***

Похождения гуманитария. v.1.2.
не отличить фантазии от яви,
воспоминания – от сожалений,
поскольку время потихоньку всё расплавит
и не оставит никакого различенья...
Sometimes I felt like a motherless child
Родился уже в космическую эру, но до Гагарина. «Тяжелое послевоенное детство»... Мы жили в бараке, запахи керосина вперемешку с брагой, высоченные столбы-колонны по цен-тру общего коридора, пьяные рожи дядек и теток, противные мятные капли «от зубов». Пар-ни на высоченных ходулях. Конфеты «Популярные», коричневые подушечки с повидлом. Трехлетняя «невеста», перед которой я выпендривался, как настоящий мачо.
Однажды, подогреваемый ее присутствием, подтащил железное корыто к одному из стол-бов, приставил стоймя, чтобы взобраться. Вдруг слышу: «Вера, там твой Колька убился!». Со лба кровь течет, я ее вытираю, а она не перестает. Тут и мама подбежала. Схватила в охапку, ревет. Так я обзавелся первым шрамом и удосужился первого восхищенно-испуганного жен-ского взгляда.
В садик меня отдали рано. Я даже в яслях побывал. Мама работала сутками, брат и сестра уже учились, а бабушки не было. То есть, она была, но в Большой Усе. Далеко. Мама после работы приходила в садик, и, проснувшись, я находил под подушкой подарочек. Яблоко или печенье. В понедельник меня оставляли, а в субботу забирали. После ужина сердобольная тетя Таня подкармливала нас хлебом с кабачковой икрой. Вот было счастья! Засыпаешь и мечтаешь, что утром найдешь мамин пряник или карамельку. Как-то в пятницу вечером мама неожиданно забрала меня домой. Показывали фильм про партизан, помню до сих пор.
Гуляли мы весной на свежем воздухе. Солнышко светит, карнизы-откосы у веранды, по-крытые льдом, блестят, глаз не оторвать. Я не выдержал, лизнул, и язык прилип. И никак не желал отлипнуть. Сказать ничего не могу, мычу, руками размахиваю. Было неудобно так стоять, и все-таки оторвался от коварной железяки. Кровищи натекло прилично. Ревел не ре-вел – не помню, но, видимо, с той поры я стал еще более разговорчивым.  На любознатель-ности этот инцидент тоже не сказался. А откуда картавость взялась – не знаю.
На новый год нам выдали игрушечные балалайки. Я про себя думаю: «Как на ней играть-то, без струн? (как будто умею). Воспитатели – дураки». Но ничего никому не сказал, хотя на душе дискомфорт. Зато когда поручили раздавать на Новый год подарки, жутко возгордился. Еще бы, вроде Деда Мороза! Жалко, не сохранилась фотка, где сижу на деревянном коне с самодовольной физиономией.
Хотя в садике тосковал, но когда меня, наконец, окончательно забрали домой, я страдал еще больше. Там были живые подружки-друзья, а здесь – мертвые книжки и журналы и те-левизор, который нельзя включать.
Незадолго до школы отец привез из деревни свою маму, чтобы за мной присматривать. Как-то сварила она борщ, несет от плиты к столу (кухня метров пять), а я выскакиваю из комнаты и под руку. Боли даже не почувствовал. Отец ругает бабушку, а мне ее жалко: сам ведь виноват. Мама вернулась из Трусковца, я перевязанный, как Щорс.
Бабушка уехала в деревню, через год умерла. Стою перед гробом, внутри пустота, надо бы реветь – не могу. Это первая смерть в моей жизни. С другими всё было по-другому, но ба-бушку до сих пор жалко. Вроде как я ее подвёл.
 Без бабушки опять остался один. Родители на работе, брат и сестра в школе. Сначала лис-таю на диване книгу «О вкусной и здоровой пище», большого формата, с теткой на обложке. Потом выключу в квартире свет,  уткнусь носом в ночное окно и реву: себя жалко. За окном песня «На узких улочках Риги» или «Под небом Парижа».
Возилась со мной сестра, ибо для брата, который старше на восемь лет, я не существовал. Когда он поступил в техникум, пообещал купить мне пожарную машину, но слова не сдер-жал. Я обиделся, но откуда же мне знать, что стипендия-то 20 рублей и какая там машина!
Собирал спичечные коробки, строил дома и башни. Когда брату подарили конструктор, он вместе с отцом собирал какие-то механизмы, но меня к этому делу абсолютно не влекло. Он стал инженером-конструктором, а я – абстрактным гуманитарием. Руками научился что-то делать, когда обзавелся семьей.
В конце февраля сестра взяла с собой кататься на санках с высоченной горы (метров сто высотой, а может и десять всего). Я вылетел из санок и расквасил нос. Везет она меня на санках, лежу на спине, смотрю в грустное небо и мечтаю. Дома суп из банки «Борщ с колба-сой»...
В школу отдали, когда до восьми лет оставалось пара месяцев. Читать я не умел и не хо-тел, хотя сестра пыталась образумить. Зато потом увлекся. В первом классе впервые влюбил-ся в Таню, написал на спичечном коробке «Таня, я тебя люблю», но ей не отдал.  Хранил в каком-то тайничке. Страсть роковой оказалась. С тех пор ни с одной Таней ничего хорошего у меня не случалось. Одни драмы да трагедии древнегреческие.
Скоро меня приняли в октябрята, и мы переехали в центральный район, в трехкомнатную квартиру.
Школьная смена
Отец с братом месяц сколачивали полы. Щели – огромные! Грохот на весь подъезд! И как они там образовались – уму непостижимо!
В новом классе я освоился быстро. Я, Лешка и Сашка. Трио  танцоров в матросском танце на школьных концертах. Да еще частушки-соло вроде «на углу стоит аптека, задавила чело-века, скорапомощь прикатила, еще пуще задавила». Тогда обошлось без обвинений в антисо-ветчине. Маленькие еще.
Потом школу расформировали (организовали там заведение для психов), попал в «шес-тую», которая считалась тогда хулиганской.  Куда я только не ходил!
Гребля на каноэ, бокс, самбо, игра на балалайке, хор «осень наступила, высохли цветы» по очереди с «никто и никогда не забудет имя Ленин». Спортивный лагерь в Заозерье, «теория плавания», зимний сбор активистов в Курье, пара пионерских лагерей. Помню запах кладов-ки, где оставляли чемоданы, и запах одежды из чемодана, и родительский день с обжорством на солнце
На танцах влюбился, никак не мог забыть Ее руку на своем плече. После смены написал письмо-признание, и мы с Шурой поехали в Мотовилиху. Тайно положил послание в ящик (Шура, конечно, конспирация!), наблюдали из-за угла. Эх, не дождались. Она меня не поняла. 69-й год, «льет ли теплый дождь, падает ли снег» Ободзинского и прочее душещипание.
В третьем-четвертом классах бродяжничали с Шурой по Перми. Залезали в водосточные трубы, какие-то колодцы, плавали на доске по канаве у железнодорожного вокзала, прыгали по сваям недостроенного драмтеатра, взбирались на высоченные деревья (метров 50!), бро-сали из траншеи камни в трамваи. Написали приключенческий роман по мотивам Грина. «Две бутылки рома и один стакан, выпьем поскорее, чтоб никто не знал...».  Потом фиксиро-вали на магнитофон аудиокнигу, как сейчас говорят, по рассказам Чехова.
Во дворе – свои забавы. В основном «игра в палки» (упрощенный вариант городков), «на-гоняли (этакие тренировки с мячом, даже и не знаю, как это называется). Так я жил до шес-того класса. Конечно, книжки читал, детскую энциклопедию всю (брал у Симоновича), лю-бил мечтать по карте, но единой страсти не было, всего помаленьку. И тут «загорелся» анг-лийский язык.
«Борис Кузьмич купил «Москвич» – это учитель английского. Что-то во мне включилось, на непонятно какие деньги (а карманных не давали, только на шоколадку по 20 копеек, риф-леную, напополам с сестрой) купил все учебники для спецшкол и целыми днями зубрил. До сих пор поражаюсь усердием и нахальством.
Приперся в спецшколу к директору и заявил, что хочу здесь учиться. Он опешил. Мол, приходи в мае экзамен сдавать за шестой класс. Я сдал, конечно. Родители не спрашивали, рады были, что чем-то (а чем, собственно?) занят. В августе мама оформила документы на перевод.  Отец с тех пор мною гордился еще больше: школа-то «еврейская», т.е. престижная.
Приняли настороженно. Патлатый, шпана, а шпарит по-английски. Спортивные секции, самодеятельность («A gallant knight gayly bedight…», Эдгар По, «Эльдорадо»), «комсомоль-ский хронометраж» (то бишь легальный вуайеризм за Наташей на уроках), интеллектуальная влюбленность в Свету, провожания от «музыкалки», поцелуи в подъездах, полуразврат на новый год в квартире у Сашки (он в Штаты слинял с сыном через Италию по «еврейской ли-нии»), первый портвейн.
В девятом мы создали ВИА «Монстрэс». Я – ударник без права голоса. Репетировали в классах после уроков в шапках (вместе наушников) или у Валерки дома. Какой был гаст-рольный концерт в десятой школе (за «Кристаллом»)! Собственно, голосили Андрюха с Ва-лерой, а мне не давали, полагая себя гениями вокала. Я тогда охаживал три барабана и на-яривал от души. Поскольку ВИА был единственным в школе, то и вне конкуренции. Мы да-же заняли третье место на районном смотре с «Шел в атаку яростный сорок первый год». Солистка – та самая Наташа.
После выпускного мы, Андрей, Валера, Игорь и я, рванули в совхоз Шерья, где малявки трудились в поте лица наших учителей (что делали – понятия не имею), чтобы дать концерт. С недоумением встретила завуч О.А.: мы ж никого не предупреждали. Договорились о ре-пертуаре, а до вечера знакомились с местными пацанами, которые загрузили гостеприимст-вом. Да и у нас «с собой было». Алкоголь в непривычных дозах и на жаре выветрил разгово-ры и поступки напрочь. Вкус полыни почему-то остался… Концерта не случилось.
Патриотический позыв
«Куда бедному крестьянину податься?»
Решил штурмовать МГУ. Прочитал пару брошюр, увидел сюжет по телику и нисколько не сомневался. Мотивация простая: не буду же я учиться вместе со своими обалдуями! Странно, не правда ли? Валерка собирался в политех, Андрей по семейной традиции в медицинский, а я мыслил себя сугубым гуманитарием неизвестного профиля. Светил местный универ, кото-рый хотел облагодетельствовать сосед по парте Эдик, давно уже гражданин США. Мысль о том, что и в следующие пять лет он у меня будет списывать, раздражала.
Тамара Абрамовна, учитель русского языка и литературы, была неумолима. Мы сидели перед ней как кролики перед удавом. После столовки она смачно что-то дожевывала, потом смотрела в журнал – и этот миг был самым страшным. Эдик пихал меня в бок, бормотал «что задали?», я подсовывал ему учебник. Уф, пронесло: спросили Свету, отличницу и мою лю-бовь в седьмом классе. Кстати, в девятом ее коварно увел друг Шура, тоже интеллектуал. Ныне интернет-писатель и по совместительству дворник со стажем (это я его так называю). Уроки госпожи Рубинштейн пошли на пользу. Вызубренные цитаты из классиков до сих пор выплывают из головы, когда надо. И не надо.
Историю я вызубрил со всеми датами, русский со всеми правилами, к английскому не притрагивался (мы ж «англичане! из «еврейской супершколы»!), о сочинении не задумывал-ся, ибо литературу как предмет не переносил. Поехал в столицу, как Ломоносов, имея в кар-мане двадцать рублей. В поезде разгорелся первый послешкольный роман с попутчицей, ко-торая возвращалась домой и которая оказалась первой моей Ириной. Увы, единственный ак-ростих затерялся при квартирных обменах.
Родители запихали в чемодан ненавистный черный костюм на выпускной, я его сразу, в Москве, выбросил, мол, украли в общаге. Сначала поехал на Красную площадь. Ленина в гробу я увидел только в 80-м, когда водил экскурсии с японцами.
 В тот год шансов у меня не было никаких. Проходной на романо-германском 25, а в атте-стате – жалкие 4,6.
На вокзале отец встретил хмуро, предложил отдать документы в ПГУ (в МГУ экзамены в июле, а в ПГУ – в августе), но я гордо отказался и заявил, что пойду работать, раз уж такой тупой. А куда? На завод? Так мои руки ничего, кроме кривого деревянного автомата и коря-вых петель для парт, сроду не производили. Пришел на «телефонку», услышал грохот стан-ков, представил себя в виде токаря-слесаря в защитных очках, посиделки после смены с портвейном и плюнул. В конце концов, в ноябре мне исполнялось 18. Все равно в армию за-берут. Нашел интеллигентное место на почте. Женский коллектив, типографская краска на руках, «ходовик», глянцевые журналы из ГДР и Чехословакии, пять доставок.
Осенью в армию не взяли и на курсы никакие тоже. Не стал я ни шофером, ни радистом. Черт знает, почему. Дослужился до бригадира и зарплаты 175 рублей. Огромная сумма, до которой я дотянулся только через четыре года.
В марте отец снова заговорил о ПГУ, но я твердолобый и упрямый. Разуверившись в ин-теллекте, я поклялся  отдать долг Родине. Из класса это сделали я и Игорь Жаров, но он-то в ГДР, а я в Саратове. В таких же местах не столь удаленных, как и Довлатов.
Отец ходил по военкоматам, дарил кому-то коньяки, но мне вырвали зуб в комиссии, об-рили и пятого мая отправили вместе с другими энтузиастами-патриотами в Саратов. Без официальных проводов и после дружеской попойки.
 Через два с половиной дня привезли на стрельбище, где перед шмоном я порвал три руб-ля, чтобы не отдавать сержантам. Часы-то не догадался проглотить. Впрочем, их и не было. Тут я и узнал, что попал во внутренние войска МВД СССР. Блат однако…
You in the army now
В первую же ночь подменили сапоги, 41 размер на 43. На неуставной вопрос «что де-лать?», сержант матюгнулся (хорошо, по морде не дал). Попытался я выполнить немой при-каз, но безуспешно. Представьте, как это в темноте перебирать чужие сапоги, высматривая размер на подошве и рискуя заполучить (и справедливо!) по мордасам! Больше сапоги – толще портянки. Умотался…
Испытывали на химическую стойкость и советскую боеспособность. Загнали в избенку три на три и пустили хлорпикрин в слабой концентрации. Это вроде «черемухи», слезоточи-вый газ. Сначала команда «порвалась соединительная трубка», потом «порвалась маска». Глаза закрыты, дряни уже наглотались с избытком, бьемся в суматохе друг о друга автома-тами. Офицеры в окошко глядят вместе со «стариками», хохочут. Наконец, сжалились, двери открыли.
 Стадо обезумевших баранов вырывается на свободу через угольное ушко. Выскакиваю, срываю маску, всё изо всех дырок течет: слезы, сопли и прочее. Тут «в атаку!». Несусь, как чокнутый, вперед, ни черта не вижу и не слышу. Споткнулся, свалился в яму, по сторонам – чистое поле, ни души. Э, да куда же все подевались? Испарились под июньским солнцем? Сержант двинул кулаком в спину: «Мать-перемать, куда …?». В самом деле, умотал, как Ча-пай на боевом коне. Снова «газы!», напялил изделие 53 года на потную морду, клапан ото-драл, но не полегчало: cтёкла запотели. Надо было смазывать какой-то фигней, о которой слышали, но не видели никогда. Дальше мелочи – полоса препятствий и огненный рубеж, как в кино. Хорошо, танками не давили. Это потом, в лагерях на военных сборах после чет-вертого курса МГУ. По сравнению с морением салажат-клопят в бабшкиешкиной избушке – детский сад. Сей experience запомнил намертво. Кстати, еще пара-тройка армейских прико-лов, но зловредных.
Запрещено отлучаться в сортир после отбоя, т.е. с 22.00 до 6.00 справляйся как хочешь. Зато утром, после подъема первая команда –  «на выход, бегом», метров на триста и облегчи-тельно-утешительное (правда, неуставное) «Всем пос…ть!». С тех пор там, наверно, вся поч-ва просолилась или местный Баскунчак образовался. Вот для будущих геологов загадка-то!
Отбой и подъем за 45 секунд. Раздеться  – хотя за десять, а смысл? Одеваться научились имитировать слету, поскольку после строились перед казармой, а не совершали марш-бросок. А ну как война? Сержанты на часы не смотрели: пока спичка горит.
Обеды, когда не успеваешь пожрать. Наивные придурки тянулись к поварешке и получали заслуженно по лбу, ибо сначала сержант вылавливает мясо. На третий выработался рефлекс: сел, схватил пару кусков хлеба и ждешь счастья в алюминиевой миске. Суп горячий, пот ре-кой, хлюп-хлюп, сержант орет «на выход!». Высасывающий жизнь голод толкнул и меня, выпускника «английской школы», который знал наизусть все неправильные глаголы и читал в подлиннике, на страшное преступление: я засунул в карманы пару кусков, которые оттуда бесстыже торчали. В общем, давясь перед строем, по команде сержанта я дообедал, в карма-ны насыпал песок, зашил и до отбоя  бегал с утяжелением на килограмм. Молодой боец име-ет права или чеканить шаг в строю или бежать.
Наряд по кухне. Оглоедов чуть не полтыщи, а на кухне – пять человек. Дурная склонность to do my best натолкнулась на повар-узбека, который одновременно требовал «бббистро!» и «чишше!», метал тарелки и орал «мочить всех буду!».
От бессмысленности происходящего отвлекало то, что на теле выскочили здоровенные фурункулы. Видимо, из-за перемены образа жизни. Вставать в шесть утра привык на почте, а все остальное, в том числе саратовский климат, «саратовский рис» (перловка) и стопудовые сапоги с портянками что-то сбили в организме, который запротестовал. Ни в какую больницу меня отправлять и не собирались ь, перевязывали раз в два дня, как Щорса.
Я смотрел на мир, как на абсурдный сон или дурацкий фильм, но ни Иваном Бровкой, ни Максимом Перепелицей себя не чувствовал. Ван Дамма с его возрождением в последний момент я еще не видел, а «Status Quo» еще не написали «You in the army now». Последний шанс устроиться на курсы радистов и поваров, дабы два года «прикидываться шлангом» на законных основаниях, пролетел мимо. Светила тропа наряда, о которой мы уже наслушались страшилок.
Через три недели я, как и все, начал отчет. Одна тридцать вторая уже прошла. Казалось, лучше дедовщина, чем этот сумасшедший марафон. 13 июня мы приняли присягу, став пол-ноценными защитниками Родины и скоро поменяли маразм учебки на идиотизм казармы.
Ускоренная милитаризация
Привезли на «зону» недалеко от Саратова. В этом смысле отец старался не зря: не в какой-нибудь глуши буду служить, а в сорока минутах на автобусе от памятника Радищеву и месту приземления Гагарина.
Двухэтажная казарма, плац, на заднем дворе – огородик и свинарник. Мы уже научились подшивать подворотнички, чистить сапоги и мотать портянки. Но там, на стрельбище, все были равны (по Оруэллу), а здесь встретили «деды». На второй день один из них, кавказец с буйными усами, подошел ко мне в умывальнике и «в оскорбительных выражениях» потребо-вал, чтобы я постирал ему хэбэ. Я молча отказался и получил тут же по морде. Но без крови. Такие оферты поступали еще три-четыре раза с одинаковыми санкциями, но потом как-то иссякли. В самом деле, если Вова Раноев из Сыктывкара акцептировал просьбу, так зачем напрягаться с «худосочным уродом»?
Вокруг вдруг очутились существа из параллельного мира, прямо-таки инопланетяне. Я не отличался ни физической силой (хотя отжимался, подтягивался, тяжести таскал), ни природ-ной наглостью (хотя робости не обнаруживал), но помня  о присяге, тяготы армейской жизни переносил стойко. Хотя конфликты вспыхивали на пустом месте, по сравнению с учебкой эта размеренная жизнь казалась раем.
 Фурункулы то вспыхивали, то затихали, мне грозило переливание крови в «зоновской» больничке, но тут проявился фельдшер Федосеев и за две недели очистил мое тело, хотя шрамы остались. (Господа Бога я возблагодарил через пятнадцать лет, когда переводил про-поведи с английского). Что это были за таблетки – не знаю. В общем, тогда я кожей прочув-ствовал телесный смысл афоризма «все познается в сравнении». Километры полов в казарме, циклопические кастрюли картошки и бесконечная дрожь на посту ощущались как неизбеж-ное, но пустячное зло.
В роте три хохла, двое русских, а остальные – выходцы с Кавказа и Средней Азии. Нам-то еще повезло, поскольку чеченцы, самые лютые «старики», уже дембельнулись. Пришлось на практике постигать, что такое «дружба народов» по-армейски.
Первый караул, когда жутко страшно, несмотря на безотказный АКМ. Перечитываешь Есенина с Блоком (нарушение устава караульной службы), потом мечтаешь о светлом буду-щем, а когда оно переполняется до коммунизма, тупо бродишь по тропе наряда, время от времени вздрагивая и просыпаясь.
Перед караулом нам рассказывали о побегах, часто мелькали Соликамск с Ныробом. Страсти-мордасти накаляли в душе такой запал, что выскочи кто-нибудь на забор, тут же придушил бы беглеца собственными руками. Зэкам хорошо, они спят в вонючих бараках, а ты «в полях под снегом и дождем», как пел Градский, укрываешься рваной плащ-палаткой шестьдесят третьего года, ибо новые старшина давно загнал налево.
Грех жаловаться, мне повезло больше, чем сержанту Кябуру, который был «старше» на полгода» и которому пришлось стрелять в человека. Он промазал, но отпуск и звание ефрей-тора получил. (Вот странно, как это он промахнулся с трехсот метров из АКМ? Как-то стре-ляли в пермского депутата И.Г. – тоже мимо и тоже загадка. Я-то знаю, что это практически невозможно. Встал на колено – и вперед, хоть с противогазом. Стрелять нас научили, это правда). Никто при мне не побежал, однако в отпуск я поехал всего за полгода до дембеля.
Осенью впервые дали увольнительную. Пошел с бывалыми бойцами, пообещавшими море баб и винища. Нет, море портвейна и какую-нибудь бабенку. Если без первого я бы и пере-терпел, то мысли о второй не давали покоя. Добрались на зоновском автобусе до общаги химкомбината, взяли в лавке сколько-то «Каберне» («Ты помнишь, плыли в вышине четыре ящика «Мицне», но лишь теперь понятно мне, что это было «Каберне»), по сырку «Дружба» и «врезали» за гаражами (где мы их нашли?). Меня как молодого оставили одного, приказав дожидаться результатов рекогносцировки (это я так определил, а не они). Минут через де-сять ко мне подошли пацаны и предложили по-дружески вмазать. Естественно, я не кочев-ряжился…
В общем, как-то глянув на часы, я несмотря на туман в голове осознал, что к отбою не ус-пею, автобус уже не ходит и «в такси не содют». Пошел пешком как Следопыт через весь химкомбинат. И как это не свалился в какой-нибудь котлован? Аж по трубе прошелся, аки канатоходец-любитель.
Повезло, дежурил замполит, который на мой бессвязный рапорт интеллигентно приказал отойти ко сну, что я и сделал. Урок усвоил и больше никаких шерпов нигде и никогда не ждал. Кроме одного случая в Москве…
Карьера комсомольца
Первого сентября нас повезли на родное стрельбище метать боевые гранаты. Стальная стенка, метрах в десяти неглубокий окопчик, в котором сидят салажата и, пытаясь отвлечься от дрожи, треплются ни о чем. Наконец, вызывают и меня. Комроты сует в потные руки гра-нату, разгибаю чеку, высовываюсь из-за щита и изо всех кидаю вдаль. Бабах! Чувствуя себя истинным героям, возвращаюсь к приятелям, которые с завистью на меня поглядывают. На-стал черед рядового Джанджигава, который умудрился «смерть» выронить. Мы вгрызаемся в окопчик, офицер подхватывает железяку и бросает сам. Обошлось без подвигов, но пару подзатыльников виновник заполучил. Представляю, что творилось у него в душе, если у ме-ня полжизни перед глазами промелькнуло. А если бы эта хрень укатилась подальше?
Каждые полгода мы честно сдавали зачеты по стрельбе, но лишь имитировали испытания по строевой подготовке, химзащите и прочему. Проверяющие уезжали из роты с мешками зэковского ширпотреба в виде аляповатых браслетов для часов, топориков для рубки капус-ты и чего угодно, что можно склепать из пластмассы, ибо на зоне делали кресла для самоле-тов. Этой байдой (или шнягой, забыл, как мы это называли) «старики» затоваривались загодя, а условия купли-продажи разве что не висели в караулке: пачка чая – пять рублей, водка – от десяти до двадцати пяти рублей или эквивалент ширпотребом. Одного бойца хотели даже посадить, но решили не рисковать: себе дороже.
Стрелять мне нравилось. Запах гари, тяжесть АКМ, разборка-сборка вслепую (семь и пят-надцать секунд). Особенно ночью по движущейся ростовой мишени-«корове», над которой звезды, перед которой всполохи, навстречу которой трассеры. Скоро назначили пулеметчи-ком и даже бегать больше не пришлось. Расставишь треногу и смолишь по целям, пока дру-гие то на землю упадут, то на колено встанут, то противогаз напялят, выкрикивая в темноту «стой! кто идет! стрелять буду»».
Так я оттопал на тропе наряда полгода. Наступила первая саратовская зима, вместе с ней пришла и Любовь, девчонка из общежития. Да, иначе как дикой эту страсть не назвать. Ни-какие Тани-Раи ее не заменили, хотя уступали безропотно…
Однажды после политинформации вызвал замполит и сказал, что с этого дня я назначаюсь комсоргом роты. Прежний «комсомол лидер» дембельнулся, а из оставшихся только я пони-мал «политику партии» и «напряженную международную обстановку» (как раз Беленко уг-нал МИГ в Японию). Через пару дней приехал из полка заместитель по комсомольской рабо-те и научил процедурам: «Вот тебе, Пономарев, пять журналов. Если что сделал – запиши в одном, а если нет – запиши во всех». Так армия вырастила из меня аккуратиста-формалиста.
Ясно, что никаких комсомольских собраний не проводили, но в протоколах числись по очереди все бойцы вместе с их пламенными выступлениями и рационализаторскими пред-ложениями. Включая Джанджигаву, который, по-моему, вообще по-русски писать не умел. Да и по-грузински с трудом. Еще через полгода наша седьмая рота заняла чуть ли не первое место в полку (по отчетам), и меня отправили в Куйбышев на дивизионную конференцию, где я заслужил изрядную кучу аплодисментов плюс грамоту, которую впоследствии не успел пустить в ход.
У должности комсорга, как минимум, четыре «плюса».
Во-первых, появилась собственная бендешка (кабинет замполита), что очень ценится в армии и где я на подшивках «Правды» досыпал до прихода замполита.
Во-вторых, под «комсомольским предлогом» часто ездил в Саратов, отмечался в полку и слонялся по аллеям.
В-третьих, я создал с приятелями вокально-инструментальный ансамбль «Блики», кото-рый не только разукрасил нам оставшиеся полтора года, но и, надеюсь, запечатлелся в душах местных девчонок.
Наконец, в-четвертых, когда поменяли штатное расписание, меня назначили командиром отделения, существовавшего лишь на бумаге. Иначе говоря, стал «вольным стрелком» с гро-мадным жалованьем – тринадцать рублей пятьдесят копеек взамен трех с полтиной.
В армии главное – пристроиться на индивидуальное местечко. Писарь или каптерщик – это хорошо, но там уже давно хохлы; водилы или радисты  – не было ни прав, ни курсов; свинари – спасибо, не надо;  оружейники – вообще непонятно откуда брались; командир от-деления или замкомвзвода – отвечай за всяких придурков. А вот комсоргом – хорошо, но лучше бы комсоргом полка, совсем лафа.
Хорошо стало командиру виртуального отделения плюс пулеметчику (старшему стрелку) плюс комсоргу. Я расслабился и не чувствовал себя несчастной жертвой несправедливости. Тем более пришло новое пополнение, «молодняк».
Bloody romance, tipsy rock
Среди салаг оказались Витька, выпускник музыкального училища из Свердловска, Толик с Кавказа и Саша, закончивший пединститут в Ленинабаде. После шести месяцев ментально-го дефицита я вздохнул с облегчением. К тому же у нас не было клавишника, а Толик быд высокохудожественной личностью, художником и философом, первым (и единственным) моим кабардинцем-другом. Мы прослужили вместе до конца, а мой дембельский альбом ук-расился чеканкой с Иисусом Христом вместе с вольным переводом одной из арий. С Вить-кой мы потом столкнулись в Москве, когда я учился на первом курсе. Он учился в «гнесин-ке», но поскольку ни пейджеров, ни мобильников еще не было, мы потерялись. Сашка изред-ка заходит в «одноклассники».
Чуть было не развалившийся вокально-инструментальный ансамбль (половина участни-ков дембельнулась), возродилась в новом составе и с новым репертуаром. Я стал худруком, ударником и солистом, поскольку у Витьки голос оперный, а у других  вообще не было.
 Толик предложил назваться «Блики», мол, не претендуем на аутентичность, а лишь отра-жаем-исполняем, что уже другие сочинили. Я перевел несколько роковых песен на русский, выучили советские хиты, фирменные причитания-слезы-патриотизм («На погонах красных снег искрится, Стынет автомат в холодной руке, Труден путь вперед уставшего чекиста, Да и жизнь порою на волоске») и, конечно, Jesus Christ Superstar, поскольку я знал все by heart. Когда наработали репертуар с «Листья желтые», «Ты мне не снишься вот уж неделю», «Strange kind of woman» etc, замполит вывез на шефский концерт в Александровке. Да, риэл саксесс с похмельным синдромом от местного самогона! Потом школа на окраине Саратова и пошло-поехало.
Через год, после дискотеки с девчонками из сельхозинститута, когда вся рота под магни-тофонный рок-н-рол и «Листья желтые» (музыканты устали) полночи предавалась грязному разврату, замполит отобрал инструменты и ВИА  «Блики» исчез из советской культурной сферы.
Витька – натура возвышенно-поэтическая, даже по сравнению со мной. Влюбился в обща-ге в некую красотку и писал посвящения, которые, конечно же, читали и другие ее «единст-венные любови». И вот Джанджигава, не имевший в голове ни опилок, ни мозгов, но зато зашивший в член (с помощью «бесконвойников») пластмассовые шарики и чуть было не расставшийся с причиндалом (зэковский писк моды), возьми и расскажи Витьке, чем занима-ется деваха с другими бойцами. Меня рядом не было.
Утром после подъема нигде его нет. Обшарили казарму, хоздвор, огород и свинарник. Сержант-земляк с Гайвы говорит, мол, он, наверно, в кабинете замполита досыпает. Я    не-дошурупил, хотя сам Витьке вечером отдал. Открываем – Витька в луже крови. Сержант чуть не грохнулся, я заорал как чокнутый. А Витька глаза приоткрыл и бормочет романтично «я умираю». Что за черт! Отправили в «зоновскую» больничку (именно «больничку», ибо зэ-ки так сие учреждение называли), зашили вены на руках. Музыкант, и решился на такое!
На столе лежала ЧЕТВЕРТИНКА тупого лезвия «Спутник», открытый на «Демоне» Лер-монтов с подчеркнутыми кровью словами «вот так с последней каплей крови я умираю» (что-то в этом духе).
Романтичность Витьку чуть не сгубила, но его же и спасла. Отправили в «психушку» на обследование, а меня затаскали дознаватели по военным прокурорам. Что я мог ответить? Несчастная любовь. Джанджигава и без этого переживал. Позволили с Витькой повидаться. Он ни в чем не раскаивался, но и повторять не хотел. Списали.
Не помню каким макаром, но я записался на заочные подготовительные курсы МГУ. Ро-мано-германские языки не привлекали, узнал где-то (где?!) про отделение структурной и прикладной лингвистики, где вместо литературоведения математика. Полгода получал и от-правлял контрольные, пока новый командир роты, чеченец, кроме мата никаких русских слов не знавший, не разорвал мои тетрадки в клочья со словами «Бл..., чьтоп я болше этова ни видел». Ишь чего удумал, в карауле книжки читать. Это тебе не американская тюрьма, тем более не европейская, а нормальная советская зона, где по обе стороны одного и того же забора живут и зэки, и солдаты, и офицеры.
Учиться я не перестал, на всякий случай проштудировал учебники по математике за девя-тый-десятый, с дифференциалами и интегралами, поскольку думал, что придется сдавать по новой программе. Жаль, не пришлось, а то я был готов.
Дембеля
Понятно, что салаги «пашут» день и ночь, а чем же «старики» занимались? Ну, дел-то не-впроворот!
«Старика» легко узнать по расхлябанной походке с презрительно-насмешливым прищу-ром, по ушитому на размер, кристально чистому и отглаженному хэбэ (или пэша), по сапо-гам в немыслимую гармошку, по выгнутой до сферы бляхе «на яйцах», по подрезанному ко-зырьку фуражки, по шинели минибикини-78, по погонам с плексигласовыми вставками, по усыпанной армейскими значками груди, по облаку одеколона «Кармен»…. И это на фоне чумазых и затравленных салаг, которые гоняют здоровенными щетками воду в каменном ко-ридоре, ползают на карачках в караульном помещении с тряпками, безнадежно драят авто-маты, конспектируют Ленина («военное дело мы должны поставить должным образом»), брякаются на землю по команде «вспышка слева!», несутся куда-то с напяленными противо-газами, чумазятся с посудой на кухне, выполняют особые поручения по доставке портвейна из соседней деревни. Как говорится, «положено!». Зимой им, бедолагам, вообще жизни ни-какой нет, поскольку «старики» фланируют по казарме и раздают подзатылочные распоря-жения, регулярно вспоминая любимые «сорок пять секунд, отбой!» или разбрасывая «плохо заправленные койки».
Зато летом попроще, ибо «старики» либо в самоволке с бабами, либо в душе (или на ого-роде) хлещут портвейн под огурчики, помидорчики, жареную картошку. Откуда же деньги берутся? Не знаю, как у других, но нас «молодых» не грабили. Все-таки рядом с «зоной», где денег навалом.
 Пару раз мои одногодки залетали на крупный скандал по статье «связи с осУжденными», но начальству не хотелось контактировать с военной прокуратурой из-за каких-то там пере-брошенных в грелке и переданных из рук в руки литров водки. Я таким аферами не занимал-ся, хватало повышенного жалованья, но горстку аляповатых браслетов-ручек домой привез, значки за разнообразную «классность» и заслуженный «Отличник боевой и политической подготовки». Все это армейское богатство, превратившееся на гражданке в побрякушки, от-дал племяннику.
Тот, кто не испытывал головокружения, выходя из заполненной портяночной вонью кара-улки на зимний воздух, не промокал насквозь под саратовским осенним дождем, кто не вздрагивал от команды «Тревожная группа, на выход!», не безумствовал на учениях от соб-ственного «ура!», автоматного стрекота и дымовых шашек – тот меня не поймет. Полгода ты живешь как зэк с надеждой на свободу, мечтая о жратве и сне. Следующие полгода грезишь о бабах. Потом уже ни о чем не думаешь, механически вставая и механически шагая. И вот она, «стариковская пора», когда каторге и исправительным работам конец, когда можно компенсировать страдания. Одни свирепеют и буквально гоняются за салагами, другие, вро-де меня, забивают на всё и на всех. Без «дедовщины» офицерам пришлось бы совсем худо. Неужели сидеть в казарме с обалдуями, когда рядом общага химкомбината?!
В конце апреля 78-го года нас послали убирать яблоки в соседний совхоз вместе со сту-дентками сельхозинститута. По сравнению с работницами химической промышленности эти девчонки казались умными и скромными, даже «старики» сначала оробели, но потом… По-том мне пришлось всех загонять в роту, а кое-кого и тащить в казарму силами салаг. Но всем понравилось, так сказать, смена диеты, поэтому по просьбе трудящихся я уговорил замполи-та пригласить студенток на концерт, который стал последним в моей армейской музыкально карьере.
Эх, хорошо быть дежурным по роте. После бессонной ночи (см. выше) зайдешь в спаль-ное помещение в шесть утра и как заорешь «седьмая рота, ПОДЪЁМ, мать вашу!». Благо-дарные реплики «стариков», лихорадочные пляски салаг и… «чувство глубокого удовлетво-рения».
Из штаба полка до нас минут сорок ехать, так что знали, когда проверяющий припрется. Один взвод в поля на учения дурака валять, в караул – молодых поприличнее; тем, кто в роте остался, – платочки-нитки-иголки, чистое хэбэ из каптерки; тех, кто еще нетверёзый, – на хоздвор хренотень перебирать (в смысле досыпАть). Так что, орднунг для рапорта обеспе-чен!
Дембель по сравнению со «стариком» – трудоголик. День напролет клеишь дембельский альбом, готовишь сувениры на гражданку, апгрейдишь «парадку», «качаешься» в спортзале и, главное, мечтаешь о гражданке. Морда от такой жизни растет не по квадрату, а по кубу, ибо спишь-ешь вволю, ни хрена не делаешь и ни о чем не переживаешь. Офицеры для пока-зухи назначают «стариков» и дембелей в наряд по кухне, зная, что пахать будут салаги, но вдвое.
Я вроде адаптировался к лицемерию начальников еще в школе, но истинным хамелеоном в армии так и не сделался. Даже в партию не вступил, когда предлагали, подумав про себя, что с такими коммунистами, алкашами и бабниками, мне не пути. Больше не предлагали ни-когда. Глупость, конечно. Надо было бы согласиться и отправиться на три месяца в Ленин-градское училище экзамены сдавать. А если бы прошел – стал бы замполитом и сгинул где-нибудь в Кандагаре? Кто ж знает…
Когда 29 мая 1978 года я покидал двухэтажную казарму с подпорками, на краю Саратова, рядом с ИТК, даже всплакнул. Все-таки два года жил. Служивый служивого за версту чует. До сих пор эта дискриминация в башке сидит, и я считаю ее правильной. «Школа жизни», мать ее…
Кладбище любви
За полгода до «дембеля» дали отпуск. Ехать не хотелось, поскольку я предчувствовал, как тяжело будет возвращаться. Да и что такое десять дней? Ни то, ни се…
Когда кондукторша по дороге из пермского аэропорта   что-то спросила, в голове мельк-нуло «а на каком языке она говорит?». Саратовское аканье пострашнее московского, особен-но на фоне тягучей пермской «каши».
Отцу только что сделали операцию, жутко страдал в больнице и ему было не до моих баек. А я окончательно и с облегчением отбился от семьи и не понимал, как тут жить. Но таки про-длил себе отпуск, ссылаясь на болезнь отца. До сих пор стыдно, но ничего не изменишь…
Продал на рынке пару модных книжек и устроил вечеринку с девчонками и Шурой, дру-гом детства. Напился вдрызг, гладил несовершеннолетних по холодным колготкам, бахва-лился по-армейски. Собственно, и все. Ах да, сначала зашел за племянницей в детсад, чем резко повысил ее рейтинг как «дядя-настоящий-солдат-в-шинели».
Через полгода, вернувшись домой окончательно, я как будто видел сон, а проснулся в ка-зарме.
Первые две недели на гражданке вообще не понимал, где нахожусь и что делать. Заслуги перед Родиной – пустой звук, гулкая пустота. Смотришь на происходящее как на немое кино, только цветное. Прочитаешь пару строк в книжке – и одна головная боль. К тому же отец каждый день укорял в меня черствости, бездушии и эгоизме: я игнорировал нотации или, как дурак, затевал споры ни о чем.
Андрюха и Валерка предложили отметить свободу в ресторане «Центральный». Они-то уже проучились три года, считали себя экспертами по выпивке, но еще не пробовали ни мут-ный от воды-разбавителя одеколон, ни «очищенный» с помощью соли клей БФ, ни коварную грузинскую чачу под перловку. Да и вряд ли подвергались ударам «Агдама» под недозрев-шие яблоки в душе на открытом воздухе. Что ж, надо привыкать к цивилизации. Я согласил-ся, благо деньги кой-какие были: муж сестры отдал долг в сто рублей.
Чего-то там взяли, потом под пронзительное «Остановите музыку» Яака Йолы подцепили двух девчонок. Андрей слинял, а мы с Валеркой провожали и договорились встретиться зав-тра… на Егошихинском кладбище.
Втроем гулять по старому кладбищу – странное дело. Разговоры смутные, ни о чем. Но между мной и Ниной пролетела искра и зажгла что-то. Целый месяц друг от друга ни на шаг. Уже не помню, куда и зачем мы ходили, но что до двух-трех ночи сидели на железнодорож-ной насыпи – помню. Помню и жареную капусту, и обнимания в ее комнатке, и счастье от всего этого. Никто про любовь не говорил. Но любовь была, точно. До сих пор кажется, что только она меня любила, остальные или притворялись или хотели любить. В августе, после экзаменов в МГУ, Нина приехала ко мне, по дороге в Одессу. Пошли в Сокольники на каче-ли-карусели, пили портвейн на скамейке и целовались. Ей-богу, опять было то самое счастье.
Но Москва – это Москва. То ли бес какой-то в меня вселился, то ли гонору прибавилось, но когда Нина неожиданно приехала на Новый год, я вел себя по-свински и говорил всякие гадости. Раздражало ее летнее платье в сочетании с зимними сапогами и под звуки «Supernature» в ДК МГУ. Первого января холодно и пустынно, бродили по центру, и я бур-чал какие-то извинения, пытаясь скрыть накатившую злобу, глупую, беспричинную, тупую.
Когда приехал на зимние каникулы домой (в первый и последний раз), сразу же побежал к ней. Целовал ей руки, извинялся, клялся, божился, напился в гостях по поводу чьей-то «ка-ши» и… уснул. А когда вернулся в Москву, все забыл начисто. Сколько раз раскаивался, столько раз находил рациональные объяснения.
      В 1994 году на встрече выпускников в нашей спецшколе увидел ее и опять всколых-нулся. Вышла замуж, ребенок, да, любила, но уже все перегорело, ни к чему. Звони. Господи, мне бы одуматься и бросить все опостылевшее и надоевшее, но зачем, дважды в одну реку и тому подобное. Опять десять лет прошло. Опять минутные оправдания, слова и обещания. И ничего. Нет, чувствую, что любила, и еще немножко осталось. Маленькая, хрупкая, податли-вая, но не покорная. Ладно, чего уж там теперь.
С матерного на японский
В Москву я ехал как будто из командировки. Запахи метро, толчея на Ярославском, Луж-ники в утренней дымке, «крест» общаги над прудом. Сердце ёкало от счастья.
Сдал документы на отделение структурной и прикладной лингвистики (ОСиПЛ), заселил-ся в общаге и приступил к зубрежке. Шансы на успех не оценивал, поскольку ведь не могу же я не поступить? Два года армии давали привилегию – отдельный конкурс среди таких же отупевших. И меня зачислили.
На первом собрании распределяли по языкам. Выбор – немецкий, французский и япон-ский. Ну «английский я знаю», значит, и немецкий сам осилю, а для французского не стоило переться в МГУ. Выбрал японский: жизнь с нуля, так с нуля!
В советские времена, которые ныне коммерчески осваивает Парфенов (он как-то уподо-бил попытки объективно оценить советскую историю как «инъекцию гноя в вену» сознания (?)), любой провинциал реально прожить и проучиться в Москве на стипендию в сорок руб-лей (а если ты «стёпу» не получаешь, значит, хреново учишься и, спрашивается, зачем?). Общага – два с полтиной, питание – четвертак (за счет льготных талонов), проездной – один рубль. Оставшейся «пятерки» мало, чтобы буйствовать ежевечерне, но с голоду точно не помрешь. В конце концов, так можно просуществовать первый курс, а потом – извольте под-рабатывать. Нынешним студиозусам на 1300 – кранты.
Одержимый когнитивной жаждой, я бросился в учебу, вкалывал день и ночь. Или так ка-жется сейчас? Через месяц выяснилось, что не отличаюсь по тугоумию от остальных, в том числе «коренных москвичей». А «пятерка» за фонология у А.К. воодушевила на невиданные подвиги.
Еще прогулки по Сокольникам с Мариной, приватные разговоры на кухне с Ириной. Адаптация шла успешно, армия стала фоном.
На первом же курсе устроился на соседнюю почту, но через пару месяцев бросил, ибо вставать в шесть утра, когда Ашот и Олег нагло дрыхнут, непереносимо.
На втором курсе два дня отпахал на московском ликероводочном заводе. Почему два? Да потому что водка рекой, в сортире батарея открытых пузырей, рядышком яблочки, огурчики, сверху (я грузил ящики на конвейер) поток из разбитых бутылок, опять-таки, водка. Комби-нация уже непривычной физической нагрузки («деды»-то ..уи валяют!) с алкогольной про-страцией грозила деградацией. И зачем умнику таскать тяжести? Артур с приятелями поко-рячились на разгрузке свиных туш, умаялись, а получили грошики. Нет, лучше стакан крови за «четвертак»! Муторно, тошнотворно, но даже я, которого кровавые кадры в кинофильмах до обморока доводят, однажды в «боткинской» больнице решился. На пару с Артуром. И выжил! Точнее, ожил после литра «Медвежьей крови» под селедку.
На первое лето остался в общаге. Вовка поступал в «торезовский» (или в МГУ?), но жил у нас на Вернадского. Научил бацать на гитаре репертуар из тридцати песен. В сентябре нас отправили в первый «колхоз», в Можайский район. Жили в пионерлагере, грузили мешки, устраивали дискотеки, квасили.
Целовался с Зариной, девушкой персидских кровей и большого папы, который потом ока-зался еще и видным эсперантистом. Имя такое не забудешь никогда плюс в телогрейке на скамейке звезды считать в конце сентября – тоже зацепка. Прошло почти десять лет. Вы-рвался на научную конференцию в Подмосковье. Аспиранты, доценты, «светила». И тут она, Зарина. Встрепенулось, зашелестело в груди. Поздние признания – вечные расставания. Тут же стих написал и песню сочинил. Еще и спеть успел.
После казармы в поле, без надсмотрщиков, устава и вместе с девчонками – это курорт. Да и не работа вовсе, ибо полчаса грузишь – два часа  болтаешь и болтаешься.
Вдруг я простыл из-за молодецкой безалаберности, и прямо с поля эвакуировали в штаб, где провалялся в полусознании сутки. Секретарь парткома А.С. (преподаватель) вылечил на-родными настойками, припарками. Жаль, спасибо ему сейчас не передать.
В Москву я вернулся признанным бардом, который еще и хохмит. Я второй раз стал сво-бодным человеком (первый, когда перешел в ранг «стариков»), но уже среди своих, где бо-роться за удержание статуса нет нужды и куда переместился мой новый дом, общага.
Кавардак и безобразия
«Крест» в 22 этажа на Вернадского-Кравченко. Блоки на две-три комнаты. Пруд без пре-дупреждений санэпидстанции. Внизу – столовая, библиотека и дискотека. Пока не побывал у Вовки в «торезовском», не знал, что живу в раю.
Вовка учил голландский (уехал в ГСВ в ГДР, сейчас в Киеве большой босс в PR-компании, но по-прежнему приколист). «Система коридорная», впятером в комнате, неуютные девичьи лица по утрам и искаженные алкоголем мужские рожи по вечерам. Я приехал в Москву встречать новый 84 год. Начали в общаге где-то у «горбушки», продолжили на чьей-то хате. Послушали поздравление генсека (Черненко или Андропова), спели стоя гимн СССР (в ар-мии привык, новых слов не учил и не учу из принципа). Квасили, танцевали (самый писк – брейкданс и половецкие пляски по обыкновению), кто-то целовался с американкой, неиз-вестно откуда взявшейся. Под утро выползли на улицу. Снежок, тепло, радостно, похмелье еще впереди. Задушевные вопли «в броню ударила болванка» на всю округу. Вареные сосис-ки с зеленым горошком в закусочной и серые посленовогодние будни.
В ДСВ мы жили сначала втроем (я, Олег, Ашот), потом вдвоем (я и Артур). Первые два курса пахал как прирожденный зубрила, комсомол не отягощал, а в самодеятельность МГУ не попал: времени мало, гениев на филфаке переизбыток, потому и занимали на «весне» по-средственные места. Лидировали физики-химики, не отягощенные саморефлексией и пред-почитавшие комсомольские отряды для контроля над «облико морале» в общежитиях.
Придешь с занятий – и жизнь кипит до утра. Засядем в «апендаум», часам к четырем очу-хаемся, «в школу не пойдем». Бутерброды «белый хлеб с черным», сухое вино, портвейн, пиво. Бесконечные дискотеки в ДСВ и ГЗ под Донну Саммер, цветомузыку и стробоскоп (у Олега рубашка была блестящая – класс!). Как пелось, «в «Балатоне» сгоряча прихватили «сухача» и еще «Салюта» по два пятьдесят. Вечеринки под гитару, свечи, финский «Мальбо-ро» за рубль, джинсы от фарцы за сто восемьдесят.
«Армейские» держались вместе. Артур, друган, ныне где-то в Вятской ТПП, оттрубил три года на флоте «шпионским ухом в эфире». В нашем кубрике главный закон – Ordnung, Ordnung и еще раз Ordnung. Чистота, запланированные пирушки, график «бл…дней с осво-бождением «спального помещения». Но и нас развратило всеобщее раздолбайство. Пореши-ли начать новую жизнь. Подъем в семь, завтрак, кофе в буфете (13 копеек за полстакана) с сигареткой «Родопи», свежие газеты, треп о политике и… в койку до обеда. Тьфу, черт, опять не получилось!
Однажды сговорились отметить день рожденья Артура в пивнушке на Строителей. Я, Олег, Володька своевременно заняли позицию, ждем, курим, терпим, не пьем.
Сейчас таких «очагов культуры» нет. «Автоматы», столы для стояния, дым коромыслом, возбужденные лики бывших интеллигентов, передовых пролетариев, бомжей, подержанных дам с синяками и калейдоскопические запахи реальной жизни (разве что портяночных не хватало). Тарань ошметками, селедочка ржавая, хлеб надорванный, кружки замызганные. Из кранов вытекает нечто пенистое, но большего никто и не требует. Одни доливают водочки, самые искушенные – портвейн.
Взяли по паре для разгона. Обсудили сионизм, империализм, сюрреализм, наметили пла-ны на пятилетку. Далее реконструировали биографию Артура в подробностях и с акцентами, нагадали доброе будущее. Забыли про него начисто. В общем, Вовка-то лось, он восемь кру-жек вылакал, но до общаги дошли мы все. Артур сидит, учебник читает. Понятно, выпендри-вается, друзьями манкирует. Ну-ну, трезвенник. Но у нас с собой были резервы. Усугубили, точнее, усугубляли в несколько заходов. Артур под утро обнаружился в душе: «закалялся и впал в анабиоз». Вечером скорректировал свое гнусное поведение.
Это скорее исключение, чем правило. Мы с Артуром пили эстетично, под закусочку и сервировку (в отутюженных рубашках и шнурках – нет, врать не буду). Пока не заявлялся кто-то из менее притязательных субъектов и не превращал (впрочем, без малейшего сопро-тивления с нашей стороны) дегустацию в пошлый кир (слово подзабытое, от глагола «ки-рять» в смысле пить спиртные напитки», отсюда стандартное предложение «ну что, кир-нЁм?»).
Случались культурные мероприятия вроде встречи с флажками процессии с Индирой Ганди на Ленинском проспекте, похода на Тарковского после литра пива или романтических свиданий ночью на Ленинских горах с аттракционом «сейчас я накрою курткой луну в Мо-скве-реке» и последующим переходом на босу ногу.
Как-то Сэконд, внук известной германистки, привел в общагу Марину из Орла. Ну так и представил. Через пару часов он слинял, а мы, я и она, остались. Прощебетали до шести утра как два голубка, провожались еще часа три.
Огромное солнце встает над цирком, я безумно влюблен и до потери разума счастлив. По-сле обеда очухался и молча бросился на вокзал. На электричках к вечеру добрался до Орла, а дома сказали, что она в пионерлагере. Туда примчался, нашел. Стоим и молчим. И тут Ма-рина говорит «А ты зачем приехал?». Все во мне разом оборвалось… Скоротечнее роман не придумаешь. Бывали и подлиннЕе, но пОдлинннее – вряд ли.
Пять луковых колец
На втором курсе нас начали готовить к Олимпиаде – дополнительные курсы разговорной речи. За патриотизм добавили по «десятке» к стипендии. Молодой препод аж из Министер-ства то ли внешней торговли, то ли иностранных дел заставлял зубрить путеводитель по Мо-скве, из которого сейчас помню только «seibo», («богоматерь»).
Параллельно осваивали на военной кафедре методику допроса военнопленных и вооруже-ние стран потенциальных противников. Оттуда остались «sensha» (танк) и «Tate! Ki o tsuke!» (Встать! Смирно!) (последнее я нерегулярно воспроизвожу на занятиях с журналистами). Потом меня как военного переводчика освободили от регулярных военных сборов, ибо япо-нисты в уральских полках не требовались, а комвзвода можно было назначить из кого по-проще. Погоны мне не выдали, капитана не присвоили (в отличие от ВВольфовича), так и живу старлеем и ныне уже теоретиком военного перевода. Да что там переводить сейчас? Вколол «сыворотку правды» – сам все нарисует. Наверно, в секретных резервных специаль-ных списках моё ФИО значится. Так что, эй, японцы, вы там полегче с претензиями на Кури-лы! Нету никакой такой «happaryomondai», т.е. «проблемы северных территории»! Олег, один из двух вундеркиндов японской группы, как-то речевку написал «Hakugekijieitai chotto mattekudasai!». Но она явно милитаристская и антисоветская, поэтому обойдусь без перевода.
29 декабря семьдесят девятого года отметили в общаге, в армейской компании, ввод со-ветских войск в Афганистан, твердо намереваясь поутру двинуть добровольцами в военко-мат. Увы, проспали до обеда и отложили решение до следующего раза. А 31 декабря от-праздновали Наступление Коммунизма, который лично нам Никита Хрущев обещал в учеб-нике «Рассказа по истории СССР» за четвертый класс.
Японцы Олимпиаду проигнорировали из-за Афганистана, их хватило лишь студентам из Института стран Азии и Африки. С парой-тройкой делегаций я походил, напереводил вся-кую чушь, попил-поел на банкетах. Приятелям с нормальными языками повезло больше.
Был у нас один якут с русского отделения, сопровождавший фирмача с «Мартини». Соот-ветственно, сей напиток лился в ГЗ рекой подо что попало. Мы сильно не горевали и слав-ненько ответили на торжество в Лужниках культпоходом в Подмосковье. До закрытия Олимпиады проболтались в ГЗ, к которому уже приставили милиционеров, поэтому при-шлось устраивать личную жизнь на природе, в частности, в овраге у кинотеатра «Звездный», под теплый портвейн. В день закрытия провожали Мишку через окно ГЗ и чуть ли не плака-ли от восторга и умиления, разумеется, нетрезвыми слезами.
Как пострадавшим от антисоветизма, в качестве компенсации нам выдали в профкоме бесплатные путевки в профилакторий МГУ «Голубая долина» (тогда даже песня «Голубой щенок» воспринималась без гендерного подтекста), в Сукко, недалеко от Анапы. Рассели-лись по отрядам, по палатам, перезнакомились и приступили к разврату.
По утрам будил «Чингисхан», зарядка, завтрак, дальше еще что-то культурно-воспитательное, а часов с трех – походы на местный рынок с дегустацией вина, подкрашен-ного табаком. Ну понятно, галечный пляж на море. Стандартный набор удовольствий, вклю-чающий девушек-студенток, со страстями по темным вечерам и музыкой вплотную.
Объявили конкурс художественно самодеятельности. Патриотические и бардовские темы не вдохновляли, и мы с Вадиком написали сценарий мюзикла по мотивам (а то!) анекдотов про поручика Ржевского.
Вадик – блондин с пушистыми усами и бесцеремонно-наглым взглядом, хотя и романтик до жути – сыграл Ржевского. Денщиком у него Шура, которому для комичности мы присо-бачили подушку к животу. Еще пара гусар, опять-таки, с физфака, как Шура, но здоровенных. И массовка, исполняемая девчонками с разных факультетов и курсов. Понятно, что НАШИХ подружек. Реквизит: пистолеты, кивера и прочее. Да, еще рыночные торговки с местным ак-центом. История драматическая, со вставными песенными номерами и, якобы, пушкинскими полупохабными стишками. Там было и «… но сам процесс», и «на рояле-с скользско-с». Ре-петировали неделю, винища выпили тонну. Артур подавал артистам, временно исчезавшим за кулисами по сценарию, по стакану для акцентуации таланта. Ну а я изображал обманутого графа, супругу которого играла Нина, подружка Шуры, так и не ставшая его женой.
Слава богу, действо длилось полчаса, и мы не попадали прямо на сцене. Народ бурно ап-лодировал, а воспитатели пытались сохранить невозмутимость. Первого места не дали за пошлость, т.к. за пошлость мест не присуждали. Зато поклонниц прибавилось. Романы эти после возвращения в Москву быстро увяли.
Через шесть лет уже с другими соавторами я вместе с будущей женой поставили в ПГУ «музыкально-драматическую постановку в пяти картинах, двух актах, с прологом и эпилогом «Сцены из жизни» аспирантов и лаборантов», но на этот раз обошлись отечественным ре-пертуаром. Солистом был я. Увы, на этом моя сценическая карьера закончилась. Начались сугубо закулисные игры.
В полях под дождем
Учеба после Олимпиады и Черного моря абсолютно не привлекала. В деканате нас попро-сили как «опытных колхозников» укрепить «молодняк» в том же «Клементьево». Ни секун-ды не колебались, предвкушая продолжение банкета в полевых условиях. Опять пионерла-герь (в избушках и «конюшнях» в «колхозах», а их было в общей сложности девять, я нико-гда не жил, барствовал то есть), за вечер вписались в компанию, меня выбрали (понятно, на-значили) бригадиром. Счастья в том никакого, но надо же было и покомандовать (признаюсь, никогда не нравилось, потому что «директор» из меня хреновый: то либеральный, то дикта-торский).
 На второй день девчонки-кроманьонки привычно бродили, согнувшись в три погибели, за картофелекопалкой, а мы до обеда ПЛАНИРОВАЛИ погрузочные работы. Разделились на две бригады: первая забрасывает мешки в тракторную тележку, вторая обеспечивает костер и «горячительное». Два второкурсника в элитные подразделения не вошли, поскольку в ас-самблее не участвовали по неуважительной причине: подбирали картошку. Что ж, «дембеля» (а кроме нас с Артуром еще пара армейских) быстро навели порядок в филологическом бар-даке.
Да, когда тепло и сухо – это кайф, а вот под проливным дождем, когда кое-как балансиру-ешь в тележке, ведомой по пашне пьяным шофером, и кое-как уворачиваешься от дружеских мешков, регулярно выпадая на сырую землю с возгласом «бл..!»…  Правда, и бежать за чер-товой тележкой, на ходу хватая промокшую тару, спотыкаясь обо все подряд, тоже не сахар. С утра я матерился с директором и бригадирами, указуя на беспробудное пьянство рабочих и коммунистические энтузиазм студентов а ля Павка Корчагин, а вечером...
От нас до штаба – девять километров. Приезжали с проверкой редко, но однажды нагря-нули в разгар развеселой дискотеки и навешали морально, чуть не с выговорами. Однако пьянство – не порок, а вот нарушение норм коммунистической мораль – преступление перед Партией и МГУ.
Так «выбросили» из универа девчонку, хахаль которой умудрился предстать голой задни-цей с утра перед скромными филологинями, разбудившими своими визгами руководство. Из комсомола и «автоматом» из МГУ. Такая же судьба постигла и маримана Бр… на, застигну-того за сексуальными телодвижениями в ДСВ, но потенциальный тесть перевел его на заоч-ное отделение. Так что, хэппи энд.
Задушевное «пахнет луна сосной по тишине лесной» и ироническое «не смотрите вы так сквозь прищур пьяных глаз» подтолкнули в мои объятия Марину. Мы даже целовались, в смысле я целовался, а не она. Без «гнусных замыслов», сплошной интеллектуализм (это я) и поэзия Цветаевой в ее исполнении. Мне нашептали (потом), что ее папа – большой чин в КГБ. Артур прилагал дружеские усилия, чтобы колхозный роман закончилось браком, но преодолеть отсутствие физической тяги я так и не смог, хотя прописка в Москве как вожде-ленный приз, не помешала бы.
После «колхоза» Марина пригласила нас на день рожденья. На Украинском бульваре я сроду не бывал и квартиры такие видел только в советском кино про одиноких медсестер с «Жигулями». Прикинув, что пить при родителях нехорошо (еще за алкашей примут, впечат-ление испортим, девушку подведем), решили размяться, чтоб снять напряжение и подгото-виться к роли. Вроде, «мы не пьем, потому учимся серьезно, день и ночь». Взяли в «Балато-не» три бутылки «Совиньона» для сброса груза ответственности. Кажется, добавляли, не помню…
Вечер у Марины удался, сидели скромно, с салфеточками на коленях, интеллигентно же-вали сырокопченую колбасу, сыр со слезой, красную рыбку, запивали «Фантой» и «Столич-ной» с винтом. Подкормились и вступили в умные беседы, в том числе о правильной поли-тике партии. Не знаю, как меня восприняли, но тестем генерала я не стал, ибо через пару дней увлекся другой особой, будущей первой женой. Эх, а кабы отдался тогда Гименею, был бы сейчас генералом. Или бы сгинул в Афгане на спецзадании. Кто ж знает…
В «колхозе» настало время расчета. Удалось выбить премию, но на всех ее явно не хвата-ло. Как быть? Как-как? По справедливости. Армейским и продвинутым пацанам (тогда так не говорили, но категория-то существовала!) по сотенной, всем остальным – по десятке. Ра-зумеется, конфиденциально. Свои кровные мы тут же раздали девчонкам-москвичкам, у ко-торых брали в долг, чтобы финансировать дискотеки и поддержание рабочего тонуса на по-левых работах. В общаге кто-то проболтался, но до исцарапанных лиц не дошло. В конце концов, если бы не это мудрое решение, не видать девчонкам своих денег.
Волка ноги кормят
Повышенная стипендия в полсотни вместе с родительской «двадцаткой» не гарантировали полноценного кайфа в столице. Шок после японского прошел, я втянулся в иероглифы и премудрости структурной лингвистики, а остальные дисциплины сдавал  (или ставили?) по инерции. Обуреваемый страстями и нуждаясь в средствах для куртуаза и презентов («Мажи нур» – 45 рублей, в кино с девушкой с бутербродами с красной икрой в буфете – «пятерка», про театр страшно посчитать – перекупщики или пара-тройка ночей в очереди, скинуться на пирушку – тоже «пятерка», а с ночным продолжением с помощью таксиста – еще «десятка»), я бросился на заработки.
Кстати, история КПСС – самый антисоветский курс, ибо на каждом съезде выяснялось, что ничего не сделано и все надо переделывать. По политэкономии социализма не получил «пять» лишь потому что не понял, как перекодировать понятия политэкономии социализма в термины политэкономии капитализма. История чуть было не повторилась с научным комму-низмом как солянкой из мифов и догадок, но к пятому курсу я научился жонглировать сло-вами. Увы, теоретическое программирование в «сапоге» (экономическом корпусе) за меня осваивал Слава, который  сейчас развивает Америку.
Итак, пять-шесть шабашек одновременно. Справки в деканате не давали. Секретно и за-претно.
Полставки лаборанта на кафедре, чтобы перебирать и аранжировать каталожные карточки, из коих мастерили «тезаурус терминов». Занятие механическое и в моем исполнении бес-смысленное, но приятнее, чем разбор магнитофонных разговоров черт знает о чем, опять, по хоздоговору, но для разработки «программы распознавания речи».
Ночное дежурство в ГЗ (главном здании со шпилем, которое по телевизору показывают) на шестом этаже, где сидеть с 10.00 в сталинском кресле и бдить до 8.00. Мы, однокурсники, естественно, кучковались, играли в карты, трепались, жарили купаты которыми как-то раз отравились. В перерывах я перебирал те самые карточки.
В карауле тоже собирались с двух постов на углу, пока прапор не отлавливал и не давал …дюлей. Когда я в первый раз проснулся на посту зимой, то пару минут искал автомат и ку-мекал, как объяснить сержанту следы на КСП. Шинель плюс ватные штаны плюс полушубок – где тут 3,6 кг акээмовских почувствуешь? С тех пор не переживал и с часу до трех дрых как собака или, точнее сказать, как спящая ходящая лошадь.
Уборщицей в гастрономе в доме с кинотеатром «Ударник» размазывал грязь по огромно-му залу пятнадцать раз раз в месяц за 100 (!) рублей. Задержался на целый год и слинял от лени и омерзения.
Учил польского харцера английскому языку, чего хотели его родители-дипломаты.  Он – нет, я не настаивал. Деньги-то платили исправно!
Служил няней двух детей, мальчика (Федя, полтора года) и девочки (Маша, три года). Внук-внучка академика, а наняла меня их мамаша, которая ни с того ни с чего поверила не-знакомому студенту. Видимо, от бытовой безысходности и слабости материнского инстинкта. Гуляли мы в скверике за Домом профсоюзов. Рассказывал сказки, басни и стишки, ловил восхищенно-недоуменные взгляды старушек и молодых мамочек. В общем, репетировал роль молодого папаши, что потом пригодилось.
Опять-таки, учил, но русскому языку венгра Петера, собиравшегося поступать на истори-ческий факультет МГУ по стопам отца, известного этнографа Иштвана Эрдейи. Мы больше вина выпили, чем чего-то выучили. Между делом, я влюбился в его мать, русскую, хотя ее даже симпатичной назвать трудно. Видимо, под воздействием «Токайского» и сигарет из «Березки». Безмолвно, безнадежно, но она чувствовала. Поступил Петер или нет – не знаю, но приглашение в Венгрию прислал (до сих пор храню). Меня не выпустили из СССР «как старшекурсника МГУ» (устная формулировка в ОВИРе). Секретов я не знал, но заразиться антисоветчиной мог бы, чтоб ее потом распространять. Только я не понимал, где.
С эпизодическими шабашками набегало больше двухсот  рублей в месяц вместе со сти-пендией. На жизнь хватало.
Сокурсники (не москвичи!) больше занимались либо опасным для жизни, либо физиче-ским трудом. Например, Артур дежурил в булочной на Полянке. Приносил на занятия поли-этиленовый пакет с ореховыми крошками и обсыпкой. Откуда же? «Берешь поддон, пару раз встряхнешь, и так с каждым». Технология, однако. А вот Костя скупал у иностранцев зано-шенные джинсы и сбывал в общаге. Новые штаны стоили 180 рублей, а постиранный хлам Костя сбывал за приемлемые двадцать-тридцать. Увы, Костю за это почему-то недолюблива-ли. Да ему наплевать, он давно в Москве, хотя специально греческий с гречанкой учил, что-бы в Грецию умотать.
Повезло «португальцам». Их отправили в Анголу и Мозамбик  на войну, переводчиками. Насмотрелись и натерпелись вдосталь, но зато привезли по чемодану (как мне казалось) че-ков. Быстренько растранжирили в «Березке». Меня ( и никого) в Японию не посылали, а уст-роиться дворником с ведомственной комнатой я не мог, ибо на ОСиПЛе нет заочного отде-ления. Безбедной жизни пришел конец, когда я получил первую преподавательскую зарплату – 106 рублей на руки. Что ж, вернулся к шабашкам.
Почему студенты жалуются, что заработать негде?
Вверх дном
Пятый курс – не учеба, а беготня по Москве. Покидать столицу, которая стала родной, не хочется, а чем заниматься без прописки и жить где? Девушки вступали в фиктивные и «ис-кренние» браки с иностранцами, жителями Подмосковья и сыновьями дипломатов, а пацаны несолоно хлебавши разбредались по СССР.
Отец Петера, наивный европеец, пытался через свои научные связи пристроить меня в Ереванский университет, полагая, что это в принципе возможно (?). Мой научный руководи-тель Б.Ю. договаривался с Харьковом, а деканат намеревался отдать в рабство на Кирово-Чепеций химкомбинат переводчиком.
Я созванивался по ночам с кафедрой японской филологии ДВГУ, посетил множество не-профильных учреждений, но отсутствие московской прописки с запасом перекрывало мою гениальность и коммуникабельность.
Вызвали в деканат и дали секретный телефонный номер. Звоню, а это Комитет государст-венной безопасности. Прошел собеседование на Лубянке, но ни явки, ни пароля не получил: приказали ждать звонка. Поскольку в 1982 году «мобилой» или пейджером я не располагал, а дежурить в телефонной будке в СССР бессмысленно: оставалось уповать на телепатию или «молнии» «Алекс – Юстасу».
Смерть Брежнева поставила крест не только на моей карьере шпиона в Токио, но и на коммуналке в Москве. Это был второй и последний шанс.
В марте Марина (другая) вышла замуж за Серегу, рассчитывая через два-три года навсегда покинуть распределенный ему Курск, но до столицы недоехала, застряв в Дзержинске. Зато сейчас доктор и профессор, в Англии не вылезает. Их мартовская свадьба в «Славянском ба-заре» на улице Двадцать пятого Октября угораздила меня 22 июня, ровно в… (нет, не помню во сколько) бракосочетаться в Грибоедовском дворце на Кировско-Тургеневской. Неделя ночных дежурств, номера на ладошках с такими же чокнутыми любителями выпендрежа, свадьба на съемной квартире, медовый fortnight на тещины деньги в Прибалтике (Вильнюс, Рига, Таллин, Ленинград) и трехгодичный дистанционный ( «гостевой») брак.
Таня, моя жена, еще курс проучилась в МГУ, мечтала об аспирантуре как о дополнитель-ной трехгодичной жизни в Москве. Мешал «трояк» по французскому. Я срочно прилетел из Ейска, где отдыхал у новых сродственников, и договорился с заведующей кафедры на ее да-че о пересдаче (!). Да уж, наглость, усиленная страстью, ничего не остановит! Увы, Таня провалила «специальность», улетела не ко мне, в Пермь, а в Барнаул, чтобы лаборантом у Марининой мамы зарабатывать стаж. Я робко возражал, а мои и ее родители вообще ничего не поняли.
За год мы виделись пару раз. Таня стала аспиранткой, и несмотря на то, что после ссор и скандалов я разъехался с родителями и получил собственный угол в «коммуналке», она на-отрез отказалась переводиться на заочное отделение. Предпочла столичные перспективы. Я страдал, но не от мук совести или целомудрия. В конце концов, что такое два года не в ар-мии?
В 1986 приезжаю в гости на Новый год в ДСВ, получаю фингал под правый глаз от ее лю-бовника (вот где проницательность вредна!), неделя со свинцовыми примочками и никакой Библиотеки иностранной литературы. На вопрос заведующего о происхождении синяка не-оригинальный ответ  –  «споткнулся об угол».
Весной подал на развод, и, не пожалев ста рублей, выслал по почте все вещи и книги Тани в Ейск. Пятого октября с помощью коньяка «вышел на УДО» и через месяц женился. Друзья хохотали, родственники недоумевали, а я ждал ребенка. Это был второй по значимости мо-тив (или первый?). До сих пор живу. Матримониальных предложений больше не поступало, а мои намеки бесцеремонно отвергались. И слава богу!
Сертификата «идеального ученого», который выдал мне научный руководитель, хватило бы и на Гарвард с Оксфордом, но оттуда каблограмму не дали. Я вернулся в Пермь, в город, «знакомый до слез», с направлением в Научно-исследовательский институт управляющих машин и систем, потому что в дипломе стояло «программирование». Начальник сорок пер-вого отдела Исаак Израилевич (или Фима Абрамович?) обрадовался «коту в мешке», катего-рически пообещал обучить программированию, хотя я признался в полном невежестве. Ну я-то знаю, как разговаривать с евреями! Отпустил с богом (чьим?).
Пошел в пединститут, имея в запасе второй французский, но перспектива пробных заня-тий в августе не вдохновила. Не вернуться ли на почту? Ладно, безнадежно еду в универси-тет. О боже, год назад открыли лингвистическую кафедру, а один из преподавателей уехал на год учить афганцев (отцу тоже предлагали в Эфиопии бухгалтерией заняться, но что-то не сложилось). Судьба, провидение, ангел хранитель? Леонид Николаевич подписывает бумаги и берет с меня обязательство ежегодно ездить в колхозы со студентами (факультет-то фило-логический, некому зверствовать в полях) и преподавать с сентября украинский язык, кото-рый «вам выучить ничего не стоит после старославянского, латинского, английского, фран-цузского и японского»). Беру в библиотеки учебник в двух томах, и, естественно, туда не за-глядываю, помня об армейской максиме «не торопись выполнять приказ, а то вдруг его от-менят!».
В августе выясняется, что учить надо чешскому. Чешский, так чешский.
Весь сентябрь в колхозе «Труженик», на этот раз морковка, в поле корячиться ни в каком качестве не надо. Даже вредно, ибо неработающий есть раздражитель для работающего. Еще бы, заместитель у будущего декана. Беседы в усвоенной ранее стилистике с председателем, заботы о бане, отоплении, безопасности студенток. Монолатеральная романтичная связь с первокурсницей, которую зовут, конечно же, Ирина.
Лекции, семинары, инспекции «старших товарищей», нищенская зарплата, тезисы к кон-ференции, умные речи... Неожиданно для себя я превратился в преподавателя и ученого, не-излечимо заболел «педагогизмом» как страстью учить студентов, хотя и сто раз зарекался этим заниматься.
Шантажист-аматёр
В 1985 году отец, как и хотел, переселился с мамой в «брежневку» напротив, а я пере-брался в тогда еще богом забытый Парковый. Тринадцать квадратных метров в «серой пане-ли», кровать с панцирной сеткой, древний телевизор на столе со свалки и соседи из народа.
Хозяйка, обширная дама лет сорока с взглядом уличной торговки (и в самом деле, прода-вала овощи на улице), ее сын, капля в каплю упитанный Плохиш, и истонченный алкоголем, движимый ветром из кухонной форточки Витька, бывший трубач и дважды зэк. По вечерам из коридора доносились глухие удары, смущенный матерный шепот со всхлипыванием и Витькины клятвы в чем-то. Какая жизнь – такая любовь.
Мы не ругались, мыли полы по очереди, курили на кухне. Через год я женился, чуть позже появилась на свет первая дочка, жилплощадь скукожилась из-за двустворчатого шифоньера на деньги первой тещи, табачные дымы из кухни, но прилично разъехаться из 39 метров не-возможно.
Скоро я узнал, что у очередного ухажера матери Татьяны, мутной личности с похмельной физиономией, пустует однокомнатная квартира, ибо страсть привязала его к доцветающей матроне. Он, хотя и вечно «в дугу», из-за остатков мужской рациональности и подозритель-ности к интеллигентам с гневом отверг бы мою жалкую компенсацию за лишение собствен-ного мирка, а вот Татьяна, которая дорожила «хоть плохоньким, но мужем», осознавала, что в случае чего вместо меня, малопьющего и разумного, может появиться семейство алкашей, хуже – похотливая бабенка с прицелом на чужого мужика.
Сначала я подводил соседку к мысли о том, что отдельная квартира меняет жизнь карди-нально, причем автоматически. Витька бросит пить, ибо ощутит себя хозяином, а сынок от-влечется от всяких безобразий и освоит технологию получения профита с капусты. Красоч-ные истории из жизни литературных героев все больше и больше разжигали собственниче-ский инстинкт, материнскую заботу и мечты о тихом женском счастье. Вдыхая аромат «Пе-гаса», Татьяна на мгновение улетала в будущее, испорченная в детстве хрущевскими обеща-ниями коммунизма, который запаздывал уже на пять лет.
Далее я деликатно намекал на жадность и эгоизм одного мужика, который злоупотребляет слабостями ее мамули и время от времени уединяется в своей квартире, что может помешать окончательному слиянию душ. Не пора прекратить эти двусмысленности? Ну разумеется, в женских интересах и не без бонуса? Однако соседка продолжала подозревать и одновремен-но презирать меня как субъекта из мира, где платят за болтовню, а не за вымерзание зимой с морковкой-картошкой за прилавком с весами. Пришлось надавить на болевые точки, то бишь напомнить об уязвимости Витьки как дважды ранее осужденного. В самом деле, затеять с пьяненьким Витькой драку, подставиться под его хлипкий кулак и присовокупить справку о «телесном повреждении»  с заявлением в милиции – проще простого. Советское правосудие защитит честь и достоинство молодого ученого с младенцем и женой на руках, определит Витьке местожительство на ближайшие три года, лишив его прописки.
Татьяна трезво оценила вероятность подставы, сформулировала финансовые условия и сделка состоялась. Потом с Татьяной я виделся случайно пару раз, она, разумеется, маминого хахаля никуда не пустила, а переписала метры на себя и завладела всей квартирой. Молодец. А чего добру пропадать? Правда, я забыл спросить у нее про Витьку и его трубу, на которой он играл до первой тюрьмы.
Я отправил жену с дочкой к теще в Закамск, а сам занялся ремонтом «убитой» одноком-натной квартиры на последнем этаже «хрущевки», не имея никаких молоточно-обойных на-выков. Времени было завались: еще длилась заочная аспирантура. Увы, мир так и не узнал о «Типологии глагольных композитов»…
«Прима» вперемешку с привкусом масляной краски, растворителя и ацетона; сочленение потолка со стеной при засыпании, бормотание вслух «вот еще и там не забыть подмазать»… Я вкалывал так, будто собирался жить здесь до второй пенсии. Через три месяца холостяцкая фатера превратилась в свежее семейное гнездышко, а в ноябре, после последней универси-тетской демонстрации, я привез жену, и сам обалдел от изумления. Все блистало и блестело, включая дефицитный голубой унитаз. Однако где-то впереди маячила новая коммуналка и новые соседи.
Русские горки
Через полгода моя Алла стала чемпионом квартиры по ползанию. Когда я приходил с ра-боты, она уже радостно пускала пузыри в крошечном коридорчике. Жена смеялась при упо-минании некой «большой комнаты», поскольку под «маленькой» подразумевалась пятимет-ровая кухня, в которой я сидел на стиральной машине «Эврика» (рекламная пауза: она про-работала еще двадцать лет, посмертная слава советской промышленности!). Места катастро-фически не хватало, крыша начала по весне протекать, телефон не предвиделся. После «бал-конного пленения» я сказал себе, подражая Говорухину, «так жить нельзя!» и приступил к поискам расширения Lebensraum.
Как-то в феврале вышел на балкон, чтобы развесить ползунки (не свои) и пока, подпрыги-вая на ветру, опустошал тазик, Алла, до этого наблюдавшая за цирком из комнаты, смахнула дверную щеколду вниз. На слезные просьбы из-за стекла она реагировала хитрыми рожица-ми. Мороз крепчал, я был в безрукавке и в далеко не ватных штанах. Возвращения жены в ближайшие три часа не ожидалось. Спасла форточка, которую держали открытой, ибо встро-енные батареи кочегарили будь здоров. Когда-то я занимался самбо, боксом, греблей на ка-ноэ, но не акробатикой. Так и остался поджарым, благодаря чему легко нырнул «рыбкой» через форточку в комнату. Алла приветствовала пируэт новой порцией гуканья и неумелыми аплодисментами. «Всё, пора куда-нибудь переехать – сказал я сам себе, осознавая отсутствие логики и денег.
Через пару дней жена отыскала на фонарном столбе объявление, автор которого готов был отдать целых 39 жилых метров за жалкую отдельную квартирку в 30 общих метров. К тому же в обещанных хоромах был телефон и всего один минус – соседи в количестве трех чело-век. Мотовилиха меня, ее сына (я родился в «грачевском» роддоме и жил прямо под теле-вышкой) не смущала. Жесты у виска «добровольно в коммуналку?», продемонстрированные родственниками и знакомыми, на решение не повлияли.
Квартира здоровенная, 120 метров. С эркером. Ванная с трубами под потолком и жалкими остатками эмали вследствие длительного замачивания кроличьих шкурок. Вспомнилась кар-тина, на которой в такой же ванне, в крови, лежит Робеспьер, заколотый некой девицей. Вот поэтому никогда я в этой ванне не принимал ванну. В кухне над плитой здоровенная дыра, дымоход для печки. Да-с, еще загадочный шкаф. Через такие уходят в потусторонний мир, станция телепортации, но скорее во вселенной «Кин-дза-дза», чем в каком-нибудь из миров Стругацких.
Резвая бабулька под семьдесят, полу-обморочный сын с застывшим взглядом наркомана и «дед-в-обед-сто-лет», который передвигается по квартире на реактивной тяге поглощенной пищи с большим содержание цэ-о-два. Представился, но я не поверил. Показал паспорт, фа-милия – Бздунков (!). В молодости работал кузнецом, «добрые» дети переселили из собст-венного дома в коммуналку. О времена, о нравы!
Наш огромный зелено-исламский ковер казался в большой комнате маленьким лоскутком. Полы косые, за окном гремит трамвай так, что всё трясется. Нет половины стекол в окнах. Стал стекольщиком. Сломал штук пять, но, странно, не порезался. Пока вешал гардину, пару раз грохнулся с двух табуреток. Что ж, в детстве брат перевернул мою люльку, тем самым определив мой последующий интеллектуальный перекос: «Голова болеть не может, это же кость!». Зато телефон сороковых годов, черный, круглый, дребезжащий. Наверно, по такому отвечали с ужасом на звонки из НКВД.
Валерка – парень смирный, пьянствует – не беда, но, гад, регулярно приводит в квартиру субчиков, у которых паспорт явно не спрашивал. Склонять эти подозрительные хари к циви-лизованному поведению смысла нет, «мочить» всех подряд – опасно, ибо у меня жена и дочь, в подъезде тьма кромешная, район называется «Рабочий поселок» и концентрация разнооб-разной швали чрезвычайно велика. Нужны другие технологии.
Пару раз мы с тестем Валерку на всякий случай отмутузили. Он не сопротивлялся, но ни-чего и не понял. И тогда я вспомнил о Лёне, который работал в каком-то медицинском учре-ждении.
За чаркой договорились оприходовать Валерку в лечебно-трудовой профилакторий (ЛТП), ибо, во-первых, действует на нервы, во-вторых, мешает размену, уже не вписавшись в па-рочку хороших вариантов. Я ведь не собирался крестить его внуков. Увы, гуманитарные на-мерения (спасти Валерку от белой горячки) запоздали.
В начале ноября его зарубили топором в подвале и сожгли. Мать его, как по Достоевскому, бросила мне в лицо: «Ты и есть убивец!». Зато обмен сдвинулся с мертвой точки, благодаря черному маклеру Мирону. Увы, недолго он прожил со своими сомнительными операциями.
Мы переехали в двухкомнатную квартиру. На следующий день начали менять трубы, од-нако засыпать было трудно из-за кладбищенской тишины, ибо окна были обращены в ги-гантский городской овраг, отделяющий Мотовилиху от центра. Впрочем днем нас развлека-ли соседи фортепьянным исполнением «Макарены».
Двадцать семь метров после тридцати девяти – почти тюрьма. Жили мы там три месяца (младшая Саша – в животе у жены). В мае года переселились в трехкомнатную «брежневку» в Индустриальном районе. Наконец-то, Мотовилиха меня отпустила, и жизнь опять переме-нилась.
Продай или умри
Зачем человеку ум? Чем дольше мыслишь, тем больше сомневаешься в своем существо-вании. Кажешься себе эфемерной пылью из «черной материи», которая разносится ветром по сторонам, а ты пытаешься ее ловить ладошками (чьими?). Если задумаешь что-то – так на двести шагов вперед, а там, как известно, нет ничего. Переделаться невозможно, коли родил-ся такой.
В 1986 году я поступил в заочную аспирантуру, хотел в МГУ, но завкаф обиделся и отка-зал в рекомендации. Тему я выбрал циклопическую, прочитал гору книжек, сочинил гло-бальную теорию, и… интерес к науке пропал. Начисто. Я занялся квартирным обменом, рас-судив, что кандидатского фолианта не хватит даже на домик для дядюшки Тыквы, не то что для моего в будущем обширного семейства.
Унылый технический перевод с японского, первый кооператив (не мой), командировки «в область». АВИСМА как слово – мое изобретение, но бездоказательное: бумаг-то не сохрани-лось. Эх, получал бы сейчас роялти, а скорее всего, сунулся бы с приоритетом – получил бы по морде и баксов сто в придачу. В лучшем случае.
В девяностом познакомился через Шуру (другого) с компанией авантюристов из бывших партийцев, но без «золота партии». Размножались коммерческие фирмочки, и нам тоже хо-телось урвать свой кусок родины. Заседали на квартирах, обсуждали под водочку наполео-новские планы вместе с бывшим вторым секретарем райкома и завкафедрой политеха (он потом сел), высчитывали барыши. Параллельно я пробалтывал вечера в ДК профсоюзов, в дискуссионной группе «Мост». Вот-вот и начнется НЕЧТО. Обуреваемый химерами «брокер живет хорошо, но недолго», плюнул на науку и подал заявление из университета по собст-венному желанию. В феврале обнаружил, что потратил два месяца впустую. Компанию соз-дали, но без меня. Андрей и Шура еще просидели пару месяцев в офисе, усугубив здоровье табаком.
Уязвленное самолюбие (инженера с преподавателем кинули!) мое и Андрея совокупилось с наивностью китаиста Димы и пары авантюристов, породив ТОО «Лацерта Лтд», в котором я стал директором по адресу регистрации. Мечтали делать «бабки» на переводах с англий-ского и на обучении японскому. Клиенты не ломанулись, за исключением пятерки любите-лей экзотики, один из которых – Рамиль – сегодня учит японскому в местном обществе рос-сийско-японской дружбы (моя школа, черт возьми!).
Отступать было некуда, впереди – Пермская товарная биржа, разгоняемая на всех парах нынешним олигархом К. при поддержке нынешнего писателя С. Обогатившись на брокер-ских курсах финансовыми познаниями, мы арендовали на бирже место, чтобы извлекать ка-питалы из воздуха.
Прохиндеи, в число которых мы затесались, делали профит на разнице между госценой (брали на базах и складах за откат) и ценой дефицита. Мы ходили на торги, досконально изучали биржевые сводки и имитировали солидность. Время шло, а варианты валились один за другим, начиная с кучи гравия на другом берегу Камы (светило тридцать тысяч барыша) и заканчивая обменом хлопка из Коканда на вязальные машины из Перми. Эта вакцинация, приведшая к нервному срыву с биением головой об стенку в течение тридцати минут и ис-тошными криками «все пропало, Бендер, все пропало!», укрепила мою волю: к последую-щим козням судьбы я относился спокойнее.
Настал срок очередных платежей, а денег нет. Секретарь биржи предложила продать где-нибудь пару мест, покрыть долги и продолжить бурную деятельность на благо развития уч-редителей ПТБ. Андрей отправился к родственникам в Москву, а я – в Прибалтику, где уже дважды побывал в свадебных путешествиях.
Конец августа, только что провалился путч, Прибалтика фактически вне СССР. В кармане первые двадцать долларов и триста шведских крон, которые тайком, в туалете (незаконные операции с валютой!) подарил мне Пэр за переводы проповедей местным «пятидесятникам». Уповая на волю Господа, я спрятал валюту в покет-бук Библии, с зиппером. За три недели обошел Вильнюс, Ригу и Таллин, жил в дешевых гостиницах с такими же авантюристами, перебивался с хлеба на воду, пялился на «порнуху» в видеосалонах, менял валюту с озирани-ем вокруг, но не продал ничего, ибо местные брокеры не слышали о Перми, а те, кто знал – отворачивались от «Империи Зла», хотя русский еще понимали. Голяк. Плюнув на междуна-родную обструкцию и простыв до печенок (холодало, а я был в самодельных штанах и рас-тянутом самовязе), купил жене модную кофточку и, измочаленный неудачами, вернулся как истинный Герой домой. По крайней мере, не на щите.
Андрей умудрился загнать каким-то идиотам возможность виртуально обогатиться, и мы воспрянули духом. Вплоть до февраля питались надеждами и планами, биржа начала заги-баться, но нам удалось сбагрить проржавевшее место нетипично сумасшедшему еврею за cash в 45.000. Да, моя брокерская карьера оказалась краткой, но яркой. А ведь вариантов досрочного вознесения на небеса было более чем достаточно…
Traitor as trainer
Покончив с иллюзиями, взялись за реальность. Девяносто второй родил кучу проектов, начиная с туристического агентства и заканчивая бюро по трудоустройству. Ничего этого в Перми не было, денег особых не требовалось, но умствования вдаль и отвращение к долго-срочным обязательствам всё перечеркивали.
Один из концессионеров, Мишка, предложил возить из Москвы экраны для мониторов.
Вещь абсолютно бесполезная, но в те времена уже раскрученная. В нашем захолустье, склонном к заражению столичными новинками, вполне могла бы покатить. Но чтобы что-то продать, надо что-то купить. На какие шиши? Андрей, воспользовавшись то ли родственни-ком, то ли знакомым, взял кредит. Прозвонили продавцов и рванули. Пару дней прожили у моего приятеля Сашки (он играл в Сукко роль денщика Семенова и по совместительству жил у Киевского вокзала). Затарились «стекляшками», загрузили в товарный, развезли по домам. Встал вопрос, кому и как продавать. Опыта нет, связей тоже. Объявления в газете ничего не дали. Все барахло свалилось на меня как самого коммуникабельного и директора.
Целыми днями я тренькал по телефонному справочнику и расписывал фантастические возможности экранов. Потом личные визиты в конторы с демонстрацией технологического чуда. Мы торжественно монтировали фигню на мониторы, церемонно заземляли их к батаре-ям отопления, декламировали технические термины, а также ссылались на неведомых науч-ных авторитетов. Собственно говоря, действовали по схеме Остапа Бендера, который рекла-мировал Эллочке-людоедке чайное ситечко.
На директоров трюки не подействовали бы, но работницы бухгалтерии легко велись, вдруг ощутив, какой опасности они подвергались до сих пор. Далее наступал интимный пе-риод предъявления рациональных аргументов фигурантам с правом подписи. Редко обходи-лось без откатов в виде авансовых выплат. Продавать по три штуки бессмысленно, а партия в двадцать «стекол» приносила ощутимый барыш. Сами считайте! Покупали в среднем за во-семь, а продавали аж за двадцать пять! Итого, девяносто процентов я продал именно по те-лефону.
Увы, халява закончилась, когда на Ярославском вокзале подошли бандиты и нагло попро-сили, замахиваясь здоровенными ботинками, уплатить страховку за хрупкий товар. Наращи-вать объемы с учетом таких репараций не имело смысла, и мы поменяли товарную группу. Источники бесперебойного питания занимали меньше места, но были страшно тяжелыми как гири Корейко.
Большой навар развращает и подталкивает к эскалации лени. Перешли на компьютерную мелочевку вроде коннекторов, дисководов, винчестеров. Апофеозом коммерческой удачи стала сделка с фломастерами для плоттеров: десять «карандашей» в кармане – и десятикрат-ный «подъем»!
Губят компании жадность и зависть. Я искал продавцов, вел переговоры с покупателями, а Андрей оформлял как нужно документы. В командировки ездили вместе. Появились сво-бодные деньги и проблема инвестиций. Андрей предлагал купить «Волгу» (себе) и гараж (мне). Я как прирожденный антиводитель отказался, тем более что планировал перевезти по-ближе тещу и тестю, чтобы больше не мотаться зимой в такси с детьми. Супруга Андрея как доцент раскрыла ему глаза на несправедливость (моя жена брала деньги из тумбочки, не спрашивая о деталях). Однажды он позвонил и заявил, что более не желает иметь со мной дело, но совместное имущество (два компьютера, монитор, принтер) оставляет себе, ибо «ты и на это не наработал». Значит, «кинул».
Три дня я вынашивал планы мести («под любым предлогам заявиться, трахнуть молотком по монитору, нет, подсыпать в водку чего-нибудь, нет, просто морду набить» – груда идиот-ских вариантов), позвонил Мишке, который уже пережил стресс со своим компаньоном (тот давно перебрался в Венгрию). Мы выжрали пару литров пива и после подсказанной Мишкой фразы-заклинания «насрать!» я успокоился. Это была первая в моей жизни практика «наив-ной психотерапии» (а есть ли такая?).
Впрочем, выход я заготовил заранее. То ли в армии научили, то ли рефлекс? Параллельно с коммерцией занимался рекламой и как раз подписал контракт на десятку заказных статей о компании, продававшей бытовую электронику. Дело новое, клиенты понятия не имели, сколько это стоит, поэтому я потребовал от П.В. сто баксов за статью. И он согласился. Пер-вые статьи давались тяжело, но я обуздал перо и в итоге накропал около ста фичерсов. Именно тогда, в августе-сентябре 1994 года, я превратился в пиарщика, еще не прочитав ни одной американской книжки и не зная такого слова.
В ноябре по наущению жены я подал заявку на участие в программе «Business for Russia», легко прошел собеседование и оформил загранпаспорт. Раз Австралия меня не дождалась, пусть хоть Америка порадуется!
 
Дианетика и homo sovetikus
В девяностом в Перми появились последователи Рона Хаббарда да прямо в моем доме, на первом этаже. Действовали они напористо, затащили в секту городских и областных началь-ников под предлогом внедрения новой и, конечно, самой передовой технологии управления. Последствия сего просвещения оказались вечными, поскольку до сих пор время от времени из уст властей нечто подобное вылетает, почти как цитаты из сочинений последователя Али-стера Кроули, сатаниста.
Я всегда был склонен к экспериментам над собой. Решил записаться на курсы, благо сто сорок долларов – сумма некритичная. Купил книжку и «тщательно ее проштудировал» (как любила говорить Галя Шамова). Выявил неадекватности, буквализмы, неточности перевода, составил толковый словарь. Зачем? Ну чтобы логично было! Это ж страсть к типологизации и классификации, инкорпорированная в мои мозги А.А. на первой курсе.
Тренинг состоял из двух частей. Сначала я работал как субъект, потом как объект (или на-оборот). Базовый посыл в том, что за счет бесконечного пересказа травмирующих воспоми-наний человек от них избавляется, но для этого нужен проводник, который вводит его в транс, называемый в дианетике английским словом «ревери». Это гремучая смесь нейролин-гвистического программирования (но на пятнадцать лет раньше созданная), эзотерических учений и безумных идеек самого Хаббарда.
Ввести человека в транс – для меня не проблема с детства, ибо простое перескакивание с темы на тему дает надежный результат, а шизофреническая раздвоенность – признак любого разговорчивого умника.
Я тупо повторяю вопрошание о неприятных ситуациях, слышу одно и то же (от женщин о несчастной любви, от мужиков – о неудавшемся сексе), прошу погрузиться в контекст (это по-научному, я попроще выражался) и подробно описать ощущения. Надо сказать, мерзкие и заразительные ощущения.
Если не занять «третью позицию», т.е. воспринимать историю не как собеседник, а как «подслушиватель», то рехнуться можно, что происходило ситуативно. Наслушался я изрядно черт знает каких воспоминаний. Чувствую, что «объекту» все хуже и хуже, а помочь не в си-лах, ибо не имею по Методике права. Пусть их Клямкин-Лямкин освобождает от мемориаль-ных токсинов!
На втором этапе, рассудив, что надо действовать по Правилам (в противном случае Сер-тификата не видать, а это баксы), я добросовестно измышлял телесные мемуаризации в ут-робе матери. А может, и в самом деле так было? То есть я перевоплощался в беременную мной мамулю? До сих пор не знаю…
Почувствовав коварство дианетики, я покинул группу, так и не получив самый главный Сертификат. Но через пару недель пришло письмо из США, в котором мне предлагалось как «истинному последователю и верному ученику» отправиться в Москву для продолжения дианетической карьеры. Пока мой запрос о финансовых условиях сделки шел до Москвы, в Пермь приехали «истинные адепты», или так называемые «клиры» (от английского «clear»). Согласно библии Хаббарда, клиры очистились до пятого колена. Но почему-то безбожно (бог – Хаббард) курили и, судя по ликам, не прочь были и вмазать на халяву. Последние идеалистические упования на то, что есть в мире «бестрепетно-чистые люди» (кроме матери Терезы) рухнули, а вместе с ними и шансы пробиться на небеса посредством непрерывного одитинга (auditing) и автоодитинга ( уже мое изобретение, попрошу!). Оставался шанс по-пасть в Штаты в халяву.
Увы, знакомый психолог Иванов отсоветовал мне участвовать в «приключениях духа», пояснив, что в закрытом помещении меня без труда зазомбируют. Впрочем, я и сам не наме-ревался переводить за «питательный бульон» шизофренические труды Хаббарда. А тут при-глашение из Сан-Франциско, с невообразимыми льготами и привилегиями на следующей ступени перфективности, всего за триста долларов. Да, ролики с картинками «сидят друг на-против друга» я посмотрел, но слезную заявку не написал, опасаясь за свою бессмертную душу…
Ни грек, ни иудей
Еду я летом девяносто первого года в трамвае и, как всегда, думаю о чем-то о своем (сие и есть истинная причина моего антиавтомобилизма: подумать страшно, чего бы я натворил, воспользовавшись купленными правами!). Обращается ко мне девушка лет двадцати пяти, верю ли я в Бога. Отвечаю, что признаю Его существование, но в церковь хожу крайне нере-гулярно, можно сказать, совсем не, хотя и крещен в младенчестве, в декабре, с риском для собственной жизни и для карьеры папы-коммуниста.
Она: «А не хотите ли побывать в нашей общине? Посмотреть, что и как?» –  «Отчего же нет, а куда?». Дала мне Евангелие, там адрес записан.
Прихожу, народ собирается, скромно одетые, с благочестивыми лицами. Собрание  в клу-бе. Как положено, проповедь, «свидетельства», но удивило не это. В конце вышли на сцену два парня и девушка и запели песню на мелодию «За колонной я так и простоял», но о горе-стях и радостях, о жизни в Боге. Я еще не занимался эзотерикой, Библию, если и читал, но урывками (досталась от деда, который жил в глухой деревне, разводил кроликов и учил ла-тинский язык, т.е. прагматиком в нынешнем понимании не был). «Здравствуйте, давайте по-знакомимся. Меня зовут Валерий» – это представился мне молодой мужчина, в костюме и с галстуком баксов за двадцать.
Узнав, что говорю по-английски, Валерий предложил мне переводить протестантского миссионера, который через пару недель приезжал в Пермь. Я размышлял пять дней (что очень много!), почитал Писание с параллельным русско-английским текстом и, уповая на милость Божию, дал согласие.
Прилетели в Шереметьево, в аэропорту проповедник Пэр Эвенсен купил нам по банке «Фанты», в Перми штуки еще неведомой. Сам норвежец, но жил в Швеции. Община отпра-вила его в Россию, благо что билет из Москвы до нас тогда стоил один доллар. Говорил вполне разборчиво, но в первый день я помаялся и не столько из-за норвежско-шведского прононса, а потому что собрание проходило в избе метров двадцать пять площадью. Верую-щих набилось много плюс «атмосфера всеобщего ликования». Им-то хорошо, они в трансе, а мне переводить. Тут еще глоссалалии начались – специфические коллективные бормотания. Теоретически я был готов, но на практике скользил по краю бессознания… Нужно не столь-ко переводить, сколько быстро находить русские аналоги из Библии, а этого в трансе не сде-лать, если назубок не выучил.
Ощущал себя, как скала среди океанических волн: со всех сторон накатывает, а ты кре-пишься, не сливаешься воедино  и переводишь.
За пару недель приноровился, и последняя служба в ДК «телефонки», когда в зале 400 че-ловек, мне самому понравилась. Первые пять минут смотрел на Пэра, потом что-то откры-лось сверху, и слова начали вылетать сами по себе вместе с гримасами и жестами да еще с ускорением и заблаговременно. Резко изменился тембр голоса. Как сказал Шура, я звучал и смотрелся один в один с телевизионными проповедниками. После проведи, уже и непонятно чьей, подходят прихожане, спрашивают, верую ли я, а я отвечаю, мол, Бог не дал пока пол-ною руцею. Они поражаются, да как же вы так правильно и праведно. Далее исцеления, впа-дение в глубокий транс самого проповедника, заговорившего по-норвежски, и мои интерпре-тации с использованием минимальных знаний человеческой физиологии в английском вари-анте.
Через полгода приехал дяденька из Великобритании, с чистейшим британским произно-шением (как в специальной «еврейской» школе учили) и специальным пособием для пропо-ведников. Я уже знал, чего от меня (а от кого же еще, верующие английского не понимают!) хотят услышать, и не волновался.
Поехали мы вечером к «страшно репрессированным» местным евреям, с подарком в виде горохового пальто а ля Петроград-18 год от достопамятного правозащитного фонда. Дело было после 21.00, звоню в дверь, неуверенно объясняю, что, мол, со священнослужителем. Открывает Мира Абрамовна лет пятидесяти. Я сбивчиво по-русски объясняю, что привезли ей подарочек и чтобы она его приняла со всей серьезностью, без гримасы и смеха. Поняла. Так и приняла как дар божий. Пастор чего-то лопотал по-своему, а  мы беседовали о своем, о «девичьем».
Мира Абрамовна (или Роза Моисеевна – кто упомнит?) меня спрашивает, мол, Николай Филиппович, почему я вас никогда не видела в нашей синагоге. И я так спонтанно, ничтоже сумняшеся, отвечаю с благообразным ликом: «А мы с Сарой Яковлевной в другие дни Иего-ве поклоняемся». Тут она просветлела и пригласила на чай заглянуть, мол, родственные ду-ши, интеллигентные люди, один круг. Так я окончательно и бесповоротно стал для других евреев соплеменником, так сказать, вследствие духовной идентификации.
Кстати, сосед по площадке, когда я учился в четвертом классе, называл меня «Коля – ма-ленький Ленин». Таки не зря у тетки Владимира Ильича фамилия Бланк. Картавость у меня с детства, а нос катастрофически превращается в шнобель и с ускорение в последние годы. Никакой особой пользы я из этого симилярити не  извлек по скромности.
Будучи русским патриотом и называемый старшей дочерью «гнусным националистом», я прекрасно с евреями общаюсь и с подвохами не сталкивался. А что Саваоф в Ветхом Завете ведет себя жестоко, так это их внутренние разборки. По всей видимости, я благодать от кре-щения получил, потому что Бог неоднократно спасал меня в самых ужасных ситуациях. Стал бы Он это делать, ежели б моя мама заранее не заручилась его поддержкой?
Луна без курса
В конце девяносто седьмого года после кампании в Законодательное собрание, где я рабо-тал на пять кандидатов в разных округах (в Березниках на Ю.Л., в Перми на производителя мотопил «Дружба», и жену демократа З.: все платили гроши, а время «сенокоса» упускать нельзя!), я, наконец. Задумал уехать в Москву, поскольку одурел от пермской скуки, отста-лости и бесперспективности. Да в семейной жизни наступил стопервый кризис. В общем, на ловлю счастья и чинов, в Москву разгонять тоску!
Я превысил возрастной лимит минимум на пятилетку и нужно было предъявить работода-телям весомые доказательства моей незаменимости. Обзвонил клиентов, написал от их име-ни рекомендации и получил подписи с печатями. На всякий случай с копиями на английском. Собрал в кучку бессмертные опусы, прибавил референсы из Штатов и упаковал в папку на 60 файлов. В общем, к середине апреля девяносто восьмого года досье на гражданина Поно-марева готово, денег хватит на квартал, семье оставлен резервный фонд. Ехать, но куда? Пе-реписал из «Советника» адреса и телефоны PR-компаний. В конце концов, не получится – вернусь и продолжу свое жалкое существование.
Поехал на Тверскую, открыл счет в сбербанке и зарегистрировал новый номер пейджера. Ну и, естественно, полдня гулял по Москве, где после МГУ бывал раза три, не больше, и по которой жутко соскучился.
На Курском вокзале женщина лет тридцати пяти предложила комнату в Дзержинском. Маршрутка, далеко, но для начала сойдет. Перекантуюсь.
Первым делом я заявился в «Имиджлэнд». Оказалось, что начальник информационного отдела закончил ИСАА, китаист, так сказать, близкородственная душа. Обещал поговорить с руководством и позвонить на пейджер («скинуть эс-эм-эску»). За три недели я обошел деся-ток компаний, мой напор и оригинальный маркетинговый ход («вот почитайте мое портфо-лио в шестьдесят страниц») произвели впечатление, но ничего кроме уклончивых ответов, мол, как только, так сразу. Я не отчаивался, переехал в Митино.
Наконец, вызвали на собеседование, В.М. (и теперь директор) спросила, сколько мне надо для счастья. Я ответил, как Шура Балаганов: «800 долларов». И попал в точку.
Не знаю, что сработало сильнее: то ли мое портфолио, то ли неожиданные японско-китайские связи, то ли подготовка к Юношеским играм. За три недели я сочинил дюжину пресс-релизов, имиджевых статей, сценариев, презентаций, миниатюр, программ. Работал без перерыва и без перекуров (снова бросил). Сослуживцы сначала бросали косые взгляды на провинциального карьериста в возрасте. После фуршета по какому-то поводу мы сблизились. Все наладилось, и скоро я сниму квартиру.
На радостях дозвонился до Игоря. Он раньше набегами жил в ДСВ, выпивали, но вроде и не дружили. «Все, конечно, проще стало, и весенние снега не сравню я, как бывало, с бале-ринами Дега» – это его песня. После работы ждал его на Таганской, собрался было уходить (вот ведь интуицию не послушал!), но тут он появился.
Далее пивная на «Таганской». Узнав, что Вадик покончил с собой, я «сломался». Все-таки, с Вадиком мы дружили, родство романтических натур. Песни его до сих пор пою иногда: «Потемнели наши лица, дело к осени, наверно, я пришел, чтобы напиться в этой маленькой таверне. Я пришел, чтобы молиться на твое святое тело…».
Взяли водки-колбасы, сели у Героев Плевны. Чтобы «голубые» отстали, время от времени изображали «сладкую парочку», но без перегибов. Игорь проводил меня до метро «1905 го-да», я сел на троллейбус и… впал в транс. Очнулся на конечной, но нет чтобы пересесть и вернуться на свою остановку, решил пройтись пешком, благо еще было светло.
К тому времени я уже переселился в коммуналку на Пресне, чтобы меньше времени тра-тить на дорогу. Рядом с Ваганьковским кладбищем. Вот ведь угораздило!
Пошел по железнодорожным путям на профиль Пресни. Вдруг свистки, крики «стой, кто идет!». Что-то щелкнуло внутри, и я побежал во всю прыть, как будто совершил преступле-ние. Мужик в пиджаке со светло-коричневым портфелем и при галстуке несется вдоль путей, преследуемый охранниками с автоматами и подгоняемый лаем собак.
Как вскочил на трехметровый забор и, тем более, спрыгнул – не помню.  Потерял созна-ние, очнулся: меня тащат волоком за руки. Пытаюсь встать – не получается, больно. Забро-сили в «воронок», привезли в отделение. Допрос. Кто такой, почему на закрытом объекте и т.п. Я ничего не соображаю, сую им под нос паспорт, военный билет (800 рублей уже рекви-зировали). Продержали до шести утра и сдали «скорой помощи».
В больнице с надеждой спросил у спешащего к окровавленным жертвам аварии врача: «Доктор, а как у меня, вывих?». – Нет, у тебя перелом. – Да вы же не смотрели? – А я и так знаю». Рентген оказался на его стороне: перелом левой пятки. Отвезли на каталке в палату.
Проснувшись утром, я понял, что ВСЁ закончилось: работу потерял, нога сломалась, деньги в банке. Ни со щитом, ни на щите, а с костылем. Мужик с соседней койки утешил: «Не реви, срастется».
Если б не Игорь и Надя, помер бы я с муниципального голоду. Через пять дней он и Шура доставили меня на Пресню. Утром позвонил домой: «Я ногу сломал». И слезы текут сами со-бой. Жена в растерянности.
Еще через неделю, когда освоился с костылями и привык к боли, Дима с Мариной увезли на Курский вокзал, посадили в поезд. Когда проезжал Владимир, кто-то камнем разбил окно в купе. Хорошо, что я лежал головой к дверям.
На Перми II узнал, что папа в коме. Только и успел его за руку подержать. На похоронах прыгал на костылях, закурил «Приму». Пустота внутри и отчаяние.
Через три недели пошли в гости к теще. Обкуренный наркоман на машине чуть не сбил, я успел отскочить в сторону (через год этого придурка убили: с моими обидчиками часто что-то нехорошее происходит, например, с Валеркой из коммуналки).  Гипс – к черту!
Что хотела мне внушить судьба? Почему не подпустила к московским деньгам и стату-сам? Или уберегла от худшего? Три раза подряд – не многовато ли?
Жена, тогда она профессионально занималась астрологией, сказала мои железнодорожные приключения случились, когда была «луна без курса». Значит, совпало: Луна без курса, а я без головы. Так вот идем по жизни рука об руку, но с ангелом-хранителем за спиной…
Вице-президент рулит
В августе сняли гипс.  Говорили, что рентген нужен, а пленки нет. Я понятливый За сто рублей появилась. Ну что, вот ножницы, «сама сама!». Попыхтел, разрезал. Батюшки! Си-нюшная, костлявая, атрофированная навсегда левая нижняя конечность. Напялил кроссовки и поплелся на автобус.
Однажды коленка заболела. Пошел к хирургу.
– А вы что хотите? – Чтобы не скрипела – А зачем? – Чтобы приседать – В вашем-то воз-расте?! – Я ж еще не помер. Спасибо сердечное, вдохновили.
За два с половиной месяца домашней тюрьмы я перечитал Достоевского (всего) и Толсто-го (кроме стопудовых романов) и Библию. Евангелия благодаря проповедям с пасторами знал хорошо, а вот Ветхий Завет впервые осилил. Едва ли десятую часть понял, но поразило жуткое упрямство и вероломство древних евреев. Сколько раз Бог их подробно инструкти-ровал что и как, столько раз клялись в верности, нарушали табу и подвергались санкциям. Впрочем, мы-то не лучше. Для того Он попустил такой поворот событий, чтобы до меня, глухого к его заповедям, дошло?
В церковь хожу редко, обряды не исполняю, пост не блюду. Как-то переборов скепсис, решил помолиться в одиночестве. Стоило заговорить с Богом вслух, сразу прошипел гнус-ный внутренний голос, насмешливый и злобствующий, мол, двадцатый век, в мракобесие ударился, а еще ученый. Игнорирую. Тут же на все вопросы (изнутри или сверху?) посыпа-лись ответы. Опять шипение змеиное. Хорошо хоть, что из церкви не выталкивает, сатана.
Я заново учился ходить, от окна до противоположной стены. Наступать больно, после пя-ти-шести рейсов туда-сюда очухивался, жалел себя слезно. Считал метры. Торчать дома опо-стылело, да я и сам всех достал причитаниями и жалобами. Так за сто лет не очухаешься, на-до бы поместить себя в «долину смерти», глядишь, воля к жизни возродится. Однако моей воле рациональный пинок нужен. Ну давай, измышляй!
В Перми не продавали ортопедические стельки, без которых, по заверению врачей, стопа искривится. Из-за дефолта «бабки» зависли в московском банке, неизвестно, когда выцара-паешь. В общем, уповая на Бога, купил билет, собрал шмотки в два чемодана и adieu.
В Москве позвонил Нине, медсестре из больницы, в которой меня «пользовали», встре-тился и напросился на постой. Она жила в двухкомнатной квартире в Сокольниках. Муж умер пару лет назад, сын в Липецке в каком-то училище. Одна комната свободна. Нина – моя ровесница, то ли баптистка, то ли пятидесятница, каждую субботу ходила в молельный дом, училась на библейских курсах. Значит, опять Бог помог. Сначала все чудесно, даже очень. В конце концов, не с одними же умниками балаболить!
Целыми днями я звонил по телефонному справочнику в рекламные и PR-агентства. После «экранов» не привыкать! За полтора месяца сделал 460 звонков, побывал в полусотне компа-ний, преодолевая домофоны, кодовые замки и секьюрити. Толстое портфолио в сочетании с блеском в глазах вынуждали боссов вести беседы, меня торжественно заносили в базы дан-ных, уверяли в глубоком почтении. Так я сформировал еще один виртуальный мир. Кстати, осчастливил В.М., ныне одного из лидеров фракции «Единой России», а тогда президента Корпорации. В работе он отказал, поскольку предпочитал выпускников МГИМО и двадца-типятилетних. Если бы я вел себя скромнее, если бы согласился семь лет дворики подметать, как в Шаолине… Главное – я восстановил левую пятку.
В конце января вернулся в Москву, и мне, наконец, повезло: устроился менеджером по пиару в крупную рекламную компанию «Витрина А». Однако из-за жалкой зарплаты в две-сти долларов при цене комнаты в сто двадцать пять пришлось просить Нину об отсрочке. Как христианка, она согласилась, но как москвичка насторожилась, что через полгода аукну-лось.
Ядро руководства составляли друзья-приятели, во главе – Вадим, лет около тридцати. Я кропал пресс-релизы, но поскольку денег на прессу не выделяли, а интернет всерьез не вос-принимался (это же 99 год), то подключили к выставкам, на которых я играл роль говоряще-го манекена. Трезвый человек тянул бы лямку не напрягаясь до поры до времени. Но мне-то скучно!
Предложил Вадику (за неделю перешли на «ты») создать Общественный совет компании, чтобы ввести туда горлопанов и нейтрализовать их «деконструктивные действия». Развер-нулся в интранете, с утра сочинял вдохновляющие байки про успехи и достижения, инфор-мировал о чем-то, рассылал стихотворные поздравления. Народу понравилось. Вадим по мо-ему совету заседания игнорировал. Кричали и возмущались, спускали пар, я действовал как модератор или психотерапевт. Вытаскивал из гомона интересные и малобюджетные предло-жения, а Вадим утверждал, виртуально сближаясь с «народом». Периодически наседал, тре-бовал имена-фамилии, но я не сдавался. Эй, коллеги, помните, как все это было?
Поскольку денег не прибавлялось, я уломал Вадима подписать распоряжение о создании департамента корпоративных коммуникаций во главе со мной. Статус, свободный график и отчетность только перед Директором. Я публиковался в московских журналах, заводил но-вые связи на стороне, ибо уволят в любой момент, и выкручивайся, особенно если не интри-гуешь сам.
Нас сближало с Вадимом отвращение к рутине и страсть к безумным идеям. Загорелся он Фондом, чтобы подогнать к себе деньги самых крупных заказчиков. Александр, юрист, на-рисовал мудреные финансовые схемы, а я преобразовал их в доходчивые агитки. И пошло-поехало. Месяца два я как вице-президент Фонда водил за нос представителей иностранных компаний. Они было поверили в Идею и хотели раскошелиться, но выделять средства на полномасштабный блеф в планы Вадика не входило. Проект гикнулся, без шумихи и сканда-ла.
Весной Вадим берет меня с собой на Всероссийский форум художников и дизайнеров, в Сочи. Два доклада с презентациями, творческие дискуссии, прогулка на катере, прелести морской болезни. Зато душевные разговоры и посаженное мною дерево.
Я работал в «Витрине А» полгода, пока не появился «парашютист», который вел свою иг-ру на повышение. Перспективы скукожились. Но я-то загодя прошел тестирование в «ИМА-консалтинге», созвонился с Мирославом из «Миссии-Л», съездил на три дня в Вологду и в конце августа по-английски ушел от второго в жизни Вадика. Почему-то мало их в моем ми-ре, Вадиков...
От «миссии любви» в Сибирь
Итак, я ушел из «Витрины А», чтобы, наконец-то, заняться демократизацией России.
Но сначала я съездил по поручению Мирослава в Вологду в качестве законспирированно-го исследователя политического поля. За три дня создал базу данных потенциальных поли-тических конкурентов (чьих – мне не сказали), познакомился с журналистами, а главное – увидел тот самый «резной палисад», за которым скрывался кожно-венерологический диспан-сер (поверил на слово старожилам). Вологда мне понравилась своей размеренностью, спо-койствием, тишиной, церквями. Вернувшись в Москву, сдал отчет и через пару дней Татьяна и Мирослав отправили меня в Голицино, где началась конференция то ли «Всей…», то ли уже «Единой России». Ничего политического не требовалось – организационный контроль, так сказать. А конкретно – вытаскивание из номеров уставших от баталий и возлияний деле-гатов и посадка их в автобусы. Тест я прошел, меня взяли на хорошую зарплату (в «Витрине А» получал всего четыреста долларов).
Татьяна и Мирослав – люди интеллигентные, образованные, кандидаты наук, а Мирослав и вообще с психологического факультета МГУ, бывший мой сосед по первому гуманитарно-му. Я попал в свою среду и был счастлив, Домой, в комнату в Сокольниках, приезжал не раньше девяти.
Проводил рекогносцировку в избирательных округах, писал обширные PR-программы, разрабатывал стилистику Громова, который собирался баллотироваться в губернаторы. От-делить «свое индивидуальное» от «нашего коллективного» невозможно, но в компании из-за этого не заморачивались.
В сентябре на пять дней (с дорогой) уехал домой, на мамин день рожденья, который после университета никогда не пропускал. Мирослава я предупредил, но… он вычел из зарплаты почему-то двести баксов, что меня сильно задело, ибо из офиса я не вылезал, отдыхал только по воскресеньям и выполнял безропотно любые поручения. Что ж, я возобновил контакты с фирмами, где раньше проходил собеседования с тестами и деловыми играми. Разумеется, эти факты я не афишировал.
Умение хранить секреты – одно из главных требований к политтехнологу. Все, что каса-ется клиентов, с которыми ты сейчас работаешь, – безусловная тайна, но потом это твой соб-ственный ресурс, который позволительно использовать как заблагорассудится. Умные кли-енты не ссорятся с политтехнологами, даже если расстаются навсегда, но дураков в россий-ской политике хоть пруд пруди.
Интерес интересом, но есть генеральная цель – купить жилье в Москве. С тысячи долла-ров при цене комнатенки в шесть тысяч и при росте цен – не разбежишься.
Со всех сторон доносились слухи о гигантских «бабках», которые заколачивались на вы-борах. Я был готов отправиться хоть к черту на рога и хоть на год, хотя эти байки напомина-ли сказки начала девяностых о брокерах. Увы, у Татьяны и Мирослава свои планы, отпускать меня из офиса они не собирались, поскольку их как работодателей я, видимо, устраивал. А случайно набрести на «команду», которая возьмет к себе работника с улицы  и на пятнадцать лет старше большинства, нереально.
Как-то в пятницу позвонили из ИМА-консалтинга, где я до этого, как мне показалось, ус-пешно протестировался для длительной и несостоявшейся командировки: «Завтра утром в Сибирь, ну решай!». Хватило и трех минут.
В общем, звезды сошлись. Тут еще разразилась в Москве гексогеновая истерия, милицио-неры ходили по квартирам, расспрашивали, проверяли регистрацию. У меня ее не было, гро-зило задержание на трое суток. У страха глаза велики да я еще разругался с хозяйкой кварти-ры из-за денег, «сдать» она меня вполне могла (увы, через пару лет неожиданно сдала мен-там старушка-«божий одуванчик»). Для смятого эмоциями рассудка и психически ослаблен-ного организма – доводы солидные: «Вернусь, сменю комнату и ВСЁ наладится».
Утром вылетел в Иркутск. Чуть очухался, в понедельник известил Мирослава (через сек-ретаршу) о своей телепортации. Представляю, что он обо мне подумал. А скорее, тут же за-был, это Москва. За такие кульбиты спасибо не скажут, но никаких финансовых претензий у нас друг к другу не было, значит, «померла, так померла».
Кстати, я отправился в командировку с зарплатой полторы штуки в месяц, но всего на три недели. Однако все сложилось по-другому…
Край географии
В Иркутск прилетели рано утром (семь часов в кресле – боже мой!), поселили в обкомов-ской гостинице, честь по чести, в одноместных номерах. И буквально через полчаса звонок: «Мужчина, отдохнуть не желаете?».
Как это у них четко на ногу (или другую часть тела?) поставлено?! Куда ни приедешь – мгновенно готовы к совокуплению с командированными. Интересно, а женщинам тоже зво-нят? Интонации одинаковые, тембры завлекающие да и слова разнообразием не отличаются. Хоть в Сибири, хоть в Казахстане. Да, что-то в СНГ работает безотказно.
Нас было трое – я, Женька и Румия как главный менеджер. Я с ними виделся впервые, в самолете поболтали, но абстрактно. Хотелось понять, с кем же работать три недели. Купил в магазине несколько бутылок местного пива (вот уж не думал, что бывает нечто хуже «Ри-фея»!) и, естественно, омуля из песни. Увы, они отказались. Что ж, зато спал я крепко и один, кстати.
Поставили задачу – наладить отношения с местными журналистами и раздобыть базу данных районных СМИ. Странно, насколько я понял, «ИМА-консалтинг» контачила с губер-натором, поэтому проще взять эти данные в администрации, но начальникам виднее. Наш кандидат был с Братского алюминиевого завода, разыгрывалась какая-то тонкая комбинация и «светиться», верно, нельзя. К тому же я – залетный турист, без «легенды» и официальных рекомендаций.
Что ж, мифотворчество – мой конек. Пошел в администрацию, представился как член не-кой московской организации, которая связана то ли с союзом журналистов, то с правительст-вом. Якобы она, организация, выиграла грант на разработку программы поддержки регио-нальных СМИ, а я езжу по Сибири, чтобы познакомиться с ситуацией.
Все я произнес скороговоркой, энциклопедию сурков не впаривал, денег не просил, вы-глядел солидно (когда с похмелья мозги плавятся – не до шуток) и устало (как изнеженная московская штучка в бескрайней тайге), поэтому девушкам и дамам в голову не пришло вы-яснять, чем я размахиваю перед носом, как «турецко-подданный».
Начальница извинилась, что, мол, достоверных сведений нет, ибо все меняется, а дел и без этого по горло, но если я подожду до завтра, то постараются подготовить в читабельном виде то, что есть, а где – пока не знают. Я выразил глубочайшее сочувствие и понимание, намек-нув на свои тоже непростые отношения с начальниками.
На следующий день прихватил с собой тортик, мы попили в рабочее время чайку, потре-пались о столичной жизни, о том, как тяжело жить в провинции молодым, симпатичным, ра-ботящим, но одиноким женщинам, поскольку мужика днем с огнем не сыскать и т.п. В об-щем, базу я заполучил, но ни мне и никому она не пригодилась. Дело-то обычное.
Были и другие задания конфиденциального характера. Я настроился на два месяца жизни в интеллигентном Иркутске, с meals в ресторане, но в начале ноября Женя послал меня на север  изучить электоральные настроения. Разумеется, ничего такого контрактом не преду-сматривалось, ибо я устраивался PR-менеджером, а не социологом. Впрочем, какая разница чем заниматься два месяца за большие деньги после двух бесплатных лет в казарме?
Ехать предстояло на рейсовом автобусе.
В Иркутске около нуля, но уже сев в автобус и встретив изумленные взгляды попутчиков, я понял, что экипировался не по сезону. Часа через три, ощущая отмерзания членов, поинте-ресовался у аборигенов, как же ездят зимой? Ноги же как минимум мерзнут! Ну как, валенки, а вместо носков (в валенки!) горчичники кладём. Опа, а я как туземец с острова Гаити раздет. Эх, возможно, так бы и впал в анабиоз лет на пятьсот, кабы не соседка справа (или слева?).
По опыту путешествий, любая женщина обворожительна и желанна (сие относится к стю-ардессе по имени Жанне только рифмически) в трех ситуациях.
Первая – на корпоративной вечеринке, в полутьме, после пяти рюмок французского конь-яка польского разлива (или трех бокалов «бургундского» от Карандышева), под интимно-романтическое «Et si tu n'existe pas» или «Ах какая женщина, какая женщина, хочу такую!» и в обнимку с бухгалтершей на излете девичества.
Вторая – в купе, под перестук колес, с пролетающими мимо окон отсветами фонарей и даже на трезвую лавочку. Тут, видимо, ритмичность срабатывает.
Третий – когда «холодно очень!» и тело любой дамы воспринимается как калорифер с сексуальной опцией. Именно это со мной и происходило. Потом я посвятил ей стих, но пода-рить, увы, не смог. Через восемь часов оказался в Жигалово, которое местные жители назы-вают «краем географии», ибо впереди, на севере горы, за которыми еще не Якутия, но ходу нет. Я поцеловал попутчицу в щечку и поплелся, сбиваемый ветром, в гостиницу с неис-правным сортиром, не сообразив, что можно было навязаться на постой.
На улице уже минус 22. При моей легковесности весьма гадко. «Arbeiten!» – вопил долг, и я пошел в люди, чтобы узнать истинный смысл жизни.
К вечеру вернулся на холодное лежбище и, чтобы отвлечься от мрачный фантазий по по-воду того, как меня, окоченевшего, поутру перенесут из гостиницы в морг на разморозку, зашел в ресторан. При гостинице ведь ресторан, а не чего-нибудь, так?
Сижу себе, жую котлету, мужик с соседнего столика орет: «Эй, парень, тебе в Иркутск?». Тут догадливости не требуется, ибо на север только в гости к мамонтенку Диме, а я на па-леонтолога непохож, одет не по сезону. Значит, на юг, в Иркутск.
«Давай к нам!». Выпили-закусили: «Едем до Качуга, полдороги до Иркутска, но при усло-вии, что будешь с нами водку пьянствовать ВСЮ ДОРОГУ. Закуски нет». Это, между про-чим, три часа. Да лучше в Качуге пьяным, чем здесь тверезым околеть. Сели на «УАЗ» и рва-нули. Мужики тренированные, пью да рулят, с обрыва не свалились, прямо в Лену, которая там узенькая, как речка Пермянка. Хорошо, был в трансе, а то бы кондрат хватил.
Гостиница в Качуге двухэтажная, сортир такой же. Черт, тяжело эстету в умывальник ну-жду справлять. На улице уже под тридцать. Разморозился утром, поотжимался, купил кол-готки сорок ден. Надел и даже не порвал.
Побратался с народом, как живется, чего ожидают, и случайно поймал «частника», кото-рый как анти-Харон повез меня к цивилизации. По дороге узнал подноготную иркутской власти, мафиозные кланы и кто такие буряты.
В Иркутске проливной дождь, и такое чувство, что вернулся с того света. Узенькая Лена, очаровательная незнакомка с польскими корнями, перевоплощение в колготках (никаких трансформаций!) – сон али явь?
Жигаловский вояж закалил дух, но изрядно потрепал плоть. Стоило ради этого ехать в Сибирь? Увы, Сибирь только промаячила, главное – впереди, поскольку штаб избирательной кампании располагался в Братске.
О пользе синагоги
На мой день рожденья в Иркутске Мила, командированная и милая девушка, исполнила для меня в гостиничном ресторане пару джазовых композиций. Да, кто бы еще что испол-нил? Обычно-то я чего-нибудь отчебучиваю.
Полтора года назад Валерка пригласил на свадьбу старшего сына.
Валерка – многодетный отец, пятерых нарожал и умудряется содержать. Загадка, однако. Инженер-конструктор, коммерцией не занимался. Может, все дело в его жене Вале, даме энергичной, с хваткой. Я двух дочерей со скрипом прокармливаю, сейчас, а раньше, когда они были маленькие – другое дело. Недавно старшая пересказала, что в универе обсуждали «голодные девяностые годы». Алла всех ошарашила, заявив, что «красную икру мы ели каж-дый день». Каждый не каждый, но в самом деле не переводилась, поскольку и доллар был не тот, и долларов хватало благодаря моим «операциям» и командировкам.
Так вот, еще отмотаю пару лет от свадьбы.
Встречаемся мы редко, разбежались по своим жизненным пространствам, Валерка звонит (черт, другого глагола нет!) и рассказывает, что вернулся из Израиля. «Ну это не чудо». Как бы не так! После полугодичной службы в частях обеспечения израильской армии. В этом ро-де. До автоматов их не допускали, но полгода они чего-то делали. Впервые я услышал о по-добном откровенном служении вне пределов благословенной Родины. Израиль, конечно, к потенциальным противникам не относится, но куда же ФСБ смотрит? А никуда, программа официальная. Спрашиваю: «А с какого перепуга тебя взяли?» – «Коля, да я же иудеем стал, в синагогу хожу. А ты чего медлишь?».
 Вот с этого момента Валерины дела (тьфу, тьфу, чтоб не сглазить!) пошли в гору еще стремительнее. Средних пристроил в университеты израильские, старший не пожелал, а ма-ленькие еще малы: «Вот ведь что крест…, ой, звезда Давидова творит!». В начале девяно-стых я сам серьезно просчитывал варианты эмиграции в Австралию, письма писал, бланки заполнял и… передумал. Далеко! Да от чего далеко-то?
Думаю, раз сын моего друга-иудея женится, значит, надо что-нибудь на иврите произне-сти. Списался с Шевой через «одноклассников», получил текст русскими буквами и с услов-ными ударениями. Зубрил три дня, но память не та, как в юности, когда я за две недели вы-учил двести фраз на датском для встречи делегации датских комсомольцев.
Свадьба началась как вненациональная, евреи (включая меня как «духовно близкого») справа, русские родственники невесты – слева. И тут мой черед, да я очки забыл и слегка дербалызнул. Пришлось читать, примкнувши глаза к листочку. Народ сообразил, что не по-русски. Я расстроился, но средний Валеркин сын уверил, что лично он всё, включая смысл этого поздравления. Наверно, неправду сказал, чтобы я не расплакался от огорчения.
Далее я и другие откровенные активисты затребовали хаванагилу и «семь сорок» (не пу-тать с русской пляской «два восемьдесят семь»), которые придали-таки торжеству еврейский колорит. Родственники невесты смутились, но куда ж денешься с подводной лодки? Эх, фо-тографий-то нет того буйства и фантазий!
Итак, после «октябрьских» в Иркутск приехали на побывку из Братска другие члены ко-манды. Дернуло меня критически высказаться по поводу ваяемых ими листовок! В общем, грозила высылка  на север, но зато в самую гущу битвы за голоса, поскольку именно там, в Братске, на БрАзе работал кандидат с поэтической фамилией (и как потом выяснилось, адек-ватной ей внешностью) Пурденко.
В Братск – хорошо не в Бодайбо, где золото роют в горах (нет, это в диких степях Забай-калья). Слава богу, туда летал маленький и уютный самолетик. Только холодно очень!!!
Братские шаманы
С пустыми руками к коллегам не полетишь, взял фирменную водку. Ребята встретили в аэропорту. У кое-кого (он-то помнит!) случился день рожденья, и они подарили местную проститутку на ночь. Мой презент тоже оказался кстати. Я сабантуй избежал – адаптировал-ся к порядкам.
Женька включил меня в команду райтеров. Сочинять предвыборные небылицы интерес-нее, чем в шесть утра тащиться на иркутский автовокзал за «макулатурой», но после «люкса», ужинов в ресторане, вечерних прогулок по цивилизованным тротуарам Братск воспринимал-ся как поселение с камерами-одиночками. Очухался, умылся и в соседний номер – пахать till night. Назвался политтехнологом – полезай, куда скажут.
Братчане далеки от романтики, а песню «я тебя, мой палаточный Братск, самой первой любовью люблю!» воспринимают как советский миф. Прозаика выползла и в самом «Брат-ске», который, как мне сказали, происходит от «Буряцк» (как Добрянка и Брянск от «деб-рей»). Наконец, на рынке я купил шапку у все тех же азербайджанцев. Попадались и цыгане, замещенные на Сахалине корейцами.
Братчане грезили о работе на Братском алюминиевом заводе, где большие сильно корре-лировали с ранней смертностью, что напомнило мне о «пермском кислотном».
 Говорили, что на территории ходят в валенках, а электростатические поля так сильны, что регулярно наблюдаются летающие по цехам ломы. Что делают со скоплениями ломов и как фетр предохраняет от статики, мне не объяснили, железяк-убийц я не видел, но компью-теры «вылетали» часто, а при вставлении ключа в гостиничный замок всегда искрило.
Клиент – «отец российского толлинга» Пурденко – обещал избирателям минимальную зарплату в пять тысяч рублей (в 1999 году, заметьте), но никак не объяснял, откуда возьмут-ся деньги. Это дело поручили мне как пропагандисту. Я сплел длинную цепочку из доводов, которые любой экономист (включая Гайдара, Илларионова или Хазина) счел бы бредом, но что мне оставалось делать?
Выглядело примерно так: отмена НДС приведет к сокращению расходов и, соответствен-но, к росту зарплаты. А чем закрыть дыру в бюджете? Взять кредиты у Международного ва-лютного фонда. Брали ведь – и ничего! Экономический гений не возражал, ибо эту чушь опубликовали в иркутских газетах, которые он игнорировал, как и все остальные СМИ.
Была и другая беда: жена кандидата записалась в деструктивную секту. Пришлось ее от-править куда-то в Красноярский край, к родственникам. По этой причине она так и не прочи-тала мое проникновенное интервью о ее счастливой семейной жизни с заботливым супругом.
Фактически мы работали против мэра, который поддерживал конкурента Ш., поэтому главной ударной силой в Братске стала группа подростков-агитаторов, расклеивающих по ночам листовки, расписывающих стены домов и вступающих в боестолкновения с врагами, такими же малолетками. Да, как они искренне горевали, когда кампания закончилась и вер-нулось унылое бытие в экологически загаженном Братске, где средний возраст составлял тридцать три года, а зарплата – три тысячи!
За три недели до даты выборов оба кандидата заболели: Пурденко хватил инсульт, а Ш. уехал поправлять здоровье в Израиль. Нарезки из старых съемок закончились, и мы с Арте-мом придумали два трюка.
Во-первых, Артем написал частушки, которые за «пузырь» в день исполнял рыночный гармонист. Измышления о личной жизни конкурентов не процитируешь, а вот про Пурденко: «Говорят, что наш Пурденко Окончательно здоров – С  гирей бегал по больнице И орал на докторов! Я уверен наш Пурденко Скоро снова встанет в строй – Засыпал один в палате, А проснулся с медсестрой!». Народу понравилось, а электорату – кто знает?
   Во-вторых, я сочинил миф о традиционном бурятском «Празднике Сожжения Шубы». Якобы, в конце голодного года, в декабре, когда в племени росло недоволь¬ство шаманом, в целях массовой психотерапии прилюдно сжигалась шуба шамана, в которой, как известно, концентрировались все беды и несчастья. Написал сценарий и договорился с «жириновцами» о бесплатной перформансе.
Подогреваемые «сорокаградусной» и сопровождаемые зеваками, они вышли на централь-ную площадь и под гнусные прибаутки сожгли на кресте старую дубленку. Народ ошалел. Вечером наш режиссер с уважением спросил меня: «А что, в самом деле такой обычай суще-ствовал?». Опять-таки, неизвестно, повысила эта клоунада рейтинг…
Тут наши соперники, используя административный ресурс, организовали в Братске «Вихрь-2» с проверкой паспортов и задержанием подозрительных личностей. Мы прятались по номерам, дабы избежать каталажки, но менеджера Евгения продержали сутки, допытыва-лись, кто и зачем. После такого стресса мы нуждались в расслабухе, коктейль «водка-фанта» лился до трех утра рекой. Завтрак остался на столах, а обед субъекты со стенда «их разыски-вает милиция» лишь понадкусывали. На вечернем совещании участникам водочной проце-дуры влепили по выговору и штрафу в пятьдесят долларов за нарушение режима.
В результате мы проиграли всего три процента.
В начале декабря меня и Леонида выслали в Москву без объяснения причин, но деньги за-платили, как обещали.
План Путина и обрезание
В феврале двухтысячного года, когда я уже очухался после иркутско-братской эпопеи и снова колесил по Москве в поисках работы, позвонил начальник отдела персонала «ИМА-консалтинга». Мы встретились поздно вечером: «Ты на Сахалин завтра полетишь?». Что за вопрос! Тем более, что зарплата, как я узнал на месте, оказалось чуть ли не самой высокой и срок командировки не ограничивался.
Летел на Ил-86, девять часов, хорошо не один, с милой Мариной из Ярославля. Я отсырел и отпотел до безобразия, а моя спутница устала от бесконечных жизненных историй. В аэро-порту встретил Женька, мой непосредственный начальник с Братска и по совместительству гражданский муж Марины. Менеджер проекта не скрывала раздражения, поскольку с ней лично не посоветовались. Но прилетел, не отсылать же. Слава богу, я выполнял поручения другого менеджера, Евгения, который сейчас отвечает за информационную политику в ближнем Подмосковье, рядом церковной обителью.
Он с ходу ошарашил меня фронтом работ. Оказывается, я на Сахалине – журналист, Женька – редактор, а газету надо еще создать. Втроем, 16 полос еженедельно и без пропа-ганды до поры до времени, т.е. до августа (выборы были осенью). Сказали «журналист» – значит «журналист». Надо же когда-то начинать. Оно и к счастью, поскольку «лепить» лис-товки и программы надоело.
Сначала поселили в обкомовскую гостиницу, комната два на три, «гробик», но получше, чем у Раскольникова.
На работу ходили пешком, минут тридцать. Я начал заводить контакты, искать стрингеров. Понятно, что в Южно-Сахалинске ни знакомых, ни родственников не проживало. Наше се-мейство вообще домоседское, даже в гости некуда съездить, все в Пермской области кучку-ются. Одна надежда на меня была да не оправдал.
За три недели завел массу знакомых, получил удостоверение сотрудника администрации, забавлялся в газете рубрикой «Говорят, что…» – сочинял слухи и сплетни. Никто не позво-лил бы мне за такие «бабки» (полторы штуки еще тех «баксов»: жене и двум дочкам хватало отсылаемых мною ежемесячно двухсот долларов, чтобы не нуждаться) лишь услаждать душу на газетной полосе, давались специальные и тайные поручения.
Из Москвы потребовали разработать и распространить на Сахалине программу Путина (мы вообще-то работали на губернаторские выборы, но как раз пошла первая кампания Вла-димира Владимировича). Спорить с Москвой бесполезно и вредно («так вы там, того, ближе, дайте – мы адаптируем»), а единственный работник, который на все готов, ибо явно любит работать (и денег больше всех получает) – это я. Из интернетовских обрывков и собственной фантазии я сплел гениальную программу, которую до сих пор храню, чтобы при случае предъявить горлопанам, утверждающим, что плана Путина не существовало никогда. В при-роде, может, и нет, это ж не гриб и не муха, а на моем винчестере есть (ой, на жестком диске). Эх, Владимир Владимирович-то не ведает, а то бы подивился и медаль дал или, наоборот, путевку в Краснокаменку…
Где-то в апреле заявилась кодла журналюг из Москвы, подписавшихся в должном свете освещать подвиги губернатора (увы, он потом разбился на Камчатке). Я хотел прикинуться местным, но опознали после первой стопки в поезде то ли по акценту, то ли по уму.
Эта командировка в Ноглики сделала из меня романтичного публициста. Так родился «Андрей Симонов», потеснивший занудного и дотошного до рвоты официозника «Николая Забельского» (вроде так звали инженера из «кремлевских курантов» Шатрова). Потом поя-вился и Александр Алов.
Мистическая штука – псевдоним. Спрашивают непосвященные, зачем он нужен? Чтобы скрыть истинное имя? Нет, что это за журналист, который не жаждет славы?! Дело в том, что так легче и убедительнее писать.
Если Андрей Симонов любит философствовать и плакать, Николай Забельский – умство-вать холодным разумом, это скучный и бессмысленный автомат, то Александр Алов – люби-тель приколов. Это он, а не я, придумал историю для первоапрельского номера, в истинность которой поверили читатели нашей газеты с названием «Совершенно верно!». Есть у меня и женские псевдонимы, например, Марина Крутицкая, но пользуюсь редко.
Погружению в образ а ля Флобер в госпожу Бовари я научился в девяностом, когда в Пермь приезжал Луис Альберто из «Рабыни Изауры». Нужна была газета от имени фанатов. Что говорил фермер Иван и преподаватель вуза Сидоров – не помню, а моя студентка фил-фака (нет, я как студентка филфака) цитировала классиков отечественной литературы. В из-бирательных кампаниях писал от имени избирателей, которые сами почему-то не желают обращаться с просьбами и предложениями к политическим кандидатам. Приходится мотиви-ровать!
Всех спецзаданий не упомню, но одно, самое главное, отложилось прочно. Дело было на Пасху.
По поручению руководства я познакомился с местным архиепископом. Сначала говорили о Вере, потом о еретиках и раскольниках, получил в дар пару книг (на полке стоят!) и даже почитал пособия Топ Сикрит. Сели за стол, вкусили скоромной пищи в комбинации с водкой, затем архиепископ оставил меня на попечение Брату, метр девяносто, 110 кг. Я кое-как под проливным дождем добрался до редакции, но Женька прогнал отсыпаться.
Очухался, написал план взаимодействия с православными, но второй раз встретиться не успел. Вот как было дело.
Скоро мы получили из Москвы «вагон» поздравительных открыток с пожеланиями архи-епископа (как всегда, в три часа ночи, ибо Москва времени не знает), но через пару дней по Сахалину пополз слух о нестандартных увлечениях благоверного в прошлом. Все понимали, что это происки конкурентов, но…  В общем, пришлось «делать обрезание», слава Богу,  не мне (я три раза избегал), а открыткам: отрезать строчку со словами архиепископа. Тайно, в типографии, лично проследил, чтобы обрезки при мне же сожгли. Жаль, умный и достойный мужик попал в политические жернова...
Партийный взлет
В мае 2002 года позвонила Ирина: со мной хочет поговорить Г.М. по интересному поводу. Что от меня надо депутату, когда до выборов далеко? Неужели отчитаться за проделанную работу?
Мы познакомились в 1996 году, когда Г.М. возглавляла местное отделение некой благо-творительной организации, а я сколачивал «общественный блок поддержки мэра», тогда Владимира Филя. Ну посудачили, поставила подпись под Воззванием, больше не виделись. Потом она связалась с известным в узких пермских кругах Славой, прошла в городскую ду-му, часто мелькала (и мелькает) в телевизоре. Вот и все! А Ирина работала в пресс-службе. Именно для нее как соискательницы рабочего места я написал в 1997 году первую програм-му связей с общественностью органов власти. Многочисленные мои учебники и монографии еще варились в подсознании.
К частью или нет, бизнесменом я не стал, поскольку руководить другими не умею и не хочу.
Бизнесмен зарабатывает на недоплате, а предприниматель – своим собственным горбом. Я давно предпочел судьбу одиночки с ситуативными партнерами и разношерстными проекта-ми. Интуиция не подводила: когда в Перми вдруг появился спрос на японский язык, я уже был готов его преподавать, ибо заранее кое-что насобирал и восстановил в памяти.
Г.М. спросила, не хотел бы я стать председателем исполкома регионального отделения СПС. Я, не раздумывая, согласился, поскольку председателем, даже зиц-, еще не был, а все больше ходил в «серых заместителях». Сама идея нового дела меня, охочего до новых впе-чатлений, вдохновила.
Назначили собеседование, «как у взрослых». Еще бы, дело-то серьезное, надо выяснить, за «красных» я или за «белых», а может, и вообще скрытый единоросс и «посещаю синагогу». Солидная комиссия из «ветеранов демократического движения», возглавляемая однокласс-ником ЕБН, устроила перекрестный допрос, не подозревая, что я поднаторел в «откровенных исповедях».
В 1996 году, когда тестировался для стажировки в Штатах по MBA, честно поведал аме-риканским дознавателям, что проявлял себя как менеджер аж с детского сада, регулируя рас-садку детей на обеде. Воспоминания – это продукт регенерации смутных впечатлений и фан-тазий по принципу поручика Ржевского «музыка навеяла», не более.
Признался жене, что даже если не возьмут на это Почетное Место, буду до пенсии гор-диться, что мою кандидатуру вообще рассматривали. Как в анекдоте, «не догоню, так хотя бы согреюсь».
Первый заход ничем не закончился. Взяли другого, искренне преданного самому Н.Ю.
В сентябре, когда я уже ушел от депутата в пустоту и вернулся с семьей из Питера, Г.М. позвонила снова.
Второй круг я проскочил быстрее, и душещипательные беседы по душам выросли до официоза. На политсовете от безысходности проголосовали «за» (прежний председатель как бухгалтер погряз в разработке должностных инструкций), но с испытательным сроком, но без печати… «Ты работай, а мы посмотрим».
Через три дня кто хотел (а хотели все), поодиночке, в коридоре с сигаретой, рассказали мне о других «злодеях и мерзавцах». Да ты попал, парень, в серпентариум, но деваться неку-да, ибо три дня на таком Посту – не считово для биографии. Знать, судьба испытывает.
Политсовет разбился на три с половиной фракции непримиримых единомышленников. В чем приз, я сначала не понял: деньги за членство они не получали, а властвовать над умами 360 членов отделения Большим Шлемом никак не назовешь.
Интриган с двумя Братьями и Молодым Карьеристом, Хранитель Демократии и Эпохи с частными интересами, Серьезный Гламур, Заместитель Властвующей Особы, Профессионал светских раутов, парочка Наследственных Либералов, бывший Кандидат в Большие Депута-ты, Соискатель Партийной Кассы и прочие «строители демократии». Битва честолюбий (или тщеславий) маскировалась под идеологические баталии, но шита была белыми нитками. Нужные и исполнимые решения не принимались, и я как партийный функционер был связан по рукам и ногам.
Боевым крещением стала дискотека для вовлечения в либерализм «оторванной» молодежи. Шум-гам, плакаты, пламенные речи лидеров. Меня представили в те времена еще спонсору регионального отделения, крутому бизнесмену, фамилия которого недвусмысленно ассоции-ровалась с его бизнесом. Мужик лет тридцати с благожелательным лицом, но угрожающей интонацией (типичный случай неконгруэнтности) присоветовал: «Есть двери, которые луч-шее не открывать, чтобы потом не пожалеть». Размышление вслух, отсылающее к его собст-венному опыту. Но я-то финансовыми секретами работодателей никогда не интересовался.
Что ж, как опытный бюрократ я навел порядок в бумагах, начал засылать здоровенные от-четы в Москву (от которых скоро отказались, ибо не успевали читать), но с журналистами мне общаться запретили, ибо «членом партии Вы не являетесь и комментировать ее деятель-ность права не имеете».
Убедил Г.М., что должен досрочно отчитаться за труды праведные, и 18 ноября ошарашил политсовет длинным списком Достижений на Благо и во Имя. Что-что, а отчеты – мое царст-во.
В армии после политинформации, содержание которой поняли три человека из интерна-циональной полусотни «советских людей», меня назначили комсоргом роты. Даже безгра-мотный Джанджигава и бессловесный Раноев часто мелькали в протоколах, высказывая суж-дения, совпадающие с линией партии.
Под впечатлением отчета испытательный срок с меня сняли, и в декабре предстояло ехать на рандеву с самым главным председателем исполкома, который, утвердив меня на посту, через месяц переметнулся в «Едро».
Тюрьма как аттракция и аттракцион
4 ноября мы повезли журналистов в «Пермь-36», с любовью восстановленную демократа-ми на бюджетные средства «зону», на которой за счет американских туристов зарабатывали «бабки» либеральные» историки.  Бывшие посидельцы, в качестве компенсации за антисове-тизм переброшенные за океан, спонсировать проект отказались.
Предстояло трястись в автобусе около трех часов. Закупили колбасы-хлеба-воды и водки, чтобы «объективные описатели» настроились на правильный лад.
Меня ужасы одиночных казематов не потрясли, зато биографии страдальцев за свободу слова вызвали недоумение. И то, сказал нечто – посадили на двадцать пять лет, только вы-шел – опять брякнул прилюдно – еще пятнадцать. И что изменилось, ради чего жизнь загу-бил?
Говорить, что правозащитники раскачали СССР – смешно, особенно на фоне нынешних мастодонтов с американскими пристрастиями. А тут под соусом сохранения памяти жертв репрессий коммерческий проект, который приносит профит организаторам и добавляет чер-ные пятна на и без того мрачный тюремный имидж Перми.
Прямо там, на «зоне», в голове родилась простенькая, но привлекательная идея. Зауныв-ные экскурсии с перечислением имен и статистики – приманка для иностранцев (и чего аме-риканцы не водили экскурсии по Гуантанамо?), число которых ограничено. Не лучше ли устроить здесь натуральную отсидку с конвойными собаками, колючей проволокой, часовы-ми, шмоном по ночам, системой шнырей, строевой подготовкой под «Ленин всегда живой!» и т.п.? Просто «склеить» фрагменты из Довлатова, «Последнего героя», «Игры», «Джентль-менов удачи» и прочего?
Десять американцев прилетают в Пермь, на джипах их везут в Чусовой, переодевают в тюремные робы, рассаживают по вонючим автозакам, доставляют в «Пермь-36», расселяют по камерам. Далее регулярно выводят на утреннюю и вечернюю поверку (как в «Вокзале для двоих»), кормят натуральной баландой, конвоируют на соседние поля убирать пермскую картошку и по распорядку.
Через недельку «подсадная утка» (из числа англоговорящих, но как бы бывших поляков или прибалтов), провоцирует сокамерников на побег. Подкоп не годится, опасно, а вот це-ментовозка – вполне Значит, обещают гнусному «советскому вертухаю» (артисту из Театра-Театра) американское гражданство с вэлфером, прячутся, но в лесу машина глохнет. Гремит сирена, вертолеты барражируют, охранники с собаками (как в «Охоте на пиранью»), воз-главляемые полковником с бородой (в армии не бывает, но американцы-то привыкли к тако-му образу!). Автоматные очереди, ор через мегафон «партизанен, здавайся!». Разумеется, ло-вят, водворяют в «красный уголок», заставляют зубрить программу Важных Дел и конспек-тировать выступление президента с экрана. Да чтоб не спали и разборчиво писали!
Сюжет простой, исполнять кто будет? Тюрьмы в Пермском крае закрывают – кастинг провести среди безработных конвойников. Клиентов застраховать на случай «лонгитюдной советизации», медицинское освидетельствование провести, курс реабилитации. Зато бабла – немеряно! Думаю, десять тысяч долларов за одного. Отличное сочетание коммерции и поли-тизации. Адреналин весь выжмем, впечатления – зашибись! Потом еще и кино снимем, по-скольку всюду развесим видеокамеры. Приз получим на Фестивале! Эх, Путин не разрешит, надо было при ЕБН разворачиваться.
Я не стал делиться мыслями с директором, но идеи витают в воздухе: сейчас в «Перми-36» регулярно проводят форум на тему «Человек и тюрьма», но без исторической реконст-рукции.
Возвращение в Пермь, как я и предвидел, вымотало все нервы: журналисты и партийцы так и норовили рассыпаться по придорожным кустам и магазинам. Публикации в СМИ рей-тинг не подняли, деньги растрачены впустую. Впрочем, мне зарплату платила Москва, на премии я и не рассчитывал.
Дальнейшие заседания политсовета лишь усиливали ощущение скуки и безнадеги. К тому же Г.М., натура скандальная, полагая, что связи с местным спонсором – это индульгенция и гарантия на века, капризничала невпопад. Пару раз мы ездили к  «товарищам на местах», да-бы подышать атмосферой, сверить часы и направить на Путь. Там изредка обнаруживались вменяемые люди, но большинство составляли либо мелкотравчатые карьеристы, либо бес-толковые неумехи с завиральными идеями. Прошло два месяца, а сторонников у Г.М. не прибавлялось.
Члены политсовета начали плести заговор, задумав отодвинуть Г.М. от руководства и пе-редать бразды правления молодому ми перспективному Н.Ю. Зарницы полыхали, Г.М. их игнорировала, упиваясь мифическим и бесполезным статусом. Но я-то уже вошел во вкус и бросать свой пост вовсе не собирался, надеясь на скорую «смену курса».
 
Романтический транс
На выборы в …ск тянуть безнадежного кандидата меня пригласил один молодой, но уже бывший областной чиновник, которого за глаза звали Костей, а в глаза – по отчеству. Ни в каких технологиях он ничего не понимал, научился лишь раздавать распоряжения и орать не по делу. Я бы и не согласился, но образовался мертвый сезон и безденежье. Писать, так пи-сать. На работу отвез на «Волге» Дима, юрист с богатой биографией, в которую вместились «скорая помощь», немного морга, обучение не помню где и адвокатские кейсы.
Кандидат был из местных бандюков, в прошлой жизни, разумеется. Ныне уважаемый че-ловек, с капитальцем-с и связями-с. По крайней мере, нос не в свое дело не совал, потому и жил пока. Интриги не предвиделось, штаб отсутствовал, а помощники за так ничего не дела-ли, хотя и за деньги не сумели бы. Я сочинял стратегию, чтобы позабавней да курил с Димой каждые полчаса. Сидели до шести вечера. Аванс заплатили, а на остальное я и не рассчиты-вал.
Пошли в редакцию местной «нью норк таймс» знакомиться с редактрисссой и договари-ваться о размещении высокохудожественного хлама. На фоне-то местных журналистских перлов мои матерьяльчики заслуживали «нобелевки»! Девушке около тридцати, необъятное платье ее обещало райские кущи, и что-то внутри у меня защелкало, как счетчик Гейгера. Непрерывно и с ускорением. Ну там «сладостная истома», «предвкушение счастья» и мысль «она, это она!». Романтический транс, переходящий в бредовую поэзию.
Через три дня я без повода пришел в редакцию, вручил своей Страсти стихи, и, не дожи-даясь вскриков «куда вы, сударь? нам не жить друг без друга!», ретировался.
Как-то встретились в одноклассниках, но, увы, Дульсинея уже стала депутатом и стихи мои, наверно, сожгла как компромат. Хотя кто знает, что делают женщины с поэзией, кото-рую им дарят посторонние мужики… Эта трехдневная страсть искупила идиотизм кампании. Вторым компенсатором стал мой пасквиль на соперника по мотивам чеховского Ваньки Жу-кова.
У всякого романтизма есть подоплёка (слово-то какое противное, то ли плюется, то ли преет). Фрейд объяснил бы неутоленной жаждой инцеста, Юнг – комплексом неполноценно-сти, Маслоу со своим гуманизмом – порывом к самореализации, а психиатр из местной больнички – рассогласованностью мозговых жидкостей. Да у меня свое, посконное, имеется. А вдруг не того, или того, а потом никак? Ладно бы физиологически – тогда романтизм ле-чился бы виагрой или сушеными жабами, к примеру.
Нет, это страх контакта душевного, оборонительная позиция «как бы не обидели и не на-поддавали по духовной сущности». Плюс гиперболизация, перфекционизм, чтобы «навсе-гда», «нету секса без любви» (а с любовью – тоже нет, ибо уже не секс, а совокупление душ). Фантазии неуемные с обидами на человечество, холодное и бездушное. В самом деле, кто ж тебя тянет в горние выси, тебе ж не грозят карой и проклятием во веки веков?
И третье (или четвертое уже?) – жадность, не столько матерьяльная, она тоже наличеству-ет, сколько психологическая. Вот ведь парадокс! Вроде романтики и разбрасываются напра-во и налево лирическими изысками. Как же-с?
Да они (ой, мы), как грибы, не могут не распылять свои споры по свету, ибо втайне наде-ются сохраниться в вечной памяти облагодетельствованных реципиентов.
Наконец, последнее – жуткая самоуверенность в неотразимости, в смысле неотвязности впечатления.
Как-то Гордон пытал Жириновского, поэт вместе с режиссером призывали его к покаянию, а на лице у Владимира Вольфовича читалась безысходность, ибо никуда ему не свернуть уже. Вот уж романтик всамделишный, одна разница – публичный. Скажете, да куда там, он же политик, значит, циник! А циник – не романтик перевернутый?
И Шурман этот с двухгодичным планированием и мгновенным помрачением от успеха Предприятия – тоже из романтиков. Как бы ему в психушку не угодить…
Казахские перепевы
В ноябре 2004 года позвонил Юрий, не хочу ли я побывать в Казахстане. Я уже год как ушел из СПС, только что закончил две избирательные кампании и был свободен, как фанера в полете. К тому же я привык к сюрпризам.
Краем уха слышал, что Юра уже давно трудится в Средней Азии с какими-то американ-скими фондами. Познакомились мы в начале девяностых, когда он первым в Перми защи-тился по политологической теме и привез крутого американского политолога. Участвовал в местных выборах да так удачно, что пришлось уехать от разгневанных местных чиновников, кандидаты коих провалились. Впрочем, это моя версия.
В Средней Азии я не бывал, чему учить – не представлял, но Юрий задумал совместный семинар с казахскими партийными функционерами, т.е. моими иностранными бывшими коллегами.
Назарбаев мудро наваял у себя дюжину партий, чтобы «демократы» не дергались и, про-должая маскировку, разрешил американцам лидеров этих незалежных формирований чему-нибудь поучить, «управляемой демократии» или «суверенной демократии» – какая разница?
Работа в СПС научила меня, хотя это звучит парадоксально, как надо заниматься партий-ным строительством, ибо я читал книжки, а не только платил студентам за участи в манифе-стациях. Проверка этих идей в иной культурной среде не помешала бы.
Полетел через Москву. После марафонов в Южно-Сахалинск вояж показался променадом по Пляс Пигаль (там тоже не был, эй, девчонки!).
Встретил Юра, поселил в роскошном отеле, привел в офис и представил Донне. Типичная политкорректная американка (мне-то откуда знать?) за тридцать: худощавая, с пытливым взглядом, в полутени – милая. Говорит по-русски да еще и по-казахски выучилась. Умная, въедливая и жесткая. Еще бы, за семь штук баксов в месяц и с налоговыми льготами!
Программу семинара мы согласовали заранее. На мне висел тренинг. Впрочем, за сто дол-ларов вдень я готов был тут же за ночь написать хоть дюжину программ на любую тему.
Сначала полетели в Усть-Каменогорск, на северо-восток. Там уже за минус тридцать, я окончательно простыл и затемпературил. Из-за этого знакомый звонок «мужчина, отдохнуть не хотите?» вызвал лишь дополнительных чих и сморк.
После семинара Юрий и Донна уехали, а я остался для сбора информации. Меня показали по местному ТВ: выпученные «шары» (большие и выразительные глаза на пермском диалек-те), размахивание руками, шизофренические интонации. В общем, возбужденный собствен-ным интеллектом умник из России. В местной б. партийной газете обозвали не идеологиче-ским диверсантом. Знали бы они, как я могу диверсантничать…
Три дня встречался с местными «политиками». Кстати, спросил, почему они кличут в прошлом абсолютно русский (казацкий) Усть-Каменогорск странным словом Ёськемень. «Звучит похоже» – вот и весь ответ. Ну да, Масква.
Сам город загажен химией, но зато есть отличный спорт-бар, в котором мы с Юрой про-пили полночи, невзирая на хищных красоток с прозрачно-мутными взорами. Вернулся в Ал-ма-Ату, денек на отчет и – в Актюбинск, то бишь Октобе.
Холодно, широкие прешпекты, советский дух, политический треп, ресторанные посидел-ки за американский счет. Девочки в номер за теньге. Увы, не случилось, ибо за нами, якобы, следил Комитет национальной безопасности.
Активисты оппозиционной «Демократической партии Казахстана» взахлеб и со страстью бегали от сотрудников КНБ, которые напускали на себя столь же серьезный вид. К сожале-нию, Назарбаев ДПК распустил. Зря, такой был хороший вариант непримиримой оппозиции, нелепее Каспарова с Касьяновым.
Тут же попал на конференцию тоже оппозиционной партии «Акжол» («светлый путь», ку-да же от советского кинематографа деться?) и искренне порадовался за местных партийных боссов. Это классика манипулирования.
В помещение на тридцать квадратов, без окон, кондиционера и в пальто, набиваются пятьдесят человек. Душно. И даже вонюче. Быстренько предлагается принять повестку дня и сразу голосовать за решение. Выбегает девушка с видеокамерой, начинает съемку, поголов-ная ругань. Говорят, естественно, по-казахски, но я понимаю, ибо с процедурой знаком. От-чаявшись, оппозиционерка подбегает ко мне: «Вот даже русский понимает, что правила на-рушаются!». Я молчу, чтобы не подвергнуться дискриминации.
После спектакля спрашиваю у местного председателя, по совместительству гинеколога, за что боролись то? За золото партии, оказывается. Ну да, из Алма-Аты и Астаны перечисляют деньги на развитие демократии. Кому хочу – тому плачу пять тысяч теньге, то есть тысячу рублей (цены в Казахстане как в Перми). Эти мои посиделки закончились традиционно, т.е. похмельем.
Последним стал Чимкент (Шымкент). Весна, солнышко, восточные улочки. Первое при-глашение в казахский дом не впечатлило. После алма-атинских ресторанов с бешбармаками, овощами и восточными сладостями. Спиртного я не брал, чтобы не спиться, налегал в номе-ре на йогурты, шоколад, орехи, а баранина в большом количестве язвительно отзывалась на пищеварении.
Показалось, что вернулся в российские девяностые как в политике, так и в экономике. Не-навязчивый пермский сервис вспоминался как высшее достижение цивилизации.
При отлете в аэропорту обнаружилось, что у меня нет какого-то штампа. Два казаха-погранца зловеще заулыбались. Я намекнул. Прошептали, мол, в сортире рассчитаемся. А чем? Слава богу, остались рубли. И двухмесячную зарплату бывшие братья по разуму полу-чили. Вот так я помог процветанию казахской коррупции.