Из воспоминаний об о. архимандрите Иоанне (Крестьянкине).
Впервые отца Иоанна я увидел в монастыре и услышал его проповеди году в 69-70-ом. Он сразу произвел на меня впечатление человека одновременно и очень спокойного, сосредоточенного и в то же время чрезвычайно энергичного, бодрого и духовно целеустремленного. Поблескивая и очками, и глазами (иногда даже чуть лукаво, но очень ласково щурясь), он, когда его можно было видеть быстро идущим по монастырскому двору, казался даже не идущим, а как бы летящим, но все время налетающим на преграду из устремлявшихся к нему богомольцев, только что не хватавших его за полы — так привлекал он всех своей вдумчивой, заботливой и терпеливой добротой.
Сам же я познакомился с ним поближе, когда тогдашний наместник о. Алипий дал мне послушание сопроводить о. Иоанна на машине из Печор в Псков и помочь сесть в псковском аэропорту на самолет, летевший в Великие Луки, куда о. Иоанн срочно был направлен на отпевание местного городского священника и, насколько я помню, затем временно заменить его на приходе. По дороге в машине он живо расспрашивал меня о моей жизни, намерениях, о том, как я попал в монастырь и чем занимаюсь в Москве, об МГУ (который я тогда закончил и где некоторое время работал) и о степени религиозности его преподавателей — и из замечаний о. Иоанна по этому поводу складывалось впечатление, что он смотрит на всю нашу современную жизнь как-то двойственно: и с прискорбием, с жалостью, и одновременно, не смотря ни на что, с удивительно твердым, можно сказать — несокрушимым оптимизмом. В этом он оказался для меня чрезвычайно схож с наместником о. Алипием (умершим в 1975 году), который, когда я докладывал потом ему о благополучном отлете о. Иоанна и своем ярком впечатлении о нем, сказал: да у меня таких, как он, и трех-то монахов не наберется!
Уже годом-двумя позже, бывая в обители по редакционным заданиям от «Журнала Московской Патриархии», я изредка посещал о. Иоанна в его келье вместе с жившим по соседству с ним моим добрым знакомым печерским монахом — впоследствии архимандритом, уже тоже скончавшимся о. Агафангелом (Догадиным), очень батюшку любившим.
Посещения эти всегда бывали очень краткими: только получить благословение да попросить помолиться.
Отец Иоанн, встречая нас, своим бодрым говорком почти что журчал всегда что-то очень теплое и благожелательное и обязательно в итоге не призывал, а с искренней радостью буквально тащил меня в красный угол. Здесь он непременно доставал пузырек какого-нибудь особенного елея — из Иерусалима, из Америки (чаще — от каких-нибудь русских особочтимых богородичных икон) и тут же, почти нежно пришептывая, начинал быстро-быстро помазывать — как обычно — и лоб, и глаза, и руки, особенно при этом сам же порой и расстегивая у меня поосновательнее пуговицы у ворота, залезая кисточкой с елеем поглубже и приговаривая: «Вот и сердечко помажем, сердечко, чтобы в нем злых помыслов уж никак бы не было, никак не было!»
Даже и в такие краткие посещения от его искренней пастырской ласки всегда было как-то горячо-радостно на душе.
Достаточно близкие и доверительные отношения сложились уже гораздо позже, когда после значительного перерыва я вновь стал относительно постоянно бывать в Печорах.
В преддверии празднования 1000-летия Крещения Руси я осмелился — под присмотром и с благословения одного из московских священников — составить службу Собора Псковских святых и почти готовый уже текст вознамерился показать именно в монастыре — то есть, по сути, на своей духовной родине. И тут, естественно, дело не обошлось без о. Иоанна. Он, слава Богу, текст одобрил, и со свойственной ему всегда решительностью, тут же это дело и продвинул.
По монастырской линии со службой всё было в порядке (ее рассмотрел и одобрил, особенно в данном случае доверяя положительному мнению о. Иоанна, тогдашний монастырский наместник, архимандрит Гавриил (ныне архиепископ Благовещенский и Тындинский). Однако на местном епархиальном уровне необходимо еще было благословение правящего псковского архиерея. Им в то время был Владыка Иоанн (Разумов), совсем немощный старец, с которым подобные дела было делать уже не просто. И вот я помню, что по счастливому совпадению — или же по промыслу Божию, судить не берусь — как раз в эти дни в монастырь на какой-то праздник прибыл Владыка, и о. Иоанн просто-напросто «отловил» его на внутренней, гостевой лестнице трапезной, по которой все мы тогда после праздничного обеда спускались. И, пробираясь к архиерею сквозь иноков и монастырских гостей, о. Иоанн скороговоркой шептал мне «вот сейчас, сейчас мы его и поймаем!» И уже через мгновение Владыка, в растерянности от такого напора о. Иоанна, буквально оказался зажат им в угол. Выслушав несколько кратких слов батюшки о сути дела — с просьбой о благословении на дальнейшее утверждение текста в Москве, Владыка тут же, как бы в некоем доброжелательном изумлении и полностью доверяя о. Иоанну, дал необходимое благословение. И уже через несколько месяцев служба, утвержденная Патриархом (чему к тому же способствовали положительный отзыв Издательского отдела Патриархата и добрая поддержка Владыки Филарета, ныне Митрополита Минского), была впервые совершена в Псковской епархии — и в Печерской обители, и в псковском Свято-Троицком кафедральном соборе.
Однако на этом подобное литургическое творчество, поддержанное тогда монастырем, не остановилось. Вскоре же о. Иоанн пригласил меня к себе в келью и объявил: «Ну, слава Богу, для всей Псковской земли вы потрудились, теперь нужно то же самое сделать и для нашей обители: пишите, друже, службу всем Печерским святым —обитель вас на это благословляет». Мне, естественно, ничего другого не оставалось: я с радостью, но и с некоторой тревогой — получится ли — согласился. Так о. Иоанн своей благой волей направил меня еще на один труд для обители.
При этом, замечу, он и тут, причем удивительно просто и естественно, проявил столь свойственные ему два качества: жизненную трезвость и духовную дерзновенность.
Дело в том, что еще в при самом первом своем посещении Печерской обители (а было это в 1959 году), оказавшись в монастырских пещерах, я почему-то особенно был привлечен одним захоронением — при самом входе, с большой каменной плитой-надгробием, с древними висящими веригами в изголовье. Это — место упокоения старца рубежа 18—19 веков Лазаря, издавна, как я потом узнал, почитавшегося в монастыре. Уже гораздо позже нашел я литературно-исторические материалы о нем, вполне подтвердившие правомерность такого его почитания. В ту же пору я ничего о нем не знал, но могилка его как-то «застряла» в сердце. И вот, когда я занялся написанием службы, передо мной настоятельно встал вопрос: а не написать ли и Лазарю соответствующие тропари в каноне, то есть, не утвердить ли полуторавековое народное почитание его неумирающей памяти письменно и богослужебно? И тут я обратился к о. Иоанну. Внимательно выслушав мои соображения, он просто сказал: «Пишите. У нас в монастыре его давно почитают как святого, да и народная память в таких делах никогда не лжет. Святой он — нисколько не сомневайтесь. А на соборе наших старцев мы их об этом так прямо и спросим. Все согласятся — так и оставим… Что нам московских-то архиереев зря беспокоить? Всю службу в Москве разом подпишут — так и Лазаря при этом справедливо прославим…» В результате собор старцев единогласно принял решение о желательности включения праведного Лазаря в Собор монастырских святых. И, по молитвам о. Иоанна и печерских иноков, в дальнейшем всё так и произошло: Святейший Патриарх, по представлению Богослужебной комиссии Синода, утвердил как самый состав Собора Псково-печерских святых, так и текст их службы!
Вообще необходимо подчеркнуть, что о. Иоанн удивительным образом, в силу неизменно присущей ему широты, совмещал в себе чрезвычайную духовную свободу со столь же предельным церковным послушанием. Так, я испытал это и на своем личном опыте. Он всегда учил именно церковному пониманию канонически утвержденной дисциплины в Церкви. И если я в свое время, по неофитскому легкомыслию (а крестился я и начал воцерковляться только на 25-ом году жизни), порой позволял себе вполне, так сказать, еще «по-мирски» и весьма иногда злопыхательски критиковать вынужденный в то советское время известный сервилизм церковной власти по отношению к сильным мира сего, он мягко, но самым строгим и определенным образом пресекал мои диссидентские настроения, уча тому, что без дисциплины и духовно осмысленного почитания церковной иерархии может наступить только всеобщее разорение Церкви. При этом он особенно настаивал на том, что как бы мы критически порой ни относились к действиям отдельных носителей этой власти, подчиняться им — всё равно остается нашим непременным духовным долгом. И если такое здравое, без ненужных страстей, отношение к церковной власти мы сохраним, то Господь Сам в конце концов всё выправит и приведет церковный корабль, несмотря даже на все немощи кормчих, в гавань Своего Царства. В противном же случае пределов нашему критиканству не будет, а будет только в итоге сплошной грех своеволия и полный развал церковной жизни.
И в этом отношении он всегда был очень строг и, если я порой в беседе с ним по наивности своей ненароком увлекался излишним критиканством, он просто затворял мне рот ладонью, и на этом я иссякал. Вообще он часто говорил: «Осуждать других гораздо проще, чем самого себя. Смотрите на себя и следите только за собой — это гораздо важней. И если бы мы все это поняли и все это делали, то у нас бы уже почти рай наступил, и критиковать-то было бы уже и некого. Всегда осуждайте только себя, только себя, а поводов у нас для этого — несть числа, несть числа».
В то же время он мог порой бывать и очень снисходителен и даже широк в оценке тех или иных обстоятельств церковной жизни. Показательный пример: в монастыре иногда начинали — более среди молодых монахов, еще склонных по недостаточной духовной опытности к зилотскому «супер-православию» — звучать отдельные обвинения в излишнем якобы либерализме глубоко почитавшегося о. Иоанном Владыки Антония Лондонского: что, мол, он и в парижском Нотр-Даме проповедует, и чуть ли не женское священство у протестантов одобряет (а надо сказать, что Владыка, с одной стороны, всегда учитывал специфику западных условий христианской жизни, а с другой, никогда, по существу, не считал протестантских «предстоятелей» священниками, признавая их лишь обычными проповедниками — так почему бы не проповедовать у них и женщинам?) Но когда такую критику по отношению к Владыке Антонию слышал о. Иоанн, он прикладывал палец к губам — и говорил: «Тсс… Ни-ни, ни слова…» И добавлял: «…Нам нельзя, а ему можно!»
Незабываема и его радостная широта в добром отношении к людям… Как хорошо было у него находиться, когда он — еще тогда бодрый и относительно здоровый — принимал на благословение у себя в келье всю нашу семью, как любил он порой и пошутить, усаживая нас с сыном на диванчик, устраиваясь при этом сам на низеньком, кажется, детском стульчике у наших ног и приговаривая: Ну вот, и я тут, как малый Ванечка, Жанчик, Гансик, пристроюсь… Рассказывайте, что там у вас…»
И, наконец, хочу сказать еще несколько слов о том, какую роль — можно сказать пророческую — сыграл о. Иоанн в моей жизни как будущего церковнослужителя.
Еще весной 1988 года я говорил с ним о возможности моего рукоположения. Он тогда довольно подробно беседовал со мной, принял исповедь за всю предшествующую жизнь и сказал, в частности, о грехах, совершенных мной еще до крещения, так: «Это всё делал, по сути, человек, который в вас уже умер, и хотя память о том покойнике нужно с печалью и сожалением неизменно хранить, но в то же время — и забыть! Я вас на принятие сана благословляю, но, думаю, что это будет еще не скоро. При этом сами свою судьбу тут не пытайтесь решать и ничего для этого не делайте. Когда можно и нужно будет, Господь всё Сам устроит…» Я ушел тогда от него и с радостным, и со смущенным сердцем… Когда же всё это еще произойдет?
После той беседы-напутствия прошло немало лет… Причем батюшка, по-видимому, помнил о том, как бы двойном, итоге нашего разговора. И потому, с одной стороны, он и позже мог, увидев вдруг в монастырском коридоре меня, только что приехавшего в обитель и направляющегося к его келье, раскрыть широко руки и еще издали шутливо приветствовать: «А вот и наш отец-протопресвитер идет!». А с другой — продолжать утверждать, что всё, всё будет только впереди... Как-то году в 95-ом я вновь напомнил ему о своем внутреннем стремлении к рукоположению, на что он ответил: «Нет, нет… Пока нельзя. Вы еще не всё ведь и о монастыре написали. Пишите, пишите!.. Потом, потом…»
Наконец жизнь как-то определеннее стала подводить меня к исполнению давнего желания. Но дело складывалось так, что всё же кое-какие усилия, так сказать, заявительного характера и определенные волевые конкретные шаги требовались в ту пору и от меня. Я написал батюшке письмо, на которое он, ответил, касаясь, в частности, этого вопроса, следующим образом: «Дорогой Юрий Григорьевич… продвигать процесс рукоположения со своей стороны внешними хлопотами я бы Вам не советовал. У Бога всё бывает вовремя для тех, кто умеет ждать. Молюсь о вас и помню».
И здесь о. Иоанн поистине оказался всеведущ — во всяком случае конкретно в отношении моей церковной судьбы.
Прошло еще несколько лет (а с того — самого первого разговора — лет пятнадцать!), и мне, без каких-либо поползновений с моей стороны, иереем Борисом Михайловым было предложено служить диаконом в окормляемом им храме Покрова Пресвятой Богородицы в Филях. Он сам же и ходатайствовал об этом перед Владыкой Арсением. Благословение было дано, и весной 2003 года я был рукоположен в сан диакона.
Отец Иоанн и тут, как и во многих других случаях, оказался прав! Вечная ему память.
9 апреля 2006 г.