2
Наступила очередная зима в жизни Жени. Теперь она возвращалась из библиотеки при фонарях, в свете которых розово искрился снежок. Ему суждено было умереть через два дня, а пока Женя наслаждалась. «Пройдусь до тупика троллейбуса, – подумала она, вдыхая легкую изморозь, – зато буду сидеть у окошка».
В полупустом салоне она проехала полквартала – и тут троллейбус дернулся и остановился. Водитель, мрачно чертыхаясь, выскочил на морозец, а Женя повернулась к своему отражению в стекле, улыбнулась ему, чувствуя приятное тепло от радиатора, охватившее колени.
Потом стала рассматривать старый дом, возле которого они застряли. По очертаниям окон можно было догадаться, какие в том доме просторные комнаты и высокие потолки. Вот кто-то вышел на балкон, наклонился к полу, взял что-то и ушел, не задернув за собою шторы. Женя увидела в углу комнаты высокую изразцовую печь, матово поблескивающую кафелем. Свет внезапно погас, но другой, изумрудно-зеленый, просочился сюда из глубины квартиры, разливаясь по лепному потолку.
В груди у Жени вдруг все сжалось, щеки ее вспыхнули жаром, она вскочила, не соображая, зачем это делает, но выбежать из троллейбуса не успела – водитель захлопнул двери.
«Что со мной?» – растерянно подумала Женя, медленно возвращаясь на свое место. Ее волнение было как-то связано с этой печью и зеленым призрачным светом. Но почему, о Господи?!
Ночью она плохо спала, впервые испуганная мыслью, что сходит с ума. Этого еще не хватало! Она попыталась вспомнить, когда же это началось, но в голову лезли картины из детства, никак не связанные со вчерашним переживанием.
...Вот она сидит в родительском доме на старом кожаном диване, боясь помять вышитую дорожку, прикнопленную к спинке. Таких дорожек, салфеток, вышитых гладью, крестиком, стебельком, застиранных, потерявших цвет, кругом полно. Ими накрыта мебель, громоздкая, тесно сдвинутая. Под ногами половички, связанные крючком из длинных лоскутьев. И Жене кажется, что ее посадили в коробку и сейчас прихлопнут сверху... Ей душно, хочется плакать, но нельзя – все вокруг радуются.
Женя только что вернулась из больницы, вернулась «с того света», как говорит мама. Ее привезли на соседской «волге», чем все гордились. Сейчас же по случаю чудесного выздоровления готовится праздничный обед, и старшие сестры (всем за двадцать) суетятся вокруг стола. Мама пытается растормошить свою любимицу, толкает ее в бок, проходя мимо:
– Не журись, доця, ты ж домой вернулась!
– В больницу хочу-у! – вдруг выдает доця, и все удивленно замирают.
– Сбрендила твоя доця, – добродушно роняет сестра Надя.
– Ты чего, Женечка? Что это надумала? – обижается мама, плюхаясь рядом с нею на диван и хватая младшенькую в жаркие объятья. – Там же плохо!
Женя отбивается от маминых объятий слабыми ладошками, ей душно, она молча плачет.
– Получила благодарность? – ехидничает Вера, самая злая из сестер. – Наша прынцесса на горошине захотела в свой дворец!
– Цыц! – сердится мама. – Она умирала, а вы тут на танцульки бегали! Она нервеная у нас, так врачиха сказала. Не плачь, доця, ты свою мамку забыла немного, да?
Не хочется Жене обижать эту тетю-маму. Не может она сказать правду: не забыла она маму, а... не помнит. Словно и не было у нее раньше ни сестер, ни мамы с папой. Говорят, она несколько дней была без сознания. Ну так вот: когда она очнулась, все ей показались чужими. Это была ее тайна. А теперь ей хочется назад, в больницу, где у нее была отдельная кровать. Здесь она спит с мамой, под ее горячим боком, и просто задыхается. Тут ей везде тесно, а в больнице, в огромной палате, ее кровать стояла под окном, и можно было целый день рассматривать бегущие по небу облака.
Утром ее будило солнце и смех девчонок, а потом приходила ласковая врачиха, Елена Филипповна, и весело говорила с порога:
– Не слышу песен!
Она любила, когда девочки пели громко, и разрешала смеяться до упаду. А Женю она хвалила за красивый голос и хороший слух:
– Быть тебе певицей! Пустишь на концерт без билетика?
Врачиха вообще любила разговаривать с Женей, расспрашивать о прошлом. Тогда Женя пугалась, она ничего не помнила, но отвечала тихо «да» на все вопросы и оживала лишь, когда ее оставляли в покое. Почему это Елена Филипповна хочет знать, во что она любила играть? Что любила кушать? Как к ней относились сестрички?
– Не нравишься ты мне, милая, – говорила врачиха неправду (Женя как раз чувствовала, что нравится ей!). – Уж очень ты не похожа... на себя. Мама твоя говорит, что ты смешливая да горластая, кусаться любишь, ногами дрыгать, когда тебе что-то не так. Вспомнила? А ты – как Дюймовочка: поешь едва слышно, и вообще – тихоня. Так ты помнишь, как сестру Веру укусила, когда она тебя шлепнула за капризы?
– Да, – покорно отвечала Женя, хотя и не кусала она никакой сестры.
И мама смотрела на нее с опаской, когда приходила. Спрашивала:
– Шоколадку купить? Или сварить клюквенный кисель? Ты ж любишь...
Шоколадный батончик мама приносила часто. Женя его отдавала девочкам. Это был какой-то не такой шоколад. Она вроде бы помнила другой, горьковатый, не слишком сладкий. Она его любила. А этот – нет. Но отказаться не могла – не хотела маму обижать. Женя говорила вежливо «спасибо», чем еще больше огорчала мать.
– Раньше ты без всякого спасиба хватала батончик!
Почему ей это не нравилось, Женя не понимала, а спрашивать не могла. Она вообще не любила разговаривать с мамой...
И вот торжественный обед в честь выздоровления Жени, которая пролежала в больнице со странным диагнозом – «общий сепсис неясного происхождения». Так вроде бы маме в справочке написали.
Торжественный обед плавно перешел в ужин, потому что пришли соседи по двору – посмотреть на не умершую Женю. Они почему-то долго на нее пялились, словно видели впервые. Одна соседка даже сказала:
– Не узнать вашу дочку, ну изменилась! Сколько она там пролежала?
– Аж восемь месяцев! – с гордостью ответила мама и принялась рассказывать, как ее Женечка умирала, умирала...
– Красавицей стала, – задумчиво сказала другая соседка.
– Она у нас всегда хорошенькая была, как ангелочек, – продолжала нахваливать мама свою любимицу.
– Вроде нос у нее балабушкой был, а сейчас ровненький, – не унималась соседка. – И глазки поширше будут... А чего это она у вас такая тихая стала?
– Вас стесняется, отвыкла от дома. Вот погодите, привыкнет, она еще мячиком в белье запулит! – радовалась мама, а Жене было стыдно: неужели это она – мячиком в чистое соседское белье на веревке? Ну и босячка же была!
Вот все уже пьют чай, только Женя мается: откусит кусочек пирога и замрет. Исподлобья поглядывает на всех, о чем-то своем думает. Глупая, радоваться надо, а она...
А она, между прочим, находит, что у папы смешной нос – кнопочкой, словно у того тракториста, что на плакате в коридоре висит, чтобы пальто мелом не испачкать. И чуб такой же на лбу, как приклеенный. Платье у мамы тоже смешное, как у девочки, – с оборками на высокой груди. Платье розовое, тесное в боках, под мышками пятна от пота, маме всегда жарко...
– Тебе мое платье нравится, доця?
Это мама заметила ее взгляды.
– Это мне тетя Зоя продала. Правда, Зоя? Тебе ж оно не лезло?
Зоя горделиво кивает.
– Так ей и понравится твое платье, – вступает ехидная Вера, – ей тут ничего не нравится!
Женя даже пугается – отгадала Вера! Но как? Она же ведет себя прилично, она знает: показывать, что чувствуешь, – неприлично. Но откуда Женя это знает – сама не понимает. Вот просто знает – и все. А потому улыбается через силу, хвалит мамино платье, вкусные пирожки... Играет в « дурачка» со всеми до полуночи, хотя совсем не любит эту игру.
продолжение http://www.proza.ru/2009/07/31/88