Ёпрст, чё ты мне тут баки забиваешь, что нету никакого колдовства? Да я сам, лично, от этого самого колдовства так пострадал, что врагу не пожелаешь. Я не знаю, как там у вас в Москве, может, и взаправду среди колдунов одни жулики да шарлатаны, а у нас в деревне все честь по чести. Вот бабка Дрючкина, покойница, не к ночи будь помянута, а ко дню, такая была колдунья, что не приведи господи. От её колдовства не раз вся деревня на ушах стояла. Внука своего, Гришку, тоже, между прочим, ваш, московский, чуть до сумасшествия не довела. Уж не знаю, чего она там с ним сделала, но он после отпуска, у неё проведённого, всё себя бараном представлял, в автобус на четвереньках лез, когда уезжал, и козлом блеял. А пробыл-то у бабули своей всего-то две недели. Потом, я слыхал, очухался он маленько, дома-то, но нет-нет, да по ночам всё ещё мекает. Это уж он когда на бабкины похороны приезжал, жена его, Алиска-то, нашим бабам жалилась. До того, говорит, он после того разу бабку боялся, что даже и на похороны-то ехать и то не хотел. Еле-еле его родственники уговорили. Да и то он им только оттого поддался, что дом надо было продавать, а он – единственный наследник. Алиска–то его, как только дом да наши места окрестные увидела, аж взвилася вся, давай, мол, Гриня, под дачу оставим, ведь и от Москвы недалёко, на машине всего-то часов семь-восемь ехать. Да Гришка-то ни за что не схотел оставить. Ажно побелел весь да затрясся, когда такое услыхал. Ну, и продали дом со всеми потрохами. Да видать, и правильно. Бабка-колдунья то ли сам дом заколдовала, то ли оставила там чего, но только Зинка-почтальонша, что дом-то этот купила, всего за полгода-год тоже колдуньей стала. Да еще какой! После её выходок дрючкинские шуточки за детское баловство стали казаться! Та бабка что делала? Ну, коровёнку у кого заговорит, чтоб, значит, молока не давала, или соседей промеж собой поссорит, ну и не больше. Да и то всегда от неё откупиться можно было. Зайдешь, бывалоча, поговоришь с ней по душам, десяток яичек или сальца шматок оставишь, глядишь, и подобрела бабушка, отвела заговор. А Зинка-то сразу за людей взялась, да такая неотступная, зараза, чего не наколдует, то все бесповоротно. Раз и навсегда. И не вылечит никто, и никакой священник не поможет. Слабы супротив её чар, значит. А мент наш участковый, Хрюндиков, дак тот вообще от неё как чёрт от ладана бегает. Благо дело ещё, что не в нашей деревне живёт. А иначе как бы ему жить-то, бедолаге, у него же четверо детей и все мал мала меньше. Между прочим, вот на этом самом Хрюндикове мы эту Зинку и раскусили. Были и до этого случаи разные, да всё мелочь, никто им значения не придавал. А Хрюндикова Зинка здорово зацепила. Началось-то всё с пустяков. Прошёл слушок у местных мужиков, что наш Хрюндиков здорово на руку нечист. Ежели с получки кого пьяненьким подловит и в отделение отвезёт, то все – считай, со всеми деньгами распрощался. Начисто Хрюндиков обчистит. И неоднократно такое случалось, ему уж мужики и кликуху соответствующую прицепили – Пылесос. Но это всё от бессилия да злости бесполезной. А на деле-то ерунда получается. С одной стороны – никому ничего не докажешь, ведь пьяный же, может и вправду обронил где денежки свои, а то и пропил всё до копеечки. Но с другой-то стороны что же это выходит – ничего такого раньше ни с кем не бывало. А тут что ни зарплата, то пять-шесть мужиков попадает. И семьи страдают. А они-то тут при чём, особенно дети. И доказательств-то каких-то и не надо было, этот Хрюндиков до того обнаглел, что и не скрывался вовсе. Мотоцикл себе с коляской купил, ружьё новое, дорогое, бабу свою одел – любо-дорого посмотреть. Оно бы им и на пользу, но не таким же способом! А поделать с ним ничего нельзя, он же при погонах. Власть, значит. А против власти не попрёшь. Врежешь ему, собаке, так сядешь в места не столь отдалённые. И срок такой намотают, что неизвестно, вернёшься ли когда. Знамо дело, они там наверху дружка за дружку крепко держатся. И потому жаловаться на него бесполезно, да и некому. Он же, небось, не совсем дурак был, делился с кем положено, в общем, абсолютно безвыходное положение получилось. Не пить у нас в деревне с получки не умеют, а выпивать по таким временам никак нельзя. Сначала мужики пробовали по домам от Хрюндикова прятаться, дома пить, значит. Но тоже не вышло из этой затеи ничего. То баба чья вмешается в мужской разговор сковородкой по лбу, то просто водки не хватит, и так и так приходится на улицу выползать, а там Хрюндиков на своём мотоциклете патрулирует возле сельпо. Да и в одиночку пить скучно. А ночевать в чужом доме после выпивки и получки и вовсе несуразно. И перед своей бабой побахвалиться и покуражиться охота, да и прижать кого к тёплой печке тоже надыть. А в гостях-то всё это боком выходит. Так что Хрюндиков без добычи ни одного месяца не был. Размордел он по такой жизни – страсть. Харя шире телевизора стала. Но, однако ж и на него управа нашлась.
Как-то, значится, вечерком, стоит Хрюндиков на посту возле сельпо со своим верным коняшкой-мотоциклом, ждёт, кто за водочкой побежит. Дело уж к закрытию идет, так что вот-вот добыча сама к нему в руки попрёт. И тут-то к нему Зинка-почтальонша и подходит. Подходт, значится, так тихохонько, скромненько, и говорит:
-Слушай, Хрюндиков, чтой-то ты зачастил к нам в деревню, или у тебя других делов и нету?
Ну, Хрюндикову-то эта Зинка до фени, у него другие заботы да интересы.
-А тебе-то какое дело? – отвечает, - Я – страж порядка, вот и несу свою нелёгкую службу на вверенном моему попечению участке. Порядок и дисциплину поддерживаю.
А Зинка-то, ехидна колдовская, ему и говорит:
-Ты бы, - говорит, - Хрюндиков, поберег бы себя, а то как бы пупок не надорвать на такой тяжёлой службе.
Ну, Хрюндиков, ясное дело, послал её куда подальше, да и отвернулся. Охота ему с бабой дурной связываться, тем более с тверёзой. Ни навару, ни удовольствия. А Зинка никак от него не отстаёт.
-Я, - говорит, - слыхала, что ты, участковый инспектор старшина Хрюндиков, на руку стал шибко нечист. Воруешь, то есть. Так вот, как бы тебе те ворованные деньги руки не прожгли. Ты подумай, Хрюндиков, может лучше спокойно по ночам спать, а?
А сама та игриво пальчиками его за рукав теребит. А Хрюндиков, как эти слова услыхал, так, ясный хрен, озверел. Уже решил было врезать этой самой Зинке по наглой роже с улыбочкой ехидненькой, ан даже пошевелиться не может. Рот вроде бы открыл – а оттуда ни звука. Даже мат – и то не пробивается. Только глаза немного шевелятся. Скосил их Хрюндиков сколько смог, аж белки у него кровью налились, и на Зинку выпялился. А та рядышком стоит как ни в чём не бывало, улыбается даже.
-Чего это, - говорит,- ты, Хрюндиков, так на меня уставился? Али сказать чего хочешь? Не хочешь? Ну и ладно, - говорит, - пошла я домой, Хрюндиков, недосуг мне тут с тобой тары-бары разводить, скушный ты и подленький человечек. Лучше я домашними делами займусь. А ты, Хрюндиков, посиди здесь немножечко, подумай, что к чему, да охолони маленько, а то у тебя шея-то кровью налилась, неровён час в голову ударит, а там какой-нибудь сосудик лопнет, вот и выйдет кровоизлияние в мозг. А это дело страшное, после него и парализовать может. А о здоровье, Хрюндиков, заботиться надо. Все мы, Хрюндиков, смертны. Не ровён час помрём. Ну, пока, Хрюндиков, - говорит, - отдыхай!
И ушла.
А Хрюндиков остался на мотоцикле сидеть. Сидит, как пень, даже шелохнуться не может, только чувствует, что у него в мозгах кровь дурная молотком стучит. Ту-то и дошло до Хрюндикова, что Зинка эта проклятущая его заколдовала. Струхнул он, ясное дело. Ну, думает, сейчас у меня в башке что-нибудь лопнет и окочурюсь я прямо здесь. И так ему от этой мысли тошно стало, что взмолился он: «Господи, - думает, - да за что же мне смерть такую-то раннюю принимать? У меня же детушек малых четверо, кто же их нпоит-накормит, кто их всех на ноги поставит?! Прости ты меня, Господи. Христа сына Божьего ради!»
И чует – отпускает его помаленьку. Стрекотня в мозгах поутихла, пальцы, которыми он в руль вцепился, понемножечку разжались. Вздохнул он полной грудью, головой помотал, отогнал кое-как от себя наваждение. И тут как на грех из дверей магазина Серёга Ханыгин вывалился. Пьян-пьянёхонек, да еще в руках шесть поллитровок держит. И деньги аж из карманов торчат. У Хрюндикова от такой картины все посторонние мысли сразу же из головы вылетели. Слез он с мотоцикла, как будто ничего и не было, и этого Ханыгина к себе в люльку одним махом и загрузил, в участок везти, значит. А у самого душа поёт, Ханыгин-то ведь комбайнер у нас, а у них в страду получка – дай бог каждому. И один живет. Жирный кусок, что и говорить. Хрюндиков мотоцикл завёл, и с Серёгой Ханыгиным и шестью поллитровками в люльке из нашей деревни усвистал. Вот с этого-то момента всё и началось. Только в Хренатуровке обо всём этом никто ничего не знал.
На следующий день утречком стали мужики на работу собираться. Головы с похмелюги у всех болят, ну, кто рассольчику огуречного хлебнул, кто просто холодненькой водичкой отпился, но это же всё не то, а магазин-то, естественно, ещё закрыт. Хотя дело привычное, но всеж-таки тяжело всем. Стоят у правления колхоза, покуривают, с ноги на ногу переминаются, отдуваются тяжко. Разговапривают, конечно, но ни у кого ничего как назло нету. Даже самогонки или бражки. Россия, блин. Никогда на утро не остаётся. И тут-то из-за поворота выруливает Серёга Ханыгин, а в руках шесть полных поллитровок несёт. Мужики сначала на Серёгу-то внимания не обратили, сразу на бутылки уставились. Но потом и до них дошло, что какой-то Серёга не такой. Не в себе человек. Ну, они его сразу обступили, под белы ручки подхватили, и за угол правления, от греха подальше утащили. Первым делом, конечно, руки ему освободили от лишнего груза, чтобы, значит, дышалось человеку легче. Приняли помаленьку, и только потом с расспросами полезли. А Серёга только глаза пучит и молчит. Чего у него не спросят, он только «Мы…» да «Мы…». Мычит, значит, и ни слова больше. Ну а супротив таких болезней у нас всегда есть верное средство. Набузовали ему полный гранёный стакан, рот разжали и влили. Для верности, чтобы легче пошло, по хребтине Серёге настучали. Закашлялся Серёга, заперхал. И заговорил. Как прорвало его. Но такой ерунды наговорил, что сначала ему, знамо дело, и не поверили. Дескать, когда отвёз его Хрюндиков в кутузку и начал со своим напарником у него, у Серёги, значит, по карманам шмонать и все деньги до копеечки вытащили, так эти деньги у них в руках ярким пламенем вспыхнули. Хрюндикову, мол. Даже усы и брови опалило. Ну, ментяры в крик, деньги, естественно, бросили. А деньги-то как только на пол упали, так тут же и погасли. Лежат кучкой целые и невредимые. Хрюндиков опять хотел их взять, а они опять огнём полыхнули. И у Хрюндикова даже пальцы загорелись. Еле-еле он их потушил. Несколько раз Хрюндиков с напарником пробовали деньги с пола подобрать, но ничего у них так и не получилось. Тогда они велели самому Серёге деньги собирать, но тот ни в какую. Пьяный-пьяный, а сообразил, что к чему. Те давай ему по почкам лупить. Раза по два саданули, как вдруг, ни с того, ни с сего, хрюндиковский напарник как врежет вместо Серёги самому Хрюндикову! И добро бы, хоть по почкам, а то попал прямо по причинному месту! Хрюндиков и взвизгнуть не смог, на корточки присел, воздух ртом хлебает и глаза пучит. Ну, начали всем отделением его откачивать да водой холодной отливать, про Серёгу-то и думать забыли. А тот, не будь дурак, подхватил с пола денежки свои, потом и кровью заработанные, по карманам их быстренько рассовал, бутылки в руки, да и бежать. И, что удивительно, никто его не остановил, даже дежурный на входе, и тот в его сторону не глянул. Вырвался от них Серёга, да в поля ринулся. Отоспался в лесопосадке, а к утру в родную Хренатуровку возвернулся.
Мужики, услышав такой рассказ, сначала решили, что либо Серёга в уме повредился, либо ему в ментовке навовсе мозги отшибли, либо уж с ним белая горячка приключилась. А то и всё это вместе взятое. Хотели уж было фельдшера звать, да вот только бутылки с водкой целые да непочатые остановили. А уж когда Серёга из кармана целую горсть мятых червонцев вытащил, так тут и вовсе ему почти поверили. Где ж видано такое чудо – попасть в милицию, и с деньгами и водкой оттуда вернуться. Не иначе, что-то на самом деле с ментами случилось. Может быть, и приврал чего Серёга, но определённо что-то произошло. Так и разошлись мужики в недоумении на работу.
А дальше события в нашей округе покатились одно за одним, как ком снежный. Хрюндиковский напарник на следующий же день из милиции уволился по состоянию здоровья и устроился пастухом в соседний колхоз « Парижских коммунаров». Стал на лошади ездить, стадо колхозное пасти и на дудочке-жалейке Гимн Советского Союза наигрывать. Хрюндиков-то сам покрепче оказался. На работе остался, даже больничного брать не стал, так и ездил на своём мотоцикле с опалённой мордой и забинтованными руками как ни в чём не бывало, только к нам в Хренатуровку больше не наведывался, да и пьяных стал обходить стороной. Но опосля и он сломался. Вернее, у него сломался новый мотоцикл, чуть только не по запчастям рассыпался, а потом на охоте и ружьё взорвалось. Ничего вроде бы Хрюндикову не повредило, но какой-то он после всего этого не такой стал. Задумываться начал. Баба его рассказывала, что кричит он по ночам, Зинку-почтальоншу почему-то матюгом страшенным кроет, а опосля всего – плачет. Потом вообще перестал спать. Всю ночь сидит на крылечке и курит. И курит, и курит. А спать не идёт.
С неделю так Хрюндиков мучился. А потом приехал к нам в Хренатуровку да прямо к Зинке. Зашёл в избу, посидел там с часок и вышел. О чём они там говорили – никто не знает, только успокоился Хрюндиков. Опять ездит по всем деревням на своём мотоциклете, порядок охраняет. Воровать только перестал.
Однако у нас в Хренатуровке народ наблюдательный да сообразительный живет, особливо бабы. Живо скумекали, что к чему, припомнили, что в тот вечер, как Серёгу в ментовку забрать, Хрюндиков с Зинкой у сельпо разговаривал. Да ещё чего-то припомнили. Как, например, Петька Егошкин в леспромхозе три куба дров упёр да домой их вёз. Но на свою беду остановился у колодца водички попить, и с этой самой Зинкой тоже поболтал. И вместо того, чтобы эти самые дрова к себе везти, высыпал их во дворе у бабки-лесничихи, что одна-одинёшенька у дальней околицы живёт. И не только ни копейки с неё за дрова не взял, а ещё в ближайшую субботу все брёвна попилил, поколол, да в сарае сложил. А после всего и крышу в сарае поправил. И как его жена после ни допрашивала, ничего вразумительного ей объяснить не смог, с какого такого припёка он о совершенно чужой бабке озаботился. Только обозлился и чуть собственной жене глаз не подбил. Хорошо, хоть она у него баба смышлёная, враз учуяла, чем дело пахнет, и тут же от него и отстала.
Поняли бабы, и почему теперь наш поп-батюшка никаких подношений не берёт, а только на церквушку нашу и тратится. Даже "Волгу" свою продал, чтоб в ней ремонт сделать. И иконки новые где-то прикупил, и утварь всякую. А пить и вовсе бросил, и если к кому на поминки или там на свадьбу придёт, то только о душевной благости, терпимости и человеколюбии и говорит. Короче, бабы наши хренатуровские первыми вычислили и всю округу оповестили, что у нас в деревне снова ведьма появилась и что теперь с Зинкой-почтальоншей надо ухо держать востро. Стали все Зинку стороной обходить. Так бы мы жили бы не тужили бы, если б эта самая Зинка, как положено всем ведьмам, занялась бы вплотную своим колдовским делом, и во все прочие дела не ввязывалась. Да не тут-то было. Во-первых. работа у неё такая - день-деньской по всей округе ходить, газеты-письма-пенсии разносить, а во-вторых, баба она молодая и болтливая сверх всякой меры, как и все прочие наши хренатуровские бабы. Так что от неё уберечься никакой возможности не было. Даже наш председатель колхоза, и тот на неё нарвался, как сапёр на мину. Этому случаю я сам свидетелем был, всё на моих глазах произошло...
Да ты, племяш, пей самогоночку-то, не стесняйся. Токо я тебе в этом деле теперь не помощничек, ты уж не обессудь. Здоровье не позволяет. Так что ты уж один на неё налегай. Самогонка-то у меня, сам знаешь, отборная, пшеничная, двойной перегонки. Слеза, а не самогонка, да ещё на травушках целебных настоенная. Хошь, тебе хозяйка мятную принесёт, хошь чабрецовую, а то, чего уж лучше, зверобойную попробуй. Ну, как хошь... А то теперь её пить некому. Литров сорок ведь осталось... И отдать некому, никто теперя у нас в деревне не пьёт... А всё из-за Зинки этой. Ну, про это я тебе потом как-нибудь расскажу, а сейчас послушай, как она председателя нашего колхоза доканала.
Вызвал в тот день меня председатель в правление, чтобы, значит, насчёт кормов поговорить. И всё мы уж с ним обговорили, вроде бы, да тут его чёрт турнул пойти посмотреть, пора ли косить у речки нашей клевера или ещё рановато. Тоже мне ещё специалист выискался. Я ж ему прямо сказал - рано. А он упёрся. Ну и пошли выяснять. И только мы из правления вышли, как на Зинку-то и нарвались. У меня, ясное дело, душа в пятки ускочила и трепухается где-то там в сапогах. А председатель-то наш, он же образованный, в колдовство всякое не верит. Вроде тебя мужик, тоже упёртый. Ну и к Зинке с расспросами. Чего, мол, Зинаида Сергеевна, стоите, никак природой любуетесь? А Зинка-змеюка прямо в лобешник ему и заявляет:
- Да нет, Виталий Павлович, недосуг мне тут природой любоваться, когда вы, Виталий Павлович, на днях всю нашу природу чуть под корень не извели, когда все окрестные поля своими ядовитыми химикатами опылили.
Но председателя-то нашего голыми руками не возьмешь, недаром он у нас в колхозе к тому времени лет пять уж продержался. Не с такими ему спорить приходилось.
- А откуда, - спрашивает он Зинку, - вам, Зинаида Сергеевна, про природу всё известно? Никак вы высшее образование имеете, что обо всём этом судить можете? Нам большие учёные рекомендовали поылить наши бескрайние поля ценными химическими веществами, чтобы, значит, никакие вредители не могли погубить наши огромные урожаи. А вы тут какую-то чушь про природу говорите.
- Да нет, Виталий Павлович, - отвечает ему Зинка, - высшего образования я не имею. Но зато я, да будет вам известно, умею понимать голоса птиц и зверей, поскольку являюсь в нашей Хренатуровке первой и единственной ведтмой. Так вот, Виталий Павлович, стою я у вашего правления колхоза и слушаю, как птички-воробушки чирикают, между собой разговаривают, рассказывают дружка дружке, сколько разных птичек-невеличек на полях ядовитыми червячками да гусеницами отравилось да умерло. Да сколько рыбок да прочих подводных жителей в нашей речушке Переплюйке передохнет после первого же дождичка, когда он всю эту отраву в речку смоет. А чтобы всё это сообразить, Виталий Павлович, я думаю, высшего образования не нужно.
Председатель колхоза насупился да нахмурился. Никак ему эти Зинкины речи не понравились. Я-то, если честно, с ней был согласен, да только из опаски, чтоб она на меня внимание своё колдовское обратит, промолчал. А председатель молчать не стал, я ж тебе говорил, упёртый он.
- Ну если вы, Зинаида Сергеевна, так хорошо языки животных разбираете, то пойдемте сейчас вместе с нами в коровник, да вы нам переведёте, что там наши коровки говорят, в чём они нужду имеют. А то, быть может, мы по незнанию чего-нибудь не так думаем. Может, кормим их неправильно, или ещё чего?
Решил он, значит, на смех Зинку поднять. А ей, бесстыжей, хоть бы хны. Пойдемте, говорит, Виталий Павлович, послушаем, а как же. У меня. говорит, сейчас время есть. Ну, мы и пошли. И я-то, дурак, с ними попёрся.... На задницу себе приключений искать. Может быть, в тот-то день Зинка меня и сглазила. Хотя нет, всё это позже было...
Ну, идем мы, а вокруг красота, птички поют. мухи жужжат... И чем ближе к ферме, тем больше мух. Ну, это как всегда, как положено, нас, деревенских, этим не проймешь. Уже почти к ферме подошли, а тут на лужочке ничейном козочка пасётся. Беленькая такая, чистенькая, ну прям как игрушечка. Увидала нас, головку подняла и мекает. Зинка на неё посмотрела, вздохнула так жалостно, и говорит:
- Да знаю я, знаю...
И дальше пошла. Нам только вид подала, будто и с козой разговаривать может. А мне-то, честно говоря, все эти разговоры до фени, ну а председатель вовсе мужик упёртый, уж тебе говорил. Промолчали мы. А тут уж и на ферму пришли. Ну, врать тебе не буду, ферма у нас не шибко образцовая. И навоз не каждый день чистят, и доярки поддают не хуже мужиков, да и вообще скотников сейчас не хватает. Молодёжь вся поразъехалась, а кто постарше - так у тех и на свою собственную скотину силов не хватает. Ну, а в то утро и покормить коров некому было, да и доярки ещё не подошли. Хотя и не рано уже. Ну, коровы нас увидали. да и давай мычать, на судьбину свою горькую жаловаться. Виталий Палыч так брезгливо роток скривил, уже и сам не рад, что чужого человека на ферму привёл, ясное дело, хвастаться-то тут нечем. Но уж коли назвался груздем, так полезай в кузов. Сделал председатель рожу кирпичом, и - к Зинке с вопросом.
- Ну что, Зинаида Сергеевна, об чём это тут нам коровки жалуются? - А сам мне из-за Зинкиного плеча подмигивает.
Ну, Зинка, можеть быть и стерва, но не дура же набитая. У нас в деревне таких вообще не держат.
- Да тут всё ясно, - говорит, - Виталий Павлович, тут и без моего дара можно во всём разобраться. Сегодня с утра их не кормили, ещё и не доили. Воон та бурёнка, что в угловом загоне стоит, мычит, что и вчера не каждой из них даже и соломки досталось. Комбикорм весь давно разворовали. Доярка Сучкина каждый день на работу пьяная приходит. За сиськи коровьи ухватится и сама мычит. Не хуже коровы. А коровкам-то, чтоб хоть как-то молочко из вымени выгнать да не перегореть, самим, бедолагам, подпрыгивать приходиться. А зоотехник Козлодоев не то что в зоотехнике, он и в проблемах мирового коммунизма и марксистско-ленинской философии ни уха, ни рыла не смыслит, хотя в своём техникуме три года только про это и слушал. Вот такой разговор у нас с коровами получился.
После таких Зинкиных слов обозлился председатель окончательно. Не до смеху ему стало. С одной стороны, всё, что Зинка нам порассказала, так про то в нашей Хренатуровке любая собака знает. А с другой стороны - как докажешь, что эта самая Зинка не от коров про всё это услышала? Ведь всё от слова до слова - правда. Насупился председатель, брови нахмурил и говорит:
- Ну, хорошо-хорошо, Зинаида Сергеевна, коровий язык вы, может быть, неплохо изучили. Разберёмся мы и с зоотехником, и с Сучкиной. А теперь давайте пройдёмте в свинарник. Вскроем проблемы на фронте свиноводства, используем ваш ценный дар на полную катушку.
Решил, значит, не уступать. Ну и Зинка, та ещё зараза, тоже на попятный не идёт. Побрели мы в свинарник. А на скотном дворе грязища, навоз прям так под ногами и чавкает. Председатель уже своими итальянскими туфлями черпанул пару раз, сопит, как паровоз под всеми парами. Идёт красный весь, того и гляди от злости лопнет. А Зинка идет как пишет. Тоже ведь в туфельках, как их... в босоножках, а навоз к ней вроде бы и не липнет. Я к ней повнимательнее присмотрелся и аж обалдел - гляжу, а она же вообще по говну не ступает, по воздуху плывёт. Твою мать, думаю, вот ведь ведьмища-то, на какие чудеса горазда. А вдруг и правда она звериные языки знает? Ну, тут мы как раз в свинарник и пришли, не до размышлений стало.
А Зинка подходит к хлевушку, где свиноматка с поросятками лежит. Руку через решётку просунула, пятачок свиной почесала. Ну, та, знамо дело, хрюкнула от удовольствия. Поросятки её сосут, тоже повизгивают. Послушала их Зинка, послушала и говорит:
- Ну что, Виталий Павлович, и на свиноферме у вас сплошной беспорядок. Вот эта Хавронья рассказала мне, что родила она одиннадцать поросят. А вы, Виталий Павлович, с бухгалтером нашего колхоза-миллионера, который государству уже двести миллионов должен, пятерых самых крепеньких поросят себе домой забрали. Трое из них теперича у вас в хлеву проживают, а двое – у бухгалтера. А в ведомости вы их, Виталий Павлович, списали как безвременно ушедших от нас в лучший мир. И это, - говорит, - Виталий Павлович, в нашем колхозе не единичный случай, ибо три недели назад вы, Виталий Павлович, забрали с колхозной фермы четырёх молочных поросят, забили их, да отвезли в райцентр. А там, Виталий Павлович, раздали их районному начальству в качестве взяток.
Ну, про это дело я, честно говоря, ничего не знал. Сейчас, думаю, как расхерачит наш председатель этую Зинку-клеветницу, как разнесёт её клочки по закоулочкам, что от неё никакого живого мета не останется. Знаю я его, как он материться-то умеет. От его мата здоровенные мужики в обморок падали, а пастух наш, Федька Дуроплясов, пару раз даже в падучей бился. Глянул я на председателя, и аж оторопел. Ё-моё, видать попала наша Зинка в самую точку. Не в бровь, а в глаз. Стоит наш Виталий Павлович посредине свинарника столбом, весь синий-синий, чуть не чёрный, прям как баклажан. Раздулся пузырём, глаза выкатил и воздух ртом хлебает. Не иначе, думаю, Зинка чего колданула. Но ведь во всём же меру надо знать. Так ведь недолго человека и на тот свет отправить! Я к ней:
- Зинка, - говорю, - так твою растак, чего ж ты делаешь-то с человеком! А ну, - говорю, - колдуй его обратно! Быстро, - говорю, - колдуй его взад!
А Зинке все по фигу. С неё как с гуся вода. Вылупила на меня свои глазища огромные и говорит:
- Да вы чего это, дядя Митяй? Какое тут может быть колдовство? Двадцатый же век на дворе, век электричества и мирного атома. А это Виталий Павлович на меня отчего-то разгневался, вот ему его дурная кровушка в головку-то и ударила. Но ты, - говорит, - дядя Митяй, за него не переживай шибко-то, сердце у него крепкое, совести у него, видать и вовсе нету, так что сейчас он не помрёт. Продышится.
Ну, пока она мне про всё это говорила, смотрю, и взвправду наш председатель отходить потихонечку начал. Вначале из чёрного синим стал, потом синева на роже чуть поблекла, потом в красноту перешла, ну и дальше по всему спектру, прям как в радуге. В конце концов, побелел Палыч, как полотно. Глаза обратно впучил. Всё вроде бы чин-чинарём. Стоит и виду не показывает.
- Это, - говорит, - Зинаида Сергеевна, вас эта самая свинья в заблуждение ввела. Пойдемте теперь скорее в овчарню, а то она врёт вам тут без зазрения совести и марает мою безупречную репутацию. Вы ей, Зинаида Сергеевна, ни в коем случае не верьте, а мы, со своей стороны, как только она этих самых поросяток выкормит, так тут же её и зарежем, чтоб другим было неповадно клеветать на вышепоставленное начальство.
Но смотрю, присмирел чего-то председатель. Плечами поник. Видать и взаправду эта Зинка у свиньи чего-то разузнала. А сама Зинка, наоборот, злиться начала.
- А чего это вы, Виталий Павлович, - говорит, - на эту свинью так осерчали, что даже прирезать её хотите? А не похоже ли это, Виталий Павлович, - говорит, - на зажим критики? Вы, - говорит, - о том, чтобы зарезать эту свинью, Виталий Павлович, даже и думать забудьте. А то вон слышите, хряк соседний нам чего-то нахрюкивает? Может, мне пойти с ним поговорить, а?
И смотрю, после этих её слов председатель наш совсем скис, весь запал из него вышел.
- Это, - говорит он Зинке, - обидные ваши слова, Зинаида Сергеевна. Уж вы-то меня хорошо знаете, я критику не то, чтобы хоть когда-то зажимал, а даже очень сильно её люблю, можно даже сказать – обожаю. Пускай эта свинья живёт и наслаждается жизнью в этом самом распрекрасном нашем колхозном свинарнике, покуда с голоду не подохнет. Но всё же нам тут, я думаю, уже делать вовсе нечего, пройдёмте, пожалуйста, в овчарню, а то уж и домой пора, время-то же к обеду, да и овцы-то все наверняка на пастбище свеженькую травку жуют, так что мы их дома вряд ли застанем.
А Зинка ни в какую председателя не отпускает.
- Да чего уж, Виталий Павлович, - говорит, - время зазря тянуть. Раз уж договорились со всеми скотами переговорить, так уж и давайте пойдём в овчарню. Тем более, что я сегодня с утра видала нашего пастушонка Федюню Дуроплясова в таком невменяемом состоянии, что ежели он на пастбище и попал, то это если только его пастуший мерин Сивка туда отвёз по старой привычке.
Ну и пришлось нам в овчарню шкандыбать. Идём. Смотрю я, а с председателем нашим что-то нехорошее случилось. То он хоть как-то старался почище дорожку выбирать, а тут прёт напропалую прямо по жидкому дерьму. И глаза его куда-то внутрь смотрят. И видят там, в нутре, видать, чего-то совсем неприглядное. Оно и понятно, после таких-то разоблачений. Но ещё крепится председатель кое-как. И чего-то жалко мне его стало – вот ведь до чего колдовство-то доводит. Бал здоровенный мужичара, одну морду и то за три дня не обсерешь, а сейчас идёт со мной рядышком какой-то почти полоумный доходяга. Надо, думаю, как-то Зинку остановить.
- Зинк, - говорю я ей шёпотом, - может, на овчарню-то не пойдём, а? Чего, - говорю, - нам там делать-то? Мы, кажись, уж почти со всеми переговорили, ну и хватит с нас на первый раз. А то, глянь, председатель-то наш того и гляди сомлеет вовсе.
А Зинке этой, мерзавке, всё трын-трава. Ничем её, подлюку, не разжалобишь. По воздуху идёт, да только подсмеивется потихоньку.
- Чего это ты, дядя Митяй, так распереживался? – спрашивает, - Никак за тобой тоже какой грешок на овчарне числится?
И опять подхихикивает. Да мне-то чего, думаю, чего мне с ней, с ведьмачкой делить? Лучше вообще с ней, думаю, не связываться, а то мне же боком всё это и выйдет. А на хрена, спрашивается, оно мне надо? Тем более, что сам-то председатель молчит. То есть не то, чтобы молчит, наоборот, бурчит чего-то себе под нос неразборчивое, то ли !Манифест Коммунистической партии! Про себя повторяет, то ли молится кому. Глядя на него, струхнул я маленько. Как бы, думаю, не завернулся он с непривычки. Ведь это одно дело – критика на колхозном собрании. Покричат мужики да бабы, поорут да и успокоятся, когда пар выйдет. А скотина, хоть и бессловесная тварь, а всё ж таки животная. Кто её знает, чего у неё на уме? Глядишь, от разговоров пустых, которых окромя Зинки никто и не понимает, прямиком к действию перейдёт. Особливо опасно, если Борьке, нашему бугаю-производителю, чего не по нраву придётся. Он и раньше то со зла, бывалоча, чуть не полкоровника разнесёт, ежели взбычеет, а уж по нынешним временам, при свободе слова, так и вовсе не знаешь, чего от него ожидать. Но вернёмся к нашим баранам. Зинка, между прочим, как в воду глядела. Штук восемь-десять овечек Федюня на кошаре забыл каким-то образом. Он, когда в крепком подпитии, очень плохо видит. Болесть, видать, такая.
А Зинка сразу же разговор с барашками начала. Бяшки, мол, бяшки вы несчастные. Те к ней, как к мамке родной, побежали. Мекают, бекают, чуть только руки ей не лижут. Ну, Зинка кошару распахнула, и овцы гурьбой на лужок побежали, своих догонять. А председатель наш немножко в себя пришёл. То ли проветрился, то ли думал, что не успели бараны Зинке ничего интересного рассказать. Ан, не тут-то было.
• Значится так, Виталий Павлович, - начала Зинка пальцы загибать.
- Трех баранов в прошлом месяце увезли вы на своей машине в никому, кроме вас, не известном направлении, а на следующий день списали их. Было?
Председатель, смотрю, молчит и опять багроветь начал.
• Двух баранов с делегацией по обмену опытом из колхоза «Курбеты Кирпича» на позапрошлой неделе в качестве шашлыка сожрали, так ведь? Да вы не молчите, Виталий Павлович, а то у меня пальцев на руках много, я ведь их сейчас все подряд загибать начну!
Но председатель, как это услыхал, так и упал на колени, как подкошенный. Прямо в жижу, и давай рыдать.
• Не губите, - орёт он в слезах, - Зинаида свет Сергеевна! Всё до слова у вас – правда! Только простите вы меня, старого дурака, только в суд не подавайте! Всё оплачу честь по чести, только простите!
И всё башкой в говно кунуться норовит. Чтобы Зинке-то поклониться, значит. Ну, думаю, это уже перебор, прямо культ личности какой-то получается. Пора и мне своё веское слово высказать.
- Виталий Павлович! – говорю, - опомнись, что ты! Чего ты тут перед энтой ведьмой распинаешься, чего ты сам себя идиотом-то выставляешь? Кто тебя за этих сраных баранов да поросяток в нынешние времена посадит? Ведь у нас теперя кругом демократия, сейчас же все воруют, кому не лень; да не копейками ворочают, а мильёнами долларов, и ни хрена никому не делается. Да и ты свой джип «Чероки» да домину трехэтажную кирпичную с башенками, бассейном и гаражом не на эти бараньи деньги отгрохал, чего уж придуряться. Обворовываешь нас, обдираешь, как липок, землю колхозную направо и налево продаёшь и глазом не моргнёшь, а здесь из-за такой ерунды расстроился. Плюнь ты на эту Зинку, тебе же хоть ссы в глаза, а тебе всё божья роса. Опамятуйся, Палыч. В конце концов не бери в голову, бери прямо в рот, легче выплюнуть будет.
Услышал эти мои слова председатель, и будто его обухом по голове ударило. Головой потряс, словно бы в себя стал приходить да всякую дрянь из ушей вытряхивать, посмотрел на меня, на Зинку бесстыжую, опямятовался. На ноги встал, хотел было брюки отряхнуть, да видит – абсолютно бесполезно. На выброс костюмчик. Ну, решил сделать вид, как будто так и надо.
- Ладно, - говорит, - Зинаида Сергеевна! Вашу критику приму к сведению. А ежели вы будете компрометирующую меня дезинформацию в народе разглашать, то ответите по всей строгости закона. Со свету сживу! Понятно, нет? К тебе, дядя Митяй, это тоже относится.
И строго так на Зинку посмотрел. Если б он на меня так посмотрел, так я б, наверное, обделался бы на месте. Я ж не дурак, знаю его связи. Он и боевиков своих имеет. А Зинке вроде бы как об стенку горох. Не то, чтобы не испугалась, а вроде бы даже и совсем наоборот, развеселилась.
- Значит, вот вы как решили, господин Виталий Павлович Загребалов, - говорит Зинка, - Ну, что ж, ваше право! Я-то, дурочка, хотела с вами по-хорошему поговорить, совесть вашу разбудить. Надеялась, что есть ещё она у вас. Ну, теперь вижу, заблуждалась я. А запугивать меня я вам вовсе не советую, а советую всё-таки над своим поведением задуматься, да со всей серьёзностью. Ибо я сейчас, прямо на ваших же глазах на вас, Виталий Павлович, заклятие накладываю, чтобы все, что вы не сделали, к вам бы и возвращалось, только вдвойне. Украдёте барана – у вас два пропадут, осудите кого, так и вам в душу плюнут. О более серьёзных поступках и говорить опасаюсь, дабы до смерти вас не запугать. Так что теперь придётся вам задуматься, как мне кажется, что колдовство моё верное, в чём вы в ближайшее время на собственной шкуре и убедитесь.
Председатель губами пожевал, но говорить ничего не стал. А что вообще тут сказать можно? И я не знаю. Но тут Зинка и на меня своё внимание обратила, зараза.
- А ты-то тоже хорош, дядя Митяй, - говорит, - нашёл, за кого заступаться. Ты-то ж работяга, всю жизнь как ишак вкалывал, а всё как был нищим, так нищим и остался. А этот кровосос и жулик на ваших же деньгах, на вашем труде, на вашей земле наживается, а ты ж его и жалеешь. Вот из-за таких дураков, как ты, дядя Митяй, такие, как он живут, да как сыр в масле катаются. Ты пока погуляй, дядя Митяй, но учти, будет скоро на твоей улице праздник. Тогда меня и вспомнишь.
Ну, выслушал я её, а сказать-то и не могу ничего. Да и не понял я, честно говоря, чего это она на меня окрысилась. Но и молчать тоже вроде как неприлично.
- Ага, - говорю, - учту всё, а как же.
А сам про себя думаю – что за праздник такой будет, и чем мне это грозит? Ничего не понимаю. Так и пошли мы обратно в деревню. Зинка молчит, злится на нас обоих. Председатель молчит – о своём думает, я – о своём. И вот так вот молча опять проходим мимо козы, что на ничейном лужке пасётся. Ну, конечно, не до неё теперя. А она нам:
- Ме-е-е!
И только Зинка ей чего-то хотела сказать, как вдруг председатель наш взвился как ужаленный, как заорёт во всю ивановскую благим матом, что я от неожиданности чуть язык не проглотил.
- Не верьте ей! – орёт председатель, - Не было у нас с ней ничего! А если что и было, то только разок, да и то по пьяни!
А чего он хотел сказать – понятия не имею. А Зинка-то, хитрюга, усекла чего-то. Прищурилась так злобно, глаз свой чёрный на председателя скосила и говорит:
- А отвечать всё равно придётся! И вдвое!
Вот на этих-то словах наш председатель как мячик проколотый сдулся. Прямо на глазах зачах. Да ты, небось, его видел сегодня. Он с того дня всё время по улицам шляется, всем свои услуги предлагает – кому денег, хошь – так, хошь – взаймы, кому огород вскопать, кому поднести чего. Совсем завернулся мужик. И всё Зинка эта, колдунья недоделанная. Спортила мужика. Он ведь теперь всего боится, особливо от козла соседского бегает. А что он, козёл-то, съест его, что ли? Вот я и говорю – порченый мужик.
Да ты пей, племяш, пей, сейчас я тебе самое главное расскажу, как эта Зинка мне за мою доброту да недомыслие отплатила.
Честно говоря, сначала я про Зинкино заклятие совсем забыл. Ну, день прошёл, другой, неделя – а ничего не происходит. Попереживал я, попереживал, и забыл. Тем более, что у нас в деревне летом жизнь колготная – то покос, то поливка, то прополка, то уборка. Не присядешь. Да ещё и на колхозную работу надо успевать, не только дома. Хоть председатель у нас и завернулся с того дня, но остальное-то начальство нормальное, работу спрашивают как положено. Так вот за трудами праведными лето и проскочило. Урожай убрали, корма заложили. Всё честь по чести. И вот уже осенью, как у нас, русских и положено, начали по деревне свадьбы играть. Хотя сейчас, конечно, не то, что раньше – раньше у нас в деревне по осени мы месяцами не просыхали, с одной свадьбы на другую кочевали, по неделям дома не бывали. Молодых-то много было. А в прошлом годе что – Нюрка Михеева замуж вышла, но она давно уж в городе живёт, так только, на один денёк в деревню заехали, да и не звали почти никого, только родственников. Ну и на нашем проулке сосед мой сына своего женил. Вот сосед-то мой, Кузьмич, свадьбу справил по-русски. Неделю с лишком всю деревню поил, все желающие смогли причаститься. И вот как-то, то ли на восьмой, то ли на девятый день славим мы молодых, «Горько!» орём во всю глотку, как положено, хотя, по-моему, в тот день молодых-то как раз за столом и не было, подустали, видимо. А мы выпиваем, конечно, раз уж свадьба. И вот чокнулись мы с Кузьмичом, я лафетничек очередной в себя влил, и только я опять с Кузьмичом чего-то поговорить захотел, повернулся к нему – и обалдел. Ё-моё, чего за столом творится! Где Кузьмич, где остальные гости – нету никого! Прямо передо мной за столом сидит самая натуральная свинья. Вот с таким пятаком – во всю морду! И вся щетиной белесой поросла. Глазками поросячьими лупает. Не пойму, в чём дело.
- Кузьмич, - говорю, - ты где?
И кабанище этот тоже на меня окосевшими глазами уставился и тоже говорит:
- Я-то здесь, а вот ты что такое? Где Митяй-то?
Ёшкин кот, думаю, это что ж такое делается?
- Ты чего, - говорю, - свинья поганая, себя Кузьмичом называешь и меня не узнаёшь? Счас как дам в рыло, сразу поймёшь, кто Митяй, а кто нет!
Но и кабан тоже, видать, обиделся. Глазки кровью налились, клыки желтые, прокуренные, обнажились, и хрюкает:
- Это я, - хрюкает, - щас тебе звездану промеж рогов, чтоб ты меня свиньёй не обзывало! И не хрена тебе за столом сидеть, я сюда нормальных людей звал, а не каких-нибудь вонючих козлов.
Ну тут уж и я разозлился.
- Так, - говорю, - сейчас ты мне, свинья, за козла-то ответишь.
И только мы с этим кабаном сцепиться порешили, как вдруг за столом баба какая-то как завизжит дурниной, аж в ушах у меня засвербело! Отвлёкся я тут от свиньи, которую мне заместо Кузьмича подложили. И как я посмотрел вокруг себя, тут-то у меня дыхание в зобу спёрло окончательно. Ни одного человека за столом нету! Сидят за столом сороки, свиньи, ишаки, лошади, бараны, кобели всякие – только большие, да в человечью одежду разодетые. И все друг на друга смотрят одуревшими глазами. Рты поразевали, и кто мычит, кто рычит, кто блеет, кто лает – сплошное светопреставление. Тут я, конечно, не выдержал, выскочил из-за стола, да бежать, куда глаза глядят. Ну, и вся эта скотина тоже за мной кинулась. В дверях – давка, начали в окна вылезать… Ох, не приведи Господи еще хоть раз такое бесчинство увидать! Кое-как я вырвался.
Прибежал я домой сам не свой. Что ж это, думаю, деется, не иначе как я до белой горячки допился? Но, с другой стороны – не так уж много я и выпил. Не больше поллитры сегодня. Да ладно, думаю. Надо спать ложиться. Утро вечера мудренее, хотя сейчас и день. Перемелется – мука будет. И тут баба моя как раз в хату заходит. Посмотрела на меня удивлённо и говорит:
- Чего это ты, Митяй, домой-то так рано вернулся? И сам на себя не похож…
Вот тут я здорово перепугался, ажно ноги у меня подкосились.
-Дуньк, - говорю, - а на кого ж я теперь похож?
Дунька моя тоже оторопела.
- А чёрт его знает, - отвечает, - бледный ты, как поганка…
Ну, думаю, что ж это деется? Свинья-то хоть как-то на человека похожа, а чего ж я-то на поганку похож стал? Лучше б уж кобельком каким стать, или коньком-жеребчиком. А грибом-то старым – самому противно.
- Дунь, - говорю, - а ты меня теперь любить-то будешь? Такого-то старого сморчка…
Ну, Дунька-то моя, ты сам знаешь, добрая душа, да и любит меня без памяти. Растрогалась чего-то, слезинку аж уронила, да и говорит:
- Конечно буду, Митяй! И я уже не молодая теперь, куда уж нам друг от друга-то. И детей мы вырастили, и доброе в жизни видели, и злое – всё вместе. Так теперича, вместе-то, и старость встретим.
Отлегло у меня маленько от сердца от таких её слов. И так я что-то разжалобился, что чуть не заплакал даже. Годы, сам понимаешь, своё берут, никуда не денешься, да и подвыпивши я был. Голову на руки уронил, и вдруг чувствую – лицо-то у меня осталось такое же, как и прежде. Ну, нос там, глаза, уши. Я на всякий случай всё поподробнее пальцами пощупал, да, вроде бы всё, как было. Всё на месте. Посидел, духу набрался, и к зеркалу подошёл. Смотрю, а там – моя же рожа, только немножко помятая и небритая. Ты, племяш, не поверишь, но так я своим отражению обрадовался, как, наверное, и девки молодые да красивые никогда не радуются. Сначала подумал, что на меня затмение какое нашло. Да и всё. Но всё оказалось не так просто.
На свадьбе этой Зинкино заклятье-то и сработало. И шандарахнула она своим колдовством не только по мне, а, почитай, по всей деревне, окромя непьющих. С тех пор и повелось – как кто выпьет, так и себя и окружающих в самом непотребном виде видит. И не только в виде животных, а в виде всякой пакости – свиней грязных, козлов вонючих, тараканов да пауков, в виде чертей да прочей нечисти. А это не каждый выдержит. Сначала от выпивки отказались те, кто помалу выпивал – им-то такие вещи совсем не по силам оказались. Остались только самые записные алкаши, но и те недолго продержались. Мишке Забулдыгину, например, показалось, что он в лужу блевотины превратился. И в стакане – тоже она. С тех самых пор не пьёт намертво. Даже видеть её, проклятую, не может, заходится. Да у нас в Хренатуровке теперь никто не пьёт. И всё это Зинки-ведьмы проделки! Никаких удовольствий от жизни не оставила. Придёшь с работы, а заняться-то и нечем. По телеку всякую ерунду показывают, «Санта-Барбары» всякие, да другие сериалы, смотреть тошно. Молодым-то попроще – они теперя вечерами всё больше детишек мастерякают, увлекательное занятие, но мы-то с Дунькой моей староваты для таких забав. Пристрастились вот книжки читать. Ты б нам, племяш, как в следующий раз приедешь, привёз бы чего-нибудь интересненького почитать, а? Мне бы пару томов Набокова, уж больно меня его «Лолита» зацепила. А Дунька моя всё больше Кафку уважает. Привези, а?
21.04.97.