Сны на темной стороне Земли

Алексей Абакшин
                Моим институтским друзьям –
                наперсникам младых забав.

     До отхода пригородной электрички был еще целый час. Купив в киоске одну из центральных газет, кажется, «Известия», Алексей Астапов направился в здание вокзальчика – именно «вокзальчика» – ввиду его компактности, скоротать время в тепле.
     Этим утром Алексей прошел собеседование и был принят на подготовительное отделение местного пединститута, расположенного на окраине тихого подмосковного городка, и это событие наполняло душу тихой радостью. Город этот упоминается в ерофеевской поэме «Москва – Петушки», и в гимне его имеются такие строчки:
                «Город ткачей и стачек,
                Город простых людей»
     Еще это место прославилось карточными игроками – долбежниками или, как их еще называли в городе – катчи-ками (от глагола «катать», то есть играть в карты в поезде).
     Местные остряки называли его «страной Оз», хотя ниче-го сказочного в нем не было и в помине.
     Итак, на улице завывала декабрьская вьюга, а до элек-трички был еще целый час.
     Потянув на себя изо всех сил упирающуюся дверь, Алек-сей проскользнул внутрь вокзала. На обшарпанных во-кзальных скамейках, как нахохлившиеся воробьи, сидели десятка три пассажиров, ожидавших электричку на Москву. Он выбрал место посветлее, уселся, развернув пахнущую свежей типографской краской газету, и принялся «убивать время».
     Первые пять страниц проглядел без особого интереса – сплошные призывы к «ударному труду», рассказы о герои-ческих свершениях и напоминания о том, что очередной съезд партии не за горами. На пятой странице имелась и не-пременная для тех лет карикатура на злобный заокеанский империализм в облике хрестоматийно-козлобородого дяди Сэма в цилиндре и во фраке, со звездно-полосатым брюхом, в бессильной злобе грозящего кулачонками мощным кудря-вым мулатам из стран Латинской Америки.
     На последней странице находилось то, что интересовало его больше всего – новости культуры и спорта и программа телепередач.
     Скользнул взглядом по строчкам рубрики «Спорт» – ни-чего неожиданного, все предсказуемо – очередная победа хоккейного монстра «ЦСКА», итоги прошедшего футболь-ного сезона. В самом низу страницы размещалась неболь-шая заметка, начинавшаяся словами: «Вчера, 8 декабря, в Нью-Йорке, рядом с собственным домом был убит извест-ный английский рок-музыкант…»
     Не в силах читать дальше, Алексей резко опустил голо-ву. В мозгу сбивчиво зазвучали обрывки мелодий, замель-кали иностранные фамилии и незнакомые места, которые он мог видеть разве что в кино или на экране телевизора. Кто?!
     Как загипнотизированный, он медленно поднял голову и прочитал два последних слова: «Джон Леннон».
     Трясясь в промерзшей электричке, он не мог поверить тому, о чем говорилось в этой газете. Кому мог помешать этот чудаковатый англичанин в круглых старушечьих оч-ках? Почему убили именно его?
     Приехав домой, Алексей первым делом включил радио-приемник, ища русскоязычные «голоса». И первое, что ус-лышал, была песня Леннона Working Сlass Hero – «Герой рабочего класса». Крутанул ручку настройки – почти по всем радиостанциям передавали песни самого эксцентрич-ного битла, на разных языках сбивчиво звучали его имя и фамилия.
     Наконец, из сообщения «Би-Би-Си» стало известно: убийцу зовут Марк Чэпмен… пять выстрелов… не пытался скрыться… бросив пистолет, при свете фонаря читал «Над пропастью во ржи», ожидая полицию.
     Астапова, как и множество внутренних эмигрантов в на-шей стране, эта новость затронула гораздо сильнее, чем все то, что проникало в сознание с экранов телевизоров, со страниц газет и журналов, не оставляя никакого отклика в душе. Да, он был русским, но он не был советским. Он был внутренним эмигрантом, жадно впитывающим все новости «оттуда», из такого манящего и недоступного свободного мира.
     Итак, Алексей – учащийся подготовительного отделения факультета русского языка и литературы. Он ходит по длинным институтским коридорам, полный новых, неведо-мых ранее ощущений. В трехэтажном здании главного кор-пуса повсюду пахнет свежей краской, хотя стены красили еще летом, в аудиториях стойкий бумажный дух. Повсюду множество девушек – спешащих на лекции, читающих объ-явления на стендах, о чем-то увлеченно разговаривающих, смеющихся…
     Ему интересно видеть весь этот незнакомый мир – выражения лиц, жестикуляцию, голоса студентов; серьезных, несколько чудаковатых преподавателей. Он еще ни с кем толком не знаком, и его это вполне устраивает: он любит наблюдать, любит смотреть, слушать, погружаясь в незнакомую обстановку.
     Проходя однажды мимо одной из аудиторий, он услы-шал, как кто-то невидимый играет на пианино битловскую The Fool On The Hill – «Дурак на холме». Алексей зачаро-ванно застыл, после толкнул дверь и вошел. Его взору от-крылась следующая картина: в совершенно пустой аудито-рии играл на пианино молодой мужчина в очках, с высоко зачесанными надо лбом волосами, чем-то неуловимо похо-жий на Элтона Джона. Играл он долго, вдохновенно, полностью растворяясь в мелодии, импровизируя… На протяжении всех последующих лет обучения этот человек был лучшим другом Алексея и звали его Владимир. Владимир Николаев. Он только что пришел из армии, от которой у него остались, как ни странно, самые теплые воспоминания, и решил пойти на рабфак (подготови-тельное отделение, куда принимали отслуживших в армии или имеющих трудовой стаж) изучать язык Байрона и Шоу.
     Алексей дослушал игру до конца, а потом они разгово-рились. Выяснилось, что у Владимира абсолютный слух, что ему столько же лет, сколько и Алексею, и что они лю-бят одни и те же группы. Кроме того впоследствии выясни-лось, что новый знакомый Алексея не только отлично игра-ет на пианино, но и виртуозно ругается на семи языках на-родов СССР – как и положено командиру армейского отде-ления в многонациональной стране.
     Система обучения на рабфаке была следующая: лекций не было, а вместо них проводились обычные занятия по школьной программе в более углубленном варианте. И каж-дый день приходилось тратить по несколько часов на уто-мительную подготовку, чтобы на следующий день достойно выглядеть на занятиях.
     Особенно трудно давался Алексею английский. И не случайно – в школе он «изучал» немецкий, но к моменту поступления на рабфак по-английски знал гораздо больше, чем по-немецки. Приходилось прилагать немалые усилия, чтобы постичь тонкости языка. В его изучении Алексею помогали сразу несколько добровольцев, в том числе и но-вый знакомый.
     Придя после занятий в общежитие, которое располага-лось на улице Галочкина, Алексей переодевался, наскоро перекусывал и начинал штудировать неподдающийся анг-лийский.
     Поначалу в голове был сплошной кавардак из артиклей, правильных и неправильных глаголов, предлогов, наречий и времен. Но постепенно дело пошло на лад, и он стал до-вольно сносно отвечать на вопросы симпатичной препода-вательницы со старушечьим пучком на затылке.
                – Have you got a friend?
                – Yes, I have got a friend.
     Бродя по институту, по заснеженным городским улицам в полном одиночестве (уж чего-чего, а одиночество он лю-бил с юных лет – такова была особенность его характера, да и знак зодиака – Рак – тоже тому способствовал), мысленно представлял себе, как со временем, уже став известным му-зыкантом или писателем, непременно приедет навестить альма-матер. И вообще, несмотря на славу, останется таким же простым и общительным человеком. Музыкальным со-провождением его сновидений наяву были песни «Машины времени» и Pink Floyd, которые звучали у него в голове с утра до вечера с перерывами на сон.
     – «И ты никому здесь больше не нужен, тебе остается лишь вечер и зимняя стужа», – несется из колонок раздол-банного магнитофона «Маяк-204», стоящего на окне в ком-нате общаги. Сердце обволакивает сладкой, щемящей не-гой, в горле застревает комок.
     Круг знакомых постепенно расширялся – ребят в инсти-туте было немного. Особенно врезалось в память знакомст-во с Лешей Дублёнкиным. Астапов тогда первый раз зашел в аудиторию и растерянно застыл, увидев так много деву-шек. Смутившись, стал высматривать место где-нибудь сза-ди. И в этот момент, встав из-за последнего стола в левом ряду, к Алексею шагнул невысокий черноусый м;лодец с аккуратным пробором. Улыбаясь, как родному, он протянул руку со словами:
– Ну, вот, хоть один человек пришел, а то…
И тут же его фраза потонула в возмущенных девичьих голосах:
– А мы, что, не люди?!
     Дублёнкин оказался весьма занятным типом со своеоб-разным чувством юмора – рассказывая до коликов смешной анекдот, он не старался произвести на слушателей обяза-тельного в таких случаях впечатления, а, напротив, иногда даже хмурился в густые усы, когда кто-то ржал особенно громко.
Кроме того он был неглуп, начитан, и в разговоре всегда благосклонно дослушивал говорящего – джентльмен одним словом.
     Его коньком были сочинения на классические литера-турные темы, все эти бесчисленные набившие оскомину «лучи света в темном царстве», «лишние люди», «прокля-тые вопросы» и т.д. и т.п.
     Дублёнкин мог влегкую написать сочинение в виде письма героине, прибавив кое-какие живописные детали, отсутствующие в подлиннике. Преподаватели пленялись его изысканным слогом, его манерами, а дамы пленялись его сдержанным шармом и роскошными усами.
     Кроме Дублёнкина в группе с Алексеем обучался неуны-вающий морячок-пограничник, носивший под рубахой тельняшку, Андрюха Егоров, только что отслуживший срочную, и поэтому всегда пребывавший в прекраснейшем расположении духа. Про суровую морскую службу он рас-сказывал много и охотно, как правило заканчивая немудре-ное повествование одной и той же фразой:
– Не знаю, как у вас, а у нас, у погранцов, начальство бы-ло свое – Юрий Владимирович! (имея в виду всемогущего шефа КГБ Андропова).
     Но будущие студенты, целиком поглощенные заботами новой жизни, еще толком не представляли себе, что озна-чают эти три загадочные буквы, наводившие страх на весь цивилизованный мир.
     В комнате общежития кроме Астапова жили еще пять человек: три молчаливых якута (или как сами они себя на-зывали – «якут;», ставя ударение на последнем слоге), все сплошь с русскими именами и фамилиями; смешливый «француз» Мишка Макаров и учащийся подготовительного отделения факультета биологии и химии, будущий совет-ский педагог Сергей Мутягин – невысокий, плотного сло-жения мужичок, в разговоре то и дело встряхивавший куд-рявой шевелюрой. Как-то сразу повелось, что он стал назы-вать Алексея – «Алексеев», а тот его – «Сергеев».
     Если сравнить Сергеева с каким-нибудь зверем, то боль-ше всего в нем было от волка – умного, наблюдательного и беспощадного хищника.
     Он тоже только что демобилизовался, но в отличие от неунывающего пограничника, службу нюхал не на море, а в стройбате под Тюменью. Про стройбатовцев уже тогда рассказывали всякие жуткие истории и анекдоты: им, дескать, и автоматы не выдают – саперными лопатками обойдутся в случае чего…
     Сергеев иногда тоже рассказывал про службу – все больше плохое, – азартно раздувая ноздри и поочередно глядя в глаза слушающих двумя расширившимися звери-ными зрачками. И редко кто выдерживал этот тяжелый взгляд до конца. Шутил он по-казарменному жестко и был (по его собственному выражению) человеком «нутряным», являя собой полнейшую противоположность вечно улы-бающемуся «французу» Макарову, постоянно рассказы-вающему фантасмагорические байки про несуществующих в природе камнеедов и заходящегося в неистовом хохоте при слове «опоссум».
     Представьте себе всеобщее изумление, когда пару меся-цев спустя обнаружилось, что смешливый, как гимназистка, Макаров – член КПСС! Непрост, ох непрост оказался маль-чонка, еще в армии узревший перспективы карьерного рос-та.
     Однажды, придя в общежитие после занятий, Алексей застал в комнате одного Сергеева, загадочно улыбавшегося и чаще, чем обычно, встряхивавшего кудрявой шевелюрой.
– Алексеев, а я стих написал, – внезапно выпалил он, вы-пучив от восторга глаза.
Вот уж чего-чего, а стихов от него можно было ожидать меньше всего.
Пораженный услышанным, Алексей несколько секунд не знал, что ответить.
     И тут Сергеев, поставив ноги на ширину плеч, сжал до покраснения кулаки и сиплым басом выдохнул из себя:
                Снег пушистый, серебристый.
                И - го - го. (пауза)
                Много снега –
                И теплее, и светло!
     Не зная, что сказать, Алексей растерянно спросил:
– Сергеев, а почему «и-го-го»?!
– Ну, конь! Конь идет по улице, снег падает, коню весе-ло, потому и и-го-го! – пораженный непониманием сути та-ких простых вещей лихорадочно выпалил Сергеев, позднее часто выражавший редкие и немудрящие порывы своей за-скорузлой души именно с помощью междометий.
     Якуты по вечерам сбивались в кучу, подолгу беседовали о чем-то на непонятном языке. Так как комната была на первом этаже, они охотно использовали форточку для того, чтобы выйти на улицу. По-русски говорили плохо и все по-головно изучали математику и физику, подтверждая древ-нее утверждение о том, что язык цифр доступен всем без исключения.
     В свободное от занятий и готовки еды время студенты, врубив музыку, лежали на скрипучих койках и лениво под-начивали друг друга. Пару раз все вместе ходили в кино, и один фильм – «Викинги» – произвел на Сергеева, по-видимому, подсознательно тяготевшего к язычеству, такое сильное впечатление, что в моменты нечастых студенческих попоек он, сжав в огромном кулаке стакан неразбавленного медицинского спирта (который предпочитал всем другим напиткам), чокаясь, в исступлении выкрикивал боевой клич викингов: «;дин!».
     Еще он любил чокаться нижней частью стакана о стакан, ласково восклицая при этом: «К;мушки!». Звук действи-тельно получался глуховатый, каменный. И было во всем его облике что-то дремучее, первобытное, вышедшее из са-мых недр таинственной пещерной жизни.
     Вот так, помаленьку разгрызая гранит науки, добрались-доучились они до мая. В начале июня их ждали экзамены, а перед этим, в один из солнечных майских дней на красно-белом натужно гудящем автобусе они ехали на экскурсию в село Константиново – на родину Сергея Александровича Есенина.
     По приезде перед ними открылась широкая, раздольная картина: деревенская улица, высокий берег Оки, зеленею-щие луга, плавно скользящий по сверкающей на солнце во-де пароход. Егоров и Дублёнкин, не сговариваясь, рванули к реке, спустившись с крутого берега, разделись до плавок и, нырнув, быстро поплыли. Доплыв примерно до середины, они, как по команде, перевернулись на спину, полежали, а потом принялись брызгаться, азартно выкрикивая что-то друг другу.
     После того, как они искупались, вся тургруппа чинно двинулась вдоль по деревенской улице к дому поэта. Неве-домо откуда набежали вихрастые босоногие деревенские детишки, с любопытством разглядывая приезжих городских – умилительнейшая в своей аутентичности картина в глазах какого-нибудь писателя-почвенника. Сам дом почему-то за-помнился Алексею смутно, и в памяти остались лишь не-объятный простор, бескрайние луга, сверкающая полоска Оки и эти бегущие по пыльной деревенской дороге дети.
     И невольно ему вспомнилось первое, ужасно наивное, стихотворение, написанное еще до поступления в институт под впечатлением от чтения небольшого сборника стихов Есенина, который подарил Алексею старший брат, рабо-тавший журналистом в областной газете:
                Эх, Россия-мать,
                Пьяная страна.
                Ты сейчас опять
                Как всегда грустна.
                Снова та же грязь,
                Вечный тот покой,
                Снова весела
                Русскою тоской.
                Душу разодрав,
                Злою жизнью пьян,
                В очередь встает
                За вином Иван.
                И, налив стакан,
                Посветлев душой,
                Достает Иван
                Огурец большой.
                А под вечер, пьян,
                Чуть живой – домой
                Вновь бредет Иван
                Грустной стороной.
     Брату стихотворение не понравилось, и он на правах старшего и более грамотного (в ту пору он и известный литературовед Игорь Дедков вели литобъединение в Костроме) его раскритиковал, выделив только две приглянувшиеся строки:
                Достает Иван
                Огурец большой.
     Но вот экзамены благополучно сданы, в том числе и та-кой непростой для Алексея английский, и большинство рабфаковцев зачислены на первый курс. И вот они, такие еще, в сущности, юные, сияющие, полные надежд пьют из горлышка, прямо на улице, расположенной неподалеку от института, терпкое вонючее вино, по очереди передавая бу-тылку друг другу, не в силах дотерпеть до общежития. И закусывают это пойло, которое тогда казалось им нектаром, теплыми спелыми вишнями, доверчиво свисающими из-за серого покосившегося забора.
     А в общаге веселье набирает обороты. Когда запасы спиртного заканчиваются, обычно невозмутимые, немного-словные якуты, бросив друг другу несколько отрывистых непонятных фраз, исчезают в темном прямоугольнике фор-точки. Минут через двадцать они появляются снова, и ком-ната оглашается воплями восторга при виде двух бутылок марочного молдавского коньяка «Белый аист», купленного «по-дорог;му» в одной из многочисленных «точек»*.
[* В ту пору все желающие продолжить веселье могли совершенно свободно купить спиртное ночью, разумеется по более высокой цене, в одном из расположенных неподалеку специальных мест, именуемых в народе «точкой». (Автор)]
     На другой день в совершенно безумном состоянии Алексей трясется в пригородной электричке – поделиться радо-стной вестью о зачислении с родными. Электричка идет медленно, полуденный зной заполняет все пространство вагона. Воздух густ и вязок, золотисто-черный шмель назой-ливо жужжит и бьется о стекло. А он мечтает только об од-ном – поскорей добраться до дома и лечь, забывшись в долгом сне…
     В июле начинается трудовой семестр в стройотряде. Большинство будущих студентов вкалывают где-то в Под-московье на строительстве птицефабрики, приезжая под вечер в общежитие. Алексей работает на институтском сельхозучастке – собирает и сжигает мусор, варит в большом котле битум, что-то приколачивает – словом, делает все, что поручат.
     Часа в три, когда уже можно было идти в общежитие, на-ступали для Алексея минуты истинного блаженства. Он поднимался на пока еще пустой четвертый этаж в одну из комнат, где жили приятели-стройотрядовцы, включал катушечный магнитофон, ложился на кровать, закрывал глаза и погружался в волшебную музыку «Воскресения». Песни этой московской группы были абсолютно созвучны его тогдашнему внутреннему состоянию. Благодаря им, он пере-носился в другой мир – мир завораживающих иллюзий, возвышенных переживаний, изысканно-изломанных образов. К вечеру, когда приезжали усталые, запыленные стройотрядовцы, он уходил в свою комнату на второй этаж, где жил в совершенном одиночестве, и где никто не мешал ему предаваться грезам, столь свойственным еще не обремененной житейскими тяготами молодости.
     Вечером, несмотря на усталость, на четвертом этаже сти-хийно начиналась дискотека – на окно в холле ставились магнитофон и колонки, врубалась какая-нибудь бодрая му-зыка (чаще всего популярное в ту пору диско), и народ лихо отплясывал часов до одиннадцати. При этом мужская часть танцующих периодически отлучалась «принять на грудь» для куража.
     Однажды вечером, зайдя в одну из комнат, где жили стройотрядовцы, Алексей затеял с кем-то отвлеченный раз-говор. Вскоре все ушли танцевать, и в комнате остались двое: он и высокая задумчивая девушка, с которой Алексей не был знаком. Они сидели и молчали, время от времени поглядывая друг на друга или куда-то в потолок. Астапову хотелось встать и уйти, но что-то мешало ему это сделать, какая-то странная сила удерживала его в этой тускло осве-щенной комнате в компании молчаливой незнакомки.
     После того, как пришли смеющиеся разгоряченные сту-дентки, он посидел еще немного, рассказал невпопад какую-то байку и ушел, унося в себе ощущение чего-то необъяснимого и значительного.
     Через пару дней опять поднялся на четвертый этаж, бес-цельно бродя по комнатам – где-то ели, где-то спали, кто-то ушел в душ. Постучал в дверь комнаты, где жил Дублёнкин. И, услышав привычное «Entrez»*, вошел. [*«Entrez» (франц.) – войдите.] Поговорили о том, о сем, помолчали. Как-то незаметно стемнело, и вскоре в холле послышался бодрый голос Че-лентано.
     Скуки ради Алексей оказался среди танцующих. Но танцевать не хотелось. Он стоял у окна и наблюдал, как вдалеке мерцают и перемигиваются вечерние огни небольшого города. В нем нарастало ощущение чего-то значительного, оно наполняло его, пугая своей новизной и маня одновременно.
     Раздосадованный тем, что не может понять, что же его так взволновало, он уже собирался уйти к себе в комнату, но вдруг что-то привлекло его внимание. У соседнего окна он заметил темную фигуру, стоящую спиной к танцующим. Приглядевшись, он узнал ту самую молчаливую девушку, которую пару дней назад впервые увидел в одной из комнат. До нее было два-три шага, но какая-то неведомая сила удерживала его на месте. И еще ему почему-то хотелось, чтобы она знала, что он стоит рядом и смотрит в ее сторону.
     Смущенный своей нерешительностью, он повернулся к открытому окну, жадно вдыхая прохладный вечерний воз-дух. «Еще одна песня – и иду к себе, спать…»
     Музыка затихла. Разгоряченные танцующие нехотя ото-шли к стене, ожидая следующей песни. Он повернулся, что-бы уйти, и вдруг краем глаза заметил, что незнакомка стоит рядом с ним, все так же молча глядя в окно, куда-то туда, где засыпал ночной город, и где неясно мерцали далекие, дрожащие пятна электричества.
     Откуда-то сзади на Алексея стали наплывать волны му-зыки – сначала приглушенные, но постепенно все более громкие. И когда до него дошло, чт; это за музыка, сердце забилось часто-часто, перехватило дыхание, и он, толком не соображая, что делает, повернулся к незнакомке и молча протянул ей руку. Она так же молча шагнула ему навстречу – и через несколько секунд они медленно кружили под пронзительные звуки пинкфлойдовского блюза Shine On You Crazy Diamond…
     Ее звали Лиза. Можно еще так – Елизавета, можно – Элизабет – как английскую королеву. Лиза, thin Lizzy. You make me dizzy, Miss Lizzy.
     Она и впрямь походила ну если не на королеву, то, как минимум, на особу аристократических кровей. Высокая, но не сутулая, задумчивая, с горделивой осанкой, мягким, лас-ковым блеском глаз, нездешним загаром. Своим плавным неторопливым говором и манерами Лиза решительно отли-чалась от сверстниц – либо слишком резких и развязных, либо тихо смущающихся после первой же фразы в разгово-ре с однокурсником.
     Алексей, наверно, последний заметил, как она была хо-роша. И это неудивительно, так как все происходящее вокруг задевало его ровно настолько, насколько это требовалось, как говорят, «для интересов дела».
     Б;льшую часть времени он был погружен в собственные размышления о прочитанном, увиденном, услышанном, придуманном или неизвестно откуда залетевшем в голову…
     Теперь он каждый вечер поднимался по лестнице, чтобы увидеть эти удивительные спокойные и ласковые глаза, услышать такой непохожий на остальных негромкий певучий голос и, обнимая ее в танце, ощутить гибкую податливость юного тела.
     После того, как смолкала музыка, разгоряченный народ разбредался по комнатам. Постепенно, когда все стихало, можно было услышать звуки товарного поезда, с грохотом проносящегося мимо станции. Алексей и Лиза, оставшись в холле, задумчиво разговаривали о каких-нибудь пустяках, многозначительно молчали. Как-то он принялся рассказывать ей о том, что так занимало его б;льшую часть времени: о своих ненаписанных рассказах и несочиненных песнях, о странной и изломанной судьбе британского гения Сида Баррета*, поднявшегося в небо и упавшего. Лиза слушала его с пристальным вниманием, ничего не говоря, только глаза у нее как-то особенно чудесно блестели… [* Сид Баррет – английский рок-музыкант, основатель знаменитой психоделической группы «Пинк Флойд», в 1968 году вынужденный покинуть её из-за проблем с ЛСД. (Автор)]
     А утром из высоких колонок, стоявших в конце коридора, раздавалось негромкое тиканье секундной стрелки, по-степенно переходящее в неистовый бой часов, и сквозь уда-ры барабана, буханье баса, шелест органа и гитарный пере-звон откуда-то с той стороны Луны прорывался хриплый голос:
                Ticking away the moments that make up a dull day,
                You fritter and waste the hours in an off hand way.
                Kicking around on a piece of ground in your home town,
                Waiting for someone or something to show you the way… *

              [ *Отстукивая мгновения, составляющие безрадостный день,
                Ты бесцельно тратишь и убиваешь время.
                Слоняясь по клочку земли в своем родном городе,
                Ты ждешь, чтобы кто-то или что-то указали тебе путь…
                «Пинк Флойд», песня «Время» из альбома «Темная сторона Луны» (1973 г.).
                Перевод С. Климовицкий, «Pink Floyd. Архитекторы звука». «Вестник», М., 1998 г.]

     И разбуженные этой величественной композицией оби-татели общаги (в том числе и Алексей, оставшийся у своих приятелей в одной из комнат) шли умываться, готовясь к новым трудовым свершениям…
     Так продолжалось до конца августа: работа на благо ин-ститута, прослушивание песен «Воскресения» в одиночест-ве, прогулки под мелко моросящим дождем. И, конечно же, незабываемое ночное купание в холодной и темной воде какого-то близлежащего озера, куда студенты однажды от-правились многочисленной оравой.
     Выйдя из воды, Алексей легко подхватил Лизу на руки, такую невесомую, пугающе близкую, с прилипшими к шее мокрыми темными прядями волос, и долго не опускал ее. Она молчала, обхватив его шею холодными руками и опус-тив голову на его плечо. А он все держал и держал ее, не чувствуя резких порывов холодного, уже почти осеннего ветра. И только когда замерзшая компания, одеваясь на хо-ду, закричала им издалека что-то бодрое, он, наконец, опус-тил ее на темный сырой песок. Они наскоро оделись и бро-сились догонять мелькавшие впереди фигуры.
     За пару дней до окончания летних работ Лиза сказала, что ее родители уезжают на юг, и что она приглашает не-сколько человек к себе в гости на выходные.
– Ты приедешь? – спросила она негромко, когда они кружили в медленном танце. – Я буду ждать. Я очень хочу, чтобы ты приехал.
     Он согласно кивал головой, думая о том, что вот уже и осень. И твердо знал, был просто стопроцентно уверен, что не приедет, но все равно согласно кивал, не желая разру-шать грустное волшебство этого прощального вечера. «Не стоит ждать от судьбы невозможного, надо уметь вовремя остановиться и принять решение. Свобода – это осознан-ный выбор, твой выбор, твой шаг…»
     Но почему так сладко ноет в груди, так легко дышится, почему так покорна, податлива и молчалива та, о которой какой-то месяц назад не мог и мечтать, и которая снится те-перь по ночам. А утром мучительно-бездонные видения прерываются настойчивым биением часов, доносящимся из коридора, и неистово-запредельными звуками, напоминаю-щими о безостановочном беге секундной стрелки…
     Приехав домой, Алексей с утра отправлялся на огород копать картошку. Ярко светило солнце, и хотя август почти закончился, дни стояли погожие. Временами налетал осве-жающий ветерок, неподалеку по насыпи, оживляя монотон-ное однообразие труда, проносились поезда и электрички. Хорошо дышалось, работа шла легко, без напряжения, и мысли его были в этот момент где-то совсем далеко от Ли-зы и от таких памятных летних дней и вечеров.
     А в сентябре весь первый курс был отправлен убирать картошку в один из подмосковных районов. Работать при-ходилось много, постоянно моросил противный, холодный дождь. Замерзшие и промокшие студенты под вечер приез-жали в интернат, ужинали, сушили одежду и провалива-лись в тяжелое забытье. А на другой день перед глазами опять мелькали серые бесконечные борозды с картошкой или морковью, мешки, корзины, и изредка, совсем низко над землей, бесшумно пролетали огромные белые самолеты, приземляясь на расположенную где-то за рекой невидимую посадочную полосу…
     За окном сгущается вечерняя синева, свет ламп рассеян и неярок. Монотонно-убаюкивающе звучит голос преподавателя, читающего лекцию по античной литературе. Кто-то в аудитории не сводит с профессора глаз, кто-то устало опус-тил голову, записывая что-то в тетрадь без всякого выражения на лице.
     Раздается звонок, и вошедшая в дверь секретарша фа-культета напоминает, что через полчаса в актовом зале со-стоится торжественное посвящение в студенты.
     Усталый Алексей выходит из аудитории, и первое, что бросается в глаза – стоящая в коридоре у колонны Лиза, – загорелая, улыбающаяся, в модных тогда бархатной футболке с крокодильчиком на груди и синих «фирменных» джинсах.
     И при виде ее, такой изящной, стройной, ослепительно красивой, у Алексея начинает предательски ныть где-то под сердцем, а на душе туман, холод и печаль.
     «Ах, как не люблю я пребывать в таком состоянии! Как всячески стараюсь не попадать в него, уговариваю себя забыть предмет страсти, убеждаю, но ничего не помогает…»
     Потом он идет с ней в актовый зал, и блистательная Лиза (при виде которой оборачивается каждый второй), велико-душно не спрашивая его, почему он не приехал тогда, в конце августа, увлеченно рассказывает про две недели, проведенные ею у моря, про то, что она специально осталась сегодня, чтобы увидеться.
     «Типа соскучилась», – почему-то с неприязнью в ответ на ее оживленную болтовню думает он, сидя в переполненном студентами и преподавателями актовом зале пединсти-тута, расположенного на самой окраине города.
     Спустя несколько дней вопреки желанию Алексей идет проводить Лизу до автобусной остановки. Под ногами шуршит разноцветная листва, дурманяще-сладкий воздух пропитан влажными запахами задумчивого осеннего дня.
     Ему так хочется рассказать ей о том, как много для него, простого пролетарского подростка, совсем недавно учившегося в ПТУ и работавшего токарем на заводе, означает эта возможность всерьез изучать любимую с детства литерату-ру, английский язык, на котором поет большинство рок-групп мира, читать, обсуждать прочитанное, думать, радо-ваться общению с сокурсниками, сидеть на лекциях и семинарах, впитывая бесценные крупицы знаний.
     Но вместо этого он говорит ей что-то раздраженно-грубое, намеренно желая обидеть ее, оттолкнуть, сделать так, чтобы при встрече она равнодушно проходила бы мимо. В ответ на его вопрос она, искренне не понимающая причины его раздражения, растерянно говорит о том, что ей с ним просто интересно, гораздо интереснее, чем с кем бы то ни было, что он так непохож на других, что она всегда рада его видеть.
     По ее глазам, взволнованному голосу он видит, что она не лукавит, не кривит душой – и ему это приятно. Но как Алексею объяснить ей, что ему и так хорошо в этом недав-но обретенном мире, как дать понять, что ему не нужны новые душевные страдания – он сыт ими по горло еще со времен своей пронзительно-беспокойной юности. Сейчас ему хочется только тишины, покоя и света – «Я забыл о буре и о громе, мне теперь дороже тишина…». Но все это становится чем-то совершенно нереальным, когда рядом шагает самая восхитительная девушка, о которой можно только мечтать, мечтать наяву и во снах – снах на темной стороне Земли…
     Постепенно учеба захватывала все сильнее. Ему нравилось бывать на лекциях и семинарах, узнавать о том, как развивалась и крепла русская литература. Впервые прочитав полные страстного огня строки неистового протопопа Аввакума, он долго ходил потрясенный силой духа этого русского человека, который, несмотря на страшные мучения, находил в себе силы молиться за своих врагов. И, не сломленный, погиб за убеждения.
     Кроме занятий много времени уходило на освоение гитары. Примерно через год он мог уже довольно сносно зажимать аккорды и подбирать простенькие мелодии. И часто обитатели общежития, располагавшегося рядом с институтом, могли вечерами видеть в холле длинноволосого студента, задумчиво перебиравшего струны недорогой гитары.
     Где-то на втором курсе Астапов открыл для себя поэтов-символистов серебряного века. С упоением читал он строки Бальмонта, Сологуба, Блока, впитывая сладкий яд их сти-хов. А когда подошла пора писать курсовую работу, то темой ее не раздумывая выбрал творчество писателя, так поразившего его воображение своим каким-то запредельно-обостренным сочувствием человеческому страданию и зачастую в своих книгах изображавшего жизнь более страшной, чем она была на самом деле, – Леонида Андреева.
     Но, помимо занятий, была и другая сторона студенческой жизни, состоящая из дружеских розыгрышей, полночных разговоров, застолий и всяческих, как тогда говорили, «приколов».
     Вот эти самые приколы и составляли б;льшую часть свободного времени. И чем абсурднее они были, тем быстрее становились достоянием узкого круга ценителей и общественности.
     Как-то, еще на первом курсе, он рассказал своему угрюмого вида приятелю с темными кругами под глазами, Шуре Пристрастившемуся, учившемуся на инъязе и тяготевшему к диссидентству, о том, что в институтской библиотеке есть экземпляр книги Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Шура не поверил. Тогда Алексей включил все свое красноречие, живописно повествуя о том, что в свое время, якобы толком не разобравшись, власти напечатали и выпустили небольшой тираж этой запрещенной книги.
– А этот экземпляр почему не изъяли? – не сдавался подкованный в таких вопросах Пристрастившийся.
– А у неё обложки нет, сразу и не разберешь, что за книга. Да и лежит она в углу под стопкой других книг – вот и сохранилась. Наверно, библиотекари проглядели. Я когда увидел, что это за книга – просто обалдел, а взять побоялся…
     Шура, не дослушав, бодро рванул в сторону библиотеки. Алексей догнал его уже в дверях, когда тот совершенно искренне собирался спросить у библиотекарши «Архипелаг»…
     Шура с ним потом долго не разговаривал. Но народу розыгрыш понравился, и Шуру еще какое-то время подначивали.
     Примерно в то же самое время Пристрастившемуся был нанесен еще один удар по самолюбию. Сказать, что он был горячим поклонником канадского хоккея, значит не сказать ничего. Шура тщательно проглядывал практически все номера «Советского спорта», по крупицам разыскивая скудную информацию о своих заокеанских кумирах. Ещё была у него такая привычка – написать в воздухе пальцем какое-нибудь иностранное слово и одновременно его произнести, а после записать это слово на листке или на промокашке.
     Студенты знали, что у Шуры несколько таких промокашек, целиком исписанных названиями команд Национальной хоккейной лиги и фамилиями игроков.
     Как-то заскочив на перемене в комнату общежития, Астапов случайно услышал по радио, что сборная СССР разгромила хоккейную сборную Канады на их льду с небыва-лым счетом 8:1! Пораженный услышанным и разозленный тем, что заранее узнал счет такого интересного матча (репортаж должны были показать только вечером), Алексей отправился в институт.
     Первый, кто попался Алексею, был Пристрастившийся.
– Знаешь, как наши с канадцами сыграли? – спросил он у хмурого, как туча, Шуры. И когда тот промычал в ответ что-то невнятное, выложил ему сногсшибательную новость. Шура ожил, посмотрел на Алексея круглыми телячьими глазами, но не поверил. Было решено обратиться к третьей стороне – нескольким приятелям, чтобы те были арбитрами спора.
– Если я прав, – спокойно изрек Алексей, глядя на недо-верчиво косящегося Шуру, – съешь при всех свою промокашку с фамилиями. А нет – я ее съем…
     Вечером Шура, мрачно матерясь, отрывал от исписанной промокашки небольшие синие кусочки и, тщательно пережевывая, с мучительной гримасой их проглатывал, тогда как все остальные просто угорали от смеха.
     Позднее между Алексеем и Шурой возникла «поэтическая переписка». Алексей написал ему скуки ради стихотворение, в котором перечислялись многочисленные «обломы» приятеля в учебе и личной жизни, и которое закан-чивалось так:
                Сашка музыкально образован,
                Дарит нас то песней, то стихом,
                Уважает АББУ и Кобзона
                И с самим Астаповым знаком!
     Шура вскоре ответил длинным и бестолковым посланием, в котором нудно поливал Алексея грязью. После этого они обменялись еще парой стихотворных опусов, и переписка заглохла.
     Где-то на третьем курсе Алексеем, вдохновленным торжественно-мрачными творениями декадентов, в гриппозном бреду было написано стихотворение «Пустостроевцы», начинавшееся так:
                Пустостроевцы воздвигли пустоград,
                На пустом поставив пустоту…
     Позднее он показал стихотворение Дублёнкину, который и сам баловался сочинительством. Тот сдержанно одобрил, в ответ прочитав что-то свое. С тех пор Алексей старался фиксировать туманные поэтические озарения, изредка посещавшие его перегруженную учебой голову – чаще всего на лекциях, благо муз вокруг было в избытке:
                На ногах твоих яблоки спелые,
                Огнедышащих гр;дей круги.
                Подойди ко мне, злая и смелая,
                Вся в сиянии бета-дуги…
     Честно говоря, Астапов совершенно не представлял себе, что такое эта самая бета-дуга и существует ли она вообще. Но писать ему хотелось, как хотелось жить, узнавать что-то новое, любить и быть любимым…
     На том же третьем курсе он открыл для себя великих французских классиков. Готовясь к экзамену, за две-три недели прочитал пару романов Бальзака, «Красное и черное» Стендаля, «Девяносто третий год» Гюго, «Жерминаль» Золя, роман «Милый друг» и несколько рассказов Мопассана, «Госпожу Бовари» Флобера, новеллы Проспера Мериме. И с тех пор он был твердо убежден, что в мире есть только две великие литературы – русская и французская.
     Но кроме классиков его манил и запретный плод – передачи «Свободы», «Голоса Америки» и «Би-Би-Си», которые он слушал почти каждый вечер. Особенно запомнились пе-редачи, посвященные выходу нового произведения недавно эмигрировавшего Василия Аксёнова. Читал сам автор. На-зывалась повесть «Бумажный пейзаж». На её страницах бы-ла показана борьба инженера Игоря Велосипедова с советской бюрократической машиной в лице некоего Феляева – клинического чинуши с «останкинским взглядом»*… [* С «останкинским взглядом» – Останкино, как и Марьина роща, издавна считались наиболее криминальными местами в Москве, и появляться там в темное время суток было небезопасно. (Автор)]
     Шура Пристрастившийся и Володя Николаев периодически записывали эти передачи на пленку, переписывая от руки в тетрадь наиболее интересные отрывки и принося их в институт. Отрывки эти зачитывались вслух где-нибудь в курилке или в коридоре, у колонны при входе – традиционном месте встречи, – обсуждались, переписывались на лек-циях…
     Переселившись из одного общежития в другое, стоявшее рядом, и наводя порядок в своей новой комнате, Алексей обнаружил в шкафу среди потрепанных учебников любо-пытную книгу – пособие по психиатрии. В ней были описаны различные психические расстройства и давались практические рекомендации по их лечению. Наиболее интересные для медицины случаи были даны весьма подробно и с фотографиями. На одной из таких фотографий был запечатлен крупный, большеголовый мужчина с выпученными рыбьими глазами и с какими-то непонятной формы медалями на груди. Особую туповатую молодцеватость ему придавали огромные фельдфебельские усы, закрывающие треть лица. Ниже было написано, что человек этот, заболев, изготовил себе самодельные документы, в которых помимо прочего говорилось о том, что он является трижды Героем Мира, а кроме того – командиром бригады тяжелых пулеметов.
     Алексей рассказал о прочитанном приятелям, и как-то само собой было решено: за всякий неординарный поступок – «прикол» – присваивать совершившему его звание Героя Мира – не все же маршалу Брежневу награды получать!
     К концу обучения Алексей был пятикратным Героем Мира. Кроме того, приятели присвоили ему почетное зва-ние «Клещ». Шура Пристрастившийся, бывший всего лишь трижды Героем Мира, встретив Алексея где-нибудь в институте, суживал темные глаза и, ехидно усмехаясь, сквозь зубы цедил:
– Здорово, Клещ!
     Еще было у них такое приветствие. Поравнявшись с кем-либо, бодро бросить на ходу: «Диссидентам! От несидентов и отсидентов!..»
     В общем, они были как бы сами по себе, а советская власть – сама по себе, до поры до времени… И никто из них ни разу не вспомнил за эти годы про те три таинственные буквы, за которыми скрывалось что-то серое и устрашающе-огромное. Большой Брат пока ласково наблюдал за студенческими забавами своими прищуренными стальными глазами, стараниями осведомителей незримо проникая в их мысли и делая очередные записи в досье.
     Было в этом что-то сюрреальное – осенью 1984 года слушать по «голосам» отрывки из романа Оруэлла «1984» и мучительно осознавать, что это про них. А на другой день подойти с приятелем на перемене между лекциями к одному из знатоков иностранной литературы, писавшему предисловия к произведениям зарубежных писателей в уважаемый толстый журнал, доценту Синельнику, и задать вопрос по поводу так взволновавшего их романа. Доцент Синельник, будучи человеком неглупым и осторожным, уклончиво и немногословно ответил, что это весьма спорное произведение…
     Сам Алексей с конца 1984 года начал чувствовать, что на него постепенно надвигается что-то огромное, бесформенное и серое – совсем как в рассказах Леонида Андреева, полных мучительных переживаний и тяжелых предчувствий. Поводов для беспричинного веселья было все меньше и меньше, друзья все больше отдалялись от него. Николаев женился, а Шура, который объявил всем, что он больше не Пристрастившийся, а Заядлый, все чаще бродил по общаге пьяный. За «пузырем» он готов был отправиться на «точку» даже среди ночи.
     В это время Алексей Астапов стал завсегдатаем «читалки», где готовился к занятиям. Ему все больше и больше нравились благоговейная тишина читального зала, запах книг, шелест страниц, спокойное ощущение причастности к чему-то большому и серьезному. И самое главное – в читальном зале не было этого мучительного ощущения, что кто-то внимательный и молчаливый дышит тебе в затылок или заглядывает через плечо.
     Приближался 1985 год – последний год обучения в ин-ституте, расположенном на самой окраине небольшого подмосковного городка…