Obsession

Алексей Абакшин
     Я не знал, откуда появилась эта боль в груди, внезапной судорогой сводящая всё внутри, в мгновение ока делающая из беспечного и жизнерадостного подростка жалкое, безвольное существо. Существо, одержимое одной лишь мыслью, одним спасительным желанием – лечь, отвернуться от всего того, что несколько минут назад занимало мой юный ум, жадный до впечатлений, красок, звуков, постоянного движения. Словом, всего того, что называется жизнью. Погожий летний день, еще минуту назад несущий столько соблазнов в виде купания, беспечных бесед с приятелями, захватывающих футбольных матчей, велосипедных поездок, чтения на сеновале, погружающего в неведомый, не всегда понятный, но такой манящий и загадочный мир дальних странствий, чьих-то подвигов и устремлений – все это мгновенно проваливалось куда-то в пустоту, и на грудь тяжелой гирей наваливалась гнетущая, всеобволакивающая тоска, и хотелось только одного – лечь и забыться, уткнувшись лицом в подушку.
     Началось это летом 197… года, когда во всей округе горели леса. Огонь быстро подбирался к окраинам небольшого городка, затерянного среди бескрайних северных лесов, богатых дичью, грибами и ягодами.
Уже несколько дней город был наполнен горьковатым дымом, который, казалось, проникал повсюду, кружил и дурманил голову.
     По вечерам, смешиваясь с низко стелющимся туманом, этот дым создавал мутную, едкую завесу, и казалось, что город попал в плен к этой безжизненно-вязкой пелене.
Ветра почти не было.
     Вечерами люди предпочитали сидеть дома, откладывая все привычные хозяйственные дела. Даже скотина тянулась с пастбищ раньше обычного, стараясь быстрее укрыться от этого всепроникающего сладковатого смрада в глубине сараев. Солнце светило сквозь белесый туман неярко и безжизненно, словно не в силах было пробиться своими лучами сквозь желтоватую тьму.
     Лето в тот год выдалось жарким. Обычно на Севере по-настоящему теплым бывает только июль, реже – август. А тут все лето было на редкость погожее, дожди были нечасты.
Июнь, июль и начало августа мы, пацаны лет десяти-двенадцати, все время проводили на реке: купались, загорали, ловили отливающих серебром ельцов и колючих, скользких ершей. Но больше всего нам нравилось нырять с торчащих из воды полусгнивших и почерневших от времени бревен, когда-то служивших опорами для деревянного моста.
     Теперь рядом гордо возвышался железный мост, и по нему через определенные промежутки времени грохоча проносились товарные и пассажирские составы. Долго после того, как по мосту прошел хвостовой вагон, громыхало по округе эхо, вторя ушедшему вдаль поезду.
     Для того, чтобы добраться до осклизлых, почерневших брёвен, перед которыми была небольшая песчаная отмель, нужно было проплыть около тридцати метров в довольно глубоком месте. Быстро проделав этот путь, мы оказывались на небольшой отмели, где мелких камешков и травы было больше чем песка, и начинали осторожно карабкаться по скользким, полусгнившим брёвнам.
     И вот первый смельчак летит в воду. Всплеск! А за ним ныряют и остальные: кто «солдатиком» – ногами вперед, кто «ласточкой» – головой, а кто и «бомбой» – задом или спиной.
     Взлетают вверх брызги, жаркий воздух наполнен хохотом и выкриками ныряющих.
Напрыгавшись, мы располагаемся на небольшом песчаном пятачке. Подставляя по очереди грудь и спину палящему солнцу, неспешно ведем разговоры, изредка безобидно подначивая самого неудачливого ныряльщика, отбившего до синяков живот или спину. После короткой передышки полеты в воду возобновляются.
     Мне особенно интересно было нырнуть и, задержав дыхание, подобно рыбе медленно скользить почти по дну. Сверху сквозь толщу воды пробивается зеленоватый дневной свет. Я все не спешу вынырнуть на поверхность, а вынырнув, сразу попадаю из зеленоватого таинственного подводного царства в яркий, сверкающий мир. Мир, наполненный жаром дня, криками ныряющих, грохотом поезда, мчащегося по мосту в дальние города.
     После нескольких таких «глубинных» погружений перед глазами плывет какая-то туманная дымка, голова сладко-сладко кружится. А я все ныряю и ныряю, до одури, испытывая необъяснимое наслаждение при виде песчаного дна, покрытого мелкими камешками, при виде изумрудно-бурых водорослей и этого мутно-зеленого света, тускло мерцающего сквозь толщу воды.
     Однажды кто-то рассказал нам, что как раз в тот самом месте, где мы ныряли, потерял один взрослый парень золотую цепочку с рубинового цвета звездочкой. А внутри звездочки – фотография любимой девушки, искусно вставленная внутрь украшения. И мы, пацаны, ныряли, обшаривая всё дно, мечтая найти заветное украшение и увидеть фото неведомой красавицы.
Прошел примерно год, как у меня начало портиться зрение от чтения лежа в полутемной комнате. В результате, даже сидя за первой партой, с трудом различал только самые большие буквы и цифры. Очки носить стеснялся, из-за чего имел немало неприятностей в школе и дома. В вечерних сумерках далекая движущаяся точка через несколько секунд могла оказаться нашим псом по кличке Рекс, норовившим лизнуть меня в лицо. Я щурился, напрягал глаза, но это мало помогало – зрение было уже изрядно подпорчено.
     Купались в то лето почти до середины августа, что для описываемых мной северных мест было большой редкостью. Мы возвращались домой почти к вечеру, одуревшие от затяжных ныряний, вдыхая раскаленный воздух, наполненный запахом гари.
     К тому времени леса уже горели вовсю, и по вечерам, если отойти немного от города, отчетливо были заметны поднимающиеся над деревьями сизые струйки дыма, а в носу начинало щипать. Откашлявшись, мы возвращались назад к домам, ставни которых были плотно закрыты. За ставнями можно было услышать глухие, зачастую раздраженные голоса людей или бодрые звуки телевизора.
     Есть еще одно важное событие, с помощью которого можно было объяснить тогдашнее мое состояние глухой, гнетущей тоски (ставшей особенно сильной после того, как купальный сезон был закончен).
     Лет пять назад мой брат захватил меня, семилетнего, с собой на реку. Взяв с меня слово, что буду играть только на берегу, а в воду соваться – ни-ни, брат и его приятели быстро уплыли на противоположный берег, где с гиканьем и воплями затеяли какие-то водные игры, ныряя с крутого берега или догоняя друг друга.
     Поначалу я был увлечен наблюдением за ними, но потом, забыв строгий наказ, стал бродить по колено в воде, распугивая стайки похожих на серебряные иглы мальков.
Неожиданно я почувствовал, что перешел в другое измерение: солнце, песок, безоблачно-синее небо внезапно исчезли, а перед глазами стояла колышущаяся темно-зеленая завеса. Прямо у лица промелькнул малек, отбившийся от стайки.
     Спасло меня то, что провалившись в «коровью яму» – глубокую промоину у берега, я успел поднять руки и так и стоял, сигналя о спасении.
     Мой сигнал был замечен. Какая-то девушка, находившаяся на берегу, вытащила меня, даже не успевшего испугаться или нахлебаться воды.
     Испуг наступил позднее, когда я увидел растерянное, дрожащее лицо брата, которому рассказали о моем «подвиге», и особенно реакцию матери, которая пришла в ужас от моего доверчивого и бессвязного лепетания по поводу происшествия на реке.
Вот тогда-то я испугался по-настоящему, представив лица родных, убитых горем: брата, размазывающего слезы по щекам, заплаканные глаза сестры, сгорбленную фигуру бабушки, так много пережившей на своём веку и вынужденной перенести еще один удар судьбы.
     Я представил себе это так ярко, так живо и красочно, что не в силах бороться с нахлынувшими чувствами, заплакал горько и жалостно.
     И вот пять лет спустя тот детский испуг внезапно ожил в душе, окутав ее тяжёлой, беспросветной тоской.
     Все в те дни как-то смешалось: и та, увиденная под водой зеленоватая, колышущаяся завеса, и горьковатый запах дыма, и состояние оглушенности после ежедневных погружений, и испуганные лица родных, которые я никак не мог забыть.
     Последней каплей в этой истории стала трансляция соревнований по прыжкам в воду во время Мюнхенской Олимпиады.
     Я сидел и смотрел, как на экране телевизора спортсмен на вышке разбегался и, выполнив несколько оборотов или вращений, бесшумно входил в воду.
     Затем включались подводные камеры, и было видно, как человек поднимался к поверхности и выныривал, часто-часто дыша.
     Изображение то и дело расплывалось, я подслеповато щурился на экран, а услужливое воображение подсказывало мне, что это не спортсмен, а утопленник, всплывающий из глубины.
     В тот же миг перед глазами возникали испуганные лица родных, только что узнавших о том, что я мог утонуть, и меня начинали душить слезы отчаяния.
     Выручало только одно: я шел и ложился, уткнувшись лицом в подушку или спинку дивана, забиваясь от всего в свой спасительно-темный, паутинный мирок забытья и временного покоя.
     Иногда с краю на диван ложилась моя бабушка – Прасковья Михайловна, и я слышал ее дыхание, вздохи, бормотанье, обращения к Господу. В 1938 году у нее арестовали мужа – моего деда, которого я никогда не видел. Бабушка с тех пор так и не вышла замуж, пережив и оккупацию, и послевоенный голод. Последние годы ее мучали сильные головные боли. Она туго-натуго перетягивала голову выцветшей косынкой, морщилась, молилась, хлопотала по хозяйству и была очень доброй, несмотря на все превратности судьбы.
     Временами ноющая тоска отступала. Находились какие-то мелкие заботы и дела, способные на миг отвлечь от мучительных переживаний, которые не давали покоя моей измученной душе.
     Но длилось это обычно недолго. Туман все не рассеивался, и с ним не уходила гнетущая тяжесть в груди. Очень сложно было оставаться наедине с самим собой. Поэтому утром я обычно старался напроситься к брату на работу. Он сажал меня на багажник своего велосипеда, и мы ехали через весь сонный утренний городок к невысокому двухэтажному зданию редакции газеты «Ленинский путь», где брат в то время работал фотокорреспондентом. В его небольшой прохладной комнатушке, заваленной газетами и журналами, я чувствовал себя не так одиноко.
     Иногда мать, видя мое состояние, брала меня с собой в школу, где она работала, или за покупками. Я равнодушно глазел на товары и продукты, не в силах отвлечься от своих невесёлых мыслей. И все-таки это было лучше, чем сидеть дома, где стерегла меня нежданная злая тоска.
     Осенью началась школа, позволявшая на короткий срок забыть про ноющую боль в груди. Но стоило мне очутиться одному, как перед глазами начинало расплываться зеленое марево, а услужливое воображение рисовало убитых горем родных – и с этого момента к горлу подкатывался предательский комок, и все начинало валиться из рук.
     Как с этим бороться я не знал. Мать очень жалела меня и говорила, что мой испуг надо «вылить» у знахарки. А сам я в каких-то закоулках своей измученной до предела души чувствовал, что все это наваждение, весь этот ужасный сон наяву рассеется только тогда, когда растает, улетучится, наконец, злосчастный дым, проникающий в душу, не дающий вдохнуть полной грудью. С тайной, почти отчаянной надеждой ждал я первого снега, который выпадал обычно в тех местах в конце октября – начале ноября. Ждал, как ждут чуда, и надеялся, что выйдя однажды на улицу и увидев, что все кругом белым-бело, вдохну свежего, морозного воздуха и скину, наконец, с души всю ту тяжесть, что так мучила меня все эти месяцы. И, вздохнув глубоко и спокойно, то ли подумаю, то ли почувствую: «Наконец-то не болит».


* Obsession (англ.) – наваждение.