Прощай, нижневартовск!

Случилось так, что родился я холодным осенним вечером в среду 4 ноября 1948 года в районной больнице северного села Ларьяк, что находится на реке Вах в глухой тайге в междуречье Оби и Енисея.
Уже прошло больше недели, как меня принесли домой, а все не могли дать мне имя. Перебрали все имена, какие знали, а отец никак не мог сделать выбор. Теща, бабушка Евдокия, человек глубоко набожный, была очень этим не довольна.
— Сколько времени живет у вас человек без имени, разве можно так?
И вот отцу приснился сон, поразивший его.
— Как будто на киноэкране сверху вниз бегут имена. Да так быстро, что читать не успеваю. И вдруг большими буквами во весь экран – Владимир!   
— Ну, что же, – говорит мама, укрывая меня. – Пусть будет Владимиром! Очень хорошее имя, можно звать и Вовой и Володей.
— Как Ленина! – сказала моя сестра восьмилетняя Нина.
— Будет Владимиром Николаевичем! – сказал не без гордости отец. – Когда вырастит.
— Вот и хорошо! – успокоилась бабушка.
На дома опускается северный вечер. Хлопочет у печи бабушка. Мама занимается распашонками и пеленками, а за столом отец и Нина читают — он книгу, она учебник. Мирно спит годовалая Люся. Сплю и я безмятежным сном. В доме тепло и уютно.
А за окном падает пушистый снег и серебрится в лунном свете, мерцают звезды на бархатном небе – это начинается долгая и темная северная зима.
И будет у меня таких зим ровно десять.

ГЛАВА  «ВЕСЕННИЕ ИГРЫ»

Наконец-то весна 1959 года утвердилась в своих правах, и ожило село Нижне-Вартовское, проснулось после холодной и сонной зимы!
Ведь на севере зимы не только холодные, но еще и темные. В средине зимы покажется солнышко на пару часиков в день и занырнет за горизонт – только его и видели! И тут же наплывут сумерки и перейдут затем в кромешную тьму.
А если учесть, что электрический свет в домах появился только к 38-й годовщине Октября в пятьдесят пятом году и включался вечером, а уж в полночь, трижды мигнув, гас – понятно становится, почему  зимы были «сонными». Под керосиновую лампу долго не насидишь – накладно, дорог керосин.
Весной наступает момент, когда все вокруг начинает дышать легко и весело: и люди, и всякая живность, и птицы, и лес, и даже воздух благоухает удивительным запахом оттаявшей брусники!

Кому-то, может быть, и был привычен приход той весны — да только не мне!
Эта весна была у меня всего лишь десятой по счету, по количеству прожитых лет!
А, если отбросить младенческие годики, можно считать ее первой настоящей весной, когда я начал задумываться и размышлять. Всему удивляться, испытывая при этом радость познания.

На улице там, где земля уже подсохла, мальчишки начинают играть в бабки.
Бабки, а проще сказать – позвонки, ценились среди мальчишек и парней постарше.

Таких бабок у меня, конечно, никогда не было, да я и не играл в эту игру, только смотрел. Как-то поинтересовался дома, почему у меня нет бабок?
— А зачем они тебе? – спросила мама.
— Играл бы с мальчишками….
— А ты знаешь, что это неприличная, азартная игра?
— Как это азартная? – не понял я.
Мама стала объяснять мне про игры в карты на деньги, про интерес в игре на бильярде.
— Всякий интерес в игре, это азарт! – сказала она.
— А как же можно играть без интереса? Что это за игра будет такая?
Мама задумалась, потом сказала.
— Вот если бы просто играли бабками, например, так: выиграл, но не забираешь чужие, и каждый после игры забирает свои бабки. Вот такая игра была бы не азартной, а главное – была бы справедливой! В такую игру играть тебе можно.
И еще подумав, добавила.
— А ты предложи ребятам играть по таким правилам, объясни им, что детям нельзя играть в азартные игры.
Я не стал спорить с мамой, и не стал предлагать новых правил ребятам, решив, что они могут меня принять за дурака.
А еще мама сказала, что если я хочу играть с мальчишками, то можно пригласить одного к нам и поиграть металлическим конструктором, привезенный из Новосибирска.
Но игра эта была сугубо индивидуальная – вдвоем с товарищем не сыграешь, постоянно возникал вопрос: кто будет конструировать, а кто подавать гайки с винтиками. Конечно, подавать гайки я был не согласен, друзья тоже.
Также я мог играть с сестрой в книжное лото, но эта игра была для тех, кто прочитал много книг или, хотя бы знал, кто какие книги написал. Эта игра мне тоже не подходила, всегда выигрывала начитанная  Люся, и мне было обидно.
— Ну, хоть, как другие играют в бабки, я могу смотреть? – спрашиваю я маму.
— Нежелательно! Лучше почитать книгу.
Но я все же смотрел.

Мой сосед, Мишка Шестаков (он старше меня на три года), приходил на игру с мешочком в руках, в котором лежало несколько бабок. Они у него были все на подбор, чистые, блестящие и очень крепкие.
Сходу он никогда не начинал играть, а долго приглядывался к игрокам, оценивал количество и качество ставок.
Если играли плохими бабками, он шел домой. Но уж если он начинал играть, то всегда уходил с полным мешочком выигрыша!
Бабками не только играли, но и производили между собой кое-какие расчеты.
Например, однажды я увидел у Мишки медную трубку для «поджига» и поинтересовался: «Где можно такую же взять?».
Он объяснил мне, неразумному, что взять ее просто так нигде нельзя. Она просто так лежать и быть ничьей не может, а он приобрел ее за бабки.
И, если я хочу такую же трубку и у меня есть бабки или деньги, то он скажет, где и у кого. Бабок у меня не было, денег тоже.
А просить у мамы деньги на покупку трубки для самодельного пистолета, который будет еще и стрелять, было бы ошибкой. Она начала бы выпытывать у меня, что и как, где и когда?
Я сидел у своего дома, спустив ноги в канаву, и думал, почему у меня ничего не получается? За что не возьмусь – все не так.
Прихожу, например, играть к ребятам в «ножики» (это когда чертят на земле круг и втыкают нож), приношу свой перочинный ножик, подаренный на день рождения, а он втыкаться не хочет!
Почему такая несправедливость? Ножик то хороший, в нем два лезвия, и шило есть, и отвертка, и маленькие ножницы, и даже  штопор! А просто воткнуться лезвием в землю не может! Все норовит войти в землю тяжелой рукояткой.
У ребят простые ножи, порой самодельные, а в землю втыкаются, как положено.
Я прошу отца сделать мне простой нож, острый, с большим лезвием.
— Зачем тебе? Потерял свой перочинный?
Я показываю нож и говорю, что нужен другой, который хорошо бы втыкался.
— Это куда же ты собрался втыкать? Или, может быть, в кого?
Я объяснил ему про игру, но отец не стал мне делать нож. Сказал, что я в такой игре могу себе попасть в ногу. И ходить по улице с самодельным ножом нельзя по закону.
Вспомнил я, как не повезло мне и с другим увлечением — катанием обруча палочкой. Было мне лет шесть, в то лето все мальчишки катали обручи. У одних были обручи большие, новые. У других маленькие, со старых бочек. Престижным считался обруч от велосипедного колеса.
У меня же не было ни того, ни другого. И вот я нахожу в канаве маленький ржавый обруч. Как я был рад ему! Очистив с него грязь, я покатил его палкой по улице.
Палка плохо скользила по ржавчине, и все время втыкалась в землю. А я решил, что колесо плохо катится по земле, и перешел на деревянный тротуар. Здесь дело пошло лучше и я, держа палку двумя руками у живота, побежал, радуясь возрастающей скорости.
Но палка соскользнула с колеса и попала между досок тротуара — другой же конец палки воткнулся мне в пах! Я свалился и потерял сознание от боли.
Очнувшись, я увидел над собой мальчишку с колесом. В руках у него была не палка, а водило, сделанное из толстой проволоки.
— Что больно? – спросил он. – Знаю, что больно, сам попадался!
Я встал на ноги, в паху болело и зудело. Но смотреть при мальчишке я не хотел.
— Ты сделай себе водило, а то все яйца себе отшибешь!
— А где проволоку взять?
— На рыбозаводе надо порыскать, – посоветовал он. – Там и обруч хороший можно найти.
Я выбросил свой ржавый обруч и ненавистную палку. На рыбозавод я не пошел.
Вот такой я невезучий человек.
И с велосипедом мне тоже не повезло. Был у меня трех колесник, но стал мне маловат, и в девять лет купили мне новый двух колесный.
Для начинающих у него было третье колесо, но я попросил отца снять его, опыт езды у меня есть – считай, с трех лет за рулем! Вышел я за ограду, подошли ребята и стали давать советы.
— Чтобы держать равновесие, надо не останавливаться!
— Чтобы ехать прямо, надо смотреть вперед, а не на колесо!
— Главное крутить педали, не о чем не думать и смотреть только вперед!
А один мальчик осмотрел мой велосипед и спросил.
— Восьмерок нет?
— Каких восьмерок? – не понял я.
— На колесе!
Он приподнял за руль переднее колесо и, крутанув, стал наблюдать за вращением.
— Да вроде нет восьмерки, – сказа он.
Выслушав всех, я сел на велосипед и поехал по Первомайской улице. Еду, смотрю вперед, как учили, а самому так и хочется на переднее колесо посмотреть — не видно ли восьмерки? А если появилась, что с ней делать?
Тут  навстречу мне едет взрослый велосипед с двумя парнями: один педали крутит, другой сидит на раме и рулем управляет.
Я заволновался, стал делать маневры, не забывая при этом наблюдать за передним колесом. Они, видимо, тоже стали делать маневры – потому что через минуту мы столкнулись!
Поднявшись на ноги, я  увидел, что переднее колесо моего велосипеда согнуто пополам. На глазах навернулись слезы.
— Ну, такой большой мальчик и плакать собрался! Сейчас мы все поправим.
Они ногами выправили обод, крутанули колесо и заявили:
— Совсем как новое стало!
— Оно и было новое, – сказал я с обидой и поехал домой.
И взглянув на колесо, я понял, наконец, что такое восьмерка. Она была такая большая, что велосипед сам поворачивал то влево то вправо!
Я ехал и думал, будут ли меня ругать дома, что не уберег колесо? И мальчишки, наверное, будут обсуждать мою большую восьмерку, и смеяться надо мной неумелым. Добравшись, домой незамеченным, я надолго спрятал велосипед в кладовку.
И вот сижу я у дома, и так сделалось мне обидно, что я стал жалеть себя.
А тут возле нашего дома стали собираться ребята и девчата, затевая игру в лапту. Место здесь удобное, улица Первомайская широкая с одной стороны забор рыбозавода, с другой – всего три дома.
Подходит ко мне старшая сестра Нина.
— Хочешь поиграть в лапту? У нас один мальчишка не пришел.
Я стал отнекиваться, не умею, мол, играть.
— А что там уметь? Будешь делать как все!– уговаривает меня сестра. – Все равно сидишь в канаве ничего не делаешь, а у нас игрока не хватает.

Вся команда смотрит на меня. Я встаю и иду играть в лапту. В ее команде почти все выпускники школы и старшеклассники, я самый маленький.
Началась игра и, пока я приноравливаюсь, как вдруг получаю такой сильный удар тугим мячом в спину между лопаток, что сваливаюсь с ног!
Мне помогают вернуться на место у канавы, а Нина идет звать на замену Люсю. Я же даю себе слово больше никогда не играть в лапту с взрослыми ребятами.

А с берега тянет смолянистым дымом – это начинают готовить лодки и обласки, хотя лед на реке простоит до самого мая.
Талая вода с болот и таежных речек, стекая к реке, образует водную полосу шириной в метр-два, которая с каждым днем увеличивается, отделяя лед от берега.
Вначале полоска воды светлая – под ней еще лед, но с каждым теплым днем она начинает темнеть, солнышко нагревает воду, и под ней таят лед.
И тогда в открытой у берега воде появляется, стосковавшаяся по воздуху, рыба. Она плещется, чтобы больше растворить в воде кислорода.

Вот тут-то ребята начинает черпать ее кто, чем успеет, как говорится, кто сачком, кто сапогом!
Рыба, конечно, мелкая, глупость одна, только что кошке на уху. Большая и умная рыба тоже по кислороду скучает, но в сачок к берегу не пойдет – мелко!
Большая рыба в самой Оби находится редко, предпочитая протоки и речки, где корма больше, вода теплее и коих на Севере великое множество.
Большинство мужчин считают такую рыбалку забавой и наблюдают за ребятней с берега – мало ли что может случиться.
Проходит несколько дней и лед начинает понемногу двигаться вдоль реки по течению. Это хорошо заметно по санным дорогам, проложенным зимой от каждого переулка через реку.
Весной дороги темнеют, вытаивают клочки, упавшего зимой сена, и теперь хорошо видны с берега. За ночь дорога от одного переулка перемещается к другому на десяток метров.
Значит  —  лед тронулся!
Теперь он будет ползти вперед, пока там, за селом на изгибе реки не случится затора. И Обь всей своей силищей начнет ломать и крушить толстый лед!

На перемене мы выходим на школьный двор и начинаем прислушиваться, к доносящемуся с реки шуму и переходящему в гул и грохот!
Прибежавший с берега мальчишка говорит.
— Лед по швам трещит! Бежим смотреть! Кто со мной?
Но звенит колокольчик и, вернувшись в класс, мы начинаем просить учительницу провести выездной урок на берегу на тему: «Ледоход на великой сибирской реке».
— Мы такой урок в прошлом году проводили.
— Татьяна Арсеньевна, в том году мы еще маленькие были, ничего не поняли….
В конце концов, мы уговариваем ее, она соглашается, но ставит условие – написать сочинение на эту тему. Согласившись, собираем книжки и бежим на берег.
Здесь на верхнем участке реки появились на льду трещины, а в низовье мы увидели громоздящиеся торосы.
Учительница вскоре вернулась в школу. Кто-то из ребят остался на берегу, записывая в тетрадку карандашом события ледохода, кто-то отправился домой.
А мы с Витькой Ушаковым пошли вдоль берега по течению реки к нашему излюбленному месту урыбозавода, где с крутого яра хорошо просматривалась река до самого поворота.
Мы стоим и смотрим, как торосы все ближе и ближе приближаются к нам. Вскоре лед начинает с грохотом вздыматься и громоздиться, образуя причудливые формы.
Ледоход длится несколько дней.
Теперь из школы домой мы с Витькой идем только берегом, хотя то и дело приходится спускаться к воде, обходя заборы, подходящие к краю обрыва.
Река очищается, и уже по сине-черной воде плывут одинокие льдины, зазевавшиеся где-то в верховье, а теперь им приходится догонять собратьев. И нагонят они их где-нибудь в низовье, если по дороге не растают.
Конечно, весна весной, а в Вартовске в мае еще довольно холодно. С реки дует северный ветер, зябкий и колючий, и довольно сильный, поэтому на верхушках волн появились белые гребешки.
Обходя льдины, появляется катер. Он режет волны, весело стуча дизелем, выбрасывая из трубы порции черного дыма. Пройдя вдоль села, он исчезает за поворотом.
Таких катеров на рыбозаводе четыре – два года назад пришли с тюменского судостроительного завода. И хотя все они одного типа, но нам с Витькой нравится только один.
Он самый быстрый, ловко делающий развороты. Мотор у него стучит веселее, и мачта наклонена назад, подчеркивая стремительность. И что самое интересное, имя у него подходящее — «Шустрый»!
Мы сидим на старом и толстом бревне, которое лежит на берегу столько лет, что никто и не помнит, как оно тут оказалось.
Мы ежимся от холода, но по домам расходиться не хочется.
— Вот и пароходы скоро пойдут, – говорю я. – Как думаешь, откуда будет первый: с Омска или Новосибирска?
Витька пожимает плечами.
— Наверное, омский первым пришлепает….
— А вот и нет! С Омска по Иртышу надо еще дойти до Хантов, а там наверняка еще лед стоит. Так что не спорь со мной!
Витька не спорит – знает, что почти каждое лето во время отпуска родителей мы ездим в Новосибирск.
— А когда первый придет? – спрашивает Витька.
— Давай прикинем, – говорю я по взрослому и начинаю прутиком чертить на песке. – От Новосибирска до Вартовска пароход идет четыре дня.… Да еще дня три льдины будут плыть…
— Выходит, через неделю?
— Где-то так, получается, – киваю я. – А омский пароход будем ждать недели через две.
— Не раньше! – соглашается Витька.
А еще из Тюмени должен прибыть однопалубный пароходик «Баррикадист». Всю навигацию он проведет у нас, будет курсировать по Ваху между Вартовском и Ларьяком, нашим районным центром.
— А почему «Баррикадист» такой кособокий? – интересуется Витька. – Того и гляди, перевернется на бок.
Я пожимаю плечами – не знаю.
— До него ходил другой пароход, «Ненец» назывался, – вспоминаю я. – Так он тоже кособочил, то на один бок, то на другой заваливался…
— Ну-ну, я помню, – кивает Витька.
— С чего это вдруг? Ты его и не видел… Ты когда приехал в Вартовск?
— Я-то?.. Да кажись, года четыре назад, еще в школу не ходил…
— Четыре!..  А я девять лет назад! Мы из Ларьяка приехали сюда.
— А мы с Камня–на–Оби.
— Что еще за камень? – удивился я.
— Город такой есть на Оби…
— Не сочиняй! Я все города на Оби знаю! Сам знаешь, сколько раз я на пароходе до Новосибирска ездил. А такого города никогда не встречал!
А Витька не может мне толком объяснить, где находится его родина, и начинает злиться.
Мы молча сидим и смотрим на реку. Ветер усиливается, и все выше поднимает волну.
— А на такой волне «Баррикадист» качаться будет? – прерывает молчание Витька.
— Еще бы! Но на Вахе такой волны нет.

Начинает темнеть.
Покрасневшее солнце садится где-то далеко за островом, за протокой Чехлимей, за бескрайней тайгой.
И я уже знаю, что скоро, уже совсем скоро, как только кончатся занятия в школе и пойдут первые пароходы – я уеду с семьей жить в Новосибирск, навсегда покинув Нижне-Вартовск.
Знает это и Витька Ушаков, мой товарищ и друг.
Вот и получается, что эту весну пятьдесят девятого мы встречаем вместе в последний раз.
Так оно и получилось.

ГЛАВА 2  «КОЕ-ЧТО О ПРОШЛОМ»
А дома мама уже готовится к отъезду, перебирая вещи, решая – что брать, что оставить. На столе, на стульях и просто на полу лежат книги, альбомы и какие-то вещи.
Мама как всегда интересуется, где я был и что делал. Я рассказываю ей, как мы были на реке и говорили о пароходах.
— А ты помнишь, – спрашивает мама. – Как ты маленьким ходил на пристань смотреть пароход?
— Помню. А сколько мне было лет?
— Трех не было!
— И я помню, – говорит Нина. – Его еще мальчишка с нашего класса привел домой.
Нина – моя старшая сестра, в июне ей будет девятнадцать, а когда она окончила семилетку, то пришлось ей уезжать в село Кондинское, чтобы продолжить учебу в десятилетке.
Хоть это село и дальше на Севере, чем Сургут или Ханты-Мансийск, куда уезжали в интернат дети, желавшие (и имевшие возможность) получить аттестат, но в Кондинске Нина жила не в интернате, а у старшей маминой сестры тети Сони Мещангиной.
Жила как дома, потому что во время войны их семья приютила ее.
Странно звучит – во время войны! Но это так. Наша Нина родилась 22 июня 1940 года, ровно за год до войны в селе Кондинское.
Вернувшись в прошлом году с аттестатом, она работала в школьной библиотеке и собиралась поступать в педагогический институт.
— Он бы тебя не привел, – говорит Нина. – Ты упирался, так он тебя конфетками приманивал.
— Не конфетками, – вспомнил я. – А урюком сушеным! Я видел, как он стоял на крыльце пристанского магазина и рассматривал кулечек.
— Не знаю, конфетами или урюком, – говорит Нина. – Только ты у него все слопал! А ведь он наверняка покупал на последние копейки, мальчишка из бедной семьи был.
— Это кто такие? – спросила мама.
Нина назвала фамилию, и мама сказала.
— Да, хорошо учился мальчик. Жаль, что родители не смогли за него платить.
— Что платить? – не понял я.
Но мне не стали объяснять, что образование, кроме всеобщего начального, было платным. И хоть сумма была незначительная, но многим она была не по карману.
— Ты лучше расскажи, за чем пошел на пристань?
За чем?
И я стал вспоминать.

В 1950 году районный отдел образования перевел  родителей из Ларьякской средней  в Нижне-Вартовскую семилетнюю школу.
Казалось бы, неравноценный перевод, из средней школы в семилетнею, но в Вартовске было лучше.
Хотя бы тем, что в отпуске сел на большой пароход и прямиком в Новосибирск, где у отца жили родители. А из Ларьяка на «Баррикадисте» три дня надо было еще до Вартовска добираться.
Очень уж глухим местом был Ларьяк! Да и не связывало с Ларьяком ничего – прожили там родители три года всего!

В Вартовске поселились на школьной квартире, которую я не очень хорошо и запомнил. Однако, кое-что осталось в памяти.
Например, в комнате стоял цветок в небольшой кадушке. Рядом с нами жил сосед Бабиков. Зимой он добывал белку, и все сени в его квартире были увешены шкурками.
Однажды, после выпавшего ночью снега, меня вывели погулять. Во дворе мое внимание привлек диковинный след из множества снежных вафель!
Они были уложены в ряд и тянулись от калитки к дверям квартиры Бабикова. Я подошел, приоткрыл дверь и увидел в сенях новенький мотоцикл. И по рисунку резины на колесе понял, кто изготовил снежные вафли.
Однажды мама затеяла стирку и велела нам с Люсей одеться и пойти во двор погулять. Пока мы собирались, она развесила на улице белье и, шагнув к дому, обомлела – на крылечке улеглась погреться на солнышке большая гадюка!
Мама подбежала к окну и стала делать нам знаки, чтобы мы не выходили из дома. Сама позвала соседей, и они убили змею.
После этого случая мама старалась не оставлять нас на улице без присмотра.


А тут как-то вывели меня во двор, и на какое-то время я остался один.
Неожиданно раздался гудок, проходящего парохода. Я посмотрел в сторону реки и вот он – белоснежный красавец проплывает мимо!
Берег над водой был высокий, и я мог видеть только верх парохода: каюты, мачту, рубку и большую трубу с латунным свистком, из которого вылетала струя белого пара.
Пароход быстро скрылся за домами, а я вышел за ограду и пошел за ним. Шел я медленно по деревянному тротуару, заглядывая в переулки – не видно ли парохода?
И никто меня, маленького не останавливал. Ну, идет человечек уверенно, так пусть себе идет! Значит, знает куда!
Наконец я дошел до пристанского переулка и увидел пароход.
Пассажиры и встречающие давно разошлись, на пристани никого не было. Я стоял у самого обрыва и рассматривал пароход.
Проводница, стоя на стуле, мыла окна кают. Прошел мимо капитан в белой форменной одежде. Матрос длинной шваброй мыл палубу.
Потом мое внимание привлек пароход поменьше, он был пришвартован к барже. На его корме резвился маленький медвежонок, привязанный на цепь.
Я уже намеревался подойти поближе, соображая, как бы половчее спуститься с обрыва и не упасть, как был замечен тем мальчишкой, о котором говорила Нина.
Увидев, что я один без взрослых, решил отвести меня домой. Да не тут-то было!
Во-первых, я хотел посмотреть поближе на медвежонка.
Во-вторых, диалог со мной был совершенно бесполезен – в три года я почти не разговаривал, отвечал на вопросы одним или двумя словами.
И тогда он вытащил свой кулечек, купленный в пристанском магазине.
Я, конечно, потянулся за угощением, а он стал отступать назад, маня за собой. Так и пятился, пока я не поворачивал назад к берегу.
И тогда я получал урюк!
А, расправившись с ним, я обнаруживал мальчишку метров за двадцать от себя. Он стоял и так сладко облизывал и обсасывал свой урюк, что мне ничего не оставалось, как идти к нему.
Вот так и привел он меня домой.
               
— Да-а, любил ты, Вова, сладенькое! – говорит Нина. – Особенно чужое!
— Я не нарочно! Я же маленький был! Правда, мама?
— Правда, правда, сынок! Совсем маленький был!
Нина уходит к подружкам – перед отъездом ей хочется больше времени проводить с ними.
Мама разбирает книги, их у нас много. Часть книг решено передать в школьную библиотеку, они отложены в сторону.
Я приношу для упаковки свои книги, их не так много – Гайдар, Островский Николай, Фадеев, толстый сборник сказок, доставшийся мне от Люси и Нины. Открываю «Молодую гвардию» Фадеева и читаю надпись:
                Дорогому сыну Вове – будущему
               Войну Советской Армии от мамы
              23 февраля 1959г.         

С малых лет мама воспитывала нас с Люсей на примерах из жизни героев. Все это происходило ненавязчиво, в неформальной обстановке, в форме бесед у теплой печи в долгие зимние вечера.

Для меня кумиром был выбран герой «Молодой гвардии» Олег Кошевой, а для Люси – героиня войны Зоя Космодемьянская.
Что я тогда, в пять-шесть лет, знал о Кошевом, если даже не мог прочитать книгу?
Хотя мама и зачитывала мне главы из романа, особенно места, где говорилось о любви к матери.   Да несколько раз водили меня в клуб на фильм о молодогвардейцах.
Мне же казалось тогда, что я знаю о нем исключительно все!
И то, что он любил Родину и свою маму, при этом не забывал ненавидеть фашистов!
А еще расклеивал на заборах листовки, в которых ругал последними словами немцев!
Сжег биржу труда – такую контору, вроде нашей рыбозаводской, (как я понял из маминых пояснений).
И еще он не курил, и не говорил плохих слов (а как же он ругал немцев?). И очень сильно любил свою маму, при этом всегда спрашивал у нее совета. (Мама, можно я пойду, поругаю немцев? Так что ли?)
С советами у меня всегда выходила промашка. Как только я заговорил предложениями (в три года!), к моему языку стали прилипать и конечно слетать, как их называет мама — плохие слова.
Однажды в разговоре с Люсей я применил парочку слов из небольшого своего словаря: дура и говно, а мама услышала.
— Вова, – сказала она спокойно, но как-то торжественно. – А ты знаешь, что эти слова плохие? Бранные слова! Воспитанные люди их не говорят.
«Бранные? Это что еще такое?» – подумал я, но переспрашивать не стал.
Люся присела рядом с мамой и, подражая ей, стала мне объяснять.
— Бранными словами ругают кого-нибудь, правильно, мама?
— Правильно. Ведь ты не хотел ругать Люсю?
— Нет, он не хотел, – ответила за меня сестра. – Мы просто разговаривали, а он вдруг говорит … слова на букву «дэ» и на букву «гэ»!
А ведь перед тем, как мама вошла, Люся сама мне говорила и на «дэ» и на «гэ»! Только она говорила тихо и мама не слышала.
— Ругаться не хорошо! – сказала сестра. – Ты уже не маленький, сам должен понимать.


Маленький не маленький, а в доме я больше не ругался. Идем всей семьей по улице, а посредине лежит целая вереница лошадиных какашек. Вот тут-то я и  решил, показать свою воспитанность.
— Смотрите! Сколько плохих слов валяется! – сказал я так громко, что проходящие недоуменно стали оглядывать улицу и канаву.
На меня зашикали: тише, тише!
А я обиделся, шел и думал: на взрослых не угодишь — то тише, тише, то вообще не говори.
Хорошо Олегу Кошевому, ему было, кого ругать! А мне кого поругать? Даже шепотом не кого! Немцев то вокруг не одного нет, только вот калмыки есть, но они безобидные, только некоторые из них немного вредные.
Во время войны появились в Вартовске калмыки, их привезли из теплых степей, не видевших морозов, обиженных, злых и голодных. Поселили их в бараках, и как рассказывали, в первые дни они выловили и съели почти всех охотничьих лаек, свободно бегавших по селу.
А еще они любили чай! И когда отменили карточки, то они скупили в магазине весь запас. И тогда стали для них завозить плиточный чай в необходимых количествах.
Один маленький калмыченок, еще меньше меня ростом, но очень шустрый, подошел как-то ко мне и стал что-то быстро говорить. И увидев, что я его не понимаю, отбежал от меня и сквозь зубы сказал.
— У-у, русский – жопа узкий!
И убежал. А я стоял и думал: почему узкий? Почему русский? Только одно мне было ясно – он меня обругал! Но за что, я ведь ему ничего не сделал?

Люся с пяти лет научилась читать, и я мимоходом изучил названия букв, то есть алфавит, наверное, чтобы обозначать плохие слова первой буквой.
Как-то увидел мальчишку, что-то рассматривающего на тротуаре.
Подойдя, я увидел мелко написанное мелом слово из трех букв.
— Что это за слово на букву «хэ»? – спросил я.
— А ты что читать не умеешь?
— Нет, пока не умею.
Мальчишка знал, чей я сын, и не стал мне читать  это слово, тем более объяснять его значение, опасаясь, что я проговорюсь дома. А потом и выяснится, от кого я это услышал. Ничего не сказав, он развернулся и ушел по своим делам.
Я пришел домой и спросил умную Люсю.
— Люська, ты знаешь слово на букву «хэ»?
— Конечно, знаю!
— А ну-ка скажи вслух… Что боишься?
— Хлеб! – сказала Люся.
Я был разочарован ответом и с надеждой спросил.
— А другого слова не знаешь?
— Знаю. Например, храбрый.
— Нет, надо короткое слово, – и добавил, понизив голос. – Такое как слово на «гэ», знаешь?
— А зачем тебе?
— Ну, надо очень.
Люся подумала и сказала.
— Хлев. Там всегда много гэ.
Я посчитал буквы.
— А чтобы из трех букв?
На этот вопрос Люся долго искала ответ, глядя на меня, будто первый раз видела. Наконец я услышал.
— Хам! Слово из трех букв. Есть правда еще одно слово из трех букв и тоже на «хэ», которое пишут на заборах, это слово для взрослых, а ты еще маленький, тебе его знать пока нельзя. Так что отстань от меня!
Я еле сдержался, чтобы не проговориться, что это-то слово я уже знаю!
Взяв мелок, я пошел к рыбозаводу и стал рисовать на ровном заборе заветное слово, благо писать его просто.
Я исписал забор от проходной до амбулатории, как какая-то женщина прогнала меня.
Она же, очевидно, встретив мою маму, сказала.
— Ваш Вовка весь рыбозавод обложил х..ми!
Дома мне объяснили, что писать на заборах нельзя не только плохие слова, но и хорошие тоже. Писать надо в тетрадках или на листках бумаги.
— Как Олег Кошевой? – уточнил я, вспомнив про листовки.
Мама тоже подумала о листовках и сказала.
— Сейчас не война и на заборы листовки никто не клеит. И не забывай главного – прежде, чем что-то сделать, Олег всегда спрашивал совета у своей мамы!
И вот теперь, если возникала какая-нибудь проблема, и я не знал, как мне поступить – я шел к маме за советом.
Мама, выслушав меня, спрашивала:
— А как на твоем месте поступил бы Олег Кошевой?
— Пришел бы к маме за советом! – говорю я.
— Ну, а как поступил бы Олег в твоем конкретном случаи?
Это для меня – тупик. Откуда же я могу знать – как? Вот если бы мама спросила, как я хочу поступить, я бы нашел ответ. А тут надо за другого думать!
Так думать я еще не умел, но все же пытался. Думал буквально так: «Ну, вот как он хотел поступить на моем месте? Как?..». И вообще, мог ли он думать за меня, если его убили давно?
Олег Кошевой возникал передо мной стоящим на краю шахты со связанными руками и, выпученными от злости на немцев, глазами – таким он запомнился по кинофильму.
Мне, как любому ребенку, хотелось решать свои проблемы мирно, чтобы и овцы целы и волки сыты, а, судя по Олегу, он решал все бескомпромиссно.
Я представил себя на его месте, выпучил глаза, завел руки за спину и, подавшись грудью вперед, прошептал сквозь зубы: «Смерть фашистским оккупантам!..».
Мама улыбалась, гладила меня по голове и советовала, как мне поступить.
Если мама хотела меня похвалить, почти всегда говорила:
— Молодец! – и обязательно добавляла. – Ты поступил правильно, как Олег Кошевой.

Если я делал что-то не так, то слышал от мамы:
— Олег Кошевой так бы не поступил!
Иногда приласкав, она зачесывала мне челку и говорила:
— Настоящий Олег Кошевой!
А когда меня долго не хвалили, я умывался, причесывался и радостно спрашивал:
— Похож на Олега Кошевого?
Мама удовлетворенно кивала, а Нина с Люсей с иронией говорили: «Похож, похож…».
Разумеется, в то время иронии я не понимал и принимал все за чистую монету.

А потом у меня появился новый кумир – Павлик Морозов.
Мама поведала мне, что пионер Павлик Морозов разоблачал врагов, рассказывая правду о кулаках.
— А кулаки это кто? – спросил я.
Мне объяснили, что кулаки – это такие кровопийцы, сами не работали и других голодом морили!
— А кому он о них рассказывал? – стал я уточнять подробности.
— Хорошим колхозникам и милиции.
— И что потом?

— За это  его кулаки зверски убили! – вздохнула мама, ей, наверное, было жаль его.
Я задумался, зверски – это как? Сильно больно и очень неприятно? Еще мама сказала, что с ним расправились в лесу. И ему, думал я, наверняка было страшно!
— Придет время, – прервала мои размышления мама. – Тебя тоже примут в пионеры. А пионер – всем ребятам пример! Всегда должен о плохом, о дурных поступках сообщать старшим. Как это делал юный герой Павлик Морозов!
Я, конечно, не стал ждать приема в пионеры, когда это еще будет, если я тогда только готовился пойти в первый класс. А с утра приступил к делу.
Весь день я кружил и бегал по улице около дома и рыбозавода, смотрел вокруг, а не делает ли кто плохих и недозволенных поступков или еще чего-нибудь дурного?
Но ничего особенного не обнаружив, я вернулся домой явно разочарованный. Я лег и стал рассматривать журнал «Мурзилка».
Пришла из школы Люся, и я решил понаблюдать, на всякий случай, за ней. А вдруг?
И действительно, я вдруг замечаю, что она делает не все так, как надо!

Вечером, как только мама вошла в дом, я бросился к ней с докладом. Люся делала то-то, ходила туда-то, открывала шифоньери заглядывала в кухонный стол!
Люся была ошарашена моим докладом. Она не ожидала с моей стороны предательства.
— Шифоньер я не открывала! Пусть он не врет…
Она не моргнула глазом, а я чуть не задохнулся от несправедливости.
— Я вру?! Мама… да она…
— За чем мне заглядывать в шифоньер? Придумал тоже, тебе, наверное, причудилось? – спокойно говорит умная Люся.
— Мне?! Да… я… я своими глазами видел!
И тогда мама посадила меня рядом с собой и стала спокойно объяснять мне, что такое ябеда.
Вскоре в нашем доме о Павлике Морозове было забыто, и никто о нем не вспоминал больше.
Вообще-то, с Люсей мы жили дружно, вместе проводили время. Перед школой у нее появилась подружка Света Смолякова, и когда они пошли в первый класс, то продолжали брать меня в свою компанию.
Люся рано научилась читать (специально ее не учили) и с пяти лет записалась в библиотеку.

В ночь на 1 сентября она плохо спала и несколько раз будила маму, боясь опоздать на первый урок.
Удивившись умению Люси бегло читать, учительница привела ее в соседний класс, показать четвероклассникам, как надо читать!
А дома, не менее удивленная Люся, рассказывала:
— Мама, ты знаешь, один мальчик в четвертом классе совсем не умеет читать!
Люсе очень хотелось быть учительницей. После уроков она пыталась меня обучить грамоте и правописанию, заставляя рисовать палочки и крючки.
Мне это не понравилось. Вот если бы она сразу могла научить меня грамоте! Тогда другое дело, а выводить какие-то крючки – это уж извините, подвиньтесь, не для нас!
И тогда она рассаживала на столе свои игрушки и терпеливо пересказывала им все что слышала в школе. Самой любимой ее ученицей была маленькая резиновая уточка. Когда она спрашивала учеников:
— Вам все понятно?
Любимая ученица отвечала: «Кря-кря!».

К Люсе тянулись маленькие дети. Когда она училась в пятом классе, к ней ежедневно приходил заниматься наш сосед первоклассник Валерка Тарасов.
Его отец, какой-то начальник с рыбозавода, попросил помочь сыну, и мама порекомендовала Люсю.
Вначале Валерка ходил по приказу отца, а потом и самому ему понравилось общение с Люсей.
А еще к ней приходила соседская девочка трех лет. Она ничего не спрашивала и ни о чем не просила, просто сидела и смотрела внимательно на Люсю.
Я никогда не слышал ее голоса и думал, что она еще не умеет говорить. Но однажды она вышла на кухню и громко сказала, обращаясь к нашей домработнице бабе Варе.
— Баба Вара, какать хочу!
Училась Люся очень хорошо с первого класса. Только однажды получила двойку за неправильное написание буквы е. Она так безутешно рыдала, что мама очень испугалась и долго не могла ее успокоить.
А еще она была любительница поплакать на киносеансах в клубе. Плакала даже на кинокомедии «Свадьба с приданым».

Во втором классе у Люси появились новые подруги и друзья и со мной, дошкольником, ей стало не интересно.
Да и у меня появились товарищи. Так что все меньше и меньше времени мы стали проводить вместе.


ГЛАВА 3  « 1954. ПОЕДКА В КОНДИНСК»

Мы погрузились на пароход, заняли каюту и поплыли вниз по Оби в сторону Крайнего Севера.
Пароходы ходили от Вартовска до Омска, и в Ханты–Мансийске нам пришлось делать пересадку на рейс Омск – Салехард.
Ханты–Мансийск расположен на высоком берегу Иртыша на Самарских горах, в двадцати километрах от впадения в Обь.
Пристань находится в поселке Самарово, а в Ханты на гору вьется дорога.
Отец, Нина и Люся остаются на пристани караулить вещи, покупать билеты и, когда подойдет пароход из Омска, устраиваться в каюте. А мы с мамой идем в город.
Мама жила в Хантах в сорок пятом и в сорок шестом годах, работала секретарем по идеологии окружкома комсомола. Ей хотелось повидаться со старыми знакомыми и сослуживцами.
Мы долго поднимаемся по крутым и пыльным улицам, мне пять лет, и я очень устаю.
Мы заходим в какое-то учреждение, и мама кому-то звонит. Телефон я вижу в первый раз и с большим интересом его рассматриваю.

Слышу, речь заходит обо мне.
— Тут рядом мой сын. Хочешь поговорить?
Я прислоняюсь ухом к трубке, и мужской голос начинает меня расспрашивать.
— Как тебя зовут?
— …
— А сколько тебе лет?
— …
Загипнотизированный чудом техники, я не могу ничего сказать, а только улыбаюсь.
Мы долго ходим по кабинетам, все рады  встречи с мамой и, конечно, со мной.
Потом заходим в магазин и покупаем игрушку – большой деревянный грузовик голубого цвета!
На пристань я качу его за веревочку, испытывая большое удовольствие. Но двигаюсь я медленно, и мама вынуждена взять на руки меня и мой транспорт.
Наш пароход стоит у пристани, отец уже перенес вещи в каюту, а Нина встречает нас с мамой на берегу, волнуясь и боясь, что мы опоздаем к отходу.
Но пароход еще долго стоит у причала, загружаясь углем с баржи. Уголь, блестящий в лучах заходящего солнца, черпает большим ковшом подъемный кран и переносит его в бункер парохода. Мне из каюты виден только, снующий туда и обратно, ковш.
Уже вечер, я утомленный прогулкой в город, засыпаю, так и не дождавшись отплытия из Ханты–Мансийска.
А утром, выйдя на палубу, я поражаюсь шириной Оби, вобравшей в себя воды Иртыша.
Вот это ширина! В два раза больше, чем в Вартовске! По правому высокому берегу зеленеет тайга.
И вот показался Кондинск. Пароход, прогудев пристает к дебаркадеру.
Мама говорит тихо:
— Ну, здравствуй край родной!
Село расположено на высоком обрывистом берегу, и от пристани мы поднимаемся по крутой с пролетами и перилами деревянной лестнице.
Встречают нас родственники мамы: старшая сестра тетя Соня, и единственный брат дядя Вася.
У тети Сони и ее мужа Петра Максимовича Мещангина трое детей: Юра, Тамара и Вера.
У дяди Васи Ускова с Пелагией Афанасьевной тоже трое – Людмила, Валентин и Ольга.
Юра жил и учился в Омском танковом училище, где были Тамара и Людмила – не знаю, но в то лето в Кондинске оказались только Вера Мещангина да Валентин и Ольга Усковы. Валентин был старше нас с Люсей и с нами не общался.
Мы проводили время вчетвером, играли во дворе моим новым грузовиком, чему я был очень не доволен. Девчонки норовили встать ногами в кузов и прокатиться.
Ходили купаться на речку Кондинку, берег и дно которой был устлан галькой. Привыкший к песку, я ступал по камешкам на цыпочках, как балерина, девчонки смеялись надо мной.
Как-то поехали наши мужчины на ночную рыбалку, а поздним вечером, когда мы уже ложились спать, со двора послышался шум и чья-то ругань!
Дома Мещангиных и Усковых стояли рядом. Тетя Соня приглядевшись в окно, сообщила, что к Усковым стучится какой-то пьяный мужик.
— Поля с Ольгой, поди, одни в доме. Валентин то гуляет где-нибудь с молодежью! – говорит она озабоченно.
Мы подходим к окну. Мужик стучит в дверь и что-то говорит. Мы только разбираем одно его слово:
— Открой!

Мужик уходит, шатаясь за угол, а тетя Поля приоткрывает дверь и выпускает Ольгу. Она быстро пробегает двор и оказывается в нашем доме.
Мужик возвращается и продолжает стучать в дверь. Тетя Поля не открывает, но начинает разговаривать с ним.
— Ты, мужик, иди подобру–поздорову, дома никого нет!
Наконец тетя Соня разглядела мужика.
— Да это Пушкин Иван! – успокоилась она. – Этот пошумит да домой уйдет, хулиганить не будет.
Мне стало интересно, что это за Пушкин такой, похож ли на того, что сказки писал?
Приходит с гуляния Валентин и, чтобы не связываться с пьяным, лезет в дом через лаз на крыше.
Мы радуемся, что Пушкин его не заметил.

В непогоду, играя в доме, мы начинаем шуметь и тете Соне то и дело приходится успокаивать нас, но мы особо не прислушиваемся к замечаниям.
Тогда она, как бы по делу, выходит из дома. В сенях делает себе бороду из мочалки, одевает вывернутую мехом наружу шубу и лохматую шапку. Берет в руки клюку и начинает ходить по двору, заглядывать в окна и сердито бормотать.
Мама подыгрывает ей, делает озабоченный вид и говорит нам:
— Сидите тихо, читайте или рисуйте. Кажется, Ромка Кабин пришел, непослушных детей высматривает!
Тетя Соня постукивает по стеклу и, как может мужским голосом говорит с хантыйским акцентом.
— Я Ромка Кабин!.. Кто тут, однако, шибко шумит? Кто родителей не хочет слушать? Почто так делат?.. Вот уж тем жару задам!..
Мы делаем вид, что боимся, хотя сразу ее узнаем. Она возвращается в дом и начинает хлопотать у печи и, как бы случайно заметив нас, тихо сидящих за столом, спрашивает удивленно:
— А вы, оказывается, дома? Я думала, убежали куда, в комнате то тихо как стало! А что затихли, приходил кто?
Мы молчим, а мама рассказывает ей, как приходил Ромка и «шибко ругался».
Кто же такой на самом деле Ромка Кабин, я узнал гораздо позже, взрослым, из маминых рассказов.

Жил-поживал в свое удовольствие ханты Роман Кабин, любил водки выпить и частушку спеть.
     Колек-Ёган – туз совет,
     Денег много – водки нет!
Хоть большим пьяницей он не был, попьет-попьет ее родимую, да за работу примется. Но у ханты достаточно один раз показаться на людях пьяным, как молва разлетится по округе быстрее птицы.
И уже ты не Роман, а Ромка и выпившего тебя обходят стороной, как прокаженного, не хотят с тобой говорить и беседовать.
И вот этот Ромка покупает лотерейный билет на сдачу и выигрывает один из главных призов – поездку в Москву на фестиваль молодежи!
Начальство схватилось за головы, как его в Москву пустить, там же иностранцы приедут, что подумают? Уже была готова группа проверенных и надежных ханты, из числа студентов Ленинградского института народов севера. И полетело распоряжение в Тюмень и Ханты-Мансийск Ромку не пускать!
И стали они уговаривать его получить приз деньгами, даже подсчитывали ему, сколько на эти деньги можно водки купить.
А он уперся – поеду и все тут, хоть режьте! Даже пить бросил, в баню стал ходить чуть ли не каждую неделю, подстригся и приоделся.
В назначенный срок приехал он в Тюмень, где формировалась областная делегация.
Жил чин по чину в гостинице и назло начальству даже пиво не пил!
Но в последний вечер перед отъездом в Москву, в ресторане за ужином кому-то удалось уговорить его пригубить рюмку за хорошую дорогу.
А попала капля на губу, так все лицо замарала, и понесло его, как говорят, по ухабам и кочкам!
Напоили его под завязку и отвезли ночевать в милицию, а ночью делегация отбыла в Москву.
Отпустили его утром, побегал он туда-сюда, приходит к начальству.
— Твоя взяла, начальник! Согласен получить приз деньгами, уговорил ты меня, однако! Сколько там, ты считал, водки можно купить на выигрыш?
Начальник рассмеялся.
— Поздно братец! Ты выбрал путевку, а поезд ушел. Раньше надо было думать!
— А что думать? В Москву хотел ехать шибко.
Долго потом сокрушался Ромка, что упустил свой фарт, рассказывая всем, что виноват милиционер, не разбудивший его на поезд.
Вот такая история произошла с Ромкой Кабиным.

Наступает время покидать Кондинск и возвращаться домой. Но Нина останется жить у тети Сони, будет учиться в десятилетке.
В ночь перед отъездом сестра сильно плакала, она не хотела расставаться с нами, а особенно с мамой, которая старалась успокоить ее.
Потом мама сказала:
— Если не хочешь оставаться, поедем домой, но в Вартовске нет десятилетки и учиться ты не будешь. Вырастишь не грамотной, придется тебе всю жизнь нянькой или домработницей работать.
Мамины доводы подействовали, и Нина успокоилась. Одно из двух – или не хотела быть нянькой, или очень хотела учиться. А может быть и то и другое вместе.
С севера приходит пароход «Яков Свердлов» и мы, попрощавшись со всеми родными, плывем до Ханты-Мансийска.
Мама была знакома с капитаном парохода, ведь во время войны она работала и в райкомах партии и в окружкоме комсомола.
Она договорилась, что мне покажут рубку. Я знал, пассажирам строго-настрого запрещалось подниматься на верхнюю палубу. Когда мы поднялись в рубку, я волновался и толком ничего не разглядел. Мне казалось, что я нарушаю какой-то порядок и нахожусь там, где опасно для посторонних!
От Хантов «Яков Свердлов» пошел по Иртышу в Омск, а мы на пароходе «Минин» по Оби в Вартовск.
В те годы пароходы были единственным транспортным средством на Севере. Возили не только пассажиров, но и грузы, продовольствие и товары. Пароходы так и назывались – грузопассажирские.
Вот и в Сургуте время стоянки увеличили для разгрузки трюмов, и мы спускаемся на берег.
Здесь когда-то жила моя мама у своей тетки и училась в сургутской неполной средней школе с пятого по седьмой класс.
Мы проходим по улицам, смотрим речку Черную, и, наверное, мама вспоминает свое детство.
На следующий день, сделав последний поворот, пароход подходит к Вартовску. Вот мы и дома!
В том 1954 году в сентябре Люся пошла в первый класс, а мне в ноябре исполнилось шесть лет.

ГЛАВА 4  « УВИДЕТЬ И ЗАПОМНИТЬ»

Родители моего отца жили в Новосибирске и, когда было решено с переездом, дедушка зимой 1959 приглядел для нас домик на улице Телевизионной, который стоял через дом от дома сестры отца тети Лиды Воротниковой.
Дед сфотографировался на фоне этого дома и прислал в письме карточку.
Трудно было понять, что внутри этого дома, но внешне он выглядел намного хуже нашего и казался мне убогим.
Он был белен известью, имел, не аккуратно покрытую рубероидом, крышу и напоминал мне старый барак бывшей конторы рыбозавода.
— А почему мы уезжаем? – спрашиваю я.
Мама отрывается от своих занятий, смотрит на меня, словно мой вопрос неуместен – ведь все уже решено.
— Прежде всего, потому, что Новосибирск, в отличие от Вартовска, город и там можно продолжать образование – вам с Люсей в средней школе, а Нина будет поступать в институт.

Ведь ты, наверное, не хотел бы после седьмого класса жить в интернате в Ларьяке или Сургуте?
Не хотел, конечно! Но еще больше не хотелось покидать навсегда Вартовск!
И теплилась детская наивная надежда, что можно уговорить, убедить родителей, и они отменят это слово – навсегда, а, если мы и поедем в Новосибирск, то осенью обязательно вернемся домой.
— Другие то живут в интернате, – сказал я. – На каникулы бы домой приезжал!
Я представил, как я возвращаюсь на каникулы  домой на пароходе один, самостоятельно. На дебаркадере меня встречают родители и друзья!
— А всю зиму не видеть меня ты тоже смог бы? В интернате мамы не будет, пожалеть будет некому.
Это аргумент серьезный, ничего не скажешь.
— Как же другие? – не сдаюсь я.
Хотя понимаю, что через неделю заскучаю, затоскую – так уже было, когда мама уезжала на операцию.
Мама задумалась, потом нашла среди альбомов и бумаг папку с Почетными Грамотами и показала мне одну очень старую грамоту.

На грамоте под портретом Сталина и рисунками из жизни школьников и студентов было написано:

          Сургутская Неполная Средняя Школа 6 кл. Б               
                НАГРАЖДАЕТ               
                Тов.    Ускову Валентину
                ПОЧЕТНЫМ ЗВАНИЕМ УДАРНИКА
                ПЯТИЛЕТКИ
                АКТИВНО ПРОЯВИВШЕГО СЕБЯ В БОРЬБЕ
                ЗА СТРОИТЕЛЬСТВО ПОЛИТЕХНИЧЕСКОЙ
                ШКОЛЫ   В  БОРЬБЕ   ЗА  СОЗНАТЕЛЬНУЮ
                ДИСЦИПЛИНУ И КАЧЕСТВО УЧЕБЫ
                1934г.

— Ты думаешь, Нине легко было жить вдали от нас? – спросила мама.
Я вспомнил, как плакала сестра, когда мы уезжали из Кондинска, оставляя ее учиться в десятилетке.
Я согласно кивнул, но все же сказал:
— Но она ведь жила у своих, у тети Сони.
— Я ведь тоже с двенадцати лет жила в Сургуте, у маминой сестры, но очень скучала по дому.
— А почему ты жила в Сургуте?


— Твой дедушка, мой отец, умер, когда мне и года не было. Мама осталась с пятью детьми. А жить тогда было трудно, мама никакой специальности не имела. Брат с десяти лет пошел работать. Старшую Соню взяла к себе мамина сестра в Тобольск, там она училась в школе. А я после четырех классов поехала к другой маминой сестре в Сургут, там окончила семилетку и поехала в Тобольск в педагогическое училище.
— Получается, ты с двенадцати лет дома не живешь? Ничего себе!
— Вот тебе и ничего себе! Но жить дома в семье всегда лучше! – сказала мама, пряча грамоты. – В Новосибирске вы с Люсей пойдете в городскую школу, большую светлую! Будете ходить в кружки Дома пионеров! А после школы поступите в институт.
— Это еще когда будет…  Сто лет пройдет!
— Да нет, это тебе сейчас так кажется. Когда человек маленький, время проходит медленно. А ты вспомни, давно ли пошел в первый класс?
— Кажется, недавно.
— А прошло уже три года, время летит быстро! Просто в детстве этого не замечаешь. Через пять лет, Люся окончит школу, а через семь и ты получишь аттестат. И неужели тебе не хочется стать инженером и строить, например, гидростанции или запускать спутники?
Может мне и хочется, но я никак не могу представить себя инженером.
— Школу можно и в Вартовске кончить. Ведь у нас тоже скоро будет десятилетка, сама же говорила.
— Может быть, и будет. Но у Вартовска нет никакого будущего, а в Новосибирске строится научный центр Сибири! В этом году откроется университет (!), где будут преподавать известные ученые. О таком только можно мечтать!
— И что же теперь?
— А теперь остается только учиться, дерзать и все дороги перед тобой открыты – выбирай на вкус!
— Знаю, так Маяковский говорил…  Но ведь тут-то у нас дом хороший, а там барак какой-то!
Но мама не услышала моего довода.
— А там будем ходить в зоопарк, в цирк, в театры, в кино!
— Кино и у нас в клубе можно смотреть, теперь каждую неделю новое привозят! – парирую я.
— А трамваи, автобусы, новый мост через Обь, гидростанция и водохранилище – рукотворное море!


Я посмотрел на маму, и мне показалось, что она говорит не со мной, а проводит урок о достижениях пятилетки. Она тоже это поняла и продолжила, сменив тон.
— Ты ведь пойми, у нас на все село один фельдшер, а в Новосибирске десятки больниц и в каждой специалисты по всем заболеваниям. Ты же помнишь, как меня с аппендицитом пришлось зимой везти за сто километров в Александрово? А если бы не успели довести? А если еще, не дай бог, случится с нами?
Да, это конечно серьезный аргумент в пользу переезда, ничего не скажешь.
— А тебе что, не хочется в Новосибирск? – удивленно спросила она.
Я вздохнул и сказал:
— В Новосибирск то, может быть, и хочется. А вот из Вартовска уезжать уж точно не хочу!
— Что ж, ты младший в семье и должен принимать решение старших, – сказала мама. – Пройдет время, и ты сам поймешь, что мы правильно поступаем.
— Может и так. Но я буду сильно скучать по Вартовску! Даже когда мы у дедушки были меньше месяца, а я скучал по Вартовску.


— Знаешь что, я дам тебе хороший совет. Вот когда я приехала в Сургут, я тоже скучала по Кондинску. Вечером я ложилась спать, закрывала глаза и представляла себе, что я иду по Кондинску. Прохожу мимо знакомых домов, вспоминаю, кто в них живет, вспоминаю какие-то случаи. И тоска потихоньку уходит! Вот и ты пройдись по улицам, начни со школы и школьного двора. Пусть отложится все в твоей памяти – будет потом что вспомнить.
На следующий день после уроков, я выхожу из школы, где проучился три года, и начинаю прощальную прогулку по Нижне-Вартовску.
Школа старенькая одноэтажная, построена в двадцатые годы – теперь тут занимаются только первые три класса – а с четвертого по седьмой разместились в новой двухэтажной школе, построенной три года назад.
Керосинового освещения я уже не застал. Но хорошо помню круглую печь в классе, у которой в сильные морозы мы отогревали пальцы на уроках чистописания.
В первом классе объявили выставку поделок.
Мама дала мне коробочку с набором «Юный авиамоделист».
— Изготовишь планер для выставки. Папа тебе подскажет что делать.
— Не планер, а самолет! – сказал я. – Видишь, пропеллер нарисован?
Я распаковал коробку и достал содержимое: тоненькие реечки, дощечки, заготовка пропеллера, моток длинной резины, кусочек свечки и кусок бамбука!
Я понюхал реечки и дощечки – пахли они знакомыми дровами, а бамбук пах бамбуком, чем-то чужим!
Я развернул чертеж и по рисунку понял: надо из бамбуковой трубки ножом нарезать тонкие палочки и, нагрев над огнем свечи, согнуть из них закругления крыльев.
— Мама, я разобрался по чертежу. Мне нужен нож и спички.
Мама заглянула в чертеж и сказала:
— Может, папу подождешь? Он тебе поможет, подскажет.
— Да нет. Когда он еще придет, у него, наверное, уроки до вечера. Я сам все понял. Ты и сама видишь, как тут все просто – палочек настрогал и на огне загнул.
Мама дала кухонный нож и спички. Долго я не мучился – расколол бамбуковую трубку. Да только не на тонкие палочки, а получились у меня какие-то треугольные, с одной стороны заостренные, с другой тупые, как моя голова!
Разумеется, я не ожидал такого результата и очень расстроился. Стал примеривать и так и сяк, да ничего путевого не получается – хоть плачь!
Решил хоть попробовать, как бамбук будет гнуться при нагреве. Зажег свечку, поднес к пламени (как на рисунке) палочку и стал гнуть. Не гнется! Я подношу ближе к огню. Не гнется! Еще ближе…
Тут в процесс вмешалась умная Люся:
— Мама! Дышать уже нечем, что он палки жжет!
Мама вошла в комнату. Дым, конечно, был, но я твердо сказал:
— Я все делаю по инструкции! – и, посмотрев на Люсю, добавил. – Какие мы нежные! Я же терплю, хотя и младше тебя!
— Нет! – сказала мама. – Потуши свечку. Смотри, бамбук совсем обуглился.
Делать нечего, пришлось тушить.
— Скоро папа придет, подскажет тебе, как правильно делать.
«Подскажет! – подумал я. – Когда я весь бамбук уже испортил…».

Пришел отец и к моему удивлению к испорченному бамбуку отнесся спокойно.
— Ты чем резал бамбук?
Я показал кухонный нож.
— Таким ножом только картошку чистят!
Поужинав, он принес в детскую новую коробочку «Юного авиамоделиста».
— Откуда вторая? – удивился я.
Отец улыбнулся.
— Кто первый раз что-то собирает самостоятельно, то всегда что-то сразу не получается. Будешь из двух комплектов собирать один самолет. Я тебе подскажу, как делать правильно.
Он принес специальный нож, показал, как надо его правильно держать, чтобы пальцы не обрезать и выходило ровно, как задумаешь.
Настрогав бамбуковых палочек, он и мне оставил попробовать самостоятельно. Под его руководством у меня тоже получились, на мой взгляд, приличные палочки. Мы посчитали количество палочек, и вышло, что их может хватить на две модели, что меня очень обрадовало.
— Хватит, если мы согнем все хорошо! – остудил меня отец.


Но согнули мы с ним удачно, испортили всего одну бамбуковую палочку.
На следующий вечер, когда он помогал мне собирать крылья, подошла мама и спросила:
— Вова, а ты знаешь, почему папа так хорошо разбирается в самолетах?
Отец заулыбался.
— Да, было дело!
Мне стало интересно, что это за дело такое? И даже Люся отвлеклась от книжки!
— А ты попроси, он расскажет.
Мы с Люсей стали просить отца рассказать свою историю. Но отец молчал, только улыбался.
— Когда ему было шесть лет, он построил себе самолет! – начала рассказывать мама.
— Не самолет, а планер! – поправил ее папа. – Хотя тогда я планера не видел. Мы жили в Покровке, и в году двадцать четвертом у нас в селе приземлился самолет «Фоккер». Это я хорошо запомнил потому, что потом еще долго вспоминали о нем и все говорили: Фоккер, Фоккер. Потом-то я этих фоккеров на фронте насмотрелся, а тогда это был маленький мирный самолетик.
Отец достал папиросу и пошел курить к печи. Мы следом за ним устроились на кухне.


— Так у фоккера на крыльях кресты были фашистские? – поинтересовался я.
— Не было никаких крестов…  Тогда и фашистов то не было.
— А где же они были? – удивился я.
— Их еще не было! – вмешалась Люся. – Рассказывай папа дальше.
— Ну вот, прилетел самолет. Мы с отцом пошли смотреть. Летчик молоденький был, весь в коже: штаны, куртка, шлем!
— Немец? – спросил я.
— Почему немец? Наш паренек, русский. И самолет был наш, советский. Я потом прочитал, что фирма Фоккер построила у нас в Крыму завод.
И вот самолет мне очень понравился и решил я сделать себе такой же! Мотора у меня, конечно, не было, поэтому и получился у меня планер. Отец – ваш дедушка – дал мне ножовку, молоток.
Отец засмеялся и замолчал.
— Ну, папа! Рассказывай, давай! Нечего одному смеяться!
— Взял я большой ящик для помидорной рассады, приделал к нему из досок крылья. Сделал сиденье. Отец мне советовал, как лучше делать. Он то не догадывался о конечном моем замысле –полететь! Он думал, я просто буду играть на земле…
— А ты?– нетерпеливо торопили мы его.
Отец закурил новую папиросу.
— А я, когда отец ушел со двора, затащил самолет на крышу. Сел в него, вместо шлема надел шапку, завязал на тесемочки, вместо перчаток одел рукавички…
Отец вновь засмеялся, наверное, ему было смешно вспоминать свое детство.
— Ну не тяни! Говори уж, коли начал! – сказала мама и тоже засмеялась. Наверное, знала эту историю.
— Ну и взлетел с крыши! Долго летел!.. Даже петлю Нестерова успел сделать!.. Хорошо, что упал прямо на кучу привезенного накануне хвороста. У самолета крылья отломились, а на мне ни царапинки!
Мы посмеялись все вместе над папиными авиационными приключениями.
Когда был закончен мой планер, я принес его в школу на выставку. Ребята заспорили – будет ли летать мой планер.
— Ты его пускал?
— Нет еще, – ответил я. – Это же выставочный планер, я его для выставки делал.
— А зачем ты тогда резиновый мотор поставил?
— Так по чертежам было.
— Тогда это действующая модель! – сказал Юра Нагорных. – Пошли, попробуем запустить!
Я засомневался, выставка еще не закончилась, комиссия не приходила. Но ребята уговорили меня.
Мы вышли во двор, и я стал крутить пропеллер, закручивая резинку. Когда она закрутилась в жгут, я поднял планер над головой. Придерживая пропеллер,      стал примерять, куда же направить его полет?
Самый выгодный вариант – в сторону колхозного поля, тогда по чужим огородам искать не придется.
— Ты подними ему выше нос! – посоветовали мальчишки. – Чтобы высоту сразу набрал!
Я приподнял нос планера и подумал, что так он и над крышей школы пролетит. Солнце слепило глаза. Я опустил пропеллер, он зажужжал.
— Отпускай!!! – услышал я крик мальчишек.
Я разжал руку и, прищурившись,  посмотрел в голубое небо!
Но самолета не увидел! Я посмотрел на землю – нет моего самолета!
«Неужели он так быстро улетел? – мелькнуло в голове. – Не может быть!».
— Ты куда крутил винт? – услышал я за спиной.
Я повернулся и увидел свой самолет. Он лежал в двух метрах от меня, хвостовое оперение и левое крыло были сломаны! Над ним стоял Юра Нагорных.
— В какую ты сторону пропеллер заводил?
Я показал ему пальцем – по часовой стрелке.
— Эх, ты! А раскручивался он в другую сторону! Вот и полетел назад, а ты еще нос ему задрал!
Я смотрел на планер и думал, куда его нести: на выставку или домой для ремонта?
На выставку он уже не годился. А ремонтировать? У меня почему-то сразу пропал интерес к самолетостроению.
Нас позвали в школу – пришла комиссия, и каждый участник выставки должен был находиться у своего экспоната.
Юрка показывал свой экспонат – модель истребителя, он сделал его сам из дерева, а не собирал из магазинных деталей.
— Полетит? – спросили его.
— Нет. Это не действующая модель.
Осмотрев выставку, комиссия подошла ко мне.
— Володя! А где твоя модель?

Я опустил голову и молчал. В комиссии был и мой отец. Он тоже смотрел на меня вопросительным взглядом.
— Володина действующая модель погибла на испытаниях! – ответил за меня Юрка.
Помню, в первом классе Татьяна Арсеньевна организовала поиски клада в зимнем лесу. Купив в магазине дешевых конфет, она прятала их в ближайшем лесу на дереве.
Составив карту с ориентирами поиска и дождавшись, пока очередная пурга не заметет ее следы, она вручала нам карту.
Мы бродили по пояс в пушистом лесном снегу, учились ориентироваться на местности.
И побродив вдоволь, наконец, к всеобщему ликованию находили клад!
Разгоряченные и довольные мы возвращались в школу сушиться, пить чай с найденными конфетами и подводить итоги.
Во втором классе на перемене, отозвав меня в сторону, Юрка Нагорных загадал мне по секрету загадку.
— В темной комнате на белой простыне с удовольствием! Что это такое?
Я не мог сообразить и сдался.
— Эх ты! Это же кино! Комната – клуб. Простынь это экран. Сообразил?
Загадка мне очень понравилась.  Я был удивлен отгадкой, потому что вначале подумал совсем про другое.
А вскоре на уроке пошел разговор о пословицах и загадках.
Стали загадывать загадки. Когда запас иссяк, я поднял руку и заявил, что мою загадку уж точно никто не отгадает!
Я незаметно посмотрел на Юрку – прости, друг, придется твою загадку задать. Юрка отрицательно покрутил головой – не вздумай!
Но было поздно.
— Загадай, Володя! – сказала учительница. –  Попробуем разгадать.
Глядя на Татьяну Арсеньевну, молоденькую учительницу, недавно вышедшую замуж, я медленно, с расстановкой акцентов, стал загадывать свою загадку.
— В темной комнате … на белой простыне … с удовольствием!.. Что это?
Татьяна Арсеньевна побледнела и испугалась!
— Садись, садись, Володя! – заторопилась она. – Эту загадку и правда никто не сможет отгадать.
Дети смотрели на учительницу так, как будто ответ известен всем. «Юрка, наверно, всем по секрету загадывал!» – решил я. Но все молчали и ждали.
— Почему вы решили, что никто не отгадает? – встал Юрка. – Я знаю…
Не успела учительница и руками взмахнуть, как он выпалил:
— Это ночной сон!
Татьяна Арсеньевна облегченно вздохнула и присела к столу. Но тут встал я.
— Это неправильный ответ!
— Садись! – строго сказала она. – Урок окончен!
На перемене я подошел к ней и вновь завел разговор про отгадку.
— Ну, хорошо, – согласилась она. – Скажи.
— Это кино!
— Да? – искренно удивилась она.

Во дворе школы стоит заброшенный дом, где хранится старое школьное имущество. В доме был большой чердак, обнаруженный нами случайно год назад. Мы тайно заняли его под штаб своей тимуровской команды. Уж очень он походил на тот, из кинофильма про Тимура!

А с тимуровским движением в то время в Вартовске дело обстояло следующим образом.
Люся училась с дружными и энергичными ребятами, проводившими свободное время все вместе. А в те годы любимым занятием была игра в войну, ведь настоящая война окончилась чуть больше десяти лет назад!
Играла в войну и Люся с однокашниками. Зимы были холодные, и ребята заходили погреться в баню к Боре Крюкову.
Однажды туда заглянул отец Бори Илья Иванович и стал рассказывать им, как он еще совсем молодым воевал в гражданскую войну.
После этого ребята стали играть более организованно, создав партизанский отряд. Комиссаром стал Боря, а наша Люся, как Зоя Космодемьянская, разведчицей. Крюковская баня стала штабом отряда.
Перед тем как покинуть штаб, посылали разведку. Люся проползала в снегу по близлежащим переулкам и, вернувшись, докладывала обстановку.
Устраивали они и дальние лыжные переходы по зимнему лесу, по санным дорогам, ведущим к лесозаготовкам.


Хоронились в сугробах при приближении обозов с дровами, представляя себе, что это не заготовители, а враги, чем не только озадачивали, но иногда и пугали проезжающих.
1 ноября 1957 года их приняли в пионеры, а Люсю избрали Председателем Совета отряда. После торжественного собрания они долго гуляли по вечерней улице и говорили на разные темы.
Пионервожатая обратила внимание пионеров на усыпанное звездами небо.
— Что перед нами? – спросила она детей.
— Спутник!
— Не только! Перед нами миллионы миллионов звезд! И каждая звездочка – чья-то путеводная звезда!
Она сопутствует человеку всю жизнь, помогая ему в трудные минуты, и вместе с ним разделяет радость удач и побед!
Вот и вы, в этот радостный и торжественный день найдите каждый свою звездочку, покажите ее близкому человеку. И когда вы будете вдалеке друг от друга, то сможете общаться с ним через звезды, через космос!
— А как найти свою звезду?
— Как ее узнать, что она именно моя?
Вожатая улыбнулась и сказала:
— Просто подумайте о хорошем. И ваша звездочка ответит вам, и вы почувствуете на душе ее тепло и заботу!
                ——
Вскоре партизанский отряд преобразовался в тимуровскую команду. Командиром («Тимуром») стал Боря  Крюков и штаб остался в его бане.
Но теперь в штабе заседали мало. Помогали пожилым людям колоть и складывать дров, чистить снег, возить с реки воду на санках.
Один благодарный дед подарил им книгу о Маресьеве. Подарком они очень гордились и даже сфотографировались всей командой с книгой!
Я знал о деятельной жизни их команды и, конечно, завидовал! Все у них было как в кинофильме: и звездочки на подшефных домах, и благодарные люди.
Все было как надо – кроме настоящего штаба!
Чтобы был не в бане, а на чердаке!  С настоящей сигнализацией, штурвалом, банками-склянками!
И вот в День Сталинской конституции, 5 декабря 1957 года пять учеников нашего класса, в том числе и меня, кому исполнилось десять лет, торжественно приняли в пионеры!


Вот тогда мы и наткнулись на заброшенный чердак во дворе школы. А не наткнулись бы, то вопрос о тимуровской команде, возможно, и не возник бы, ведь нас в этой игре увлекала атрибутика!
Всю энергию мы направили на обустройство штаба и создание секретной обстановки вокруг него.
Даже Витьке Ушакову я не говорил про штаб, хотя весь класс знал наш секрет. Но никто нас не расспрашивал, полагая, что если пионеры секретничают, значит так надо!
Среди хлама на чердаке мы нашли велосипедное колесо, под крышей развешали консервные банки и бутылки.
Сделали все как в кино, с той лишь разницей, что в фильме сигналы тревоги подавались в дома тимуровцев, то у нас гремело тут же в штабе!
Я жил на другом краю села и чтобы протянуть домой сигнализацию – мы бы не нашли столько веревок во всем Вартовске!
Как-то проходя мимо, мой отец услышал «малиновый» перезвон нашей сигнализации. Он заглянул на чердак и строго спросил:
— Что вы тут делаете?
Мы потупили взоры, словно нас застигли за чем-то постыдным.
— Вот что, ребята, – сказал он. – Вы сюда больше не ходите. Тут все ветхое, можно провалиться, ноги поломать или шею.
Дома вечером я слышал из комнаты родителей обрывки разговора.
— Пусть занимаются своей игрой!– говорила мама. – Дети проявили инициативу, а мы будем запрещать?
— А если ноги переломают?
На следующий день мы незаметно пробрались в штаб, но сигнальное колесо крутить не осмелились. Сидели тихо и вспоминали фильм.
Неожиданно снизу послышался шум – кто-то пробирался через хлам к лазу!
Вскоре показалась голова нашей учительницы. Она влезла на чердак и, оглядевшись, поинтересовалась, кто у нас командир?
Командира мы не выбирали, еще не успели, но вопрос о командире был воспринят как вопрос: кого наказать? Кто, мол, зачинщик?
Поэтому ребята покосились на меня – вот он, заводила и зачинщик!
Я же воспринял это как передачу мне полномочий Тимура и вышел вперед, всем видом подражая герою фильма.
— Я Тимур! – сказал я гордо и всем своим видом спрашивал ее: « Какие еще вопросы, Татьяна Арсеньевна?».
— А чем вы занимаетесь, какие добрые дела делаете? – спросила она, будто услышала мой вопрос.
Какие там дела? Кроме того, чтобы крутить колесо в штабе, мы ничего и не планировали!
Татьяна Арсеньевна предложила нам пройти в школу и там обсудить наши дела.
— А находиться на старом чердаке, где все прогнило, очень опасно! – добавила она.
В классе она долго рассказывала нам о тимуровском движении, о писателе Гайдаре. Было решено помогать пожилым людям. Учительница дала нам адрес одной такой старушки, и наследующий день после уроков мы пошли к ней.
По дороге я предложил, не знакомится со старушкой, а оказывать помощь тайно!
— Помните, как в кино, они натаскали воды, а хозяйка от удивления ведро выронила?
Но чтобы нашу помощь не записали на счет других, я дома заготовил звездочку, выпилив ее лобзиком из фанеры и намериваясь закрепить ее на воротах старушки.
Я показал звездочку.
— Что это за буквы? – поинтересовались ребята.
На звездочке я написал: «Т.В.Д.».
— Я знаю! – сказал Юрка и засмеялся. – Тимур Володя Дурачок!
Все засмеялись и посмотрели на меня. Я опешил!
— Что вы его слушаете! – сказал я с обидой. – Я совсем не это имел в виду. ТВД – Творить Великие Дела!
Мы походили у дома старушки, прикидывая какие великие дела можно тут сделать тайно. Почистить снег? Так у нее тропинка от калитки до дома очищена. А чистить пошире, так она в окно увидит! Воды навозить? Так куда ее выливать? Кадушка у нее зимой дома стоит.
Как не крути, а секретно помогать не получалось. Тогда решили хоть звездочку на ворота секретно прикрепить.
Для этого, на тот случай, если старушка видит нас из окна, мы сделали вид, что уходим. Зайдя в переулок, мы присели на корточки и, повернув назад, подкрались к воротам.

Я достал из кармана приготовленный молоток и гвоздь, передал Юрке и стал примерять звездочку к воротам. И так, и сяк! И все мне не нравилось, хотелось покрасивее, чтобы смотрелась как в кино!
— Да давай ты скорее! – торопил Юрка.
Я уже нашел нужное место, как вдруг калитка открылась и появилась старушка. Увидев молоток в руках у Юрки, она настороженно спросила:
— Вы что тут, детишки, задумали?
Юрка спрятал за спину молоток.
— Да нет, бабушка, ничего плохого мы не хотим! – сказал он.
— Уж не вы ли те Муромцы, что от учительницы должны придти?
«Вот тебе и все секреты!» – разочарованно подумал я.
— Те самые! – сказал Юрка. – Вот пришли оказать вам помощь по хозяйству.
Она задумалась.
— Чем же вы мне, хлопчики, поможете?
— Дрова можем сложить в поленицу, воды навозить…
— Так дрова сначала надо напилить да наколоть, а вы еще малы – колун в руках не удержите! Да еще по ноге или руке попадете, засудят потом меня, не дай господи!

Она оглядела нас и сказала, жалея:
— Идите лучше, деточки, на саночках покатайтесь! Придет и для вас время – вдоволь наработаетесь, успеете еще! Ну, а если это вам задание такое, так я скажу учительнице, чтобы вам трудодни поставили. А за заботу вашу – спасибо!
Когда на следующий день мы передали учительнице наш разговор с бабушкой, Татьяна Арсеньевна сказала:
— Ничего страшного! Есть идея поинтересней! Давайте ставить инсценировку по книге Гайдара.
Мы расходились домой, недоумевая, а как же помощь пожилым?
Дня через два учительница попросила нас пятерых и еще некоторых (не пионеров) остаться после уроков на репетицию.
Мы выбирали главы из книги, которые можно было инсценировать. Делали это мы без особого удовольствия, понимая, что сыграть лучше, чем в кинофильме мы не сможем.
Неожиданно дверь открылась, и муж Татьяны Арсеньевны вкатил в класс свой новенький мотоцикл.
Вот это да! Восторг был неописуем! В нашем спектакле Тимур будет на настоящем мотоцикле, даже лучшим, чем в фильме!

Мы окружили мотоцикл и стали расспрашивать: сколько у него лошадиных сил, какая скорость и будем ли мы заводить его на спектакле?
— Будем! – пообещал Агрицкий, муж учительницы, радуясь вместе с нами. – Если нам разрешат надымить!
Приступили к распределению ролей с большим энтузиазмом. Вначале шли эпизодические и второстепенные, потом  вторые роли.
Мою фамилию Татьяна Арсеньевна не называла, и я ждал, конечно, что получу главную роль. Никаких сомнений в этом у меня не было, да я и не слушал толком, что говорила учительница, а любовался мотоциклом. И вдруг слышу:
— Главную роль Тимура будет играть … Юра Нагорных!
Я не поверил своим ушам!
Как это так?! Меня, командира тимуровской команды, не назначить на главную роль?
Но тут же я понял другое – как это хорошо, что мне не придется играть!
Дело в том, что у меня был дефект речи – я заикался. Правда, не всегда, только когда волновался.


В общении дома, на улице с ребятами, в школе на переменах – никто, в том числе и я сам, не замечал моего дефекта.
Но стоило мне разволноваться, вспомнить о своем заикании, как язык переставал слушаться меня. Я не мог произнести не только слово, но даже звука «ы-пы-пы»!
На уроках я отвечал сносно, мало волнуясь, потому что всегда знал материал.
А самой настоящей пыткой для меня было принимать участие в праздничных концертах!
К празднику готовились акробатические этюды, так называемые пирамиды, когда дети взбирались друг на друга, и верхний держал в руках звезду или флажки! В этом номере можно было не говорить, но меня в него не ставили, наверное, я был несколько неуклюж.
Вторым номером был монтаж. Это когда дети исполняли по две строчки из стихотворения по очереди.
Я стоял, боясь пропустить свою очередь для реплики, волновался, думая, что вот сейчас своим мычанием испорчу всю праздничную картину.
Я ненавидел такие концерты и молил бога, чтобы не получать слов к очередному празднику!


Конечно, было бы неплохо сыграть Тимура, сидя на настоящем мотоцикле! Да еще Агрицкий обещал его завести! Эх, и сыграл бы я эту роль! Но только, чтобы без слов! А без слов нельзя.
Что ж, тогда эта роль не моя!
Когда все расходились, учительница задержала меня и, почему-то, смущаясь, сказала:
— Ты уж извини Володя, что роль Тимура получил не ты, а Юра. Ты ведь все равно остаешься командиром команды, только настоящей, реальной! Ты не обиделся?
— Что вы, я совсем и не собирался обижаться! У Юры лучше получится роль, чем у меня.
Татьяна Арсеньевна облегченно вздохнула. Возможно, она боялась, что я дома пожалуюсь своим авторитетным родителям.
Но я дома даже не заговорил на эту тему.

Пройдя школьный двор, я выхожу через маленький переулок на небольшую площадь. Здесь стоит наш клуб, а напротив – библиотека.
Клуб наш большой и, как все дома на Севере, деревянный. До революции это была церковь, а потом сняли купола и образа, сделали обыкновенную крышу и пристроили кинобудку.

Здесь я смотрел любимые фильмы: «Джульбарс», «Школа мужества», «На графских развалинах», «Отряд Трубачова сражается», «Подвиг разведчика», «Один в поле не воин», «Тимур и его команда» и многие другие.
Впервые в кино меня привела Нина, когда мне было три года. Фильм назывался «Золотой ключик» и рассказывал про Буратино и папу Карла.
Была очень холодная зима, и меня всего закутали в одежды, повязав сверху шаль. Маленькие дети сидел  перед первым рядом на полу, а совсем маленьких      – чтобы их не затоптали – усаживали на сцену перед самым экраном.
Сеанс долго не начинался – не могли запустить замерзший движок. Потом его затащили прямо в зал и он, отогревшись, громко затарахтел и стал пускать сизый дым, чем очень меня напугал – я боялся задохнуться.
Фильм оказался незвуковой копией с титрами внизу кадра. И как бы я не задирал голову (мешала шаль!), видел я только ноги героев и мелькающие буквы.
А 5 декабря 1958 года на торжественном собрании общественности села, посвященном Дню Сталинской конституции, на сцене клуба меня приняли в пионеры.
Но сцену клуба я выходил и раньше, но уже в качестве артиста!
Мама ставила со своими учениками инсценировку сказки Пушкина о рыбаке и рыбки, мне была предложена роль одного из стражников во дворце.
У меня была накладная борода, красивый костюм. Была и секира, правда деревянная, но лезвие было обклеено фольгой, и издалека она выглядела как настоящая!
Роль была не только без единого слова, но и не предполагала каких-либо движений.
У нашей Люси в этом спектакле тоже была роль без слов, но у нее были движения! Она играла одну из волн моря, изображая движениями  волнения и бурю!
К выпавшему на мое детство творчеству я относился серьезно, ходил на все репетиции и примерки костюма.
Мне понравилось стоять на сцене, смотреть в зрительный зал на знакомых ребят и чувствовать свою причастность к искусству.



ГЛАВА  « НА ДРУГОЙ СТОРОНЕ СЕЛА»

Однажды утром в воскресенье Витька Ушаков сообщил мне, что в бараке у вербованных одна женщина отрубила мужу голову.
— Они всю дорогу водку пили и ругались, как собаки! – Витька рассказывает то, что услышал от матери. – А драться начнут, так он всегда кричал: «Зарублю, зарублю!»…
Витька сделал страшную рожу, будто сам хотел кого-то зарубить.
— А тут вчера пошел он на работу и берет топор. А жена ему: «Куда поволок?», а он ей, не твое дело, надо, мол, и все, наточить хочу! Может, дрова хотел в выходной наколоть.… Ну, приходит с работы, топор в угол, поел, и спать лег. А она, как только захрапел, взяла топор и оттяпала голову! Говорят, боялась, что он первый ее зарубит.
— И что совсем отрубила?
— На полу валяется! А кровищи!..
— Так ты сам видел?!
— Не, мамка говорила.
Я поспешил домой сообщить новость. Вначале мне не поверили, но вскоре пришел милиционер и стал просить отца сфотографировать место преступления.
— Нет, нет! – отказался отец. – Если бы просто покойника снимать, а то без головы! Нет, и не просите, не пойду!
Раздосадованный милиционер ушел, а еще долго думал над этой историей.
Овраг, где находился тот злополучный барак, был естественной границей села с северной стороны. За оврагом жили только три семьи – Липатовы, Антиповы и Филипповы.
Овраг был глубоким, по нему текла безымянная речка, скорее лесной ручей, Устье было довольно широким и глубоким, что туда заходили катера.
В овраге, там, где в воде росла трава, водились лягушки и мы ходили туда наблюдать за головастиками и лягушатами.
Однажды я оказался свидетелем, как Мишка Шестаков пытался соломинкой надуть лягушку.
Он раздувал щеки, а проходивший мимо парень, посоветовал:
— Ты особо не надувай, а то улетит – не поймаешь!
Мишка, не выпуская из губ соломинку, ответил:
— У меня не улетит!
И показал из кармана рогатку.

Но у него ничего не получилось — лягушка надуваться не хотела, и он отпустил ее измученную в воду. Потом он стал уверять, что однажды надул лягушку как мячик.
— Правда, Петька? – обратился он за поддержкой к пятилетнему брату.
Петька позыркал глазами и сказал:
— Правда! – и не подумав, добавил. – Мы еще в лапту потом играли…
А еще по склону лога водились ящерки. Я слышал, что если им оторвать хвост, у них вырастит новый. Но я никак не мог это проверить, потому что они были настолько проворны, что не подпускали меня ближе, чем на метр.
За оврагом леса почти не было, его вырубили на уголь для кузницы. Одно время мать Витьки Ушакова тетя Стюра ходила туда жечь уголь. Один раз мы ходили смотреть, но ничего хорошего, кроме дыма и гари не увидели.
Через овраг проложен широкий деревянный мост, являясь продолжением нашей главной улицы села – улицы Первомайской.
От оврага начинается территория рыбозавода и тянется между рекой и улицей Первомайской до переулка Рыбников.


Яр у рыбозавода самый высокий в селе, На берегу расположен причал, где швартуются баржи, плашкоуты, самоходки с пойманной на участках рыбой.
Швартовались здесь и большие пароходы для погрузки готовой продукции.
От причала наверх на сваях установлен широкий трап, по которому грузчики носили ящики и мешки в цех переработки.
Здесь же на трапе установлен транспортер, но он, как и стоящий на причале электрический подъемный кран-малютка «Пионер», работал редко.
Есть на территории завода склады, механическая мастерская, кузница, где я однажды наблюдал, как подковывали коня и, к моему удивлению, он все спокойно терпел!
На бондарном участке клепали бочки под засолку рыбы. Бондари работали ловко и сноровисто, и бочки буквально выкатывались у них из-под рук.
Был на заводе и локомотив, дававший пар для цеха обработки рыбы, для парового кузнечного пресса и крутивший электромашину. Высока черная труба локомотива была видна из далек.
В 1955 году поставили более мощный генератор и дали свет в дома жителей. Чтобы избежать перегрузок в сети, не разрешалось ставить розетки и пользоваться утюгами и плитками.
Чтобы включить фотоувеличитель, отец вворачивал в патрон вместо лампочки переходник, который называл «жуликом».
Рыбозавод был обнесен забором. Со стороны Первомайской была проходная с вахтерами или как их называли обычно «сторожами».
Рядом небольшой магазинчик, такой тесный, что одновременно в нем могло находиться не больше пяти-шести покупателей.
Однажды, когда я еще не учился в школе, я увидел, как у магазина стали собираться  люди и живо обсуждать что-то.
Люди стекались со всех переулков, спешили к магазину и ребятишки.
Я подошел поближе к магазину и узнал, что дают муку! Люди радовались, только переживали, достанется ли им – очередь была большая.
Я забеспокоился, что когда родители придут из школы, то нам муки не достанется! Я побежал домой, нашел на кухне подходящий мешок и вернулся к магазину.
Потолкавшись на крыльце, я присел и стал пробираться вовнутрь магазина. Не знаю, как я ориентировался между ног покупателей, но когда выпрямился во весь рост, то моя голова оказалась у прилавка напротив продавщицы. Она очень удивилась, а женщины заторопили меня.
— Ну, бери же, бери! Не задерживай очередь!
И только тут я сообразил, что денег у меня нет. Я потянул с прилавка свой мешок, но продавщица опередила меня, ловко насыпала и взвесила муку.
— Скажешь матери, чтобы занесла деньги!
Дома я поставил муку на видное место на кухни и стал ожидать родителей, радуясь своей находчивости и ловкости. Ожидал, что меня будут долго хвалить и благодарить.
Пришла из школы Люся и, к моему удивлению, на муку не обратила внимание!
Я решил ей помочь.
— Люся! Ты там муку не рассыпала случайно?
— Нет! – ответила она. – Это кто поставил ее на край стола? Ты что ли?
Я вышел на кухню – муку Люся спрятала в кухонный стол. Когда она вышла, я снова поставил мешок на видное место.
Мы сидели в детской, когда вернулась мама, и сердечко мое забилось в предчувствии праздника – уж очень я любил, когда меня хвалили!
— Люся! Это ты вытащила муку? – спросила мама строго.
Люся уставилась на меня:
— Ты что, совсем уже? – а маме сказала. – Это Вовка сегодня балуется!
Мама вошла в детскую.
— Зачем? – спросила она. – Продуктами не балуются. Тем более – хлебом!
Все! Испортила мне Люся праздник!
— Да не баловался я! Это я в магазине купил! Очередь сто человек была! Все покупали, и я купил!
Мама растерялась.
— Купил? А где ты деньги взял?
— Я без денег купил. Деньги тебе надо отнести.
Мама развязала мешок и, посмотрев на муку, сказала:
— Такую муку можно было и не покупать.
— Почему? – удивился я. – Все же брали.
— Это мука второго сорта, серая. У нас есть хорошая мука, а кончится – всегда можно купить в большом магазине. Там за хорошей мукой нет очередей.
— Почему же так? Почему люди не пошли в большой магазин за хорошей, а прибежали сюда за плохой мукой?
Я недоумевал, а мама не стала мне объяснять.
— Подрастешь, сам поймешь!


Вот и проявляй после этого инициативу в хозяйственных делах – ни благодарности тебе, ни почета! Одни недоумения.
За магазином находилась амбулатория, такая же маленькая, как и магазинчик.
А в конце забора у самого оврага стояла баня. В ней было одно отделение, мужчины и женщины мылись в разные дни.
Когда дома мыть меня в ванне перестали, мама повела меня в баню. Голые тетки оказались страшнее одетых и походили на розовых поросят. Было много пара и шума, а когда мы одевались, женщины сказали маме, что такой большой мальчик должен ходить мыться в мужской день.
А особенно мне понравился в бане холодный клюквенный морс!
На следующей недели я пошел мыться с отцом. Он помыл мне только голову и велел домываться самому. Как хорошо я помылся, я узнал от мамы, когда она ругала папу.
Потом мы стали ходить мыться к Шестаковым. Первыми мылись дядя Саша, отец и Мишка. Потом шли в баню я и Колька. После нас мама с Люсей, а завершали помывку тетя Маруся с Петькой, он был младше всех и сам толком мыться не умел.


Хоть и был вокруг рыбозавода забор и сторожа, а мы все равно пробирались на завод по склону оврага.
Ходили мы смотреть на работу токарного станка, наблюдали, как из-под резца вьется пружинистая стружка.
В переулке Рыбников на самом берегу стоит двухквартирный дом рыбозавода, над которым на двух мачтах растянута радиоантенна. В одной из квартир живет мой одноклассник Витя Беломоин.
Его отец работает радистом и одна из комнат занята радиорубкой. Когда отца нет дома, Витя показывает мне станцию и объясняет что к чему.
Потом берет в коробке испорченные радиолампы, и мы идем на берег, давим лампы ногой и рассматриваем внутреннее устройство.
На углу переулка и Первомайской, друг против друга, стоят бывшая и новая конторы рыбозавода.
Новая контора большая двухэтажная. Маленький я никак не мог представить себе, как люди попадают на второй этаж. Как у нас на чердак по приставной лестнице? Наконец, я набрался смелости и зашел в контору. На второй этаж люди поднимались по широкой лестнице с двумя пролетами.


На первом этаже конторы был красный уголок, где стоял бильярд и вечерами в окнах долго горел свет. Мы ходили смотреть на игру, слушать мужские разговоры.
А в бывшей конторе, старом покосившемся бараке, беленые стены которого подпирают подпорки, жили рабочие . Они занимали бывшие кабинеты, каждая семья по одной комнате.
В одной из комнат живет Витька Ушаков с матерью и младшим братом Валеркой.
Живут они бедно.
Комната с двумя окнами, шириной – кровать впритирку и длиной метра четыре, производило на меня впечатление угнетенности.
У дальней от двери стены стоит кровать матери, а рядом, напротив окна, стоит сундучок, покрытый самодельным матрасом – это Витькино место.
Когда я прихожу, то всегда застаю его на сундучке. Он сидит или лежит, свернувшись калачиком.
Между окнами стоит небольшой стол и две табуретки. Напротив стола – половина круглой печи, обшитой железом. Вторая половина обогревает общий коридор.
У двери в углу сложена небольшая печь–плита, на которой готовят еду.

Между плитой и окном стоит Валеркина кроватка. Ему уже год, но он еще не говорит, но крепко стоит на ногах и держится за ограждение.
Мать на работе, Витька в школе – вот Валерка и сидит (или стоит) в своей кровати и смотрит в окно на пустой двор, где кроме дровяного сарая и общего туалета ничего нет. Или наблюдает за двумя маленькими курами, живущими в ящике из-под спичек, стоящем рядом с кроваткой.
Как-то я слышал разговор, что у Валерки задержка развития, что «мол, какой-то он недоделанный».
У входа в барак маленькое крылечко со скамейкой, где чаще всего мы и встречаемся с Витькой.

Однажды встречаю возбужденного Витьку, и он сообщает мне, что Валерка откусил себе язык!
— Как?! – не поверил .
— Как, как!.. Упал в кровати да подбородком зацепился за перилу! На половину откусил!
Я хотел посмотреть на Валерку, но Витька сказал, что мать не велела никого приводить.
— Он так орет, что у меня чуть перепонки не лопнули!


Мы договорились, как только Валерка успокоится, тогда и пойдем смотреть.
— Я и сам еще толком ничего не рассмотрел, он орет и головой вертит! – признался Витька.
Через несколько дней мы идем смотреть пострадавшего. Валерка спокойно стоит в кровати и смотрит в окно: во дворе между сараем и уборной с охапкой дров шарахается пьяный сосед.
— А ну-ка покажи язык! – скомандовал брату Витька.
Валерка, привыкший в последние дни показывать свой раненный рот любопытствующим, проворно открыл рот и вывалил язык наружу.
С одной стороны язык был надкушен на сантиметр, а у самого края прокушен насквозь!
— А почему язык не зашили? – спросил я, вспомнив, как в прошлом году фельдшер Балахонов предлагал мне зашить рану на ноге.
— Какое там зашить! Он в руки-то не давался, когда мамка йодом прижигала. Хорошо еще, что кровь быстро остановилась.
Дома, лежа в постели, я до боли сдавливал зубами язык, пытаясь понять, как же Валерке было больно.


Витька не любит заходить к нам домой. Когда он приходит узнать домашнее задание или позвать меня на улицу, он стоит у двери, боясь наследить. Он стоит переминаясь с ноги на ногу, а мама из своей комнаты спрашивает его, чем занята его мать.
— Чё мамка делат? – переспрашивает он. – Да ничё не делат, дома сидит.
Мама появляется на кухне и говорит ему:
— Не мамка, а мама! Не чё, а что! Не делат, а делает!
Витька смущается, опускает глаза. Мне становится за него обидно. Ну разве он виноват, что так говорит половина населения Вартовска? Здесь вместо приезжает говорят приезжат, вместо делаешь – делашь.
Я и сам частенько, придя с улицы, начинал «чёкать», за что получал от мамы замечание. Но я то сын, не обижаюсь и для меня это совсем не унизительно.
Но вот когда я прибегаю с улицы и начинаю сообщать что-то важное, а Люся, перебив меня, говорит манерно: «Не чё, а что», вот тогда это меня злит.
И я хорошо понимаю Витьку! Пусть бы мама учила правильно говорить учеников в школе да меня бы одергивала, а Витьку не трогала.

Тетя Маруся Шестакова тоже так иногда говорит – ей же мама не делает замечаний.
Слушая маму, Витька рассеяно кивает головой и из его вечно простуженного носа показывается длинная сопля. Обычно он втягивал ее назад, как только она выглядывала из ноздри, а тут он упустил момент, не заметил.
Заметила мама.
— И вытри, пожалуйста, нос!
Витька привычно чиркает рукавом телогрейки по носу – он всегда так делает, когда упустит момент втягивания. Рукав у него блестит, как лакированная кожа.
Ему, разумеется, не нравятся замечания моей мамы, вот он и старается лишний раз не заходить к нам.
Я тоже хожу к ним редко.

Как-то зимой Витька не пришел в школу, и учительница попросила меня зайти к нему и узнать в чем дело. После уроков я пошел к нему домой.
Витька лежал на сундучке, а его мать тетя Стюра, сидела на кровати и шила на руках.
— Что, Вовка, дружка пришел проведать? – спросила она.
Я сказал, что принес ему домашнее задание. Мы сели с ним за стол, я достал учебники и стал объяснять ему, что мы проходили на уроках.
— Ты почему не пришел в школу?
— Болеет он, – ответила за него мать.
Мы позанимались какое-то время, и я стал собираться домой. Провожая меня в коридоре, Витька тихо сказал:
— Да не заболел я, а валенки порвались совсем. Мамка вчерась Драничниковым отнесла, а Драничник не успел подшить.
— А завтра придешь?
— Ежели сегодня подошьет, то приду. А нет, так скажешь, что болею. Понял?
Однажды, сидя на скамейке у барака и разговаривая на разные темы, я спросил Витьку, помнит ли он свой город Камень?
Он подумал и ответил, что плохо помнит, маленьким был, когда уехал в Вартовск.
— А своего отца?
— Его хорошо помню.
Мы помолчали, и я спросил:
— А какой он у тебя?
— Отец у меня хороший!
— А почему с вами не приехал?
— Мамка завербовалась на рыбозавод, а он не захотел.
Больше о его отце мы никогда не говорили.

Мы учились во втором классе, когда Витька принес спички, и мы пошли на берег разжигать костер.
Расположившись у спуска к воде, мы натаскали палок и стали разводить пламя. Огонь задувало ветром, а тут еще какая-то женщина с коромыслом прогнала нас с дороги.
И тогда мы пошли в укромное место, где не было ветра, и нас никто не мог видеть – под самый забор рыбозавода, за которым находился склад горючего.
Костер разгорелся, но огня было мало, а дыма много! Он поднялся выше забора и тут же был замечен сторожами. Они подумали, что горит склад с горючим, и тотчас подняли тревогу!
Потом прибежали к нам, затоптали костер, а нас, как щенков, за шиворот притащили на вахту.
Все!
Внутри похолодело, руки опустились, тело обмякло. Нас, много не мало, обвиняют в попытке поджога! Витька начал тихо скулить. Я сидел с опущенной головой, готовый расплакаться.

Прибежала Витькина мать и с ходу в сердцах надавала ему подзатыльников и оплеух – он завыл как волчонок.
— Уймись, падла! – зло отрезала она. – Прибью гада!
Я, не видевший доселе, как бьют людей, тем более детей, перепугался. Мне стало жутко и жалко Витьку.
Сторожа, увидев такую расправу и зная крутой нрав тети Стюры, отпустили их восвояси от греха подальше.
Теперь я остался один и они стали пугать меня тюрьмой, разговаривая между собой.
— Слышь, Михалыч! Этот-то видать, и есть зачинщик. Теперь в тюрьму пойдет, вместо школы…
— Да нет, мал еще на тюрьму ходить.… Хотя…
— Слышь, малой! Сколько тебе лет?
— Восемь.
Михалыч, сторож постарше, закурил папиросу и глядя на меня сказал:
— Могут и его отца посадить.
— Это как, Михалыч?
— А вот раньше было, отца садят и за детей берутся. Но если сын от родителя откажется, я не я, мол, и семья не моя! Тогда сыну полное прощение и доверие.
— А теперь и наоборот может получиться. Сын набедокурит, родителя за жопу берут, сын, мол, ваш по малолетству на тюрьму идти не может, просим вас пожаловать на лесосеку! А родителю зачем на повал? Ему и в школе тепло и не пыльно! Откажется от такого сына…
— То-то я думаю, что это за ним не идут…
— А откажется отец, тут и отправят его сыночка в колонию на малолетку!
Сторожа хоть и выглядели добродушными людьми, но сейчас казались мне злыми и беспощадными!
Им надоело пугать меня, и они занялись своими делами.
У меня страшно разболелась голова, и наступило полное безразличие. Мне стало все равно, чем все кончится.
Время тянулось медленно, и я задремал в углу на лавке.
Вечером, когда родители вернулись из школы, тетя Стюра сказала им о моем аресте.
Отец вошел на вахту и, поздоровавшись с охраной, велел мне идти домой. Я встал на отекшие ноги и медленно пошел к выходу.

— Куда?! – услышал я за спиной окрик сторожа.
— Пусть идет, – спокойно сказал отец. – Он мой сын и я отвечу за его поступок.
Больше я ничего не слышал, Пришел домой весь разбитый и лег спать. В тот вечер никто ничего мне не говорил и не расспрашивал, а утром у меня поднялась температура, и я проболел несколько дней.
А потом со мной спокойно поговорили о противопожарных мерах, о баловстве с огнем, о том, что детям вообще надо держаться подальше от спичек.
В тот злополучный день, сидя под арестом на вахте, я впервые понял, что моей судьбой и даже жизнью могут распорядиться не только я сам или мои родители, но самое страшное – совершенно чужие люди.
А это плохо, очень плохо! 


ГЛАВА 6  « НАШ ДОМ. СОСЕДИ»

Напротив бывшей конторы по улице Первомайской стоит наш дом. Высокий, большой и добротный!
Окна с наличниками, они высоко – с земли в них не заглянуть, Летом перед окнами в палисаднике мама выращивает цветы.
Дом разделен на три части: комната родителей, она самая просторная, детская и большая кухня, которая служит нам столовой.
Во дворе напротив дома – стайка, где проживает наша любимица и кормилица, корова Малка. Молоко у нее жирное и вкусное.
Ранним летом и осенью Малка ходит в общественное стадо. А на лето мы сдаем ее в аренду в колхоз. В июне, когда с заливных лугов начинает сходить вода, стадо перевозят на остров, образованный протокой Чехломей. На острове луга с разноцветием, растет черемуха и шиповник. Есть там и летний коровник, где доярки доят коров.


А осенью мы забираем, похорошевшую на вольных лугах, Малку домой. За молоко, надоенное у нее за лето, вместе с Малкой мы получаем ящик сливочного масла. А к зиме корова начинает ждать теленка.
Однажды она заболела, и мы с отцом повели ее к ветеринару. Он осмотрел ее, пощупал бока, а потом поднял хвост и засунул свою руку по локоть внутрь коровы.
Потом, помыв руку, он дал большой пакет с порошком и объяснил, как давать ей лекарство.
— Все нормально, ждите теленка.
В этот раз телилась она тяжело и долго, она ведь была в коровьих годах, приехала с нами из Ларьяка. Родители весь вечер и всю ночь по очереди дежурили в стайке.
Я тоже переживал за Малку и долго не мог уснуть. А, проснувшись утром и узнав, что она отелилась телочкой, я оделся и пошел смотреть новорожденную.
Телочка, к моему удивлению, уже стояла на длинных тонких ножках и оказалась не такой уж маленькой, как я себе представлял.
А Малка лежала на соломе и смотрела на меня большими и усталыми глазами.

И вот встает вопрос о переезде в Новосибирск. А что делать с Малкой? Куда ее деть, продать или сдать на мясо?
Я содрогался от одной мысли – Малку на мясо.
— А  если она попадет к нерадивому хозяину и тот будет плохо относиться к ней? – рассуждает мама.
— Она ведь уже старая корова, – говорит отец.– Ее толковый хозяин и не купит.
В конце концов, решили сдать корову на мясо.
— Хоть будем знать, что не страдает в чужих людях, – сказала мама. – Тогда и сердце болеть не будет.

Мне шел четвертый год, когда мы переезжали со школьной квартиры на Первомайскую улицу. Дом был куплен у уехавшего в Ленинград бухгалтера рыбозавода.
Еще вещи не распаковали, а я захотел пить, и мама послала меня с Люсей к соседям Хохловым.
Мы вошли в сени и увидели на лавке у окна лежавшего очень старого и худого старичка с седой бородой, одетого во все белое и опрятное.
— Не дадите воды попить? – спросила Люся.
Он кивнул на кадушку, стоящую в углу сеней. Люся подала мне ковшик и спросила:
— А вы, дедушка, почему тут лежите?
— А вот, детушки, лежу и помираю тихонько, – ответил он спокойно с мудростью в голосе.
Я медленно пил воду и рассматривал его, таких старых людей я еще не видел.
Мама поинтересовалась, кто нас напоил и, узнав, что умирающий дедушка, сказала:
— Да он, очевидно, пошутил над вами!
А он не шутил и вскоре умер.

За нашим огородом по переулку Рыбников живут другие соседи – Шестаковы.
Со стороны переулка виден только фасад их дома и маленький палисадник. К дому примыкают хозяйственные постройки, отделяя двор от огорода.
Двор граничит с нашим огородом и отделен от нас изгородью из жердей. Так что все, что делается у них во дворе видно из нашего огорода и окна кухни.
Если сравнивать наши дома, то наш окажется просторнее: и потолки повыше, и комнаты больше.
Но дворовое хозяйство у них гораздо лучше.
Наш дом строил городской житель — бухгалтер, и не все он продумал как надо бы.
Дом стоит в одном углу, стайка для коровы в другом. На стайке нет сеновала, и сено хранится в стогу во дворе. Туалет находится за стайкой, почти в другом углу огорода.
Вот и приходиться зимой чистить дорожки по всему участку. От калитки к дому, от дому к стайке и к туалету, от стайки к стогу. Снега много и дорожки постепенно превращаются в тропинки, обрастая высокими сугробами с ребячий рост. И весной его надо перелопачивать, иначе к июлю растает.
У Шестаковых же все продумано. Стайка высокая и просторная с большим сеновалом, сено можно подавать прямо с крыши, а навоз выбрасывать в специальную дверь прям в огород.
Стайка примыкает к сеням, и в непогоду или мороз можно пройти к скоту, минуя улицу.
За стайкой еще одно хозпомещение и замыкает все туалет.
Перед постройками двор шириной метра три. Снег с такого компактного двора легко чистить и перебрасывать через изгородь к нам в огород. Поэтому двор у них всегда чист и зимой и летом.
Точно такая же усадьба стоит за новой конторой рыбозавода. Ее строил родной брат нашего соседа Степан Клементьевич Шестаков. Он работал наблюдателем метеослужбы, и у него в огороде стояла специальная тумба с приборами. В средине пятидесятых он с семьей уехал жить в Ялуторовск.
Наш сосед Александр Клементьевич вернулся с фронта по ранению руки и работал в лесничестве. Он был хорошим рыбаком и охотником.
У них с тетей Марусей было четверо сыновей. Старший Владимир родился перед войной, Михаил в сорок пятом, Николай был одногодок с нашей Люсей, а младший Петр был пятидесятого года рождения.
Еще с ними жил дедушка, отец дяди Саши. Он был без ног, где он их потерял, я не знал и никогда не интересовался.
Иногда его привозили к реке и садили в обласок. Он брал весло и уезжал с Мишкой рыбачить. Говорили, что когда-то он был знатным рыбаком, знал много рыбных мест и способов ловли. Мишка многому научился у него.

Однажды Шестаковы поехали на покос, а Петьку оставили присматривать за домом и дедом.
Я выглянул в окно кухни и увидел, как Петька мечется у себя во дворе. Выйдя в огород, я обомлел!
Руки у Петьки были вымазаны фиолетово-черными чернилами!
— Ты что, Петька, наделал?
Петька показал на бутылку с чернилами и, хлюпая носом, сказал:
— Да вот, хотел в чернильницу налить…
— Ты же писать не умеешь.
— А я порисовать хотел перышком…
Петька притащил ковш воды, я стал лить ему на руки, и он энергично принялся тереть ладонями лицо и руки. А чернила были концентрированные, они не смывались с ладоней, а подкрашивали воду и все, к чему прикасался Петька.
От неожиданного эффекта я выронил ковшик, а Петька, открыв глаза, увидел свои синие руки до самых локтей, взвыл и убежал в огород.
Я вернулся домой и из окна наблюдал, как он еще долго суетился во дворе, пытаясь отмыться. Но все это закончилось тем, что руки, лицо и шея стали полностью фиолетовыми, как у мавра. В конце концов, он залез на сеновал и затих.

Вернувшись с покоса, Шестаковы долго искали Петьку, пока, наконец, Мишка не выволок его с сеновала. Не понимая, что случилось, тетя Маруся вначале сильно испугалась.

А когда разобрались что к чему, то стали веселиться! Особенно, когда Мишка принес зеркало и сообщил брату, что чернила химические, практически не смываются и придется теперь Петьке ходить таким мавром всю жизнь.
Увидев себя в зеркале, Петька не выдержал и заплакал. А тетя Маруся пожалела его и повела в конец огорода, где уже топилась банька.

А сборы к отъезду идут полным ходом.
Во дворе отец возится с нашим новеньким мотоциклом «Иж-56», он купил его этой зимой.
На рыбкооповсую базу поступило три мотоцикла, а потом к одному из них пришла коляска и, оказалось, по номерам, что к нашему.
Коляску хотел какой-то начальник, он долго уговаривал отца поменяться мотоциклами. Но родители рассудили, что в Новосибирске с коляской будет сподручнее: и на рыбалку можно, и за грибами. Весной коляску выкупили со склада и привезли домой.
Когда ее распаковали и прикрутили, отец посадил меня в коляску, завел мотоцикл, и мы поехали прямым ходом в … канаву! Без тренировки руль повело вправо. Мы посмеялись, выкатили мотоцикл на дорогу и поехали кататься по

Вартовску, пересекая все село за считанные минуты.
— А как мы мотоцикл повезем? – спрашиваю отца. – В ящик запакуем снова?
— Пока не решил. В ящиках таскать-грузить тяжело и место больше займет. Удобнее все-таки своим ходом закатить его на пароход в грузовой отсек. Схожу к первому пароходу и поговорю с капитаном, узнаю как лучше.
Я захожу в дом, а там уже все не на своих местах, нарушен привычный порядок спокойной и безмятежной жизни.
Чувствую себя не в своей тарелке, как будто я уже и не в Вартовске и еще не в Новосибирске.
Это угнетает и вызывает потаенную тревогу.
Мама складывает вещи в фанерные ящики, Я подхожу к вещам, которые решено не брать.
Патефон и пластинки.
Я смотрю на маму – почему оставляем?
— А мы в Новосибирске купим электропроигрыватель или радиолу, а патефон решили подарить Шестаковым на память.
Это хорошо, если на память – все-таки соседи. Я уже знал, отец оставил дяде Саше свой подвесной лодочный мотор.


В углу сложены подшивки старых газет, я открываю одну наугад и попадаю на номер от 7 ноября 1952 года.
На первой полосе фотография трибуны мавзолея с вождями партии и правительства. Лицо одно из них зачеркнуто карандашом.
Я знаю кто это.
Это враг и шпион Берия и зачеркивали его мы с Люсей в пятьдесят третьем году по распоряжению нашей мамы.
Тогда в марте умер Сталин, и меня приводили в школу на траурную линейку. Я, конечно, ничего током не понимал, мне было всего пять лет. Я все время смотрел на плачущую Нину и думал: что случилось, и кто ее так сильно обидел?
А осенью, когда арестовали Берия, мама велела Нине заштриховать его портрет и упоминания в тексте в учебниках.
— А за чем зачеркивать? – поинтересовался Я.
— Он враг народа и английский шпион.
О врагах народа я тогда еще ничего не слышал, а вот шпионов видел в кинофильме «Джульбарс» и спросил:
— Его собака поймала?
— Собака, собака! – подтвердила Нина.


Нам с Люсей тоже хотелось «поработать карандашом» и мама поручила нам зачеркивать Берия на фотографиях в подшивках газет.
Нине же строго настрого было наказано проследить, чтобы мы не переусердствовали и не вычеркнули кого другого. Она показала нам на мавзолее Берия и строго предупредила:
— Смотрите, не перепутайте! Они все в шляпах, а в очках он один.
И мы приступили к работе. Люся листала газеты, находила Берия и показывала мне, тыча пальцем.
— Вот он гад! Чиркай его!
Я старательно замарывал его лицо.
— А шляпу зачеркивать?
— Шляпу не надо, – сказала Нина. – Она ведь не виновата.
— А почему мы, все-таки, его зачеркиваем? – недоумевал я.
— Чтобы не подумал кто, что мы его любим.
— А мы его не любим?
— Я да! – говорит Нина. – А ты?
Я забеспокоился: люблю его или нет? Он ведь вождь все-таки. И мамы нет рядом, а то бы спросил у нее совета.
— Люся, а ты его любишь?
— Нет! Он же враг!
Я сомневался и думал, как это на трибуне мавзолея мог оказаться враг.
— А мама его любит?
— Ты что, совсем уже! – строго говорит Люся, и все мои сомнения разом уходят.
— Вот и я его не люблю, гада! – сказал я и проколол ненавистному шпиону глаза вместе с пенсне.


ГЛАВА 7   « ПАРОХОД»

В мае1957 года отец ездил в Ханты на курсы повышения квалификации и заезжал в Кондинск. Он привез Нине туфли и взял с собой бабу Варю, знакомую Мещангиных.
Она была одинокой женщиной, за пятьдесят лет, прожившей всю жизнь в людях и не заработавшей себе трудового стажа.
Родители пригласили ее пожить у нас и помогать по хозяйству. Ее оформили в сельсовете как домработницу, платили зарплату и уже через год помогли ей оформить пенсию.
Баба Варя быстро освоилась с хозяйством, завела хороший порядок на кухне и в доме. Заставляла меня прибирать свои вещи, говоря при этом:
— Тут у тебя в таком порядке солдат с ружьем потеряется!
Особенно она полюбила нашу Малку, и любовь оказалась взаимной – молока стало больше.
Она завела цыплят, и осенью у нас во дворе бегали курочки.

В июне на каникулы приехала Нина и мы, оставив хозяйничать бабу Варю, всем семейством отправились в Новосибирск.
На пароходе «Тихонов» мы занимаем две каюты второго класса и обедаем в ресторане, где мне очень нравится кисель, не такой как дома – густой и красный, а сиреневый и жидкий.
Я постоянно нахожусь на палубе. Пароход останавливается у каждого населенного пункта. А в районных центрах по несколько часов стоит на погрузке и выгрузки грузов.
За кормой остались Александрово, Каргасок, Парабель. Пароход подходит к пристани Нарым.
— Здесь в ссылке когда-то жили декабристы, – рассказывает мама. – А потом, еще при царском режиме, сюда были сосланы Яков Свердлов, Валериан Куйбышев и сам товарищ Сталин.
Я рассматриваю старые деревянные дома, почерневшие от времени и мне любопытно, как это в них могли жить декабристы и тем более вожди?
— В Нарыме есть музей Сталина, – сообщает мама.
В Колпашево мы выходим на берег, и я разглядываю деревянную мостовую из круглой лиственницы, выложенную, наверное, сто лет назад.
На высоком берегу у пристани стоит оградка и памятник — это могила писателя Шишкова, автора романа «Угрюм река».
В то время кроме «Тихонова» по Оби ходили пароходы «Карл Маркс», Богдан Хмельницкий», «Пожарский», «Хохряков».
На «Тихонове» внутри парохода висит медная табличка:
                «Построен в Тюмени в 1911 г.»
Впереди показалась деревня из десятка неказистых домов. Пароход приткнулся к берегу, и матросы спустили трап.
Желающих ехать мало: мужчина и женщина с чемоданами да неказистый мужичишка, суетившийся у большого решетчатого ящика.
Он потянул свой ящик к трапу, ему стали помогать худощавая женщина и трое босоногих мальчишек. Один конец ящика оказался на трапе, как с мостика раздался властный голос капитана.
— Что в ящике, боров? Не возьму!
Мужичишко опешил, стянул с головы фуражку и смахнул со лба пот.
— Как же так? Почему?
— Не положено! Перевозка животных запрещена, визжать будет, пароход весь провоняет…
— Да что ты! Верещать не посмеет, я ему мешок травы утрамбовал, ему до Томска хватит. Будет вести себя тихо, а уж за ним я уберу…
— Так тебе еще и до Томска! Я то думал рядом куда.… Нет! До Томска не возьму! Убрать трап!
Пассажиры смотрели  то на мужичка, то на капитана.
Действительно, в ящике сидел большой боров. Мужичок был одет в видавший виды серый костюм, который был ему великоват и сидел на нем мешковато. Такая же не по плечу одежда была и на ребятишках, отчего они казались меньше ростом.
Мужичок не ожидал отказа и теперь, беспомощно озираясь по сторонам, просил и умолял капитана.
— Ну, возьми, а?.. Понимаешь, всю зиму его растил, сколь картошки извел, надеялся в городе хорошую цену взять. Там в Томске то цены, сам знаешь, повыше будут здешних…
— Нет! – рубил капитан. – Вези в Колпашево.
— Да в Колпашево разве цены?.. А мне деньги край нужны. Ребятишек на зиму приодеть и обуть надо, а их считай пятеро, двое малых дома остались…
Пассажиры, затаив дыхание, смотрели на берег.
— Да прикупил бы в городе стекла, гвоздей, да вот рубиройдишку хотел привезти – домишко то совсем обветшал…
Он все еще надеялся, что капитан передумает и возьмет его.
— Нет! – сказал капитан. – Убрать трап!
Матросы нехотя стали убирать трап.
И тут все увидели, как мужичок подломился, присел на ящик, прикрыл фуражкой лицо и беззвучно заплакал.
Ребятишки, потупив взор, подошли к матери, стоящей в стороне.
Она не опустила головы, как ее дети, а продолжала смотреть в глаза капитана, в глаза пассажиров, в мои глаза.
И  вдруг я почувствовал вину перед ними.
Женщина взяла детей за плечи, повернулась и пошла прочь.
Пассажиры и матросы у трапа вопросительно смотрели на мостик. Я тоже, запрокинув голову, смотрел на капитана.

Он стоял в белоснежном кителе с золотыми нашивками, латунные пуговицы блестели на солнце – он был хозяином парохода!
— Подать трап! – приказал он. – Ящик на корму и чтобы до самого Томска была тишина и чистота!
Матросы мигом спустили трап на берег, оттеснили засуетившегося мужичка и живо внесли ящик на пароход.
Одного сына мужичок взял с собой за руку, но тот боялся шагать по прогибающемуся трапу. Матрос подхватил его на руки и внес на пароход.
— Что же ты старшего в помощники не взял? – спросил кто-то из пассажиров.
—  Так ведь старшему надо билет брать, а этот так при ящике поедет. Да он и смышленый у меня, хоть и ростом мал!
Я иду в кормовую часть палубы и сверху смотрю, как они там внизу устроились с ящиком. Мальчишка сидел у самого борта и смотрел, как удаляется его деревня.

Пароход идет дальше, оставляя позади пристани Могочино, Молчаново, Кривошеино.
Обь становится шире – это устье Томи. В Томске пароход стоит до позднего вечера, и мы выходим в город погулять вблизи пристани.

Я вдыхаю незнакомый мне городской воздух: теплый, пахнувший пыльной травой вперемежку с запахами бензина и выхлопных газов от изредка проезжающих машин.
Дома вокруг каменные и деревянные в один или два этажа. Каменные дома серого или кирпичного цвета, а деревянные почернели от времени и имели каменные полуподвальные первые этажи.
Вечером я брожу по опустевшей палубе, наблюдаю погрузку. Рассматриваю, стоящий рядом с нашим, другой пароход.
Проснувшись утром, я выхожу на палубу и начинаю ждать прибытия в Новосибирск. Вдалеке показались заводские трубы, но пароход неожиданно сбавляет ход и пристает к берегу.
По радио сообщили, что пароход опережает график движения и, чтобы прибыть в Новосибирск по расписанию, будет вынужденная стоянка один час. Желающим разрешили сойти на берег.
Лето пятьдесят седьмого года было ранним и теплым. Природа благоухала и цвела! Я подхожу к невысоким деревцам, растущим на берегу, и замечаю на ветках маленькие зеленые стручки.
— Ничего себе! – удивляюсь я. – В Новосибирске горох на деревьях растет!
Я набил стручками карман и, вернувшись на пароход, начинаю есть горох.
— Нет, это все-таки не горох!
Я сплевываю за борт и начинаю освобождать карман. Увидев, мама объясняет мне, что это акация.
Она смотрит на часы и говорит, что дедушка уже, наверное, выехал из дома на пристань, чтобы встретить нас.
                ——
Мой дедушка Петр Ефимович Ильченко и бабушка Федора Марковна Седач живут в Новосибирске с тридцать пятого года, в своем доме на улице Тульская.
Дом, почерневший от старости, был гораздо меньше нашего, зато огород у них большой, края не видно, до самой речки Тулы.
Моим родителям, работающим на Севере по договору, предоставлялся двухмесячный отпуск с льготным проездом.
В один из приездов в Новосибирск, когда мне не было и пяти лет, произошла такая история.
Вдоль домов по Тульской улице была проложена канава для стока дождевой воды, стекающей с верхних улиц. Напротив дедовых ворот для заезда во двор в канаве лежала двухметровой длины труба, засыпанная сверху землей.
Эта труба меня и заинтересовала. Я долго ходил вокруг да около, заглядывал во внутрь, прикидывал, как бы в нее пролезть.
В то лето мама, оставив нас у бабушки, уехала на курорт в Белокуриху.
В тот злополучный день пришли гости и, увидев, что взрослые надолго засели за столом, я полез в трубу.
Пока ноги упирались о землю канавы, я довольно легко продвинулся вперед, но когда сандали заскользили по трубе, я застрял. И застрял капитально!
Попытки протиснуться вперед или назад ничего не дали. Кричать и звать на помощь я не стал. Почему? Не знаю. Я лежал в трубе, пока меня не кинулись искать под вечер.
Сначала хотели вытянуть меня за пятки, но засохшая острыми краями, грязь стала царапать тело, и я стал кричать.
Дядя Гриша Пономаренко двоюродный брат отца, работавший (еще с фронта) шофером, предложил мне.
– Ты давай включай заднюю скорость, и сам потихоньку подавай назад!
Мужчины долго ходили вокруг трубы, переговаривались со мной, совещались и, наконец, налив в трубу воды извлекли меня на свет божий с головы до ног в грязи и тине.
Увидев себя, я заплакал – было жаль испачканной одежды.
А еще у дедушки был колодец, закрывавшийся сверху крышкой, к которому мне было строжайше  запрещено приближаться!
Воду набирали рано утром, когда я еще спал. А так хотелось заглянуть в колодец, посмотреть, насколько он глубок!
Когда никто не видел, я заглядывал в щели, пытался что-то рассмотреть в прохладной черноте.
                ——
Летом приезжали и другие гости. Из города Сталинск приезжала папина сестра тетя Маша с мужем Павлом Пантелеевичем Кощеевым и двумя детьми: Олегом и Ольгой, они были немного младше нас с Люсей.
Приезжал и папин брат дядя Ваня. В возрасте шести лет после болезни он стал терять зрение.
Дедушка возил его по все врачам и, наконец, в Одессе в знаменитой тогда клинике Филатова ему сделали операцию.
Зрение улучшилось, но врачи предупредили, что глаза надо беречь, носить темные очки и не напрягать чрезмерным чтением.
Но Иван стал просить отпустить его учиться в специальный интернат для слабовидящих людей.
Дедушка, помня наказы врачей, не соглашался. Но Иван привел неоспоримый довод. Останется он неграмотным, человеком без специальности, кому он тогда будет нужен?
И тогда дедушка согласился и поехал Иван в подмосковный интернат. Окончив его и получив специальность музыкального работника, дядя Ваня жил и работал среди слепых в городе Александров Владимирской области.
Но учеба и активная жизнь ухудшили зрение и, в конце концов, он ослеп окончательно.

Я с любопытством наблюдал, как дядя Ваня играл в шахматы с моим отцом или Павлом Пантелеевичем. Слегка касаясь пальцами фигурок, он следил за ситуацией на шахматной доске. Чтобы фигурки не падали они имели снизу штырьки, а в центре каждой шахматной клетки было отверстие.
Смотрел я и его книги, где вместо букв были рельефные точки. Но особый интерес у меня вызывали его карманные часы.
Мне хотелось знать, как он определяет время. Если на ощупь, то почему стрелки не ломаются или не сдвигаются?
Однажды когда он открыл крышку своих часов я подошел и спросил.
– А как вы узнаете, сколько сейчас времени?
Но он торопливо спрятал часы.
– Потом как-нибудь объясню.
Мама вызвала меня на улицу и сказала.
– Не надо его расспрашивать. Для него слепота большое горе и ему тяжело говорить на эту тему.
Другая сестра отца тетя Лида жила в Новосибирске за каменным карьером недалеко от деда. У нее с мужем Александром Евдокимовичем Воротниковым было две дочери: Вера и Таня.
Когда съезжались все гости, то ночевать в доме было тесно, и мы спали в большой теплице, которую дед называл тепляком. Там была широкая во всю длину полка, на которой была устроена постель. В тепляке пахло сухими травами, помидорной рассадой и укропом.
Дедушка с бабушкой были хорошими огородниками, выращивали ранние помидоры, огурцы, редиску и лук. Все это продавалось на рынке.

Дедушка был мужчиной крепким, с большими усами и умной хитринкой в глазах. Он родился в 1897 году на Западной Украине, и в 1902 году их многочисленная семья переехала осваивать Сибирь в село Покровское.
Сюда же переехала с Малороссии и семья бабушки.
Они поженились в семнадцатом году, а в восемнадцатом, после чехословацкого мятежа, деда мобилизовали в войска Омского правительства. А когда правительство воглавил Колчак, полк, в котором служил дед перешел в Красную Армию, и он прошел всю гражданскую войну в рядах 11-ой армии. На Кавказе, после взятия Баку, рассказывал мне, он откапывал тела расстрелянных Бакинских комиссаров.
Демобилизовавшись, он вернулся в Покровское, взялся за дело и за десять лет поднял свое хозяйство так, что в период коллективизации пришли к нему с раскулачиванием.
Пока комиссия раскладывала бумаги, он попросился до ветру и, выйдя во двор, вскочил на своего коня и поскакал в район. Там одним из начальников был сослуживец по гражданской войне (а бывший командарм 11-й армии Михаил Карлович Левантовский в то время был командующим Сибирским округом).
Деду, как участнику борьбы за Советскую власть, дали бумагу, которая оберегала его от раскулачивания. Комиссия отстала от него. А надолго ли?
Сменится начальник и что тогда?
(Кстати сказать, Левантовский в 1938 был  расстрелян.)
Поняв, что единолично жить ему не дадут, он уезжает в Омск, куда уже перебрались его трое братьев, а четвертый Григорий, прихрамывающий с детства, остался на всю жизнь в Покровском и работал счетоводом.
Родители дедушки были раскулачены еще в первую волну. Развернув за пятнадцать лет большое хозяйство, вырастив, пять сынов и трех дочерей, мой прадедушка продавал в закрома страны хлеб, завел крупарушку, имел сельскую лавку. Но дочерей выдали замуж, сыновья завели свое хозяйство, и пришлось нанимать работников – хлеб то был нужен любой власти. Царское и Временное правительства платили деньги, а Советской власти хлеб надо было отдавать бесплатно.
Бесплатно? Это как, по какому закону?
По закону пролетарской революции!
Теперь все народное и твой хлеб тоже.
Запретили нанимать работников – нет больше у Советской власти батраков! – а за хлебом продолжали приходить продотряды. А где теперь взять хлеб, если поля не засеяны, бурьяном зарастают?
Нет хлеба?!
Да ты, саботажник!
И раскулачили моего прадеда и прабабушку, как людей, не постигших логики пролетарской революции. Они были сосланы на Васюганские болота.
Прадедушка заболел и умер, не выдержало сердце хлебороба обиды и несправедливости.
А прабабушку нелегально вывез в Новосибирск один из сыновей, и она прожила еще долго, работала на огороде и умерла неожиданно на прополке грядки в 1959 году в возрасте 102-х лет!
В 1935 году дедушка купили домик в Новосибирске, а рядом поселилась семья его сестры Евдокии Пономаренко.
В то время началось большое строительство завода «Сибмаш». Дед работал в артели перевозки грузов. У него был свой конь и фура.
Осенью 1942 года сорокапятилетнего деда призвали в армию, и в декабре он попал на Волховский фронт под Ленинград, где, как говорил он, вмерзал в болота.
Был ранен, осколком вырвало кусок мышцы плеча, и, выйдя из госпиталя, был направлен на Север в часть охранявшую пленных немцев.
В сильный мороз отморозил руки, и ему ампутировали пальцы.
Несмотря на это, он хорошо справлялся с работой по хозяйству. Уверенно держал рубанок, пилу, топор и любой другой инструмент, не говоря уже о лопате или вилах.
Я наблюдал, как ловко он скручивал себе цигарки и прикуривал спичками.
Он вставал очень рано и уносил на базар овощи и зелень и ближе к обеду возвращался домой.
Дома на Тульской улице не лучше домов в Вартовске. Отличались они тем, что на ночь закрывались ставнями, а ворота запирались на прочные запоры.
Улица не выдерживала прямой линии, строилась вдоль русла реки Тулы и повторяла ее изгибы и состояла из бывших деревень Бугры, Вертково, Ересная.
Левобережье в районе железной дороги называли Кривощеково, а за Тулой – Мало-Кривощеково.
                ———
Дали гудок,и вынужденная стоянка закончилась, пароход пошел к Новосибирску.
Город раскрывался с двух берегов Оби. Слева за сосновым бором теснились по пригорку домишки Нахаловки. Справа дымили трубы ТЭЦ.
Впереди пересекал реку железнодорожный мост, а перед ним на правом берегу – речной порт.
Под музыку пароход швартуется к дебаркадеру. Среди встречающих наш дедушка он смотрит на нас и улыбается в усы.
Мы с вещами сходим на берег и,  поднявшись по пристанскому переулку, попадаем на железнодорожную платформу «Правая Обь». Садимся в пригородный поезд, который везет нас в Кривощеково. Я смотрю с высоты моста на белоснежный пароход «Тихонов».
С поезда мы пересаживаемся на трамвай и вскоре выезжаем на главную магистраль Соцгородка, широкую улицу Станиславского.
Трамвайная линия одноколейная и только на остановках разделяется, чтобы пропустить встречные трамваи. Мы пропускает трамвай «А», который ходит по кольцевому маршруту.
На площади Станиславского пассажиры оживились и стали что-то обсуждать, поглядывая в окна. Я тоже присмотрелся и увидел, что у нового дома нет передней стены – она обрушилась, открыв внутренности квартир.
– Это хорошо, что дом еще не успели заселить, а то бы жертв не избежать!
– А что вы хотели? – говорили другие и доверительно сообщали. – Строили то заключенные!
– Конечно, нахимичили, вот и рухнуло!
Я спросил маму.
– А кто такие заключенные?
– Это те, кто сидит в тюрьме за плохие поступки.
– А как на химичили?
– Не добросовестно работали.
– А кто им разрешил дом химичить, если они в тюрьме сидят?
– Смотри лучше в окно, – сказала мама, заметив, что на нас стали поглядывать косо.
Трамвай повернул налево и пошел в сторону водонапорной башни, стоящей вдалеке среди больших пустырей. Проехали больницу и перекресток с новыми пятиэтажными домами.         
Трамвай повернул налево, и я увидел высокую ажурную телевизионную башню – осенью 1957 года планировалось начать телевещание.
Проехав пустырь, трамвай пошел вниз по мостовой, выложенной на новой улице 6-й Пятилетки, мимо пятиэтажек Больничного городка, построенных для работников завода «Турбинка».
В конце спуска у нового моста через Тулу остановка «Тульская». Справа расположен гранитный карьер, слева за небольшим пустырем дедушкин дом, он третий по нечетной стороне.
У ворот нас встречает бабушка.
Я подхожу к настилу над канавой, заглядываю в трубу и долго не могу понять, как это смог пролезь в нее, потом догадываюсь – четыре года назад я был совсем маленьким.
Утром бабушка подает на завтрак варенные вкрутую яйца, которые я не люблю. Я с большим трудом съедаю белок и ложкой катаю по тарелке желток.
– Ешь, ешь! – говорит бабушка.
Желток не лезет мне в рот, но и бабушку ослушаться не могу. Выручает мама, забрав у меня остаток желтка. Бабушка это не видит и, забирая у меня, пустую тарелку, хвалит меня.
– Ну, вот и съел, молодец!


Я смотрю, как кормят желтком маленькую Ольгу Кощееву, как крупинки прилипли к ее щекам. Она морщится, и мое отвращение к яйцам только усиливается.
Люся быстро познакомилась и подружилась с соседскими девчонками, а мальчишек моего возраста поблизости нет, и я провожу время в одиночестве.
Побродив возле дома и во дворе, я иду в конец огорода к самой речке Тулы, сижу на берегу и смотрю на воду.
В этом месте еще до революции была мельница, от нее остались пеньки свай из лиственницы. На этой мельнице работал, живший в нашем городе Сергей Миронович Киров!
Река здесь не глубокая, дно каменистое и вода обтекая камни, бурлит и пенится. Иногда в прозрачной воде можно увидеть небольших рыб перемещающихся в быстром течении у камней.
У воды растет мелкая ива, и я перочинным ножом пытаюсь делать свистульки.
Иногда я хожу к остановке, сижу на пригорке пустыря среди пыльных лопухов и полыни, и рассматриваю проезжающие трамваи и редкие машины.
Однажды на остановке трамвай сошел с рельс, и я полдня наблюдал, как его водружали на место.
Но в будние дни с двенадцати до часа дня я должен был находиться в доме. В это время на каменном карьере взрывали породу и иногда мелкие камни долетали даже до дедушкиного огорода.

Мама моет нас с Люсей, одевает в новую одежду, и мы отправляемся на экскурсию в город.
В город – так называли правобережье, мы едем пригородным поездом, так как автомобильный мост через Обь еще не готов.
Пригородный поезд привозит нас на железнодорожный вокзал, и я с виадука впервые увидел много рельс и поездов в одном месте.
Мы садимся в трамвай и едем к рынку. Вагон трамвая старинный, не такой как в левобережье. Он похож на вагон из фильмов про революцию и первые годы советской власти.
На рынке стоит цилиндрическая постройка с нарисованными мотоциклами – это аттракцион вертикальные гонки.

Напротив рынка большой зоопарк. Мы долго ходим вдоль клеток и вольеров, да так долго, что я устал, и мне стало не интересно.
Купив на рынке фруктов, мы снова садимся на трамвай и едем в центр города. Обойдя вокруг оперного театра и полюбовавшись красотой архитектуры, мы выходим на площадь Сталина и заходим в Центральный универмаг через вращающиеся на входе двери.
Мне с Люсей покупают школьную форму, делают другие покупки. В магазине толчея, хоть он и большой в два этажа.
Потом у фонтана напротив театра юных зрителей мы пьем газированную воду, которую продает веселая румяная женщина в белом фартуке и накрахмаленном колпаке. Она торгует с синей тележки с матерчатым тентом. На тележке два стеклянных цилиндра с темно-красным сиропом и мойка стаканов.
– Мне с двойным! – говорят одни, подавая мелочь.
– Пожалуйста, без сиропа стаканчик, – просят другие.
Я медленно пью шипучую холодную воду и смотрю на большой во весь рост памятник Сталину.
Он стоит посредине проспекта (где сегодня восстановлена часовня) и смотрит на здание горисполкома.
К вокзалу мы возвращаемся по проспекту Сталина, мимо главной почты, кинотеатра «Победа» и у дома культуры имени Сталина, напротив театра «Красный факел» мы покупаем мороженное в вафельных стаканчиках.
Я слизываю мороженое с деревянной палочки и смотрю на бюст Сталина, стоящий у дома культуры. Такой же большой бюст вождя, только гипсовой, я видел в кинотеатре «Металлист».
Спустя пару дней мы ездили в Соцгородок и посетили парк культуры и отдыха или как его называли парк Кирова, где среди зеленых аллей и площадок с клумбами цветов были аттракционы, карусель, качели и двуместный самолет с пропеллером. Самолет вращался на турнике, делая мертвую петлю.
Кроме скульптур Сталина и Кирова в большом количестве в парке стояли гипсовые девушки с веслами и юноши с футбольными мячами.
Был в парке и большой деревянный кинотеатр, в котором в самый жаркий день было прохладно и свежо.
Рядом с парком Кирова расположен большой универсальный магазин, где отец покупает подвесной лодочный мотор, набор труб для водяной скважины, фотопленку, бумагу, химикаты.
Мама, незаметно для нас, покупает подарки, и будет вручать их в Вартовске в дни рождения и праздники.

Вот и подходит время возвращаться домой. Мы собираем вещи, дедушка провожает нас на пристань.
Заняв места на «Тихонове», мы выходим на палубу. Пароход дает прощальный гудок и под музыку судового радио медленно отходит от дебаркадера.
До свидания Новосибирск!


ГЛАВА 8  « ЛЕТНИЕ ИГРЫ»

В Вартовске меня ждала удивительная новость, и сообщил ее Витька, как только мы увиделись.
– Пока тебя не было, к нам разведка приехала!
– Какая еще разведка? – не понял я.
– Нефть будут искать, вот какая.
– А где будут искать, в лесу что ли?
Я пытался представить, где это в Вартовске может быть нефть. Витька конечно тоже не знал где, ведь тогда мы и представить не могли, что найдут ее на болоте.
Поговорив, мы идем за овраг через мост смотреть на обустройство нефтеразведки.
Здесь на месте бывшего леса, вырубленного когда-то на дрова и уголь для кузницы, не далеко от берега поднимались срубы жилых домов. В центре будущего поселка воздвигли контору экспедиции и возвели уже крышу.
Везде проложены дренажные из досок желоба для стока воды в реку. От поселка до моста соорудили тротуар.

Все лето на баржах привозили оборудование, которое складировали на другом конце села, где место было суше.
Особый интерес вызвал большой трактор, и мы частенько ходили смотреть на него. Он таскал за собой большие сани с полозьями из бревен и чтобы не портить гусеницами улиц, он проложил за селом по кочкам высохшего болота дорогу.
А поздней осенью в домах поселка задымили трубы и вскоре на самоходке прибыли семьи нефтяников и у нас в классе появились новые ученики.

Отец переделал корму нашей лодки под мотор и стал собираться на рыбалку с товарищами. Мне захотелось поехать с ним, и мама стала уговаривать его взять меня, но отец возражал.
– И что он там будет делать, восьмилетний?
– Смотреть, как вы будите рыбачить. Пусть учится, навыки приобретает, в жизни пригодится.
– Ты хоть представляешь себе рыбалку? – говорит он маме. – К вечеру приедем на место, поставим сети да всю ночь у костра просидим, а утром снимем сети и домой. Что там интересного ребенку?

Мама вроде бы и соглашалась. Действительно, какой интерес ребенку кормит комаров всю ночь, и слушать взрослые разговоры? Но мне уж очень хотелось поехать на лодке с новым мотором! Мама настояла на своем, и отец согласился взять меня с собой на рыбалку.
Вообще то, рыбачить я начал раньше, лет в шесть. Как-то летом, видя, что мне не чем заняться, мама предложила.
– А не сходить ли тебе на речку половить рыбу?
– А где же я удочку возьму? – задумался я.
Хоть отец, как и большинство вартовских мужчин, удочкой не рыбачил, в его фанерном чемодане с охотничьими боеприпасами лежало все необходимое для изготовления удочки.
Он выдал мне тонкую капроновую леску, крючок, грузило и фабричный бело-красный поплавок.
Я долго искал подходящее удилище, хотелось найти длинное и легкое. Но под руки попадалось если длинное, то тяжелое, а если легкое, то обязательно короткое! Но я вспомнил, что недавно к берегу были причалены плоты, и ограничился коротким удилищем.
Смастерив удочку и накопав червей под навозной грядкой, я отправился на берег. Устроился на плоту, настроил удочку и стал смотреть на поплавок.
Вскоре поплавок дернулся и перевернулся красным боком наверх.
Сердечко мое запрыгало! Я рванул удилище и на плоту запрыгал средних размеров чебак.
Не помня себя от радости, от нахлынувшего чувства удачи, я отцепил с крючка чебака и побежал домой.
Вбегаю на кухню с рыбиной в поднятой руке.
– Мама, мама! Смотри же, поймал! – и отдышавшись, спросил. – Варить будем или жарить?
Мама похвалила меня, взяла рыбу и сказала, на жарку одной рыбки маловато. Я уже собирался взять на берег ведро под рыбу, как меня словно по голове ударили – удочку то я на берегу бросил!
Прибегаю на плот и к великому сожалению обнаруживаю отсутствие удочки и банки с червями. Побегав и поискав по берегу, решаю, что их смыло с плота волной от проходящего катера.
Возвращаюсь расстроенный домой. Прошу у отца новый комплект для удочки, но фирменных поплавков больше нет, и он дает мне пробку от шампанского.
Сделав удочку и накапав червей, я вновь иду на берег. Твердо решив, домой с каждой рыбой не бегать, а нанизывать на нитку и держать связку в воде.
Я забросил удочку в воду и стал представлять себе, как я иду с рыбалки домой. В одной руке удочка, в другой связка рыбы такая большая, что хвост нижней касается земли!
Клюнуло только через час и, увидев на плоту вдернутого из воды чебака, я вновь пришел в такую эйфорию, что только у ворот дома вспомнил о брошенной удочке. Бегу назад – ни удочки, ни червей!
И смех и грех!


Отец просмолил лодку, подготовил мотор и мы, погрузившись, отчалили от берега. С нами поехали дядя Саша и Мишка Шестаковы и один учитель, недавно приехавший в Вартовск работать.
Мотор маломощный, всего в одну лошадиную силу, тарахтя, медленно, но уверенно толкал вперед лодку и привязанный к ней обласок.
Часа через два мы пристали к берегу, вытянули на песок лодку и спрятали в кустах мотор.

Впереди бескрайно зеленел луг, и по мокрой траве легко поволокли обласок. В конце луга оказалась протока шириной метров двадцать. И спустив на воду обласок, поставили сети, перегородив протоку в трех местах. На сухом пригорке поставили палатку.
Учитель, прихватив ружье, пошел искать утку.
А Мишка побежал по краю луга и вскоре приволок большую полусонную щуку. Луг был заливной и, видимо, щука не сумела вовремя уйти с большой водой и теперь лежала в небольшой луже и дожидалась Мишку. Стали варить уху.
Я лежал в палатке и гонял больших и кровожадных комаров, начиная жалеть, что напросился на рыбалку.
Услышав два выстрела, я пошел к костру на берег протоки. Оказалось, что учитель, увидев в воде щуку, пальнул в нее. А второй выстрел произвел, опустив ствол в воду.
– Теперь вся рыба пойдет в сети! – сказал он.
– Могло и стволы обрезать!
Утром, снимая сети, обнаружили в первой сплошные дыры. Перепуганная выстрелом рыба, прорешетила ее и частично второю, застревая в последней сети. Рыбы было много, но дядя Саша, как мне казалось, был недоволен стрельбой в воду.
Когда мы приехали домой, я позвал маму носить рыбу домой.
Караси были крупные, красноперые, на нашу сковороду мог уместиться только один и то без головы. Мама распарывала карася, делала на спине поперечные надрезы и бросала его на горячую сковороду. И карась какие-то секунды дергался и бил хвостом.

В конце лета приехал дедушка с Башмаковым, своим товарищем. Они собирали грибы, солили в бочках груздь, били кедровый орех, собирали клюкву, бруснику и чернику, солили и вялили рыбу.
Как-то поехав на рыбалку, взяли меня. Спасаясь от гнуса, я лежал в палатке. Вскоре ко мне присоединились и дедушка с Башмаковым, не привычные к такому количеству комаров и гнуса.
Они улеглись в тесной палатке и стали курить самосад.
– А мы не задохнемся? – испугался я густого махорочного дыма.
– Не бойся! – успокоил дед. – Комары кусать не будут.

Но вскоре они так сильно надымили, что я не выдержал и вылез наружу, сел у догорающего костра.
Отец на лодке просматривал сети, вытаскивая попавшую рыбу. Когда он причалил к берегу, я подошел к лодке и стал смотреть, как он сортирует улов. Он говорил мне, названия рыб. Там были язь и подъязок, сырок, нельма. Щуку, карася, чебака, ерша я уже знал.
На последнем пароходе, погрузив бочки и ящики с дарами Севера, дедушка и Башмаков уехали домой в Новосибирск.


Отец приступил к бурению скважины в нашем огороде. Первые метры бур прошел хорошо, но потом дело застопорилось, возможно, грунт был тяжелым.
Из Ларьяка приехал в командировку Павел Карпович Ситников, хороший приятель родителей. Теперь вдвоем они вгрызались в землю, но за два дня не прошли и метра.
Помучившись, решили, что до воды в нашем огороде недобуриться. Вытащив бур из земли, Ситников увез его в Ларьяк, где вода по его словам была почти под ногами.

Наступает осень – грустная пора.
Уходит последний пароход и практически прерывается транспортная связь с Большой землей, если не считать санных дорог, которые устанавливаются только в ноябре, да изредка прилетавшего маленького самолета на лыжах, привозившего почту и новые фильмы.
Становится холоднее и каждый новый день короче предыдущего.
В школе идут занятия, а в свободное время готовимся к празднованию 40-й годовщины Октября.
Этой осенью происходит событие, открывшее космическую эру человечества – 4 октября 1957 года был запущен Первый искусственный спутник земли!
Вначале по радио прозвучало будничное сообщение об очередном запуске ракеты-носителя, который вывел на околоземную орбиту спутник с радиопередатчиком на борту.
На Западе это было воспринято, как сенсация мирового значения и тогда наша пропаганда стала преподносить это событие, как шаг на пути научно-технического прогресса.
Отец, слушавший вечерами наш ламповый на батареях приемник «Родина», записал время, когда спутник можно было видеть в широтах Вартовска.
Я с нетерпением жду этого дня и часа. И вот поздним вечером мы стоим во дворе, смотрим на черное бархатное небо с миллионами звезд.
К нам присоединяются Шестаковы. Мишка залез на крышу сарая, и мы снизу подшучиваем над ним.
– Что, Мишка, с крыши ближе до неба?
– Вам снизу за домами горизонта не видно, а я все небо просматриваю!
Он прав и я тоже влез бы на крышу, но я устал, затекла шея. Но уйти домой я тоже не могу – боюсь пропустить это важное событие.
Я не могу допустить, чтобы спутник пролетел мимо, а я не увидел его! Такое чувство, что не только я его увижу, но и он меня тоже.
Он увидит меня, маленького мальчика, отгороженного от исторических событий заснеженной тайгой, замерзшими реками, стоящим  в своем дворе в маленьком, никому неизвестном Нижне-Вартовске!


В средине октября у мамы заболел бок. Она полежала с горячей грелкой, боль усилилась и болезнь обострилась. Фельдшер Балахонов поставил диагноз – аппендицит. Дело было плохо.
Навигация закончилась, по реке шла шуга, плыли тонкие льдинки, а зимних дорог нет. До ближайшей больницы, где могли бы сделать операцию, было сто двадцать километров вверх по Оби.
На наше счастье из Колпашева пришла самоходка с продовольствием для нефтяников.
Отец договорился с капитаном, и он взял маму до Александрово. Плыли ночью, мама не спала и прислушивалась, как льдины царапали о борт самоходки.
Маму прооперировали, она выписалась из больницы и жила у знакомых, дожидаясь установления зимних дорог. И только во второй половине ноября отец поехал за мамой на лошади. Тот год был морозным – доходило и переваливало за 50 градусов!
Я очень переживал за маму. Как прошла операция? Как ее резали, и было ли ей больно?
Через неделю отец вернулся с мамой. Было холодно, школьный конь Воронок был весь в инее, из ноздрей валил пар. Мама сидела в кошевке, укутанная с ног до головы в большой тулуп.


ГЛАВА 9  « ЗИМНИЕ ЗАБАВЫ»

Совсем мало времени остается до отъезда. В доме чемоданная обстановка. В сенях стоят заколоченные ящики, в комнатах чемоданы.
Мама неторопливо укладывает вещи в сундук, он старинный, обшитый металлическими полосками крест-накрест, у него внутренний замок и красивый фигурный ключ, как у Буратино.
Мама просит отца посмотреть на чердаке что к чему и не стоит ли что-то взять с собой. Но ему некогда, он уходит на берег показывать лодку покупателю.
Я иду во двор и лезу на чердак по приставной лестнице. На чердаке, где сухо и пахнет пылью, я вижу стопки старых книг без корок, подшивки газет, старые валенки, голенища которых изрезаны на подшивку других.
Среди хлама лежит конь моего детства или то, что от него осталось.
Когда-то он был красавцем из папье-маше, серый в яблочко и стоял на деревянных качалках.
Я вспомнил фото, сделанное отцом, когда мне было года три. Я гордо сижу на своем коне!
На мне костюмчик и берет, за спиной ружьецо, а на поясе добыча – две целлулоидные и одна резиновая утки.
Резиновая уточка была любимой игрушкой Люси, (любовь продлилась до второго класса) и она никак не хотела, чтобы уточка снималась в роли убитой. На негативе отец написал название сюжета.
Теперь конь лежал в пыли, разломленный на две половинки, жалкий и никому не нужный.
Порывшись, я нашел и ружьецо. К стволу была привязана резиновая пробка, я вставил ее в ствол, взвел поршень и нажал на курок. Послышалось шипение, но пробка осталась на месте.
А с конем произошла такая история.
В первом классе было решено сделать мне костюм русского богатыря для участия в новогоднем карнавале.
Смастерили мне кольчугу, шлем, накидку, бороду с усами и копье.
Но какой же Илья Муромец без коня?

Вот тогда и вытащили из кладовой мою лошадку, сняли ее с качалок и распилили пополам. Переднюю головную часть привязали мне к поясу спереди, а хвостовую – сзади. С боков к моему поясу привязали ножки, из набитых тряпками штанин и маленьких валенок. Все технические детали скрывала попона.
Меня долго снаряжали в учительской и наконец выпустили в зал.
– Если не первая, то вторая премия за костюм точно будет твоя! – напутствовала мама.
Бал-маскарад проходил в новой школе. В центре зала стоит большая под самый потолок елка, украшенная игрушками и гирляндами.
Вокруг елки веселятся ребятишки в костюмах и масках попроще. Дети в солидных костюмах (детишки местной интеллигенции) вели себя степенно, в общей суете не участвовали.
Но такого изощренного костюма, как у меня, ни у кого не было.
– И это хорошо! – удовлетворенно подумал я, теперь приз точно мой будет!
Я всегда любил в детстве созерцать, вот и теперь поглазев издалека, я полез поближе к елке, пробираясь сквозь ребят и задевая их своим конем.
А он, неугомонный, вертелся вокруг моего пояса, причем голова и хвост поворачивались в разные стороны!
Я постоянно выравнивал своего коня, держа его одной рукой за гриву, другой за хвост. И, конечно, попадал по больным местам мальчишек. Кто-то не выдержал и посоветовал.
– Шел бы ты со своим велосипедом отсюда!
Я обиделся и стал выбираться из толпы. И вот иду я по залу искать родителей, чтобы освободили меня от костюма.
Голова моей лошадки сбоку, хвост впереди, фиктивные ножки бьют меня по коленкам!
Увидев меня, родители заулыбались. Улыбнулся и я – не нужен мне этот приз, лучше ходить свободно, никому не мешать и радоваться Новому году!

В нашем доме встреча Нового года всегда была большим праздником. Отец приносил из леса пушистую ель, и мы все вместе наряжали ее.
Были у нас магазинные игрушки, разноцветные стеклянные шары, но мы старались украсить елку и самодельными бумажными гирляндами.
А поздно вечером, когда мы уже спали, родители развешивали на ветках елки конфеты в красивых обертках и окрашенные золотистой краской грецкие орехи, и все это мы с удивлением обнаруживали утром.
Пока мы не ходили в школу, мама устраивала дома детские утренники, приглашая детей своих знакомых.
Мы читали стихи, исполняли танцы и фотографировались у елки.

Последние годы родители встречали Новый год у Шестаковых, а Колька и Петька приходили к нам смотреть диафильмы, принесенные мамой из школы.
Мишка хоть и был старше нас, но все же приходил посмотреть для интереса. Помню, смотрели мы албанскую сказку про хитрого и жадного Хечу, а этот Хеча уж больно напоминал нам кого-то. Был худощав, сутуловат и с хитринкой в озорных глазах.
– Смотри-ка, да он на Мишку похож! – радостно сказал Колька.
Мишка не обиделся. Может быть, по его более взрослым понятиям Хеча был вполне положительным героем?
Посмеявшись с нами, Мишка уходил к друзьям, а мы продолжали смотреть диафильмы.
Вдруг до нас доносится шум с огорода. Мы смотрим в окно – это наши родители веселятся на ледяной горке. Мама и тетя Маруся, одетые в вывернутые полушубки, мужские брюки, с нарисованными сажей усами, на коровьей шкуре катаются с горки!
Дядя Саша с отцом стоят в сторонке, курят и степенно посмеиваются. Женщины тянут их на горку, они упираются, но потом всей кучей катятся вниз!
Мы вываливаемся на улицу и тоже начинаем кататься и веселиться, отчего на душе делается легко и радостно!
И кажется, больше ничего и не надо!


Зимой в каникулы одно развлечение – лыжи, санки и коньки. Когда в ноябре лед на реке еще не сильно засыпан снегом, ребята расчищают его и катаются на коньках.
У меня тоже есть коньки снегурки, которые надо привязывать к валенкам. Я привязываю коньки, и выхожу за ограду, но веревки намокают, растягиваются и привязь ослабевает, коньки съезжают на бок.
Я замечаю, ребята стягивают веревки, закручивая палочки. Мне бы затягивать коньки дома на снятых валенках, а потом одеть их и дело в шляпе!
Но подсказать мне не кому, и я продолжаю мучиться на крыльце, сняв рукавицы. И всякий раз я не успеваю добраться до реки, как коньки слетают с ног!

Мимо проезжает Мишка – у него вместо веревок сыромятные ремешки.
– Ясно! – думаю я. – Все дело в ремешках!
Но ремешков у меня нет. Хотя, конечно, Мишка бы мне подсказал, где их можно взять. Но где я возьму бабки?
Намучившись, я забрасываю в кладовую коньки, беру лыжи и иду к логу, где на крутых склонах проложены несколько лыжней различной сложности.

На самой короткой и крутой лыжне сделан трамплин – это для ребят постарше и посмелее. Я же выбираю лыжню под углом и скатываюсь, стараясь не садиться на лыжи задом.
Все бы хорошо, но уж больно утомительно подниматься назад ступеньками, не говоря о поднятии елочкой – этот метод я не смог освоить, как не старался. А каждый раз снимать лыжи и подниматься наверх, ломая наст и проваливаясь, выше клен в снег – это тоже не дело. Да и ребята ругаются, не порть наст!
Вечером беру санки и иду на берег кататься с крутого яра по накатанной дороге вниз. Днем возят и носят с реки воду, поэтому кататься приходится вечером.
У большинства ребят санки деревянные или железные, а у меня легкие алюминиевые, сверху обшитые цветными рейками!
Вот эти саночки однажды меня и подвели.
Было это, когда я еще в школу не ходил. Пришел я на реку и катаюсь себе, никому не мешаю. Катались тогда лежа на санках, подруливая ногами. Внизу спуска лежало большое старое бревно и, если вовремя не подрулишь ногой, то точно врежешься в него!


И вот, кто-то, обгоняя меня, задел мои санки или, может быть, я не подрулил во время – не знаю.
Но через мгновение я врезался в бревно!
Сначала я ничего не понял – только искры в глазах и тупая боль в ноге. Мне помогли подняться в гору, и я увидел, что левая штанина разорвана.
Я взял санки и поплелся домой, чувствуя тошноту и головокружение.
Дома, раздевшись и сняв штаны, я увидел на бедре рваную глубокую рану длинной около десяти сантиметров. Это острый алюминиевый уголок санок распорол мне ногу!
Испугавшись, я лег на кровать и закрылся одеялом. Загудела, закружилась голова.
Пришла из школы Люся и, увидев мое лицо, спросила, что случилось?  Я показал ей рану и она, накинув пальто, побежала за родителями. Меня стало клонить в сон, но тут прибежала мама.
Но, увидев, что рана уже не кровоточит, она немного успокоилась.
– Ну, это еще ничего! Люся то наговорила, чуть ли не всю ногу оторвал. А это ничего, – успокаивала она и меня и себя. – Это до свадьбы заживет! Солдаты на фронте и не такие раны переносили, так что терпи!


Сравнение моей раны с фронтовой солдатской приободрило меня.
Отец из школы пошел за фельдшером и вскоре меня повели в амбулаторию рыбозавода.
Осмотрев рану, Балахонов сказал:
– Будем зашивать!
Я испугался – это что, нитками с иголкой, что ли?! И еще больше побледнел.
– Можно, конечно, и не зашивать, если боишься, а засыпим рану стрептоцидом и будешь ходить на перевязки. Ну, что – боишься иголки?
– Лучше ходить на перевязки, – сказал я.
Рана быстро зажила и затянулась, но широкий шрам остался на всю жизнь.


Как-то незаметно, день за днем проходит зима и вновь приходит долгожданное лето. Еще зимой 1958 года дедушка написал, что летом собирается строить новый большой дом и заготовил уже лес на сруб. Он просил отца приехать помочь ему.
Как только закончились занятия в школе, мы на нашем любимом пароходе «Тихонов» едем в Новосибирск помогать дедушке, строить новый дом.

Мы живем у тети Лиды, где живут и ребятишки Кощеевых. Сруб нового дома возводят вокруг старого. Кроме деда, дом строят дядя Саша Воротников, дядя Паша Кощеев и мой отец.
Однажды загорелась сухая пакля, но вовремя успели потушить. Бабушка обвинила в неосторожном курении отца, хотя курили почти все.
Отец обиделся, и мы вскоре уехали  в Вартовск.

На пароходе я поинтересовался, почему мы рано уехали домой.
– А тебе понравилось жить в Новосибирске? – спросила мама.
– Не знаю, – ответил я неопределенно. – Вот телевизор у Понамаренковых мне очень понравился!
И тут я узнаю, что на следующий год мы переезжаем жить в Новосибирск! У родителей заканчивается договор работы на Севере и, чтобы заранее оформить все бумаги, мы в конце этого лета поедем в Ларьяк, райцентр наш там находится.
Была и другая причина поездки в Ларьяк. Класс нашей Люси, классным руководителем которого была мама, стал участником районного пионерского слета.
Меня же берут для показа мне моей родины
.
В конце июля на «Баррикадист» мы отправляемся в путь. За Нижне-Вартовском пароход входит в устье реки Вах. Берега здесь болотистые, с множеством малых озер и редколесьем. Вах постоянно петляет и солнце светит то с правого борта то левого.
Чем дальше по реке идет пароход, тем краше становится природа. Берега становятся выше, леса гуще.
И вот, наконец, через два дня за поворотом появляется Ларьяк. Он раскинулся на острове и кажется приземистым, берег вокруг пологий и песчаный.
Мы останавливаемся у Ситниковых. Павел Карпович работает редактором районной газеты, а Нина Петровна учительница в школе. У них четверо детей.
Старший сын Саша окончил семь классов, младший Паша – мой одногодок. Младшая дочь Соня ровесница нашей Люси. Старшая дочь Дэля (Долорес) учится в тюменском пединституте.
Прямо от крыльца дома начинается кедровая роща. Я брожу по ней и смотрю на шишки, не зная как к ним подобраться.

Саша приносит большую колотушку и, ударив по дереву, прижимается к стволу. Я не успеваю отбежать и все шишки мои!
Люся ходит на пионерский слет, а я с Сашей и Пашей хожу на берег, где возле стоящего на песке сломанного глиссера мы проводим время. Саша курит папиросы, а я изучаю приборную доску катера.
Через неделю приходит «Баррикадист» и мы возвращаемся в Вартовск.
Свидание с Ларьяком, где я родился, не вызвало у меня никаких эмоций и воспоминаний – уж очень в раннем возрасте увезли меня в Нижне-Вартовск, который я и считаю своей настоящей родиной.


Подходит осень, ветер носит по улицам желтые листья. В лесу пахнет брусничным листом и грибами. Вода в Оби темнеет, готовится закрыться до будущей весны толстым льдом. Дождь переходит в мокрый снег. По первомайской улице прошел большой трактор, оставив глубокий и грязный след.

Я возвращаюсь из школы и слышу, как два старика, глядя на  изуродованную землю, рассуждают между собой.
– Нет, Петрович, что не говори, а ничего эти разведчики не найдут! Какая тут нефть у нас? Комары да болото….
– Вот и я о том же, бес толку рыщут! Какие из них разведчики то? Я на фронте разведчиков то видел, совершенно другой народ – солидный!
– О-хо-хо!… Расковыряют землицу, набедокурят да и разбегутся. Землицу то жалко, попортят!

Откуда было знать этим пожилым людям и мне, десятилетнему мальчику, что где-то рядом за лесом, среди болот и тайги вгрызается бур в вековую глубь земли. И пройдет совсем немного времени, как вдруг ударит фонтан нефти и круто повернется судьба северного села Нижне-Вартовское.
Но это будет потом.

Пролетела зима и весна. Окончены занятия в школе. Приближается день отъезда, и я не могу найти себе места.
В доме пусто и тоскливо. Чувство безвозвратной утраты спокойной жизни, привычного домашнего уюта щемит сердце. Жизнь в этом теплом и ласковым доме обрывалась, а что там впереди?
Я вышел на улицу и на столбе вырезал перочинным ножом две буквы «В  И», тайно надеясь когда-нибудь увидеть свою надпись.

Пришел пароход «Тихонов».
Смутно помню, как шел на пристань, о чем говорил с ребятами.
Помню, стою на палубе и смотрю на дебаркадер, где внизу Витька Ушаков и Колька Шестаков о чем-то говорят со мной. Но я их не понимаю – слова проходят мимо, а в голове: «Уезжаю, уезжаю….».
Рядом со мной мама, Нина, Люся, отец. Внизу мамины ученицы говорят со слезами.
– Валентина Степановна! Как же мы тут без вас?…
– Может быть, вернетесь еще? Мы будем надеяться и ждать!
Я смотрю на маму – она улыбается, сжимая губы, и ничего не может сказать.
Прощальный гудок и убран трап!

Заиграла музыка, пароход отвалил от пристани и, набирая ход, пошел вверх по течению. Дебаркадер стал удаляться и уменьшаться и уже нельзя разглядеть лица людей, продолжавших стоять и смотреть вслед уходящему пароходу.
Старое село Нижне-Вартовское, окруженное зеленой тайгой, раскинувшееся на белом яру, где кружили быстрокрылые стрижи, уплывает назад – в мое прошлое!

1997год