Беженка. часть 4

Лионель Ли
                4.
   Тут нечего было делать. Только есть, спасть, слушать музыку, ходить за гуманитарной помощью. Невозможно было быть полезной людям. Невозможно было что-то сделать полезного, где-то учиться, участвовать, стараться что-то сделать. Можно было только существовать как трава. И ждать этого ужасного, кошмарного интервью. В этом была трагичность положения, в которое она попала. Особенно чувствуешь боль, когда находишься в таком положении один. Она не была создана для жизни для себя, она от этого погибала.

   Ей было больно вспоминать. Боль все сгущалась. Моральная боль, доходившая до физической. Без каких-либо таблеток она уже не могла. Все кончилось.

  Она посмотрела израильский фильм на иврите. Сексуальный реализм 2005 года. Об израильских проститутках. Жестокая правда.

  Почему она любила жестоких людей, до конца ее не любивших? Или любивших только в самом начале. Это была не любовь.

  Она вспоминала другой город, не этот. В котором они любили друг друга, а не ненавидели. Его друг разрушил их отнощения, но главное и он сам. Он оказался полным дерьмом. Он вел их отношения к краху. Делал ссоры из-за мелочей. Не звонил. Не относился к ней, как к невесте. Он заходил в мсн не к ней, в просто в мсн. Она не была для него так значима, как он говорил вначале. Ей от этого было все время неприятно. Не выслушав ее, он поверил наговору друга и начал угрожать, говорить что хочет, чтобы ее уничтожили. И не давал ей разобраться в ситуации и поговорить с ней. Она не поняла такой перемены, не поняла что вело к ней. Но оказалось, что эти мысли были у него в его черной душе, а не другие. Оказалось, этому человеку она хотела доверить свою жизнь. Какая мерзость. После попыток поговорить с ним, после того, как он и его жена начали хамить ей и угрожать, чтобы она больше не звонила, она отомстила ему, и сказала его жене все, как было, и чего он хотел от нее, и как они гуляли вместе, и как он к ней полез. После этого они стали ей врагами. А для нее навсегда он остался дерьмом. Она знала, что как-то переживет это, но сама легла в психиатрическую больницу с диагнозом параноидальная идея самоубийства. Ей надо было отдалиться от этого всего.
Больше у нее не появлялось человека, которого бы она любила. Или это было просто легковерие, после расставания с мужем.

   Кого бы еще было позвать к себе в гости? Как всегда. Одиночество, как дома. Но только тогда она была замужем, и думала только о муже, хотя и видела его редко, когда приходила к нему в тюрьму. Когда он давал ей приходить. У него была еще одна жена, и нужно было делить с ней очередь. Позже этой очереди просто не было, он просто издевался над ней, не пуская на свидания. Но это было позже.

   Сейчас она надела черный хиджаб, полностью черное платье. Как она давно хотела. Но что-то вдохновения от этого она сейчас не получала.

   Она выглядела не на свой возраст, но намного моложе. Она и мыслила намного моложе, и не могла предъявить ничего на свой возраст. Поэтому и знакомые ее были все большей частью моложе. Она мыслила реальными категориями, а не тем, что ей было дано или предпослано. Это хотя и было фактом, но не соответствовало ее действительности.


   Когда она приезжала в далеком прошлом, ее ждала мама, со всем вкусным, что она готовила. Это были вермешелевые лепешки, блинчики, курица, и прочее. Так вкусно никто не готовил.

  Любим друг друга на расстоянии, а когда живем вместе, начинаем превращаться в монстров. Почему?

  Как было противно ото всего. Ей не попадались нормальные настоящие бусулб вежрий.
Попадались одни разочарованные. Самире нужно было выйти замуж. Но она подумала сейчас, что правильно, что она не выходила замуж. Потому что за таких людей нельзя было выходить.

   Вся жизнь ее была историей того, как она пришла в Ислам. Но ничто прежде не предсказывало того, что это случится. Она задавала себе вопрос, почему она мусульманка? Нужно было понять свою историю. Как это случилось, что она к этому пришла? Кем она была раньше? Ужасной кафиркой? Джахилькой? Она училась ото всего, она постоянно училась на своем пути, чтобы улучшать свое знание об Исламе и в Исламе. Но изначально это было не так. Она была язычницей. Ее влекли темные силы. Ей был близок образ Люцифера, всего темного, что было собрано историей. Ее интересовали масоны, тамплиеры, тайные ордена, сатанисты, полные аморалисты, садисты и мазохисты. Также все революционное, повстанческое. Ее интересовали тюрьмы и бандиты, законы преступного мира.
    Она любила все крайности, которые только существовали в мире. В каждой области, будь то религия, философия, идеология или деятельность, нужно было дойти до крайности, иначе для нее нечего было делать в этой области. Так и Ислам для нее начался с идеи справедливой войны против оккупации.

    Она пережила много горя в жизни, стрессов и депрессий, потерь и шоков, когда все, что она с таким трудом построила за долгое годы, в одно мгновение рушилось. Когда все, что ей было близко и дорого, то, что она нажила или сохранила, даже ее духовное богатство, в одно мгновение терялось под воздействием экстремальных обстоятельств. Когда за ней гнались, ее преследовали, ее третировали и ее ненавидели. Когда она теряла друзей, и они превращались во врагов. Она теряла близких ей людей, которые были ей дороги. Она совершала много такого, или ей так казалось, что вселяло в нее неискоренимое чувство вины. Она шла за своей страстью, которая охватывала ее. Она всегда боялась тюрьмы и пыток, но не боялась смерти. Она испытала на себе много предательства и боли. Несколько раз ей приходилось начинать все заново, и восстанавливать все на руинах, и все это по вине государства, в котором она, к ее великому сожалению, родилась. Вначале она хотела реализовать себя именно в этом государстве, потом она поняла, что это бесполезно. К власти пришли ее враги. Другие государства ее не принимали. Ей ничего не оставалось делать, как скитаться по разным местам в полной неопределенности своей судьбы. Без мужа и детей, без постоянных средств к существованию, без социальной защищенности и бесплатной медицинской помощи, и возможности работы. В этом была великая несправедливость, что не признавали права ее существования вне этой позорной страны и ее проклятых печатей в паспорте, гражданство которой ей было с детства навязано, и которое она не признавала. Она не признавала ни эту культуру, ни этот язык, она вырвалась из этой зависимости, по крайней мере морально, она родилась очень свободным внутри человеком, мыслящим свободно, и желающим так же свободно жить.
Независимо от каких-либо штампов и какой либо территории. Получилось так, что она в одиночку была брошена на вынужденную борьбу против этой системы мира.
Она родилась в Чечне, но родилась полукровкой.

   
   Она встречала одних жестоких людей, за все, что она пыталась сделать для них. Ей пришло известие, что ее переселяют в общую квартиру с тремя марокканками. Она была в шоке и в трансе. Она устала от людей, и хотела пожить одна. Даже замуж она бы сейчас не вышла, потому что не хотела и не могла больше жить с людьми, терпеть их шум и несовпадение в распорядке и вкусах. Ей распоряжались, как вещью, переселяя по собственному желанию куда им вздумается, не спращивая даже ее согласия. Она чувствовала, что она близка к тому, чтобы не выдержать этого азила.
   Терпеть такое теперь было непостижимо. Сбежать на съемную жилплощадь было нельзя. Но она не могла быть их рабом, рабом этой ситуации. Она вообще не хотела и не собиралась быть рабом.

   В квартиру к марокканкам ее все-таки переселили. И дали одну маленькую комнату, неустроенную, без света и оборудования, без каналов телевидения, где трудно было жить.

  Человек, который ей встретился, чтобы помочь, был жестокий и непонимающий, и требовал от нее какого-то отношения к Джамаату. Ей все это уже надоело. Единственное ее отношение к Джамаату был ее прежний муж. Но все это в его глазах не было отношением к Джамаату. Чего тогда ему нужно было, она не понимала. Да и не хотела уже понимать. Она ото всего устала.

   Перед ее лицом стояла проблема переселения к марокканкам, нервотрепка, депрессия, ее предстоящая психиатрическая больница. Она видела, что никто ее по настоящему не понимал, не любил и по настоящему не жалел. Кто делал что-то Бисмиллах, она их уважала, но кто делал это с какой-то претензией, и кто ее еще при этом за что-то судил..Трудно было понять таких. Сам он обвинял всех в лицемерии, не носил бороду, не говорил в своей речи слова, угодные Аллаху, он производил впечатление вылезшего из какого-то джахильского мира, или разочарованного во всем, а от нее еще требовал отношения к Джамаату.
   После встречи с этим человеком у нее было неприятное чувство. Такое, как будто она испачкалась в грязи. Он не вселял своим обществом ничего чистого и доброго. Что это за люди, думала она. До чего отталкивающее и отторгающее впечатление он на нее произвел.
   Где же было найти человека, чтобы он просто добро к ней относился, а не требовал от нее участия не понятно в чем?
   В реальности он оказался другим, чем по телефону. Он предложил ей встретиться завтра. Неужели он мог помочь ей? Они были разных взглядов, и у нее никогда не возникло бы к нему личного интереса. Все, что он делал и говорил, было не тактично, а она не любила таких людей. Как будто он все, а другие перед ним ничто. Вот была его основная позиция.
      
    Она хотела выйти замуж только за женатого. За успокоенного. Который хотел бы еще раз жениться. Но нужно было, чтобы он был уже в первом браке спокоен.
Она знала, что найдет когда-нибудь такого – как был ее бывший муж, и как был ее этот бывший жених. Ей нужно было только оставаться сильной. И терпеть марокканок в своей квартире. Надо было терпеть какое-то время так жить, только ради чего-то лучшего.
В которое нужно было верить, чтобы оно наступило. Нужно было ради него ломать горы.
Надо было делать что-то полезное, позитивное. Тогда бы на нее обратили внимание. Она бы вышла за любого, который предложил бы ей быть второй женой, другая ситуация ей просто надоела. Одиночки были дики и неадекватны. Ей нужен был спокойный в браке, удовлетворенный человек. Большинство из них хотело второй раз жениться. Только многие не решались и никогда бы не решились. А другие ей больше не попадались. По-видимому, многие из них ее просто не знали и еще о ней ничего не слышали. Дурная история с ее прошлым женихом не могла бы помешать ее будущему браку. Ей нужен был человек, для которого она не могла бы помешать.
 
  «Чего от меня еще может хотеть государство, кроме налогов?» – думала она. – «Так заберите свои налоги, подавитесь, но больше от меня ничего не требуйте. Не требуйте от меня быть вашей и иметь с вами какое-то дело.»

   Завтра нужно было встретиться с обоими своими новыми знакомыми, которые к ней приехали из разных городов. Интернет ее откладывался, больница тоже. Надо было сходить в интернет-кафе, переменить пароли для мсна. После этого можно было сходить в гости в ее знакомую семью. И все были спорщики, и все были разных с ней взглядов, а последний ее знакомый был опять старшего возраста и жил в России и не воевал, но она его пока не знала. Ей нужен был человек из Джамаата.

   Человек бывает такой, каким он делает сам себя. Если она будет делать себя шармантной, она будет шармантной. С одним человеком, который приехал ей помочь, хоть он был и сложный человек, нашли сегодня взаимопонимание. Даже смеялись очень долго. Другой приехал одновременно к ней свататься, при свидетеле, и оказался очень приятным, и уже обеспеченным давно позитивщиком. У них была совсем другая жизнь, и дружить с ними было приятно. Они были люди без проблем. Но он ей не подходил по возрасту и был на 9 лет старше. Он был ниже ростом и кроме того не имел никакого отношения к Джамаату и жил большей частью в России. Он был очень обходителен, но ей он вряд ли подошел бы в качестве будущего супруга. Помимо всего этого, друг его оказался красивей, и моложе. Но по-видимому он был уже давно женат и не имел никакого интереса, и приехал он просто в качестве свидетеля своего друга.
В любви ей определенно не везло.
   Тот первый предложил ей одного брата моложе ее на 4 года. и с ревнивой женой, а еще одного брата из Польши. Он должен был сначала приехать, и сдаться. По-видимому, ни один из этих вариантов ей не подходил.
   Она хотела любви, бешеной и непостижимой. И еще она хотела достоинства в Имане от своего мужа, и хотела выйти за женатого. В том числе и потому, что ей было бы больней перенести, что он женится еще раз.

  «Похоже, у тебя осталось кое-что мое» - «Ну так приди и забери!»
Это цитата из фильма «Prison break», 4 сезон, 13 серия. Этот фильм был для нее ключевым, цитатами из него она мыслила. Хладнокровие Гретхен ей нравилось, и ее миссия тоже.

   Она дважды случайно заезжала в другой район, когда зачитывалась в трамвае. Трамвай поворачивал вдоль реки, и ехал в этот чужой и панурый район, где жили одни нохчи. Ее пересиливало отвращение. Ей казалось, что все здесь мыслят одинаково и повязаны какой-то странной задачей по отношению к ней – ее ненавидеть. Она проглядывала каждую машину впотьмах, стараясь различить фигуры, едущие в машине. Если это ехал нохчи, то он оборачивался на нее сам. Она стремилась выехать из этого района. Там жили большие глупцы. Но она еще стремилась завоевать этот район. Ее подсознательным стремлением было что-то пересилить, кого-то переплюнуть. Это был инстинкт. Она видела другие семьи, не жадные, не зависливые, не скованные местью и ненавистью.
   Потом ее враги оклеветали ее, и ее знакомые отвернулись. Они сказали, что она наврала им что-то при приезде. Она и не обязана была давать о себе никакую информацию незнакомым для нее людям, к тому же еще соседям ее врагов. Эти люди были легковерные, и поддавались вере в любую клевету. Эти люди были не надежные.

Она хотела, чтобы люди из этого района столкнулись с ней. Врагам назло, ему назло!
В ней было живо желание жить и делать что-то ему назло, потому что он хотел ей зла, хотел обратного. Ее оклеветали за то, что она перешагнула их традиции молчать о ком-то, или покрывать кого-то, в качестве мести ему за его подлость. На подлость нужно отвечать подлостью. Но если люди тупые и продолжают грязную игру, нужно остановиться. Ей не нужна была защита в ком-либо. Ей достаточно было своих знаний и своей собственной уверенности в том, что она делает, но еще и ее знакомых.

   Судя по тому, какой зверской рожей он стал, она причинила ему боль. По тому, какой стервой стала его жена, она тоже причинила ей боль. Самира должна была быть этим довольна. Но никакой местью нельзя было быть полностью довольной. Мнение, какое доходило до нее о ее врагах, как о каких-то крутых придурках, ей не нравилось. Она знала, за счет чего о них складывалось такое мнение. Она знала их изнутри. За это ее и ненавидели.
   С ней дружили умные люди, но они не носили хиджаб. Они все снимали хиджаб, когда хотели получить позитив, или вообще не носили его. Она сказала о нем правду. За это ей и мстили.

   Ее приглашали в одну семью. Она начала уважать, и даже любить их. Ей было все равно, какие они с точки зрения тех, которые считали себя особенно бусулб. По ее мнению, ее знакомые ничем не отличались от них, и даже превышали их по Иману. Единственное, что отличало их друг от друга, это форма одежды. Они не носили хиджаб. Самые ее лучшие знакомые не носили хиджаб. Ей было обидно.

  Ей нужно было красиво одеться, показать себя перед другими. Но она потеряла магазин, в котором мерила единственное достойное пальто. Все остальное из одежды ее не устраивало.

  Ее знакомили с людьми, но все они были или какие-то циничные, или не подходили ей по менталитету. Кто-то сформировался не там, где ей нужно было, кто-то не подходил по возрасту и по внешности. Но кто-то не выглядел даже на свой возраст, а на десять лет моложе.

 «Твари и лицемеры. Весь свой Иман вы показали. У меня к вам ненависть, и самое жгучее отвращение. Эта грязная очередь, чтобы вы подохли в ней все. Твари. Если бы я захотела, я бы купила вашу очередь. Ради принципа я здесь стою, не ради ващего дерьма и пары йогуртов, и не из-за денег. Мне смешно на мелочность этих людей, как они считают мне каждый вонючий заплесневелый хлеб. И на нохчи джахилей и лицемеров смешно, как они плюют в собственную религию и борются за право не быть сестрой-мусульманкой, за их поганую очередь готовы загрызть. Это не нохчи больше, и не мусульмане. Аллах меня не накажет, если я плюну им в лицо. Кому мне не быть сестрой, это я хорошо запомню.
Здесь нормальных единицы. Здесь дерьмовый, продажный город, и дерьмовые продажные нохчи, не имеющие права носить звание бусулб!»

   Второй день ей не давали спать ее соседки. Не давали время поставить интернет. Завтра надо было наплевать на всех и делать свое дело. В ее семье не привыкли мелочиться из-за одного евро. А здесь мелочатся за все.

   В этом месте нохчи стали в большинстве ей ненавистны. Те, кто ей помогли, были раз два и обчелся. Остальные были серая безликая масса, желающие не помочь, а навредить.
    Ей надо было научиться не здороваться с дерьмом, не замечать их, и делать просто свое дело. Не относиться заранее хорошо к тем, кто может оказаться заразными подлыми тварями. Соблюдать только свой интерес, забыть, что есть нохчи, что есть мусульмане, что есть солидарность и взаимопомощь. Она все больше встречала людей, напрочь испорченных, далеких от какой-либо традиции и даже элементарного человечества.
     Что их так испортило? То, что они жили здесь, что им дали позитив?
     Надо было выходить на связь в интернет. Но и там ее ожидали одни разочарования.
     Тут много всякого дерьма, нельзя было доверяться всякому. Теперь даже ради посылки ей денег она не дала свое имя. Она никому не доверяла.
     Она знала, что если что-то опубликует, то только вылитое, наконец, свое негативное мнение. Кассиршу, которая просто была замужем за чеченцем, и не носила хиджаб, которая не была нохчи и даже близко не пережила то, что пережила она, никто не трогал.
На нее же, ни за что, изливали свою неприязнь, хотя она всю жизнь им только помогала и даже жертвовала собой. За эту несправедливость она теперь ненавидела свой народ. Можно было ненавидеть целый народ. За всю эту грязь. За парой исключений.
Целому народу, за парой исключений, можно было воздать «по заслугам». Они заслуживали того, что было с ними в истории. Самира спокойно и удовлетворенно усмехнулась.
     Я пострадала ни за что, думала она. Нельзя было страдать просто за свою симпатию.
В этом была ошибка. Эту ошибку заставляли ее увидеть годы, а она все противилась этому. Но теперь она видела это. Мало было просто видеть, но надо было и принять решение. Может быть, впервые действительно в жизни. Надо было начать жить за другое, страдать за другое, болеть за другое. За чужую боль она не хотела больше болеть, и не хотела ее признавать больше своей. Она зашла слишком далеко. И все же разум ей не дал далеко зайти. Разум дал ей возможность видеть, и она увидела. Увидела этот гной и плесень. Целую язву.
    Чем больше над ней издевались, тем больше она издевательски требовала свои права. Она знала, что не могла победить, что дерьмо нельзя победить, начав требовать. Но она показывала этим свою хватку. Если бы она начала критиковать вслух, это не помогло бы ей ни в чем. Надо было, наоборот, довести их собственную идею до абсурда. А потом посмеяться над ней, как они посмеялись над ней в реальности. Увидеть поражение всего для них святого. Здесь не было тех, для кого свята была именно религия Ислама. Святое для этого народа было нечто другое, не связанное никак с религией. Эта реальность оттолкнула ее и вселила в нее жгучее отвращение.
     Кто были эти люди, которые здесь издевались над другими, которые были без проблем дома? Что это было за явление? Как они могли вместе с ней стоять в одной очереди, есть «из одного корыта»? Она не могла бы больше этого делать. Как они могли дать им убежище? Если они знали, каким «сукам» они давали убежище! Каким гнилым в душе людям. Но их не интересовала их душа. Они за другое давали убежище. Ее тошнило увидеть это так близко рядом с собой.
     Прекратить ходить на получение гуманитарки значило признать их силу, отступить. Это не было ее выходом, и ее настроением. Она же хотела завоевать этот район (!). Теперь она понимала, что там нечего было завоевывать, что это была просто созданная кем-то иллюзия. Ниже и корыстнее, и лицемернее людей, чем там, по-видимому не было на земле. Это не было тем, что стоило бы завоевывать. Взять ради того, чтобы выбросить – вот в этом только мог оставаться для нее какой-либо принцип.
     Хорошо, что она во вторник уезжала. Надо было уехать от этого всего и вздохнуть чистым воздухом. Среди других людей, других интересов. И больше не доказывать нигде правоту этого народа. Надо было доказывать совсем другое, историческую истину, а не чью-то правоту. Если бы она хоть минуту умела быть объективной!
     Надо было завтра забыть их. Купить себе красивую качественную одежду, не в уценненке, а магазине, поставить интернет. И не бояться потока джахилей, которые бросятся с ней общаться. Понимать, что настоящих бусулб нету, их просто нету, они в лесу. А хороших очень мало. И при таких шансах практически не реально выйти замуж. Надо было общаться ради чего-то другого. Надо было завести с кем-то роман. Но она не умела быть не серьезной. В этом была одновременно и ее беда, и ее защита ото всего. Обо всякой грязи. Природа поставила на ней свою защиту.
    Надо было отдыхать до следующей среды, следующей «раздачи». Завтра же надо было идти на другую раздачу. Но не давиться из-за каждого йогурта, а нормально прийти в хорошей одежде, и взять формально какую-то мелочь, какую давали, и не выступать, что мало давали. Ей это было уже ни к чему. Просто это было все неприятно, от этого она выступала. А в реальности ей было ничего не нужно. Реальность могла всякое время измениться, так или иначе. Где человек бывает, такова и реальность. Бывает среди хорошего, и реальность его хороша. Бывает среди плохого - все наоборот.    
    Они были просто обиженные, и ее происхождение, то, что она полукровка, было здесь ни при чем.