столетие (на ул. Красного казачества, прямо напротив маслозавода, на котором дед работал в послевоенное время).

Когда дедушка почувствовал себя плохо, подумали сначала об отравлении консервами, которые он незадолго перед этим поел. Но в больнице хирург диагностировал инвагинацию кишечника («заворот кишок», как это называлось в простонародье). Сообщили маме. Мама вместе с лучшим винницким хирургом профессором  Израилем Азрильевичем Шраером (1894-1967) поспешила в Хмельник. Профессор диагноз хмельникского хирурга отменил. И – ошибся! Время операции было упущено. Применяли антибиотики, но они, конечно, не помогли. Мама, беременная Мариком, почти всё время находилась в больнице при дедушке. Очень уставала от бессонных ночей. И вот как раз в ту ночь, когда её уговорили пойти домой выспаться, в 6 часов утра позвонили из больницы и сообщили, что дедушка умер. Мама не могла себе простить, что последнюю ночь была не с ним.

Помню, как мы с мамой и отчимом шли к дедушке в больницу, в клингородок на Пятничанах. Мне было интересно: этой дорогой я ещё не ходил. И – считал шаги. Досчитав до восьмисот, сбился со счёта. Вошли в палату – и я обомлел. Это был дедушка, но это был не он!  С осунувшимся, бледным, почти неживым лицом. Небритый, с седой щетиной. И – самое страшное – с огромным, вздутым и неподвижным (из-за умерщвлявшего дедушку воспаления брюшины) животом.  Дедушка с трудом высвободил руку из-под простыни, которой он был укрыт, и протянул её в мою сторону. (Я теперь понимаю, что дедушка попросил маму привести меня к нему). Что-то тихо мне сказал. Если бы кто-нибудь на свете понимал, что творилось при этом в моей душе! Впервые в жизни ощутил я свою беспомощность против смерти. Но до меня никому не было дела. Умирал ведь не я, а дедушка.

Смерть дедушки так меня потрясла, что, не будь уже в нашей семье к тому времени двоих взрослых мужчин (отчима и его сына),  моя душевная травма могла бы оказаться роковой (в смысле развития моего характера). Сейчас для меня это совершенно ясно.

Хоронили дедушку (я был на похоронах) на еврейском кладбище, которое было тогда на Старом городе. На крутом спуске, расположенном – в сторону Замостья – за двумя заброшенными каменоломнями, в которых образовались озёрца. Памятники были там ещё, как уже долгие времена в этой части Украины, из гранита, по форме напоминающие ствол дерева с обрубленными ветвями. Очень выразительный символ потери одной из ветвей рода. После похорон ходили мы к дедушке на кладбище несколько раз. Потом, когда умерла бабушка и была похоронена совсем на другом кладбище (на Литинском шоссе), ходить перестали. В один из моих приездов в Винницу из Казани пытался я найти дедушкину могилу – и не обнаружил даже кладбища. Снесли почти полностью и то кладбище (у базара Калича), на котором была похоронена Хыма. Типичная для СССР история.

Онкологическая больница располагалась поначалу по ул. Ленина, о чём я уже писал. Потом переехала в одноэтажные строения по улице Котовского (приблизительно напротив нынешнего здания музыкального училища).

Психоневрологическая больница им. Ющенко – крупнейшая больница со своими службами разного рода, включая большое подсобное хозяйство, располагалась когда-то на окраине города. Потом город объял огороженную высоким забором территорию больницы. Главным врачом в 50-е годы был Р. Я. Марьянчик. Когда Козырь уехал Первым секретарём обкома в Одессу, он забрал с собой некоторых винничан. В том числе и Марьянчика, получившего ту же должность в городе у моря. Сотрудники больницы сожалели об этом.

Не сожалели, по всей вероятности, сотрудники мединститута, об отъезде в Одессу вместе с Козырем их ректора Корхова. Студенты видели его редко, за все годы обучения – несколько раз. Не появлялся он никогда на «Вечерах вопросов и ответов». Ректор пединститута Ткаченко был совсем иным. И внешне – намного завиднее, и – активнее, темпераментнее. Часто выступал «перед народом». Зато Корхов никогда не забывал пойти на футбольный матч с участием «Локомотива». Это, как уже выше отмечалось, входило чуть ли не в круг обязанностей местной элиты.

На территории психоневрологической больницы располагался госпиталь инвалидов Отечественной войны. Там лечились ветераны от многих болячек. Главным образом, от последствий военных ранений. Посему в госпитале был ортопедический центр. Возглавлял его доцент Я. В. Слюсар. Очень скромный, даже можно сказать, застенчивый человек (фото 79.).

Последствия челюстно-лицевых травм лечили в центре, расположенном на территории областной больницы. Заведовал им доцент Праведников. Простой в общении, доступный.

Железнодорожная больница с поликлиникой, спланированная и построенная более-менее современно, была у винничан на неплохом счету. Лечились там в основном железнодорожники и члены их семей, но разными путями в пациенты «пробивались» и «чужие». Больница была одной из клинических баз медицинского института. На хирургической кафедре доцентом работал Северьян Павлович Белкания, известный всему городу не только как хороший хирург, но и как бывший партизанский врач. Красивый, представительный усатый грузин. Почётный гражданин города. В одной из тумб  письменного стола в его кабинете постоянно находился графинчик с красным вином. После больших операций С. П. позволял себе немного расслабиться…

О винницких партизанах в годы войны я не пишу не только потому, что партизанские события происходили до описываемого мною времени. Я не касаюсь этой темы, в основном, потому, что она остаётся для меня загадочной по разным причинам. Я не могу понять, как во время оккупации работала областная больница. Ладно, знаменитая Октябрьская больница в захваченном немцами Киеве тоже работала. Население, как писали, помогало больнице выжить в это время. Работал все «немецкие годы» винницкий театр. Немцы заботились о развлечении своих военнослужащих – и обеспечивали театр и артистов. Но как и почему продолжал работать медицинский институт?! Никто из взрослых эту тему со мной обсуждать в те годы не хотел. Тех сотрудниц мединститута, которые, по рассказам, танцевали на столах в немецком офицерском клубе, расквартированном в психиатрической больнице, я спрашивать не решался. И фамилии их не называю. Говорили, что они таким образом «входили в доверие немцам по заданию партизан». И передавали в партизанские отряды медикаменты, перевязочный материал. Об этом также писалось в книгах.

И — опять же: «тайны» работы медицинского института во время оккупации города немцами открылись нам в упоминаемой книге В. Я. Куликова (2012). Кто эту книгу не смог достать и прочитать (тираж её — всего 500 экз.), может обратиться к моей рецензии, опубликованной в интернете: http://proza.ru/2014/04/04/42 .

Но в других книгах многие события представлялись по-иному. Даже – совсем по-другому. И авторы тех книг приезжали в Винницу, чтобы доказать свою правоту. На одной из таких встреч в педагогическом институте, когда он уже перебрался в здание, прежде занятое командованием 2-й воздушной армии стратегической авиации (фото 81.), известный партизанский руководитель и писатель Герой Советского Союза Дмитрий Николаевич Медведев (1898-1954) обещал рассказать всю правду в готовящейся книге "На берегах Южного Буга". Книга вышла, в связи со смертью писателя, незавершённой (возможно, подкорректированной) в 1957 г. Диспут в пединституте носил, со слов очевидцев, не совсем дипломатический характер.

Надо обязательно упомянуть ещё об одном известном в Виннице партизане. О Михаиле Свечколапе – в войну начальнике штаба партизанского отряда им. Чапаева. Был он инвалидом, по-моему, без одного глаза. Но не носил черную повязку, как это делали многие, а закрывал дефект стеклянным, увы, плохо подобранным протезом. Свечколап никогда не носил ни пальто, ни головных уборов. Когда его в морозный день (а в Виннице бывало и очень холодно, причём при высокой влажности воздуха) видели разговаривающим с кем-то на улице, то думали, что он выбежал из соседнего дома, чтобы тут же забежать в рядом расположенный (из конторы в контору). Никто не мог себе представить, что этот немолодой человек, с редкими, коротко подстриженными седоватыми волосами, в костюме и рубашке с отложным воротничком идёт с улицы Гоголя, где располагалось в небольшом домике руководимое им «Укрфото», в горком, горсовет или ещё куда-нибудь. Свечколап сам был неплохим фотографом и художником.

Стоматологической поликлиникой заведовал, как уже упоминалось, Семён Яковлевич Поляченко.  Вечерами он – бывший борец классического стиля – тренировал молодёжь. Поговаривали, что он вырывает зубы, не прибегая к специальным стоматологическим инструментам. Настолько сильны его пальцы борца. То же – о его друге и коллеге А. Л. Леонардове Последний работал в стоматполиклинике заведующим отделением. Аббатий Львович Леонардов – бывший чемпион Украины по борьбе самбо. У него была красивая, тоже спортивная (волейбол) жена. При ссорах они пререкались между собой на особом «детском» языке, вставляя между слогами какие-нибудь две буквы. И «ненавижу» превращалось в «неденадевидежуде». Окружающие, конечно, ничего не понимали. Довинницкую историю жизни Леонардова (см. ссылку на сайт https://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=author&i=1377, подробно — в его книге «Зима-лето. Зима-лето. Зима-лето: Записки политзэка, 1992»), мне представляется, мало кто знал. А она тем интереснее, что Леонардов был всегда в хорошем настроении, весельчаком. И это – после таких жизненных потрясений, после вынесенного ему смертного приговора! По национальности, говорили, А. Л. Леонардов был караимом. Что стояло в его паспорте – не ведаю. Караим, вообще – понятие сложное. Кого заинтересует – почитайте о караимах сами.

[Читатель Леонид Вайсберг – выпускник Винницкого медицинского института – прислал мне весной 2012 г. следующее добавление:  «Вы пишете о двух стоматологах-друзьях-спортсменах. Они оба вели для нашей группы занятия по стоматологии. Не помню, кто их них – самбист или борец – демонстрировал нам трюк, о котором Вы пишете. В кресле сидела молодая симпатичная девушка.  Наш преподаватель  примеривал к больному зубу разные страшные блестящие предметы. Когда девица дошла до кондиции, врач неуловимым движением двух пальцев молниеносно удалил зуб. Осчастливленная  почти безболезненным  удалением зуба  девица сразу простила своего симпатичного мучителя. Студенты были в восторге от этой порочной в плане медицинской этики игры.  Был ли зуб на самом деле сложным – не знаю.  Кстати, самбист-стоматолог в перерыве показывал нам приемы отражения ударов ножом и варианты заламывания рук. Последнее мне пригодилось в жизни при общении с сильно перепившими и буйствующими  пациентами приемного отделения больницы, тем более что в моем случае можно было говорить не о телосложении, а о теле вычитании.» ]

В этой поликлинике мне довелось побывать на приёме у одного зубного врача, который производил на пациентов своими непрекращающимися прибаутками странное впечатление. Прибаутки его были особого рода, всегда рифмованные. Например, пробурив в зубе (ужасным медленным бором – других не было) достаточное для пломбы дупло, он говорил пациенту (-ке): «Сейчас я положу вам тампончик, а вы мне за это подарите лимончик». Такого вот рода юмор. Который не всякий мог понять, хотя бы потому, что врачей часто благодарили и деньгами, и натурой, а «лимончик» был в ту пору дефицитом – и посему взаправду мог подходить для подарочка. Было ли это шуткой или же намёком?

Не поняли этого дантиста и в обкоме партии, куда он пришёл в связи с предполагаемым отъездом в Израиль. «Я собираюсь вступить там в компартию, так что я бы не хотел тут партбилет сдавать: я его там обменяю». Как говорили в Виннице, «на власнi вуха я це не чув, але люди про це балакали».

Ни стоматологом, ни зубным врачом не был сотрудник стоматологической поликлиники, о котором я всё же расскажу. Это был грузин по имени Роланди. Грузин в Виннице было, наверное, – по пальцам перечесть. Не могли они развернуться на винницких базарах. Другое дело на скудных российских рынках. Поэтому появление в середине 50-х на винницких улицах молодого – высокого и приятного лицом – грузина не могло не привлечь внимание местных девушек. Грузин галантно водил их под руку по парку, по зелёным бужским склонам, приблизив своё лицо к очередной даме сердца и постоянно ей что-то тихо в ушко наговаривая. Дам менял он не ежедневно, в день – по нескольку! У меня создалось впечатление, что он искал богатую, что ли, невесту. Так продолжалось много месяцев. Зимой я видел его с дамами в кинотеатрах. Потом грузин этот как-то пропал из моего поля зрения. Я почти забыл о нём.

Через несколько лет, сидя в зубоврачебном кресле, я услышал, как кто-то вошёл в кабинет. Поздоровался.  Врач откликнулась: «Привет, Роланди!». Имя было «не здешнее». Поэтому я обернулся. И увидел того грузина, о котором рассказал выше. Немного, так сказать, потрёпанного жизнью. Когда, обменявшись с врачом несколькими непонятными для меня фразами, Роланди вышел, я спросил врача, кто это такой и что он тут делает. «Это шофёр поликлиники», - ответила она. И добавила: «Живёт с женой и маленьким ребёнком в такой крохотной комнатушке. Без всяких удобств».

Оказывается, не богатую невесту, а большую любовь нашёл грузин Роланди в Виннице. Такая вот шофёрская история – как-то даже помимо моей воли – вклинилась в главу о винницких больницах…

В 1-м родильном доме (на Пушкинской улице) главным врачом был Недовес, во 2-м (на проспекте Коцюбинского) – Муляр. Муляр любил выпить, Недовес был заядлым преферансистом. Мой брат очень часто вместе с Недовесом и другими «забивал пульку».
 
Областное бюро судебно-медицинской экспертизы примерно два десятилетия возглавлял профессор В. П. Ципковский. Одновременно заведовал он кафедрой судебной медицины в медицинском институте и был одно время там же проректором. Человек властный, строгий по отношению к сотрудникам и студентам, он умел использовать возможности родителей-начальников некоторых студентов. Совместными усилиями этих родителей и был построен за основным корпусом медицинского института небольшой домик для областного бюро.  Городское бюро судебно-медицинской экспертизы возглавляла супруга В. П. Ципковского.

Не то на кафедре, не то в бюро у Ципковского работал препаратором (трупным служителем) невысокого роста худощавый француз. Попал он в Винницу, как рассказывали, сразу же после войны. Где-то на западе Европы он встретил угнанную туда немцами украинскую девушку, влюбился в неё без ума – и после освобождения от фашизма поехал с ней на Украину. Она, когда-то – это было заметно – очень красивая, располневшая после родов работала вместе с мужем (санитаркой?). Была спокойной, тихой женщиной. Француз же, очень плохо говоривший на «украинско-русском» языке, был всегда раздражён, заводился, что называется, с пол-оборота.

В конце пятидесятых в филармонии выступал пианист из Франции. В перерыве между отделениями француз-препаратор, одетый в довольно простенький, далеко не новый костюмчик, в белой рубахе с несколько помятым галстуком, держа в руках скромный букетик,  пробрался-таки за сцену, чтобы обменяться несколькими словами с соотечественником на родном языке. Случайно я был свидетелем этой короткой сцены. Потом я слышал, что в конце концов француз с женой и ребёнком покинули Винницу в западном направлении…

P.S. Перебирая остатки своего архива, я обнаружил сохранённое моей женой письмо (она «подарила» мне при переезде на нашу первую совместную квартиру ВСЕ письма и телеграммы, которые я ей послал в 1956-1961-й годы, когда мы учились в разных городах) от 13.02.1958 г. Цитирую отрывок из него:

«…пошёл на концерт французского пианиста, который неизвестно как попал в Винницу. На концерте присутствовали, кроме пионеров-учащихся музыкальной школы, преподаватели этой школы, профессура нашего института, дряхлые представители старой интеллигенции и несколько случайно попавших в концертный зал представителей молодёжи, среди которых был и я.» Многие места в зале, помнится, пустовали.

В этот день, четверг, должно было состояться очередное заседание научного терапевтического общества. Заседания общества я, студент третьего курса, регулярно посещал, так как к тому времени мне уже было ясно, что пойду я, в отличие от своего отца, не по хирургической, а по терапевтической стезе. Но днём, во время занятий на кафедре, я узнал, что заседания общества не будет, так как проф. Б. С. Шкляр – председатель общества и ведущий всех его заседаний – идёт на концерт французского пианиста. О том, что профессор имел музыкальное образование (см. ниже ссылку на его воспоминания) и являлся меломаном, я тогда не знал. И даже возмутился: как это так – отменить заседание общества ради какого-то неизвестного пианиста? Ну и что, что – французского?!

Однако на концерт решил также пойти, тем более что от дверей подъезда нашего дома до входа в филармонию было не более двадцати пяти метров. И ещё: гастролировали в Виннице советские музыканты-исполнители мирового уровня, но иностранцев почти не бывало. И если появлялись, то само это уже было событием, безотносительно их мастерства и славы.

Помню, в те же годы выступал в Летнем театре парка какой-то джаз, вроде бы,  из Чехословакии. На обслуживание его (мелкая починка, глажка помятой в пути одёжки) специально откомандировали заведующую костюмерным цехом театра М. Н. Працюк (нашу соседку и приятельницу) с сотрудницей. А оркестр запомнился винничанам лишь тем, что в одном месте все музыканты, кроме ударника, покинули сцену – и тот барабанил от души около четырёх минут один. Только об этом и говорили. Остальной репертуар до винничан «не дошёл». Привычней был оркестрик в кино и ресторане, подобный тому, о котором я писал. Пианино, скрипочка, аккордеон, саксофон, контрабас, труба и скромный ударник. А тут – электромузыка, столь непривычная провинциальному уху. Прямо, хуже духового оркестра.

Городским отделом здравоохранения заведовал Ф. С. Рюхов. Я познакомился с ним уже как с ассистентом кафедры здравоохранения и истории медицины. Красивый худощавый мужчина с горящими глазами, говорящий страстно и убедительно. На его занятиях было интересно. Но особенно запечатлелся он в моей памяти совсем по другому поводу.

В период антиеврейской компании, начавшейся ещё до «Дела врачей» и достигшей своей вершины во время этого кремлёвского фарса, в нашей семье было немало тревожного. Моего отчима решением Президиума областной коллегии адвокатов (конечно, по указанию сверху) направили в юридическую консультацию какого-то отдалённого района области. Его отказ переехать в район, с мотивировкой, что жена руководит больницей в областном центре, игнорировали – и уволили с работы. Может быть, намекнули, что, мол, руководить жена будет не долго. Никакие жалобы в разные инстанции не имели воздействия. Тогда мать списалась с Курганским облздравотделом (там остались знакомые ещё с военных лет, с периода её работы в Шадринске директором медучилища) и ей ответили, что и работа, и жильё найдутся. Мы начали подумывать, чтО из вещей, из мебели взять с собой…

С заявлением об увольнении по собственному желанию мама пошла к Ф. С. Рюхову. На что он – мудрый и смелый – ответил ей следующим образом (мама рассказывала об этом отчиму при мне): «Подождите, Клара Мироновна! ТАКОЕ не может долго продолжаться. Скоро всё изменится». Мама послушалась его – и её, возможно, единственную из главврачей-евреев не успели снять с должности. А потом и позорно лопнуло «Дело врачей». И отчима восстановили в Коллегии адвокатов, где он проработал до 75-летнего возраста.

Областным отделом здравоохранения заведовал Иван (отчество не смог вспомнить) Шелковский. Красивый мужчина: рослый, с приятным лицом, с шикарной шевелюрой. Больше о нём ничего сказать не могу. Вспоминается только, что мама никогда плохо о нём не отзывалась. Шелковского «забрали» в Киев – возглавлять Республиканское курортное управление. Потом (почему?) его перевели в Крым главным врачом небольшого санатория для партийно-советского начальства.

ВИННИЦКИЕ  ВРАЧИ

Почему я уделил им отдельное внимание? Да в первую очередь потому, что почти все их знали. Ибо кто из нас не болел? У кого в семье никто не болел? Кроме того, среди врачей было немало интересных личностей.

Сразу после войны врачей катастрофически не хватало. Как и лечебных учреждений, лекарств. Открытая частная практика была широко распространена. Потом её постепенно, под давлением контрольных финансовых органов, облагавших врачей непомерными налогами, свернули. Последними, помнится, сдались стоматологи  и зубные техники. Но «подпольная» частная практика, вы это хорошо знаете, оставалась вплоть до распада СССР.

Начну с детских врачей. «Главным» из них, приглашаемых частным образом на дом, был Каминский. Маленького роста, с большой головой, украшенной волнистой седой шевелюрой, жил он в большом дворе за одноэтажными строениями – теми, что были между филармонией и домом «Энергосбыта». Шествовал важно, с врачебным саквояжем, ставшим к тому времени уже большой редкостью: врачи, как правило, ходили с большими портфелями.

Каминский был самодеятельным скульптором. На ежегодных «выставках народного творчества» он неизменно выставлялся. Или гипсовой «головой Ленина», или – из того же материала – «бюстом Пирогова». Наверное, не избегал он изображений властелинов земли советской (по версии Кремля) – рабочих и крестьян. Не вспомню точно. Сын его был доцентом-хирургом в мединституте.

Среди стоматологов были известны Михаил Александрович Кессель, Вольф Григорьевич Лернер. У обоих стояли дома зубоврачебные кресла, в которых я пару раз сидел, и педальные бормашины. Жёны этих врачей – стоматолог Берта Исааковна и медицинская сестра Ольга Натановна - с довоенных лет работали с моей мамой в детской поликлинике. Мы дружили семьями.

Кто-то на улице 9-го Января имел дома рентгеновский аппарат (помню табличку на стене). Другие (в частности, доцент-патологоанатом Николай Афанасьевич Вакуленко, живший в угловом краснокирпичном доме на стыке улиц Козицкого и Первомайской) подрабатывали анализами крови, мочи, мокроты, пр. Без сомнения, на дому принимали дерматологи-венерологи: триппер был широко распространён, да и сифилис был не так уж редок. А ещё – ушные, глазные и прочие-прочие врачи.

Мне вспоминается отоларинголог Данцис – крупный мужчина, построивший себе небольшой (но - двухэтажный) кирпичный домик по ул. Козицкого (по правой стороне, если идти вниз от ул. Ленина). Скорее всего, построил на деньги, заработанные частной практикой (зарплата врачей была невелика). Прожил он в этом доме недолго: умер от рака желудка.

Кстати, на той же улице Козицкого (угол улицы Володарского) стоит многоэтажный дом из красного кирпича. Это, насколько мне известно – первый кооперативный дом в городе. Его построили на свои деньги врачи (строительство началось до и было завершено после войны).

[Летом 2015 г. доцент-отоларинголог Семён Григорьевич Айзенберг, когда-то живший в этом доме (до переезда в Красноярск, а оттуда — в Израиль), составил, по моей просьбе, список бывших жильцов дома врачей. Хотя до войны предполагалось, что оба подъезда будут заселены врачами, после войны часть из них не имела возможности внести необходимую сумму для завершения строительства дома — и квартиры в другом подъезде были проданы военным-отставникам.

На первом этаже проживали:
супруги  хирург 2-й горбольницы Айзенберг Григорий Иосифович и педиатр Роза Григорьевна Городецкая
супруги Суриши  (муж - хирург 2-й горбольницы) с сыном Жозиком
отоларинголог Натан Шехтер с семьёй

На втором этаже проживали:
отоларинголог кандидат медицинских наук Абрам Ассирович Богомольный с супругой
доцент-терапевт Мирра Филипповнв Шинкарёва — моя преподавательница в мединституте (её сын — академик Филипп Григорьевич Рутберг, 1931-2015, о котором я писал).

На третьем этаже проживали:
главный врач психиатрической больницы Роман Яковлевич Марьянчик с женой Мифой
хирург Островский Михаил Борисович с супругой
врач-терапевт Штернберг, умершая примерно в 1965 г.

На четвёртом этаже проживали:
доцент-ортопед Яков В. Слюсар
стоматологи Зейгельман и Цимерман.]

Почти уверен, что практиковала частным образом и глазной врач Любовь Вениаминовна Прицкер. Эта преклонных лет высококультурная женщина (получила медицинское образование за рубежом) владела половиной большого дома с большим же садом по ул. Пушкинской (по левой стороне, если идти от ул. Ленина; сразу за поворотом). Второй половиной владел Исаак Шкурман – зубной техник. В доме проживали также квартиранты владельцев. По разным причинам бывал я по разу-другому в обеих половинах этого дома (до и после смерти Л. В. Прицкер, у которой отчим с сыном до женитьбы отчима на моей матери были квартирантами). А сын Шкурмана – Григорий был другом моего сводного брата (в Виннице) и моим приятелем (в Казани).

Самые состоятельные люди могли себе позволить получить частную консультацию доцента или даже профессора. И профессора, получавшие большие зарплаты, от такой деятельности не отказывались. Возможно, не все. Но – многие. Конечно, и цену себе знали. Не для оправдания профессуры, а просто как интересный и достоверно известный мне случай, расскажу вот что. Профессор Шраер прооперировал юношу из очень бедной семьи (мать санитарка, отец погиб в войну). Удалил ему часть желудка, так как рубцы от язвы почти полностью закрыли прохождение пищи в кишечник. Через какое-то время после этого юноша пришёл с матерью показаться профессору. Чувствовал юноша себя не очень хорошо: в первое время после операции особенно важно было соблюдать диету. Но на материнскую зарплату санитарки (хотя и работала она в детской больнице на полторы ставки: с раннего утра до вечера) питаться согласно рекомендациям врачей было невозможно. Профессор Шраер это понимал. И вместо рецепта просто дал юноше 15 рублей. Не великие, в общем, деньги, но посмотрите ещё раз цены тех лет. Купить на 15 руб. можно было, например, 50 литров молока, сотню яиц, и т. д. Фамилия юноши была Босин.

Коль мы уже коснулись профессуры, то тут нельзя обойти профессора Шкляра (фото 82. и 85.). Он приехал на работу в Винницкий медицинский институт ещё до войны, из Бердичева. После войны жил в доме по улице Котовского, в котором проживало ещё немало профессоров и доцентов-медиков. Внешне производил профессор Борис Соломонович Шкляр не самое яркое впечатление. Добротно и опрятно, но далеко не по последней моде одет. Поля шляпы загнуты часто не в ту сторону. Тощеватый. Некрасивое, часто раздражённое по какому-нибудь поводу лицо.
[Он, например, выходил из себя, увидев студента или врача в медицинском халате с бортами. Надевать в руководимой им клинике эти, по его словам, «парикмахерские халаты» было запрещено. То же – на его лекциях. Только – халаты, закрывающие одежду «под шею». Не признавал проф. Шкляр и фонендоскопы (те, что обвивают шеи многих врачей на фотографиях в прессе). Он — и, конечно, все сотрудники руководимой им клиники — выслушивали тоны и шумы сердца, дыхательные шумы в лёгких, пр. у пациентов ТОЛЬКО  с помощью  стетоскопа — деревянной или эбонитовой (пластмассовой) трубочки с двумя расширениями (раковинами, воронками) на концах: бОльшим — для уха врача, меньшим — для поверхности тела обследуемого. Без сомнения, твёрдые стетоскопы имеют некоторые преимущества перед бинауральными фонендоскопами (с гибкими трубочками, концы которых вставляются в оба уха врача). Так, твёрдые стетоскопы передают звук не только через столб воздуха, но и через материал, из которого стетоскоп сделан. Тем самым,  врач получает  представление о выслушиваемых звуках не только путём воздушной проводимости (воздушный столб в стетоскопе — барабанная перепонка — слуховые косточки — внутреннее ухо), но и путём костной ( твёрдый стетоскоп — височная кость врача — внутреннее ухо). Однако выслушивать тяжёлого (лежачего) больного с помощью стетоскопа не очень-то удобно. Уже тогда были хорошие стетофонендоскопы (с мембраной, усиливающей звук и с обычным воронкообразным наконечником). Но проф. Шкляр в этом отношении был непреклонен. Предполагаю, что привычка пользоваться именно стетоскопом появилась у него в киевской клинике профессора Феофила Гавриловича Яновского (1860-1928), где состоялось формирование Б. С. Шкляра как терапевта и учёного. Для  Б. С. Шкляра память о Ф. Г. Яновском была святой: он очень часто упоминал его по различным поводам. В основном это касалось морали, врачебной этики, но и — способов диагностики. Кстати, семья Яновских с начала 70-х годов ХIХ-го столетия жила в Виннице, по месту работы отца Ф. Г. - служащего управления Министерства государственных имуществ Российской империи.]

Продолжу описание внешности проф. Б. С. Шкляра. Почти шаркающая походка. Когда он открывал рот, чтобы что-то сказать, к этому перечню впечатлений, не совсем выгодных для первого знакомства с ним,  прибавлялось заикание. Но после того как до слушателя доходили смысл и логика сказанного Борисом Соломоновичем, исчезала некрасивость лица, не замечалось его заикание – вы видели только умного, интеллигентного и широко образованного человека.

В Парке культуры по воскресеньям, летом, если позволяла погода, проводились на эстраде так называемые «Вечера вопросов и ответов». Чаще – на политические темы, но и не очень редко – на медицинские. Если на афишах значилось имя проф. Шкляра, все скамьи вокруг летней эстрады были заполнены. Дело, как вы понимаете, было не в ораторском даре Б. С. Шкляра, а в абсолютной вере в сказанное (рекомендованное) им. Причин тут две. Наработанный долгими годами врачебный авторитет и написанный им учебник.

В 1949 г. с какого-то совещания  «актива» города, проходившего в кинотеатре им. Коцюбинского, в нашу квартиру попала новая книжка, приобретённая мамой. Во время подобных совещаний, проводимых в вечернее время (киносеансы отменялись), в фойе кинотеатра продавали дефицитные товары, дабы «активисты» охотнее шли «совещаться». Впрочем, шли бы они в любом случае: непосещение грозило сбоями в карьере. С «совещаний» приносили разное: и боты (модную тогда женскую обувь), и кофточки, и коробочки конфет или печенья, и книги…
Так вот, означенная книга называлась «Диагностика внутренних болезней». Книга была издана в Киеве. Автором был «свой» – проф. Шкляр. Для Винницы тех лет – сенсация. Поэтому и «выбросили» первый выпуск книги для «актива». Книгу приобретали не только врачи. Написанная для студентов третьего курса, она оказалась по содержанию в большой мере доступной и «профанам». Вся  медицинская терминология  растолковывались, а возникновение тех или иных признаков болезни (звуковых, например, в лёгких и сердце) объяснялось с помощью различных физических законов. Это была просто занимательная – и для меня, школьника – книга. Не совсем в той степени занимательная, как «Занимательная физика» Перельмана, но что-то из этого ряда.

Книга «Диагностика внутренних болезней» Б. С. Шкляра издавалась, с дополнениями,  в последующие годы неоднократно. Её знали студенты и врачи всей страны. По их единодушному мнению, лучшей книги по этой теме не было. Даже после смерти Б. С. Шкляра (1961) книга, доработанная его сыном – проф. М. Б. Шкляром, переиздавалась. Потом наступило время ультразвуковой диагностики, эндоскопии, компьютерной томографии,  других точнейших аппаратных и лабораторных исследований больного. Значение исследования больного при помощи опроса, прослушивания, непосредственного прощупывания формы и функции его органов начало всё более и более отходить на задний план.

Профессор Шкляр, как он мне представлялся, был замкнутым человеком. Я часто видел его идущим на работу в Пироговскую больницу. Руки за спиной. Средние пальцы цепляют ручку почти пустого плоского кожаного портфеля. Портфель мотается в ритме шага профессора. Казалось, он не вникал в окружавшее. Его «взгляд в себя» позволял предполагать постоянный внутренний диалог. Это как бы подтверждалось непрерывно движущимися челюстями. Лишь на филармонических концертах, которые он всегда посещал, предпочитая им даже научные заседания, можно было видеть его замершим (в грёзах).

А это, конечно, чистая спекуляция: то, что вы сейчас прочитаете. Однажды от винничан, знавших Шкляра ещё до войны, я услышал, что он с женой, покидая город в связи с наступлением немцев, взяли с собой только сына. А была у них ещё и дочь – больная девочка, страдающая неизлечимой водянкой головного мозга. Кто знает, возможно, этот вынужденный поступок преследовал профессора Шкляра всю жизнь. До самой смерти от инфаркта миокарда, который он – сам у себя – верно диагностировал и от которого умер в тот же день. Ещё более внезапно, в 90-е годы, по слухам, умер его сын. Но не в Виннице, а в Нью-Йорке.

(В июле 2011 г. я обнаружил в интернете интересные автобиографические записки Б.С. Шкляра, которые могу всем рекомендовать: http://rpp.nm.ru/shklyar/shklyar.html ).

С профессором Шкляром, хотя я с ним один на один ни разу не общался, меня связывала довольно крепко любовь к предмету, который он преподавал, к болезням внутренних органов человека, или, по-другому выражаясь, к терапии. Пробудился сей интерес ещё на кафедре пропедевтики внутренних болезней. Заведующий кафедрой проф. Михаил Ефимович Милимовка  был великолепным лектором, ассистенты  нашей группы Р. И.  Бойдык  и  М. И.  Рыбников – являлись отличными специалистами и интересными людьми. Кстати, об этой кафедре, её истории было глубокое и поучительное – для других заведующих кафедрами – повествование  проф. Юрия Михайловича Мостового на сайте Винницкого национального медицинского университета им. Н. И. Пирогова.  С каким уважением писал проф. Ю. М. Мостовой о своих предшественниках, сколько труда он приложил, добывая сведения о сотрудниках кафедры (с довоенного времени!), об их научной и педагогической деятельности! Всем бы заведующим кафедрами так!

Потом было знакомство с упомянутой выше книгой  Б. С. Шкляра (чтение в школьные годы – не в счёт!), методически безупречной и в этом отношении, можно сказать, уникальной в медицине. Далее – лекции Б. С. Шкляра, дух его кафедры, занятия в студенческом кружке там же. Постепенно я удостоился звания «главного терапевта курса» (были на курсе и «главный анатом», «главный хирург», пр.).  А на 6-м курсе, когда мы проходили так называемый субординаторский курс внутренних болезней, произошла история, которую я в деталях помню до сих пор – почти 60 лет! Мы группой разбирали историю болезни одного механизатора, прошедшего – без достоверного диагноза и соответствующего успеха в лечении – длинный путь от участковой больницы на казахстанской целине, куда его направили из Винницкой области в помощь тамошним механизаторам на уборке урожая, до областной больницы в Виннице. Путь этот проходил через участковую больницу Винницкой области, через районные больницы в Казахстане и на Винничине, через областную больницу Казахстана. То есть, Винницкая областная больница была шестой по счёту. Больного сразу же, после необходимых предварительных исследований, показали профессору. Б. С. Шкляр поставил диагноз «недифференцированный коллагеноз», отдав дань вспыхнувшему в то время интересу к этой группе заболеваний.

Расспрашивать и обследовать больного выпало мне. Мой диагноз был «рак лёгкого с синдромом Пьер-Мари – Бамбергера». Ассистент не знал, что предпринять: я уже записал всё в истории болезни, оставалось только дописать диагноз и расписаться. Отчаявшись, он разрешил мне довести дело до конца. И мой, а не профессора, диагноз оказался, как выяснилось вскоре, верным.

Вся эта история с историей болезни дошла, в конце концов, до профессора, который решил взглянуть на меня. При «представлении» меня ему профессор что-то буркнул. И – всё. Через пару недель во время занятий в клинике мы узнали, что профессор проводит обход больных вместе с клиническими ординаторами. Это был всегда особый обход, так как профессор, обучая молодых врачей,  как бы читал микролекции. Напрямую делился опытом. Посему мы ринулись в палату, но тут же были выдворены недовольным окриком заикающегося профессора: «У-ухо-дите!» (для нас, кроме прочего, в заставленной до предела многокоечной палате просто места не было). Потом, заметив меня, профессор дополнил: «А в-вы о-станьтесь!». Был поражён не только я, не только мои одногруппники (понявшие – почему), но ещё более –  ничего не знавшие об истории с болезнью механизатора клинические ординаторы. Смогу ли я когда-нибудь это забыть?!

Но это ещё не конец моих рассказов о профессоре Шкляре. И должен признаться, о его отношении ко мне. Перед государственными экзаменами мои и без того напряжённые отношения с институтским начальством (начавшиеся после снятия меня – как «сверхобеспеченного» – со стипендии, что вынуждало меня добывать кровью, то есть, сдавая кровь,  деньги на поездку в Курск к будущей жене) ещё более ухудшились. Причиной сего стала моя дискуссия с комиссией по распределению. Не вдаваясь в детали: я  указал членам комиссии на незнание ими законов и, в конце концов, получил распределение (под давлением из Миндздрава УССР) в Белгородскую область, куда ранее была распределена моя жена. Фиктивное моё исключение из института (приказ был вывешен для наведения страха на остальных, не  пожелавших подчиниться произволу комиссии по распределению) обернулось фарсом. Словом, надо было со мной рассчитаться. И на первом же экзамене, конечно, по основам марксизма-ленинизма (философии), меня начали всем составом экзаменационной  комиссии топить. Поняв бессмысленность барахтанья, я одним ответом положил конец неумелым усилиям комиссии дожать мою голову под воду. На предложение комиссии дать примеры неантагонистических противоречий при социализме я, словно простодушный дурачок, начал с «противоречия между работой врача и его зарплатой»… Этого одного примера было достаточно, чтобы комиссия – с заметным облегчением – завершила беседу со мной. Ей «стало всё ясно».

Вообще-то, «...и без того напряжённые отношения с институтским начальством...» имели разные проявления. Лишившись стипендии, я, о чём уже шла речь, вёл себя вольно в смысле посещения лекций. Я выступал против обязательного одевания медицинского халата на лекциях чисто теоретического плана (анатомия, гистология, пр.).  Послал в «Медицинский работник» (так называлась «Медицинская газета» до 1962-го года) заметку по сему поводу. Называлась она «Медицинский халат — спецодежда, а не униформа». Эту заметку с критикой институтских порядков отправили из газеты в институт «для дачи разъяснений автору». Их давал мне декан М. П. Рудюк, объяснивший молодому «рабкору», что критические заметки, словно бумеранг, возвращаются туда, откуда они были посланы. И, как прежде, винницкие трамваи были набиты студентами медицинского института, спешно переезжавшими из одной аудитории в другую в халатах, на которые были наброшены пальто, плащи, и т. п.  Времени на переодевание не было.

Одно время (это было уже на старших курсах) в институте расцвело воровство. Из сумок, портфелей, карманов верхней одежды начали исчезать авторучки, деньги, губная помада, другая мелочь. Раздевалки для студентов в больницах располагались в тёмных подвальных помещениях, которые «охранялись» дремавшими на стуле у двери старушенциями. Кто заходит в раздевалку — им не разобрать. Посему был издан приказ: одному из студентов группы оставаться ВО ВРЕМЯ ЗАНЯТИЙ рядом со старушенцией, дабы опознавать «своих» и «чужих». Потом поймали на воровстве студентку нашего курса. Обсуждали и осуждали её на собрании. Об исключении её из института речь и не шла — папа её был из винницкого начальства. Я не выдержал, вышел к трибуне и сказал одно предложение: «Вместо того, чтобы издавать глупые приказы и принуждать студентов по очереди —  вместо занятий! — сидеть в душных раздевалках, надо просто гнать из института воров!». Слова «ГЛУПЫЕ ПРИКАЗЫ» настолько поразили институтское начальство, что оно пожаловалось на меня моей матери. И, конечно, этот мой выпад не был забыт.

Но возвратимся к государственным экзаменам.
Чего я не знал, так это того, что получившие «двойку» по основам марксизма-ленинизма (философии) уже не могли получить «пятёрку» ни по какому иному предмету. По простой коммунистической логике: без фундамента всех иных знаний – марксизма-ленинизма – ничто не может  быть отличным. Так вот, четвёрка по акушерству и гинекологии меня не удивила – это был не мой конёк. Во время же экзамена по терапии я успел (готовиться к ответу мне не надо было) написать шпаргалки для нескольких студентов нашей группы, а потом легко и полно ответил на все билетные и дополнительные вопросы. Среди членов комиссии возникли какие-то разногласия. Меня попросили выйти. Другие студенты ждали в небольшом отдалении своей очереди. Они-то мне и поведали о том, что произошло. Среди членов комиссии были не только специалисты-терапевты, но и, как положено, представители парткома и профкома. Те пытались, ссылаясь на негласное правило, воспрепятствовать моей «пятёрке». Тогда встал проф. Шкляр и сказал, что, мол, если они разбираются в знаниях по терапии лучше его, то он здесь не нужен. Тут уж партийно-профсоюзные «винтики» струсили. И я удостоился единственной «пятёрки» на государственных экзаменах. В конце экзаменационной сессии я, как и другие «двоечники», при пересдаче великодушно был удостоен «троечки» по философии.

Как вышло, что в приложении к диплому – выписке из зачётной ведомости – у меня по философии стоит «пятёрка», этого я тут не раскрою (фото 83.). Ну посудите сами: мог ли я осквернить это приложение к диплому «троечкой», причём по одному-единственному, но зато важнейшему предмету – основам марксизма-ленинизма (философии)? Согласны, что – никак не мог, не имел права?! Тем более, что после окончания школы мне была выдана отличная путёвка в жизнь (фото 84.) – и подписавшие её комсомольский секретарь школы Женя Левада (брат знаменитого основателя Центра социологических исследований) и секретарь ГК ЛКСМУ Евгений Таран были уверены, что я оправдаю их надежды. Мог ли я – «активный участник комсомольской жизни класса», который «взысканий не имел», подкачать? Кстати, если бы вы подавали документы в приёмную комиссию среднего или высшего учебного заведения без подобной стандартной характеристики, то могли бы с уверенностью считать, что выбросили свои документы в мусорный ящик. Результат в обоих случаях был бы аналогичный.

Так уж получилось, что два человека, столь важные в моей жизни похоронены почти рядом (фото 85.).  А. Г. Лойферман, вывезший меня из Винницы, незадолго до её захвата гитлеровцами. Спасший мне жизнь. И Б. С. Шкляр, во многом определивший поле моей служебной деятельности, которая продолжается уже более полувека. Две третьих этой спасённой жизни. Когда я стою рядом с этими памятниками (я уже писал, что недалеко захоронены моя бабушка и отчим), многое проносится в памяти…

Совсем загадочной фигурой был другой профессор – заведующий кафедрой кожно-венерических болезней Ефим Миронович Левин. Если бы вы его встретили на улице, то подумали бы, что это один из бедных парикмахеров-евреев с задворок Винницы. Маленький парикмахер из облисполкома, о котором писалось выше, выглядел, по сравнению с профессором Левиным, франтом-академиком.

Дело в том, что Левин одевался так бедно, что увидевшие его впервые не могли поверить, что перед ними – профессор. Повидавшие виды брюки, рваная, много раз чинёная обувь, поношенные рубахи с потёртыми воротничками и манжетами… И это – на хорошо зарабатывающем одиноком профессоре, свободно владеющим  английским, французским и немецким языками, скрипаче и, по слухам,  неплохом певце.

В квартире профессора (большой, из красного кирпича дом на углу улиц Льва Толстого и Красных партизан), по его приглашению, периодически собирались винницкие деятели искусства. Как и чем он их потчевал – не знаю. Рассказывали о нём ещё многое, но боюсь, что не всё это было правдой. Посему – не пересказываю.

Однако не премину рассказать о том, что обсуждалось всеми студентами-медиками неоднократно. Заведуя такой во всех отношениях «неаппетитной» кафедрой (здание на улице Первомайской – бывшая частная женская гимназия! – было запущено дальше некуда; основной контингент «венерических» больных – кто? – объяснять не приходится; постоянно обмазанные дурно пахнущими и пачкающими бельё мазями больные с поражениями кожи; последние, в хорошую погоду, высыпали на улицу подышать нормальным воздухом – и все проходящие мимо кожно-венерологического диспансера могли «любоваться» этой пёстрой картиной), избрав для себя такую специальность после окончания медицинского образования, профессор Левин был чрезвычайно брезглив. Он никогда не брался незащищённой рукою за ручку двери в диспансере. И если ему подчинённые или студенты забывали или не успевали открывать двери первыми, то он делал это сам, предварительно опустив руку в карман халата. То есть, брался за ручку двери через ткань. И больных, их поражённую кожу никогда не ощупывал пальцами, а только – с помощью тонкой деревянной палочки. (Одноразовых резиновых перчаток тогда ещё не было, да и обычные были в дефиците: после операций их  ЛАТАЛИ,  кипятили и использовали вновь).

Мне представляется, что свой предмет профессор Левин знал досконально. Вообразить себе его читающим лекции с конспекта было никак невозможно. Говорил он негромко, чётко, без особых эмоций, но сквозь излагаемый им фактический материал просачивались то какая-то печальная ирония, то какой-то грустный юмор. Предполагаю, что имевшие «чуткое ухо» могли в его лекциях услышать намного больше того, что оставалось в тетрадях студенческих конспектов. Мы, уверен, до всей неповторимости манеры чтения и глубины (многослойности) содержания его лекций просто не дотягивали. Слушать и   у с л ы ш а т ь  лекции подобного уровня могли только достаточно образованные студенты. Таковых среди нас практически не было.

Однажды всех поразила выдержка Ефима Мироновича. Во время его лекции рухнула массивная деревянная конструкция с рейками для подвешивания таблиц. Вершина её приземлилась у самых профессорских ботинок с толстой подошвой. Профессор на мгновение глянул себе под ноги, быстро обернулся назад и тут же, обращаясь в нашу сторону, произнёс, почему-то смутившись, цитату из какого-то стихотворения, конечные слова которой звучали приблизительно как «чуть-чуть … и был бы я готов». И лекция, как ни в чём не бывало, продолжалась далее.

И – ещё. Левин был участником Первой мировой войны. Это – его собственное признание, высказанное в связи с полученным им письмом от студента нашего выпускного, 1961-го года курса. Студент требовал деньги, угрожая профессору. Вымогателя быстро «вычислили», но не исключили из института, а только пожурили. И дали возможность получить диплом врача. Уверен, случись это по отношению к другому профессору, кара была бы иной. Левин на собрании нашего курса, созванного по сему поводу, сообщил, что никого не боится, так как прошёл Первую мировую войну «в младших чинах». Да, профессор Левин был уникумом. Заведовал он кафедрой (я посмотрел на сайте медицинского института) с 1945 г. А в 1961 г. проф. Е. М. Левина, видимо, дабы он не искушал подлецов своим предполагаемым богатством, отправили на пенсию.

Одним из крупнейших учёных (а, возможно, и самым крупным) был заведующий кафедрой гигиены профессор Рафаил Давидович Габович (1909-2002). [Б.С. Шкляр был выдающимся врачом и педагогом, но – просто хорошим учёным-исследователем.] Я бы не упомянул о  Р. Д. Габовиче в этом разделе, касающемся винницких врачей-лечебников (а не теоретиков), если бы не мог рассказать о нём больше, чем это было известно даже его сотрудникам по кафедре, которой он заведовал с 1952 по 1960 г. г. Не говоря уже о нас, его студентах.

Всё началось с того, что за пропуски занятий, невыполнение лабораторных работ и ещё за что-то меня направили к заведующему кафедрой для воспитательной беседы. (Надо сказать, что с того момента 1957-го года, когда меня как материально обеспеченного сняли со стипендии, я почувствовал себя «вольным стрельцом» – и соответствующим образом учился.  Я ходил на интересующие меня лекции других курсов, манкировал занятиями, меня мало привлекающими: например, я окончил институт, не увидев ни разу роды.)  Профессор Габович в то время жил в комнатушке в здании с аптекой на углу Пушкинской и Ленина, а его семья пребывала ещё в Киеве. Посему на кафедре он задерживался до вечера, тем более что в это время писал учебник по гигиене (лучший учебник в течение последующих трёх-четырёх десятилетий!) – и рядом строчила, перепечатывая его рукописи, машинистка. Так что неудивительно, мне было назначено явиться к 16-ти часам, хотя занятий в институте в это время уже не было. А в 17 часов у меня была важная встреча по теннису. Вот я и явился к профессору с теннисными ракетками в руках. Увидев ракетки, он сказал, что отработки мои будут на теннисном корте в парке.

И с той поры года два с 6 утра (!) я учил профессора играть в теннис. Мы подружились, я даже бывал несколько раз в полученной им квартире (в большом доме на Каличе), познакомился с его матерью (она открывала мне дверь и кричала сыну: «твой товарищ пришёл!), женой. Р. Д. рассказывал мне о довоенных годах (он занимался проблемами военной гигиены), о годах войны (как на фронте он спасал от цинги военнослужащих, заставляя их пить горчайший отвар сосновой хвои). Были в его рассказах даже интимные моменты: он признался, что до войны, дабы овладеть немецким языком, специально встречался с преподавательницей немецкого языка. И ещё много разного и интересного я услышал, когда мы сидели втроём: к нему наезжал из Киева его соавтор по учебнику член-корреспондент АМН СССР профессор Гайк Хачатурович Шахбазян (1896-1982). Г. Х. Шахбазян преподавал некоторое время в Китае – и ему было чем нас удивить.

Но главного Р. Д. мне не поведал: он длительно был в немецком плену! Офицер, еврей – и выжил!

Узнал я об этом через несколько десятилетий. В это время я работал в Билефельде. Там посетил «путешествующую» по Германии выставку, посвящённую преступлениям немецкой армии во 2-ю мировую войну. Выставка эта была организована на средства одного из крупнейших табачных фабрикантов ФРГ. На ней я увидел, кстати, среди прочих экспонатов, фотографию расстрела винницких евреев. И ещё (я остолбенел от удивления!!) – фотографию Р. Д. Габовича. В разделе о тех, кто, служа в вермахте, не утратил человеческие качества, среди которых – сострадание. Оказывается, австрийский врач Erwin Leder, возглавлявший медицинскую службу в огромном Слуцком транзитном лагере военнопленных красноармейцев, прилагал немалые усилия, чтобы сохранить жизнь сотням, тысячам страдающих от голода, холода и инфекций пленённым воинам врага. В помощники себе в лазарете доктор Ледер взял советского офицера-врача Габовича. Причём, Ледер знал, что выбранный им помощник – еврей, но сохранил это в тайне (не побоялся!). И тем самым спас Р. Д. жизнь. Габович, кстати, числился в лагере как Филипп Иванович Криворучко (девичья фамилия его жены). Ледер и Габович построили в этом лазарете (на 2,5 тысячи раненных и больных!) санпропускник и дезкамеру, ликвидировали сыпной тиф и дизентерию. Можете себе представить, как всё это меня впечатлило! Сразу вспомнились рассказы Р. Д. о том, как он учил немецкий язык, как воспринял фильм С. Бондарчука «Судьба солдата» (см. ниже).

Под фотографией Р. Д. Габовича было несколько слов о нём, а в конце: «в настоящее время проживает в США». Это было ошибкой. Мама мне писала в 90-е годы из Иерусалима, что Габович находится в Израиле (позже я узнал: с 1990-го года), много печатается в русскоязычной прессе (научно-популярные медицинские статьи). Что в Израиле – его дочь (у него был ещё сын). А через несколько лет – что статей Габовича уже не видно, наверное, он умер. Возможно, просто болел, так как умер Р. Д. на два с половиной года позднее моей мамы.

После описанной выставки я долго не мог прийти в себя. Я ведь встречался с Р. Д. Габовичем и после окончания института. Был в Киеве у него на работе в НИИ питания, был один раз дома (ещё на старой квартире). Он мне опять же много о себе рассказывал: и о том, что пробегает до 10 км, что замучила его грыжа… И снова – ни слова о плене, о пережитом там. Я, наконец, понял сильно удивившее меня замечание Р. Д. о фильме С. Ф. Бондарчука по рассказу М. А. Шолохова «Судьба солдата». Фильм демонстрировался в 1959-м году, мне он понравился, в самом конце я даже чуть не всплакнул. Но Р. Д.  с каким-то особым волнением-восхищением говорил мне: как правдиво переданы в фильме немецкие солдаты, их перекличка, сама атмосфера лагеря! Клянусь, я тогда поразился: откуда ему-то это знать?! Но поразился, так сказать, в себе. Задать этот вопрос Р. Д. я не решился: не мне же сомневаться в правдивости им сказанного. И вот через столько лет источник этого знания мне стал ясен.

Из лагеря военнопленных Габовичу через три с лишним года (!), наконец, удалось бежать, перейти линию фронта. Последовали многочисленные проверки со стороны органов безопасности. Всё, после долгих мытарств, включая депортационный лагерь, окончилось для него благополучно. Он трудился в Москве, Киеве, Виннице, потом – снова в Киеве. Сначала – заведующим кафедрой коммунальной гигиены, а в 1968-1979 г. г. – заведующим кафедрой общей гигиены. Там установлена мемориальная доска в честь Р. Д. Габовича – выдающегося гигиениста и, как на доске значится, героя-антифашиста.

Продолжение этой истории таково. Не находя выхода своим чувствам, я написал о, можно сказать, профессиональном сотрудничестве врача вермахта Ледера и советского военнопленного врача Габовича небольшую заметку в «Deutsches Aerzteblatt» – и она была опубликована (2002):

«Vergangenheit: Gegenwartsproblem
Dtsch. Aerztebl. 2002; 99(11): A-702 / B-539 / C-497
Weinstein, Salomon
Zu dem Beitrag „Aerzte im Nationalsozialismus“ von Dr. phil. Martin Ruether in Heft 49/2001 und den Leserbriefen dazu in Heft 7/2002:
. . . Es ist keine reine „Vergangenheit“, wie das DAe die Auswahl der Leserzuschriften ueber den Artikel bezeichnet. Der Widerhall weist das deutlich auf. Die Tendenz einer gewissen Verallgemeinerung, wie Dr. Reinbeck es vermutet, gibt es wenigstens bei solchen Forschungen immer. Aber die genannte Wehrmachtsausstellung zeigt eben das Gegenteil. Ich meine die Tapferkeit und aerztliche Pflicht des Erwin Leder. Ich war von diesem Ausstellungsobjekt besonders betroffen, da Erwin Leder meinem Lehrer und spaeteren guten Bekannten, dem Professor fuer Hygiene R. Gabowitsch, wie auch den anderen Hunderten Kriegsgefangenen das Leben gerettet hat.
Die Aerzte in der UdSSR verhielten sich in der Zeit der nackten KGB-Willkuer und waehrend des Krieges auch unterschiedlich. Leider sind die entsprechenden Nachforschungen in den Staaten, die aus der UdSSR entstanden, mir nicht bekannt. . .»
Prof. (SU) Dr. med. habil. (SU) Salomon Weinstein, Finkenstrasse 29, 33609 Bielefeld

В этом же 2002-м году (узнал я о сём лишь через 10 лет) во Львове, при содействии друзей и учеников Рафаила Давидовича, была издана книга его воспоминаний о нескольких годах пребывания в плену.  Название мемуаров:  «Командировка в лабиринты смерти». А в декабре опять же 2002-го года Рафаила Давидовича Габовича не стало… (https://ru.wikipedia.org/wiki/Габович,_Рафаил_Давидович ).

Вот какой выдающийся человек и учёный жил и работал в Виннице в 50-е годы прошлого столетия!

Очень известным был в Виннице доцент-уролог М. В. Пиневич. Где-то в круговороте войны военный врач Пиневич познакомился с молоденькой девчушкой. Привёз её в Винницу. Выучил на врача. Родился у них сын. Пиневич был на несколько десятилетий старше своей жены. Но – высокий, стройный, ухоженный – смотрелся с ней «нормально». Они вместе шли на работу, он вёл её под руку.

Урологи – особо уважаемые врачи. По причинам, которые ясны. Урологические заболевания встречаются преимущественно в пожилом возрасте, чаще – у мужчин. К чему я? Да к тому, что среди больных этой категории больше, чем среди, положим, страдающих кожными поражениями, материально состоятельных пациентов. Не потому ли жили Пиневичи в неплохом собственном домике по улице Малиновского? А не так уж и далеко от него, по улице Льва Толстого был дом заведующего тем же урологическим отделением (Пироговской больницы), где Пиневич был доцентом от мединститута, И. М. Рябинник. Тоже, ничего тут иного не скажешь, отличный врач. Рябинник построил двухэтажный дом, но на пару с супругами Кучеренко – доцентами (хирургом и терапевтом) медицинского института. У них мне однажды пришлось побывать. Е.М. Кучеренко руководила моими исследования в студенческом кружке. К сожалению, у Елены Михайловны с мужем не было детей. А ведь так любили и заботились друг о друге эти милейшие люди!

Дом Рябинников-Кучеренко был построен наискосок от резиденции Первых (секретарей обкома партии). Эта резиденция располагалась на углу улиц Льва Толстого и Милицейской (почему-то говорили «улица Милиционная»), как раз напротив территории детского санатория. Сам дом и прочие службы практически не было видно и из-за высокого сплошного забора, и из-за склона территории, покрытой густой зеленью.

Там жил и М. М. Стахурский, и его последователи. Где жили главы облисполкома – не знаю. Только Маркиан Сергеевич Слободянюк, помню, жил в доме, расположенном в глубине улицы 9-го Января. Где – и другое начальство. Поселился он там, будучи ещё 1-м секретарём Винницкого райкома партии. Первый секретарь горкома Пацко жил в особнячке по правой стороне улицы 9-го Января (несколько ниже стоматологической поликлиники).

Гинекологи – тоже одна из особенно уважаемых врачебных групп. Мне почему-то вспомнились профессор Венцковский и доцент Барутчев. Оба крупные и с весьма внушительными животиками они в хорошую погоду вместе  ПЕШКОМ (в то время – необычно)  направлялись на работу в родильный дом, что был на Замостье.  Венцковский тоже выступал в Парке культуры на вечерах «Вопросов и ответов». Говорил красиво, даже – красочно. Умер он от инфаркта. Говорили, что случился с ним инфаркт  после вызова в обком, где ему сообщили о найденных материалах, свидетельствующих о его прежних действиях националистического характера.

А Барутчев говорил подчёркнуто медленно, убедительно. У Барутчева была экстравагантная дочь, на несколько лет старше меня. И ещё – доставшийся ему в наследство дом в Кисловодске. Туда он и уехал после выхода на пенсию. Трудно сказать, в конце ли 60-х или уже в 70-х, будучи на Кавказских минеральных водах, я прочитал объявление о лекции доц. Барутчева по семейным (половым) вопросам. Конечно, купил билет. Увидел ещё более отяжелевшего Барутчева. Рассказывал он сидя. После окончания подошёл к нему. Поговорили о Виннице. И он мне, между прочим, поведал, что сидел в Баку на одной гимназической парте с будущим профессором Шкляром. (В воспоминаниях Шкляра, о которых я упомянул выше, также отмечается этот факт). Не удивительны ли пересечения судеб людских?

Одним из широко известных врачей Винницы был Михаил Исаевич Штерн (родился  в 1918 г. в Жмеринке, окончил медицинский институт в 1944 г.).  Красивый мужчина, черноволосый, с академической бородкой и мягкими  движениями. Он работал поначалу  в 1-й поликлинике на ул. Первомайской  терапевтом и эндокринологом. Занимался отчасти и тем, что тогда ещё не называли сексопатологией (как известно изо всем памятного телемоста  между СССР и США  в конце 80-х, «у нас секса нет» и не было). Был неплохим, в принципе, врачом. Умел «очаровывать» больных (мне пришлось раз присутствовать при приёме им пациента: смесь саморекламы и вот этого «очаровывания»). Но с нищенской зарплатой врачей мириться никак не желал. И «позволял» пациентам себе доплачивать. Посему и жил небедно.

Нашёл, будто бы,  Штерн какого-то старого богатого мужчину, стал его пожизненным опекуном, а на сбережения своего подопечного приобрёл автомашину «Волга». Как ему это удалось – мне не известно: на «Волгу» стояли в очереди десятилетиями. Машину водили, на зависть винницкой молодёжи, оба сына М. Штерна – Виктор и Август. Жена Штерна Ида была красивой полной женщиной и «утопала» в золотых украшениях. А скромный старший брат Штерна, с которым они были внешне схожи, работал архитектором.

На чём-то М. Штерн попался (или кому-то не «отстегнул»?) – и за него взялись. В «Винницкой правде» появилась «разоблачительная» статья-памфлет «Схаменись, Iсайя!» «винницкого Салтыкова-Щедрина» Василя Юхимовича. Штерна перевели на должность участкового врача. Люди, знакомые со статьёй, закрывали перед ним двери, когда видели, что это он пришёл «по вызову». По городу ходили о Штерне грязные сплетни.

[Во Вступлении было сказано: «Воспоминания о людях и событиях, отстоящих от нас на более чем сорок лет, требуют поддержки письменными источниками – это тоже мнение учёных.» Что и подтвердилось.
В январе 2019-го получил я письмо от Андрея Гуннишева из Киева — историка и культуролога кино. В его сферу интересов (по весьма замысловатой связи) попал и Михаил Исаевич Штерн.
А. Гуннишев раздобыл о М. Штерне массу материалов. Но так как и два родных брата, и оба сына М. Штерна умерли, обратился ещё и ко мне. Я ему некоторые дополнительные разъяснения смог дать, но — не более того.
Интересно, что с большим трудом А. Гуннишев нашёл упоминаемую мною статью в «Винницкой правде» (от 01.1960), но называлась она «Дещо про внутрішню секрецію» (Кое-что о внутренней секреции), хотя выражение «Ісаія, лікуй» (Исайя, торжествуй — намёк на отчество Штерна) там приводится.
Вот я и уточняю.]

Штерн не сдался: поехал в Харьковский институт эндокринологии и получил там официальное свидетельство специалиста-эндокринолога. После этого ему дали работу в городском эндокринологическом диспансере, открывшемся на Старом городе. В остальном же Штерн остался верен себе, о чём, ради истины, стоит упомянуть.

Приведу, в пример, один мне хорошо известный случай. Была у него пациентка, которую звали Домна Матвеевна. Жила она на Старом городе, страдала сахарным диабетом. Имела родственников за границей, что для простых людей в глазах режима тоже было «грехом», но не таким тяжким, как для людей с высшим образованием (см. ниже). Однажды несла она с почты полученную от заграничных родственников посылку. На свою беду встретила лечащего врача. Штерн, увидев посылку с необычными пёстрыми наклейками, тут же взялся помочь довольно пожилой, тучной и больной женщине. Донёс посылку до дома, поинтересовался её содержимым – и унёс значительную часть этого содержимого к себе домой. Я этот рассказ слышал от хорошей знакомой самой «жертвы». И «жертву» знал немало лет.

Кстати, иметь родственников за границей было в СССР почти неприлично, а переписываться с ними – весьма опасно (во всех анкетах отделов кадров стоял, среди прочих глупых вопросов – типа: были ли у вас отклонения от линии партии? На что, в одном из анекдотов того времени, следовал ответ: были, вместе с партией – вопрос о наличии родственников за границей). Положительный ответ на этот вопрос закрывал не только доступ в партию большевиков (со всеми другими партиями было в СССР быстро покончено), но и осложнял получение высшего образования, продвижение по службе, пр.

В послевоенные годы возглавлял Коммунистическую партию Израиля Самуил Микунис – лучший друг Кремля (приблизительно до середины 60-х годов, когда он начал «поддерживать сионизм»). Родился С. Микунис в Полонном, Хмельницкой области. Или где-то совсем от Полонного рядом. Во время очередного визита в СССР (С. Микунис был гостем всех съездов КПСС, на которых выступал с приветствиями) он пожелал съездить на свою «неисторическую» родину. В Виннице у С. Микуниса были родственники. Точную степень их родства не могу указать, но – далеко «не седьмая вода на киселе». С. Микуниса  доставили поначалу в Винницу, где его принимал, как положено, Первый. От Первого позвонили родственникам главы израильских коммунистов. Не знаю, что ответил его, вроде бы, племянник по фамилии Микунис – инженер одного из заводов (я с ним был поверхностно знаком – играли вместе в теннис). Но вскоре инженер, с помощью дяди, перебрался в Москву. А второй звонок был двоюродной (?) сестре – доценту (после – профессору) Рине Иосифовне Микунис, работавшей на кафедре у проф. Шкляра (после его смерти возглавившей кафедру). Трубку взял муж Р. И. адвокат Бромберг (фамилия, возможно, несколько иная). Тот, не разобравшись в чём дело, со словами «у нас нет родственников за границей», в испуге бросил трубку. В конце концов, встреча родственников всё-таки состоялась. И  Р. И. ещё несколько лет гордилась этим родством. Пока «засионитившийся» С. Микунис не впал в немилость Кремля. Через много лет и сама Р. И. с семьёй уехала в Израиль. Как мне рассказывали, там много – на общественных началах – помогала как врач репатриантам из СССР.

Так вот, в один прекрасный день члена КПСС(!) Штерна арестовали. Забрали машину. Судили и осудили в декабре 1974 г. на восемь лет.  Подноготную всей истории не знаю. Конечно, и подторговывал он дефицитными лекарствами, и вымогал подношения от больных. Хотя основное значение, вероятнее всего, имела эмиграция его сыновей в Израиль (или прошение об оной). Но просидел Штерн в харьковской тюрьме не весь срок, а был так же неожиданно, как и осуждён, досрочно освобождён (1977). Пока Штерн сидел, все западные радиостанции с завидным постоянством трубили о «борце с советской системой»  ПРОФЕССОРЕ  Штерне (насколько мне известно, он и кандидатом наук не был, не говоря уже о большем).

После выхода из тюрьмы Штерн уехал, по винницким слухам, в Париж, где, опять же согласно «базарному радио», жил один из его сыновей.  Сыновья эмигрировали сразу же после (или ещё – до) осуждения отца – и с Запада вели кампанию по его освобождению. Потом, намного позже, в один из моих приездов в Винницу мне сообщили о смерти Штерна от инфаркта.

Сейчас, в работе над этими заметками, я выявил ошибочность тех данных.
М. Штерн проживал в Голландии, работал там сексопатологом и скончался только в июне 2005 г. Смерть его последовала после повреждений, нанесенных ему ворами-взломщиками в апреле того же года (http://www.independent.co.uk/environment/dr-mikha - эта ссылка уже давно исчезла из интернета - см. ниже).
Обо всей этой истории одного из известных винницких врачей послевоенного времени я бы ещё подумал, рассказать или не рассказать, тем более, что «главные события» его жизни произошли намного позже того времени, которое, в основном, отражено в этих воспоминания. Если бы не случай. В 90-е годы мне приходилось работать в библиотеках США и Западной Европы. И вот случайно, перебирая каталожные карточки (они не все ещё были введены в компьютер Deutsche Bucherei в Лейпциге), я наткнулся на эту книгу:
Stern Mikhail, Stern August. Sex in the USSR. New York: Times Books, 1980.
Я был ошарашен! Ибо это был, несомненно, «наш» Михаил Штерн, потому что одного из его сыновей звали, как вы уже прочитали выше, Август.

Книга – ниже среднего. Ничего нового. Пересыпана рассказами о том, кто из винницких начальничков с кем спал. Кто какой секс предпочитал. Возможно, использованы данные, полученные во время работы сексопатологом (врачебная тайна в СССР на деле не существовала). В книге был также, помнится, раздел, касающийся секса и пенитенциарной системы СССР. Содержание его – не лучше. Но что интересно. Эта книга издана была сперва на французском языке (La vie sexuelle en U.R.S.S), с которого  её потом перевели на английский, голландский, испанский и португальский языки (https://en.wikipedia.org/wiki/Mikhail_Stern). Книга отца и сына Штернов была напечатана не только в Париже и Нью-Йорке, но и в других странах! Самое место ей в Винницком краеведческом музее (о котором уже шла речь), ибо кто из послереволюционных винничан, подскажите, пожалуйста, удостаивался такой почти всемирной славы? Кто?! То-то.

Как видите, в годы «холодной войны» обе «сражающиеся» стороны не брезговали ничем, стремясь к победе над своим идеологическим противником. Ну Солженицын – это ещё понятно. Однако «профессор» М. Штерн?..

[В том же январе 2019-го года А.Гуннишев, о котором шла речь выше, высказался о Штерне ещё раз:
"... А в Голландии он врачебной практикой судя по всему НЕ занимался. И может даже и не пытался.
По крайней мере, официально.
В том то и дело... Еще одно подтверждение его "проффффессорства"
Говорил, что получает пенсион от Королевы. Поэтому это было бы некрасиво и т.п... (мне оцифровали его пару аудио-интервью из архивов)
а по сути....
просто жил на социал, видимо...."
Что же, я могу к этому выводу присоединиться. Во-первых, я знал о склонности к шулерству Штерна. Во-вторых, пережил то, как сложно получить разрешение на работу врачом по найму, не говоря уже о собственной практике. Голландский язык Штерн навряд ли выучил. Да и всё остальное...]

Завершу же повествование о винницких врачах рассказом о враче «ухо-горло-нос и другие органы», как называл его приятель нашей семьи полковник Добровинский. За то, что врач этот обхаживал, с известной целью, его жену Валентину Михайловну – весьма яркую женщину. Фамилия врача была Рахлин (мой брат, знавший его хорошо, называл его просто Йося). И был он действительно отоларингологом. Одним из лучших. Работал в областной больнице. Там, где проф. Ярославский прокалывал и промывал мои воспалённые придаточные пазухи носа.
Внешне – высокий, с маленьким, почти незаметным животиком. С ничем не выдающимся, кроме как сидящими на носу очками с сильными стёклами, лицом. Всегда в шляпе. Фетровой или – в жару – соломенной. Дабы скрыть лысину, которая ему, впрочем, не мешала обвораживать самых красивых женщин. От молоденьких стройных медсестричек до бальзаковского возраста пышечек - полковничьих жён. Тут ему равных не было. Здесь можно было бы привести много забавных историй. Но в эту тему не будем углубляться.

В конце 50-х Рахлин неожиданно для всех женился на приехавшей по распределению в Винницу выпускнице (?) юридического факультета. Родились мальчики-близнецы. Рахлин – солидный семьянин – возил жену и детей на купленном «Запорожце». Стал заведовать ЛОР-отделением в новом здании 2-й больницы на Киевском шоссе. Последнее произошло, правда, уже в начале 60-х.

Теперь – лучшего места для рассказа об этом не подобрать – о самых красивых женщинах города. В первые послевоенные годы таковой была, на мой детско-юношеский взгляд, преподавательница (моя!) скрипки в музыкальной школе на улице Котовского. Ирина Иосифовна Мильнер (фото 04, 05.). Вышла замуж она вскоре после войны, родила сына. Вроде бы, с мужем куда-то уезжала. Разошлась. Возвратилась в Винницу. И вторично вышла замуж. За доцента кафедры марксизма-ленинизма педагогического института Наума Кветного. Родила ещё одного сына – ныне профессора винницкого вуза. Кветный – крупный, тучноватый, хромающий – часто участвовал в вечерах «Вопросов и ответов» в Парке культуры. Красивее него, имеющего сочный голос, и умнее его вряд ли кто говорил. Если бы ещё – правду… Но кто из «бойцов идеологического фронта» тогда говорил правду?

Не говорил её и другой известный винницкий лектор – «проводник линии партии» – отставной полковник Пистолькорс. Из обрусевших, как можно подозревать по фамилии, немцев. Высокий, стройный он носил полковничью форму с ленточками по наружному краю погон, что означало – «в отставке». Зимой – полковничью папаху. Отправление в отставку «с правом ношения формы» было особой формой поощрения. Что она давала, кроме как возможность донашивать форму, не пойму. Через ряд лет изрядно постаревшие, располневшие или, наоборот, «сморщившиеся» бывшие офицеры в ставшей им не по размеру и росту форме выглядели комично. Новую форму – по новому росту и размеру – никто из отставников не шил (покупал). Накладно было. Но Пистолькорс ещё долго после отставки находился в форме во всех смыслах этого слова (полковников «отставляли» в 50-летнем возрасте). И напоминал своим обликом, так и манерами, скорее царского офицера, чем советского. Его старо-петербургский выговор к тому же «перевешивал» многочисленные советские орденские колодки на мундире.

А во второй половине пятидесятых годов первой красавицей была Люда Аносова. Во время учёбы в медицинском институте она вышла замуж за весьма красивого харьковчанина. «Новых русских» тогда ещё не было, олигархов – и в помине. Но велогонщик – победитель многодневной гонки по Египту, соревновавшийся также и в других странах, одевался в заграничные одёжки, имел несколько больше деньжат, чем иные. О нём писали в газетах. И был он к тому же внешне очень интересен. Вот и переехала Люда к нему. Интересно было бы знать, как сложилась её личная жизнь и врачебная карьера.
[Читатель Михаил Нисин не полностью согласен со мной: «Описывая самых красивых женщин Винницы, Вы не упомянули Зою Рувимовну Акивисон, которая заведовала стационаром в описанной Вами второй детской больнице. З. Р. Акивисон впоследствии преподавала в медицинском училище. Знаменитый скульптор из Львова, которому заказали статую женщины с ребенком, установленную у центрального входа в больницу, был настолько впечатлен красотой Зои Рувимовны Акивисон (Нисиной), что создал статую женщины очень похожую на нее. Санитарки больницы так и называли статую – Зоя.»]

ВИННИЦКИЕ  КЛАДБИЩА

Сразу после войны православных хоронили на большом кладбище, что располагалось за базаром Калича вдоль Литинского шоссе. Там и находилась исчезнувшая (я об этом упоминал выше) могила одного из членов нашей семьи – моей няни Хымы. Где хоронили тогда католиков (униатов) – не знаю.  Мало кому теперь известно, что Парк культуры и отдыха, по крайней мере, частично занимает территорию бывшего кладбища. Говорили, что там было польское (католическое) кладбище. Старые памятники, надписи на которых меня, школьника, мало интересовали, я видел разбросанными на всём протяжении от уровня нынешнего главного входа в парк до находившейся за построенным потом Зелёным театром танцплощадки.

А в том месте, где позднее построили Зелёный театр, вернее, рядом с ним, в низине, до сих пор, не сомневаюсь, можно найти остатки могил и надгробий,  полузакрытых землёй, заросших травой и кустарником. Когда строили Зелёный театр – я в это время жил уже далеко от Винницы и сам не мог видеть – конечно, натыкались на человеческие кости. То же самое, несомненно, происходило при закладке фундамента нового здания Обкома партии – в части территории бывшего кладбища на Каличе.

Мне пришлось видеть в начале пятидесятых годов за щитами с агитплакатами, между ними и высокой, с металлическими остриями, по широкой верхней кромке, каменной стеной, отделяющей Парк культуры от двора Областного управления министерства внутренних дел и КГБ (каждое из управлений занимало, как уже указывалось, по половине большого тёмно-красного здания на улице Дзержинского), сваленные в кучу могильные плиты. Это были плиты, собранные на территории Парка культуры – с того самого «прикрытого» польского (католического) кладбища.

Но я не знал тогда, что эти плиты были рядышком с  МЕСТОМ  ТАЙНЫХ  ЗАХОРОНЕНИЙ. За (под) стеной покоились останки жертв организаций, расквартированных в указанном здании. В 1942 г. немцы (!!!) обнаружили эти захоронения, истоки которых не вызывали сомнений. В 1943 г. об этом сообщили не только населению города, но и – во многих украинских и зарубежных газетах.

У меня есть письменное свидетельство хорошо мне знакомой бывшей винницкой партизанки – Софьи Самойловны Зайцевой (тёщи моего младшего брата), которая нелегально находилась в то время в городе. Я цитирую: «К месту захоронений приезжали люди из разных городов и сёл. Я всё это видела сама. Видимо, расстрелы были произведены незадолго до войны, трупы хорошо сохранились (говорили, что почва такая). Вырытые трупы лежали на земле около раскопанных рвов лицом вниз, а рядом на верёвках между деревьями висела одежда и др. вещи убиенных. И отдельно были разложены некоторые документы. Почему это всё было выкопано, не знаю, то есть, почему это тоже было в землю закопано. Знакомые, у которых я в Виннице в ту пору нашла убежище на несколько дней, узнали костюм своего репрессированного в 1939 году отца (и мужа), сказали, какие там внутри на подкладке особые приметы, тогда им отдали этот костюм, и они его похоронили во дворе своего дома». [С. С. Зайцева работала в Виннице адвокатом. Умерла в Иерусалиме.]

Но уже через несколько лет – после освобождения Винницы – знающие правду заставили себя её забыть. Лучше было «не знать», иначе бед не оберёшься. Я уже писал, что работал в зарубежных библиотеках. Там я прочитал о начальнике УНКВД по Винницкой области Волкове. Волков не пожелал бороться с «врагами народа». За что был арестован и расстрелян. Найдётся ли желающий в соответствующих архивах проверить эти данные? И, кто знает, не будут ли называть в будущем бывшую улицу Дзержинского (ныне Театральную)  УЛИЦЕЙ  ВОЛКОВА – честного и смелого человека?..
[На русском и украинском языках я материалов о Волкове не нашёл, так что не уверен, или эти данные верны.]

Еврейское кладбище было тогда на Старом городе (об этом уже упоминалось выше). На крутом спуске, расположенном – в сторону Замостья – за двумя заброшенными каменоломнями, в которых образовались озёрца. См. карту Винницы 1913-го года: http://www.depo.vn.ua/karta/karta-vinnitsy-1913-goda . От этого кладбища мало что осталось.

А в СССР существовали правила, согласно которым через 30 лет после последнего захоронения, соответствующих объявлений в прессе (если кто-то пожелает перенести останки своих родственников, забрать памятник) разрешалось на месте бывших кладбищ разбивать парки, садики, но что-то строить, углубляясь в землю – ни в коем случае. Однако для кого были писаны законы в СССР, если партия говорила «НАДО!»? И – копали, и тревожили покой мёртвых. А то, что еврейские кладбища, согласно иудаизму, должны сохраняться вечно – это никого, вообще, не тревожило. В Испании, в Праге существуют многоэтажные еврейские кладбища, так как евреям не давали в городах под кладбища новой земли – и они вынуждены были ставить гробы поверх старых захоронений. Но никогда – вместо них.

Потом появилось, ставшее быстро огромным, кладбище на Литинском шоссе.  Христиан и евреев поначалу хоронили отдельно. Еврейские могилы были справа от входа. После, насколько мне помнится, это разделение соблюдалось не всегда. Может быть, совсем исчезло? Безбожникам-то – всё равно. Или просто свободного места в еврейской части кладбища уже не оставалось, а нового – при «расцвете дружбы народов СССР» – предоставлять было не положено.

Одновременно существовало кладбище на Пятничанах. Там, вроде бы, еврейского «отсека» не было. Но отдельная часть была выделена для бывших военнослужащих-офицеров.
Кстати, на Киевском шоссе  я  в 50-е годы обнаружил небольшое кладбище, на котором были захоронены только военнослужащие. И бывшие офицеры, и сержанты, и солдаты. Первые – разбившиеся лётчики (крыло самолёта как надгробие) и отставники, вторые и третьи – в госпиталях умершие, перевозить которых на родину для захоронения не было, по разным причинам, никакой возможности. Это всё – мои предположения, но думаю, они не далеки от истины. Хотя и прошло с «открытия» мною этого кладбища более половины столетия.

[«Еще одно старинное кладбище находится в районе Энерготехникума» - А. Грудин (США).]

ВИННИЦКИЙ  ТРАМВАЙ

На «совмещённом трамвайно-троллейбусном сайте» (http://stts.mosfont.ru/city/125/) рассказано о возникновении и развитии винницкого трамвайного движения.

Троллейбусы, имевшие вид переделанных автобусов львовского производства (а, может быть, это и было так?), появились, мне кажется, в самом конце пятидесятых. А трамвай в 1945-м уже был. Поэтому – лишь о трамваях и о том, чего на указанном сайте и быть не могло.
Трамваи были старые. Кабины водителя – с обоих концов. Это было очень удобно, если надо было вдруг поехать назад. Стоило только перекинуть дугу (к ней для этой цели была прикреплена крепкая верёвка) и водителю перейти в другой конец вагона. Трамваи нередко сходили с рельсов  («с рельс», говорили в Виннице). Тогда всех просили выйти, под колесо подкладывали булыжник (!), спрыгнув с которого колесо могло случайно попасть на нужное место. Не попадало – процедуру повторяли. Многократно. А если трамвай сходил всеми колёсами с рельсов, то его на них затягивали. Машиной. Трамвайное движение замирало на часы.

Да, булыжники, как правило, находили у края проезжей части. Если же не находили, то выковыривали из мостовой, тогда ещё не покрытой асфальтом. Ломики у водителей (наверное, не только для этих целей) находились в кабине всегда. У некоторых же в кабине были припасенные (на случай) булыжники!

Те, кто стоял на задней площадке, могли рассматривать пустую кабину водителя. Там, на колонке управления, хорошо читалась бронзовая надпись «Всеобщая российская компания электричества». А сделаны эти трамваи были, согласно сайту (см. выше), в Германии (ещё до революции!). Я бы не поверил, если бы летом 1968-го года много раз не сидел в Сочи в машине «ЗИС» (Завод им. Сталина), в которой на каждой железке стояло клеймо «Made in USA». Машина эта находилась на балансе сочинского горздравотдела – и команде нашей кафедры, проводившей там курс усовершенствования, предоставлялась она для поездок по округе. На этой машине в своё время перевозили того, чьим именем был назван завод, бывший не в состоянии производить машины, гарантирующие безопасность передвижения «корифея науки, гения всего человечества» (определение заимствовано из книг тех времён), имевшего дачу неподалёку от Сочи.

К сожалению, ни одного трамвая из тех первых трамваев немецкой фирмы МАN (немцы произносят не «ман», а «эм-а-эн») не сохранилось, а ведь они бегали по рельсам Винницы ещё в 50-е годы!

Билеты продавали кондукторши (мужчины-кондуктора появились лишь в последние годы описываемого периода, причём их были единицы). Кондукторши начинали «отоваривать» билетами с задней площадки, где, сбившись кучей, плотно друг к другу стояли потенциальные безбилетники. А затем кассирши протискивались, прижимая  высоко к груди висящую на шее сумку с мотками билетов и деньгами, в направлении водительской кабины. Протаскивание своего тела сквозь плотную людскую массу было для них делом непростым. Кассирши, напрягаясь, багровели. И всё же худых и плоскогрудых среди них было почему-то совсем немного. Попав в переднюю, весьма свободную часть вагона, кассирши, получив, наконец, возможность глубоко вдохнуть, на выдохе кричали: «Девочки! Пройдите вперёд! А мальчики пройдут за вами сами».

Если Вы покупали более двух билетов, то крайний был довольно часто половинкой. Вторая половинка доставалась следующему покупателю нескольких билетов. Для половинок у кассирш был всегда отдельный моток билетов. Так «экономился» один билет и прикарманивались ТРИ  КОПЕЙКИ. Стоимость стакана газированной воды с сиропом. Но, как говорится, с миру по нитке – голому рубашка.

Большим шиком считалось (особенно, в вечернее время, когда контролёров не было), отдавая кассирше свои трудовые копейки, гордо при сём во всеуслышание заявить: «Билет не нужен!». Кассирша, странное дело, не упрашивала…

В мае 2012 г. получил электронное письмо от уже упоминавшегося Леонида Вайсберга. Вот, что он написал: «…Перечитал главу Вашей книги о винницких трамваях.
Ломики у всех водителей трамваев были предназначены для перевода стрелок –  вагоновожатый (так уважительно именовался водитель трамвая) останавливал трамвай перед стрелкой, выходит из вагона и ломиком переводил стрелки. Автоматического или дистанционного перевода стрелок в те годы не было не только в Виннице, но и в Москве.
Трамвайные вагоны нового образца, которые появились в Виннице в описываемое время, были выпущены Усть-Катавским (Усть-Катава – город в Челябинской области – С. В.) вагоностроительным заводом (в моей памяти застряла табличка с этим незнакомым названием, а сейчас я проверил в интернете: такой городок действительно есть, и там давно выпускают трамвайные вагоны). Львовские, киевские или чехословацкие вагоны появились в Виннице уже не при мне, я их увидел в Москве.
Вспомнилась одна живописная деталь. Как-то в вагон с передней площадки вошел старик доктор Коган (если не ошибаюсь, он был известным гинекологом). Он сошел через одну-две остановки, не успев передать деньги на билет. Уже выйдя из трамвая, он подошел к задней площадке и через окно протянул кондукторше деньги за билет. Эта щепетильность старого интеллигента  врезалась в мою память на всю жизнь.
А второе застрявшее воспоминание о винницком трамвае было другого свойства.  После окончания занятия в железно-дорожной больнице я не очень удачно прыгнул на ходу на подножку трамвая и еще не успел подтянуться, как стоявшая на задней площадке милиционерша ударила меня сапогом в грудь – и я кубарем скатился на свободную от машин мостовую… Меня всегда интересовал неразрешимый вопрос: она ударила меня как злостного нарушителя правил дорожного движения или, может, положительная женщина убоялась, что я не удержусь и скачусь под колеса – и ее мощный пинок был такого же свойства, какие я получал при парашютных прыжках с аэростата и с самолета (для лучшего отделения от транспорта).
Скажите, а сами Вы на трамвайной колбасе и на переполненной подножке трамвая и поезда ездили? Тоже ведь темка для обсуждаемой главы.»

Удовлетворю любопытство моего читателя: на «колбасе», вроде бы, не ездил, а на подножке трамвая – не раз и однажды – это было ужасно! – скорого поезда.

ВИННИЦКАЯ  ТОРГОВЛЯ

Я, впрочем, касался торговой темы уже не раз. В рассказе о магазинах военторга,  спорттоваров и электротоваров,  в воспоминаниях о магазинах № 2, «обкомовском», молочном, хлебном, в прочих разделах. И всё же многое осталось «за кадром». Попытаюсь в этом отдельном разделе кое-что высветить получше, хотя, подчёркиваю, ещё в переписке с читателем Акивой Юкельсоном я признался в недостаточном знании и понимании «технологических особенностей» торговли тех лет.

Ну скажите, с чем могут быть связаны первые представления о торговле у школьника младших классов? Не мучайтесь: всё равно не отгадаете. Жизнь-то настолько изменилась!
Не имели мы никаких карманных денег. Лишь изредка перепадало нам несколько копеек. И на них можно было купить только стакан газированной воды. Без сиропа – за одну копейку. С сиропом – за три. С двойным сиропом – за целых ПЯТЬ копеек!

Газированную воду продавали, как правило, на улице, а в магазине – только в двух известных мне местах. В уже упоминавшемся магазинчике «ПИВО-ВОДЫ» (рядом со зданием филармонии) и в деревянно-фанерном, синего цвета магазинчике на противоположной стороне улицы Ленина, там, где она поворачивает вправо (направление от моста до базара Калича). В 2000-м году, помню, на этом месте находилось кафе Мак Дональдс.

Продавали газированную воду со специальных тележек на двух колёсах. Подтягивали такую тележку к предназначенному месту на тротуаре, пустыре, площадке у базара, пр. Подкладывали под колёса «тормозные башмаки» (ими служили валявшиеся рядом булыжники, битый кирпич), чтобы не двигалась с места. Подключали к водопроводу (для этого часто приходилось подводить к этому месту водопроводную металлическую трубу либо (также – по поверхности земли, ибо в холода газированную воду никто не продавал) толстостенный (чтобы пешеходы случайно либо намеренно не сдавливали) резиновый шланг.
Внутри тележки находилась большая ёмкость для воды, обложенная льдом и подключённая как к водопроводу, так и к стоявшему рядом с тележкой металлическому баллону с углекислым газом. Баллон был «упрятан» в белую полотняную «наволочку» (с эстетической, гигиенической или ещё с какой-то мне непонятной целью?).

На поверхности – два высоких градуированных цилиндра с сиропом (редко – двух видов) и краники. Два маленьких – в нижней части цилиндров – для сиропа и большой – для воды. А также – специальная подставка для мытья стаканов. Повернёт продавщица ручку подставки влево – и оросят стакан изнутри и снаружи струйки воды. Вправо – струйки увянут. Если на стакане были заметны следы от жира (пончиков, пирожных) или губной помады, продавщица оттирала их под струйкой воды пальцами. Подставив помытый пустой стакан под цилиндр с сиропом, продавщица поворачивала краник и напускала, не отрывая глаз от градуировки, в стакан одинарную (двойную) порцию. Затем из большого крана наливала в стакан более или менее охлаждённую газированную водопроводную воду.

Определить степень охлаждения и «газированности» воды можно было лишь попробовав её. И если в жаркий день вода оказывалась температуры свежевыпущенной мочи, а, значит, и практически без газа (как нам позднее объяснял учитель физики Е. И. Лехтуз, растворимость газов в воде возрастает с понижением  её температуры), «возвратить товар», потребовав за него деньги обратно, уже никакой возможности не было. Поэтому обычно предварительно выясняли качество воды у пьющих её. Но известно: на вкус и на цвет товарищей нет. И – «маленьким детям очень холодную воду – нельзя». О, как часто я тратил последние три копейки на полнейшую безвкусицу! Чтобы этого избежать, я сначала жертвовал копейку на пробный стакан «без сиропа». Если вода оказывалась плохой, то я, часто не допив, шёл к другой тележке: места «прописки» тележек мне были хорошо известны. Если же мои зубы заходились от холода, а язык пощипывала углекислота, то я раскошеливался на воду «с сиропом». Два стакана кряду выпить – тут не было никаких проблем.

Увы, и сироп часто оказывался «фальсифицированным»: надо же было продавщице как-то «навар» с её тележки иметь. Он был или просто разбавленным, или – как я сейчас понимаю – «разбавленным-добавленным» (сладким от добавленного САХАРИНА, но лишённым поэтому аромата и вкуса). Намного позже мне пришла в голову идея различать качественные и плохие сиропы по косвенному признаку: над цилиндрами с настоящим сиропом всегда роились пчёлы, осы. К сожалению, это «открытие» сделал я во времена, когда жажду утолял уже другими напитками.
Не помню, когда появились автоматы с газированной водой. Наверное, ещё до 1960-го года. Мало того, что качество воды и количество сиропа в автоматах предугадать также было невозможно, нередко они проглатывали деньги, не выдавая взамен ни-че-го.  Различные махинации обслуживающих подобные автоматы  механиков стали предметом судебных разбирательств. Однако качество работы автоматов не улучшалось.

О мороженом – втором вожделенном детьми продукте, поставляемом нам торговлей – я уже писал в «Детских забавах».

Посылали меня, конечно, в магазин за хлебом. Ещё тогда, когда хлеб выдавали по талонам. И – позже. Здесь ничего, вроде бы, особенного не было. Длительное ожидание привоза хлеба и длинные очереди относительно быстро сменились возможностью купить хлеб в количестве «сколько пожелаешь» и даже выбрать тот или иной сорт хлеба.

Хлеб был в советское время по цене недорогим. Чем и пользовался предприимчивый люд, скармливая хлеб скоту. Приезжали из села и мешками увозили хлеб. И ели потом сами, и продавали на базаре толстыми кусками белейшее свиное сало. Винить во всём селян было бы тоже несправедливо. Покупали бы они корма для скота, да таковые были и не намного дешевле хлеба, и в дефиците. А хлеб: бери – не хочу! Н. С. Хрущёв даже додумался одно время (год 1956-й?) в столовых самообслуживания выкладывать хлеб на столы «за так». То есть, бесплатно. И бахвалился этим. Правда, быстро опомнились, так как хлеб почти мгновенно перелетал из тарелок на столах в сумки собиравших его с теми же откормочными целями.

Другой, также не отличавшийся даром политического предвидения руководитель страны, в конце 80-х  возмущался дешевизной хлеба у нас. Вот он за рубежом бывал и знает, сколько там хлеб стоит. Немало, мол. А мы, такие-сякие, покупаем хлеб почти за бесценок – и эту «манну небесную», дарованную нам родными партией и правительством, не ценим.
Как только я получил возможность аргументы генсека проверить, сделал это в Западной Европе. Да, хлеб там не дешёв (так называемая, выпечка – просто очень дорогая). Но на свой оклад тамошний школьный учитель мог купить приблизительно такое же количество хлеба, как и на свою месячную зарплату опять же приблизительно такого же хлеба советский учитель конца 80-х. Если учесть, что хлеб в Западной Европе, в отличие от СССР, не являлся ОСНОВНЫМ продуктом питания и его потребляли там раза в три меньше, чем в СССР, то продолжать  рассуждения и заниматься подсчётами больше не имеет смысла.

О продаже других продуктов питания я уже писал, даже о пирожках. Да и находился я в те годы не на собственном довольствии, поэтому в продовольственных магазинах бывал не часто. Почти никогда не ездил в выходные дни за продуктами. В относительно недалеко расположенных от Винницы сёлах и небольших посёлках, в так называемые «базарные дни» можно было довольно дёшево купить многие продукты, включая живых кур, цыплят,  гусей и даже индюков. Малюсенькие цыплята стоили всего по 3 рубля (до реформы 1961 г.) – и у кого был свой двор или большой сарай мог откормить их отходами с кухни и обеденного стола до приличного веса. Самые оборотистые откармливали цыплят в тёплое время года на … балконах. В городе.

Однажды со знакомыми, у которых была легковая автомашина, я поехал в Хмельник – ныне широко известный курорт, а в те годы – маленький районный центр, знаменитый лишь благодаря выращиваемому там очень вкусному луку. Осенью из Винницы и других мест приезжали туда на машинах сотни людей и закупали на зиму красиво сплетённые ВЕНКИ хмельникского репчатого лука, украшавшие до самой весны стены городских кухонь и облагораживающие борщи, бульоны, супы, жаркое, фаршированную рыбу и прочие украинские и еврейские блюда.

С овощами и фруктами в магазинах было всегда плоховато. Бывали периоды, когда в самом большом овощном магазине на улице Ленина прилавки были почти пусты. Магазин был наполнен только запахом гнили. Винить в этом одних торговцев было бы несправедливо. То, что они получали для продажи, не выдерживало никакой критики. То место, где они полученный сырой товар могли хранить – тоже. Магазин не располагал ни холодильными камерами, ни хотя бы сухими подвальными помещениями. Тот подвал, где хранились почти вперемешку картошка, свёкла, морковь, лук, бочки с соленьями и – редко – яблоки, был совсем не годен для подобных целей. Широченные двери его со стороны двора, граничащего с костёльным двором, были всегда нараспашку, что выравнивало температуру в подвале и во дворе. Через эти двери уходил более-менее хороший товар знакомым и просто нужным людям.

Довольно долгое время магазином заведовал грек видной наружности по фамилии Кулисиди. При нём был короткий период «полурасцвета» магазина, а потом всё пошло по-прежнему. Повторяю, не вина работников магазина в том, что зелёные, засоленные ещё незрелыми, сморщенные помидоры годились только в щи, как и лишённая вкуса квашеная капуста. Что они вынуждены были продавать полусгнившую, покрытую плесенью морковь: другой не имели. И – тому подобное. Ещё одно: прилавки овощных магазинов располагали условно свежими продуктами только до января-февраля. Потом торговали преимущественно консервированными овощами и фруктами.

Будучи посланным за бурячком или чем-то иным в овощной магазин, я видел там странного вида продавщиц. У них были ухоженные головы (хорошие, модные тогда высокие причёски), здоровый цвет лица («витаминами-то торгуют», – кумекал я), брови и ресницы подкрашены, а губы напомажены. Но – руки! В рваных, с оголёнными кончиками пальцев перчатках. С траурной каймой под ногтями, местами покрытыми облезающим лаком. Я недоумевал: «что держит их на этой грязной работе?».

Да, многое я не понимал. И удивлялся, когда проходя мимо расположенной на первом этаже у гостиницы «Украина» парикмахерской, видел там восседавших в кресле перед столиками маникюрш знакомых мне по виду продавщиц овощного магазина. Работниц недалеко расположенной обувной фабрики, руки которых после работы с крашеной кожей выглядели тоже не парадно, я там не видел: маникюр сделать стоило немало. Понимание в различии  доходов и причин этого различия пришло ко мне позже.

Не много я могу рассказать о торговле винно-водочными изделиями. Мы таковые не покупали. Дома никто не пил даже пива. А гостям подавали «горячительные напитки» собственного изготовления. Это были наливки, которые начинали готовить летом и ранней осенью. Насыпали в большую бутыль с широким горлом ягоды (вишню, смородину, малину, пр.), засыпали их сахаром. Иногда добавляли дрожжи. Я никогда не принимал в этом «винопроизводстве» никакого участия, поэтому детали привести не могу. Бутыль закрывали марлей (от мух), иногда крышкой с трубочкой (для выхода бродильных газов). Через недели или месяцы полностью перебродившее содержимое бутылей сливали, несколько раз процеживали через двойную марлю. А потом разливали по бутылкам, добавляя в некоторые из них спирт.

О спирте можно писать отдельную книгу. Он был в Виннице в то время своеобразной валютой. Не могу ничего рассказать, как появлялись на тех, кажется, двух десятках спиртовых заводах области излишки продукции. Могу только догадываться, как «лишний» спирт попадал за заводскую ограду. Слышал, что в конце пятидесятых обнаружили на спиртзаводе в Немирове СПИРТОПРОВОД (склад готовой продукции – определённое место вне территории завода). «Налёт» на завод контрольные службы совершили в пожарной машине и машине «Скорой помощи» (как бы учение проводили) – и спрятать все концы в воду ничего не подозревавшие заводчане не успели. Директор завода Пищик вынужден был по приговору суда отправиться в места не столь отдалённые.

Спирт всегда можно было купить. По сходной цене. У, как теперь бы сказали, дилеров. И по качеству он был лучше продаваемой водки. В магазинах же спирт не продавали. Рассказывали, что в торговле спирт бывает только на Крайнем севере. И то – только потому, что 40-градусная водка при тамошних морозах замерзает, разрывая бутылки. На спирту, разбавленном примерно до 40 градусов, настаивали, например, лимон. Процеживали. Получался напиток получше казённой водки. Рецептов было множество. Я смешивал спирт в равных количествах с виноградным соком (из бутылочек с детским питанием: там сок был отфильтрован). Получался «коньяк». Или с вином  «Букет Молдавии», настоянным на травах (вино продавалось на базаре, с молдавских машин). Получался другой вид «коньяка». Добавлялся в разведённый спирт в небольшом количестве «Рижский бальзам» – получался ещё один вид «коньяка».
Готовили разнообразные ликёры. Не беру это слово в кавычки, потому что технология была подобна заводской: спирт, сахарный сироп (опять же – лучше из бутылочек для детского питания), пару капель фруктовой или растительной эссенции. Довести до кипения. Охладить. Разлить. Что мы никогда не использовали, так это – пищевые краски. Зато в магазинных так называемых плодово-ягодных винах – плохой спирт (почти сырец), вода, сахар, эссенция – их было сверх надобности. Потому и пятна от таких вин на скатертях и одежде оказывались не выводимыми.  А какие звучные названия этой отраве давали! Как болела от неё на следующий день голова! Как быстро от этого зелья спивались!

Да, нашу компашку снабжал спиртом один из парней, отец которого работал главным инженером на спиртзаводе, расположенном на юге Винницкой области. Дело – за давностью – неподсудное, но всё же. Ограничусь этими сведениями.

О продаже промышленных товаров я тоже уже писал. Что тут добавить? Товаров было мало. Денег у населения, впрочем, тоже немного. Однако дефицит ощущался почти во всём. Плохо было с одеждой, обувью, постельным бельём, мебелью, кухонной посудой… Я не в состоянии просто всего перечислить. Понятно, что время было послевоенное. Однако если бы не возведённое в догму плановое хозяйство, а – вместо него – проклинаемое советской идеологией хозяйство рыночное… Увы, свободный рынок в несвободной по большинству параметров стране был совершенно невозможен.

Выручали комиссионные магазины, толкучка (барахолка), последние ряды на базарах (там продавалось не съестное). Так сказать, полу- , четверть- свободный рынок. Комиссионный магазин был в Виннице один. Где – я уже указывал. С довольно небольшой, как бы правильно выразиться, торговой площадью. Одежда висела так плотно, что разобраться в ней, глядя через прилавок, было непросто. Особо красивые (и особо дорогие) вещи выкладывались отдельно.

В магазин нередко ходили, чтобы просто поглазеть на необычные одёжки, обувь, радиоприёмники и магнитофоны. Было известно, что цены там «кусаются». В «комиссионке» стоял всегда какой-то специфический запах. Думаю, что это – от неизвестного мне средства против моли: круглый год в магазине висели меховые шубы, воротники, муфты, черно-бурые (серебристо-черные) и рыжие лисы. И их надо было «охранять» от врага № 1.
Заведовал магазином многие годы Побирский. Имени-отчества его не помню, а дочь его - красавицу Тамару запомнил хорошо. Она вышла замуж за чудесного парня - Толю Закалюка. В 1953 г. он, после окончания юрфака Киевского университета, приехал в Винницу. Мой старший брат привёл молодого помощника прокурора в наш дом. Дружили они много лет. Толя уже через два года стал инструктором обкома партии, потом - ЦК КПУ. Интеллигентный, скромный, приветливый он мне весьма импонировал. Я был однажды у него с Тамарой дома в Виннице, раз - в Киеве (поразился размерами и планировкой квартиры в жилом доме работников ЦК). В начале семидесятых Анатолий Петрович перешёл на преподавательскую и научную работу, стал профессором, академиком-правоведом, автором многих книг.

На известной уже в те времена одесской толкучке можно было приобрести новые заграничные вещи, привезенные моряками. За большие деньги, однако. На винницкой же барахолке (сначала она была, вроде бы, на замостянском базаре, а потом переместилась в район Тяжиловского шоссе) почти исключительно продавалось поношенное, бывшее в употреблении, пользованное…

Туманно вспоминаю услышанный рассказ об одном «миллионере» тех лет. Он привёз с войны немного – маленький чемоданчик. Тяжёленький, правда. Так как в нём находился один миллион обычных швейных игл, «позаимствованных» на каком-то производящем такие  иглы предприятии поверженной Германии. [В чемоданчик, как резонно заметил мне в личном письме читатель В. Крыжанивский, миллион игл не поместить. Думаю, что –  максимум десяток-другой тысяч. Но всё же привезти один миллион игл было весьма возможным: не только по объёму, но и по весу эта самодеятельная репарация не особо выделялась бы от иных подобных (см. далее) – всего-то несколько тяжёлых ящиков.] Другие вывозили из опустевших и не опустевших немецких квартир швейные машинки, настенные и напольные часы, старинную мебель, гобелены, ковры, хрусталь, фарфор: во многих домах Винницы и других мест я видел эти необычные для нас вещи. А кто и музеи грабил – вопрос о принадлежности многих дорогих произведений искусства не решён и через 65 лет после окончания войны. Наш же непритязательный герой повествования увёз из Германии «мелочь». И продавал швейные иглы на базаре поштучно. Одна игла стоила один рубль. Подсчитать несложно.

Если что-то «выбрасывали», то тут же выстраивалась длиннющая очередь. А прямо к прилавку, расчищая себе дорогу костылями и матом, направлялись инвалиды войны. Они имели право на внеочередное обслуживание. И этим правом пользовались. Покупали всё, что можно было тут же у магазина перепродать. С наценкой, величину которой я не могу назвать. Но на водку, снимающую так называемые фантомные боли в ампутированной конечности, хватало. Так что, и их судить не будем. Мне почему-то хорошо запомнилось, как одноногий инвалид, купивший без очереди новогоднюю ель (тоже – дефицит тех лет), был не в состоянии оттащить её к месту перепродажи (руки были заняты костылями). Смешанные чувства вызывали такие картины…

В магазинах все товары находились на недосягаемых для покупателей местах. На полках, расположенных за прилавком. Между прилавком и полками прохаживался продавец, удовлетворявший просьбы покупателей показать тот или иной товар. Ну как сейчас в дорогих ювелирных магазинах. Правда, стеклянных прилавков в промтоварных магазинах поначалу не было совсем. Обычное стекло – оно тоже не слишком надёжно. Другого – не было. Опять же – мера вынужденная: воровство процветало. Да и просто не знали в СССР в те годы другого метода торговли.

В июне 1953 года я попал на соревнования в Ужгород. Город находился в так называемой погранзоне, на въезд в которую надо было получить специальное разрешение в милиции. Только при наличии эдакой «визы» можно было приобрести железнодорожный билет.
Нашу команду разместили в гостинице в самом центре города. Приехали мы под утро, быстро прошли мандатную комиссию и были до следующего дня свободны. Я – самый молодой – не пошёл с остальными пить вино в какой-то городской монастырь. А решил ознакомиться с городом, имевшим явно «заграничный вид». Зайдя в первый же магазин, я был ошарашен возможностью пройтись между прилавками с выложенными НА НИХ товарами, между развешенными рубахами, костюмами… Сначала я подумал, что по ошибке забрёл на какой-то склад. Но продавец, подошедший с вопросом, чем он мне может быть полезен, «вернул» меня в реальность, в магазин.

Этот магазин со свободным доступом к товарам, этот вежливый продавец, говоривший со странным акцентом – я, наверное, впервые подумал, что можно жить и по-другому. Удивило в Ужгороде также существование школ, например, с венгерским и, если не ошибаюсь, словацким языком обучения (виньетки выпусков этих школ были выставлены в витринах фотографий).
А это не относится непосредственно к Виннице, но связано с изложенным выше. Поэтому я позволю себе несколько отвлечься от темы.  Мы пробыли в Ужгороде не менее недели. Недели очень знаменательной во многих отношениях. И я оказался свидетелем того, как Закарпатье (часть бывшей Австро-Венгерской империи) по-новому убедилось, куда привели его итоги Второй мировой войны и перекраивание политической карты Европы.

Менее чем через три недели после похорон Сталина в стране объявили амнистию. На свободу вышло около 1,2 млн. заключённых (одним мановением руки были закрыты 400 тысяч уголовных дел). В результате этой амнистии произошло, как писали газеты,  «усиление криминогенной обстановки в стране». Л. П. Берия – снова министр внутренних дел и, кстати, инициатор амнистии – как раз во время нашего пребывания в Ужгороде отменил не только погранзону, но и послал на Москву подчинённые ему погранвойска. Граница стала неохраняемой (старшие ходили пить вино уже в монастырь пограничной с Ужгородом Чехословакии) – и в бывшую погранзону  хлынули освободившиеся уголовники. Они хорошо знали, куда стремились.
В Ужгороде начался хаос. Бесследно исчезали велосипеды, прислонённые к забору. Уносило несуществующим ветром сушившееся бельё. А магазинные прилавки, полки с обувью, стойки с одеждой опустошались словно по мановению волшебной палочки. Надо было видеть ужас в глазах местных жителей!

Манёвр Берии не удался. Буквально через 2-3 дня после возвращения нашей команды из Закарпатья – 26 июня 1953 г. – Берия был арестован, объявлен иностранным шпионом, и т. д. Секретный приказ об изъятии всех статей о нём поступил только через месяц. Библиотеки получили, например, наново напечатанные страницы энциклопедий, справочников, и тому подобных изданий – страницы, которые надо было вклеить вместо вырезанных (с упоминанием имени Берия). Но народ и без секретных приказов хорошо знал советскую власть: сколько уж раз приказывали стереть память о тех, которые вдруг объявлялись врагами народа. Чьи портреты прежде несли на демонстрациях, вывешивали в Красных уголках, в Домах культуры – везде. Работники торговли, вынужденные – по разным причинам – быть всегда начеку, тем более, чувствовали настроение властей.

Как только я – основной грузчик и носильщик в семье – появился в доме, мама послала меня за мукой. Никак не вспомню, почему я должен был купить сразу несколько килограммов муки, для чего мне были выданы деньги и крепкая наволочка (ёмкость). Вроде бы, карточной системы уже не было с декабря 1947-го года. Но талонная система оживала не раз – и не исключено, что мне было поручено «отоварить» талоны на муку. Муку покупали почему-то не в продуктовых магазинах, а в (некоторых) хлебных – и около нас таким (с мукой) был тот, в полуподвале описанного дома с аптекой №1. Я стоял в очереди на улице относительно недолго – и вот я медленно продвигаюсь в сторону продавщицы уже в полутёмном магазине. В магазине, непривычно для моего глаза, знавшего это помещение многие годы, всё было завалено мешками с мукой. До самого потолка. И не в один ряд.

Вдруг за моей спиной раздался крик. Стоящий в очереди на несколько человек сзади меня пожилой мужчина заметил в просвете между мешками с мукой плакат, на котором был изображён Берия! И потребовал немедленно директора магазина. Тот явился и, уяснив суть дела, разволновался не менее ветерана. Но как добраться до этого плаката, висевшего так высоко? Надо перенести десятки мешков с мукой, приставить лестницу… Директор магазина – не зря он работал в торговле – оказался смышлёным малым. Он тут же «вычислил» во мне спортсмена, не чурающегося авантюр. И, словно обученную овчарку, «натравил» меня указанием перста в сторону плаката с изображением «иностранного шпиона» - недавнего члена Политбюро ЦК родной нашей партии. Для меня, когда-то перебравшегося по карнизу третьего этажа из нашего окна в окно соседки М. Н. Працюк (её старая мать захлопнула дверь, не взяв ключи), мешки с мукой не были Гималаями. И через минуту-другую директор магазина сминал в руках пыльный треклятый плакат. А я, по указанию директора магазина, получил право тут же получить положенные мне килограммы муки. И очередь не роптала. «Идейным» всегда у нас была дорога, а ветеранам-жалобщикам – только почёт (помните: «…молодым везде у нас дорога, старикам – везде у нас почёт!»?). И стоящий за мной ветеран отоварился, в отличие от меня, «в порядке очереди». Домой я явился в образе Деда мороза – белым от муки с головы до ног.

Если кто-то удивится, что я рассказываю о таких вроде бы мелочах, то не следует это делать. Это – очень показательные штрихи той нашей жизни. Я бы, например, на знамени СССР нарисовал очередь. Более яркого символа жизни в СССР – не найти. Очереди были везде и за всем. Но, конечно, непрекращающиеся ни на один день и самые-самые длинные – в торговле, к которой я снова возвращаюсь.

Теперь я расскажу о двух известных винницких работниках торговли, которых знал, так сказать, и вне их трудовой деятельности. Об одном напомнил мне читатель Акива Юкельсон. С него, Леонида Ройзмана, и начну. «Открыл» я его для себя в летний выходной день (в воскресенье) где-то в самом начале пятидесятых годов.

Тут следует указать, что видных винничан в лицо знали почти все. И – всех. Хорошо одевающихся, модников – особенно. Одёжка тогда значила даже больше, чем об этом писал Антон Павлович Чехов. Особо вызывающе, то есть, богато одевающихся мужчин я что-то не помню. Добротно одевающихся – да.

А из женщин в этом отношении не было конкуренции жёнам военных. Генералов, полковников, реже – просто офицеров. Высший командный состав в первые послевоенные годы был очень молод. И жёны у них были подходящего возраста. Почти все вернулись из западно- и среднеевропейских стран (Германии, Австрии, Венгрии, Чехословакии), где служили их мужья. В этих странах они и приоделись. Да – в такое, какое в Виннице прежде никто ранее не видывал.

Жил высший командный состав в большом доме над Кумбарами. В глубине улицы Первомайской. Частично – в домах по улице 9-го Января. Или где-то рядом. Мужья были очень заняты: было время освоения реактивной авиатехники (с весьма частыми смертельными авариями), корейской войны (в которой участвовали не только советские военные советники, но и советские военно-воздушные силы). Кто перегонял туда самолёты, кто сам воевал… А жёны их демонстрировали винничанам образцы предпоследней зарубежной моды. Иногда, правда, они появлялись на улице в пеньюаре, полагая, что это – наряд для выхода на улицу в тёплый летний день. Но в целом, на них заглядывались не из-за этого.

Не могу сказать, кто были эти две разодетые молодые женщины, которых сопровождал неизвестный мне молодой человек. Генеральские (офицерские) жёны или винничанки. Дамы стали мне сразу неинтересны, когда я, поравнявшись с этой тройкой, увидел, как и во что одет был их кавалер. Отличные кожаные туфли, шёлковая рубашка, яркий галстук. А главное – белоснежный костюм из мягкой плотной ткани. И как необычно ладно пошитый!
Винницкие мужчины носили летом белые одеяния. Брюки, кители из не грубой парусины (ужасно мнущейся) или из чесучи – более приятной на вид и ощупь (и не так сильно мнущейся) ткани жёлто-песочного цвета. И к ним – в комплект – парусиновые спортивные тапочки (молодёжь) или (те, кто посолиднее) парусиновые туфли. Чистили такую обувь зубным порошком, втирая в ткань зубной же щёточкой кашицу из него. А потом высушивая (отбеливая) влажную поверхность обуви на солнце. Но двубортный костюм незнакомца был явно из другого материала.

Придя домой, я поведал о виденном старшему брату, стремившемуся одеваться помоднее. А буквально через несколько дней после этого в нашем доме появился он. Леонид Ройзман. Брат потом рассказал мне, что прибыл Лёня из Москвы. Что отсидел какое-то время в тюрьме. За спекуляцию стрептомицином. В те годы стрептомицин у нас в стране ещё не производили (только-только начали выпускать пенициллин). А туберкулёз, при котором стрептомицин на то время был самым эффективным средством, был широко распространён. Стрептомицин, закупаемый за границей, достать было почти невозможно. У кого покупал его Лёня, с какой прибылью перепродавал (говоря по-советски, спекулировал) – понятия не имею.

Лёня отличался хорошими манерами, был приветлив, улыбчив. При разговоре как-то необычно заикался. Не хватал, как другие заики, воздух широко открытым ртом, не хлопал губами. А просто негромко причмокивал, прищёлкивал языком. Эта особенность его речи, с которой он не смог расстаться (не хотел посещать логопеда?) на протяжении тех лет, что был в Виннице, закрепила за ним определённое прозвище, которое мне вспомнить не удалось. Почему Лёня очутился в Виннице, была ли у него здесь родня? – не знаю. В то время он не работал. А занимался, как бы помягче сказать, надувательством. Выдавая себя за других лиц, обещая содействие, помощь. Естественно, за вознаграждение.

Примерно через год дружба Лёни с моим братом прекратилась. Причины этого не знаю. А Лёня уже был торговым работником. Кажется, он начинал учиться торговому делу (в институте) ещё в Москве, но потом его учёбу милиция и суд прервали. Получил ли он позже законченное (хотя бы, среднее) образование – понятия не имею. Но немало лет Лёня возглавлял различные магазины. Как выражались языком тех лет, состоял в номенклатуре гор(обл)торга. Были периоды взлёта (магазин электротоваров на улице Ленина) и падений (маленький магазинчик на Старом городе). Но – без былых потрясений.

Лёня женился. Приобрёл за оч-чень немалую сумму большой не до конца построенный двухэтажный дом в глубине улицы 9-го Января (слева, на спуске от улицы Ленина), что свидетельствовало, скажем так, об его успешной торговой деятельности. Но в конце концов Лёня продал этот дом и уехал в Ригу. Винница лишилась одного из ярких торговых работников, «технология непотопляемости» которого для меня осталась загадкой.

Владимир Тимофеевич Снитковский. Я был знаком с его дочерями. Раза два бывал у Снитковских дома. Жили они рядом с больницей им. Пирогова. Владимир Тимофеевич, как я понимал, руководил мелкорозничной торговлей в городе. По-другому сказать, всем тем, где продавались пищевая мелочевка и(или) что-то иное, но в небольших количествах. По всему городу стояли такие киоски, будочки, вагончики, у которых редко виделись покупатели. Набор выставленных там товаров (в киосках – за стеклом, в вагончиках – на «подоконнике» большого окна, через которое шла торговля) был невелик.

Консервы («Завтрак туриста» – перловка со следами свинины; мы вынуждены были  в походах, кратких поездках на природу этим, мягко говоря, не очень изысканным блюдом не только завтракать – другого было не найти.  И такое яство не забывается!) двух-трёх сортов, покупаемые населением по самой последней нужде. Дешёвенькие конфеты («Барбарис», «Подушечки»), пакеты для быстрого приготовления каш, супов (опять же, в походах не раз отведанные). Что-то, наверное, ещё.

К мелкорозничной торговле относились, по всей вероятности, и маленькие магазинчики с подобным же ассортиментом. Лотки, выставляемые вблизи этих магазинчиков  для продажи прохожим папирос,  пирожков (пончиков), мороженого. Ну и продажа газированной воды, лимонадов, кваса, пива входила также в епархию Снитковского.

Контора Снитковского находилась за широкими воротами в глубине костёльного двора. Там, прислонившись к высокой кирпичной стене, ограждающей костёльный двор от улицы Чкалова, в старинных и позднее до(при)строенных помещениях располагались и бюро, и всякие мастерские горторга. Там, в частности, в больших чанах варили сиропы для газированной воды. Сколько времени проводил В. Т. за этими воротами и что делал – не ведаю. Но я видел его очень часто в городе. В различных местах. При обходе подотчётных ему торговых точек.

Снитковский был просто и опрятно одет. Головной убор носил даже летом, защищая фуражкой свою постоянно болевшую голову от солнца. Шёл степенно. Притормаживал, перекидывался несколькими словами с встречными знакомыми. Шёл дальше. Заходил в магазинчики. Останавливался у киосков, будочек. Редко заглядывал внутрь. Как будто и без того знал, что там внутри. А внутри было немало чего. Причём, немало чего на то время дефицитного. Давал короткие указания: «Хаим, завтра придёт пожилая женщина. Скажет, что от меня. Отвесишь ей килограмм гречки». «Маруся, через час подойдёт от меня мальчик. Дашь ему три кило муки». И – в таком же духе. Я не могу вспомнить, когда точно был острый дефицит тех или иных продуктов. Самых необходимых. Вроде муки и сахара. Но когда не было никакого дефицита – помню. Никогда. Вот этим-то дефицитом и «кормилась» торговля.

Снитковский не носил с собой никаких бумаг. Я не видел, чтобы он что-то записывал. Всё необходимое, включая приход-расход товаров и кому что предназначалось либо обещалось, полагаю, хранилось в его голове с высоким лбом. Его глаза с небольшим прищуром видели всё. Когда через десять-двадцать лет после описываемого времени я пару раз побывал в Ферганской долине и увидел там бухарских евреев, я понял, что Снитковский не только внешне, но и своими спокойными манерами, способом держать себя непроницаемым для других, был с ними очень схож. Оттуда ли его предки? Знаю только, что до войны Снитковский жил в Виннице, а в войну служил (или работал?), в частности, в военном госпитале Казани.

С таким же спокойствием воспринял Снитковский требование получить специальное торговое образование. Он, вместе с другими работниками сферы торговли, окончил вечернее (заочное?) отделение местного торгового техникума. Как они, большей частью люди уже в возрасте,  это сделали – догадывайтесь сами. Более молодые установили для себя планку выше: и зачислились в открывшийся в Виннице филиал Киевского торгово-экономического института. И взяли эту высоту без особого разбега. С первой попытки. А в вузе преподаватели не могли нарадоваться на студентов «от прилавка»…

Подсекла Снитковского быстрая смерть его красивой жены – детского врача. Её погубило белокровие. После этого, по рассказам, Снитковский работал недолго.

Хочу отметить - в завершение этого раздела - одну интересную особенность торговли тех лет. Если кто-то искал, например, хорошую обувь или одежду, что-то приличное из электротоваров, желал пополнить запасы чего-то дефицитного из еды (для семейных праздников, встречи гостей), то все надежды возлагались на последние(ний)  дни(день) месяца или, ещё лучше, квартала. Причина такого странного ожидания была самой простой. Все предприятия торговли (как и всё прочее при плановом народном хозяйстве СССР) имели планы продажи, выражавшиеся, прежде всего, в денежных суммах (товарообороте). Как уже не раз говорилось, товаров хронически недоставало. Месячные, квартальные премии работников торговли постоянно находились в опасности.

Руководство торговлей изобрело, в связи с этим, следующую тактику. Тем магазинам (торговым точкам), которые уже выполнили месячный (квартальный) план, в последние(ний) дни(день) месяца (квартала) ничего из дефицитного не «подбрасывали». Тем же, кто наторговал недостаточно, помогали. Конечно, если директор магазина был человеком покладистым. То есть, в отношениях с начальством был сговорчивым, уступчивым, позволяя проводить через свой магазин продажу того или иного дефицитного товара, который уплывал в чьи-то руки прямо со склада, товарной базы, пр. «Чьи-то руки» получали этот товар либо по блату, либо по спекулятивной цене (завбазой, РУКОводители торговли должны были же как-то «подрабатывать»!) либо – верьте мне или нет, но я знал достоверные случаи – бесплатно. Это были «презенты» (поднесения) за «правильно» проведенную проверку (милиция: ОБХСС – отдел борьбы с хищениями социалистической собственности и спекуляцией; финансовые органы: КРУ – контрольно-ревизионное управление). При «неправильной» проверке тоже было ещё не всё потеряно (для обеих сторон!). Главное было – верно оценить размер «презента». Он зависел от величины обнаруженных "нарушений правил социалистической торговли" и от жёсткости (несговорчивости) проверяющих. Но как говорил мой знакомый со Славянки Зяма Купершлаг, «непідкупних немає, тільки кожен має свою ціну» (Зяма розмовляв переважно українською мовою, якою володів досконало). Торговые работники умели оценивать «стоимость» того или иного сотрудника ОБХСС или КРУ с точностью до третьего знака после запятой. После чего протокол проверки перепечатывался – практически все «недостатки» как-то «испарялись». Торговые работники знали даже, кто какой «презент» предпочитает. Один известный мне молодой человек из КРУ (только что окончивший институт) брал взятки не борзыми щенками, как судья Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин из «Ревизора» Н.В. Гоголя, а – туфлями. Он щеголял всегда в модных новых штиблетах, коих в его доме скопилось множество...

Неумолимыми были проверяющие в тех случаях, когда получали чёткое указание от партийных или компетентных органов «утопить» того или иного торгового работника. Если такого проверяющего ЕГО ЦЕНА уже не устраивала, значит – дело плохо. И надо было уже подумывать об адвокате. Причины «утопления» могли быть разные: от непонимания торгового работника того, кому и сколько надо регулярно «отстёгивать», до, скажем так, политико-идеологических. Если же торговый работник просто не справлялся с делами, его тихо снимали и устраивали на менее сложное и менее «хлебное» место.

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ  САМОДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

Эту часть моих воспоминаний я пытался и прежде привести в рамки. Но как-то мне это не удавалось. То есть, свести вместе разрозненные факты, оставшиеся в памяти – не получалось. Причина  для меня-то была ясна: выраженная амбивалентность, противоречивость того, что сохранилось по этой теме и что надо было обобщить.

С одной стороны, было интересно видеть на сцене новые лица, друзей, знакомых и даже самому немного в самодеятельности поучаствовать. С другой, – добровольно-принудительный (в школе – временами, в институте – постоянно) характер этого участия. И чрезмерное, на мой взгляд,  внимание, которое придавалось художественной самодеятельности (даже в ущерб основному делу: учёбе или работе). Наконец, почти всегда сопровождающая так называемые олимпиады художественной самодеятельности показуха. Один, хотя бы, пример последней. Очень красиво звучало: «Виступає хор-ланка (хор-звено) колгоспу «Перемога» Літинського району». Но в хоре было только две-три колхозницы из этого звена. Остальные – откуда угодно, зато – хорошие певуньи. Если объявить просто «Хор Літинського району», то в этом ничего не будет оригинального. А вот «хор-ланка»! Да ещё с «передовою ланковою-буряківником» (передовой звеньевой-свекловодом), которая поёт, правда, не очень, но тихо-тихо – чтобы никто не слышал – подпевать в нужный момент может!

Украинский народ – народ песенный. В первый раз в 1956-м году, в последний – в 2004-м я  по две-четыре недели кряду слушал, как пели украинские народные песни у павильона (или – при плохой погоде –  в нём) источника «Нафтуся» в Трускавце. С утра до вечера звучали эти песни, дружно подхватываемые пришедшими к источнику вместо неохотно уходящих по своим санаторным делам. Раздавали заготовленные дома и привезенные в Трускавец листочки со словами песен. Иногда появлялся – из отдыхающих – гармонист. А так – a  capella. Приезжие из других республик СССР (стран СНГ) приятно поражались такой спонтанной художественной самодеятельности, столь быстрой спевке прежде незнакомых людей. Но – чтобы в небольшом звене свекловодов все были с певческим даром – маловероятно. Посему и шли организаторы олимпиад на обман. Лишь бы выделиться. В спорте это называлось «подставой».

Кстати, самую что ни есть истинную художественную самодеятельность, что касается исполнения украинских народных песен, я наблюдал в 90-е годы прошлого столетия в… Израиле. При посещении домов бывших винничан. Справляют, скажем, чей-то день рождения. Поели, попили, обсудили все новости. И вдруг кто-то из хозяев или гостей затягивает украинскую песню. Его (её) тут же поддерживают (из Украины эмигрировало евреев, наверное, больше всего). И – одна песня сменяет другую.

«Ой, дівчино, шумить гай… Постав хату з лободи, а в чужую не веди, не веди…». (Вполне, впрочем, подходящая для Израиля песня, хотя с «шумить гай» там проблематично. Однако в пустыне Негев растёт полукустарник «Лебеда белая», которым лакомятся верблюды и который используют как топливо бедуины.)
«Ой на горi та женцi жнуть. А попiд горою яром-долиною козаки йдуть…» – несколько менее подходящая, зато не такая безнадёжная песня. И вот уже кто-то, понизив тембр голоса (под Кобзона, часто исполняющего эту песню):

«Дивлюсь я на небо та й думку гадаю:
Чому я не сокіл, чому не літаю,
Чому мені, Боже, Ти крилець не дав?-
Я б землю покинув і в небо злітав!
…
Й у горі спізнав я, що тільки одна -
Далекеє небо - моя сторона».

Нет ли намёка в словах этой песни, которую – что тоже символично – вытянуть до конца на высокой ноте сумеет не каждый?

Юное поколение, привезенное в Израиль в нежном возрасте или родившееся там, с недоумением смотрит на родителей и дедушек-бабушек, а те уже плывут вместе с песней по волнам воспоминаний… Про ріднi місця,  про друзiв-українцiв,  за українську мову… «…только песня остаётся с человеком» – так, вроде бы, утверждала Эдита Пьеха?
Повторяю, возвращаясь к теме художественной самодеятельности: воспоминания о ней не складывались, но ноябрьская  2009-го года переписка с читателем Дмитрием Якиревичем  заставила меня вновь попытаться это сделать. И вот в том же месяце этот раздел был включён в «Мою Винницу». Его вы и читаете.

Словосочетание «художественная самодеятельность» носило тогда, да и сейчас тоже, двойственное значение. Его употребляли не только в прямом смысле, но и иносказательно. Когда кто-то проявлял ненужную инициативу, причём, если затеянное выполнялось к тому же некачественно, то это с неодобрением называли «художественной самодеятельностью». На самом же деле, художественная самодеятельность — одна из форм народного творчества. Она включает в себя в том числе создание и исполнение художественных произведений силами исполнителей-любителей  индивидуально (певцы, чтецы, музыканты, танцоры, акробаты) или коллективно (кружки, студии, народные театры). Таково определение в русскоязычной ВикипедиИ. (Украинскоязычная ВікiпедiЯ статьи «Художня самодіяльність» не содержит.)
 
Далее в ВикипедиИ сказано: «В дореволюционной России любительские исполнители объединялись в кружки и общества при клубах и собраниях. Существовали и рабочие кружки, народные театры, находившиеся под строгим контролем властей». В СССР художественная самодеятельность тоже находилась «под строгим контролем властей». Всякая не находившаяся «под контролем властей» самодеятельность (включая и художественную самодеятельность) была властям подозрительна. И – либо она переходила под их контроль, либо прикрывалась.
Помощь художественной самодеятельности оказывали Дома народного творчества, имевшиеся во всех областных центрах и крупных городах. Как указывает другая энциклопедия, Дом народного творчества - государственное учреждение культуры, организационно-методический и творческий центр художественной самодеятельности клубных учреждений. В Виннице одно время руководил таким заведением уже упоминавшийся Иван Масляев.

Художественная самодеятельность была, как и всё в СССР, строго идеологизирована. Политической составляющей художественной самодеятельности придавалось в СССР первостепенное значение. Любой концерт должен был начинаться здравицей Сталину, партии Ленина-Сталина, Советской державе. Здесь никакие отступления не допускались. На ежегодных выставках народного творчества (они проходили в белом павильоне Парка культуры; том, что расположен за стадионом) посетителей встречал изготовленный народным умельцем из дерева, гипса или чего-то другого бюст «основателя нашего государства» или же (до 1953 г.) – генералиссимуса. Рядом – вышитый разноцветными нитками холст с портретами этих же «любимых вождей». А на стене, что напротив входа в павильон – большая картина, на которой изображены «лысый, … плотный, крепкий человек (описание Ленина Горьким - ) и «руководитель и организатор всех наших побед» (самое скромное определение личности Сталина). Последний был на картинах всегда несколько впереди, заметнее своего предшественника.
Как я уже отмечал, художественной самодеятельности придавалось непомерно большое значение. Любое предприятие или учебное заведение готово было принять на работу или на первый курс талантливых самодеятельных артистов. Спрашивается, а почему те не шли туда, где их природное дарование могли развить высококвалифицированные педагоги? Почему они поступали в иные – никак с искусством не связанные – средние и высшие учебные заведения?  Потому, думаю, что жизнь обычных, не знаменитых артистов им виделась далеко не сладкой. И тут были они не далеки от истины.

Советское (и это следует особо подчеркнуть!) искусство было в СССР широко доступно. Цены на билеты, даже в московские театры, концертные залы – например, Малый театр, Концертный зал им. Чайковского – были, как говорили, божеские. На галёрку подальше билеты стоили, честно говоря, гроши. Правда, купить (достать) билет было очень трудно. Но это – другой разговор.

Сия невысокая цена билетов в театр и на концерты имела и обратную сторону: артисты получали низкие оклады. И чтобы более-менее достойно существовать, подрабатывали везде, где могли. Руководили кружками художественной самодеятельности, выступали на детских утренниках, различных заводских и прочих юбилейных торжествах, творили на  радио, а в Москве и Киеве – и на телевидении, снимались в кино. Участвовали в «левых» концертах, получая деньги безо всякой ведомости и расписки в ней. И все-все стремились получить хоть какое-либо почётное звание с полагающейся при этом большей или меньшей прибавкой к основному окладу. Так, заслуженный артист автономной Республики получал добавочно 100 (после реформы 1961 г. – 10) рублей в месяц. Народный – больше. И так – до Народных артистов СССР, которых тогда было ещё немного. У тех месячная ставка была  7000 (700) рублей.  Как у работающих профессоров-пенсионеров, о коих я писал выше. Но последних было во много десятков раз больше, чем Народных артистов СССР! О баснословных заработках, которые имели не вернувшиеся в СССР  Ф. И. Шаляпин,  М. Л. Ростропович и  Г. П. Вишневская или сбежавший из СССР  Р. Нуреев не могло быть и речи.

В разделе о винницких стилягах я упоминал о своём знакомстве с Н. Н. Рыкунином. Тот, будучи уже известным всему Союзу эстрадным артистом, окончил Высшие режиссёрские курсы при ГИТИСе. Свою дипломную работу он «писал», если не ошибаюсь, в Чебоксарах, где весьма успешно «поставил на ноги» местный национальный ансамбль. После чего, когда ансамбль быстро добился признания и на зарубежной сцене, ожидал получения от Правительства автономной республики звания народного артиста. Ему же дали только «заслуженного деятеля искусств». С огорчением рассказывал мне об этом в 1972 г. Николай Николаевич, который к тому времени был уже заслуженным артистом РСФСР, а лишь в 1979 г. получил желанное звание Народного артиста РСФСР. Народных артистов СССР тогда на эстраде, кроме К.И. Шульженко и А.И. Райкина, вроде бы, не было. Кстати, и артисты, режиссёры, главный художник Винницкого музыкально-драматического театра возвращались из гастролей в автономные республики Кавказа с полученными там (всего за несколько недель гастролей!) почётными званиями. Кому не известно кавказское гостеприимство!

Вернёмся к нашей теме. Поступающие в учебные заведения после подачи документов приглашались в отдельную комнату, где сидели представители профсоюзной и комсомольской организаций института. Там поступающим предлагали рассказать о своих увлечениях, талантах. Это фиксировалось в специальных анкетах. Одни упирали на свои спортивные достижения (что тоже было важно), другие – выглядевшие явно не спортивно – сочиняли истории о своих особых способностях в искусстве. Абитуриенты знали: приёмная комиссия ищет не только самых образованных, ей нужны и «артисты из народа».

Проходила экзаменационная пора. Зачисленные в студенты забывали о своих признаниях в любви к искусству. Но уже через месяц-другой они видели себя в списках участников хора, танцевальной группы, и прочая. Пытающимся доказать свою бесталанность показывали заполненные ими самими листочки с перечнем их талантов. Так создавалась массовость народного творчества. Конечно, были среди сотен первокурсников десяток-другой действительно талантливых, с удовольствием занимавшихся вечерами театром, пеним, танцами. Однако основная масса «карабкалась по каменистым тропам науки, стремясь достигнуть её сияющих вершин» (несколько изменённое выражение К. Маркса). У них не было ни желания, ни времени на спевки и тому подобное.  З а с т а в л я л и.

Со школьниками, вообще, не церемонились. Приказано – пой!  Можете мне справедливо возразить: приобщение к искусству с детства, с юных лет очень важно. Согласен полностью! Но – не такими же методами.

Олимпиады проводились в весеннее время. И каникулы в школах были кстати. И относительное затишье на селе перед посевными работами. И до осенне-зимней лихорадки по достижению плановых показателей на предприятиях было ещё далеко. Лишь средние и высшие учебные заведения не подходили под этот график. Приходилось – ради репетиций – освобождать студентов от занятий. Не ударять же лицом в грязь перед соперниками!

Лучшие из лучших со всей области показывали своё мастерство в помещении театра. И, наконец, выбирались те, кому доверялось участвовать в заключительном концерте. Билеты заполучить на этот финал было нелегко. Даже наши приятели в театре могли мне предоставлять возможность только для посещения предварительных выступлений (они проходили в течение всего дня). Вот я и бегал из школ, где выступали «наши» (не всегда в центре, нередко – и на Замостье), в театр. И – обратно.

Открытия необычных талантов, что естественно, были редкостью. Ну танцевали близнецы с разных сторон большого стекла: как будто – только один, перед зеркалом. И идея не нова, и синхронность движений не на уровне. Ну плясала группа какой-нибудь экзотический (испанский, положим) танец: и все понимали, что испанское тут лишь проглядывает (в почти испанских костюмах и движениях танцоров, в музыке, исполняемой на обычных, не испанских народных инструментах). Ну распевал кто-нибудь что-то неаполитанское: в сравнении со слышанным по радио – всё же, слабовато. Художественная самодеятельность, одним словом. Брали массовостью.

[Об одном из таких случаев вспоминает читатель Дмитрий Якиревич:
«… в то пятнадцатилетие Винница была буквально больна хоровым и сольным пением, танцами, музыкой. На каждом предприятии, в каждой школе, в вузах и техникумах, в ПТУ и т. д. существовали хоровые и танцевальные коллективы. Но то, что они существовали, это, так сказать, проза. Каждый год наступали недели (для школьников – всегда в период весенних каникул, приходившихся на конец марта), когда вся Винница приходила в состояние крайнего возбуждения: начиналась олимпиада художественной самодеятельности. И страсти кипели пожарче, чем у телеэкранов в период олимпийских игр или первенств мира по футболу. Ибо это были не телестрасти, как теперь можно было бы сказать, в какой-то степени, виртуальные, а живые страсти людей. Которыми овладевал в хорошем смысле слова психоз. Кто займёт 1-е место? Как минимум, 2-е или третье? Какие школы попадут на заключительный концерт на сцене муздрамтеатра? Что напишут в “Вiнницькiй правдi”? Помнится, все ревностно читали отчёты, которые часто писал упоминавшийся Вами Иван Масляев.
В дотелевизионную эпоху люди умели веселиться сами. Не только прихлопывать при исполнении банальных шлягеров. Хоровым пением занимались буквально тысячи людей. Я хорошо запомнил лето 1950 или 1951 года. Тогда в Виннице решили провести общегородской праздник песни. Ему предшествовала длительная подготовка: во все самодеятельные коллективы были разосланы ноты и слова нескольких песен, причём с разбивкой на партии (т. е. отдельные голоса). С тем, чтобы подготовить исполнение их сводным ДЕСЯТИТЫСЯЧНЫМ ХОРОМ. Разучивался репертуар несколько месяцев. И вот, примерно в середине мая в Винницу прибыл со своим знаменитым ГОСУДАРСТВЕННЫМ РУССКИМ АКАДЕМИЧЕСКИМ ХОРОМ СОЮЗА СССР А. В. Свешников, приглашённый руководить праздником, в частности, дирижировать сводным хором. Кстати с ним прибыл и 2-й дирижёр, замечательный музыкант и человек, совсем ещё молоденький, 29-летний Александр Александрович Юрлов, в будущем создатель и художественный руководитель Государственной академической хоровой капеллы РСФСР, носившей после безвременной кончины Юрлова в 1975 году его имя.
Репетиции сводного хора представляли собой грандиозное зрелище. 10 000 человек, хористов со всей Винницы, расположились на трибунах стадиона, по обе стороны трибуны, предназначавшейся для местного начальства. На гаревой дорожке, у самых трибун, заняли свои позиции 4 дирижёра по партиям: сопрано, альты, тенора, басы. Одним из этих дирижёров был А. А. Юрлов, а трое остальных – винничане, в том числе и моя мать, познакомившаяся тогда с Юрловым. Каждый из этих дирижёров готовил свою партию для общей спевки, которую проводил уже сам маэстро Свешников. Для него установили высокую трибуну на футбольном поле, на уровне центральной линии, у края гаревой дорожки. После того, как каждая из партий была готова, к делу приступал Свешников. И тогда над стадионом звучали все 10,000 голосов. После примерно недели репетиций состоялся этот грандиозный праздник песни, в ходе которого сводный хор спел подготовленный репертуар из 5 или 6 песен, а на следующий день на той самой центральной эстраде, о которой подробно писали, с большим концертом выступал потрясающий московский хор. Хоть с той поры прошло почти 60 лет, но запомнилось не только само пение, но даже костюмы артистов: чёрные смокинги мужчин и белоснежные, свободного покроя, шёлковые платья женщин.»]

Я понимаю и даже разделяю восторженность моего уже как бы соавтора. Он причастен к музыке. Его мать – из руководящих этим грандиозным мероприятием. Да и само невиданное в Виннице действо! Поэтому и считаю его дополнение вполне уместным и достойным быть включённым в рассказ о тех годах. Но и о теневых сторонах рассказывать приходится. Что и выпало на мою долю.

Не могу вспомнить, чтобы кто-либо из винницких самодеятельных талантов достиг всесоюзной славы. Когда на одной из олимпиад народного творчества открыли братьев Тринос, всем казалось, что это будущие Бунчиков и Нечаев – известный в СССР песенный дуэт. Оба были приняты в Винницкий медицинский институт, оба – через пару лет – перевелись в Киевский медицинский институт и одновременно были приняты в Киевскую консерваторию (по классу вокала). Разумеется, путь им прокладывали, ибо сами они из простой семьи. Отец их – рабочий электростанции (или располагавшегося рядом трамвайного депо – не вспомню точно). Окончили братья по два высших учебных заведения. Насколько я знаю, одно время «играли за Киевскую филармонию». Но карьеру решили делать в медицине. Оба стали врачами-фониатрами (специалистами по физиологии и патологии голосового аппарата). Виктор Андреевич Тринос защитил докторскую диссертацию. Умер относительно рано. Его брат – кандидат медицинских наук Леонид Андреевич Тринос – является ведущим на Украине специалистом по фониатрии и фонопедии. Он – заслуженный работник культуры Украины, Отличник здравоохранения Украины,  почётный член Российской общественной академии голоса. Оба брата проработали все годы научными сотрудниками Института отоларингологии АМН Украины им. А.И. Коломийченко (Леонид, следуя из данных, которые я нашёл в интернете - минимум до 2012 г., а ведь он старше меня на два года! - http://www.audiovoice.kiev.ua/consultants_ru.shtml). Как видите, в науке они пошли намного дальше, чем в вокале.

[Вот что вспоминает о братьях Тринос тот же Дмитрий Якиревич:
«Братьев Тринос я прекрасно помню. Вместе с ними много раз выступал в концертах. Старший был красавцем, и я помню взрослых девчат, откровенничавших, что доходят по нему. Он пел баритоном (в ходе учёбы в киевской консерватории у него сменился голос, и он запел басом), а младший – тенором. Их коронным номером в дуэте была “Песня боевых друзей” композитора Долуханяна. Первый куплет начинался так:
Позвольте вам представиться, мы старые друзья,
Желаем вам понравиться, мы оба - он и я.
Эх, два бывалых воина, прошли весь путь вдвоем,
Наградой удостоены, вернулись в отчий дом.
А ну, девчата, взгляните-ка на нас,
Ведь мы пригожие и ростом в самый раз!
К лицу мундиры приятелям-друзьям
Ах, девушки, не скроем, вы нравитесь обоим
Ах, девушки, скажите, а нравимся ль мы вам?»
(Я позволил себе несколько исправить текст, в соответствии с оригиналом. Слова Л.Некрасова – http://velikvoy.narod.ru/pesnya/17pesn/pesnya_boevyh_druzey.htm )]

[С.В. Семашко, тоже получившая музыкальное образование, вспоминает (2013) о братьях Триносах:
"Я тоже очень хорошо помню их. Это были, должно быть, 1949-1951 годы. Музыкальная школа №1 устраивала выездные концерты по различным организациям. Состав участников: Анна Абрамовна Гительман, Нина Юрьевна – преподаватели школы, артистка Винницкого муз.драм.театра (училась вокалу у А.А. Гительман), братья Тринос, виртуоз-пианист-школьник, ещё несколько выступающих (не могу вспомнить их) и, наконец, я (мне 9-10 лет) с братом Славой (на 2 года старше меня). Наша учительница – А.А. Гительман добилась того, что мы могли довольно бойко играть в четыре руки несколько произведений.
Самыми яркими выступлениями во всех этих концертах были, конечно, выступления братьев Тринос. Они пели арии из опер. Как они пели!!!
Виктор:
 – песню варяжского гостя из оперы «Садко» Римского-Корсакова («О скалы грозные дробятся с рёвом волны…»);
 - куплеты Мефистофеля из «Фауста»;
 - арию И. Сусанина из оперы Глинки «Иван Сусанин».
Леонид:
 - арию Родамеса из «Аиды» Верди («Милая Аида…»);
 - арию Надира - «Искатели жемчуга» Ж. Бизе («В сиянии ночи лунной её я увидал…»).
Для меня в те годы их пение было верхом исполнительского искусства. Сами собой выучились наизусть все (мужские!) партии их репертуара."]

Выпускник Винницкого педагогического института Алексей Одинец, которого я хорошо знал (он дружил с моим старшим братом и часто бывал у нас дома), был ведущим участником самодеятельного театра при Доме учителя. Проработав учителем истории всего несколько лет, он, к удивлению многих, поступил в Школу-студию МХАТа. Конкурс туда был не менее пятидесяти человек на место. Чем покорил Алёша приёмную комиссию – не пойму. Высок, с открытым лицом, с отличной дикцией. Но в спектаклях мне он представлялся несколько однообразным. Будучи студентом, женился на красавице-сокурснице. Снявшись ещё студенткой в кино и ставши знаменитой (впоследствии – актриса Малого театра, народная артистка), жена оставила Алексея. Он же после окончания Школы-студии в 1958 г. уехал работать в Киев, в театре имени Леси Украинки. Читал стихи на телевидении. Потом ставил спектакли в театре, руководил телевизионными постановками. Но крупным и известным актёром Алексей Сергеевич не стал.

[Предоставим слово Дмитрию Якиревичу:
"Прекрасно помню Алексея Сергеевича Одинца. Учитель 17-й школы, красавец, обаятельный, вежливый. Впервые я “сотрудничал” с ним осенью – зимой 1951 года, когда в школе готовился концерт, посвящённый 5 декабря, Дню “Сталинской конституции”. Работать под его руководством, для нас мальчишек, было сплошным удовольствием. Ему было тогда лет 25 – 27. И его мужское начало для многих из нас, чьих отцов забрала война, было немаловажным. Этот очаровательный молодой человек ещё в течение нескольких лет проводил с нами и внеклассную работу. Мне запомнился также школьный вечер зимой 1954 года, он был посвящён 300-летию воссоединения Украины с Россией. И А. С. был ведущим ученического вечера. Положа руку на сердце, скажу, что никто из учащихся или педагогов, да мало кто и из актёров владел в такой степени русской сценической речью, как он."]

Из чтецов того времени остался в памяти ученик старших классов, а потом студент педагогического института Борис Остромогильный. Обладатель звучного, приятного тембра голоса. Декламировал он прекрасно. Его выразительными стихотворными здравицами в честь – сами понимаете, чего и кого – нередко открывались торжественные вечера.
Мне представлялось, что любительский симфонический оркестр был создан в конце 50-х годов. Дмитрий Якиревич возразил мне. Возможно, я ошибся: у каждого свои «хитрости» при точном отсчёте того времени. Тем более, Д. Якиревич знает о музыке и понимает в ней намного более меня.

[Посему и предоставлю ему слово:
«…любительский оркестр был создан уже после 59-го года, т. е. после моего отъезда. Но в середине 50-х, когда отмечался юбилей Глинки, собрали музыкантов (включая ансамбль из театра – они оказались нашей элитой; хорошо помню трубача Бочковского, у него была очень красивая жена Тамара Мантула, работавшая в радиокомитете) со всего города, включая учащихся музыкальной школы. Многих инструментов не хватало, и вместо них ввели специальные баяны – с тембром этих инструментов! Дирижировал педагог музшколы Иосиф Григорьевич Липовецкий. Я помню, как хороший хор в нашем сопровождении спел “Славься!”. Всё было похоже, за отсутствием колокольного звона. В этом месте дирижёр отмахал несколько пустых тактов. Мы знали, что тут звучат колокола, ну а те, кто в зале муздрамтеатра понимал, что к чему, тоже, разумеется, разобрались.»]
Очень, на мой взгляд, интересное дополнение к этим воспоминаниям.

"Кадры" для художественной самодеятельности "ковались" в основном в музыкальных школах. Посему - один абзац из тех же воспоминаний С. В. Семашко:
"А в муз. школе №1 (по ул. 9-го января) учительница Белла Григорьевна вела предмет "музыкальная литература". Каждый раз на урок приглашалась супружеская пара: аккомпаниатор Циля Владимировна, её муж – вокал. Вокалист был очень стар. И его мужские партии как-то не запоминались.
Сольфеджио вёл завуч школы Николай Кондратьевич – очень добрый, внимательный учитель. Директор школы – Шерр."

И – последнее. Что никак не относится к художественной самодеятельности. Но рассказать об этом почему-то хочется. Именно – здесь. В начале пятидесятых годов в Виннице появился странноватый мужчина. Лет сорока от роду, рослый, умеренного телосложения, с каким-то «не нашим» лицом. Румынским, что ли. Одет он был необычно. Во что-то, напоминающее поношенные театральные костюмы. А, главное, он шёл и пел, шёл и пел, шёл и пел. И не какие-либо песенки, а арии из известных и неизвестных мне опер. Пел их не до конца, неожиданно обрывая,  переходя от одной арии к другой. Не могу сказать, что пел очень хорошо. Однако музыкальная школа и неплохой голос давали о себе знать. Через несколько недель внезапно-неожиданно появившийся уличный певец так же внезапно-неожиданно исчез. Навсегда.
Винничане, само собой разумеется, судачили по поводу загадочной личности. И из  уст в уста передавалась легенда о похожем случае до войны. Только тот уличный певец распевал, разнося свежевыпеченные баранки. И тоже выглядел не совсем нормальным. Когда же в Винницу вошли немецкие войска, разносчик баранок появился на улицах Винницы в легковом автомобиле, одетый в форму офицера вермахта. То есть, «певец» был немецким шпионом, засланным в СССР.

Оккупация Винницы, война завершились не так уж давно. Начали появляться первые «книги о шпионах». Одна из самых популярных тогда (и, возможно, одна из самых первых по этой теме) – военно-приключенческая повесть «Над Тиссой» Александра Авдеенко (1954). Её содержание: история разоблачения агента иностранной разведки, попавшего под подозрение бдительных колхозников и работников ГБ  (в 1958 г. по книге был снят одноименный кинофильм). Плакаты со всех сторон предупреждали: «Болтать – врагу помогать!», и тому подобное (фото 86. – 89.). Так что, удивляться указанным выше пересудам винничан не стоит: шпиономанией был пропитан воздух. Этим воздухом мы дышали много-много лет.
И ещё – вот это. Для Гитлера засылка шпионов в СССР оказалась простым делом. Он заранее поселил их в те районы Польши, Чехословакии, Румынии, которые после заключения  секретного Пакта Молотова-Риббентропа достались Сталину. И сотни подготовленных к собиранию секретных сведений, диверсиям и пр. жителей указанных регионов не только оказались, не переходя границы, на территории СССР, но и получили паспорта граждан СССР. А потом разбрелись они по всей стране. О таких мне рассказывали, например, в Поволжье.
Вот и винницкий исполнитель оперных арий подозревался как возможный шпион. Конечно, это было не так. Но кем он всё-таки был – этот уличный Карузо?

ПАРК  КУЛЬТУРЫ  И  ОТДЫХА

Парк культуры являлся, можно сказать, главным общедоступным культурным заведением тех лет. Любимым местом отдыха винничан. Каждый из них мог найти в Парке что-то для себя.
Для меня первые впечатления о Парке связаны с фейерверком. Тогда несколько раз за лето  устраивали в Парке фейерверки. То ли война приучила к огню, то ли порох некуда было девать, то ли начальству нравилось. Пиротехники временами либо смешивали составы неверно, либо материалы были некачественные – тогда случались происшествия, даже со смертельным исходом. Об этом тут же узнавал весь город, хотя в газетах о таких вещах не писали. Ракеты взрывались не всегда, как положено было, высоко в воздухе, а – ещё не взлетев на должную высоту или после приземления. Или же вертушки лопались – и осколки разлетались в сторону зрителей. И – тому подобное.

Меня привлекали фейерверки не разноцветными огнями, а надеждой схватить что-то интересное. Дело в том, что некоторые ракеты уносили вверх маленькие парашютики, которые затем плавно опускались с различными игрушками или конфетами. Раз такой парашютик приземлился даже у нас во дворе (откуда была запущена ракета – никто не понял). Вот в азарте – первым подбежать к такой «манне небесной» – оторвался я от державшего меня за руку взрослого и попал в самое пекло, где всё вокруг взрывалось и сверкало. От страха я залез под скамейку (было это недалеко от здания Летнего театра), откуда меня, испугавшись моей пропажи, потом вытащили ещё более бледные, чем я, взрослые. Стыдно мне не было. На фронте, во время бомбёжки солдаты ведь тоже прятались в блиндажи.  И доски скамейки даже чем-то напоминали стенки блиндажей, которые я видел в кино. Чего это взрослые всем об этом рассказывают?

Главный вход в Парк был тогда со стороны улицы Хлебной. От входа, за которым справа находилось деревянное, баракообразное здание управления парком, вели две широкие аллеи. Одна – прямо, в сторону Летнего театра, другая - налево, в сторону летней эстрады (фото 92.). В середине каждой – красивые цветочные клумбы. А по бокам – большие щиты, на которых в разные годы были то портреты советских вождей – членов Политбюро, то – графики наших достижений в сборе урожая, добыче угля, выплавки чугуна и стали, то – политическая сатира.

Карикатуры каждую весну обновлялись в соответствии со злободневными (разумеется, с точки зрения партийных идеологов) темами внутренней и международной жизни. Не знаю, кому принадлежала идея и авторство рисунков, но стихотворные подписи под ними сочинял адвокат Бесов (откуда такая бесовская фамилия у еврея?!), внешне чем-то слегка похожий на знаменитого в те годы московского клоуна Карандаша, которого мы видели в кино. Но Бесов, в отличие от Карандаша, не собирался никого смешить, имел всегда очень серьёзное выражение лица, ходил с огромным портфелем. Бесов писал стихи ещё до войны и был, по слухам, членом Союза писателей УССР.

В те годы адвокаты, кроме работы в юридической консультации (она располагалась на третьем этаже дома, соседствующего с домом, в котором была аптека №2) подрабатывали на пол- или четверть ставки юристконсультами в(на) небольших учреждениях, предприятиях. Крупные предприятия (я об этом писал: суперфосфатный завод, Шаин) имели собственные юридические службы. Случайно или всё же закономерно Бесов имел в качестве подработка юристконсульство именно в книготорге.

Например, под рисунком, изображающим (на фоне карты Индокитая) искалеченного, в ободранной военной форме, кое-как перебинтованного, опирающегося на костыли азиата – такое вот рифмоплётство Бесова: «Император Бао-дай просит помощи: Подай! Его помощью снабдили – костыли ему вручили» (в 1949-1955 годах бывший император Аннама Бао-дай возглавлял созданное на оккупированной французскими войсками территории Вьетнама марионеточное государство). Ну и что с того, что «снабдили – вручили»: глагольной рифмой не брезговал и сам Александр Сергеевич Пушкин (это я сейчас так думаю).

Щитами с рисунками, под которыми стояли стихотворные «шедевры» Бесова, была установлена с обеих сторон аллея, ведущая от главного входа в парк до главной площади парка (где и находилась в те годы летняя эстрада). И это было правильно: лишь «политически подкованные» отдыхающие имели право гарцевать на главной площади, то есть, себя показать и на других поглядеть. И я, школьник младших классов, кружил по главной площади. Более того, посещал даже некоторые концерты на летней эстраде. С родителями, разумеется. Когда же немного вырос и начал бегать в парк сам, то слушал концерты, находясь за высокой оградой эстрады. Тоже было интересно.

В ту пору, да и позднее – тоже, в Виннице гастролировали почти все советские знаменитости. Филармония (администратор – приехавший из Киева франтоватого вида красивый мужчина лет сорока по фамилии Орловский: тоже странноватая для еврея фамилия; к слову, и директор филармонии Павел Афанасьевич имел не какую-нибудь вам фамилию, а был по паспорту, нАте вам, Пушкин!) и директор Парка культуры и отдыха имени М. Горького, как официально называлось сие наиболее массово посещаемое культурное заведение города, Михаил Касьянович Шереметкер,  вероятно, не должны были для этого прилагать особых усилий. Из Киева, где, естественно, выступал весь цвет советской культуры, путь на Львов или Одессу, где им тоже полагалось обязательно побывать, лежал через Винницу. Можно было на один - два вечера задержаться, особенно в летнее время, когда город был в зелени, а на рынках – полно всего.

Рынки особенно привлекали бедных и изголодавшихся, во всяком случае, на овощи и фрукты, артистов московских, ленинградских и прочих российских театров. Не будет преувеличением сказать, что на винницких базарах они просто жировали: всё, всё, всё – свежее, вкусное, дешёвое. Жирное почти парное молоко и ядрёный варенец, желтоватый творог и пастообразная сметана, огромные, всех цветов яблоки, красная и чёрная смородина, невиданной величины зелёно-коричневые груши «беры» (бэры) и матово-синие сливы, крупная сочная вишня и тугой крыжовник, садовая и лесная малина, сахаристые на изломе, причудливой формы томаты и маленькие продолговатые помидорчики, пупырчатые огурчики и плотная редисочка, пахнущая лесом земляника и таящая во рту клубника, только что вырванные из грядки, с капельками влаги на ярко-зелёных трубочках лук и молодой чесночок, ни разу в жизни дотоле ими не вкушаемые шелковица и черника, тернослива и ежевика, брусника и голубика (эти ягоды привозили из соседних, болотистых Житомирщины и Ровенщины), варёная кукуруза… Многие фрукты и ягоды продавались на вёдра – мера веса или, правильнее, объёма северянам прежде не знакомая. И покупалось на рубль-полтора ведро кисловатых яблок-папировок или медово-сладких, с янтарной желтизной груш-лимонок – хватало на всю компанию. А поздней осенью и зимой рынок благоухал самодельной ветчиной, домашней свиной колбасой, кровянкой, свежим и копчёным салом, соленьями, квашеной капустой, маринованными грибочками…

Я уже об этом писал выше. Повторюсь. У крестьян не было денег: в колхозах они работали почти что задаром, получали лишь кое-что натурой (зерном, сахаром) – и всё с приусадебных участков, с подворья несли-везли на базар. Одежду и обувь, мебель и садовый инвентарь, керосин для лампы и примуса (керосинки), сладости и школьные тетради детям, да мало чего ещё требовалось им! – это купить можно было только за деньги. Отсюда – и обманчивое изобилие, и дешевизна на так называемых колхозных рынках: селяне зачастую продавали то, в чём сами нуждались.

Многие артисты жили не в гостиницах, где на всех мест не хватало, да и было дороговато, а снимали на пару недель гастролей частное жильё (нередко с артистами приезжали их родные, не работающие в театре). Эти несли с базара, кроме прочего, парную говядинку и свининку, кур и яйца, рыбу и грибы – то, что требовало кулинарной обработки. Даже заготавливали варенье на зиму. Наготовив, наевшись, отлёживались потом до вечера у реки. Часто приходилось видеть на сцене актёров с обгоревшими руками, спинами. Им хотелось набраться винницкого солнца на многие месяцы тусклого тамошнего климата…

Надо сказать, что концерты и театры хорошо посещались. Билеты стоили, даже с гастрольной наценкой, относительно недорого (отсюда и – нищенское жалование у актёров), да и филармонические борзисты  работали не покладая рук, ибо их зарплата напрямую зависела от количества проданных (распространённых) ими билетов. Не знаю, в каком словаре можно найти это слово – борзист. Оно и по звучанию, и по смыслу похоже на слово борзый = быстрый, резвый («Как ветер, быстр мой борзый конь, тверда моя рука!» М. Горький, Макар Чудра) – борзистов поистине, как волков, «кормили ноги». Но расшифровывается это слово так: Бюро по Организованной Работе со Зрителем. Самым известным борзистом был маленький, живой, постоянно выхаживающий с большим портфелем старикашка по фамилии Брянский. Вся жизнь этого винницкого старожила-еврея была связана с искусством. Или, правильнее сказать, проходила рядом с таковым. Его лично знали многие эстрадные и театральные корифеи: от Леонида Утёсова до Гната Юры. Во всяком случае, это утверждал сам Брянский. Его манера постоянно шутить не всеми воспринималась должным образом, многие считали его чуть ли не придурковатым. Раз он стоял впереди меня в очереди в железнодорожную кассу (ехал куда-то недалеко вербовать зрителя в театр или на концерт). Достоявшись до окошка, он попросил билет «в вагон, где играют в домино». Надо было видеть при этом лицо кассирши!

Так вот, после войны в Винницу приезжали уже упоминавшиеся Любовь Орлова (выступала в кинотеатре имени Коцюбинского, где тогда  директорствовал тот же Шереметкер), Исаак Дунаевский (дирижировал одесским хором, исполнявшим его сочинения, в только что восстановленном здании музыкально-драматического театра), там же в театре пели дуэтом Бунчиков и Нечаев (распеваемые ими песни звучали по радио с утра до вечера), разливался тенорок Михаила АлександрОвича (1914-2002) в советско («Вот солдаты идууут, громче песня несёёётся…» – итальянском («В честь красоткии-сииньориныы день и ночь поют аккооорды мааандолины…») репертуаре. [Михаил АлександрОвич – очень популярный певец, непременный участник всех праздничных концертов в Кремле – уехал в Израиль в 1971 г., ещё задолго до того, как эмиграция туда советских евреев стала массовым явлением. После этого его имя никогда и нигде не упоминалось, пластинки с его записями исчезли из продажи. Все думали, что он умер.]

А на парковой летней эстраде чародействовал своей дирижёрской палочкой над симфоническим оркестром полуслепой Юрий Фёдорович Файер (1890-1971) из Большого театра. Отойдя подальше от ограды летней эстрады можно было даже немного увидеть дирижёра, стоявшего на возвышении.

[И здесь мне хочется привести воспоминания читателя Дмитрия Якиревича:
"Вы вспоминаете о выступлении в Виннице Юрия Фёдоровича Файера. Я могу кое-что добавить. Это произошло летом 1956 года. Тогда на центральной эстраде в течение полутора месяцев ежедневно (!!!) выступал Львовский симфонический оркестр. С оркестром прибыли его дирижёры: Исаак Паин (главный), Пелехатый (имени не помню) и Юрий Луцив. Это было грандиозная культурная прививка, ибо в Виннице не было своего оркестра. Львовяне привезли десятка два программ, в основном это была классика, но были представлены и советские композиторы, которые ныне уже тоже стали классиками. Регулярно появлялись солисты из разных городов: скрипачи, пианисты, певцы. Практически все вечера оркестр обходился своими дирижёрами. Но на два вечера – балетной музыки – так они были объявлены, прибыл Файер. Надо сказать, что он почти ничего не видел и дирижировал всё наизусть. Впрочем, то, что он знает все партитуры наизусть, было хорошо известно любителям музыки. Храню личное приятное воспоминание: я преподнёс ему цветы. Но главное впечатление: вслед за этим он дирижировал исполнением “Персидского марша” И. Штрауса. Держа в руках букет. Он повернулся лицом к публике и махал букетом вместо дирижёрской палочки."]

Сиди Таль (1912-1983), исполнявшую еврейские песни и рассказывающую еврейские же хохмочки, видно не было. Но был слышен постоянный хохот зрителей. Прогуливающиеся вокруг эстрады тоже улыбались, хотя идиша не знали. Мне же до невозможности хотелось узнать, над чем же все так хохочут. На следующий день Боря Шереметкер передал мне, со слов его родителей, бывших на концерте, содержание шуток Сиди Таль.

Рассказывала она, например, какой тощий у неё муж. «Когда он идёт с тростью, то издалека трудно разобрать, где мой муж, а где трость». «Однажды», – продолжала она, – «я выложила пятаками один рубль – и он сел на монеты; так, представьте себе, было видно 95 копеек!».

Я только улыбнулся: во время концерта, в той атмосфере было, наверное, намного смешнее.
Когда кто-то с опозданием реагирует на шутку, то говорят: наконец-то, дошло, как до жирафы. С чем же сравнить то, что по-настоящему эта шутка «дошла» до меня приблизительно через… четверть столетия? В 1976-м я ехал через Москву на свадьбу младшего брата в Винницу. Опоздал на поезд. Взглянув на расписание движения поездов, я понял, что если не уеду следующим – бухарестским, кажется, поездом, то на свадьбу не попаду. Поезд этот отправлялся приблизительно через час. Время на перекомпостирование билета ещё было. Но свободных мест в поезде – нет. И это походило на правду (не всегда в кассах знали, сколько осталось свободных мест – проводники «зажимали» места, сажая потом безбилетных пассажиров за «живые» деньги), так как на железной дороге в январе-феврале (время студенческих зимних каникул) всегда с билетами было особенно тяжело. С большим трудом (и известными «хитростями») я приобрёл билет в спальный вагон.

Тот СВПС, в который я получил билет, имел двухместные купе, причём между каждой парой купе размещалась … душевая комната. Горячей воды, конечно, не было, но это уже, как говорится, другой разговор. Так вот, вагон был практически пуст. В первом купе, рядом со служебным купе проводника, ехала София Ротару – эстрадная певица №2 (после совсем недавно стремительно ворвавшейся на всесоюзную арену Аллы Пугачёвой, если не считать тогда уже 70-летней Клавдии Шульженко) с мужем, второе купе было свободным, в третьем получил место я, четвёртое было опять же свободным, в пятом кто-то находился. Всё. Моим соседом по купе оказался житель  Черновиц, откуда, кстати, лишь менее года перед этим перебралась в Крым Ротару. С соседом по купе мы быстро разговорились. Он-то мне и сказал, что в вагоне едет администратор Ротару, муж очень известной в прошлом еврейской певицы Сиди Таль. События, о которых я писал выше, тут же всплыли в моей памяти. И сосед, словно почувствовав мой горячий интерес к «мужу Сиди Таль», спросил, хочу ли я с ним познакомиться. «Что за вопрос?!» – искренне удивился я. Эмиль (так звали соседа) сходил к нему в купе, а потом сообщил, что минут через десять мы сможем пойти туда вместе.

Через полуоткрытую дверь купе заметил я сначала крупную узловатую трость, изогнутая ручка которой у основания была окаймлена серебряной чеканкой. А затем увидел и его, «мужа Сиди Таль» – высокого, на вид примерно семидесятипятилетнего. Пиджак, несмотря на то, что под ним, поверх рубашки, был плотный пуловер, всё же висел на тощем теле администратора. «Муж Сиди Таль» сидел, забросив одну ногу на другую, и штанины брюк спадали с них, словно с жердей. Длинные пальцы рук – косточки, обтянутые бледной, с синеватым оттенком кожей, выглядели ещё тоньше из-за отягощавших их нескольких крупных перстней и массивного обручального кольца. Впалые щёки его, казалось, выдавливали изо рта вставные челюсти с крупными, неестественно белыми зубами… Было отчего рассмеяться, вспомнив шутки его жены.

Но моё расплывшееся в улыбке лицо было воспринято как знак радости в связи с представившимся случаем послушать рассказ удачливого менеджера (это название, ещё чуждое в СССР, ему подходило больше) об очень успешных, только что завершившихся 10-дневных гастролях Сони (имелась в виду, конечно, София Ротару) в Ленинграде, о том, что он в Министерстве культуры СССР уже всё согласовал – и скоро Соня отправится на гастроли в Канаду. Об огромных суммах «авторских», получаемых композиторами, чьи песни Соня исполняет (назывались десятки тысяч рублей – на самом деле, в то время огромные деньги)…

Я, в свою очередь, сообщил ему, что в детстве имел счастье слышать его жену, о её триумфе на летней эстраде винницкого парка. «Да, она была неповторима!»,–  как бы дополнял он мои воспоминания. «Знаете ли вы, что в Бухаресте имеется театр Сиди Таль?!». Он произнёс это – с еврейско-румынским акцентом, свойственном его размеренной речи – буквально так, а не «театр имени Сиди Таль». Как это следовало понимать, не знал я тогда, не знаю и сейчас.
Еврейский театр, сохраняющий традиции и даже, возможно, репертуар певицы, начинавшей ещё в буржуазно-помещичьей Румынии, где евреи, проживавшие там со 2-го века нашей эры (тогда это была римская провинция Дакия), чувствовали себя почти хозяевами? Где король Михай I даже во времена военно-фашистской диктатуры Йона Антонеску, как я где-то читал, считал для себя возможным появляться на балах в сопровождении своей любовницы-еврейки – дочери крупнейшего банкира? Или, всё-таки, просто еврейский театр, носящей имя любимицы бухарестской публики довоенных лет?

Я поискал в интернете. О театре  Сиди Таль в Бухаресте там ничего не нашёл. Но вот, что я прочитал (русская ВикипедиЯ, Сиди Таль): «Вместе с мужем Пинкусом Фаликом, Сиди Таль были духовными наставниками Софии Ротару». С Пинкусом Абрамовичем Фаликом, о котором и шла речь в этих строках, в которых я вышел далеко за рамки описываемого периода.

Возвратимся в Парк. И – уже нет летней эстрады.  Вместо неё – в другом конце Парка – огромный «Зелёный театр». А на площади, где была эстрада – новая достопримечательность – фонтан. Огромной вышины струи воды, окрашиваемые светом прожекторов в разные цвета. Недалеко, спрятанная за кустами, тарахтит насосная станция, построенная специально для этого фонтанища. Теперь гуляют уже вокруг фонтана, вдыхая озонированный, увлажнённый воздух. Впрочем, пыли от этого меньше не стало. В чём убеждаешься, рассматривая, придя домой, обувь и штанины брюк.

А в «Винницкой правде» – обличительные письма жителей города: мол, транжирят народные деньги. И даже фельетон по этому поводу в «Известиях». Главный виновник и обличаемый – директор парка. Хотя все понимали, что он был во всём этом «шестёркой». Идея, выделение средств, исполнение – дело начальства. Но таковы были правила заигрывания с народом. А директор Парка остался на своей должности. До тех пор, пока его сын – к тому времени невропатолог областной психоневрологической больницы им. Ющенко – не собрался в США, где у его жены открылось наследство.

В Летнем театре гастролировали самые известные театры Москвы, Ленинграда, Киева. Иногда играли они сразу на двух площадках (и в здании музыкально-драматического театра, коллектив которого летом тоже ездил на гастроли). Не перечислить самых любимых актёров страны, выступавших на сцене Летнего театра! И если бы только театры! В Летнем театре я слышал только что ставший популярным (после Всемирного фестиваля молодёжи в Москве, 1957) ансамбль «Дружба» с нереально красивой, длинноногой и не по-советски поющей Эдитой Пьехой. И поражался певцу-полиглоту Глебу Романову (1920-1967). И, разинув рот, наблюдал за «проделками» гипнотизёра и, как бы сейчас сказали, менталиста Вольфа Мессинга (1899-1974). Кстати, несколько подобное выступление Михаила Куни я видел в зале филармонии. И ещё с недоумением наблюдал я в Летнем театре, как зрители лихорадочно записывают слова песен, исполняемых загадочным Александром Вертинским (1889-1957). А ещё более легендарный Леонид Утёсов выступал зимой, в зале недавно восстановленного Дома офицеров. И «реабилитированная» Лидия Русланова – в зале пединститута. Это всё – во второй половине 50-х годов прошлого столетия.

В зале филармонии в конце 40-х читал старые сводки Советского Информбюро (см.: http://fire-of-war.ru/echo_of_war/sovinform.htm ) Юрий Левитан. Я, совсем юный, слушал его и, конечно, не понимал, каким символическим был этот голос. Сколько тревог и сколько радости вызывали в годы войны зачитанные Левитаном сообщения. Помнил я, правда, как шестилетним малышом удивлялся той  радости (в полном смысле слова «со слезами на глазах»), которая бурлила в нашем сибирском жилище после сообщения об освобождении Винницы. Для меня холодный Шадринск был ближе. А о довоенной Виннице я больше слышал от старших, чем помнил.

В том же зале (опять – во второй половине 50-х) поразил меня Мстислав Ростропович. Поразил своим обращением с виолончелью. Словно с любимой женщиной, которой он отдавал себя до последнего.

Всех не перечислить. Хотелось только подчеркнуть, что абсолютными провинциалами мы не были. Хотя местечковый дух постоянно чувствовался во всём. И в манере говорить, и в манере одеваться, и в манере мыслить. И в том, что уехавшие из Винницы, положим, на учёбу и вдохнувшие иной дух, в Винницу уже не возвращались. За очень-очень редким исключением. И, наконец, в том, что пропитавшись этим духом, почти никто не смог от него навсегда избавиться.
Правда, вы это чувствуете, читая сии воспоминания? Я же вот об этом как раз и пишу.

Одним из почти главных развлечений для небольшого круга винничан, включая моего сводного брата, была бильярдная Парка. Они ходили туда, словно на работу. И называли бильярдную на своём жаргоне «цех». Сначала бильярдная была в одном из павильонов за стадионом, потом – в круглом деревянном строении, расположенном недалеко от детских каруселей, качелей и тому подобного. Там, в бильярдной, играли на деньги. Подлавливали случайно забредших простаков и «раздевали» их. Среди «профессионалов кия» выделялся немолодой мужчина, по виду – паркинсоник. Он ходил, заплетая ногами,  постоянно трясся. Вот на этот-то вид «развалины» (что было не игрой, а сущностью!) и «покупались» новички, соглашаясь сыграть с вибрирующим завсегдатаем бильярдной на деньги. Как же они были поражены, наблюдая  магическое превращение – в самый последний момент перед ударом кия о бильярдный шар – трясущейся, рыхло обхватывающей рукоятку кия кисти в сильный, твёрдый биомеханизм, метко катапультирующий шар в лузу!

После восстановления Дома офицеров центром выкачивания денег из наивных случайных посетителей, в основном – офицеров, стала тамошняя бильярдная. Расположенная в подвале, она всё же выглядела лучше парковой, находящейся «на поверхности». Туда и перевели свою деятельность «цеховики».

И, наконец, нельзя не вспомнить об осенних сельскохозяйственных выставках, проводившихся в Парке им. Горького. То ли – с конца 40-х, то ли – с начала 50-х. Главный павильон – белое здание, что расположено за стадионом. Павильоны районов (разборные) – по обеим сторонам аллеи, ведущей на запад (параллельно Литинскому шоссе), в сторону улицы Первомайской. Конечно, как и почти всё тогда, эти выставки были в большой мере показухой. Село в ту пору бедовало, с какой стороны его не рассматривай. Но горожане, тем более городские дети, совсем не ведавшие ничего о сельской жизни, получали в павильонах определённое представление о заботах селян. С моими дворовыми друзьями, с моими одноклассниками бывал я на очередной выставке по нескольку раз. Мне было интересно. И, что говорить, наше стремление ещё и ещё сбегать на выставку подогревалось возможностью получить там по паре пригоршней (паре жменей, как мы говорили) семян подсолнечника или дыни. Чёрных или белых «семячек» – так было принято выражаться по-винницки.

ЖЕЛЕЗНАЯ  ДОРОГА

За описываемые пятнадцать лет железная дорога претерпела, конечно, немало изменений к лучшему. Но возьмём, для примера, сначала 1947-й год. Мои воспоминания о поездке в Москву. С мамой, которой перепал билет участницы Всесоюзного съезда детских врачей. Меня, только что чем-то переболевшего, не на кого было оставить. А в Москве жила старшая сестра моего погибшего на фронте отца. В переполненном плацкартном вагоне. Купейных вагонов было мало, места в них для обычного пассажира были малодоступны по цене и – почти недоступны, вообще.

Из вагона-ресторана постоянно разносили булочки, бутерброды с колбасой, с чёрной и красной икрой, сладости в кулёчках. Не помню, чтобы дорогая икра меня прельщала: вкуса её я, без сомнения, не знал, да и выглядела она как-то не очень аппетитно, особенно – чёрная икра. Красная, которая была на самом деле золотисто-оранжевой, на фоне бело-желтоватого сливочного масла смотрелась привлекательней: можно было и попробовать. В целом, покупали еду единицы, да и то – в небольшом количестве.

Ели, как всегда  в поездках железной дорогой, часто: и – между разносимым трижды в день проводником чаем, и, как положено, непосредственно перед чаепитием и во время оного. Съеденное быстро «утрясалось», что ли, в желудке, так как вагоны мотало во все стороны, да к тому же колёса его непрерывно прыгали, а не плавно перекатывались с рельса на рельс (из-за неровных и широких стыковых зазоров между последними). И – опять хотелось кушать.

ЧтО ели?  Хлеб, сало с чесноком, которое вынимали из чистой белой тряпицы, чесноком же заправленную домашнюю серого цвета колбасу, сваренные вкрутую куриные яйца, домашней выпечки пироги – всё, что в дороге долго не портится. Некоторые лакомились варёной или хорошо прожаренной курой (в Виннице говорили иначе – «курицей», «курятиной»). Вагоны поездов дальнего следования были всегда полны запахами этой еды, перебивавшими даже характерный для той поры спёртый вагонный дух – портянок и (в зимнее время) горевшего угля. Было жарко. Уголь проводники забрасывали в печурку «на глаз», принудительной вентиляции не было. Во время долгих стоянок (замена паровоза, заправка состава водой, раздача проводникам ведёрок с углём), когда совсем никакой вентиляции вагона не было, дышалось особенно тяжело. Кому не хватало чая, тот бегал на станцию за кипятком. На каждой более-менее значимой станции были домики, из которых высовывались два крана. Над одним было написана «питьевая вода», над другим –  «кипяток».

Во время стоянок – из-за невозможной духоты – приоткрывались окна вагона. Во время следования поезда делать это боялись. Говорили, что грабители забрасывают в окна металлические крючья на верёвках, второй конец которых они привязывают к столбикам, установленным вдоль пути. Крючья, цепляясь за багаж, одежду и тому подобное, вытягивают это через окно. Что будто бывали случаи, когда крючья впивались в пассажиров и тяжело их ранили. Когда днём поезд неожиданно где-то между станциями замедлял путь, любопытные всё же высовывались из окна. И уже через несколько минут потные их лица облепляла сажа, обильно клубящаяся из паровозной трубы. Добирались до Москвы более суток.

Здесь я сделаю отступление и расскажу, какие существовали в СССР пассажирские вагоны. О пригородных поездах, об узкоколейках (такая железнодорожная колея вела, например, из Винницы в сторону Вороновиц – Немирова) – умолчу.
Пассажирские вагоны в поездах дальнего следования подразделялись на общие, плацкартные, купейные, мягкие и СВПС (спальные вагоны прямого сообщения); последние были поначалу только в международных поездах (через Винницу, как уже упоминалось выше, шли поезда на Софию, Бухарест, Белград, Будапешт и Прагу).

В общих вагонах нижние места были только сидячие (билетов могло продаваться немного больше, чем фактически имелось мест – люди сидели в проходах на чемоданах и узлах, в тамбурах), а верхние (не опускающиеся – в старых вагонах, опускающиеся – в новых) полки были для лежания. Право на занятие верхней полки давала так называемая плацкарта. Самые верхние – третьи – полки предназначались для багажа, но и на них забирались нередко измученные бессонницей пассажиры нижних полок.

В плацкартных вагонах все полки – и нижние, и верхние – предназначались для лежания; пассажиры верхних полок во время бодрствования имели право приткнуться где-то в ногах лежащего на нижней полке пассажира. Преимущество нижней полки: под ней был багажный отсек, на крышке которого владелец багажа фактически лежал. За сохранность багажа пассажирам нижних полок беспокоиться не приходилось – и они могли спать спокойно. Преимущество верхней полки – никто тебя не беспокоил, однако багаж, ежели пассажир нижней полки занял полностью багажный отсек, надо было класть на третью полку (не так надёжно); если же удавалось впихнуть что-то из своего багажа в нижний отсек, то достать необходимое из этого багажа при лежащем на нижней полке пассажире было делом удачи: не спит он – можно было попросить, спит – жди, когда проснётся. Так что, требовался особый просчёт уже при домашней упаковке: чтО куда класть.

Пассажирам верхних полок общих вагонов и всем пассажирам плацкартных вагонов можно было взять за дополнительную плату (много десятилетий цена была неизменной – десять, после реформы – один рубль) у проводника спальные принадлежности: матрац с подушкой и одеялом, простыню, пододеяльник, наволочку и полотенце. В общих вагонах всем желающим белья не хватало.

Да, в общих и плацкартных вагонах имелись так называемые боковые места, расположенные не перпендикулярно, а вдоль оси вагона. Полки эти были несколько уже, пассажиры сидели на самом проходе. Словом, места эти, хотя стоили они столько же, сколько обычные, были менее удобными – и получить такое место считалось относительным невезением. И – ещё одно. Полки были деревянные, матрацы – тонкие: у непривычных к жёсткой постели  после проведенной в поезде ночи ныли кости.

Купейные, или купированные, вагоны подразделялись на отдельные помещения – четырёхместные купе. Верхние полки в этих вагонах опускались, третьих полок не было, а дополнительный багажный отсек (кроме двух – под нижними полками) находился между низким потолком вагонного прохода и крышей вагона, загружаясь со стороны купе. Боковых полок в купейных вагонах не было, пассажиров в них помещалось меньше, поэтому билеты в такие вагоны стоили несколько дороже. В мягких вагонах полки были уже не жёсткими, а с пружинными матрасиками, покрытыми, как правило, плюшем коричневого или рыжеватого цвета. Сами купе были просторнее (на одно купе меньше, чем в купейных вагонах). И за этот комфорт полагалась дополнительная плата (приблизительно половина стоимости билета в плацкартный вагон). В первые послевоенные годы мягкие вагоны имелись только в международных поездах.

В конце 40-х – начале 50-х годов старые вагоны – общие и плацкартные – начали заменяться новыми, так называемыми, цельнометаллическими. Это название отражало, скорее всего, изменение общей конструкции вагонов. Но и внутри стали они выглядеть более привлекательно: никелированные металлические части, тиснёный пластик, лакированные полки. Постепенно стали исчезать и старые мрачные купейные и мягкие вагоны. Последние были частично трофейными, переставленными на наши, более широкие оси. Помню (во время поездки на упоминавшиеся соревнования в Ужгород, в 1953 г.) в одном из таких вагонов вместо крайнего пассажирского купе находилась ванная комната (умывальник и туалет были дальше, на своём обычном месте). В купейных, а позднее и в плацкартных вагонах вместо жёстких полок появились полужёсткие (с тонким слоем поролона, покрытого искусственной кожей). Затем – смешанные купейно-мягкие вагоны (несколько купе с мягкими полками, остальные – с полужёсткими), купейные вагоны – с одним-двумя на вагон – ДВУХместными купе. И, наконец, СВПС: сначала только в международных поездах, а потом и в так называемых фирменных (из Киева в Москву ходил фирменный поезд «Украина»). Внешне СВПС отличались от всех прочих пассажирских вагонов своей высотой: были заметно ниже. А внутри они были самыми разнообразными по планировке, в купе – по два или три (в три «этажа»!) места. В принципе подходили они только для поездок ночью: в тесном купе днём было не развернуться, не присесть.

Здесь, конечно, следует хоть немного рассказать об особой "гильдии" – о вокзальных носильщиках. В те годы пассажиры возили с собой много багажа – и без помощи носильщиков часто было не обойтись. У носильщиков, как правило, не имелось никаких тележек. Тем не менее, заполучить (нагрузить на себя) они старались максимально возможное количество "мест" (штук багажа), потому что плата им была "за место", вес которого почти не имел значения. "Взять носильщика" – одновременно означало обеспечить себе внеочередную сдачу багажа в камеру хранения. Носильщики – по не писаному праву – оттесняли "голову" почти всегда весьма длинной очереди от двери камеры хранения и сгружали перед самой дверью свою ношу (не тратить же им своё драгоценное время на стояние в очереди!). Среди носильщиков было немало колоритных личностей, которых винничане знали в лицо: носильщики находились на вокзале, ожидая свою клиентуру, постоянно. Можно было бы, казалось, и сходить домой в промежутках между поездами, которых было не так и много. Но расписание прибытия и отправления поездов в послевоенное время имело лишь, так сказать, приблизительное значение. Поезда опаздывали нередко не на минуты, а – на часы; случались дни, что и без малого – на сутки! Посему прикорнувшие где-то в укромном месте носильщики постоянно украшали собой пёстрый вокзальный пейзаж.

Носильщики обладали не только "правом" обеспечить своим клиентам первые места в очередях, но и "правом" таранить как всё, так и всех, находящихся на их пути. Горе было замешкавшимся пассажирам, провожающим, встречающим, не расслышавшим – из-за вокзального шума – предупреждающие рыки носильщиков. Или наивно полагавшим, что носильщики их обойдут. Как сейчас вижу, "перекатывается" на своих коротких ножках толстый, с огромным животом, с красным от напряжения лицом невысокий, в летах еврей-носильщик (это вам – не анекдот: еврей-дворник, это вам – винницкая быль), а откуда-то из-под навьюченных на его спину, шею и плечи тюков, словно из испорченного уличного репродуктора, вылетают нечленораздельные гортанные звуки. В обеих руках –  временами волочащиеся по земле чемоданы. Попробуйте-ка ему сделать замечание – тут же встанут перед вами ещё пару "бурлаков на Буге". Не-ет, лучше отскочите в сторону, потрите ушибленные места и полюбуйтесь на работу его, как бы сейчас сказали, коллег. Им бы соответствующего тренера – не устоял бы ни один рекорд по поднятию тяжестей!

В свободное от основной деятельности время носильщики оказывали другие услуги. Не было билетов в кассе – попытайтесь найти общий язык (подходящее вознаграждение) с носильщиком. У него всегда найдётся доверенная кассирша, с которой он поделится вашей щедростью, а у неё, соответственно – "завалявшийся" билетик...

ЧТО  МЫ  ЕЛИ  В  БУДНИ  И  ПО  ПРАЗДНИКАМ

Готовили пищу, как я уже указывал, поначалу на примусах и керогазах. Электричество подавали с перебоями, а газа в Виннице сразу после войны ещё не было. Газификация Винницы началась после 1948-го года – года окончания строительства газопровода Дашава-Киев (Дашава – в Стрыйском районе Львовской области, в Прикарпатье). На то время это был самый крупный газопровод Европы!

Ответвление от него на Винницу провели довольно быстро. Сначала газ завозили в квартиры баллонами, потом – начиная с центра города – провели газовые трубы к домам, навесили на стенах у газовых плит огромные счётчики. И – газуй, сколько хочешь! Наверное, стоимость газа была невелика, потому что горящими без перерыва газовыми горелками отапливали зимой, как правило, холодные (без печей) кухни. А если была зажжена в газовой плите духовка, то, вообще – экватор. Жарко, влажно, только вот воздух отличался от того, что где-нибудь в Эквадоре или Экваториальной Гвинее. К бытовому газу, чтобы немедленно заметить его утечку, добавлялись весьма зловонные примеси, которые полностью, наверное, не сгорали. Словом, на нашей коммунальной кухне противогаз был бы не лишним.

С газовым счётчиком никто не старался, как тогда говорили, махлячить. Он, естественно, был абсолютно герметичен. Да и, повторяю, газ стоил гроши. А вот с электрическими счётчиками – ещё как! Электрические плитки (не загрязняющие воздух), электрические утюги (от прежних, «работающих на древесном угле», нередко угорали), электрические спиралевидные нагреватели воды (в ведре, корыте) для стирки, электрические обогреватели – купленные в магазине или самодельные (ставь в любое место квартиры – и блаженствуй, подсушивай выстиранное бельё, сырую стену, прочее), а также другие бытовые устройства, требующие электричество, доводили вращение красно-белого колёсика электросчётчика до космических скоростей. Периодически приходили представители «Энергосбыта», снимали показания счётчика и выписывали квитанции на немалые суммы.

Притормаживать это «чёртово колесо» было не сложно. Маленький кусочек изолированного электропровода, свёрнутого скобой, с оголёнными концами втыкали куда-то в то место, где в счётчик входила и откуда выходила проводка – и счётчик сразу же почти испускал дух. Он как бы становился абсолютно безразличным к тому, сколько и каких мощностей электроприборы питает проходящее через него электричество. Один из моих и ныне здравствующих винницких приятелей с гордостью демонстрировал мне свой электросчётчик, колёсико которого вращалось в ОБРАТНУЮ сторону. Таких, правда, образованных (с дипломом электротехникума) умельцев было немного, но просто «приструнивать» электросчётчики могли многие. И этим своим дарованием пользовались. Государство обманывало народ (примеров – не перечислить), народ, где мог – государство. Так и сосуществовали.

На узловых (показывающих потребление электричества большим домом, рядом домов, пр.) электросчётчиках показатели всегда оказывались намного выше, чем суммарные показатели отдельных счётчиков. «Умельцев» пытались разоблачать. Представители «Энергосбыта» посещали квартиры и снимали показатели всегда парами (как правило, по двое мужчин). Нередко «умелец» был в это время на работе, а оставшиеся дома могли о вставленном в счётчик кусочке провода и не знать. Разоблачённым выписывалась штрафная квитанция на ве-есьма значительную сумму. Нередко представители «Энергосбыта» приходили совсем неожиданно вечером и сразу же – без лишних объяснений – устремлялись к счётчику. Задержать двух мужчин не каждый решался, если даже и знал, что счётчик стоит «на тормозе».
Я никак не дойду до собственно темы этого раздела. Но опять отвлекусь. Коль уже зашла речь об бытовых электроприборах, то стоит тут поведать ещё об одном. Об их ремонте. И электроплитки, и электроутюги – наиболее распространённые тогда в быту – имели спирали. Последние периодически перегорали. Можно было нести плитку или утюг в мастерскую и можно было купить соответствующую спираль, чтобы поставить её на место перегоревшей самому. Спирали находились в канавках керамической основы, а сверху или(и) в местах входа в керамическое ложе, и так далее – с целью изоляции от корпуса утюга и некоторых других приборов – были покрыты волокнистым асбестом. О вредности (канцерогенности) работы с асбестом никто тогда не знал. Я был в доме основным «мастером по ремонту электроприборов», но, видимо, вдохнул я в те годы не так уже и много асбестовых волокон...

Если вы думаете, что я, наконец, перейду непосредственно к рассказу о нашем питании в послевоенные годы, то вы ошибаетесь. Я предварительно ещё должен заметить следующее. В те годы о так называемом рациональном питании, о диетах речи не было. Конечно, существовали у медиков диеты от 1-й до 15-й (с подгруппами), но они – для больниц. А дома – какая диета? Ну у кого язва желудка, то – ничего грубого и острого, у кого диабет – сладкого. И – весь разговор о диетах.

И мать моя, и отчим были тучными людьми. Мама пыталась в середине пятидесятых похудеть, принимая появившиеся тогда средства, подавляющие аппетит. Основной эффект – бессонница, раздражительность. Попыткой и завершилось. Ели у нас дома всё. И жирное (какие же, скажите, пирожки с горохом без жирной подливы со свининой?), и жареное в большом количестве масла (а как ещё приготовить картошку с корочкой?), и тушёное (не варить же этого жирного гуся?), и сладкое (попробуйте предложить гостям сахарин вместо сахара или недостаточно сладкий торт!)… Можно продолжать и продолжать этот список «грехов», исходя из нынешних рекомендаций изобретателей различных диет. Особенно – диет для лиц пожилого возраста и малоподвижного образа жизни.

И вот, находясь десятилетия на таком вызывающе «бездиетном» питании, прожили и отчим (умер на 89-м году жизни) и мать (не дожила нескольких месяцев до 92-летия) долго. Конечно, принимали в последние годы жизни медикаменты, но были минимум до 85-летнего возраста относительно бодры. И, как говорится, в своём уме. Не скажу, чтобы они обладали особыми генами: родители обоих прожили лет намного меньше. Посему я, глядя на аппетитную свиную отбивную или на свежеприготовленный «Наполеон», думаю: «А чем я хуже?!».

Ну а теперь – направляемся к обеденному столу. Не прямиком, но всё же … Первое, что надо понять: холодильников ни у кого не было. Даже погреба в городах были редкостью. Да и что там можно было более-менее долго сохранять? Картофель, соленья.  В нашей семье, кстати, холодильник впервые появился в 1956-м году. Стоял десятилетия в комнате, так как кухня была общая – на три семьи. Практически всю свою жизнь в Виннице я прожил в коммуналках: от рождения – до отъезда в Россию.

Начнём с картофеля. В первые годы ездил и я с взрослыми «на картошку». Каждому учреждению отводили участок. И учреждение обеспечивало доставку туда сотрудников, развозку по домам урожая. Участки ежегодно меняли. Вероятно, чтобы все были в равном положении. До некоторых участков можно было добраться пешком, до других – только на машине. Ездили на посадку картофеля, её окучивание, собирание урожая. Семенного картофеля было мало. Помню, что разрезали клубень на несколько частей. Главное, чтобы в каждой из них был «глазок». И опускали в вырытую ямку. Засыпали «семя» землёй, получаемой при выкапывании следующей ямки. Двигались при этом спиной вперёд.

Сбор картофеля был приятной процедурой. Если не было дождя. Тогда, к тому же, надо было как-то высушить картофель перед закладкой в погреб - проблема для городского жителя, не имеющего для этого площадки с навесом. А пересыпка из мешков и, обратно, в мешки…
Второе, что надо учитывать: выбор продуктов в магазинах был очень ограничен. В овощных магазинах продавали, как правило, самую низкосортную продукцию полей, огородов и садов. Нередко – просто гниль. Государству было не до продажи таких мелочей, как, например, ягоды. Никто не видел в овощных магазинах клубнику, смородину, малину… Это – дело базарное.

Казалось бы, простое дело – варенье. Промышленность же изготовлением его себя «не пачкала». Потому что не было сырья (кроме сахара). Сырьё, вернее, было. Но заготовка его была слишком хлопотливым делом. Продавали, правда, повидло. Только сливовое. Ужасного вида (похожее на солидол) и отсутствующего вкуса.

Посему все варили повидло, варенье сами. Во дворах. На кострах, примусах, керогазах. В медных тазиках, переходивших от соседа к соседу. Хорошее повидло требовало многочасовой, многодневной варки. Тогда оно приобретало необходимые консистенцию и вкус. Хотя при варке в медных тазиках подгорало не так быстро, как в железных эмалированных, оставлять процесс варения без надзора было нельзя. И – помешивать, помешивать специальной деревянной мешалкой, одновременно освобождая дно от грозящей подгореть вязкой массы. Часто поручали это детям, с удовольствием слизывающим с мешалки. Поэтому и помешивать не забывающим.
Сливовое повидло было в доме почти обязательным, словно картошка. И малиновое варенье – тоже (при простудах, вместо аспирина). А далее – кому что нравится. Вишнёвое варенье – обычное и «сухое» (с почти полностью выпаренной водой), с косточками и без таковых. Клубничное. Земляничное. Смородиновое. Из шелковицы. Из крыжовника. Из терносливы. Из айвы. Из абрикосов. И так далее. Виртуозы медного тазика варили особые варенья. Например, из твёрдых груш (глэки – чисто винницкое обозначение сорта), с удалёнными семенными коробочками, на место которых вкладывались орехи. И зимой вы вытягивали такую грушу за хвостик из вязкой прозрачной сахаристой массы, подносили ко рту, откусывали – и попадали на минуту в эдем. Не знаю, почему, но не могу вспомнить, чтобы ел в Виннице варенье из ревеня. Компот же из него варили. Впервые попробовал варенье из ревеня в России. Довольно вкусное.

Ладно. Поговорим и о супах. Без них не обходился ни один обед. На первом месте по частоте приготовления находился, конечно, украинский борщ. Летом – так называемый, зелёный борщ. Со щавелем. Щавель также засаливали с укропом, молодым чесноком. Ели (и пили щавельный рассол), как и малосольные огурцы, помидоры,  с мясными блюдами. Летом, в жару готовили окрошку. Квас покупали или приготавливали из сушёного хлеба сами. Солянку (обязательно – с почками, тщательно и долго промытыми в проточной воде) готовили нечасто. Другие супы – каждый по собственной технологии – готовили для разнообразия пищи. В том числе и – вариант борща – «ленивый» борщ, в котором всё (картошка, свёкла, пр.) было нарезано большими кусками. Куриный бульон – ещё с теми, «натуральными» курами и домашней лапшой – был почти деликатесом.

Вторые блюда – мясо свиное, говяжье (воловье), индюшечье, кура (в Виннице говорили «курятина»), рыба; очень редко – баранина, которая (местная) была не очень-то вкусной. Гарниры – жареная картошка, картофельное пюре, макароны, гречка, реже – рис.  Рис покупали на базаре, среднеазиатский.  Загрязнённый землёй, камешками. Перед варкой его тщательно перебирали и промывали. Магазинный рис, если и бывал, то тоже не очень высокого качества. Быстро разваривался, превращаясь в кашу. Чтобы избежать этого, обжаривали его предварительно в растительном масле. Понятие «растительное масло» ассоциировалось только с маслом подсолнечным. Других растительных масел в продаже не было. Оливковое – только в аптеках, для приготовления чего-то лечебного.

Коль уж речь зашла о жирах, то тут не миновать некоторого отклонения в сторону армейской жизни и армейского питания. Я в армии не служил, но уже студентом знал о том, что многие молодые люди возвращаются после трехлетней службы возмужавшими, физически значительно более крепкими, но — с больными желудками. Причина «послеармейских заболеваний органов пищеварения» стала мне ясна в каникулярное время между пятым и шестым (последним) курсом. Один месяц этих летних каникул я провёл в военном лагере. Мы (студенты нескольких  медицинских вузов Украины) заняли место уехавшего куда-то на летние учения Изяславского танкового полка. Об этом месяце, открывшем не только мне глаза на нравы и обычаи в «непобедимой и легендарной» 1960-го года, можно было бы написать отдельную главу. Но она выпала бы из темы моих воспоминаний о Виннице и её людях. Да и без меня армейские порядочки тех лет описаны со всех сторон (в романах, повестях, рассказах и анекдотах). Однако о питании в Советской армии того времени кое-что всё-таки расскажу.

Сначала, чтобы не забыть — о пищевых жирах в 40-е - 50-е годы прошлого столетия. Это — уже упоминавшееся подсолнечное масло, сливочное масло (свежее и топлёное), сало и смалец — жир, вытопленный из сала, различные маргарины, костный жир и так называемые комбижиры (неизвестного состава). С последними я впервые вплотную столкнулся в военном лагере. В те два раза (дня), когда была моя очередь дежурить по кухне.

В лагере почти у всех (а до этого служили в армии лишь единицы из нас) появились прежде неведомые проблемы. Но тут, к слову, лишь две «новизны»: возникшие у большинства изжога и запоры. Изжога на время немного усмирялась холодной колодезной водой, а вот против запоров ничего придумать не удавалось. После подъёма (с дефицитом времени и малой  вместимостью уличных туалетов) запоры особенно досаждали. Имевшиеся в полковом магазинчике печенье и сгущённое молоко, для многих — дополнение к скудному и невкусному солдатскому рациону, проблему не решали.

Моё дежурство на кухне началось с того, что повар — молодой стройный и весёлый грузин — послал меня в подвал за комбижиром. И вот я спускаюсь по ступенькам, с двумя ведёрками в руках, в полковой «холодильник». В полумраке смутно различаю, по виду и особенно по запаху гнилья, бочки с остатками солений.  В уголке — наваленный горой цемент, из-за влажного подвального микроклимата частично «спекшийся» в глыбы. И — всё. Комбижир, соображаю, вероятно, находится в другом месте. «Докладываю обстановку» повару, тот не зло обзывает меня каким-то грузинским словом и поясняет, что за цемент я принял как раз нужные ему комбижиры. Возвращаюсь, набираю несколько глыб в вёдра и ставлю их перед неунывающим генацвали.

Повар водружает на электрическую плиту неописуемых размеров сковороду, а на последнюю  кидает принесенные мною глыбы. Они плавятся, жир постепенно заливает всю поверхность сковороды, начинает пузыриться. Повар открывает несколько деревянных ящиков, в которых находятся защищённые от дерева слоем бумаги, сушёные морковь и лук. Содержимое ящиков опрокидывается на сковородку. На мелкую древесную стружку и клочочки бумаги, тоже пустившиеся вплавь по жирному бурлящему сковородному озеру, внимание не обращается. Всё перемешивается-жарится, жарится-перемешивается. Лук и морковь постепенно темнеют, жир приобретает золотисто-коричневый цвет.
Так рождалась заправка для супа. Подобным же образом — подлива для каш.

Вот он — первоисточник наших желудочно-кишечных проблем! Подвергнутый высоким температурам комбижир, превратившийся из серой, цементного вида массы в ласкающую глаз маслянистую тягучую жидкость.  Не буду углубляться в физико-химические процессы, происходящие при высокой термической обработке комбижиров. Отмечу лишь, что  после жаровни жиры становились чрезвычайным раздражителем слизистой оболочки желудочно-кишечного тракта и, в результате сего, вызывали также расстройство системы желчеотделения.

Мне - «главному терапевту курса» - сразу пришло в голову, чем помочь нашему пищеварению. В городскую аптеку был откомандирован (через дыру в заборе) один из нас, возвратившийся с большим количеством баночек с таблетками аллохола — дешёвого и, в принципе, эффективного лекарства. Представьте себе, оно и нам помогло!

Вареники – довольно распространённая на Украине еда – были на нашем столе не часто. Вареники с мясом – очень, очень редко. С картофелем – случалось. Причём, вареники с картофелем – двух видов. С «чистым» варёным картофелем, в который обильно добавляли прожаренный на свином сале лук (со шкварками сала). И – с варёным картофелем, в который добавляли определённое количество творога. Вареники с «чистым» творогом готовили лишь «в комплексе» с варениками с картофелем. И подавали на стол сразу те и другие. Кто – что выбирал или кому – что доставалось. Готовили и вареники с капустой – квашеной, предварительно опять же прожаренной. В середине лета, когда вишню на базаре продавали уже не на стаканы или килограммы, а – на вёдра, лакомились варениками с вишнями. Они отличались в приготовлении, прежде всего, тем, что тесто для них раскатывалось особенно тонко. Сваренные вареники посыпали сахарным песком или поливали подслащённым вишнёвым соком, невольно выдавливаемом при изымании из ягод косточек; на стол подавали их вместе со сметаной. Что сказать про вареники с вишнями? Объедение – и всё тут!

За день до празднества готовили только холодец. И вариться он должен был долго, и отвердевать, остывая - по многу часов. Свиные, говяжьи «ножки», немного мяса, специи, чесночок.  Потом – выбрать кости, процедить и протереть через дуршлаг. Лучшей закуски не было! Мне, правда, больше нравился холодец из куриных потрохов, но их достать удавалось не всегда. На закуску подавали также селёдочку, но её заправляли лучком и уксусом, обкладывали холодным варёным картофелем лишь в самый день торжества. В обычные дни вместо селёдки обходились килькой (тюлькой), но к праздничному столу подавать кильку было не принято.

Почти всегда на торжества готовили паштет из печёнки. Предпочитали говяжью печень, так как свиная печень немного горчила. Печень сначала хорошо проваривали, затем, порезав на небольшие куски, дважды пропускали через  мясорубку. А потом наступала малоприятная работа, которую часто сваливали на меня. Надо было полученный печёночный фарш растереть в макитре до нежной пастообразной массы. Что такое макитра знают, наверное, не все. Это глиняный сосуд формы перевёрнутого усечённого конуса.  Для   растирки в макитре чего-нибудь  используют макогон – эдакую булаву из дерева. Работа долгая и нудная. Постепенно в растираемую печёночную массу добавляли прожаренный лук, специи и прочее (в зависимости от рецепта). Макитру с макогоном применяли и для растирания  вареного гороха для пирожков. И, конечно же, – для растирания мака для новогодней (рождественской) кутьи. Никаких кухонных приспособлений (с электрическим приводом) для подобной работы не было. Сейчас – это дело нескольких минут, ранее – не менее часа, а то и более.

Обязательный во всех случаях винегрет частично готовили в предпраздничный вечер (варили свёклу, картофель), но доводили до кондиции на следующий день. То же самое касалось и постепенно сменившей винегрет «сельди под шубой» – мелко нарезанной освобождённой от костей селёдкой под овощным (те же свёкла, картофель, огурцы) «покрытием».

Отдельный разговор о рыбе. Морской рыбы тогда ещё в продаже, как правило, не бывало. Только-только в конце 50-х начала появляться, если я верно вспомнил, замороженная треска. Тем уловом, который я изредка приносил с рыбалки, похвастаться было нельзя. И кошки у нас не было. Приходилось пойманную рыбку чистить, жарить и есть самому. На базаре рыбу покупали очень редко. Осенью, когда город наводняли на непродолжительное время карпом, рыба в жареном или тушёном (с большим количеством лука и моркови, хорошо наперчённая) виде подавалась к обеду. Фаршировали карп редко. К семейным торжествам, особенно юбилеям, заказывали (как? – понятия не имею) в рыбных хозяйствах щуку. И для приготовления истинной фаршированной рыбы приглашали рекомендованных знакомыми кухарок-специалисток по еврейской кухне – гости, вне зависимости от их национальности, облизывали пальчики.
 
В этот день с утра бежали на базар. И закупали всё необходимое. Прибежав с базара, начинали на кухне основные приготовления. Помогали родные, соседи.  Дети ходили по знакомым и собирали посуду, столовые приборы, блюда. От соседей тащили столы и стулья. Отставляли к стенам собственную мебель, выносили её во двор, на балкон. «Лишней» площади не было ни у кого.

О сладостях. Ничего (подходящего) готового из них, кроме пирожных, в магазинах не продавали. Знаменитые кремовые, заварные пирожные по 22 копейки. Так что, пекли печенье и «поддоны» для тортов сами. С кремами фантазировали, используя для их приготовления самые различные компоненты (включая купленные в магазине конфеты).

Хорошего чая в магазинах не было, хотя высококачественный «Грузинский чай» (выращиваемый ранее только в пригодных для этого местах!) тогда существовал. И – «Русский чай» из предгорных районов Краснодарского края. Только как дефицит, правда. «Индийский чай» был низкосортный.  Распространённых сейчас пакетиков не было и в помине. Чай заваривали в отдельном чайничке и полученную заварку добавляли в стаканы и чашки с кипятком. Правилом хорошего тона было подавать чай в стаканах из тонкого стекла, помещённых в подстаканники.  При заливке в такие стаканы очень горячего чая нередко стекло трескалось – и содержимое разливалось по столу, а то и по одежке неудачников. Для предотвращения подобных конфузов в стаканы перед наполнением их чаем помещали чайные ложечки (как говорили, для отвода тепла). А сами стаканы после покупки кипятили некоторое время в солёной воде («закаляли»). Вроде бы, помогало. Когда заварка заканчивалась, чаще всего заливали кипятком уже поблекшие и разбухшие чаинки повторно. Получалась слабая, без запаха и терпкого привкуса заварка и – с ней – так называемый спитой чай. Плиточный чай, по слухам, продавался только в Сибири и на Севере.

Кофе не пил почти никто. Да и не найти было, насколько я припоминаю, кофе на прилавках магазинов. Отсутствовало кофе и в меню «предприятий общепита» (столовых, кафе, ресторанов). Если не причислять к кофе так называемый «Ячменный кофе». В последнем не было ни аромата, ни кофеина, но – запах прожаренных и молотых зёрен ячменя. И на дне кастрюльки, в которой варили сие питие – обильная и густая «кофейная» гуща. Вот гадать с её помощью было удобно (ну-ка, что напоминают контуры этого осадка, а?).

Праздновали только по воскресеньям. Дети, как правило, приходили часам к трём-четырём, взрослые – часам к шести. Сытно ели, нередко при этом крепко выпивали – и уже часам к девяти-десяти уводили жёны своих подвыпивших мужей домой. Утром надо было вовремя быть на работе.

[В то время, да ещё лет 55 после него, в стране никто не работал. Все  б о р о л и с ь. Боролись с различными антипартийными группами, с диверсантами (истинными и мнимыми), со шпионами (опять же, истинными и мнимыми), с болтунами («Болтун – находка для шпиона» - предостерегали развешенные повсюду плакаты), с космополитизмом и сионизмом, боролись за урожай (вели ежегодно даже  б и т в ы  за урожай, с неизменными, разумеется, победами на этом фронте), боролись с алкоголизмом, бюрократизмом, с завшивленностью (на различных участках тела) и жучком-долгоносиком (на полях, засеянных сахарной свёклой)… Создавалось впечатление, что и природа, и погода, и враги народа, и даже «друзья народа», которые воевали против «социал-демократов» – все против НАС. О «международном империализме» с его «заговором» – и говорить не приходится.

Если бы не все эти напасти, наваливавшиеся на наши головы постоянно, не будущее поколение, как уверял нас Никита Сергеевич Хрущёв на историческом, 1961 года, 22-м съезде партии (кто назовёт мне «не исторический» съезд партии, тот получит в награду мой значок «Ударник коммунистического труда», завалявшийся среди важнейших моих документов), а ещё мы – поколение нынешнее – уже давно-давно жили бы при коммунизме.  А многие тысячи  винничан (всех, повторяю, всех национальностей), это уж точно, не докатились бы аж до самого капитализма в Европе, Азии, обеих Америках и Австралии.]

Но! Это ещё не всё. Какие же семейные торжества без подарков?! С детскими днями рождения было относительно просто. Покупали книжку, подписывали и – дарили. А вот, что подобрать в качестве подарка взрослому? В магазинах – ничего подходящего. Если что-либо дефицитное «выбрасывают», то тут же выстраивается очередь, смиренно ожидающая, пока все инвалиды, размахивающие костылями, не воспользуются своими привилегиями. Дефицит они, правда, тут же перепродавали, но – с приличной «наценкой». Это я – о дорогих подарках для самых близких. Например, о духах или наборах (духи, пудра, мыло) «Красная Москва». Мужчины «удовлетворялись» после бритья «Шипром».

А приятелям можно было подарить картинку, статуэтку, прочую, почти всегда тем ненужную дребедень. Приятели, однако, такие подарки не выбрасывали. Внимательно осматривали, извлекали «из нутра» дарственную открытку (некоторые даже помечали, от кого получено!) и … впоследствии передаривали. Так и ходили «вечные подарки» по кругу. Го-да-ми! Особенно это касалось появившихся в пятидесятые годы, после провозглашённой Хрущёвым «химизации всей страны», помпезных «сувениров» из пластмассы.

Наконец, во второй, что ли, половине пятидесятых разум взял верх. По случаю свадеб, больших юбилеев дарили конверты с деньгами. При значительной сумме всегда была открыточка с пожеланиями счастья, чтобы знали от кого сумма. Скромные взносы оставались анонимными. А при прочих – не знаменательных – торжествах обходились цветами, коробочкой хороших конфет, бутылкой шампанского, марочного вина. И все оставались довольными: дарящие – отделались без особых забот, дары получавшие – с цветами, конфетами, шампанским, вином сразу было ясно, что делать. Хотя, если исключить цветы, «передаривание», опять же (прошу прощение за тавтологию), не исключалось. С подарками для детей-школьников всё было, как я уже указывал выше, намного проще. Чаще всего им дарили книги, настольные игры, альбомы для марок, особые заводные игрушки.

После возвращения дитяти со дня рождения его непременно спрашивали: «Чем угощали?». Не то, чтобы просто так, из праздного любопытства. Нет. А чтобы сравнить с тем, что выкладывали на стол приглашенным детям, когда отмечали дату рождения родного чада. Чтобы позаимствовать какое-то кулинарное новшество. Ничем особенным не угощали. Только выпечка была у одних лучше, у других – похуже. Кому выпадала удача, тот смог вовремя купить необходимое количество порций мороженого – лучшее угощение для детей. Купить загодя и хранить мороженое было невозможно (негде).

С нашим домом мало кто мог соревноваться. И не потому, что у нас какие-то особые блюда готовили или очень причудливые торты придумывали. А потому, что у нас была мороженица! И мы готовили мороженое сами!! Представьте себе небольшой деревянный бочонок с воротом сверху. В него помещалась относительно узкая, высокая металлическая ёмкость для мороженого. В бочонок накладывали покрошенный лёд, смешанный с крупной солью. После заполнения ёмкости жидким составом – будущим мороженым – начинали крутить ворот. С помощью зубчатых передач крутилась ёмкость в смеси льда с солью и, если не ошибаюсь, то одновременно перемешивалось и содержимое ёмкости. Через минут сорок – один час малоприятной работы мороженое было готово, то есть, жидкий состав в металлической ёмкости застывал – и его можно было раздавать порциями детям.

Какие только сорта мороженого не придумывали! От простого сливочного, которое порционно поливали различными вареньями, обкладывали орехами, свежими ягодами (я родился, как читателю уже известно, в июне),  до нескольких видов шоколадного (с добавлением в смесь какао или тёртого шоколада). Никто из детей самодельного, да ещё такого оригинального мороженого, понятно, никогда ранее не ел, о чём они с восторгом сообщали, по возвращении, своим домашним. Не зря сменяли друг друга у вертушки с мороженым мои взрослые! Это вам не сводить детей в ближайшее кафе Мак Дональдс…

КАК  БЫ,  ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Только вселенная и непрерывный ряд чисел не имеют конца. Посему и эти воспоминания подходят к таковому.

Вы помните, в самом начале я писал о том, как наш земляк Николай Иванович Пирогов на основании изучения срезов замороженных трупов подробно описал пространственное расположение органов грудной и брюшной полостей, ход сосудов, нервов, прочее. Сейчас, по идее, то же самое выполняется с помощью компьютерной и ей подобной томографии. При анализе многих виртуальных срезов создаётся представление о трёхмерных размерах органов, их структуре, взаиморасположении.

Мои воспоминания – тоже срез. Сделанный с моей «кочки», под моим «углом зрения». Будет таких срезов множество – можно будет создать многомерную пространственную картину. И – полностью перенестись в то время.

Было ли оно для нас счастливым? Если сравнить с нынешними возможностями для полнокровной жизни, то, без сомнения, нет. И я имею в виду не только материальный уровень жизни и технический прогресс. И в то время могли бы быть для нас доступными и «Битлз», и Сальвадор Дали, и лучшие зарубежные кинофильмы (их смотрели только партийные боссы в своих кинотеатрах для узкого круга зрителей), и … Так много, что всего не перечислишь.
Если и считать то время счастливым, то лишь потому, что мы были молоды, полны надежд. И наши родители были ещё живы. Если пережили войну. (В этом смысле я был счастливым только наполовину).

Напишет ещё кто-либо из бывших или нынешних винничан об этом времени – будет очень хорошо:
«С голубого
            ручейка   
                начинается
                река …»…

Кёльн (ФРГ), 2009 – 2013