Стрекодельфия. глава 17

Екатерина Таранова
Меня встречал Лопасти.
- Ты прошел испытание. Поздравляю.


Я снова вспомнил Зимнюю Ассамблею. Лопасти не говорил мне ничего плохого. Я вспомнил: он вообще мне ничего не говорил. Может, потому, что тогда я еще не жил у него. Возможно, из-за этого действительно. Но у Морро я тоже ведь не жил, а он… Впрочем, Морро отчасти можно понять. Морро знал, что именно мне суждено забрать его последний вздох.


Я вспомнил слова Лекаря, сказанные мне чрезвычайно давно, в самом начале: «…Стрекодельфы должны будут отдать тебе нечто очень ценное. Эту вещь ты должен будешь унести из их мира – неужели ты думаешь, они отдадут ее просто так?»
Пребывание в лабиринтах – это что, начало расплаты?


С другой стороны, я не так уж там и мучился. У меня там хоть появилось время подумать.
Итак, лабиринты кончились.
Теперь они в прошлом. Теперь я буду заходить туда только когда сам захочу. Я больше не изгнанник…

***
- Прямо как в фильме Грюндельфлюца… - удовлетворенно заметил Лопасти, отойдя от своего последнего законченного аппарата на пару шагов…
Так художник отходит от только что дописанного полотна, чтобы полюбоваться. Он точно знает, что создал шедевр.


Я смотрел на Лопасти, смотрел на него, глядел на очередное его маленькое летательное чудо, доведенное почти до зазеркального совершенства (так что казалось: на таком беспомощно прозрачном, стеклярусно невесомом объекте, больше похожем на ленту Мебиуса, нежели на что-то традиционно-летательное, можно передвигаться исключительно в пространстве сновидений, и больше нигде). Смотрел, грыз зеленую травинку и был абсолютно счастлив.


Я вернулся из лабиринтов к стрекодельфам. Они приняли меня назад. Я забыл все обиды. Глупо обижаться на них… Наверно, так было нужно. Необходимо было обо всем как следует поразмыслить…
Не скажу, что мне это удалось, пока я был в лабиринтах… Честно говоря, я продолжал витать в облаках, и все мои мысли оставались неопределенными, расплывчатыми, словно маленькие радужки, плавающие в безымянном пространстве, и множающиеся, множащиеся… Одно слово, пятна бензина на воде.


Теперь я вернулся и вот уже неделю жил в доме у Лопасти. Впрочем, язык не поворачивается назвать это домом… Как и дома многих других стрекодельфов, впрочем… Но Лопасти всех переплюнул. И Пуговицу, у которой дома был ужасающий хламежник. И Весельчака, не отличавшегося любовью к порядку, и Даяну, чьи предметы каждый раз оказывались в новом, совсем не предназначенном для них месте (носки в холодильнике, перочинный нож для резки хлеба – в аквариуме, кофейник – на подносе для лейки). Страсть спутывать сны и магические (и не только магические, но и повседневные) заклинания друг друга – отдельная тема. Короче, всем им не было никакого дела до порядка и хоть какой-то, более-менее приемлемой, бытовой обустроенности… Они, наверно, и слова такого не знали, - «быт». А если и знали, то не употребляли никогда. Зачем заморачиваться о домашнем уюте существу, которое способно оседлать ветер? Или преспокойно себе заснуть прямо на облаке?
Так что… Но Лопасти, повторюсь, по части беспорядка их всех превзошел. Это я понял уже после двух дней проживания с ним. А дальше дело только усугублялось.


Сейчас он выглядел довольным чрезвычайно. С губами, выпачканными в кефире, в белом бахромчатом жабо, сшитом в средневековом вычурном стиле, он любовался своим то ли самолетом, то ли летающей спиралью. Абсолютно ассиметричная штука, чье левое слегка вздернутое крыло показалось мне дырявым и весьма ненадежным (порвется при первом же пробном полете…), но я не стал на эту тему ничего говорить. А вместо этого спросил:
- Кто такой Глюндельфлюц?
Он удивленно вздернул брови:


- Как, ты не знаешь Глюндельфлюца? Тебе Даяна ничего о нем не рассказывала?
Я как-то сразу невольно напрягся, едва только услышал о Даяне.
- А почему Даяна должна была рассказать мне… об этом Глюц… Глюн… глюк..дельфлюце? 
- Глюндельфлюц. Редкое красивое имя. По-моему, очень легко запомнить.


Лопасти произнес это с какой-то странной, обиженной интонацией. Может, этот  Глюндельфлюц – его лучший друг? Кто он такой? И какое отношение к нему имеет Даяна?
Дурное предчувствие меня не обмануло. Даяна имела к этому… Глюну…самое непосредственное отношение… о чем мне пришлось с неудовольствием узнать чуть позже. И зачем только я стал раскапывать истину? Подозревал ведь: некоторые истины таковы, что их лучше не трогать. Да… Они прячут в себе свой яд и обычно лежат под камнем, горячим и шершавым, эти истины. Начнешь разбираться с ними, начнешь, и не заметишь – ты уже пропал… И главное, эта истина обладает свойствами самораспаковывающегося компьютерного архива – если процесс уже начался, его уже никак не остановить.
- Он что, стрекодельф?


- Он… как бы это тебе сказать…
Лопасти явно замялся. Он колебался, говорить мне или нет…
- Он – стрекодельф.


- Лопасти, в чем дело? Это что, связано с каким-то секретом? Мне что, нельзя об этом знать? Что же это за Глюндельфлюц такой?
- Я же сказал тебе, стрекодельф. Кинорежиссер.
- Кинорежиссер? Что- то я не видел тут ни одного кинорежиссера. И, кстати… ни одного кинотеатра…


- Дело все в том… - Лопасти улыбался как-то чересчур уж хитровато. – Кинотеатры были раньше. А потом мы позволили ластикам их стереть. И ластики, надо сказать, сделали это с удовольствием… Вот.
- Здесь были кинотеатры?


- Здесь было множество кинотеатров, Костя. Ты не поверишь, сколько их было.
- … Ммм… А зачем столько кинотеатров-то? Кстати говоря? А?
- Как бы тебе объяснить…
«Меня допекла эта ваша привычка держать меня за дурачка, неспособного ничего понять», - подумал я, но все-таки… промолчал.
Сказал только ему:


- Ну, уж объясни как-нибудь. Может, я пойму все-таки. Кстати, еще вопрос: вы что, добровольно, то есть… я хочу сказать, сами, по своей воле, позволили ластикам свободно разгуливать по вашей территории? Только чтобы они стерли эти кинотеатры? Я правильно понял?
- Видишь ли, Глюндельфлюц столь поглощенный своим делом кинорежиссер, что наснимал привеликое множество фильмов. Нет, правда, много, очень много. Репейник сконструировал для этих фильмов специальное фильмохранилище. И ты даже не представляешь, какое оно было огромное. Просто громадное… И кстати, Репейник нарисовал и построил его потом отнюдь не по своей воле. Глюндельфлюц его просто-напросто заставил. Такой уж у него характер… был.
- Почему был? Он что, умер?


- Нет, конечно, что ты, что ты!!!
И Лопасти замахал ладошками, как испуганная сова.
- Вообще-то Грюндельфлюц живет сейчас на планете Асмагард, и большую часть времени он для нас недоступен, - и Лопасти вздохнул.


Ну, Стрекодельфия, в которой на каждую библиотеку приходится по два кинотеатра, - это нонсенс. Трудно себе такое представить… Неужели такое и правда было? Я спросил:
- Вы изгнали его? Также как и меня? Ну то есть, не обижайся, конечно, но вы ведь заставили меня уйти в лабиринты… за то, что я делал что-то не так… И этого Глюндельфлюца вы тоже прогнали?


Мне на секунду показалось, что Лопасти даже чуть-чуть разозлился. Да. Но только на секунду.
- Вовсе нет! Прогнали… Как ты можешь такое говорить? И как такая чепуха вообще приходит тебе в голову? Может, лучше завтра поговорим. Может, ты что-нибудь не то съел, раз говоришь такие глупости?


- Ничего я не ел! Давай уже договаривай. Раз начал.
- О чем договаривать?
- Не о чем, а о ком. О Глюндельфлюце. Хочу все знать об этом загадочном существе.
- Знаешь, Костя, бывают пейзажи, которые лучше бы никогда не видеть. И фильмы, которые лучше не смотреть. Ты смотрел такие? Наверняка смотрел, ты  же любознательный. То есть, это такие фильмы, которые начинаешь смотреть в совсем, вроде как, равнодушном состоянии, но тебя сразу заинтересовывают, берут за жабры, и… вот, ура!!! Ты не заметил, а ты уже там, внутри фильма, и хочешь ты, не хочешь, досматривай его до конца. Смотри себе, и все тут. И ты даже не заметил, как тебя лишили выбора.



- Ну и что? Это же хорошо… Или… нет? Или я что-то не понимаю?
Рассказывая о Глюндельфлюце, он явно нервничал. Ему было неприятно об этом говорить, точно. Но он продолжал, хотя даже его радость по поводу новой законченной леталки ушла сама собой. Продолжал, как видно, потому что не мог остановиться.
А ведь я только что думал как раз о том, о чем он говорил. О том, что есть территории, куда лучше бы совсем не ступать – потом не вернешься назад. И не остановишься.
- Хорошо… ммм… Видишь ли, когда ты лишен выбора, это не может быть хорошо. Это как в любви – ты ведь понимаешь в этом, я знаю…
«Откуда, кстати?...»


- …Как в любви, где и люди и стрекодельфы вольны свободно решать, кого им любить, кого – нет. Свобода. Свобода выбора… А Глюндельфлюц эту свободу отнимал. И забирал ее себе.
- Понятно… - протянул я (хотя чем дальше, тем становилось мне непонятнее…).
- Ничего тебе пока не понятно! – отрезал Лопасти. – Глюндельфлюц снимал отличные фильмы. Начав их смотреть, невозможно было остановиться… Это первое. В итоге мы постоянно сидели в кинотеатрах и смотрели его фильмы. И больше ничем не занимались. Он ни в чем не знал меры…
Я подумал опять: «Ну, вы все такие!», но вслух ничего не сказал.
- Не знал меры, и заставил Репейника построить такое множество кинотеатров, что скоро из-за них ступить было некуда. Само по себе, то есть в своей самости, тут больше ничего не существовало: например, рядом с библиотекой торчал кинотеатр, который к тому же еще был непременно выше ростом, и каждый лабиринт был облеплен кинотеатрами, словно днище старой каравеллы – ракушками… В конце-концов, вдохновение и творческий потенциал Репейника полностью иссякли, он ходил, как выжатый лимон, ни спал, ни ел, ни летал. Понимаешь, что это значит? Понимаешь, что происходит, когда вдохновение покидает стрекодельфа?
- Вообще-то я с этим сталкивался. Знаешь, когда я жил у Лори, он даже просил меня с этим помочь. У него не было вдохновения, он не мог продолжать сочинять свою музыку, и я ему помогал.

Это когда ты находился в музыкальной медитации, развлекался в лемурии, а Лори наблюдал за тобой? Что ж, пойми, тогда Лори все-таки немножко лукавил, говоря тебе о том, что его покинуло вдохновение. Ему просто стало скучно, скорей всего, он только хотел поразвлечься, хотел, чтобы твой новый танец натолкнул его на новые мысли. Это вовсе не значит, что его вдохновение иссякло. Это совсем другое… Он тебя всего лишь, чтобы позабавиться. Ты играл, а он смотрел. И было весело?


- Лопасти, откуда ты знаешь? Ты что, был там? Ты подглядывал за нами? За мной?
Он только отмахнулся, словно я был назойливым жирным мотыльком.
- Спрашивал о Глюндельфлюце? Так слушай и не перебивай… В случае с вдохновением Лори я уже объяснил, кажется. А вот с Репейником все было иначе. Вдохновение его полностью покинуло. Полностью, понимаешь? И если бы только его… Вдохновение всех нас покинуло. Оно ушло. Мы истощились, пойми… Когда вдохновение покидает стрекодельфа – это катастрофа. То есть, хочу сказать, и для вас, для людей, это не очень-то хорошо, но для нас это почти равноценно… не смерти, нет, не великому побледнению, как ты, может быть, можешь подумать… Для нас это равноценно утрате собственной сущности. Всего того, для чего мы и живем. Для чего поем и танцуем…


Я сглотнул.
Уж это он мог бы мне не объяснять. Я давно понял, что стрекодельф без вдохновения – все равно что зима без снега.
- И все из-за Глюндельфлюца. Он был великим, пойми. То есть, я хочу сказать, он и есть великий… Такого стрекодельфа больше нет на свете. Он был лучшим среди нас.
Лопасти говорил, а образ Глюндельфлюца, которое рисовало при этом мое воображение, становился все более туманным. Он расплывался еще больше. Он был мне интересен, из-за его могущества… Назовем это так. Я и не предполагал, что кто-то из стрекодельфов может быть хуже или лучше остальных… А тут вдруг выясняется, что был среди них один такой… Явно очень властная личность, которая была непохожа на остальных, диктовала этим остальным свои условия, да еще и, вдобавок ко всему, ушла отсюда, из этой благословенной страны. Да еще и ушла-то отсюда не потому, что ее, личность эту, скажем, выгнали, а по своей воле!!!


А еще, плюс ко всему, личность эта имела отношение к Даяне… Какое-то. А Даяна мне ничего не сказала… О нем.
Я был встревожен и заинтригован.
А Лопасти в это время продолжал:
- Он снимал кино, снимал кино, придумывал сценарии, подбирал актеров, и снова снимал… и так бесконечно. И еще он писал рассказы в стиле «поток сознания»… публикуя их, кстати, у вас, в ваших журналах. Называл это – «мое хобби». Сочинять рассказы у него получалось хуже, чем снимать кино, но все равно, даже я готов снять шляпу перед такой вот продуктивностью. То, что он делал, так или иначе… я хочу сказать… это не было бесполезным. У любого стрекодельфа дома, кстати говоря, есть что-нибудь такое, что прежде принадлежало Глюндельфлюцу. Фотография, или моток ниток, или рукопись очередного рассказа. У меня вот тоже… есть.


При этом Лопасти изогнулся, как горгулья, чтобы подлезть под стол и просочиться в один из ящиков кухонного стола, где, как я знал, он имел обыкновение хранить самые лучшие и эффективные инструменты, которые можно было использовать для создания воздухолетов и леталок.
При этом кряхтели оба, и стол, и Лопасти. После того как он извлек наконец оттуда рукопись, свернутую в трубочку, и протянул ее мне, я спросил:
- Ты говоришь, он снимал фильмы. А можно их посмотреть? Можно их где-то увидеть? И еще… хочу спросить. Он снимал вас? Всех вас? То есть, актерами были вы?


- Да! Кто же еще?
Лопасти так разволновался, что даже слегка подпрыгнул, потом продолжил:
- Он снимал нас!!! Он постоянно нас снимал в своих фильмах. А поскольку нас и было и есть, как ты знаешь, ограниченное количество, весьма ограниченное, а Глюдельфлюц, как мне кажется, страдал… то есть, я хочу сказать, страдает чем-то вроде гигантомании: знаешь, непомерное количество персонажей, которых даже невозможно запомнить, постоянно меняющиеся декорации… Октябрь, кстати, совершенно выдохся, создавая макеты и раскрашивая потом их здоровенные оригиналы, чьи размеры, поверь, во много раз превышают то, что ты можешь себе вообразить.
Пауза.


Но он продолжал:
- Не знаю, я не вправе, конечно, осуждать. Он, Глюндельфлюц, по-настоящему велик. Он – лучший среди нас. Он – особенный. И все равно, считаю, некоторые существа, следующие своему предначертанному пути, доходят почти до умопомешательства. До упоительного помешательства. В этом смысле хочу сказать тебе: его рассказы более нормальны, нежели его фильмы. Возьми, почитай.


Я рассеянно взял рукопись, свернутую в трубочку, положил ее в карман. Мысли мои блуждали далеко.
- Можешь оставить ее себе… - добавил он. – Я буду только рад от нее избавиться. И выбросить вроде как жаль. Он ведь подарил ее перед… тем, как покинуть Стрекодельфию. Он каждому из нас что-то подарил. Почитай, может, что и поймешь. Иногда тут важен свежий взгляд.


- Подожди, Лопасти, подожди… - он говорил не о том, что я хотел знать, и это меня беспокоило, - скажи, а где можно увидеть фильмы Глюндельфлюца? Ты сказал, кое-что все же можно увидеть? Где?


- Почти все мы позволили ластикам стереть. Мы сознательно пошли на этот шаг. Его фильмы были слишком прекрасны, насколько, что это было невыносимо. Понимаешь, о чем я?
- Не совсем.


- Эх… я думал, что после долгого пребывания в лабиринтах… тебе не нужно будет такие простые вещи объяснять. Глюндельфлюц был похож на… с чем бы таким его сравнить… ммм… на северный ветер. Такой же холодный и обжигающий. И в то же время этой силе невозможно противостоять. Его фильмы были невыносимы. Ластики их стерли, но кое-что осталось… Потому что, императрица, конечно, не могла допустить, чтобы стерли все подчистую. Вот почему несколько фильмов хранится во дворце. Там, на девятом секретном этаже, есть крохотный кинозал. Так что, конечно, если сумеешь убедить императрицу дать тебе на это разрешение, сможешь их посмотреть… Должен, однако, предупредить тебя, что она разрешит тебе, только если ты докажешь, что тебе это действительно необходимо. А не причуда, скажем, твоя, и не минутная блажь. Иначе она не поверит, и тогда тебе ничего не светит. Но, честно говоря, не понимаю, зачем стараться. Они не стоят того…
- Фильмы Глюндельфлюца… того не стоят? Это как понимать?


- Фильмы, безусловно, замечательные… но они того не стоят, - настаивал Лопасти. – То есть, пойми, они не стоят нашей грусти. Ты ведь, наверное, уже понял: стрекодельфы не предназначены для того, чтобы грустить.
- Что есть, то есть.
- А Глюндельфлюц своим уходом разбил наши сердца. Ведь он покинул нас навсегда. И все мы знаем, что он никогда сюда не вернется. Мы понимаем это очень отчетливо, и именно поэтому…
- Кстати… а почему он… ушел отсюда?



- Об этом тебе лучше было бы спросить у него. Уж он бы тебе точно ответил… А я-то откуда могу знать? Или вот еще… у Даяны спроси.
- Почему ты все время упоминаешь Даяну? Что, у нее с этим… Глюндельфлюцем.. были какие-то особые отношения?
- Хм…Ты можешь, скажем, назвать отношения Ромео и Джульетты особенными?


- Ромео и Джульетта трагически погибли… - произнес я засохшими губами – они неожиданно слипаться сами по себе; говорил как будто не я, а кто-то другой. Кто-то говорил за меня.
- Да, конечно, конечно, все умерли, никто не уцелел, это ваша человеческая история, она очень древняя, и ее придумал… кто там? Шекска… Шекски… прости, Костя, не помню… я же не разбираюсь в литературе. Мое дело – конструировать летательные аппараты.
- Ты не знаешь, где сейчас может быть Даяна? Мне надо срочно с ней поговорить.
- Даяна? Хм… Кажется, когда я видел ее в последний раз, она шла в мастерскую. К Октябрю. И между прочим, несла два ведра краски.


- … Они собрались рисовать?
- Ну да. Вроде как, Октябрь просил ее помочь с одним творческим замыслом… С выполнением замысла, то есть.
- Ну, я пойду тогда… Хочу с ней поговорить.


- Подожди… я надеялся, что ты мне поможешь. Сюда нужно добавить еще одно металлическое колесо. Я прямо вижу: его здесь не хватает. Добавить колесо – и мое очередное сооружение будет… будет… просто великолепным! Я превзошел сам себя!
- Я думал, эта конструкция закончена! Лопасти, пойми, мне нужно кое о чем ее спросить.
- Разумеется! Ты хочешь спросить ее о Глюндельфлюце. Все понятно. Но спроси сначала у меня. Она не скажет тебе ничего такого, о чем бы не мог сказать я. К тому же ты виноват. Ты растравил мне душу, заставил вспоминать о нем!



- Лопасти, будь справедливым! Ты ведь первый произнес это имя. Конечно, мне стало интересно, и я не мог тебя не спросить, кто он такой.
- Вот именно, расспрашивать о нем стал ты. Ты напомнил о том, о чем каждый стекодельф хочет забыть. Ты растравил рану. Наступил на больную мозоль.
- Нечего делать. Говори, где твое колесо?


И мы пошли в один из маленьких пристроев-гаражей, где Лопасти держал детали для своих сумасшедших летательных аппаратов, похожих, в зависимости от его настроения, то на громадные птичьи перья, то на перекореженные консервные банки. Мы пошли, и мне пришлось помогать ему с этим глупым колесом, хотя внутри у меня все металось и кипело… Колесо было тяжелое и упорно не желало катиться из исходной точки в пункт своего назначения. Оно цеплялось зубьями за траву, за камни, за все, что попадалось на тропинке. И катить то, вроде бы, недалеко.
Я весь взмок, паниковал, я ужасно злился, а Лопасти только тихонько хихикал над моими мучениями и больше мешал, чем помогал, катить это злосчастное колесо…


Забыл сказать: летательные аппараты, которые изготавливал Лопасти, часто ломались прямо в воздухе. Я лично наблюдал это неоднократно. Прямо в самый разгар испытательно-пробного или чисто развлекательного полета какая-нибудь важная деталь механизма отваливалась. Или ломалось крыло, или отрывался кусок обшивки, или от неосторожной неправильно улетевшей и прилетевшей искры что-нибудь самовозгоралось. И вот вся конструкция с диким грохотом падала оземь, в поле, в речку, на крышу библиотеки, в лабиринтовые тупики или в прибрежный лес. К огромной радости стрекодельфов, принимающих участие в полете: они и не думали обычно паниковать. Кто хотел, тот падал в реку, поднимая облако брызг. Кто хотел, тот изящно приземлялся на ноги (крылья, ласты, лыжи, коньки…), кто хотел, зависал в воздухе и любовался, собственно, на падение очередной летательной неудачи, которую сотворил Лопасти. Они любили и умели веселиться, эти стрекодельфы. Они обожали, когда что-то ломается и разбивается. Это казалось им забавным. Когда что-то разбивается…
Она разбила мне сердце.


После того, как я вернулся из лабиринтов, я ее еще не видел. Скорее всего, она знала о том, что меня встретил Лопасти, и о том, что сейчас я с ним, у него в доме, и она не пришла меня навестить… А я ведь так хотел ее видеть. Чтобы рассказать о том, что мне довелось пережить в этом добровольном лабиринтном изгнании, поведать о своих чувствах. Сказать о том, как часто я вспоминал ее. Вспоминал, пока бродил там и скитался… из лабиринта в лабиринт.


Я немножко обижался на то, как она повела себя на Зимней Ассамблее. Она ведь не сказала ни слова, чтобы меня защитить. А могла бы сказать хоть слово… в мою защиту.
Но она только молчала.
Молчала, и всё.


Или она тоже, как и другие, что-то говорила? Не помню… Был слишком расстроен тогда. Какая уж там сосредоточенность. Там и в помине не было сосредоточенности. Никакой.
Ее лицо я помню, серьезное, немного грустное, немного осуждающее.
Словно она тогда тоже, как и другие, сердилась на меня, безмолвно требовала, чтобы я сделал что-то, что было само собой разумеющимся; но что это, я и тогда, и сейчас не понимаю…


А она сердилась на меня за это мое непонимание.
Но это все было уже в прошлом, осталось там, на той Зимней Ассамблее. Новые знания заставили меня отбросить все мысли о себе. О том, что я здесь делаю, что должен сделать или не должен, и о том, что я делаю не так.


Сейчас я задавал себе другие вопросы: кто такой этот самый Глюнформерц, настолько ли он гениален и всемогущ, как об этом говорит Лопасти, почему Даяна его так любила, и почему он покинул Стрекодельфию. Добровольно покинул! Что, если она до сих пор его любит?
Ну а я… Я ничего об этом не знал!!! Я и не подозревал об этом все это время!
Я спросил у Лопасти, когда мы уже почти докатили зубчатое колесо до нужного места:
- И все-таки: почему он ушел отсюда? В чем причина?


- Хмм. Если б знать… У каждого из нас, думаю, своя точка зрения на этот счет. Думаю, ему стало здесь тесно. Негде развернуться, знаешь ли. Он ведь каждый день снимал свое кино, с утра до ночи, и мало ведь того, что он сам только этим и занимался, он еще и нас заставлял! Нам приходилось бросать собственные дела: Закрытый заканчивал строить свои лестницы, Октябрь – рисовать картины, Весельчак – репетировать кукольные спектакли, ну а я…


- Ты бросал леталки… Это я понял. Скажи… ты упомянул, что Даяна как-то по-особому относилась к нему… Что ты об этом знаешь?
Лопасти многозначительно улыбнулся.



- Знаешь, я ведь не случайно упомянул этого вашего Шекспи…
- Шекспира.
- Ну да. У людей есть истории о великой любви. Их не так уж много, но они есть и они передаются из поколения в поколение. О том, как любили друг друга, к примеру, Одиссей и Пенелопа, Том Круз и Николь Кидман… Феллини и Мазина… Кто там еще… Левенкорн и Ада…
- Левенкорн и Ада – это мне как-то ближе… хронологически, - заметил я рассеянно, потому что думал о другом, - других вообще не знаю. Слышал что-то… такое…


- У вас, у людей, есть такая весьма прискорбная привычка – в одно ухо влетает, в другое вылетает. Это я не в плане критики говорю, не подумай. Просто: что есть, то есть.
- Пойми правильно… Трудно постоянно все держать в голове. Ладно, ты не отвлекайся… рассказывай.



В душе у меня закрутилась история Левенкорна и Ады: глухого музыканта и слепой художницы, которые добровольно не захотели излечивать от природы данные им физиологические недостатки, дабы, по их словам, «ощутить на своей шкуре всю бренность бытия». Их проверяли на психологическую вменяемость при помощи специально разработанных тестов. Проверка показала, что в психологическом плане они совершенно нормальные люди. Ну а дальше… Каждый, думаю, знает. Их поместили в телевизионную колбу, и в течении примерно сто пяти лет каждое событие их жизни мог наблюдать любой человек на планете Земля. Собственно говоря, это была история любви, очень трогательная и захватывающая. За ней следили, затаив дыхание… Кто не знает Левенкорна и Аду? Наверно, только тот, кто принципиально не держит дома телевизора и вообще живет где-нибудь на задворках цивилизации, где о телекоммуникациях и не слышали. Особенным успехом реалити-шоу пользовалось в Азии и странах опосредованного Востока.


Шоу крутили в эфире до тех пор, пока оно настолько не надоело зрителям, что они перестали умиляться, глядя на эту непрерывно возрастающую любовь. Они перестали плакать, перестали улыбаться, наблюдая за поистине великой и захватывающей страстью Левенкорда и Ады, и происходящее перестало их трогать. Очередная ссора или новое примирение любящих трогало людей не больше, чем повседневная смена времен года за окном. Ну, вот сегодня хорошая погода, ну, вчера дождик прошел. Ну и что?


На сто седьмом году существования этого реалити-шоу участники добровольно вышли из проекта.  Режиссеры как-то еще пытались ненадолго удержать зрительскую аудиторию. Они показывали, как ссорятся те, кто окружали влюбленных раньше, те, кто составляли прочие стороны любовных треугольников… и многоугольников. Те, кто пытались разбить эту пару. Но это не вызвало интереса. Лучший друг Ады и безнадежно влюбленный в нее владелец картинной галереи по фамилии Переговин, и его невеста Глория, которой, разумеется, ничего не оставалось как ненавидеть Аду от всего сердца и за ее спиной устраивать шашни с Левенкорном (сцена их тайной встречи в подземном отеле на острове Руц, влючающая в себя упоительный секс, слезы и упреки, стоила студии семь миллионов евро) – так вот, эти двое вредителей, которые в лучшие времена этого реалити-шоу были очень востребованы и любимы зрителями, теперь оказались никому не нужны… Без главных героев, то есть без Ады и Левенкорна, все остальные участники шоу, те, кто их ревновал, кто им завидовал, кто стремился всячески помешать их счастью, - без главных героев проект заглох. И отправился в небытие. А жаль. Хороший был проект. Что же касается реалити-шоу… По моему, это было лучшее из них.


Помню, впервые я увидел их по телевизору, когда мне было лет шесть и ничего понимать в любви я, разумеется, не мог. Ну и с тех пор, конечно, смотрел шоу довольно часто. Потому что забыть людей с такой колоритной внешностью просто невозможно. Где еще можно увидеть что-то подобное? Только в цирке, наверное…


При всей их некрасивости они оба обладали каким-то неясным, невыразимым, но очень сильным обаянием, которому невозможно было противостоять…
Она, такая крошечная и хрупкая, словно лилипут из цирка, он, высокий и широкоплечий, с лицом, словно высеченным из грубого камня… Да, когда я увидел Аду, будучи ребенком, я как раз сидел за утренним столом и ел горячую манную кашу. От моей каши поднимался пар, и тут я бросил взгляд на телеэкран… Ада была похожа на диковинную черную букашку из моей компьютерной игры, а Левенкорн – на великана, который ее дрессирует. Я расхохотался… Ада и Левенкорн, также как я, сидели за утренним столом, за завтраком. Солнце заливало комнату, словно потоки меда. Лица влюбленных буквально лоснились от покоя и счастья. Скатерть на столе была ослепительно белой и вызывала желание зажмуриться. От чистейших и прозрачнейших граненых бокалов разлетались по комнате солнечные зайчики. Ветерок играл шелковой занавеской.


Думаю, зрители любили их не за красоту, а за необычность. Ну и еще: когда люди так талантливы и столь сильно любят друга, их лица как будто светятся… каким-то особым свечением. Обаяние, которому невозможно противостоять…
Кто еще в целом свете обладает похожим обаянием? Только это существо, в отличие от Левенкорна и Ада, до неприличия красиво…


Даяна… Я не мог забыть о ней, как не старался сейчас отвлечься. Проблема ее чувств была сейчас проблемой номер один. И на какие мысли не отвлекайся… как не пытайся отвлечься… все тщетно.
- Так значит, Левенкорн и Ада… Даяна так сильно его любила?
- Об этом тебе лучше спросить у нее. Ты побледнел.


- Черт возьми, об этом я и говорю!!! Мне лучше срочно увидеться с Даяной. Я пошел…
- Подожди! – Лопасти схватил меня за руку, удерживая. – Не спеши. Сначала успокойся. Иначе ты рискуешь наговорить тех слов, о которых впоследствии можешь пожалеть. Люди совершенно не умеют контролировать свои эмоции.
- Скажи… как это все происходило…


- А еще вы любите причинять себе боль. Точнее говоря, вы стремитесь испытать то, что абсолютно точно заставит вас страдать. Ты уверен, что хочешь слышать? Что хочешь все знать?
- Лопасти, черт тебя подери!


- Ну хорошо-хорошо. Успокойся. Да, она его очень любила. Любила его очень сильно. И по-моему, явно сильнее, чем Глюндельфлюц любил ее. Иначе он ведь не покинул бы ее… и всех нас.
Лопасти зашмыгал носом, но удержался от чего бы то ни было (мне показалось, или он собирался захныкать?), и продолжил:


- По мне, так это было абсолютно безответственно и эгоистично с его стороны, покинуть нас! Я до сих пор не могу его простить, как и многие здесь, я уверен… Спроси об этом любого, хоть Лори, хоть Октября, спроси их о Глюндельфлюце. Да они и слушать тебя не станут! А уж тем более, что-то рассказывать! Точно тебе говорю! Для них это слишком больная тема…


- Ты говорил, что он сбежал отсюда… куда-то на другую планету?
- Да, это планета Асмагард. Мне доводилось бывать там. Довольно красивое место. Скалы, такие острые и такие разнообразные, изысканные цвета неба. Обитатели с низким уровнем интеллекта, зато с высокой степенью обучаемости. Покладистые такие существа… С ярко-синими лицами. Не помню, были у них глаза, или нет… Кажется, были. Понятно одно: они очень пассивны. Знаешь, что-то среднее между амебой и школьным учителем на покое. Легко обучаются, послушны, совершенно без фантазии и амбиций. Думаю, нашего Глюндельфлюца это и привлекло. То есть то, что из этих существ можно лепить что угодно, как из пластилина. А они не только не захотят сопротивляться такой диктатуре – они даже не пикнут! Да еще и рады будут. У них же нет и понятия о том, что такое личность. А если и есть, то на самом зачаточном уровне… Вот он там, наверно, и наслаждается… свободой действий. Снимает там свои фильмы, эти асмагадовые недоумки служат ему в качестве ассистентов и актеров, и… он даже не вспоминает о нас.


- Это все, что привлекло его на этой планете? И заставило покинуть родину? И Даяну?
Лопасти помолчал секунду, сосредоточенно соображая, пытаясь привести разбежавшиеся мысли в порядок…
- Пожалуй, всё… Ну и пейзажи, конечно. Он ведь фанатик своего дела. То есть его интересует только кино и возможность его снимать. Я ведь уже говорил тебе об этом, кажется… А здесь, как видно, исчерпал все. К тому же мы ведь были измучены тем, что он постоянно отвлекал и заставлял нас участвовать в съемке своих фильмов… Даже когда нам хотелось заняться чем-то другим. Вот так… Одна Даяна была всегда готова исполнять его прихоти. Но это уже другая история. Кажется, я говорил о пейзажах планеты Асмагард. Они и правда были очень красивые. В каком-то смысле, можно даже сказать, они более великолепны, чем здешние пейзажи… Все равно, это не повод покидать свою родину. Не повод для всех. Но не для Глюндельфлюца… Только не для него. Уф. Мы летали на Асмагард вместе с Репейником, чтобы поговорить с ним… Чтобы его образумить. Бесполезно.
Он вздохнул. Трагически.


- Бесполезно…
- Да. Это была абсолютно безрезультатная авантюра. Когда мы с Репейником возвращались обратно, мы чувствовали себя так, словно на нас вылили ушат холодной воды. Он был непреклонен… Тогда-то я увидел, что пейзажи там действительно очень красивые. Эти скалы. Они, конечно, могут послужить отличным источником вдохновения для любого режиссера… И даже для такого взыскательного, как Глюндельфлюц… Я сам, между прочим, почерпнул там несколько идей для своих леталок. В перерывах между рыданиями и истериками… На этой планете я был сам не свой. Репейнику еще удалось хоть как-то сохранить присутствие духа. Что и понятно: Репейник всегда был самым уравновешенным из нас. Самым холодным и сосредоточенным. Умел расставлять точки над i  в любых ситуациях. К тому же он был привязан к Глюндельфлюцу меньше остальных. Но даже он оказался бессилен. Ни ему, ни мне не удалось уговорить его… вернуться.


- Скажи… а почему этого не сделала Даяна? Если она его так сильно любила, как ты говоришь, почему она не стала уговаривать его? Кому, как не ей, надо было сделать это?
- Видишь ли… У Даяны ведь тоже есть гордость. Разве ты об этом не знаешь?
Я весь похолодел. Мне почему-то было так больно… Я едва мог дышать. И все никак не успокоиться. Но отступать было некуда, и я продолжал этот разговор, травить себя и жечь свои чувства:


- Она могла бы улететь вместе с ним… раз так его любит. Могла бы тоже покинуть Стрекодельфию…
- Не каждый готов покинуть свою родину. К тому же, мне кажется, ее тогда убило само его решение покинуть нас. Нас всех, и ее в том числе. Она была ошарашена. Как и все. А потом замкнулась в себе.


- Ясно…
- Что тебе ясно… А сейчас я даже не знаю, что она чувствует.
- Понятно…
- Все это очень важно еще по одной причине. И Лекарь, и Императрица, короче, они оба в один голос утверждают, что только Глюндельфлюц мог каким-то образом исправить ситуацию с нашим побледнением. Если бы захотел, конечно. Это уж обязательно. Свобода выбора. По словам Императрицы, если кто и мог спасти стрекодельфов от окончательного побледнения и… полного исчезновения… так это именно он.


- А он там… эээ… на этом Асмагарде, знает, что все стрекодельфы бледнеют и.. должны исчезнуть? Это ведь ему напрямую, вроде как, касается… Знает?
- Мы с Репейником ему об этом сказали. Но он как-то… не придал этому значению. Заявил, что мы, вместе с Императрицой, выдумала это все, про побледнение и про исчезновение, и про то, что только он может помочь. Что он ничего такого не чувствует в себе… Никакого побледнения. Что у него все в порядке, он не собирается возвращаться, и вообще, мы ему мешаем.


- Но рано или поздно… побледнение его ведь тоже коснется… если я правильно понял?
- Это должно произойти. Он ведь стрекодельф, а значит, это коснется и его. Только, боюсь, он этому даже не заметит. Так и побледнеет, и исчезнет, и  все во время съемок очередного фильма. Я же тебе говорил, он чрезвычайно увлекается, когда снимает свое кино.
- Это я понял… Неужели он способен увлечься настолько, что не заметит собственное исчезновение?
- Вот именно. Настолько.


- Тогда… у меня просто нет слов. И я не знаю, что думать обо всем этом…
- Да… Вот и мы с Репейником тоже не знали… Вернулись домой, сообщили всем, что исчезновение неизбежно, и тогда стрекодельфы приготовили коробочки для своих последних вздохов.


- Знаю, видел. А потом?
- Потом? Ты же видел, потом мы просто продолжили жить дальше.
- И вы больше не предпринимали никаких попыток вернуть его?
- Нет. Я устал, Костя. Тебе, наверное, действительно лучше поговорить об этом с Даяной…