Хуже всего, когда группа не сработавшаяся. Марс выглянул в бойницу и вздохнул. Наверняка, еще час – два, и выезд, а новенькие толком еще не представились. Разве что имена назвали, да части, где раньше служили. И как всегда, разнобой, тут и армейцы, и менты, и краповики. Ну хоть на этих можно положиться. Ступенька качнулась под ногой, заскрипел мелкий камешек, и он мысленно пометил: после возвращения надо будет укрепить, а то в темноте кто-нибудь навернется. Пьянки, конечно, ожидать не приходится, но тут и на трезвую голову мало не будет. Начал спускаться, не касаясь остатков перил, напротив заложенного пролома железная основа была скручена, и дерево еще тогда сгорело. Или пластик, что у них тут было, в этой многоэтажке.
Лесник скучал в оружейке, полистывая растрепанный глянцевый журнал.
-- Видал? – он повернулся к Марсу, заложив пальцем разворот тяжелых страниц, -- Хороша?
Марс рассеянно кивнул, мельком глянув на изображение какой-то навороченной тачки. Обтекаемость предмета была такова, что уже не ассоциировалась с автомобилем, а наводила на мысль о вертикальном взлете.
-- Три с половиной, -- мечтательно проговорил Лесник, отрешенно уставившись в пространство и встряхнув отросшими соломенными волосами. Раньше, в первую войну тоже стригся коротко, как большинство. Борода, правда, была, и тогда уже с проседью. А теперь бороды не было. – Это ж как она с места…
-- Все проверил? – перебил Марс, не повышая голос. Все ж в одном звании, хотя Лесник и не рвался командовать, да и не годился он для этого, честно-то говоря. Школы разные, разве что оба еще с ранних времен, имперские офицеры. Но пока Лесник гонял прапорщиков в Тагиле и преисполнялся собственного величия у шахты с «Сатаной», или мотался по стране в тени «Тополя», Марс, выучив несколько фраз на фарси резал со своим парнями «духов», оставляя при этом такие следы, что конкурирующие банды борцов с империей зла долго и упоенно резали друг друга, пока район не бывал очищен.
Правда, в последние годы, на третий-четвертый день запоя являлись к нему эти самые духи, ни говоря ни слова, и все бы ничего, только пол становился мокрым и скользким, и кровь на нем казалась черной. Хотя чего удивляться, это ведь ночами только и происходило, потому и кровь черная. А днем ничего, снова можно было жить. Да и вообще, это все бывало там, дома, а здесь не до глупостей.
-- Все готово. – Лесник захлопнул журнал и оглянулся.
Появился Кошмар, вразвалочку шествуя по коридору, чуть ли не потягиваясь и всем своим видом демонстрируя незаинтересованность. Крайний выезд был сутки назад, и Кошмар уже маялся.
-- Ты не едешь, -- предупредил Марс, также не повышая голос, и не дожидаясь возражений, коротко приказал:
-- Собери всех новых и займись. Кто, откуда, на что годится. Потом распределишь кого куда.
-- И без закидонов, -- добавил Лесник, особистски прищурившись, -- еще раз на базе из граника пальнешь, воюй в другой группе.
Кошмар, на слегка перекошенной физиономии которого с невиданной скоростью сменялись разнообразные чувства, издал невнятный звук, чуть не подпрыгнув на месте, и, мгновенно перегнувшись через стол, попытался ухватить Лесника за горло. Лесник с похвальной быстротой качнулся назад, заваливаясь вместе со стулом, и вскочив на ноги, глумливо воскликнул:
-- Мама дорогая! Какая нервная молодежь пошла, а Марчелло?
Марс перехватил кинувшегося снова Кошмара и, не говоря ни слова, коротким толчком отправил обратно в коридор.
-- Тоже мне, -- пробурчал удержавшийся на ногах Кошмар, -- нахватался чего-то, и думает, что спецназер!
Лесник, в свою очередь, тоже двинулся было, вернее, обозначил движение и безропотно отступил, когда Марс с досадой махнул рукой.
-- Ты хоть уймись.
Лесник любил задираться, но здраво понимал, что в драке против Кошмара не устоит.
Марс стоял, напряженно думая, взгляд у него был остановившийся, и даже губы, кажется, чуть шевелились. Ему все казалось, что он чего-то забыл, не учел, не просчитал, и на выезде может случиться что-нибудь непредвиденное, и если бы сейчас даже кто-то верхний и авторитетный для него сказал, что даже на учениях, даже на тренировках это непредвиденное то и дело случается, он бы только отмахнулся. Он отвечал за группу; на базу должно было вернуться столько, сколько уехало, так в отряде было принято, в том, крайнем отряде, до этой базы, и действительно, за две войны… Он постучал по дереву, и чуть не сплюнул, совсем забыв о Леснике. Он уже был на дороге, покрытой жидкой, липкой грязью, и «Урал» пытался взобраться на крутой подъем серпантина, он видел этот подъем, и то, что «Урал» в его видении раз за разом сползал вниз, что-то значило, и он…
-- Пора уже? – Прозвучавший прямо над ухом голос заставил его очнуться, и Марс медленно перевел прояснившийся взгляд на стоявшего радом Афоню, уже в разгрузке и с автоматом. Лесник за это время тоже оделся, и что-то недовольно бормотал, запутавшись в боковой застежке. Группа подтянулась уже вся, и переминалась с ноги на ногу, ожидая построения.
-- Гранатометов сколько?
-- Два РПГ, четыре «мухи», -- доложил Длинный, со своей обычной детски – растерянной улыбочкой.
-- «Утес» берем? – на лице Лесника читались двойственные чувства, «Утес» -- штука хорошая, но таскать же его…
Марс отрицательно мотнул головой, поворачиваясь к снайперу. Снайпером был попавший к ним недели три назад мрачноватый, неразговорчивый краповик, сразу вписавшийся в группу. Он молча кивнул и спрятал в карман разгрузки мягкую красную тряпочку, которой только что протирал оптику.
-- Пулеметчик? – Марс внимательно посмотрел на Фиму, тот с готовностью качнулся вперед, придержав вертикально стоявший ПК.
-- Да все путем, Марчелло, -- опять встрял Лесник, и едва не шарахнулся назад, столкнувшись с нехорошо вспыхнувшим взглядом Марса. Нельзя было его отвлекать перед выездом, и все должно было идти по заведенному ритуалу. Откуда все это знали, неизвестно. Знали, и все.
-- Ладно, -- отчетливо проговорил Марс, и выпрямился, сразу став выше, а группа мгновенно выстроилась в четкую линию, -- задача сегодня…
Туман, туман… Маленькая колонна медленно ползла вверх по разбитой дороге, город уже давно остался позади, и Марс ощутил, как слегка отпустило привычное напряжение, как это всегда и бывало после блокпоста на выезде. Город очень сильно давил, он ощущал это физически, как будто поверх полной боевой на нем был надет еще один бронежилет, и еще один БК, и потяжелевший раза в два шлем. А за городом ненадолго отпускало. Из кабины «Урала» видна была только липкая, дымчатая, тошнотворно клубящаяся муть. Внизу, у земли, туман чуть-чуть отступал, и колеса ощутимо схватывались липкой грязью, и невозможно было поверить, что под ней разбитый, серый, но такой привычный с незапамятных времен асфальт. Чистый, ровный асфальт, -- это тоже из какой-то другой жизни.
Группа сидела в кузове, и ему казалось, что он видит их всех, и ощущает, как над ними, над «Уралом», над всей колонной тихо вибрирует серебристо-алое свечение. Оно дрожало, переливалось, окутывало их всех, и пока дрожание было плавным и неизменным, можно было даже закрыть глаза, но как раз засыпать он не хотел. Почти каждую ночь кто-то из них просыпался с криком, или неожиданно вскакивал с койки, или просто резко и молча вставал и уходил из располаги. Несколько раз ему пересказывали сны, и Марс подозревал, что эти сны, странно тягостные и отчетливые, а еще хуже того, повторяющиеся, снятся всем. Просто молчать было проще и привычнее. Он и сам старался засыпать только под утро, иногда так удавалось обмануть сон, и он не являлся.
Лесник, придремавший в кузове, очнулся от невнятного стона, и подскочил на жесткой скамейке. Длинный медленно сползал вбок, бормоча что-то невнятное. Сквозь шум мотора отчетливо слышалось только хриплое: нет, нет… не надо, нет…
-- Опять? – Лесник жестко встряхнул его, и Длинный открыл глаза.
-- Белое все, -- так же хрипло произнес тот, все белое, а я и двинуться не могу… Все белое… губы его шевелились, но слов уже не было слышно, только взгляд замер, видя что-то, невидимое остальным, и застывший, безнадежный ужас в остановившихся глазах.
-- Ну все, -- Лесник сжал его плечо сквозь толстый рукав куртки и отвернулся. Афоня, сидевший сзади, старательно наблюдал за дорогой, даром, что кроме тумана ничего было не видать, автомат лежал у него на коленях, но все равно, казался сейчас продолжением руки, или частью тела. Как-то так он его касался, что это было отчетливо понятно. Молодец, -- отрешенно подумал Лесник, оглядывая молчавшую группу. И снайпер тоже, видно, что настоящий спэшел, не то что я. Лесник вздохнул. Он любил упомянуть при случае, там, конечно, в мирной и нереальной сейчас жизни, что служит не где-нибудь, а в спецназе, но сам-то понимал: не спэшел он. Не дано. Полконтинента вероятного противника снести поворотом ключа при боевом пуске, это одно, а всего-то навсего одного реального противника застрелить в упор, зарезать, или в рукопашной завалить, -- это другое. Кошмар вот -- легко, и Марс, и новенький этот, снайпер. Сразу видно. Ну и ладно, -- беспечно подумал Лесник, -- а вот автономный пуск попробуйте! А, мама дорогая? Слабо?
Туман слегка рассеялся, и сквозь неровные ползущие клочья проглядывала дорога, мокрая, рыжая трава обочины, и грязь. Вечная здешняя грязь… Машины прибавили скорость, и ощущение подъема исчезло. Сейчас некоторое время дорога будет ровной, потом будет подъем, потом место общего сбора, -- оцепление вокруг села выставлено уже с ночи, а группы соберутся, сейчас, в одно общее для всех время, кстати… Марс посмотрел на часы, они опережают график минут на двадцать. И почему-то ему кажется, что это правильно, как будто внутри отщелкивает едва слышимый метроном, и ритм его сейчас размерен и спокоен, значит так и надо.
Он задержал взгляд на часах, обычных, командирских, ничего особенного в них не было. Просто… жена тогда хотела подарить ему часы с изображением летучей мыши. Но не было таких, не в природе, конечно, в магазинах не было. Потом нашла что-то похожее, при ближайшем рассмотрении это оказался орел; она расстроилась, а он тогда смеялся, и благодарил ее и обнимал, конечно. Тогда, -- и смеялся, и обнимал. Марс резко поправил рукав куртки, закрывая часы, и ощутил раздражение. Не время сейчас, вот уж настолько не время. В окутывающем колонну серебристо-алом облаке вдруг закрутились беспорядочные вихри, нарушив ровное свечение, и тревожно запульсировал алый цвет.
Марс замер, вовсе не глядя в окно, он даже прикрыл глаза, так ему было лучше видно, пытаясь разглядеть, услышать, почувствовать. Острое ощущение, как будто зацепился за что-то. Как будто на закинутый далеко крючок на длинной леске клюнуло что-то тяжелое и быстрое и потащило… Зацепилось… по ощущению справа, впереди, метров двести. Он открыл глаза. Неотчетливо видимая сквозь полурассеявшийся туман дорога, еще не серпантин, но уже не равнина, и там, уже совсем рядом, тот самый, привидевшийся ему подъем, с которого раз за разом сползал «Урал», утопающий в липкой грязи до середины колес.
-- Стоп, -- совсем тихо произнес он в самом начале еще некрутого подъема, и «Урал» плавно остановился, Сейчас он отчетливо ощущал, как так же плавно останавливаются на дистанции задние машины, рассыпается по обочинам боевое охранение, и он замер, прислушиваясь к какой-то странной тишине внутри. Двигатель тихо урчал, и это тоже было тишиной, в которой неостановимо вел отсчет слышимый только ему метроном. Минута, две, три. Там, впереди, на самой крутизне полыхнула вспышка, и только спустя долгие, беззвучные секунды, он услышал грохот, вместе с восклицанием водителя:
…! – это ж мы там… мы бы там вот сейчас!
-- Поехали, -- коротко приказал Марс, он почему-то знал, что засады впереди нет, и поставленный на время фугас уже сработал, и теперь до самого места сбора ничего такого не будет. Внутри было тихо, только звенела на пределе слышимости тонкая струна, которая всегда затихает п о с л е. Уже потом. Дома. На базе.
Они все же прибыли на место на пятнадцать минут раньше. Марс медленно оглядывал место сбора, штабная машина стояла у довольно аккуратных развалин, сохранилась почти целая бетонная коробка за утонувшей в грязи поваленной изгородью, и толстое унылое дерево, с когда-то пышной кроной и аккуратно срезанной верхушкой. Часть групп тоже подъехала раньше, и мужики торопливо перекуривали, иногда коротко обнимались, встретив знакомых, но никто не спешил узнавать задание и отваливать. Марс подошел к замотанному командиру сводного отряда, дождавшись, пока тот закончит разговор и спрячет станцию в карман разгрузки.
-- Слышь, давай нам задачу, да мы поедем, -- он кивнул на свою группу, -- чего тут всем торчать.
Тот достал карту и ручку и написал позывные.
-- По машинам! – бодро вскричал Лесник, завидев подходящего Марса, -- чем порадуешь, Марчелло?
Парни бросали недокуренные сигареты и запрыгивали в «Урал», а Марс поморщился от громкого крика, потому что внутри нарастала громкость отсчитывающего секунды ритма. Он уже поставил ногу на подножку кабины, но вдруг резко развернулся, подошел к толпе, разбирающей карты, и взял за плечо командира. Тот очумело дернулся, отрываясь от очередной карты, и уставился невидящим взглядом.
-- Убери машины от дерева, -- негромко сказал Марс. – Сейчас вот убери.
-- Что? – тот не слышал, не понимал.
-- Убери машины, -- повторил он, делая шаг назад и поворачиваясь к своей группе. Что-то внутри властно толкало его, и он не мог противиться.
Пара водителей, явно знающие Марса, уже направились к машинам, а командир, отрешенно бормотнув: чего он, инженерная разведка же… снова уткнулся в карту. Взрыв прогремел, когда их маленькая колонна была уже на спуске. Дальше, в ущелье надо было идти пешком.
Кошмар развлекался по полной программе. Четырежды он объявлял «Крепость». На четвертый раз новички заняли позиции, уложившись в норматив. Оглядев падающую с ног группу с чувством глубокого удовлетворения, Кошмар позволил перекур. Злосчастный «Утес», который четыре раза втаскивали на верхний этаж, стоял в оружейке с задранным кверху стволом и выглядел очень бодро, чего нельзя было сказать о новоявленных спэшелах. Они неверными движениями стаскивали шлемы, укладывали на столы «лифчики» с двойным БК, расстегивали бронежилеты. Курить никто не рвался, мотали головами и ошалело оглядывались.
-- Пятнадцать минут, -- он постучал по запястью, картинным движением задрав рукав куртки. Они молча закивали, а Кошмар повернулся, и пошел по коридору. Коридор был тускло освещен, и он вдруг стал слышать монотонный, обычно не воспринимаемый шум дизеля. Распахнул дверь, выходя на крыльцо, в серый пасмурный день и вдохнул сырой, холодный воздух. Дежурный на крыльце вскочил с обшарпанного кресла, поправляя ремень автомата, и что-то хотел сказать, но Кошмар отмахнулся, и начал спускаться по неровным, разбитым ступенькам. Он устал как-то резко и внезапно, и навалилась тоска, которая проходила только на выезде, только в группе, с оружием, когда они становились единым целым, и не надо было слов, жестов, подсказок, все происходило само собой, и только тогда он ощущал себя. Не как часть чего-то большего и целого, он был частью группы и знал это, а самим собой. Тогда он ощущал, что он есть. И еще так бывало, когда рядом была жена.
Кошмару хотелось плакать. Вот так вот просто, как в детстве сесть и заплакать. Он сел на сколоченную из досок скамейку, уперся локтями в такой же стол, и положил голову на сцепленные руки. Вдруг страшно захотелось спать, но он боялся закрывать глаза, потому что перед глазами сразу появлялась кухня их новой квартиры, стол с открытыми консервными банками и бутербродами. Тогда, целых два месяца, после того, как она забрала ребенка и уехала, он ел только консервы и бутерброды. Если вспоминал о том, что хочет есть. Ему не хотелось готовить, убирать квартиру, что-то делать. Он ходил на работу, возвращался, открывал очередную банку, сооружал очередной бутерброд и ждал. Она же не сказала, что ушла от него, она просто уехала и должна вернуться.
Заходили ребята, тогда он доставал водку, все те же консервы и бутерброды, они говорили о чем-то, вспоминали командировки, даже смеялись, и он ждал. Когда они уходили, он тоже ждал, и даже не думал, а что будет, если она так и не вернется? А потом он вдруг понял, что она должна вернуться в конкретный день. Это был его день, и совершенно ясно, что праздник, как и всегда, они будут отмечать вместе. Он никогда не бывал один в день спецназа. Всегда были друзья, а потом она, ну и друзья, конечно, тоже. Кошмар все же закрыл глаза, и перед глазами появилась ночная улица около его дома, ярко горящие фонари, и контрастные черные тени на темном асфальте. Праздник закончился, он возвращался домой и смутно видел и этот свет, и эти тени, и дома с единичными освещенными окнами. Уже было часа два ночи, и праздник закончился. А вскоре он оказался здесь. На базе.
Марс стоял посреди двора, автомат висел на плече, и внутри стояла совершеннейшая тишина. И метроном был еле слышен, просто вел свой счет времени, ни о чем не говоря и ничего не подсказывая, и звон струны почти совсем затих, давая короткую передышку, и серебристо-алое облако не дрожало даже, а спокойно мерцало, как неподвижное зеркало озера под лунным светом. Он не расслабился, какой уж тут расслабон, когда впереди по любому обратная дорога, просто краткий момент покоя, вот и все. Ребята работали в парах, привычно заканчивая обшаривать двор, сарай, постройки. Это был последний двор на краю хорошо знакомого села. Информация о боевиках прошла, но совершенно явно, из села они уже свалили. Вопрос, куда? Выбор большой, горы в любую сторону, на все триста шестьдесят.
У стены дома так же молча и неподвижно стоял хозяин, высокий старик с наполовину седой бородой. Две женщины и человек шесть детей от трех до десяти лет, были в доме, тоже насквозь проверенном и осмотренном. А может он и не старик, -- отрешенно подумал Марс, -- тут в горах не поймешь, сорок ему, или сто. Но что из прежних он, их тех, кто при империи вырос, это уж точно. Он перевел взгляд на странные обломки бетонных плит, нависающие над неглубокими ямками, вырытыми вдоль стены дома. Чего это у них? – внезапно удивился он, хотя видел этот двор и эти ямки не в первый раз, -- вроде для хозяйства непригодное.
Ему почему-то не пришло в голову спросить хозяина, обычно с местными он говорил только тогда, когда это бывало необходимо, а просто так, зачем? Не чувствовал он ничего в таких вот ситуациях, когда тебе никто не угрожает, когда не ожидается вот сейчас бой, когда просто делаешь то, что тебе предписано. Да и в бою он просто делал то, что умел. И никакая такая совесть или вина внутри не шевелилась. Вот те духи, которые являлись к нему по ночам, к ним он что-то чувствовал. А ведь верил в те годы, что воюет за свою страну, делает то, чему его эта страна учила, и что приказала, и обязательно он должен победить. Когда побеждал, радовался. А еще друзей хоронил, многих, слишком многих. Они тоже являлись, друзья. И тогда тоже бывало полно крови. И висел тогда в комнате вопрос: зачем? Кому это все было нужно? Они не знали. И он теперь не знал.
А здесь – знал. Он не вспоминал первую войну, не хотел, не мог. Ему казалось, что он все забыл, все. Развалины города, трупы восемнадцатилетних пацанов, сгоревшую технику, ту, первую базу, которую он оставил всего на несколько часов, когда его вызвали в штаб. Ведь он вернулся очень быстро, так быстро, как только смог, а на месте базы были дымящиеся развалины, под которыми остался весь отряд. Его отряд. И он терпеливо ждал, когда все начнется снова, и он сможет вернуться в этот город, что-то исправить, вернуть, отомстить,. Он ждал этого пять лет. Ждал, как спасения, как избавления от боли, как той победы, к которой надо было дойти. И был счастлив, когда снова взяли город, и он сорвал с развалин многоэтажки чужой флаг, и привез его домой, и ругал жену, которая по бабской глупости этот флаг постирала, отмыв от чужой, вражеской, побежденной пыли. Он победил, но избавление не пришло. И боль осталась.
Это был бедный двор. И обычно здесь им всегда предлагали поесть. И сегодня, группа была небольшая, так что вполне можно было успеть выпить чаю. Две женщины показались во дворе, неся стаканы, тарелки с лепешками и конфетами, большой потемневший чайник, от которого в прохладном воздухе шел пар. Женщины исчезли, а ребята торопливо глотали горячий чай, стараясь не смотреть на конфеты. Вон детей сколько, им самим есть нечего, но если люди во дворе, значит, гости. Так вот у них принято. У старика было два сына, одному боевики отрезали голову, потому что он работал в райотделе. И х райотделе, до второй войны еще, когда наших там и близко не было. А второго просто застрелили. Просто так, какая-то свежевыученная банда тренировалась. И остались у него женщины, дети, да небольшое стадо баранов. И двор вот этот, со странными ямками.
Марс знал всю эту историю, но старик сейчас молчал, и он молчал. Он и не знал, что тут можно сказать. И ребята ничего не говорили, просто работали, как всегда, аккуратно, ничего не ломая, не нарушая чужой порядок. А теперь вот пили чай. Едва слышный метроном застучал в голове тревожным, ускорившимся ритмом, звон струны превратился в вой сирены, и прежде чем Марс успел понять, что происходит, тело среагировало, развернувшись, и громкая команда уже подхватила группу, вырвав всех из неторопливо текущего времени. Он не услышал еще нарастающий гул боевых вертолетов, но уже прижимался к стене дома, жестом показав своим, чтобы делали так же, как хозяева, быстро попрыгавшие в ямки и закрывшие головы руками.
Малыш бегущий к ямке, споткнулся, растянулся посреди двора и замер, не двигаясь, машинально прикрывая голову. Лесник, уже приготовившийся прыгнуть в ямку, оглянулся, рванулся назад, и подхватил малыша. Тот молчал, вцепившись в разгрузку, и даже не пытался пошевелиться, придавленный жесткими углами запасных магазинов. Ямка была слишком мала, и Лесник сложился чуть не пополам. К вою и грохоту прибавился треск пулеметов, стреляли не по двору, очередь только прошла по ограде, и вертолеты уже нависли над ближней горой, обрабатывая зеленку. Марс не слышал треска и грохота, не пытался определить, достанут ли его падающие во двор гильзы, способные покрошить в мелкую крошку стекло машины, он замер, не видя никого, но ощущая всех сразу. Всю группу. Один… два… шесть… восемь… все в укрытии. Вертолеты могут вернуться, они же не знают, что здесь группа, да еще… Да, вот еще.
Он ощутил приближение самолетов, еще не слыша их, отчетливо увидел отделяющиеся бомбы, нет, не здесь, не над двором, далеко, достаточно далеко. Грохот взрыва, звук был неважен, он видел сейчас, как взлетает земля, как ломаются деревья, и во что превращаются находившиеся там люди и оказавшиеся рядом бараны. Он не знал, что он сейчас чувствует, непонятно как видя все это, и зная, что именно эти боевики были целью, и вот цель поражена, и значит все правильно, но он не думал словами, он вообще не думал, ощущая только серебристо-алое свечение, растянувшееся на весь двор и прикрывающее все группу. Его группу. Он забыл даже вдохнуть, и стоял, так же неподвижно замерев, когда его мягко толкнул дошедший отголосок взрывной волны, и наступившая тишина вернула времени нормальный ритм.
Ребята отряхивались, трясли головами, поправляли разгрузки и ремни автоматов. Марс оглядел машинально построившуюся группу, все вроде в порядке, гильзами никого не зацепило, и надо было идти дальше. Он повернулся, и встретился взглядом со стариком. Тот смотрел на него, и непередаваемое выражение какой-то отрешенности и бесконечной, усталой безнадежности во взгляде заставило его приостановиться.
-- Не знаю, как дальше, -- так же отрешенно сказал старик, как будто говоря с самим собой. – Что с ними теперь… -- он кивнул на дом, где уже скрылось все семейство. – Сыновей убили, меня тоже… рано или поздно. – Он перевел взгляд на гору, над которой все еще кружили вертолеты, и Марс понял, что без этих баранов, от которых наверняка ничего не останется, их ждет просто голодная смерть. Но он не знал, что сказать, и молчал. И не двигался, потому что старик явно хотел сказать что-то еще. И нельзя было торопить, уточнять, спрашивать. Только стоять и ждать.
Старик, наконец, отвел взгляд, повернулся вполоборота и коротко махнул рукой в сторону совсем другой, тоже заросшей лесом горы. Значит, часть боевиков там? Конечно, на высотах засады спецназа ГРУ, но без точного направления у них большой шанс проскочить. Или в свою очередь устроить засаду, но теперь хоть понятно, где. Марс внимательно посмотрел на старика, происходящее было невозможным, невероятным, если только… Взгляд старика, устремленный в том направлении, изменился, теперь в нем была даже не ненависть, что-то более тяжелое, давнее, непоправимое. Кровники, -- понял он, так и не сказав и не услышав ни слова. Тоже молча кивнул и повернулся к группе. Все видели жест, и совсем не надо было командовать словами.
Идти надо было тихо, и вначале у них почти получалось. Марс передал по связи, что начал преследование, со связью здесь бывали непонятки, но у него всегда получалось. И тогда, при штурме города, уже во вторую войну, когда только благодаря ему не раздолбали нашу же колонну. Его даже хотели чем-то наградить, но он уже валялся в госпитале и не мог поехать в Москву. А потом про него забыли. Но это для него не было главным, главное – он всегда и отовсюду мог установить связь, и вся группировка в то время знала его позывной, и нашлись даже старые знакомые, с кем он когда-то резал тех самых духов, еще тогда, давно, при империи.
Может быть, он и зря затеял все это, скоро должно было стемнеть, а в темноте по горам лучше было не лазить, но след был слишком горячим, и взрывная волна, казалось, всколыхнула прежний азарт и нетерпеливое желание победы, как в молодости. Вот только идти вверх было тяжело. Первым, конечно, выдохся Лесник, к такой физкультуре он был совсем не приспособлен. Марс незаметно для себя морщился, слыша его слишком шумное дыхание, треск сухих веток, за которые тот стал цепляться, но ничего он не мог сейчас изменить. Темп сбавлять было нельзя, здесь, в лесу темнело гораздо быстрее, и засада, -- он ощущал ее впереди, будет стрелять на звук. Остальные держались вполне пристойно, а сам он двигался легко и бесшумно, успевая даже задерживать дыхание и прислушиваться, как будто его несла какая-то волна, плавно и безошибочно подсказывая телу нужные движения и ритм.
И так же неслышно и неощутимо скользило над ними серебристо-алое свечение, и когда уже в наступившей темноте алый цвет вновь задрожал перед ним, тело мгновенно среагировало, задержав движение на половине шага. Пулеметная очередь прошла прямо перед ним, там, где он должен был быть, если бы не сломал ритм движения, и почувствовав удары комьев земли о ботинки, он упал, успев выпустить короткую очередь, не целясь, не думая, где были вспышки, а просто доверившись движению рук, которые з н а л и. Он откатился, ожидая еще выстрелов, и ощущая как мгновенно замерла его группа, кто упав, кто присев на землю, и вскинув готовые к стрельбе стволы, и только длинная очередь пулеметчика по тому месту, где были видны вспышки. Все. Замолчал, переместился.
Ему казалось, что в ушах у него звенит от наступившей тишины, он не слышал шороха листьев, не ощущал ветра, шевелившего ветки деревьев, не воспринимал обычные звуки ночного леса, замерев в этом звенящем ожидании. Шорох, иной, неестественный, неправильный, который мог принадлежать только человеку, взорвал эту тишину, и вспышки выстрелов прочертили границу иного ритма времени, который только потом, когда все заканчивается, когда надо подводить итоги, оценивать результаты и писать рапорт, можно переводить в обычные человеческие понятия и измерения. И только тогда можно удивляться, сколько секунд заняло это бесконечное, растянувшееся время.
Он тоже стрелял, и перемещался, и продвигался причудливым зигзагом, в каждый момент ощущая всех, кто был с ним, их перемещения, темп стрельбы, смену магазинов, положение в пространстве, и только когда что-то внутри отчетливо сказало ему, что все закончено, это панорамное видение оставило его, сузившись до видимого клочка темного неба между черными ветками деревьев. Марс помедлил еще секунду, как-то сразу ощутив твердость земли, ноющую боль в мышцах, тяжесть экипировки, свежий холодный воздух, услышал возвращающиеся обычные звуки ночного леса, и когда все это слилось в мгновение полного, блаженного покоя, он резко поднялся и отдал команду. Пора было выходить на связь.
Лесник обессилено плюхнулся на жесткую скамейку у борта, не удержался и процитировал почти забытое: лучше на жестком ящике консервов, чем в мягком кресле КДСа.
-- А что такое КДС? – простодушно поинтересовался Длинный.
-- О-о! – радостно воскликнул Лесник, предвкушая долгий и поучительный рассказ, но тут «Урал» очередной раз подбросило, и он едва не прикусил язык. Это, впрочем, его не остановило, и он вдохновенно продолжил:
-- Командир дежурных сил на ОС. Мама дорогая, ты же не знаешь, что такое ОС…
Афоня не слышал их, он смотрел в темноту убегающей дороги, изо всех сил стараясь не заснуть. Он очень хотел увидеть во сне жену, но жена никак не хотела ему сниться. Ему из раза в раз снилось, что он собирается ехать к ней, надевает чистую рубашку, новый галстук, любимые куртку и джинсы, которые она тогда купила ему на китайском рынке, и садится в машину. Их четверо в машине, ребята живо обсуждают, как они заедут куда-нибудь и отметят, наконец, возвращение из командировки. А он тоже улыбается и кивает, не слыша их, и представляя, как он придет, откроет дверь и скажет ей все то, что повторял в эти долгие месяцы, и она тоже обрадуется, и скажет, что их разрыв был глупостью, и что она ждала его. Но дорога никак не кончается, а машина все набирает и набирает скорость.
Фима машинально придерживал приклад пулемета, бездумно глядя в темноту перед собой. Перед тем, как налетели самолеты, и послышался противный, вынимающий душу звук, во дворе снова появилась бабушка. Он отчетливо видел ее, скрючившись в слишком маленькой для него ямке, мог разглядеть старый ситцевый халат, концы темного платка, которые теребил нездешний, неощутимый здесь ветер и темные тени глубоко запавших глаз. Она была так реальна, и так отчетлива, что ему хотелось крикнуть, махнуть рукой, выскочить из укрытия и втащить ее под нависшую бетонную плиту. Он замер, не замечая, как рука сжалась на стволе пулемета, губы его шептали что-то, он не слышал и не понимал, каким-то последним усилием удерживая себя в этой реальности. Ее нет, ее давно уже нет, просто она появляется всегда, когда ему грозит что-то. Защищает? Предупреждает? Он не знал.
Впервые он увидел ее на работе, в отряде, когда они всю ночь просидели в засаде, ожидая фигуранта. Опера не говорили, что в адресе есть оружие, и команды на жесткий штурм не давалось, надо было просто дождаться и взять всех, кто придет, и кто внутри. А перед рассветом он увидел ее, и подумал, что просто задремал, и надо срочно проснуться, и ущипнул себя, зашипев от боли, но она не исчезла. Он испугался, и сильно-сильно моргнул, тогда она медленно двинулась к двери дома, приостановилась на крыльце и повернулась к нему. Он ощутил взгляд, и сердце заколотилось где-то в горле, теперь он не мог крикнуть, даже если бы хотел. Прошли мгновения, или секунды, или часы, он не мог даже вдохнуть, и тут она махнула рукой в сторону двери и растаяла. Первый, кто входил в квартиру, налетел на ствол, просто им повезло, ствол дал осечку.
А во сне он доставал пистолет, приготовившись к стрельбе, потому что преследуемая машина уходила вперед, несмотря на все приказы остановиться, и шансов у их «девятки» против иномарки на трассе не было. Выла над головой сирена, отражались в мокром асфальте красно-синие всполохи, а матюгальник он давно отбросил, уже понятно было, что те не остановятся. Когда перед стеклом появилась бабушка, он подскочил на месте, едва удержав крик, но машина не сбила ее, не проехала насквозь, просто она протянула руку прямо сквозь стекло и поманила его за собой…
-- И вот сидишь ты на одиннадцатом этаже, -- разглагольствовал Лесник, подскакивая вместе со всеми, но ухитряясь не замолкать, -- на глубине сорок метров, -- Длинный уважительно кивнул, -- а на втором, или третьем какой-то прапор закурить вздумал во время регламента.
Снайпер внимательно посмотрел на Лесника и едва заметно улыбнулся. Известная вещь: на кого болтливость после боя нападает, на кого до, может, на кого и во время, но таких он не встречал. Наверное, долго не живут.
-- А системе-то все равно, -- Лесник сделал эффектную паузу, -- что от сигареты дым, что от пожара. Сработка, и пошел фреон…
-- Да ты что! – Длинный старательно таращил глаза, его неудержимо клонило в сон, и он задремал бы, несмотря на тряску, но Лесник не унимался.
-- Да, а ты как думал!
Длинный радовался болтовне Лесника, потому что глаза его закрывались, и он совсем не хотел видеть этот белый шершавый цвет, слышать тихий монотонный писк и какое-то ритмичное шуршание, ему все это смертельно надоело, но во сне он не мог ничего сделать.
Леснику, чуть ли не единственному, кошмары не снились. Наоборот, на этой базе его оставил привычный, надоевший за многие годы кошмар: пожар в шахте. Все затянуто дымом, лифт не работает, и он из последних сил ползет вверх по металлической лестнице, хватаясь обожженными руками за раскаленные прутья, и знает, что у него не хватит сил преодолеть эти сорок метров, а пламя уже настигает, и он не успевает, не успевает, и не может успеть, потому что это еще никому не удавалось.
А здесь ему снилась дорога. Он сидел за рулем в тачке своей мечты, машина слушалась не то что малейшего движения, мысли, дорога была гладкой и прямой, ровно гудел мотор, и асфальт с тихим шипением ложился под колеса, гремела музыка, рядом были друзья, и ему было хорошо. И он забывал, что обратно придется ехать не домой к жене, а к матери, которая опять будет ворчать и зудеть, чтобы он не пил, не садился пьяный за руль, не водился с этими друзьями, которые все как один то контуженные, то просто пьющие. Как будто он пацан, в самом деле! Он взрослый мужик, вторую войну вот воюет, и все у него получается. Особенно здесь, на базе.
Кошмар не спал, он торчал в оружейке, пока они протирали автоматы; вымотались все так, что не было сил на разговоры. Даже Лесник молчал. Руки дрожали, и вначале он даже опрокинул масло, и долго, тщательно вытирал ветошью стол. Марс, как всегда, подстелил газету, и движения его были быстрыми и ловкими, скорее красота и легкость, чем заученный автоматизм. Лесник все же отвлекся, впервые обратив внимание на руки Марса с длинными изящными пальцами, как будто он не автомат в руках держал всю жизнь, или там нож, а играл, к примеру, на скрипке.
-- Марчелло, -- Лесник звонко щелкнул затвором и повертел автомат в руках, убедившись, что у него так не получается, -- ты у нас не из князей будешь?
Марс поставил автомат в пирамиду, и только свернув газету с ненужной уже ветошью, ровно ответил:
-- Прадед был адмирал царского флота. Не князь.
-- Ух ты! – в простодушным восторгом воскликнул Кошмар. Он и всегда-то старался держаться поближе к Марсу, хотя и демонстрировал всячески свою независимость и крутизну. Тепло около него было. Тепло и спокойно. Помнил, конечно, что и у самого Марса иногда сносило крышу напрочь, и в такие моменты ему лучше было не попадаться, но здесь, на базе, этого не случалось. И вообще, Кошмар был так рад видеть их всех, хотя понимал, что ребятам не до разговоров, и сейчас они просто упадут на койки и мгновенно вырубятся. Ведь они вернулись, не просто все целые, а еще и с победой, но это не самое главное. Главное – вернулись. Он не замечал, что рот его расплылся в широкой, до ушей улыбке, ему было тепло, хорошо, и если бы он задумался, то понял бы, что он просто счастлив.
Марс еще обошел посты, поднялся даже на крышу, полюбовавшись картинкой города, освещенной уже там и сям электрическим светом, перекурил там, на крыше с парнем из другой группы, и, не придумав больше ничего, отправился спать. До подъема оставалось часа два, и он надеялся, что обманул сон, и тот не явится. Он заснул мгновенно, не ощутив касания подушки, и тогда сон достал его.
Он знал, что это случится. Он сто раз предупреждал жену, чтобы не выходила одна, старался заезжать за ней на работу, к подружкам, возил ее на рынок и по магазинам, соглашался, чтобы ее подружки, такие же глупые и ничего не понимающие, собирались у них в квартире и шумно веселились, хотя сам терпеть не мог шума. От их громких, высоких голосов у него сразу начинала болеть голова, и только водка немного помогала. А последние месяцы было совсем плохо, она совершенно перестала его слушать. Отключала телефон, обижалась, уходила, не предупредив, не слушала его предупреждений. А ведь он отчетливо видел, как за ней следили какие-то мужики, они были все время разные, он показывал ей то одного, то другого, но она не верила. Сначала шутила, смеялась над ним, потом что-то пыталась ему доказать, потом ругалась и уходила. Он уговаривал ее вернуться, и она возвращалась, и просила его не пить водку, а иногда пила вместе с ним, и никак не хотела верить, что все всерьез.
А теперь ее вместе с глупыми подружками захватили в заложники, и он слышал их крики из соседней квартиры. Это началось в три часа ночи, и он сразу позвонил дежурному, чтобы прислали группу, и объявили общую тревогу, но они почему-то не прислали. Утром двое ребят приехали, зачем-то забрали его пистолет и винтовку и хотели увезти его с собой, но он не поехал. Он знал, что ему не разрешат участвовать в операции, раз там его жена, но согласиться с этим не мог. Ребята уехали, но группа почему-то так и не появилась. Он звонил дежурному каждый час, и тот что-то бормотал в трубку, пытался его зачем-то успокаивать, но какие тут уговоры, если жена в заложниках, и он слышит ее крики, которые то затихают, то снова начинаются, а он один, и ничего не может сделать. Один, да еще без оружия.
Марс кинулся к шкафу, лихорадочно стал выбрасывать вещи, жена всегда ругалась, когда он бросал форму и майки как попало, она постоянно стирала, гладила и складывала вещи ровными, аккуратными стопочками. В шкафу не было того, что он искал, в диване тоже, и он бросился на кухню, открывая все подряд баночки, пока не нашел часть того, что ему было нужно. Тротил лежал на полке в ванной, наверное, жена приняла его за мыло и пристроила вместе с порошками. Теперь у него было все, что нужно, и он занялся делом, перестав на какое-то время слышать крики.
Три дня назад почему-то приезжали ребята из райотдела, после того, как он пытался затащить жену в машину и увезти в безопасное место, а она вырвалась и убежала. Они приехали, и он открыл им дверь, они посмотрели его документы, почему-то сочувственно покивали, и начали куда-то звонить. Потом они уехали, и приехал Охотник, с которым он больше всего дружил в отряде. Он долго сидел, и тоже, как и все, говорил про водку, и про здоровье, и про контуженые мозги, как будто Марс не знал всего этого сам. Никто не хотел понять, что он просто пытается спасти жену, которая запуталась в каких-то шпионских, или криминальных играх, и вот-вот случится страшное. А потом Охотник сказал непонятную, но очень обидную фразу: и трезвые-то мы никому не нужны, а ты пьешь, и хочешь, чтобы тебя любили. И Марс понял: ему никто не поможет, он должен все сделать сам.
Крики снова возобновились, и вдруг резко оборвались, и тут же послышалась возня у входной двери. Марс понял, что заложники убиты, и все кончено, а теперь они пришли убить его, чтобы он никому ничего не успел рассказать. Выхода нет, и остается прихватить с собой побольше врагов. Он двинулся было к двери, потом вернулся, взял трубку и набрал номер Охотника, не выпуская из рук свое изделие.
-- Все кончено, -- сказал он в трубку, наблюдая за дверью, -- ничего не надо, мы проиграли.
Охотник что-то говорил, кажется, что он скоро приедет, и надо было закончить все самому, чтобы никто больше не пострадал. Пусть дверь откроется, и в этом узком тамбуре никто из террористов не уцелеет. Лучше бы, конечно, граната, но и четыреста грамм тротила сойдут.
Он не чувствовал во сне, как вздрогнула от взрыва многоэтажка, не слышал звона вылетающих стекол и воя сирен на автостоянке, он видел только размазываемых по стенам врагов, и знал, что он снова, в очередной раз победил.
Погода была осенняя, совсем не похожая на середину лета, и холодный ветер гнал над кладбищем пушистые белые облака, и небо тоже было не летним, выцветшим, а густо синим, осенним. Памятник еще не установили, и с потемневшего за год креста на них неуверенно смотрел Марс, всегда не любивший фотографироваться. Фотографию пришлось брать с какого-то строевого смотра, где он снимался в парадке, и на ней все его награды не поместились. Пахан, стоявший уже с водкой в руке, дождался, пока всем нальют, и поглядел на стакан под фотографией, накрытый куском хлеба.
-- Ну вот, Марчелло, -- бодро сказал он, -- год мы уже без тебя. Вы там с Кошмаром, наверное, сидите, на нас смотрите, а мы вот. -- Он замолчал неожиданно, повернулся к остальным. – Давайте помянем нормального мужика, настоящего офицера. На таких армия всегда держалась. Воевал он всю жизнь, и погиб так… в бою, можно сказать.
Выпили, Охотник снова сел на оградку и опустил голову.
-- Он с террористами сражался, -- сказала жена, сидевшая на лавочке, -- меня все спасал.
Мужики промолчали, не глядя на нее. Отношение к ней было сложное. Когда что-то случалось, принято было считать, что это жены во всем виноваты. Говорят всегда не то, вопросы глупые задают, любят не так, как полагается. Здраво-то понимали, и почему ругалась, и почему уходила. А что ей было делать, когда он вот так, но мнение все равно было. Потому что бабы – вообще дуры, это всем известно.
-- Один он воевал, -- произнес Бизон, ни на кого не глядя. Я же дежурным сидел, он все звонил-звонил, просил помощи, -- и договорил совсем тихо: а помощь не пришла.
Помолчали, потом встал Охотник.
-- Нам тебя не хватает, -- голос его сорвался, но он все же договорил:
-- Хороший друг был. Просто хороший друг. Я же, -- он оглядел всех, -- я к вечеру ехать собирался. – Махнул рукой и снова опустил голову.
-- У нас было время с утра до шестнадцати, -- как-то удивленно проговорил Блатной. – А мы, -- он помедлил, подбирая слова, -- думали, как всегда. Не в первый же раз? – Он с надеждой посмотрел на остальных, как будто ожидая поддержки.
-- Что теперь, -- не поднимая головы, отозвался Охотник. – Да так еще… Кошмар в день спецназа, Марс в день десантника.
-- С Кошмаром непонятки, -- Блатной покачал головой, -- может, и не сам. С гранатой мог ходить, показывать, типа, крутой. А так, -- непонятно.
-- Афоня, «мама дорогая», -- ну это судьба. От этого никто…
-- У Лесника это вечно, с машинами, то в столб влетал, то кому-то в зад. Искал как будто.
-- Так он и искал, -- вмешался Гарик, стоявший немного в стороне, -- заходил все в отряд и спрашивал, придем ли на похороны. Фима вот неожиданно…
-- Фима при исполнении, -- перебил Пахан, -- тут уж никуда. Да и лучше так, чем как Длинный, сорок дней в реанимации, а толку?
Помолчали, потом встряла жена, хотя ей слова не давали.
-- Вы вот все так, мужики, -- громко сказала она, -- вам бы все воевать. Свои дела делаете, а о тех, кто вас ждет, не думаете. А еще водка.
-- А чего о вас думать, -- вполголоса пробормотал Гарик, но больше никто не выступил, хотя всем было что сказать.
-- Интересно, -- Пахан живо оглядел всех, -- а вот где они? Как говорится, в раю хорошо, но в аду компания веселее.
-- В раю, -- неожиданно сказала жена, и шмыгнула носом. Слезы все же потекли, и под глазами у нее сразу почернело. Увидев это, мужики слегка подобрели. А то красивая такая сидела, накрашенная, а оказывается, как человек. – Только это рай такой, спецназовский. -- Она немного успокоилась и начала объяснять. – Ну это вроде вашей базы, там, на войне. Они там все время воюют, и все время побеждают. Поэтому рай.
После ошарашенного молчания Пахан снова показал, чтобы налили. Повертел свой стакан и наклонил его над могилой, отрешенно глядя на тоненькую прозрачную струйку.
-- Вот значит, как, Марчелло, -- задумчиво сказал он. – Ты там, значит, базу готовишь. Но мы пока здесь еще побудем. Мы еще поживем…