ночи

Михаил Журавлёв
1.
Тишина кричит мне прямо в уши.
Тишина заливает расплавленным воском каждую извилину воспалённого мозга.
Тишина давит на грудь плоским жерновом своей неизбывности.
Она повсюду. Я открываю рот, чтобы разрезать её пополам. Пронзить стрелой горячего воздуха из лёгких. Рассечь истовым возгласом, в котором отчаяние. Эй! Кто-нибудь! Неужели ты не слышишь, как отвратительно пахнет тишина?
Но вместо звука изнутри у меня вырывается беззвучное сипение. Точно в немом кино: вот он давится с искажённым лицом, воздев руки к небу, а доносится только шуршание ленты в аппарате, да стрёкот механизма. Мёртвые образы на белом полотне. Беззвучный крик. Деланные гримасы давно умерших людей, что кривляются на экране… И тишина…
Я открываю дверь в ночь. Впускаю тишину улиц в свой дом. Входи, побудь здесь со мной! Ты – извне, моя – здесь, она мне уже осточертела. Может, тишина ОТТУДА отличается на ощупь. Моя – домашняя – слишком вязкая и липкая…
Прислушиваюсь. Кажется, вошла. Вернее, нет – вползла. Закрываю дверь и начинаю знакомиться. Да, это тоже тишина. Кажется, другая. Не похожа на мою. У этой – уличной – мокрые следы на полу. Вот она прокралась к моей кровати, уселась на краешек и глядит на меня мёртвыми глазами. Улыбается: поди ко мне, прикоснись. Я касаюсь её – и в ужасе отдёргиваю руку. Она – сам абсолютный нуль. Она – НИЧТО ВСЕПОГЛОЩАЮЩЕЕ. Моя – домашняя – будто бы даже стала ручной. Я научился с нею играть. Наверное, привык. А эта…
Быстрей! Бегом! Включаю телевизор, а там синее пятно пустого экрана и ни звука. Включаю радио. Тишина. Ставлю диск Высоцкого. Пусть хрипит надрывным своим голосом. Только бы не тишина!
Ничего не помогает. Я ничего не слышу.
Никто не позвонит…
Никто не скажет: как дела? Давай…
Часы, которые встали сто лет назад, молча указывают на какое-то заколдованное время.
Дни похожи на дни, годы на годы.
Тишина и одинокий воспалённый мозг, отчаянно пытающийся её уничтожить, но мало-помалу уничтожается сам.
Наверное, спустя какое-то время от него останется маленькая чёрная горошина. Блеснёт перед взором патологоанатома, вскрывшего черепушку. Он скажет: какая замечательная жемчужина, надо подарить её дочке на именины! Протянет руку, чтобы выскрести её, а она рассыплется в прах…
И останется тишина…
2.
Сегодня мне опять приснились дороги. Всё время я куда-то езжу, хожу, перемещаюсь. Я уже потерял счёт бесконечным станциям пересадок, лицам случайных попутчиков. Есть только одно ощущение: надо куда-то всё время ехать…
Мы взбирались на платформу с тяжёлыми вещами. Я и мои попутчики. Кто они, я не знаю. Знаю только, что это со мной. Вещей было много. Они постоянно выпадали из рук. Мы останавливались и подбирали их. И снова брели по платформе, возле которой пыхтел на рельсах паровоз, обдавая всех клубами пара. Кто-то из моих попутчиков воскликнул: какая прелесть! настоящий РОМАНТИЧЕСКИЙ ПАРОВОЗ из советского прошлого! Я посмотрел на бодрую надпись «пролетарии всех стран, соединяйтесь!» на борту пыхтящего чудовища и ничего не ответил. Что в нём романтического?
Потом мы добрели до нужного вагона, сбросили вещи и стали ждать посадки. Я сел прямо на перрон (скамеек не было) и стал ждать. Безразлично ко всему окружающему, потому что уже знаю: поездка не имеет цели и никогда не кончится. А потом я заметил, что начал двигаться, продолжая сидеть. Мимо – сначала медленно, потом всё быстрее – проплывали вагоны, семафоры. А когда перрон закончился и я понял, что перемещаюсь один, сам по себе, сидя на корточках, я воскликнул оставшимся с вещами: «Это что, у нас теперь такое движение? Осторожно!»
И я полетел дальше. Когда запасные пути сошлись в один, я летел строго над ним и думал об одном: почему до сих пор никто не придумал, что так перемещаться проще – не нужно громоздких громыхающих машин, пара, вони отработанного топлива?
…Я никогда во сне не осознаю, что сплю…
3.
Вчера во сне собрались женщины. Одни любили меня когда-то. Других любил я. Или думал, что любил. А может, не думал и не любил. Просто так устроено: люди временами испытывают потребность прислониться друг к другу.
Женщины ходили взад-вперёд по моей комнате. Разговаривали друг с другом и со мной. У иных на руках были дети. Наверно мои, думал я, но не узнавал их.
Мне было очень тоскливо. Особенно от встречи с женой, которая ушла от меня много лет назад. Она прекрасно выглядела и с вызывающим видом уставилась на меня, обдав холодом своей улыбки. Она сказала: я уеду только 11-го числа, и всё это время ты будешь меня терпеть…
Я ничего не ответил. Я лежал на диване под одеялом, смотрел на неё и пытался ответить себе на вопрос: любили ли мы когда-нибудь друг друга? Рядом со мной под одеялом сопела незнакомая девушка. Она была похожа на медвежонка. Только я подумал об этом, как она превратилась в этого очаровательного зверька. И продолжала сладко спать, грея мне спину…
А перед этим с мамой мы глядели в окно. Там стояли недавно выстроенные башни небоскрёбов. В некоторых окнах горел свет. Наяву я таких сооружений нигде не встречал. Эти напоминали легенды о Вавилоне, и мне было жаль бедных жителей, населяющих эти башни. Свет в окнах начал мигать, и я сказал маме: посмотри, сейчас у них сразу начнутся проблемы. А мама ничего не ответила, а только протянула мне огарок свечки. Я взял свечку в руки, и тут же исполинские башни искорёжило – точно землетрясение. Люди, как муравьишки из разворошенного муравейника, начали выпадать из тёмных окон. А мне уже было их не жаль. У меня в руках был живой огонь свечи…
4.
В ночь с четверга на пятницу я опять видел Лею. Она пела мне свои песни на неведомом языке и говорила о чём-то. А потом мы изучали Кама-сутру. Мы предавались сладостным утехам, самозабвенно меняя позы и комментируя каждую. В жизни ничего подобного не испытывал. Лея улыбалась мне серыми глазами и неутомимо двигалась в такт со мной. Когда настала очередь очередной головокружительной композиции тел, которую я запомнил наиболее отчётливо, прозвенел будильник…
Я открыл глаза, посмотрел на серый рассвет, пробивающийся сквозь занавески, и понял, что безнадёжен. Я никогда не увижу Лею. Она улетела на свою далёкую планету в тот вечер, когда дождь сменялся радугой, большие пузыри на лужах со вздохом лопались, разбрызгивая капли воды на прохожих и собак, а молчаливый телефон разразился одним-единственным звонком. Диспетчер сообщила бесстрастным тоном, что корабль благополучно покинул пределы Солнечной системы и взял курс на родину. И всё! Дальше – тишина…
Я нехотя встал, держа перед глазами ласково-грустный взгляд серых глаз самой прекрасной девушки на свете. Губы прошептали: Лея…
Всю пятницу болело сердце. К вечеру полегчало. День наполнился повседневными заботами и суетой. К концу дня уже не вспоминались ни урок Кама-сутры, ни дивный взгляд, ни дождь с радугой и лопающимися пузырями на лужах. Мне было всё равно. Когда привычный ужин под привычные вечерние новости по телевизору закончился, и снова воцарилась тишина, я уже был совершенно спокоен. Или мне показалось, что болело сердце? Может, его и нет там вовсе? И когда-нибудь деловитый патологоанатом, раздвинув мешающие копаться в моих внутренностях рёбра, заглянет в грудную клетку и сокрушённо пробормочет себе под нос: вот ведь счастливчик-то был! жил себе без сердца, не тужил… ладно, будем зашивать…
Третий день тишины.
Только во сне оживают какие-то звуки.
Все они из фантастического прошлого, которого, быть может, и не было вовсе…
Тишина…

2006-10-01