Я смотрела на рисунок странной тропической птицы в сырой, полутемной комнате, замыкавшей коридор старой питерской квартиры. Гольденберг - тот самый Гольденберг, что сутулой тенью скитался по всем букинистическим и антикварным магазинам - от Невского до таинственных и безлюдных закоулков, где иногда - да, говорил он мне, иногда - можно найти лавчонку, забитую редчайшими жемчужинами...настоящий остров сокровищ, плывущий в дельте Невы, в стае других островов, в промозглом тумане и удушливой жаре - не все ли равно? Это был тот самый Гольденберг, сутулый, слегка хромающий, полуслепой, выкуривающий шестьдесят сигарет в сутки и экономящий на спичках. Я протянула ему зажигалку. Он придирчиво осмотрел ее, кашлянул и сказал:
- Все, что не убивает меня, делает меня сильнее.
И я была немного смущена, ибо не ожидала от столь мудрого человека такого банального афоризма.
Комната Гольденберга была коробкой, заполненной книгами. Мы с трудом умещались в ней, сидя на сложенных штабелями альбомах на словацком языке, альбомах с видами Праги и Братиславы. Закуривая очередную сигарету, Гольденберг поднимал глаза на фотографию жены Достоевского, строгой и прекрасной Анны Сниткиной в девичестве, на увеличенную фотографию, висевшую над продавленным диваном, тоже на две трети занятом книгами.
-Вам нужна эта книга? - спросил Гольденберг.
И я ответила:
-Мне нужен был ботанический атлас...
Гольденберг профессиональным жестом вмял окурок в пепельницу, поднес к моему лицу желтые от никотина пальцы и спросил:
-А это что? Что я вам дал?
И я сказала:
-Это - орнитологический атлас.
-Вздор! Юрий Васильев позвонил мне, и сказал, что придет студентка, которой нужен ботанический атлас! Так... Nectarinia newtonii...нектарница Ньютона...Nectarinia violacea... Посмотрите мою библиотеку!
И я пошла по бесконечному коридору, вдоль стен которого тянулись грубо сколоченные полки с книгами, книгами, книгами... Взгляд выхватывал названия: BRITANNICA. GREAT BOOKS. Ptolemy, Copernicus, Kepler, Newton, Hyugens... Plotinus.
Я оказалась на кухне, и жена Гольденберга сказала мне:
-Он не очень вас утомил? Он зануден... Он не в себе! Хотите кофе с черносливом?
Кофе был очень крепок. Только что вымытый чернослив лежал в пиале, расписанной сценами святок и езды на тройках.
Жена Гольденберга сказала мне:
-Что бы вы думали? Только вчера звонила наша дочь. Я рассказала ей все. Я рассказала ей, как с ее отцом обращаются в этом учреждении. Дочь сказала ему: "Папа, сколько тебе там платят?" Я закричала: "Инна, ему платят 250 евро, если считать по твоим деньгам! Инна! Как можно терпеть такие унижения всего за 250 евро?!" Дочь сказала ему: "Папа, я обещаю ежемесячно высылать тебе 250 евро, при условии, что ты уйдешь с работы". И что вы думаете, он ответил? Нет, что вы об этом думаете?
Я вернулась в комнату, напоминающую коробку для книг, и остолбенела. Гольденберг раздвинул шторы. За окном я увидела Обводный, весь огромный Обводный, в серой мороси теплого декабря, в черной депрессивности индустриальных руин, такой же послевоенный, как и весь старый Петербург, за исключением двух-трех улиц.
И уже не было книг, они словно исчезли куда-то. Был Обводный.
Гольденберг сказал мне:
-Я знаю, что нектарницы - это птицы. Может быть, вы все равно возьмете книгу? Вам же нужно читать по-немецки, если я правильно понял? Растения, птицы... Диалектика! А почему вы смотрите в окно?
Проследив мой взгляд, он сказал с усмешкой:
-Россия Достоевского!
И я хотела продолжить цитату, но поняла, что - нельзя.
Жена Гольденберга сказала:
-Ефим, отпусти девочку! Она торопится. Молодые девочки всегда торопятся.
Я сказала:
-Можно, я возьму книгу?
В пахнущей апельсиновыми корками прихожей Гольденберг долго и старательно надевал на меня пальто. Потом мы искали мои перчатки.
Я сказала:
-Через неделю верну книгу, хорошо?
Гольденберг ответил:
-Заходите, буду рад. Только скучно вам с нами, наверное?
Жена Гольденберга сказала:
-Заходите, хотя мы старые. К нам никто не ходит.
Чтобы спасти книгу с четкими, графическими рисунками тимелий, нектарниц, колибри; книгу, исписанную жестким и женственным готическим шрифтом, чтобы спасти ее от дождя и снега, мы обернули ее в пять полиэтиленовых пакетов из супермаркета.
Спускалась я наощупь, хватаясь за шатающиеся перила и считая ступеньки. На втором этаже тускло светила лампочка. Кто-то прислушивался к моим шагам из-за двери с двумя десятками звонков, обклеенной бумажками с номерами.
Дверь скрипнула, прозвенела цепочка, и хриплый женский голос спросил:
-Вы в какую квартиру ходите?
Я ответила:
-В двадцать восьмую.
-К этим, что ли?! - дверь начала закрываться, и женский голос прохрипел: - Жжыды!
На площадке перед дверью с выбитым стеклом две девушки-готки жались к ледяной батарее и пили пиво из огромной пластиковой бутылки. Пытаясь поскорее уйти от их взглядов, с явной предвзятостью оценивающих меня, я услышала стук каблуков и крик:
-Девушка! Девушка!
Женщина с хриплым голосом, покачиваясь, стояла на площадке у почтовых ящиков. Я почему-то посмотрела на ее куртку, наброшенную поверх халата, и на дешевые туфли на острых шпильках.
-Так, значит, нас уже контролируют? - спросила она.
Я молчала.
-Да я не про этих, из двадцать восьмой, вы не думайте, я не дура! - продолжала она с озлобленностью: - Другие контролируют! Кон-тро-ли-ру-ют!
Одна из "готических" девушек сказала мне с милой доверчивостью, свойственной зачастую еще очень юным людям:
-Она - алкашка.
Я вышла из подъезда. Несколько шагов вдоль Обводного, и я оказалась на Лиговском. Близился Новый Год. Ослепительно сверкающие витрины, смеющиеся люди, мишура, позолота, елочные гирлянды на манекенах, рекламирующих женское белье, фонари, шум, музыка популярного ди-джея, доносившаяся из каждой машины, из каждого магазина - все это волновало, слепило глаза, путало мысли, и я вспомнила о нектарнице Ньютона из книги, и о черносливе в славянской пиале, и о чудовищном Обводном, и чувство головокружительной полноты жизни посетило меня.