Т У М А Н
До...
Командир спецназа при первой встрече разочаровал бы. Он не был высоким блондином, да и вообще, блондином не был. Ростом тоже похвастаться не мог, вы-ше среднего, но ненамного. Тонким и стройным тоже его назвать было трудно, правда, фигуру изрядно маскировал серый камуфляж. А вот глаза... Большие и темные, с длинными черными ресницами, и если в них посмотреть, возникало ощущение, что погружаешься в спокойную черную воду теплого торфяного озера. Тамара купалась в таком под Москвой и запомнила зто ощущение, погружение и покой.
Но кому это надо было, ему в глаза смотреть? Пришел вот, и сидит, а зачем, спрашивается? Тамара о нем и думать забыла, лет пятнадцать прошло, как они в последний раз виделись. Тогда он только университет закончил, таким и был, роб-ким и стеснительным, с большими печальными глазками. Ходил и вздыхал, весь ее курс уже смеялся, кто это такой робкий и томный? Ах, одноклассник, следователь прокуратуры? Томка, да не теряйся, романтика же! Представляешь, у него же и пистолет, наверное, есть! Как будто пистолет символ романтической любви.
Все мы тогда романтиками были, а чем закончилось? Институт закончился красным дипломом, а зарплату начинающего врача при коммунистах помните? Вот именно. Главному-то в институте не научили, как с больных деньги брать, и при этом себя чувствовать представителем благородной профессии. Впрочем, это во-прос личного таланта. Одним дано, другим нет. А если еще муж - инженер, то дальше можно не объяснять Радуйся, что у многих и того нет, то есть, диплома, мужа и работы. Про любовь уже никто не вспоминает. Вот Павлик, можно поду-мать, вспоминал. Уехал себе и Афган, и все. А когда вернулся, больше и не встре-тились.
Тамара разговаривала с больными, выходил один, заходил другой, а Павлик не проявлял признаков недовольства и нетерпения. Сидел себе в уголочке, и пере-листывал задумчиво рецептурный справочник. Она вдруг подумала, что совсем он не мешает, наоборот, создает ощущение какого-то уюта и спокойствия, как боль-шая лохматая собака. Которая подходит, кладет голову на колени, и ничего ей не надо, ни мяса, ни гулять, только с тобой сидеть и смотреть своими большими, пе-чальными... тьфу.
Тамара встряхнула головой, поймав себя на том, что разглядывает Павлика, вместо того, чтобы писать дневники. Пришел вот, хоть чаем надо угостить. Тамара, неожиданно заволновавшись, встала проверить, как там с чаем, и, проходя мимо Павлика, замерла вдруг, словно споткнувшись. Как будто ее мягко и плавно окру-жило теплое пушистое облако, и не хотелось из него выходить, хотелось закрыть глаза и расслабиться, и ни о чем не думать.
– Ну, здравствуй, - сказал Павлик. Вот голос его ей и тогда нравился, когда он на школьных вечерах пел под гитару, голос был низкий, цвета бездонно-черною ночною неба. Да что это со мной? - удивилась Тамара, поворачиваясь к нему и при-зывая на помощь отработанную годами врачебную бесцеремонность.
– Ты чего пришел?
– Тебя увидеть захотел, вот и зашел, - невозмутимо ответил он.
Рассказывай, - подумала она, - лежит, наверное, кто-то. Никто ни к кому про-сто так не заходит.
– Да один тут v вас, - он вздохнул с неподдельной печалью. Тамара тоже вздохнула, но с досадой, так оно и есть. Вот и вся романтика.
– А в каком отделении?
– В морге, - грустно ответил Павлик.
– Ты его хорошо знал?— Тамара испытала сочувствие. Бедный Павлик, в кои веки встретились, и по какому поводу
– В общем, да, - неуверенно сказал он. - По фотографии. А так, до этого мы не встречались.
– До... чего? - ошалев, переспросила она.
– До захвата. - Видя, что она не поняла, он пояснил:
– Это бандит. Вроде можно было ею завалить, а теперь парню неприятности, который стрелял.
– И что? - Тамара по-прежнему не понимала ничего. Если бандит, то почему Павлик так расстроен? И почему неприятности, если бандит? И зачем морг?
– Я и посмотрел, что все правильно Мы же не в голову стреляли, а по ногам. И помощь оказали, - он подумал и добавил: неквалифицированную.
– От кровотечения умер, - сообразила она. Или от шока.
– Ну вот, ты понимаешь. А они говорят, что мы нарочно,
– А вы? - Тамара с интересом уставилась на него. Он смущенно пожал пле-чами и отвел глаза. Потом повернулся и с ненатуральным оживлением воскликнул:
– Да ну их всех! Ты чаю хотела, давай выпьем. У меня вот к чаю... - он по-рылся в широком кармане комбинезона и достал большую банку тушенки.
– К чаю? - Тамара с сомнением оглянулась, воткнув в розетку вилку чайника,
– Ты все такая же, - он снова улыбнулся, и Тамара внезапно ощутила беспри-чинную радость и легкость, как будто ей и вправду двадцать лет, и Павлик, неудач-ливый поклонник с печальными глазками тоже вписывается в это ощущение бес-конечной радости жизни, которая никогда не закончится.
– Сколько лет прошло? - вслух подумала Тамара, не понимая странного, ох-ватившего ее чувства. Радость? Тень радости? Ощущение чего-то забытого и не-возможного? Надежда... на что? Надежда...
– А я все эти годы тебя любил, - заявил Павлик, глядя прямо ей в глаза с че-стным и невинным видом.
– Ну врешь же, врешь. - Тамара так возмутилась, что наваждение рассеялось, и захотелось сказать что-нибудь ехидное и насмешливое, но вдруг все обидные слона замерли и растворились, потому что взгляд его был спокойно-отрешенным, уходящим в бездонную глубину, и она почувствовала, что... нет, не тонет, а погру-жается, медленно и плавно, в этот отрешенный покой, которого даже не приходи-лось желать, потому что неизвестно было, что он вообще бывает.
– Так не бывает, - вслух подумала Тамара, не понимая, почему Павлик (когда успел встать и подойти?) обнимает ее, а она воспринимает его действия, как пра-вильные и единственно возможные. И полет-падение в невесомую глубину покоя кажется бесконечным, и страшно подумать, что он когда-нибудь закончится, как заканчивается все...
– Так бывает, - Павлик чуть отстранился, но тепло от его рук создавало ис-крящееся силовое поле, в котором исчезало ощущение реальности. - Но бывает не-долго, это надо знать сразу.
Во время...
Декабрь был теплым, мокрым и слякотным, что не редкость для южного го-рода, но вот туман, сменивший сухую метель, не оставившую после себя снега, был странен.
Павлик открыл перед Тамарой дверцу машины. Она молчала, рассеянно гля-дя сквозь стекло, с появлявшимися совсем близко размытыми желтыми пятнами фар встречные машин. «Скоро Новый год», - фраза почему-то крутилась в голове, как будто не пуская туда тягостное ощущение предчувствия, почти уверенности. Война. Можно было не думать, не понимать, не знать, смутно веря, что тебя-то это не коснется. Не касалось. Пока…
Они долго ехали по городу, и она поняла, что машина приближается к реке. Еe все сильнее прижимало к спинке сиденья, и мельком глянув на спидометр, она увидела, что стрелка переползла за девяносто, и медленно ползет дальше
-- Не боишься, что с моста слетим? - голос Павлика был слегка насмешли-вым, но Тамара всерьез прислушалась к своим ощущениям и удивленно ответила:
– Почему-то нет. Кажется, что с тобой рядом ничего не может случиться. На-верное, и все твои так чувствуют?
Он хмыкнул то ли растерянно, то ли удивленно, и голос его почему-то вдруг стал слегка хриплым:
-- Дай Бог, если так. - И повторил медленно, с незнакомой неуверенной инто-нацией: дай Бог.
Она опять молчала, уже окончательно поняв все, потому что не знала, что сказать. С какими словами провожают на войну? А с какими чувствами? Она чув-ствовала только странную благодарность - этому густому туману, который делал нереальным все, а значит, и войну. И хотелось никуда не приезжать.
Машина резко свернула вправо, и по возникшей невесомости Тамара поняла, что они съехали на спиральный спуск под мост. Под колесами что-то мягко захру-стело, машина свернула с асфальта на обочину, усыпанную замерзшими листьями, и остановилась. Павлик не шевелился, и даже дыхания его не было слышно. Глаза постепенно привыкали к темноте, и стала смутно заметна поверхность воды.
А тишина казалась глухой и ватной, хотелось услышать хоть какой-нибудь звук, любые, самые пугающие слова, но он молчал, а ей казалось невозможным первой нарушить это молчание. И пусть, - подумала она вдруг со странной, суевер-ной надеждой, - пока он молчит, пока слова не сказаны, еще ничего не существует, - ни война, ни завтрашний, - она уже была уверена в этом, - вернее, сегодняшний отъезд. Она уже не сомневалась, но оставалась странная, сумасшедшая надежда, которая могла быть только в тишине и тумане, прячущем их вне реальности.
– Я не хотел никуда приезжать, - она вздрогнула от неожиданных звуков его голоса, но смутно видимый силуэт на фоне окна не пошевелился, не приблизился.
– Уезжать? - Тамара подумала, что ослышалась, но в то же время, совпадение этой фразы с ее мыслями вызвало мгновенное ощущение тепла и близости. Но по-чему он так далеко?
Они молчали, потом она скорее почувствовала, чем увидела, что он повер-нулся, и следующее мгновение было уже знакомым полетом-падением в призрач-ную глубину, и исчезли все мысли, слова, звуки, и очень нескоро, - прошли мину-ты, а может, часы, а может, вечность, - она поняла, что он говорит, и говорит уже давно, повторяя одну фразу ты будешь ждать меня? Она молчала, забыв, или не зная никаких слов, и тогда он снова повторил: мне надо, чтобы меня ждали. Тогда я вернусь...
После...
Павлик сидел в ординаторской, спиной к темному окну, и свет, падавший сверху, оставлял лицо в тени. Но и без этого оно казалось черным, а взгляд отсут-ствующим, и вместо теплой глубины уходил в какую-то ледяную черную пустоту. Они молчали, и молчание уже начало казаться безнадежным. А потом...
– Я не хотел тебе звонить - медленно произнес он. И уточнил: Не мог
– Почему? - растерянно спросила она. Она знала, что он давно вернулся, и уже целую неделю в городе, и ждала звонка каждый день, пытаясь объяснить себе непонятную задержку, - встреча, пьянка, семья, доклады начальству, и все равно ждала, а он, видите ли, не хотел. Или не мог.
– Ты не поймешь. - Павлик словно прочитал ее мысли, - а я не смогу объяс-нить. Тамара открыла было рот еще не зная толком, что она хочет сказать но он мгновенно отодвинулся и на этот раз в голосе его появились совсем несвойствен-ные ему просительные интонации:
– Не спрашивай ни о чем. Пожалуйста, - он проговорил это почти со страхом, - не задавай никаких вопросов. Я все равно ничего не смогу ответить
Тамара и не хотела ни о чем спрашивать, ничего знать. Просто она ждала его, а вернулся кто-то совсем другой, она не знает его, не чувствует, не понимает, а он, - так просто в упор ее не видит. И теперь остается только встать и уйти. Так она и сделает, вот сейчас, как только сможет встать. И уйти.
Павлик смотрел в противоположную стену, с ярким календарем, изобра-жающим какие-то сказочные синие горы. А перед глазами была серая, липкая грязь, только лишь. Грязь была кругом, на дороге, под ногами, во дворе завода, где была их база, и ничего, кроме грязи не мог он сейчас вспомнить. Или не хотел.
Тамара встала, подошла к шкафу и начала снимать халат. Павлик не пошеве-лился, все так же глядя в стену перед собой. Потом, словно очнувшись, тоже встал, неуловимым движением оказавшись рядом, и перехватил куртку, привычно помо-гая одеться, и она оглянулась с внезапной надеждой, что движение его рук перей-дет в объятие, но увидела его взгляд, пустой и отсутствующий, и надежда медленно растаяла, сменившись все той же чернотой отчаяния
На улике шел мелкий дождь, не дождь даже, а туманная штриховка, рассеи-вающая голубой свет фонарей, и чистая полоса стекла, остающаяся за «дворни-ком», мгновенно покрывалась мелкой, сверкающей сеткой. Невыносимо было все: молчание, скрип «дворников» по стеклу, ощущение холода, исходившее от Павли-ка. Хотелось, чтобы все скорее закончилось, и еще более невыносимо было знать, что дорога действительно закончится скоро, и тогда не останется ничего. Совсем.
Павлик остановил машину, не доехав до ее дома, и сидел теперь так же не-подвижно, как тогда, в теплом, густом тумане на берегу. Только теперь он не гово-рил ничего, и ждать было некого. И нечего.
– Я не звонил тебе, - неожиданно сказал он, - думал, что не буду. Но я не мо-гу. Я люблю тебя, и ничего не могу с этим сделать. Не знаю...
– Что ты собираешься делать? - спросила она со странным, удивившим ее са-му спокойствием.
– Я думал, что засну, - неожиданно сказал он, и в голосе появилось живое удивление, - все же вернулись, можно было и заснуть. А тут ребята к вам попали... Теперь не знаю.
Тамара резко повернулась, словно очнувшись после наркоза. Это же так про-сто, как же она могла не понять сразу?
Слова его о любви были сейчас ложью, потому что любви в нем не осталось. Наверное, так и бывает: любовь была отдана тем, кто был рядом, чтобы они оста-лись живы, а для тех, кто ждал, не осталось ничего. Даже слов, чтобы объяснить это. Нo они были и правдой, хотя бы потому, что он помнил. Не любил, не мог и не хотел ничего чувствовать сейчас, но помнил. Это было, а значит, может быть сно-ва.
– Бессмысленно все, - проговорил он, голос был опять спокойно-отрешенным и пустым, как плоское изображение, - мы никому не нужны,
Тамара поняла вдруг смысл выражения: планка упала. Она падает, и в глазах становится темно.
Она не понимала, что делает, что говорит, или кричит. Кажется, она пыталась ударить его, или потрясти, схватив за плечи, и очень не скоро, в несуществующем остановившемся времени она услышала свой голос, повторявший: ты нужен, ты нужен мне. Ты нужен своим детям. Ты нужен отряду. Ты нужен, нужен, нужен...
Она замолчала, потому что он крепко прижал ее к себе, так что она ткнулась носом в меховой воротник его куртки. И не могла больше произнести ни слова,
– Не знаю, - голос его был непривычно неуверенным, но живым и почти прежним, - я не знаю...
– Я люблю тебя, - сказала она, и с удивлением подумала, что, пожалуй, впер-вые произнесла это вслух. Он не нуждался в словах, ему все было и так понятно, он решал сам и действовал сам. А теперь... - Люблю, - повторила она, не ощущая от-ветного движения. Павлик не слышал. Или не верил. Он еще не вернулся, - спокой-но подумала она, почему-то больше всего радуясь тому, что может теперь снова и снова повторять это слово, за которым тысячелетняя магия жизни и смерти, ухода и возвращения, и такое же древнее знание: чтобы человек вернулся, его надо звать. И любить. И тогда, может быть, Бог даст...