Глава 5. 1700 год.
1.
Бесхитростна жизнь «девушки сверху». Бесхитростна и… и пуста. Потому, как живешь ни сама собой, ни родительским даже повелением, а так, как царевна пожелает. Своих желаний, кроме, может, орехов в меду, никаких в тебе и не предполагается. Не должно… Не должно, а вот появляются.
Впрочем, и любой другой девушке не больно-то и похочется. Рукоделие да еще богомолие – все приличные для девы занятия. Да замужества жди. А здесь…
Да и самой царевне, ежели разобраться, желать нечего. Ей даже звамужества ждать не приходится. Тоскливая жизнь у свет-Натальюшки. А ей уж двадцать седьмой годок… Жаль молодых лет, жаль не бывшего веселья, жаль. Ах, чего жалеть, коли не было, да и не бывало! Старухи приживалки шепчутся, глаз свой сострадательный дурной слезой застилают. Потому, не любит она богомолок: принимать велит, покормить и – вон! Пущай к Парасковее идут, там «гошпиталь уродов и дураков», как Петруша говорит. А Наталья девица на красоту и молодость любит подивиться. Потому, пока Дарьюшка Арсеньева молода да хороша… Да и потом они с Варварою под защитой: и дядья, и братове у девиц есть, род у них древний, богатый, традициями славный, сам великий князь Дмитрий крестил их пращура и дал ему имя Прокопия.
Есть ли чего еще и желать?
Да и жизнь в Коломенском ненче не та уже. Наталье скучать не хочется, выть от тоски сестрице Петра Алексеевича не пристало, знать. Бурлящего жизнелюбия и ей по наследству досталось. Оттого девам пустоечтанием заниматься и некогда. Да вот, поди ж ты, хочется.
На что рассчитывает да полагается Варвара, так того она никому не выдаст. Мысли у нее темные да быстрые. И не смотря на возраст (так уж сказать, сопливый), в своих выводах она редко ошибается. А оттого и мечты ее – не мечты, а где-то даже предвиденье.
О чем мечтается Дашеньке, так то каждому было б ведомо, кто сподобился бы взглянуть на нее только, поинтересоваться. А Варваре-то как раз и интересно. Привязана она к сестрице, как иголочка к ниточке, как пряжа к веретенцу. Куда же она, горбунья уродливая, Без сестрицы? Не в Измайлово же к Прасковье Федоровне, в шутихи, сныгадательницы (а бывали уже к ней с сим вопросцем, зная ее знахарство и силу ведучую, сманивала ее уже царицина приживалка), в самом деле! С умом ее остреньким, догадкою быстрою? А Дашеньке, трусихе бесхитростной, душе простой, безответной - тихонькой, куда без нее, Варварушки.
2.
- А Дарья Михайловна про братца Александра Даниловича не спрашивала? – поинтересовалась у Варвары Анна, лениво выгибаясь на судуке у той в светелке.
- Это за ради чего это, зыркнула на Анятку Арсеньева-горбунья.
- А вот за ради того это! Глаза-то, я чай, не у тебя одной имеются.
- Молчи, поняла?!- сквозь зубы тихо выдохнула Варька, больно зажав запястье болтушке.
- Ну, чего ты, чего? – отползла задом Анна. – Подумаешь, тайна. Эта тайна на обжорном нынче дешево стоит.
- Про обжорный мне ничего не ведомо. Это тебе, видвть, там каждый закуток известен. А мне оно без надобности, - воздела нос кверху боярышня.
Анька насупилась. Высокомерна все-таки с ней подружка. А впрочем, сама виноватая, нечего было выпячивать свою осведомленность, да и про обжорный сама первая сдуру ляпнула.
- Ты пожалуй, государыня, не сердитуй… - в шутку скуксив острую мордочку, прогудела она.
- Иди ты!.. к черту, - мелко закрестилась Варвара. – Он-то тебя, дуру стоеросовую, вечно за язык тягает.
Анька поднялась, подошла к оконцу, подышала на искристую шубу инея, приложилась всей щекой, выглядывая.
- У-у-у-у, метель-то разыгралась. Опять тут сиднем сидеть.
- А куда же ты собиралась?
Анятка вздохнула. « Куда же мне отселева деться?!», - невесело подумалось. Кто же знал, что этакая-то жизнь при царевне за год так осточертеет… Клетка, надо сказать, даже не золотая, вызолоченная, блеск-обманка.
В последнее время Анятка еще вытянулась, чуть округлилась. Повзрослела. И после памятного приема у царевны выросла же и в глазах братца. Теперь он удостаивал ее родственными беседами.
Братец говорили, что нас с Марьей на дом свой свезут посмотреть. А то ведь еще не сподобились.
- Может, вовсе вас заберет, на хозяйство поставит. Супруги-то нет у него.
Анна помедлила с ответом, посмотрела на Варвару долгим прозрачным взглядом.
- Нету, - протянула. – А хочешь прокатиться? Думаю, ничего против – то он иметь не будет, ежели вы с Дашей за компанию… К Наталье Алексеевне на поклон сходить, отпустит, может статься? Ты предложи сестре.
Варвара только махнула рукой.
- Что ты, Дарью не знаешь!.. Не поедет она. Трусиха.
Анятка сморщила длинноватый носик.
- А мы на нее Маняшку мою напустим. Они по схожести своей, друг дружку хорошо понимают. Вот и уговорит, авось.
Варвара прищурила зеленоватые глаза.
- Метель, говоришь… Да, скука-то тут смертная, это верно.
«Я будто про скуку вслух ничего не сказывала», - отметила про себя Анна.
- Не плохо было бы и прокатиться. А может, удалось бы и углядеть чего забавненького, потешненького.
- Завтра должен человек от Александра Даниловича за нами в карете прибыть. Договорено уж.
- А что, сам-то не будет?
- Что ему, дела мало? Мы ему докука лишняя. И только.
- Замуж ему вас желательно отдать поудачнее.
- Ага! Запродать. И подороже.
Еще помолчали.
- А что? – бросила Варвара какой-то уж очень оценивающий взгляд на Анну. – Товар-то не лежалый, а авось на что и сгодится. Брат у тебя человек дальновидный.
- Мне думается, фортуна, сиречь судьба его такая дальновидным-то быть приходится. Попал уж в оборот, так вот… - невесело улыбнулась Анятка.
- А сам по себе так прямо овечка, агнец Божий, съязвила Варвара.
Анна покосился неласково.
- Смотри, Варвара Михайловна, сами, решайте. Коли поедите с сестрой, дадите знать.
Поднялась и вышла так-то.
- Ишь, гонору-то Меншиковского сколько, - фыркнула Варвара. – Из грязей, да в князей.
3.
А без гонору ему было никак нельзя. И с самого начала, как понял он, что удачу уцепил за хвост, воспитал в себе Алексашка этакую манеру общения с окружающими, что, вроде, как и в шутку, а трогать его не моги, подковырнуть не суметь, зубки обломаешь, кто б ты ни был. Петр спервоначалу потешался да забавлялся на барахтанья своего Алексахи между веселой дерзостью, хамством и ледяным высокомерием (откуда что бралось?), но потом…
То ли просто привык, то ли на правах соучастника (сам же потакал!), стал относиться, как к само собой разумеющемуся. Дошло и до того, что вслед за государем к этому и все окружающие, по крайней мере наружно, стали относиться как к должному. Нет, не прав был Кикин, по злобе да ревности считавший, что Меншикову-де все можно. Но и то верно, что установилося негласное правило: порицать Данилыча в присутствии государя никто не смел.
Право это Петр оставлял исключительно за собой. И желавшему быть с государем накоротке необходимо было сие усвоить твердо.
Факт этот ловко подметил Пауль Гейнс. Он наблюдал царя с возвращения того из заграницы. И досих пор с некоторой неловкостью вспоминал первое обращенное государем к нему слово: дураки. Это было на приеме у Лефорта, где Гейнс поспорил с послом Речи Посполитой Яном Бокием из-за места за столом, за что они вдвоем и были удостоены сего царского комплимента. Царь был бесцеремонен, не лишен наблюдательности, острого взгляда и гибкости суждений (порой).
Последнее для Гейнса было очевидным, хотя бы потому, что не смотря на досадный инцидент, в конце того же месяца царь удостоил его чести и стал восприемником его сына. Помимо государственных интересов и интересов своего монарха (Гейнс приехал заключить союзнический договор против Швеции), у Гейнса появился свой: ему любопытен был Петр. «Царь совершил за последнее время ряд чудес, - доносил он своему государю. - Сравните его Россию со старою – разница та же, что между днем и ночью».
Гейнс отметил, что дело для Петра Алексеевича важнее сохранения приличий. Церемонное скрепление подписями договора он заменил своеручным росчерком пера. Все было просто, четко, конфиденциально, у Меншикова в Преображенских палатах. Совершенно тайно и частно. Шведский посол Книперкрон до сих пор ни о чем не догадывался. «Беспечный дипломат страшнее даже, чем беспечный человек!» Однако, это было на руку и Петру, и Гейнсу.
Тайна была тем более нужна, что одновременно велись переговоры между Россией и Османами, и переговоры эти затягивались. И здесь проявилась еще одна черта молодого царя. Гейнс отметил его нетерпение.
Петр оказывал Гейнсу беспримерные знаки внимания, показывая тем свою приверженность к союзу, часто приглашал посланника провести в его компании вечер досуга, в беседах выражел готовность выступить против шведов, как только будут развязаны руки на юге. И раз от разу нетерпение его было заметнее. Его щепетильность в выполнении союзнического долга удивляла и делала ему честь в глазах Гейнса.
Не спрашивая хозяина, Петр повез небольшую компанию обедать к Федору Алексеевичу Головину. Тому оставалось только хлебосольно открывать ворота пошире. Не смотря на радушную встречу, государь был сумрачен и неприветлив. Обозвал тунеядцем хозяйского брата. Возмещал отсутствие настроения мрачными шутками, грубыми, почти жестокими. Сей раздражительный государский настрой поддерживал князь Юрий Федорович Шаховской, царский шут, «архидьякон Гедеон всешутейшеого собора», по признанию всего двора, язвительнейшее создание, злобное и опасное.
- Гедеон, - спросил Петр, привлекши к себе внимание шута ловким броском в того обглоданной кости, - как ты рассудишь, почему в тех городах, где заведомо воеводы – тати денные, берут дачи да посулы, утесняют людишек, там в бурмисторскую палату дельных дельных людей выбирать не похотели, а за воевод-то своих и держаться. С челобитием ко мне обращаются, де, презирает их, сирых, яко отец родной. А я доподлинно известен, что воевода тот – волчище алчный.