Генерал от артиллерии Лайминг Владимир Александрович — мой прапрадед. Все мои сведения о Лаймингах, в основном, получены из воспоминаний Веры Алексеевны Венцковской — внучки Владимира Александровича и двоюродной сестры моего деда Алексея Владимировича Кодряна. Свои мемуары Вера Алексеевна, в конце 80-х, передала моему отцу — Виталию Алексеевичу Кодряну, а от него они достались мне. Благодарю Алексея Волкова и Наталью Николаевну Наумову за помощь в публикации мемуаров Веры Алексеевны. Если Вам интересна эта информация напишите мне на эл. почту kodanvit@mail.ru, чем смогу, тем помогу.
С уважением, Антон Кодрян
***
Я вежлив с жизнью современною,
Но между нами есть преграда,
Все, что смешит ее надменную -
Моя единая отрада.
Н.С. Гумилев
Это было очень мощное и солидное дерево. Оно расходилось на две половины — и одна была Лайминги, а другая Лайминги-Кальверы.
Что означает приставка "Кальвер" и насколько близки просто Лайминги к Лаймингам Кальверам — сказать уже никто не может. Известно только, что один из Лаймингов-Кальверов был крупным провинциальным актером (конец XIX в.?), по тогдашним понятиям он этого несколько стыдился, и случайно оказавшись в одном месте с военным Лаймингом — сам к нему подошел и был очень удивлен внимательным и родственным отношением к нему со стороны своего родственника. В воспоминаниях н.а. СССР В. Гардина упоминается актер из аристократов, который скрывал свою настоящую фамилию Лайминг и взял псевдоним Кальвер (тут Гардин ошибался, но это не важно). Увы, больше ничего об этом или о каких либо иных Кальверах мне не известно и мы тоже о них забудем и вернемся к той половине дерева, где упоминаются просто Лайминги.
Это дерево хранилось у Ольги Александровны Лайминг — сестры моего деда и мама сама его видела и очень им интересовалась, Насчитывало оно более тысячи лет и основоположниками (можно так сказать про дерево) были три амазонки, одна из которых носила имя Лаймы. Точных сведений о них, конечно, нет, но чисто случайно, в одном научном труде о народах когда-то проживавших в местах близких к Финляндии, Эстонии и т.д. упоминается какой-то далекий остров, где-то в районе Эстландии (только она как-то иначе называлась) и вот на этом острове жили очень воинственные и свирепые амазонки, не признававшие мужчин (они отрезали себе одну грудь в знак какого-то протеста, что ли), но, все же, не смотря на отречения и ненависть — дерево появилось! У древних пруссов тоже была какая-то Лайма и какое-то, уже не генеалогическое, а настоящее священное дерево — кажется липа, под которой они приносили разные жертвы. Но ведь липа по-немецки Линда, а Лайма — липа по-английски, кроме того Лайма — богиня счастья (кажется) у латышей. Мне больше нравится вариант с амазонками на острове.
Так вот Лайминги. Известно только два брата — Александр и Михаил. По преданию вообще — Лайминги были ужасные кутилы и имея достаточное количество разных имений и угодий обычно пропивали, проедали или проигрывали одно за другим, пока не обнищали и не оставили двум упомянутым братьям ничего, кроме честного имени, исключительного чувства долга и преданности своей Родине.
Не знаю, кто из них был старше, но начну с Михаила, т.к. все можно сказать в нескольких словах. Он, очевидно, был военным, как и его брат Александр, а сын Михаила — Георгий Михайлович, тоже, будучи военным, был сначала воспитателем в одном из Петербургских корпусов (по всей вероятности в пажеском), проявил очень большие способности в этом деле и был назначен воспитателем юного великого князя Дмитрия Павловича, который очень его любил и не терял с ним связи до последних лет. Женат был Георгий Михайлович на Марии Александровне фон Эрк, очень милой и приятной женщине (ее очень ядовито называла жена второго сына Александра Лайминга — Павла Александровича: "дворцовая Машка". Сама она была очень далека от всякой знати и интересовалась только своими сыновьями — об этом дальше). У них был один сын Борис — Бобик — я знаю о нем только одно — по рассказам моей мамы, когда она впервые приехала к ним в гости, он грустно сидел на ковре, держа в руках игрушечного солдатика, и очень печально говорил: "бедный коногленадел, где твоя лосадуса?". Он был очень мил и так и запомнился маме. Особых отношений с ними не поддерживалось. Владимир Александрович (мой дед) бывая в Петербурге по делам, бывало, заходил к ним. Говорят, Георгий Михайлович был очень приятный и хороший человек. Он вынужден был срочно покинуть Россию, когда его воспитанник принял активное участие в уничтожении Распутина (тем более что незадолго до убийства, Георгий Михайлович посетил Дмитрия Павловича, о чем была запись в дневнике последнего: "меня посетил добрейший генерал Лайминг..."). В общем, пришлось срочно уехать, даже неизвестно куда, т.к. вскоре началась революция февральская, затем октябрьская и все сведения о них потеряны, вполне возможно, что какой-нибудь из потомков живет во Франции.
Ну, вот и все. Переходим к Александру Ивановичу.
Александр Иванович был женат на Александре Федоровне Герлах — уроженке г. Ревель (теперь Таллин) девушке из богатой семьи, скорее всего коммерсантов. Брат Александры Федоровны, кажется, был врачом — Эдуард Федорович — похоронен он на Немецком кладбище, как и некоторые другие представители семьи Герлахов.
Все они жили в Москве, их было трое здоровенных, крупных, краснолицых, уже — с моей точки (12 лет), пожилых мужчин — Эдуард, Рудольф, Вольдемар — дядя Эдя, дядя Рудя и дядя Вольдемар и бело-розовая как пастила тетя Алида. Они все бывали у нас в Москве в Козицком переулке. Потом мы потеряли с ними связь, но я знаю, что их дети и внуки здравствуют в Москве.
Кажется, брак Александры Федоровны был неожиданным и не очень желанным для их семьи — нежная девушка и военный, проводивший свою жизнь в походах и разных сражениях. Но она очень любила его, всюду следовала за ним, переезжая с места на место, и была его верной подругой. Погиб он во время усмирения бунтовавших латвийских крестьян.
Александра Федоровна осталась вдовой с семью детьми — двумя дочерьми и пятью мальчиками. Пенсия, очевидно, была небольшая и жили они, судя по рассказам, очень небогато. Старшая дочь Аделаида, которой приходилось во время летних каникул, когда мальчики приезжали из корпуса, в течение ночи выстирать и выгладить всем пятерым их формы, чтобы они имели опрятный вид — в конце концов не выдержала и вышла замуж за богатого старика (об этом позже).
Александра Федоровна была женщина очень энергичная, несколько импульсивная, привыкшая командовать и не представлявшая себе, как это может быть, чтобы ей отказывали в том, что она находит нужным. Так однажды, когда ее маленький внук Вава Евланов (сын Аделаиды), был отказан и не отпущен в субботу из корпуса, она сама поехала к директору с просьбой отпустить мальчика.
- Он наказан, мадам,- сказал директор.
- Ну и что же, но это не мотив лишать его возможности побыть в кругу семьи.
- Простите, мадам, но вы, очевидно, не знакомы с правилами корпуса, — сказал директор.
- Я! Незнакома?! — взорвалась Александра Федоровна. — Да как я могу быть незнакома, когда все пятеро моих сыновей кончили совсем недавно этот корпус, а теперь они уже давно полковники!
- О, мадам, — вздохнул директор, — если действительно ваши сыновья давно полковники, недавно окончив этот корпус, то я, конечно, не смогу отказать вам в вашей просьбе! — и распорядился вызвать маленького Евланова, которого решительная бабушка увезла домой.
О ее темпераменте говорит и следующий случай. Кажется, в Варшавской крепости был смотр или парад, на котором присутствовал и принимал его генерал, ужасно придиравшийся ко всем и ко всему. Александра Федоровна со своей любимой внучкой Верой, была в числе зрителей на этом параде. Когда Александре Федоровне показалось, что генерал уж слишком много себе позволяет, она стала махать зонтиком и кричать: "Стыдно! Стыдно! Шанде! Шанде!". Внучка, конечно, стала поддерживать свою бабушку. Сын А.Ф., Владимир Александрович никак не смог отреагировать на поведение своей матери, да, кстати, он был вполне согласен с ним — и когда после парада генерал, немного смиривший свой пыл обратился к Владимиру Александровичу и с легким замечанием, что "Ваша матушка так кричала..." ожидал от него какого-то одобрения или смущения — Владимир Александрович пожав плечами, ответил: "Да, она не любит несправедливости...", закончив на этом разговор.
Почти всю свою жизнь Александра Федоровна прожила со своим третьим сыном Владимиром и умерла в его доме (в Свеаборге) не дожив несколько месяцев до девяноста лет. При ней всегда находилась ее младшая дочь Ольга Александровна, которой Александра Федоровна, увы, не разрешила выйти замуж за любимого человека — итальянского офицера, с которым она познакомилась за границей. Ольга Александровна, окончив институт, вынуждена была работать и обычно или выезжала с русским семейством, не знавшим французского языка во Францию и др. или же наоборот, давала во французских семьях уроки русского языка. Живя долгое время во Франции, она очень полюбила французские блюда, в особенности лягушек — зеленых и небольших, которых ей, любя тетушку, с удовольствием отыскивала самая младшая дочь Владимира Александровича — Леночка. Ольга Александровна, после смерти матери и до перевода Владимира Александровича из Свеаборга в Брест-Литовск (т.е. с 1910 по 1914 г.) продолжала жить с братом, а затем, вместе с Аделаидой, сын которой был офицером воздухоплавательного батальона, переехала в Гельсингфорс. Там же был убит случайной пулей во время первых дней февральской революции сын Аделаиды Владимир, сестры не захотели покидать могилы своей матери, а также нежно любимого Владимира и остались в Финляндии и после революции. По дошедшим до нас сведениям, она умерла раньше Аделаиды Александровны. Обе они похоронены на том же русском кладбище.
Отличительной чертой Александры Федоровны была также ее необыкновенная любовь к Родине и она считала, что самым страшным поступком, который может совершить человек — это измена верности своей Родине и своей присяге. Несмотря на свое немецкое происхождение, в отличие от знаменитой лесковской бабушки в "Колыванском мужике", она всегда повторяла "Руссланд юбер аллес!".
Владимир был ее любимым сыном и когда у него родилась девочка, увы, незаконная, она забрала ребенка к себе, чтобы облегчить жизнь молодой матери, двадцатилетней жене сосланного преступника (муж подделал чеки, проиграв все ее состояние и родительские деньги, и категорически не давал развода, требуя очень большие деньги). Владимир Александрович и Мария Ивановна нежно любили друг друга, но развода получить не могли (к этому мы еще вернемся). Верочка обожала свою бабушку и когда им пришлось, правда ненадолго, но расстаться (В.А. переводился в из Кронштадтской крепости в Варшаву) и по каким-то причинам не мог сразу взять с собой мать, девочку увезли, обманув, что бабушка едет вместе с ними.
Она очень долго это переживала и потом когда бабушка приехала и стала рассказывать, как она вернулась домой (девочку увезли в ее отсутствие) и стала смотреть "Где моя Верусенька, нету моей Верусеньки!" — Верочка так расплакалась, что ее долго нельзя было утешить. Мало того, стоило по прошествии десятка лет кому-нибудь из семьи вспомнить эти слова, она начинала безудержно плакать.
Как я уже говорила, у Александры Федоровны было пятеро сыновей и две дочери — Аделаида и Ольга.
Об Ольге я рассказала уже все, могу прибавить только, что она была очень добрая и заботливая, но несколько сдержанная. Аделаида была очень похожа на мать своим темпераментом. Она вышла замуж за богатого человека (кажется, он был врач) и имела от него сына Владимира. Ей было очень трудно, как я говорила выше обстирывать всю семью, плоить оборки кринолином своей матери и шить себе и сестре что-нибудь такое, чтобы выглядеть вполне комильфо, тем более, что, не смотря на бедность, дачу всегда снимала в Павловске. Правда, всегда удавалось, благодаря ее энергии, найти какую-нибудь дачу, где происходили какие-нибудь ужасные события, благодаря чему ее никто не снимал — то там было самоубийство и "являлись покойники", то ли что-нибудь в этом роде... Поэтому низкая цена, которую брал за дачу хозяин, очень устраивало семейство Лаймингов. Сама Александра Федоровна являющихся покойников не боялась, а пятеро кадетов, естественно, убивали "привидения" в самом зародыше. Хозяин был доволен, на следующий год опять сдавал им эту дачу за низкую цену, а потом, конечно, "очистив" дачу от призраков, требовал более дорогой цены и тогда опять находили какие-нибудь "проклятые" дачи, куда весело въезжали Лайминги (однако без привидений, правда, через много-много лет после описываемых дач, все же дело не обошлось.).
А все-таки привидение-то было! И если юные кадеты Лайминги удачно «выживали» на радость хозяевам, очередное привидение на даче в Павловске, то значительно позднее…
Умер начальник полигона полковник Коленов и на его место временно направили Владимира Александровича. Хозяйство полигона было в образцовом порядке, обслуживающий персонал накормлен, чисто одет, словом, все совершенно замечательно. И принимая хозяйство, Владимир Александрович слышал только сожаления и только добрые слова в адрес бывшего начальства, и не было никаких жалоб кроме как…
Ходят, его высокоблагородие… застенчиво-поверительно шепнул Владимиру Александровичу кто-то из старших солдат.
Кто ходит? Куда? Зачем?
По ночам… полковник Коленов… уж очень он хороший хозяин был, все заботился и ночью проверял, и теперь вот тоже… по ночам… проверяет.
Что ты, братец, сначала даже растерялся Лайминг, потом стал разуверять подошедших остальных солдат, но они твердо стояли на своем – «их высокоблагородие ходят и ночью проверяют свое хозяйство».
Обещав солдатам выяснить и строго наказать, если это чья-то шутка, не добившись никакого результата, Владимир Александрович взялся за запущенную немного работу, позабыв в делах о солдатской жалобе.
Спустя какой-то срок, мимоходом, по дороге, заехали на полигон брат Владимира Александровича и кто-то из его племянников. На ночь он устроил их в комнате, где имелись две кровати, куда, после ужина и удалились гости.
Зачем ты ночью заходил к нам? – спросил за утренним чаем кто-то из гостей.
Куда заходил? К кому? – удивился Владимир Александрович.
Ну, к нам, в комнату. Зашел и спросил: вы все тут?
Никуда я не заходил, Бог с вами, даже рассердился Владимир Александрович. – Я крепко спал до самого утра, а вам просто что-то приснилось.
Да мы вовсе и не спали.
Так что ж вы меня не окликнули?
Да лень было, и вставать не хотелось, признались гости. – Ведь если б что-нибудь нужное, то уж, наверное, не ушел просто так, повернувшись.
Гости уехали в этот же день. А еще через несколько дней за оставшимися вещами приехали на полигон вдова и дочь покойного Коленова. Ночевать они остались в той же комнате, где спали Лайминги, как оказалось, это была их бывшая спальная.
Ночью в кабинет Владимира Александровича (он ложился поздно) вся в слезах вбежала дочка полковника.
Боже мой, боже мой, папа, папа сейчас приходил к нам… Я ничего не понимаю, что такое, рыдала в ужасе бедная девушка.
Успокойтесь, прошу вас, тоже разволновался Владимир Александрович, рас скажите, как это случилось.
Он вошел как всегда… сдерживая слезы, продолжала рассказ дочери подошедшая вдова, как всегда перед тем, как лечь спать… вошел и спросил, как спрашивал постоянно: «Вы все тут?»
И вы… вы узнали его?
Да, он был в своем халате… боже мой!..
Если бы рассказ Коленовых предшествовал визиту брата и племянника Лаймингов, можно было бы предположить, что, узнав об этом странном случае, им тоже могло что-то показаться, как могло показаться в полусне, в своей старой спальне, вдове и дочери покойного, привыкшим к постоянным посещениям отца и мужа, но тут-то все было как раз наоборот. Предположить чью-то злую шутку было невозможно, ведь если даже какой-то смельчак, несмотря на принятые кое-какие меры, продолжал пугать солдат, то войти в дом, да еще произносить эту фразу (откуда он мог знать ее), которую так ласково и нежно произносил полковник, желая доброй ночи своим родным – никто бы никогда себе не позволил. Пришлось внимательнее прислушаться к продолжающимся жалобам солдат, а они твердили свое: «ходит полковник Коленов, ходит… молебну бы хорошо…»
Что же делать? – попросил полкового священника – милого, образованного человека, отслужить молебен для успокоения солдат (к счастью, в самые ближайшие дни должен был прибыть уже назначенный на постоянную работу полковник).
Накануне молебна, засидевшись, как всегда, в бывшем Коленовском кабинете, Владимир Александрович услышал приближающиеся шаги.
Кто тут?
Молчание. Шаги все ближе. Поворачивается старинная ручка в двери.
Кто тут, отвечайте!
Молчание. Вскочил. Подошел к двери, распахнул настежь – коридор пуст.
Как вы объясняете такие случаи, спросил Лайминг у священника за обедом после молебна.
Есть многое на свете, друг Горацио, чего не снилось нашим мудрецам, отвечал тот словами Гамлета.
***
Итак, Аделаида вышла замуж, родила сына, но очень скоро овдовела и тогда вся его родня, которая, вообще, надеясь получить от него большое наследство и которых совершенно не устраивал брак старика на молоденькой, — обрушилась на вдову, называя ее авантюристкой, оспаривая возможность иметь сына от такого старого человека, ссылаясь на то, что сам Евланов был уже маразматиком и т.д., в общем, было длительное судебное дело. Аделаида Александровна боролась как тигрица, и, в конце концов, что-то отвоевала для сына (во время суда родственники тащили из дома все, что только можно) небольшой капитал и пенсию. Они постоянно жили с сыном, но очень много времени проводили у матери. Когда Владимир женился на красавице Марии Штраль — дочери крупного таможенного чиновника, она почти все время проводила с матерью и братом.
Чтобы покончить с семьей Аделаиды расскажу еще только, что моя мама (незаконная дочь Владимира Александровича о которой я упоминала в начале) находилась в Павловске, когда там жил Владимир с матерью. Она обратила внимание на необыкновенно красивых: одна — нежная, высокая, голубоглазая блондинка, другая — чуть пониже и чуть пополнее — брюнетка, с глазами, как звезды и вместе с тем — черными, как ночь! Владимир сказал маме, что он влюбился в брюнетку.
- Ага!, — сказала моя мама и в первый же вечер, в курзале или может быть просто гуляя в парке, подошла с Вавой к красавице и сказала: мой брат совершенно потрясен вашей красотой и влюблен в вас. Разрешите мне представить его вам! Так состоялось знакомство. На следующий день дядя Вава преподнес три роскошных букета: алых роз — матери, розовых — Жозефине и белоснежных — Марии. И так продолжалось несколько дней, а может быть и до конца их пребывания в Павловске. Во всяком случае, эти роскошные букеты "задурили голову" родителям. Они решили, что молодой офицер очень богат и вскоре дали разрешение на их брак. Мария потом блистала на Свеаборгских балах. Ее сестра, Жозефина, тоже вышла замуж за офицера воздухоплавательной роты и тоже жила в Свеаборге, но не была так хороша.
У Евлановых родился мальчик, которого они ужасно раскормили. У него тоже были большие черные глаза и розовая мордашка, но ему очень мешала его полнота.
В году 1914-15 — а может чуть раньше, Мария Евланова влюбилась в морского офицера, стоящей тогда у Гельсингфорса эскадры, молодого не то графа, не то князя (дядя Вава, будучи прекрасным человеком, был очень нехорош собой, кстати, очень напоминал портрет Суворова, увы, не обладая Суворовскими талантами). Узнав об этом, Владимир немедленно дал ей развод, категорически потребовав скорейшего брака с моряком. Все было сделано как надо, дядя Вава очень переживал уход жены, но из самолюбия тут-же начал ухаживать за прелестной блондиночкой Валей, уже обреченной, т.к. у нее был туберкулез и она довольно скоро умерла. В первые же дни революции — и возможно даже в один и тот же день — были убиты оба мужа Марии — графа, кажется, выкинули за борт дорогие матросики, а дядю Ваву подстрелил как то "походу", не от злости, а просто так, как в движущуюся цель — милый солдатик. Красавица сразу овдовела с двух сторон. Насколько я знаю она с сыном потом уехала за границу.
Ну вот, теперь я могу приступить к более планомерному рассказу.
Итак, у Александры Федоровны Лайминг было пятеро сыновей — Николай, Павел, Владимир, Михаил и Александр. Сразу оговорюсь — Александр мне почти неизвестен. Он покончил с собой в Варшаве, прожив короткую и, кажется, очень неудачную жизнь с женой, которую он не любил. Знаю только, что он оставил племяннику своему Владимиру Евланову письмо, где были такие слова: "не верь друзьям и женщинам, и никогда не бери карты в руки". Владимир Евланов придерживался этого завета, никогда не играл в карты, даже в самого невинного дурачка, друзей у него не было, а на счет женщин, что тут сделаешь?!
Самый старший, Николай Александрович был женат на Марии Григорьевне, очень живой, пикантной и интересной девушке, с которой он познакомился в Риге. У них было трое детей:
Дочь, Надежда и два сына — Владимир и Николай. Их совместная жизнь, которая могла бы быть счастливой, очень омрачалась страстью Николая Александровича — он был заядлый картежник. Если я не ошибаюсь, он служил в пехоте, был, как и его мать и вся семья Лаймингов, всем сердцем предан Родине и своему долгу, но эта страсть сильно влияла на их жизнь — он проматывал все деньги, ничего не принося домой. Конечно, другая на месте Марии Григорьевны или стала бы плакать или может быть вообще ушла от него, но умница Мария Григорьевна не растерялась. Она «вошла в контакт» с очень преданным их семье денщиком — покупала дешевый ситец, шила мужские рубашки, которые денщик утром продавал на базаре. На вырученные деньги он покупал опять ситцу, а на остальные мяса, масла. Таким образом, Мария Григорьевна и дети были сыты, т. к. хлеб денщик приносил из казармы, а иногда, наверное, приносилась и гречневая каша, которой всегда славилась солдатская кухня.
Каким-то образом сведения о тяжелой жизни невестки дошли до Александры Федоровны. Забрав всю семью к себе, она, несмотря на все ухищрения Марии Григорьевны, выпытала у нее все про ее беды. Затем, отпустив их домой, вызвала к себе сына, крупно поговорив с ним и пригрозив, что она заберет всю семью и что «он никогда никого больше не увидит!» если узнает, что он продолжает играть в карты: Зная характер матери, Николай Александрович дал обещание бросить игру. Вернувшись домой, он в первый же вечер отправился в клуб. Это были ужасные минуты в жизни Марии Георгиевны. Значит, не помогли ни уговоры матери, ни ее слезы, ничего-ничего — все остается по-прежнему. Она сидела одна в своих горьких думах, глядя на спящих детей и с тоской думала, как жить дальше. Однако примерно через два часа Николай Александрович вернулся, протянул жене запакованную колоду карт со словами «Это тебе — пасьянс раскладывать». Он крепко держал свое слово. Жизнь наладилась. Дети подросли. Вскоре Николай Александрович получил назначение в какую-то Кавказскую крепость, куда переехала вся семья (может быть Грозный). Там дочь Надежда влюбилась в молодого грузина — офицера Георгия Левановича Тулаева (Тулашвили), а сын Владимир в Веру Джандиери. Оба брака были очень счастливые.
Наступил 1904 год — Николай Александрович попал на Японо-Русскую войну (можно так сказать «попал»?) в Порт-Артур. Там он получил уже повышенный оклад, у детей уже была своя жизнь, к тому времени женился и младший Николай на какой-то весьма изысканной девушке, с прекрасными манерами и т. д.
Мария Георгиевна наконец-то смогла вздохнуть совсем свободно, отойти от мелких забот, которые угнетали ее всю жизнь. Интересная, живая, изящная — она пользовалась большим успехом, за ней ухаживал даже адъютант мужа, ну а о других офицерах и говорить нечего. Она принимала участия в разных кавалькадах, научившись великолепно ездить верхом, на всяких пикниках всегда была одной из первых. Эта веселая жизнь даже отвлекла ее от обязанностей хозяйки дома, она стала опаздывать к обеду и однажды, желая слегка намекнуть на эти опоздания, Николай Александрович преподнес ей прелестные золотые часики со словами: «Это тебе, чтобы ты знала время и не опаздывала к обеду.» Увы, эффект получился обратный, она сначала засмеялась, потом рассердилась, затем возмутилась и … выбросила часики в окно.
Всем известен позорный исход и все беды, связанные с русско-японской войной. Нас били, погиб крейсер с адмиралом Рождественским и художником Верещагиным, выплыл только в. кн. Андрей Владимирович, что дало пищу для злой шутки «Г…о не тонет, а плавает поверху.» И вот среди всеобщего уныния, под Тюренченом (не знаю, что это за место, почему об этом нигде не сказано в современных романах, написанных на тему Порт-Артура, очевидно, значение этот бой имел только, так легкое утешение и предлог среди всех поражений) с поднятой шашкой, на коне, с священником с крестом во главе наступающих — повел в атаку свою часть Николай Александрович. Был ли нанесен Японцам существенный урон — не знаю, но сам Николай Александрович погиб в этом бою. О нем заговорили, как о герое. В его честь была написана картина (ее репродукция висела в гостиной Павла Александровича Лайминга, тоже участника Русско-Японской войны). Мария Григорьевна получила большую пенсию и одновременно крупную сумму. С присущей ей широтой она транжирила деньги; оплакав мужа, переехала к своей дочери Надежде, которая жила в это время в Москве. Расточительству М. Г. Не было конца. Ее знакомые, к которым она приезжала или которых она принимала, приходили в ужас от ее подношений или шикарных ужинов. Каждый день менялись свежие простыни в ее постели и ее маленькая внучка Нина, которую бабушка очень любила брать к себе по утрам в кровать — на всю жизнь возненавидела крахмальные простыни, т. к. они кололи ее нежное детское тельце.
Мария Георгиевна жила попеременно то с дочерью, то с сыном Владимиром, который после Орла, где он был воспитателем в кадетском корпусе, так же жил в Москве. Это был человек высочайшей принципиальности и долга — в память отца он тоже пошел в пехоту, хотя имел прекрасные способности и мог бы вполне быть в артиллерии. Когда началась империалистическая война 1914 г. Он почти сразу оставил свою полезную, но мирную работу и ушел на фронт. Был убит в 1915 году и похоронен на Братском кладбище в Москве (примерно в районе теперь Октябрьского поля).
Я помню Марию Григорьевну маленькой, хрупкой старушкой, совсем седой, но с удивительно живыми черными глазами. Свои последние дни она провела у своей невестки — Веры Анисимовны, жены Владимира Николаевича, который глубоко почитал свою мать и передал это чувство своей жене и детям.
Второй сын — Павел Александрович — был человек совсем иного плана. Он тоже, как и все Лайминги, был храбр, предан Родине, участвовал в русско-японской войне, был ранен, награжден Георгиевским крестом. Его фамилия — на одной из колонн Георгиевского зала в Кремле. Он окончил Академию генерального штаба и был помощником вел. Князя Константина Константиновича по линии высших военных учебных заведений. Одно время жил в Москве, затем был переведен в Петербург. Был принципиален и очень дисциплинирован. Он проявлял чудеса выдержки, так например, зная, что должен являться образцом для юнкеров, стоял в церкви во время обедни или вечерни (посещая какое-либо из юнкерских училищ) он стоял, как вкопанный, не позволяя себе переместить тяжесть тела с одной ноги на другую, не шевелясь. Об этом мне рассказывал человек, в случайном разговоре, вспоминая свою молодость. — «Юнкера держали пари между собой, переменит ли генерал Лайминг ногу, — с восхищением рассказывал он, — но пари проигрывалось и никто не брался подражать ему, потому что никто бы и не смог.»
Павел Александрович любил хорошо пожить — женился явно по расчету на богатой девушке, говорят из крещеной еврейской семьи — Александре Федоровне Тодес (может быть немного вру фамилию), но повторюсь, был исключительно принципиален в служебных делах. Он не разрешал себе обременять своими расходами государство и требовал того же от своих родных. Так, например, когда его брат, Владимир Александрович (мой дед) получил орден «Белого орла» и вместе с тем ему был предоставлен автомобиль для разъездов, — П. А. писал ему (письмо это до сих пор у меня сохранилось) «Поздравляю тебя с орденом «Белого орла». Теперь у тебя будет автомобиль, но помни, что бензин казенный» — предостерегая его от пользования автомашиной для личных нужд.
У него была прекрасная квартира в собственном доме сестер Тодес (другая была замужем, по-моему, за Дурного, я помню это, случайно взглянув на табличку у двери (забыла, как это называется) Павел Александрович жил на третьем этаже, а сестра А. Ф. на втором). Я хорошо помню эту удивительно уютную квартиру с гостиной, где висела, как я уже упоминала, картина о Тюренченском сражении — у меня в глазах Николай Александрович с поднятой шашкой — на коне. Мы себя чувствовали легко в этой гостиной, сама Александра Федоровна была очень приветлива и хотя сама почти не вставала с места из-за крайней своей полноты, но так ласково смотрела на нас своими немного выпуклыми черными глазами. Однако самым интересным местом в квартире — и особенно привлекательным для нас, детей был — туалет! Конечно, таким местам не место в воспоминаниях, но уж очень нам там нравилось. Это была довольно большая комната с большим удобным сидением — как скамья из красного дерева, с блестящей медной ручкой, которую надо было тянуть вверх — что было очень неожиданно и тоже интересно, а стены — стены были расписаны очаровательными японочками в причудливых позах, в ярких халатиках. Конечно, мы там пропадали и нас силой от туда вытаскивали.
В гостиной еще был большой попугай, по-моему, бело-розовый, который больше всех любил младшую горничную Пашу. Ее обязанностью было топить печки. Он кричал: «Паша, идем печки топить!», просил почесать ему шейку, но больше всего самокритично кричал: «Попка — дурак». Голос у него был довольно противный, да и мордашка его с загнутым клювом мне не нравилась.
Почему-то очень помню столовую — было всегда очень вкусно и как-то необыкновенно, например, там подавались яйца всмятку, обсыпанные сухариками, они стояли в таких специальных рюмочках. Это было вкусно, и я всегда думала — как это делается: ведь нужно или очень осторожно снимать скорлупу с некрепко сваренного яйца и потом обваливать его в сухариках или же в формочку, засыпанную сухариками сливать сырое яйцо и потом запекать? Никто мне никогда на это не ответил, вернее я не очень пыталась спрашивать, и вот до сих пор иногда вспоминаю.
У Павла Александровича было двое сыновей — конногвардейцы Александр и Георгий. Я их почти не помню, особенно Александра, которого я видела мельком раза два-три. Знаю, что он имел какое-то отношение к вел. Князю Дмитрию Константиновичу — сыну вел. Князя Константина, который был поэтом, его поэмы издавались и одну из них «Иосиф Аримафейский» (или Амирафейский) я сравнительно недавно видела в магазине ВТО, в букинистическом отделе.
Александр был женат на девушке «их» круга, но, кажется, не очень богатой. Он эмигрировал, кажется, во Францию. Младший, Георгий Павлович, остался в России и иногда — до 1937 года появлялся у кого-нибудь из нашей семьи — и всегда поражал своей особенно изящной, и вместе с тем немного царственной и какой-то одновременно чуть-чуть небрежной выправкой. Он бросался в глаза, даже будучи в скромной толстовке. Он был женат на художнице и, кажется, потом жил в Одессе. Следы его потерялись. Теперь уже, конечно, он давно умер, были ли у него дети — ничего не знаю.
В дни революции — Октябрьской — Павел Александрович жил в имении жены своего брата Михаила — тоже генерала — начальника Выборгской артиллерии, в Лебяжьем, недалеко от Ораниенбаума. Там они оба были арестованы как царские генералы, хотя оба в это время от дел отдалились — и оба умерли в Московской тюрьме, причем Михаил Александрович буквально на следующий день, а Павел несколькими днями позднее.
Александра Федоровна умерла почти сразу после ареста мужа. Она, кажется, впала в легкое безумие, ничего не зная о своих близких. Она была идеальной матерью, и была в курсе всех дел своих сыновей. Сыновья жили в Петергофе — там стоял их полк и — интересное совпадение — этажом выше семьи брата мужа, моей родной тетки — папиной сестры, Варвары. Николай Викторович Вульф был врачом при полке и его дочери часто бегали, услышав легкий звон шпор, посмотреть, кто идет по лестнице и, добегая доверху, читали табличку с их фамилией, о чем рассказывали мне потом. Заботливая Александра Федоровна сама ухаживала за сыновьями, если они являлись несколько «перебрав» после званого ужина, стаскивая с них сапоги, чтобы только не был лишних разговоров. И сама укладывала их спать.
Третий сын — ВЛАДИМИР АЛЕКСАНДРОВИЧ — был очень способным артиллеристом. Его часто вызывали в Петербург для разных консультаций. Так же, как и все его родные, он был предан своей Родине, долгу, присяге. И эта верность присяге доставляла ему немало страданий (особенно во время Свеаборгского бунта, будучи комендантом крепости), поэтому он, как и все, по-настоящему любящие свою Родину люди, с радостью принял как Февральскую, так и Октябрьскую революции. Ему было ясно, что старый строй прогнил и рухнул навсегда, а новый – пусть даже и допускающий неизбежные ошибки, строил что-то новое и звал к светлому будущему. Уже в Февральскую – у него отобрали денщиков, но они во время октябрьских боев обязательно к нему забегали и с восторгом ему рассказывали: «ах, ваше высокопревосходительство, как же мы здорово генералов бьем!», на что В.А., смеясь, отвечал: «бейте, бейте, братцы, на здоровье!»
Как мы и опасались, в 1918-м или в начале 1919-го его арестовали и мы не ожидали его (ведь на нем висел свеаборгский бунт), но он вышел из тюрьмы и на удивление всем – был очень доволен проведенным там временем – его, по словам В.А., допрашивал очень умный следователь, с которым он провел несколько ночей в отчаянных спорах – нужна ли дисциплина армии. Ему предложили быть консультантом в Главном артиллерийском управлении, где он и работал до того, как сломал себе ногу (дорога шла с горки Рождественского бульвара, где находилось ГАУ), идя пешком, т.к. и его старший брат, он очень бережно относился к казенному имуществу и отказался от автомобиля, считая, что в такое трудное время нельзя тратить лишний бензин. Его сшибла повозка и он неудачно упал. Недостаточное питание (тогда в Москве был уже голод) и известная неподвижность вызвали отек легких, и он умер в феврале 1920 года.
Спастись из тюрьмы ему помогло следующее (нескладная фраза, но ничего не могу сделать): при освобождении наших войск на Западном фронте и эвакуации Бреста, который бессмысленно было защищать (не было снарядов, отданных в свое время героически защищавшемуся Осовцу, знаменитая «большая берта» пробивала все имеющиеся укрепления) Владимир Александрович, будучи командующим всеми осадными артиллерийскими бригадами, рас положенными в Москве, был еще и начальником Военно-ликвидационного управления, откуда его легко и изящно устранили: дело в том, что многие богатые помещики лишились своих имений, расположенных в западных краях, куда пришли немцы, и подали просьбу об оплате им их потерь и убытков. Это заявление на имя «высочайшего» было передано на решение Владимиру Александровичу. Но тот, несмотря на уговоры его поверенного по гражданским делам, что даром ему это не пройдет, ответил, что если оплачивать убытки богатых помещиков, у которых имеются средства, то почему бы не сделать того же самого и для тех бедняков, которые потеряли все – т.е. мелких мещан, крестьян некоторых деревень – иными словами, дед согласия не дал. И ответ его был в делах управления, которое продолжало еще свою работу и в те дни, когда В.А. был арестован. Вторая дочь В.А. Ольга Владимировна, помня эту историю с помещиками, получила у писарей, помнящих еще Владимира Александровича, копию ответа В.А. и передала ее в ЧК. Это письмо сыграло большую роль в его освобождении.
Теперь – о его молодости и личной жизни.
За пару, а может, и меньше лет – до Болгаро-турецкой войны, куда русские пошли помогать болгарам, полк Владимира Александровича находился в Гатчине и, гуляя в свободное время по гатчинскому знаменитому парку, Владимир Александрович обратил внимание, затем заинтересовался глубже, а затем и влюбился в прелестную девушку, которая постоянно гуляла там со своей младшей сестрой. Это была Мария Ивановна Будунова, дочь уважаемого гатчинского гражданина – имевшего свой дом, магазин – (одно из первых лиц города). В.А., конечно, не осмелился завязать с ней знакомство и только гуляя по параллельной аллее, не сводил с Марии Ивановны глаз. Она также не могла не заметить молодого офицера и кто знает, не начнись эта война, может быть они тихо и мирно поженились и не было столько страданий, сколь ко выпало на их долю. Но полк ушел, Мария Ивановна молчала, ее просватали, конечно, не спрашивая, за Костю Шиханова, который «не пьет, не курит», в общем, знатный жених. Ну и надо же было, когда Владимир Александрович закончив благополучно войну, спешил и приехал в Гатчину, чтобы опять начать «страдать» по своей возлюбленной, первое, что ему встретилось на гатчинском вокзале – была пышная свадьба, которая направлялась в Петербург – (то ли покутить, то ли пожить первое время – увы, этого уже никогда не узнать) и на его вопрос – а кто это? – ему ответили – а вот Машенька Будунова вышла за Костю Шиханова.
Брак этот оказался неудачным. Непьющий и некурящий Константин Шиханов оказался распутником и растратчиком. По рассказам младшей сестры Марии Ивановны – Александры – ему ничего не стоило привести в дом каких-то девиц, устраивая разные кутежи чуть ли не глазах молодой жены. Кроме того, он разбазарил все приданое Марии Ивановны (забавно, что Мария Ивановна, испугавшись не найдя своих драгоценностей, была весьма рада и успокоилась, узнав, что их унес супруг: «Слава Богу, сказала она, а я-то думала, что в доме были воры!»). Затем он подделал чеки и т.д., иными словами был арестован и потом уже выслан в какие-то далекие края. Мария Ивановна осталась юной соломенной вдовой. Узнав об этом, Владимир Александрович уже более смело возобновил свои прогулки, причем с заметным результатом. Он полюбил и продолжал любить Марию Ивановну всю свою жизнь, не было для него человека дороже. Она отвечала ему тоже большой любовью.
Мария Ивановна вернулась в отчий дом. Здесь начался ее роман с Владимиром Александровичем. Конечно, она боялась, что суровый и гордый отец, узнав об этом романе, будет очень недоволен (несмотря на то, что устроенный им брак дочери оказался с таким «браком» и так печально кончился) и поэтому надо было соблюдать осторожность. Пришлось посвятить в эту тайну мать – Агафью Матвеевну, которая, впрочем, и сама очень скоро обо всем догадалась. Когда Иван Иванович (отец М.И.) удалялся в свои покои, на окно ставилась свеча и Владимир знал, что путь открыт. По дороге его перехватывала Агафья Матвеевна, они перевязывали тряпочкой шторы, чтобы не звенели.
Конечно, долго продолжаться так не могло, тем более, что Мария Ивановна поняла, что ей придется быть матерью. Под видом желания научиться какому-нибудь делу, она уехала в Петербург и там ожидала родов. Нужно сказать, что Владимир Александрович узнав, что у него будет ребенок, был очень счастлив и, как потом вспоминала Мария Ивановна, при этом сообщении прыгал от радости по комнате.
Александра Федоровна – мать В.А. знала о его любви и самым категорическим образом велела привести мать и ребенка к ней, чтобы дать помощь и покой молодой матери. Жила она в то время в Царском Селе, где и родилась дочка Верочка. Я не знаю, конечно, подробностей их жизни там, но знаю, что Александра Федоровна нежно любила свою внучку и та всей душой привязалась к ней – бабушка была самой любимой.
Девочка росла, ей исполнился год и, наконец, было решено ознакомить с внучкой и деда. Младшая сестра Марии Ивановны – Александра Ивановна рассказывала так:
Годовалая Верочка в красном пальтишке стояла на столе, раскручивая бумажку от конфетки, когда Агафья Матвеевна позвала своего супруга и, указывая на девочку, сказала, задыхаясь от волнения: «Иван Иванович, вот это Машина дочка Верочка. – Старик подошел к столу, постоял, внимательно посмотрел на девочку, нежно перекрестил и, вздохнув, сказала: «Что ж, живи, дай Бог тебе счастья» тихо повернулся и пошел к себе. А Верочка все продолжала стоять на столе и так же задумчиво вертеть конфетную бумажку…
В скором времени Владимир Александрович получил назначение в Кронштадт, куда и переехал с матерью и сестрой Ольгой. Через год там родилась вторая дочь Ольга. Мария Ивановна тихо жила, нигде не появлялась, в обществе свекрови и заботливой, нежной невестки. Года через два состоялся перевод В.А. в Варшаву. Тут было первое расставание с бабушкой, о чем я рассказывала раньше. Верочка вообще была своеобразной девочкой. Будучи ранимой и нежной, она была очень скрытной и никому своих мыслей и дум не рассказывала. Всех очень насмешил ее ответ, когда она (в возрасте трех лет) очень задумчиво и грустно смотрела из окна столовой в Кронштадте. – О чем ты задумалась, Верочка, спросила ее тетка. Верочка вздохнула, подумала, а потом сказала, указывая в окно – «Так, красные казармы». Действительно из окна были видны красные казармы и всегда после этого, когда кто-либо из семьи не хотел отвечать на заданный вопрос, то говорилось – «так, красные казармы».
В Варшаве Владимир Александрович, конечно, вынужден был снимать комнату в городе вместо казенной квартиры в крепости. Целые дни Мария Ивановна проводила дома, немного занимаясь с детьми, слегка занимаясь хозяйством и, думаю, что обедов она не готовила, у нее не было способностей к кулинарии. Возможно, у них была какая-нибудь кухарка, ну а денщик много помогал в хозяйстве. Кстати, денщик очень любил Верочку и усиленно кормил ее гречневой кашей, которую приносил из полка и которую девочка очень любила. Мария Ивановна почему-то была против этого, может быть, в те времена гречневая каша считалась слишком тяжелой для ребенка, тем более, что каша была очень жирная. Но несмотря на запрещение, денщик продолжал приносить кашу, соблюдая при этом большую осторожность. К моменту прихода денщика Верочка выбирала удобную позицию, при которой она была не видна матери, но ее видел денщик. Тот тихо входя, подманивал ее пальцем, и Верочка на цыпочках направлялась к своему любимому блюду. Однажды она попалась, сильно поспешив, не вытерла как следует мордашку и на ней остались жирные следы. Им обоим попало от Марии Ивановны и после этого денщик всегда внимательно вытирал личико Верочки.
Когда Владимир Александрович возвращался с работы, вся семья после обеда уезжала кататься – на Иерусалимскую аллею, всякие парки и красивые места Варшавы, где обычно катались аристократы. Владимиру Александровичу, который уже был полковником, полагалась лошадь и, конечно, скромный экипаж и, наверное, далеко не породистая лошадка довольно жалко выглядели на фоне прекрасных ландо, шарабаном и фаэтонов, но Лаймингам это было безразлично. Они любили друг друга и пользовались редким моментом – быть вдвоем и на людях (девочки чинно сидели на передней скамеечке), вернее, всей семьей.
Все это время Владимир Александрович и Мария Ивановна тщетно старались получить развод. Проживающий где-то далеко в Сибири Шиханов требовал такие деньги, которых отец Марии Ивановны, очень тяжело переживавший судьбу своей любимой дочери, не мог иметь и в мечтах, несмотря на свое довольно большое состояние. Такая сумма просто разорила бы его и его двух сыновей, у которых были уже дети и, конечно, Мария Ивановна не могла принять такую жертву. Так прошло несколько лет и только когда Верочке исполнилось десять лет, а Олечке – восемь, удалось добиться развода. Мария Ивановна и Владимир Александрович обвенчались тихо и скромно (у меня лежит их свидетельство о браке) и смогли уже переехать в крепость, где Мария Ивановна уже могла общаться не только со своими родными, но и с остальными семействами. Несмотря на свое далеко не аристократическое происхождение, Мария Ивановна была удивительно тактична, умна и замечательно держалась в обществе. Она была так же приветлива и спокойна, и тактична, когда ей пришлось как хозяйке принимать в Брест-Литовской крепости вел. кн. Кирилла Владимировича с Викторией Федоровной, когда они проезжали мимо и на день заехали в крепость. Правда, пришлось потратиться, что не входило в ее интересы – сшить новое платье, да и обед стоил очень дорого – Мария Ивановна была равнодушна к высшему свету в отличие от жены младшего брата Владимира Александровича – Михаила – Ольги Павловны, которая буквально сгорала от зависти, узнав об этом приеме.
Однако впоследствии выяснилось, что, несмотря на свою меланхоличность, Мария Ивановна очень азартна. Она могла проводить ночи за карточным столом, играя в преферанс и винт, а попав однажды на бега, вернувшись оттуда, прямо сказала мужу: «Возьми с меня клятву, что я никогда больше на бега не поеду, потому что я за себя не ручаюсь». Владимир Александрович посмеялся, но клятву такую взял для ее же спокойствия.
В скором времени появились еще две девочки – Лидия и Елена.
Пришло время отдавать старших дочек в гимназию. Но как быть? По метрике они Шихановы, а считают себя Лаймингами. Решили выбрать гимназию победней и подальше – третью, где в основном учились еврейские девочки и польки победнее. Владимиру Александровичу пришлось просить директора гимназии вызывать девочек по фамилии Лайминг, на что дирекция пошла с неохотой и, давая понять, что делается огромное одолжение. Возможно, что это отношение было как-то заметно и чуткая Верочки понимала это, не зная, в общем, в чем дело. Девочка была очень самолюбива и застенчива, но до третьего класса все шло более менее благополучно – она хорошо училась, а в законе божьем ей нравились все эти красивые предания, похожие на сказки. Но однажды на уроке закона божьего она как-то запуталась, сбилась с мысли и ответила не так, и священник очень ехидно ее спросил – «а, может, вы и молиться вообще не умеете?» Верочка вспыхнула, ответила что-то резкое, повернулась и ушла не только из класса, но и из гимназии, и, придя домой, сказала отцу: «папочка, я в гимназию больше не пойду!» Откровенно говоря, отец даже не расстроился. Такой вариант, в конце концов, может быть, и устраивал его – в те времена не обращали особого внимания на образование девушек – тем более, что В.А. сам мог прекрасно обучить дочь математике и русскому языку, истории, сама девочки очень любила читать, знала французский язык, брала уроки музыки – сам В.А. был прекрасно образован, а зачем девочке химия или физика – лучше музыка и она действительно училась у одного из ведущих профессоров Варшавы и впоследствии она очень неплохо зарабатывала, когда осталась без мужа и затем после революции во время безработицы – она давала уроки музыки даже за хороший обед в двадцатые годы у каких-то спекулянтов. Во всяком случае, это очень помогло ей.
Незаконность горячо любимых дочерей очень угнетала родителей. Несмотря на бесконечные просьбы, обращения в Сенат и Синод – во все нужные места – они получали отказ. Тем более, что проходимец Шиханов был еще жив. Если Ольга Владимировна относилась к этому вопросу не очень трагически, то Вера Владимировна категорически отказывалась от фамилии Шихановой. Обе дочери уже были невестами и уже близилось оглашение о предстоящей свадьбе в церкви, Вера Владимировна, несмотря на свою большую любовь к жениху, который был без памяти в нее влюблен, упорно твердила: «выйду замуж только как Лайминг, никакой Веры Константиновны Шихановой я не знаю и знать не хочу!»
Помог случай. Вернее, не случай, а находчивость сестры М.И. Александры Ивановны. Она вспомнила, что духовником Николая II в это время стал бывший гатчинский священник, очень уважавший Ивана Ивановича Будунова, который действительно был одним из уважаемых граждан Гатчины. Начав с небольшого дела, благодаря исключительной честности и уменья – он достиг многого. Его дом до сих пор стоит на том же месте на углу теперь Советской улицы и там же его магазин, только теперь там продаются книги. В 1962 году, когда впервые после 50-летнего перерыва мы оказались в Гатчине, с каким-то почти благоговением вошла в этот дом мама, заглянула с улицы в окошки таких родных ей комнат, где она проводила самые счастливые дни своей юности… Сохранилась в Гатчине и фотография, основанная сыном И.И. – кажется, Иваном, а второй его сын был удивительным мастером по мозаике, в столовой стоял стол, столешница которого была собрана из мельчайших кусков различного дерева. Он также устраивал замечательные парники и даже умудрился развести в Гатчине прекрасные сочные дыни. Где теперь его потомки. Приезжая в Ленинград, я постоянно бываю в Гатчине и покупаю обязательно какую-нибудь книгу в прадедушкином магазине и долго-долго гуляю по парку, «отыскивая» следы моих бабушки и дедушки.
Простите, я отвлеклась… Так вот, прадед был очень уважаем этим священником, а священник имел влияние на царя. «Давайте, напишем ему, сказала Александра Ивановна, что любимые внучки Ивана Ивановича Будунова так страдают, вынужденные носить фамилию преступника, будучи в то же время родными дочерьми честного военного. И действительно, довольно скоро пришел ответ и обе дочери получили свою настоящую фамилию. Однако оглашение предстоящего брака Ольги Владимировны (она выходила замуж на несколько недель раньше Веры) с Владимиром Николаевичем Кодряном состоялось до этого знаменательного события. Несмотря на просьбы Владимира Александровича уже знавшего, что разрешение есть, но не прибыла еще официальная бумага – Ольгу Владимировну огласили как Ольгу Константиновну Шиханову, что вызвало страшное недоумение и даже испуг у младшей дочки Елены. Она присутствовала в церкви в этот момент. Она прекрасно знала необыкновенно темпераментного влюбленного Владимира Кодряна, который буквально у ног своей невесты проводил все свободное время и вдруг – Владимир женится на какой-то Ольге Константиновне Шихановой. А как же наша Оля? Пришлось посвятить девочку в эти семейные тайны. Кстати, это происходило уже в Осовце, где Владимир был начальником артиллерии.
Владимир Николаевич Кодрян был очень яркой личностью. Не было дела, за которое он бы не брался, которое он не доводил до полного блеска и замечательных результатов. Он целиком отдавался этому делу и, как ни странно, это несколько повредило ему, ибо отдаваясь сам, он требовал такой же отдачи от подчиненных, поэтому когда артиллерийские мастерские (впоследствии завод Мостяжарт), основанные Владимиром Александровичем национализировались – ну, в общем, переходили в руки рабочих – Кодряна «вывезли на тачке за пределы завода». Однако это не охладило его пыла. Он, как и Владимир Александрович, оставался военным и в 1919 году был направлен в Киевский военный округ (получив перед отъездом вместе с В.А. квартиру в Настасьинском переулке вместо бывшей квартиры в Козицком) и был назначен в артшколу имени Каменева. Он увез в Киев свою семью и уже оставшуюся вдовой Марию Ивановну. В Москве оставались только мы с Еленой Владимировной. В школе имени Каменева он отличился тем, что перед пасхальными каникулами (тогда еще справлялась Пасха), зная, что у курсантов нет даже достаточно хлеба, а имеется много соли – он послал наиболее оборотистых курсантов в какие-то сытые места, где как соли не было. Те привезли массу вкусных и нужных продуктов и праздник удался на славу. Все были довольны: и курсанты, и сам Владимир Николаевич. Но, увы, его подстерегала беда. Как же можно? Это же спекуляция? Раз! и забрали Владимира Кодряна за нарушение законности. Был суд, на который явились все курсанты, были найдены смягчающие обстоятельства и Кодряна чуть ли не на руках вынесли курсанты из зала суда.
Тетка моя Елена рассказывала мне, что, говорят, когда он был на Каче, тоже на пустом месте разбил парк, предложив курсантам пользоваться этим местом вместо туалеты и удобрять, таким образом, место будущего парка. Теперь это все забыто и он, конечно, давно умер. К сожалению, он развелся с Ольгой Владимировной. Их брак был не очень удачным – Ольга уделяла все свое внимание младшему сыну, который был очень болен и примерно в те годы умер от туберкулеза. Старшему сыну Алексею уделялось меньше внимания, он женился молодым, но это уже следующая история – другое поколение. В последний раз я видела Кодряна в Москве в тридцатых годах в чине генерала (у него было четыре ромбика).
Ольга Владимировна была очень красивая шатенка с темно-карими глазами. У нее была прекрасная, даже царственная фигура, которую она сохранила даже после пребывания в тяжелейших условиях в Киеве, во время Великой Отечественной войны – я поразилась ее выходу из вагона, когда она впервые после долгих лет, приехала в Москву – это был выход, по крайней мере, знаменитой артистки – ни Вера Владимировна, ни Елена, обладавшие стройными и изящными фигурами таким видом похвастаться не могли, выглядели гораздо скромнее.
Небольшим недостатком в ее походке в молодости была небольшая косолапость, заметная только когда она стояла, нога слегка заворачивалась внутрь. Она была очень близорука и рассеянна. Так, в первые дни брака, когда она с мужем обставляла квартирку, приняла за мужа стоявшего на стуле денщика, подошла к нему, не обратив внимания на его смазные сапоги, обняла за ноги и почти лицом прижалась к его ногам. Денщик чуть не свалился от конфуза со стула, а вошедший в это время Кодрян в страхе закричал: «Люнчик, что ты делаешь!?» « Ах, Ледик, не теряя спокойствия ответила молодая супруга, я думала, что это ты!»
Однажды, обогнув весь длинный столовый стол, с вилкой в руках, она подошла к отцу, который обедая, положил руку рядом с тарелкой, и ткнула в эту руку вилкой. – «Что ты делаешь, Олечка! – вскричал отец. – Ах, папочка, отвечала Ольга, прости, пожалуйста, но мне издали показалось, что это огурец!»
Владимир Александрович обычно засиживался допоздна за работой и иногда опаздывал к обязательной всенощной, куда в тот раз (перед каким-то праздником) ушла вся семья. Одеваясь, он никак не мог найти своих галош. Дежуривший внизу солдат робко сказал, может быть, их барышня Оля надели? – В.А. усомнился, но так и пошел в церковь без галош. Действительно, на обычном месте его прелестная дочь в нарядном платье, стояла в галошах с медными (не знаю, как они называются эти разрезы) разрезами для шпор на модных туфельках. – То-то мне так неудобно было, обрадовалась она, узнав от отца, что у нее на ногах.
Потеряв сына, она осталась в Киеве, где с ней жила Мария Ивановна, жившая сначала с третьей дочерью Лидией – врачом где-то в Каменец-Подольске. Немцы напали на Киев почти неожиданно – во всяком случае, войдя в бомбоубежище советского Киева, О.В. и М.И. вышли оттуда как немецкие пленники. Она почти не могла вспоминать эти ужасные для каждого русского дни. (Мария Ивановна умерла, не дожив нескольких дней до освобождения). Но самым страшным воспоминанием ее было – это когда немцы гнали мимо ее улицы евреев на Бабий Яр.
Я вторично подхожу к этому месту (делая лишние экземпляры уже с написанного) и тоже делаю перерыв, потому что не могу писать, только представляя себе эту картину! Что же чувствовали ТЕ, КОТОРЫЕ ВИДЕЛИ? Которые видели эту покорную толпу, бредущую в свой последний, страшный путь. Молчаливые женщины, прижимающие к своей груди маленьких детей. Кое-кому из стоящих «зрителей» удавалось подскочить и вырвать ребенка, чтобы спасти ему жизнь, но большинство матерей еще крепче прижимали к себе своих малюток. Они шли и выбрасывали свои уже ненужные паспорта и потом еще долго, еще какое-то время, эти паспорта шуршали по тротуару как опавшие страшные листья какой-то кошмарной осени.
Дети и внуки Ольги Владимировны живут под Москвой в Перловке. Алексей Владимирович на пенсии, болен, жена его, педиатр, очень предана ему. Его дети: старший Владимир – строитель в Москве, средний Виталий врач в Костроме, а третий, Анатолий, кандидат мед. наук, патологоанатом, со своими двумя детьми и женой живет с родителями. У Владимира дочери Ольга и Маша, у Виталия – Таня, Анечка, Антоша и от первого брака – Станислав, который учится в Московском университет, у Анатолия – Олечка и Алеша.
Ольга Владимировна умерла в Киеве и похоронена там, к сожалению, не около могилы своего любимого сына Юрия, а на другом кладбище. Первенец ее – Александр, самый первый внук Марии Ивановны и Владимира Александровича, умер, прожив всего шесть недель от какого-то ужасного рака. Спасти его было нельзя. Это первое горе ее было безгранично.
Я неожиданно перескочила на третье поколение и выправляю свою ошибку.
Перехожу к четвертому сыну Александры Федоровны и Александра Ивановича – МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ.
Он обладал всеми теми же достоинствами, что и его братья (кстати, был великолепным математиком), тоже дожил до чина генерал-лейтенанта. Но он был несколько хитрее братьев. И была у него в детстве привычка – любил, чтобы ему, ну, что ли завидовали. И однажды это выразилось в следующем: из-за маленькой пенсии Александры Федоровны, во время летних каникул или отпусков, на праздники, никаких лакомств у них не было. А полагалось бедным кадетам (теперешним бы детишкам послушать!) одна сушка к чаю. Так как одна сушка ничего не давала, то мальчики их собирали к субботе, когда сразу съедалось шесть или даже семь штук. Устраивался пир. И вот однажды, движимый плохим чувством и желая возбудить зависть к себе – Михаил сказал братьям: А знаете, я свои сушки решил не собирать, я съел сразу. Доверчивые старшие братья, не вникая в суть этого дела, решили тоже все съедать и, как говорится, «вышли» к субботе только с одной сушкой каждый. И тогда Михаил торжественно вытащил из своего ящика все шесть сушек, чтобы ими наслаждаться. После остолбенения мальчики озверели и отлупили своего младшего братишку как следует, отбив у него охоту к такого рода экспериментам.
К его недостаткам относится и следующее: в молодости у него был серьезный роман с девушкой, окончившийся, как ему стало потом известно – ребенком (дочерью). Но под влиянием своей жены он от этого ребенка отрекся, хотя, как говорят, девочка была на него похожа и тоже очень способная к математике. Желая доказать, что дело не в деньгах и что денег не жалко, супруга Михаила – Ольга Павловна (она была богатая женщина) послала крупную сумму Ольге Александровне. Не знаю, что та сделала с этими деньгами, но Михаил Александрович чувствовал себя виноватым и свое отношение к данному факту никто из его родных не скрывал.
Братья Лайминги вообще не отличались красотой и, пожалуй, самым красивым был Николай. Но самым некрасивым был Михаил, обладавший вместе с тем самым большим обаянием – может быть, сказывалась его природная мягкость. Он был женат на Ольге Павловне Серебренниковой (она – вторым браком), богатой женщине, всеми силами стремящейся к знатным знакомствам и крутившейся около своей сестры Людмилы Павловны, муж которой был каким-то лицом при графе Витте. Она постоянно «кормила» всех рассказами о том, как ее любимая племянница, очень хорошенькая Танечка, была на приеме то у Витте, то еще где, то был прием у нее, ах, какой был прием, и ах, какой был вчера балет с Анной Павловой и Танечка, конечно, была там в своей ложе бельэтажа. Кстати, сама Ольга Павловна также ездила из Выборга (где тогда там был начальником артиллерии Михаил Александрович) в Петербург на спектакли, когда танцевала или Павлова, или Карсавина. Она обычно начинала с утра готовиться к этой поездке. Одевалось все самое красивое, вплоть до самого лучшего белья. Она вертелась перед зеркалом и, как говорится, «примерялась», как это будет, если она вдруг упадет и вдруг откроется, какое на ней белье. (Впрочем, я ее понимаю, я сама на спектакли Улановой также одевала свою любимую специальную «улановскую» комбинацию, но не от страха упасть и демонстрировать ее, а от какого-то дополнительного удовольствия, может быть, это смешно?).
Ольга Павловна хвасталась своими знакомствами – со Щепкиной-Куперник, называя ее просто Таней, с писательницей Марией Крестовской, называя ее Маней. Но ни Маня, ни Таня в своих воспоминаниях никогда о ней не упоминали.
Была она до болезненности аккуратна и загоняла всю прислугу – нигде не было ни пылинки. – «Ах, этот мальчик был бы мил, говорила она, если его отмыть как следует!» То же могло относиться и к девочке и т.д. Когда она заезжала к нам (мы в это время – с 1912 по 1914 г. тоже жили в Выборге) она первым приподнимала покрывала кроватей, проверить, достаточно ли чисты простыни и т.д. Самые же мучительный для нашей семьи были воскресенья, когда нам приходилось приходить к ней на обед. Я буквально боялась вздохнуть и пошевелиться, почему-то всегда попадая визави с мамой – она следила за мной, бедняга, боясь, что я что-нибудь сделаю не так. В этом отношении брату Ляле, которому было всего пять лет (мне было уже восемь) везло больше, ему просто было очень скучно и он тихо сидел, а я маялась. (Дедушке пришлось перевести папу в Выборг после какого-то скандала с папиным ближайшим начальством, которого он тоже куда-то перевел, и мы жили только вчетвером).
Знаменитую Танечку (кажется, ее фамилия была Максимова, а м.б. это была фамилия Людмилы Павловны?) я никогда не видела и только один раз за воскресным обедом встретилась с обожаемым сыном Танечки Димочкой. Этот Димочка перепрыгивал с одного голубого кресла на другое (кстати, в стиле одного из Людовиков, и совсем недавно купленных) прямо в ботинках, а я со страхом на него садилась. Я видела его только один раз, но потом мне как-то рассказывала моя кузина Мария Лайминг (дочь Владимира Николаевича), что она в компании с этим Димой, находясь в имении Ольги Павловны в Лебяжьем, нашли на берегу Финского залива неразорвавшуюся мину и начали вдвоем ее расковыривать. К счастью, их за этим занятием застала домоправительница – экономка Ольги Павловны, милейшая, прелестная фрейлейн Флора или Флёрхен, как называл ее Михаил Александрович. Она отобрала бомбу, устроив детям хорошую выволочку.
Несчастья милой Танечки – вернее, ее очевидно очень мрачный характер весьма угнетали Ольгу Павловну и однажды она даже впала в ужасную истерику. Это было еще в Варшаве, на рождественских каникулах. Тогда к уважаемой всеми Александре Федоровне (она жила, как я уже упоминала, с Владимиром Александровичем) приехали в гости: Павел Александрович с двумя сыновьями, выпускниками пажеского корпуса – Александром и Георгием. Приехали и Ольга Павловна с Михаилом Александровичем.
В то время В.А. не получал еще большого жалованья, кроме двух старших появились две маленькие дочери, поэтому особых разносолов не было, а запомнились почему-то свиные отбивные, которые с удовольствием ели приехавшие из театра Вера, Ольга и их кузены. Они так весело и радостно чему-то смеялись, с таким аппетитом ели, что вызывали улыбки у родителей. И каково же было общее изумление, когда в разгар этого веселья у Ольги Павловны началась истерика. К ней кинулись с вопросами, утешениями.
О боже! – рыдала она, ну почему, почему вы такие нищие, такие совсем бедные, почему вы так весело смеетесь в то время как моя нежная Танечка, у которой есть все и которая, вставая утром и натягивая на ножки свои дорогие ажурные чулочки, повторяет только одно и то же: «ах, какая тоска, какая скука…»
Молодежь несколько поумерила свое веселье, искренне пожалев «беднягу».
Заветной мечтой Ольги Павловны было – познакомиться с воспитанником Георгия Михайловича – вел. кн. Дмитрием Павловичем. Несмотря на все усилия Ольги Павловны, Г.М. не устраивал ей этого свидания. Но однажды, когда она отдыхала в Крыму, туда также приехали вел. кн. Мария и Дмитрий Павловичи. Не знаю только, как Ольге Павловне удалось заманить молодых людей, м.б. помог все же Георгий Михайлович, но знакомство состоялось. Мария и Дмитрий посетили старушку, отдав легки визит, они с веселым смехом скатились по перилам на улицу. (Не знаю, где происходил этот визит). Эти великие князья отличались совершенно беспардонным поведением. Говорят, что Дмитрий Павлович был полон сочувствия России во время Великой Отечественной войны, подчеркивая свое русское происхождение.
Как и ее муж, и брат ее мужа – Ольга Павловна также была арестована во время своего пребывания в Лебяжьем. По освобождении она уехала, кажется, в Польшу, не знаю, где ее Дима и что было дальше с бедной богатой Танечкой, которую даже не радовал ее новый серенький автомобиль, который она так ласково называла «мой Гри-гри».
***
Мне нужно было написать о семье Николая Александровича в том же разделе, но я позабыла и теперь – о следующем поколении.
Итак – Владимир Николаевич и Вера Анисимовна Лайминг – сведения об этой семье лучше было бы получить у Марии Владимировны, их дочери, которая знает гораздо больше меня. Сама Мария была киноактрисой, помрежиссера, каскадером, вообще унаследовала от своей бабушки золотые руки, живопись, сноровку – но это уже четвертое поколение. А о Владимире Николаевиче я писала выше.
Надежда Николаевна была такая же живая, энергичная и интересная, как и ее мать, Мария Григорьевна. Впервые я встретилась с ней, когда она была уже не в очень молодом возрасте – была несколько полновата, но это не мешало ее живости. Великолепная хозяйка – она умела всё и передала это уменье своей дочери Нине – замечательнейшей, самоотверженнейшей, умнице, женщине, вызывавшей восхищение и нежную любовь, как у меня, так и у мамы и тетки Лены, и любовь моя ничуть не уменьшилась от того, что Нину всегда ставили мне в пример, что вообще-то никогда не усиливает дружеских чувств к объекту, перед которым начинаешь чувствовать себя чем-то вроде ничтожества, и до высот которого тебе подняться не дано! Я просто знала, что такой я не буду никогда и стараться не надо, все равно не получится, а надо просто любить и восхищаться, и я восхищалась, удивлялась, плакала самыми искренними слезами, слушая ее рассказы о том, как она перевозила из эвакуации то годовалую дочку, то уже совсем состарившуюся и больную мать, переживала всей душой ее переживания, восхищаясь ее смелостью и находчивостью, сочувствуя ее бедам и переживаниям.
Надежда Николаевна была настоящей дамой. Она любила принимать гостей, вести светский образ жизни. Однако, когда Георгий Леванович, благодаря своей неопытности и наивности попал в беду с казенными деньгами, она, ничуть не смущаясь, сразу начала шить, брала заказы, восстановила потерянное, не дала коснуться сплетням чистого имени мужа.
Во время войны 1915 г. он был тяжело ранен разрывной пулей в руку, находился у нас в Бресте, тетя Надя приезжала к нам и ухаживала за ним. Владимир Александрович, по словам Нины, принимал все меры к его спасению, вызывал лучших врачей. Я, увы, этого почему-то не помню.
Георгий Леванович был уроженцем Гори. Обладал абсолютным слухом, который передал сыну Николаю, который кончил морской корпус, вышел в гардемарины, но революция помешала его карьере моряка и он стал виолончелистом. Я его знала очень мало, почти никогда с ним не встречалась, знаю только его дочь Тамару, жену Ангелину, которая недавно умерла в возрасте 87-ми лет. Есть еще внучка Наташа, лицо, с моей точки зрения, отрицательное. Николай жил и умер в Риге, где живет его семья, с которой я не знакома.
Из-за тяжелой раны Георгий Леванович уже не мог воевать (вообще-то он тоже был воспитателем в кадетском корпусе) – и был назначен начальником «богадельни» вернее, дома для престарелых военных, который находился в Измайлове, куда и переехала потом вся его семья. Как это часто бывало в начале октябрьской революции, нашлись какие-то люди, которые выводили «на чистую воду» прежних военных, искали преступников там, где их не было, распускали всякие слухи и давали какие-то ужасные сведении. Ну, конечно, всякие домыслы коснулись и бедного Георгия Левановича – его арестовали, но и тут Ниночка, взяв на себя основные хлопоты, восстановила его непричастность ко всяким делам и доказала невиновность.
От всех бед у Надежды Николаевны стало плохо с ногами, она постепенно все больше и больше их лишалась. К концу жизни она уже не вставала с постели. И здесь опять вся тяжесть легла на Нинины плечи. Она утром меняла под ней белье, быстро выстирав ночное, затем бежала на работу, возвращалась, опять начиналось то же самое. Но это уже хорошо тебе известно, моя милая Алочка, которая втянула меня в это занятие – писать все о моих родных и я вот не могу оторваться и трачу бумагу, пишу, пишу и, наверное, трачу не только бумагу, но и много лишних слов. Прости меня, пожалуйста, мне некогда заниматься обработкой – пользуюсь случаем, что нет халтуры!
Георгий Леванович, Надежда Николаевна и моя дорогая Ниночка похоронены на Немецком кладбище. Когда-то я смогу зайти к ним в гости? Теперь с дважды переломанными ногами!
Последним остался Николай Николаевич. О нем я знаю очень мало. Жена его была очень изящна, изысканна, кажется, польского происхождения, знаю, что неполное имя ее было Лёля. Она очень баловала свою единственную дочь Китти, самую старшую из нас, четырех кузин. Следующей была Мария, затем я, Вера и младшая – Нина, у всех разница в месяцах, а не в годах. Я видела Китти один раз в Москве, она была очень элегантно одет а (это был 1916 г.), у нее была на зависть нам троим – замечательная сумочка и перчатки – очень «взрослые». В очень скором времени – через каких-нибудь два-три года, мы уже не мечтали о перчатках, мечтой были просто целые, не рваные ботинки, чтобы не промокали ноги, и о каких-нибудь самых-самых жалких варежках, чтобы не замерзали руки не только на улице, но даже и в квартире.
Больше Китти я никогда не видела, слыхала только, что жила она с матерью (с Николаем Николаевичем они, кажется, разошлись – Николай Николаевич был человек типа Михаила Александровича, тоже очень мягкий, бесхарактерный, я его почти не помню) в Харькове, была замужем за немолодым адвокатом и, кажется, не успела эвакуироваться.
Чтобы закончить с историей Лаймингов (исключая наше и последующее поколение, о котором когда-нибудь м.б. и напишется), перехожу к двум моим родным теткам Лидии и Елене.
Обе они, как только началась первая мировая война, пошли в сестры милосердия и обе отдавали всю себя этому делу. Лидия больше бывала на передовых, а Елена выбрала себе более печальную и менее почетную долю – она ухаживала за солдатами, заболевшими тифами, поносами и вообще заразными болезнями, считая, что эти солдаты как раз больше всех заброшены и никому не нужны. Это самопожертвование в полном смысле этого слова обошлось ей довольно дорого – она сама заболела сыпным тифом в 1917 г., очень долго болела, у нее почти отнялись ноги, чему, конечно, содействовало и начавшееся вскоре голодное время. Она так и осталась медсестрой на всю жизнь.
Работая в госпитале вновь создававшихся тогда (20-е годы) фабрично-заводских училищ (ФЗУ), она познакомилась с одним из создателей этого – помощником Надежды Константиновны Крупской – Самуилом Эммануиловичем Соркиным, молодым комсомольцем, носившим партийную кличку «Биоз». Они полюбили друг друга, но, увы, их счастье было очень коротко – Биоз, будучи одним из чудеснейших людей, которых мне приходилось встречать, чистый и преданный делу партии комсомолец, беззаветно обожавший Владимира Ильича Ленина – был тяжело болен. С детства у него был порок сердца и он вскоре умер, оставив жену с только что намечавшейся, можно сказать, беременностью. Он очень трогательно просил ее – «Аленушка, оставь ребеночка, не думая, конечно, о тяжелых днях, которые ей предстояли. Она была совсем молода и могла бы устроить свою жизнь, но предпочла остаться верной памяти мужа. Родился сын – ее надежда и любовь, прекрасный, способный, живой мальчик, нежно любящий свою мать и с прекрасными возможностями впереди. К его 17-ти годам началась Великая Отечественная война, и он был убит. Елена Владимировна до конца дней не могла пережить эту потерю. Она продолжала работать медсестрой, затем ушла на пенсию, затем сломала руку и ногу, но ее железный организм выдержал и это, и только в 85 лет она умерла, не теряя втайне надежду, а может быть, была ошибка и сын еще вернется к ней.
С Лидией Владимировной я почти незнакома, если можно так сказать о родной тетке. Став врачом, она уехала из Москвы и только один раз приезжала с двумя дочерями – Ксений и Кирой и мужем Никифором – он был врач из фельдшеров. Во время войны муж ее был судовым врачом, они жили в Севастополе и должны были эвакуироваться с частью войск. Однако когда они шли к кораблю, который должен был увезти их в тыл, на глазах Лидии Владимировны бомбой с аэроплана Никифор Гладков был убит и ранена дочка Ксения. Почти тут же такими же бомбами был потоплен корабль и им пришлось уходить в сторону от Севастополя. По дороге к Семеизу (где теперь живут дочери, внук и правнуки Лидии Владимировны и где она работала врачом детской больницы) старшая дочь Ксения случайно попала в группу людей, которых вели на расстрел и только какой-то посторонний мужчина, не растерявшись, вытащил ее из этой группы. Кира работает педагогом – преподает математику. Ксения, не успев из-за нездоровья закончить Холодильный институт, работала, и с большим удовольствием, в Гурзуфском дворце. Сын Ксении Виталий женат, у него двое мальчиков и хорошая, спокойная жизнь.
Теперь последнее – мой отец. Я пишу о нем потому, что он, конечно, относится также к семейству Лаймингов, как и все жены и мужья, о которых я писала.
Его судьба несколько схожа с судьбой моей матери. Его звали Алексей Алексеевич.
Начну издалека.
Примерно в пятидесятых годах, в Москве, отставной ротмистр – богатый домовладелец Александр Урашев женился в довольно пожилом возрасте на очень молоденькой дочери московских негоциантов Леманов – Эмилии Францевне. Очевидно, это была весьма «стоющий брак», если такая молоденькая девушка была отдана пожилому человеку.
Несмотря на преклонный возраст, у Урашева появились дочь Юленька и двое мальчиков – Николай и Александр. Когда Юле было лет семь-восемь Урашев умер, оставив жену богатой вдовой. Как развивались события, теперь сказать, конечно, невозможно, но на богатую вдову, конечно, нашлись охотники и она вышла вторично замуж за очень красивого, самоуверенного мужчину, который целиком вошел в ее доверие (она дала ему полную доверенность на ведение всяких дел и т.п.) и каков же был ее ужас, когда в один далеко не прекрасный день муж исчез, не являлся несколько дней, в к ней, наоборот, явились какие-то казенные люди, описали все ее имущество, оставив ее буквально нищей, т.к. супруг оказался крупным авантюристом (что-то типа Кречинского), растранжирил ее деньги, продал дом, похитил все драгоценности, кроме м.б. серег и обручального кольца, которые были на ней.
Несчастную женщину кое-как поддержали родные, посоветовав ехать в Петербург или в Царское село, где часто бывал государь и, встав на колени, передать свое прошение – ведь она же была женой военного и имела право на пенсию себе и его детям.
Эмилия Францевна так и поступила. Действительно, прошение было принято, девочку поместили в институт, мальчиков – в кадетский корпус. Сама Эмилия на свою пенсию сняла в Петербурге квартиру и, сдавая одну комнату, тихо и спокойно зажила, попутно давая жильцу или жильцам обеды.
И вот через несколько лет, когда уже близился выход из института молоденькой и хорошенькой Юлии, у Эмилии Францевны появился жилец – красавец хохол, Алексей Романович Шуляченко, блестяще закончивший военно-инженерное училище (в Инженерном замке, бывш. дворце Павла I), фамилия его была занесена на золотую доску (или что-то в этом роде) и впереди у него была великолепная карьера. Вначале Эмилия смотрела на него просто как на жильца, потом влюбилась и поторопилась женить на себе простодушного хохла, отрезав, таким образом, всякие пути к нему ее дочери. Но чему быть – того не миновать. Юленька, выйдя из института, сама не на шутку влюбилась в Алексея Романовича и он, очевидно, отвечал ей тем же. Эмилия Францевна не отличалась красотой, была невероятно маленького роста, но обладала невероятно плохим характером, который, возможно, испортился от всех передряг со знаменитым вторым мужем. А заметив взгляды, которые бросали друг на друга А.Р. и Юля, она впала в неистовое бешенство. Однажды, заболев рожей, от которой она сильно страдала, во время приступов такого раздражения она выскочила на улицу полураздетая, сильно простудилась и вскоре умерла. Не знаю, где они жили тогда, но, наверное, к тому времени он уже хорошо зарабатывал и жили в хорошей квартире.
Молодая пара осталась одна в квартире.
Алексей Романович был старшим из восемнадцати детей, кажется, какого-то невысокого чина военного из запорожцев (А.Р. кончил корпус), воспитанный в очень бедной семье, обладал необыкновенно тонким вкусом и был очень изыскан в своих привычках. Свои рубашки он заказывал только в одном из самых лучших магазинов Петербурга, только из голландского полотна, мебель была красива, изящна и вместе с тем удобна. Даже шоколад он получал по заказу от Крафта. Вместе с тем он был очень расточителен и добр, вызвал следующего своего брата Петра, помог ему получить образование (это еще было в начале его карьеры), затем вызвал к себе сестру Евдокию Романовну, чудесную женщину, которую обожали все.
Я отвлеклась. Итак, они остались наедине. Что делать? Алексей Романович сначала было думал уехать, но потом понял, что это будет слишком грустно и вместо этого выписал из Киева сестру. Судя по старым фотографиям, она тоже была хороша собой, но посвятила себя только другим, так и осталась любимой сестрой и тетушкой. Она была хорошей ширмой для Юленьки. И все было бы хорошо, но наступила беда – должен был появиться ребенок. Не знаю, конечно, где рожала Юлия Александровна, как все это происходило, но что делать с ребенком, как его оформить? И тогда у одного из приятелей Алексея Романовича – не знаю его фамилию, знаю, что он тоже был каким-то профессором, возникла идея – подкинуть ребенка: он предложил собрать у себя небольшую компанию хорошо знающих Алексея Романовича людей, разбавив парой малознакомых и затем в разгар ужина принести – подкинуть к дверям их квартиры корзиночку в девочкой. Сам же он, как хозяин, «убедит» Юленьку и Алексея Романовича взять и усыновить ребенка, чтобы не было так скучно в доме. Сказано – сделано. Собрали вечеринку. Отправились туда оба Шуляченки и Юлия Александровна. Гости мило проводят время, но у всех участников одна мысль – где ребенок, когда же подкинут ребенка… Ужасные минуты переживала сама бедная мать. У нее уже начало накапливаться молоко и не было твердой уверенности, как обернется дело, а вдруг ребенка кто-то перехватит… Наконец раздался робкий звонок, а затем оханье и аханье прислуги, которая с воплями вбежала в столовую – «барыня, там ребенка подкинули!» Барыня и все присутствующие тоже начала ахать и охать, ребенок торжественно был внесен в гостиную, куда перешли все гости и хозяева дома стали уговаривать Евдокию Романовну и Юлию Александровну взять ребенка. Алексей Романович согласился, «пожалев» ту бедную мать, которая вынуждена была отказаться от «своего дитяти». Были вызваны кто-то из полиции. Девочка была усыновлена, о чем в одной и петербургских газет даже была помещена заметка – Варвара Шуляченко получила фамилию своего отца. (Кстати, если бы об отношениях А.Р. с Ю.А стало известно Священному синоду – их могли бы заточить в монастырь. Второй выход – покинуть родину, но на это они не могли решиться).
Прошло несколько лет и вот, в 1881 году, о ужас, еще один ребенок. Подкинуть еще раз – это выглядело бы весьма странным и могло бы навести на подозрения. Что делать? И тогда один из приятелей Алексея Романовича, человек с неудавшейся личной жизнью, предложил свои услуги – давайте, я обвенчаюсь с Юлией Александровной и все станет на место. Фамилия приятеля была Венцковский. Имя его было Федор, отчество не знаю. Действительно, это был единственный выход, кстати, модный в те годы. И было сшито подвенечное платье, и сыграна свадьба (не знаю, пышная или скромная, увы, это уже никогда не узнать!) и «отчим» выдал свою падчерицу за человека, который был старше его самого. Родился мальчик. Ах, если бы все наоборот! Варвара Шуляченко сменила свою фамилию на Вульф уже в возрасте чуть ли не шестнадцати лет, а бедный Ляльчик, как звал его обожавший его отец – всю жизнь таскал на себе фамилию Венцковский, не решаясь назвать отцом человека, которого он так любил. Его большой портрет висел у Алексея Алексеевича в комнате в Осовце, куда он был выпущен молодым офицером и где в это время командиром артиллерии был Владимир Александрович Лайминг. И как-то, будучи у Алексея в гостях, с небольшой компанией собравшихся играть в теннис, Вера Владимировна обратила внимание на чудесное лицо на портрете и спросила: кто это? А.А. ответил – мой дядя, профессор Шуляченко.
Чувствуя свою вину, мальчика баловали, он рос нервным, возбудимым, будучи при этом необыкновенно добрым – любая несправедливость – к человеку, зверю, птице – буквально выводила его из себя. Он болезненно реагировал на душевную боль и страдания, несчастья знакомых и даже незнакомых ему людей, но был при этом очень легкомысленным и поддающимся легко всяким искушениям. Он мог истратить деньги на какую-нибудь совершенно лишнюю прихоть на себя, но тут же и отдать последнее, если видел огорчения. Особенно – если обижали детей.
Его красота и влюбчивость приводили его к беде. Так, например, Алексей Романович был одно время душеприказчиком после смерти богатейшего инженера Кузнецова, и опекуном (что ли?) его возлюбленной – красавицы Ольги Михайловны, владеющей знаменитым Ласточкиным гнездом в Крыму. Желая сделать приятное Алексею Романовичу, она пригласила Юлию Александровну с другим ее сыном, очень больным мальчиком Колей (кстати, этот болезненный мальчик казался Юлии Александровне наказанием за грехи, за смерть матери, хотя она и не была в ней виновата, а грехом ее сожительство с Алексеем Романовичем могло быть только наше дурацкое правило, запрещающее жить падчерице с отчимом. Этого закона нет ни в одной другой нормальной стране) погостить у нее в Суук-Су. Туда же приехал юный Алексей, выпущенный в офицеры и, конечно, тут же пал жертвой прекрасной хозяйки. Отбыв свой отпуск, он с грустью уехал в Осовец, куда был направлен одновременно с другим прекрасным юношей, пылким брюнетом с ярко синими глазами – Владимиром Кодряном. (Алексей был сероглазый блондин). Их в Осовце называли Маркиз и Тореадор и, конечно, многие дамы стали заглядываться на них. Владимир Кодрян сходу влюбился в Олечку Лайминг, а Алексей Венцковский… ну, в общем, прибыв к месту назначения, он написал письма матери и возлюбленной. И, как это часто бывает – перепутал конверты. Трудно передать гнев Юлии Александровны, прочитавшей вместо почтительных слов «дорогая мамочка» излияния пылкого Ромео. Она тут же схватила сына и укатила в Петербург, очень огорчив этим своего мужа, который надеялся, что мальчик окрепнет на Черном море. (Бедный Николай, у него был сильнейший порок сердца, ему сначала пришлось отрезать ногу, а затем он умер в 1912 году в возрасте 26-27 лет). Всегда надо тщательно следить, когда пишешь два письма – в какой конверт и какое письмо ты кладешь. Я это запомнила на всю жизнь.
В Осовце на Алексея Алексеевича накинулась почти такая же яркая, как крымская соблазнительница – брюнетка, жена его полкового командира. Бурный роман сразу же вызвал скандал. Бедняга попал на гауптвахту за какую-то встречу со своей дамой в запрещенном месте. Бедняга грустно проводил время у окошечка, проклиная всех брюнеток на свете. Как-то, идя на теннис мимо гауптвахты, бедного пленника заметила Вера Владимировна и пожалела его от души (кругом вообще все возмущались и самой дамой, и ее супругом и, кажется, им потом пришлось покинуть Осовец), остановилась на две-три минутки переброситься словами. Он ужасно обрадовался. Вера Владимировна была умна, мила, остроумна, не говоря о том, что красива. Сначала она относилась к нему немного насмешливо, но потом, встречаясь с ним довольно часто у своей приятельницы, она влюбилась в него, так же, как и он – чувство любви в нем вспыхнуло довольно быстро и очень крепко утвердилось – ведь она была совсем не такая, как его бывшие пассии, пленяла ее чистота и женственность. Он влюблялся все больше и больше, но его грызло и мучило сознание, что он незаконный сын своего любимого отца, что он какой-то там Венцковский и даже отчество его юридически было Федорович и только за хороший куш писарь сделал его Алексеевичем. Как сказать любимой девушке всю правду? а как же не сказать? Можно ли молчать, и на что он может надеяться… И, все-таки, настал день, когда он признался ей в любви и попросил разрешения прийти к родителям. Всю ночь он метался по комнате, выпил невероятное количество всяких успокоительных капель и, в конце концов, ринулся в омут – пришел к Владимиру Александровичу с полным рассказом о своем происхождении. – Я знаю, говорил он, что вы можете отказать мне, что я даже не могу обидеться на вас.
Владимир Александрович нежно обнял его (ему он нравился всегда и он любил его до самой его смерти, и очень горестно переживал его смерть). – Не волнуйтесь, сказал он, дело в том, что моя любимая дочь тоже пока не имеет моей фамилии. Когда она сказала мне, что вы хотите просить ее руки, я тоже был несколько озадачен тем, как я буду говорить с вами, ведь ваша родня тоже может быть недовольна таким браком. Теперь, как вы видите, мы оба довольны. Я уверен, что в ближайшем будущем мне удастся добиться усыновления и вы женитесь уже на Вере Владимировне Лайминг.
Алексей написал отцу о своей любви и получил такое нежное, такое чудесное письма самыми теплыми поздравлениями и пожеланиями большого счастья. Алексей Романович написал также и Марии Ивановне, и пожелал обязательно познакомиться с невестой своего сына. Пришлось поехать в Петербург. Вера Владимировна ужасно волновалась – на ее пути еще не встречались ученые, тем более профессоры – отец Алексея был профессор химии, а муж сестры Варвары – Александр Викторович Вульф, если не профессором, то уже начинающим крупным ученым. Вообще ученые всегда с некоторым презрением относились к военным, а Алексей Алексеевич попал в корпус только потому, что ленился ходить в реальное училище, всеми силами отбрыкивался и пришлось отдать его в корпус для усиления дисциплины, откуда он приходил домой в субботу и воскресенье, а в четверг, приемный день – туда являлась с громадной корзиной домашних пирожков и бутербродов Варвара – ведь бедный мальчик не мог есть той пищи, которую давали в корпусе. Этих посещений ждал весь класс. Алексей раздавал почти все вкусные вещи, в основном наедаясь по субботам и воскресеньям, и вечером возвращался в корпус опять же с громадной корзиной всякой снеди.
В общем, Вера Владимировна очень волновалась, приехав в настоящую профессорскую квартиру. Пока она ждала выхода Алексея Романовича, который закопошился у себя в кабинете (он был уже очень толст и малоподвижен), она схватила, войдя в детскую, сидящую на горшочке маленькую дочку Варвары Алексеевны – тоже Варвару или Вулю, как она себя называла, и стала с ней нежно разговаривать. С этого момента у нее не было более любящей племянницы, чем Варвара Александровна Вульф – милая наша Вуля, которая передала свою любовь к нам своему племяннику Александру.
Стоило Алексею Романовичу только выйти и только взглянуть на Веру Владимировну, а ей – на него, как они сразу полюбили друг друга. Этот большой и очень толстый, очень добрый и нежный человек всегда располагал к себе всех, а ее, конечно, особенно. Она сразу поняла, что этот человек будет для нее самым родным (не считая, конечно, Владимира Александровича, которого она обожала и которым гордилась). Но, увы, Алексей Романович доживал свои последние годы – он умер в 1904 году, почти сразу после свадьбы сына.
Он прислал ему многое из обстановки, в особенности был шикарный письменный стол работы мастера Дизере – это, конечно, не Гамбс и не самые знаменитые мастера, но Дизере тоже кое-чего стоил.
Он тоже заказал много книг, которые хотела иметь Вера Владимировна. Они все были в разных гладких переплетах – розовых, голубых, зеленых, коричневых, с надписями сверху золотыми буквами – Вера-Ляля или Ляля-Вера. Я помню их несколько шершавую поверхность, немножечко букле и эти золотые буквы.
Алексей Алексеевич был очень хорошим мужем и нежным отцом. Только один раз он, почти плача, тряс меня, возмущенный моей жестокостью. Я не знаю, что произошло со мной, я тоже была доброй девочкой, но очень любила, чтобы все было красиво, а тут мы ехали в Крым, а в соседнем купе ехал один овдовевший полковник с двумя девочками. Девочки были какие-то некрасивые, в сереньких клетчатых платьицах и ужасно мне не понравились их прически – зачесанные назад волосы с гребнем посередине.
В Харькове мои родители и полковник ушли пообедать, а мы остались вместе в купе. Девочки сидела и исподлобья смотрели на меня, и тут я кинулась на старшую (девочек звали Зоя и Лида, до сих пор помню) и то ли поцарапала, то рванула за эту прическу. Родители вернулись к полному разгрому.
Почему ты бросилась на бедную Зою, спросили меня. – Ох, она такая некрасивая… и вот этот ответ привел моего бедного папу в ярость. Вместо того, чтобы пожалеть бедную сиротку, его дочка так гнусно поступает. Я ясно помню, как он тряс меня за плечи и повторял: как ты можешь, как ты можешь, в кого ты такая… Увы, это не помогло, я все равно не могла дружить с некрасивыми девочками и почти бегала за хорошенькими…
Папа умер 36-ти лет за месяц до Октябрьской революции. На его похороны пришли все его солдаты – они выстроились в Козицком переулке вниз, по направлению к Пушкинской (тогда Б. Дмитровке) улице. Я слышала команду, когда выносили гроб и ставили его на лафет. Солдаты отдали ему последнюю честь, а дедушка, который вышел вместе со мной, сказал: «Смотри и запомни, как хоронят твоего отца – в то время, когда с офицеров срывали погоны!»
Папа вел школу прапорщиков, эта молодежь тоже очень его любила и все они поехали вместе с мамой в Петроград, куда бабушка Юлия Александровна увозила сына, чтобы похоронить его рядом с отцом. Похоронив папу, мама вернулась в Москву, а бедная Юлия Александровна, потеряв второго сына – отравилась. Она пробовала травиться и тогда, когда умер Коля, но тут же рассказала об этом и дала себя спасти, но смерть старшего сына настолько ее убила, что она твердо молчала и промучившись несколько часов – умерла. Она считала себя виновной в смерти своих сыновей – ей казалось, что над ней проклятие.
II.
Для полноты сказанного о семействе Лаймингов, необходимо назвать еще одно лицо, тесно связанной с Марией Ивановной и Владимиром Александровичем до последних минут его жизни – сестру Марии Ивановны – Александру Ивановну Виноградову (урожденную Будунову).
Отнюдь не обладая несколько меланхоличной миловидностью старшей сестры, Александра Ивановна отличалась необыкновенной живостью, остроумием, даже насмешливостью и веселостью, несмотря (а может быть, именно поэтому) на очень мрачный и тяжелый характер ее мужа – жандармского офицера (чина не помню) Антона Сергеевича Виноградова. Будучи в Москве, да и при некоторых посещениях в Финляндии – она всегда была в самых дружеских отношениях с Владимиром Александровичем, вовлекая его в какие-нибудь розыгрыши, иной раз даже в трамвае или на улице, причем В.А. всегда очень охотно поддерживал ее штучки к величайшему удовольствию окружающих. Именно Александра Ивановна подсказала им, уже потерявшим всякую надежду на усыновление старших дочерей (Веры и Ольги) удачную мысль – обратиться к бывшему священнику Гатчинской церкви, который, как я упоминала раньше, очень уважал старика Будунова и который, по счастью, оказался личным духовником Николая II.
Александра Ивановна осталась вдовой с сыном Анатолием.
У нас принято смотреть на жандармских офицеров – наверное, это совершенно правильно – как на цепных собак царизма. Среди них были и идейно преданные престолу, а были и те, кто шел в жандармы из выгоды (платили им больше, чем обыкновенным офицерам, правда, их презирали достаточно, даже не скрывая). Каков был путь Антона Сергеевича я, конечно, не знаю, но сама Александра Ивановна рассказывала, что во время революционных событий в Одессе, когда было выпущено несколько революционеров (Антон Сергеевич в это время переводился из Одессы в Калугу) и Александра Ивановна, оставшись дома одна и больная, буквально тряслась от страха, ожидая, что к ней придут какие-нибудь мстители как к жене жандармского, но вместо мстителей к ней забегали выпущенные из тюрьмы женщины и говорили, чтобы она не волновалась, т.к. они помнят ту помощь, которую весьма незаметно и умело оказывал Антон Сергеевич, как-то так устраивал, что ожидавшие допроса могли общаться друг с другом и передавать нужные сведения, передаваемые затем посещавшим их «невестам», «женихам» или «близким родным».
Виноградовы никогда не скрывали, кто был их муж, отец и дед.
Тяжелый характер Антона Сергеевича гнетуще действовал не только на Александру Ивановну. Он не был «своим» и в семействе Будуновых и если, приезжая на лето в отпуск, потомок древних рыцарей и амазонок – Владимир Лайминг весело, по знаку хозяина Ивана Ивановича, в свою очередь опускал свою ложку в общую миску со щами, не раньше и не позже остальных, беря из кастрюли полагающуюся ему порцию мяса, то Антону Сергеевичу подавалась супница с бульоном и жарился бифштекс.
После смерти мужа Александра Ивановна с сыном поселилась в Москве, в Большом Козихинском переулке, в уютной четырехкомнатной квартире, со вкусом обставленной Анатолием Антоновичем, удачно окончившим юридический институт, имевшим большие связи, очень остроумным, деловым, практичным человеком, с великолепным характером и большой выдержкой, которая ему очень помогала в жизни. Будучи попутно помощником по гражданской линии у Владимира Александровича в Военно-ликвидационном управлении (мой отец был адъютантом), он теснее сблизился с нашей семьей. Вера Владимировна (моя мама) была его любимой двоюродной сестрой еще с детства – он мальчиком считался ее верным рыцарем – не спускал с нее глаз при свиданиях (у них была разница в летах – 7-8 лет). Он всегда старался достать моим родителям – они были большие театралы – хорошие билеты или даже контрамарки в Малый или Художественный театр, в любимое мамой кабаре «Летучая мышь» (где у него был знакомый директор) – слово «кабаре» в представлении с моей мамой как-то не вяжется, но дело в том, что это был удивительно изящный, тончайший и художественный в полном смысле этого слова – театр (созданный артистами Художественного театра Балиевым и, кажется, Тарасовым). Там шли прекрасные вещи (миниатюры) «Менуэт» Мопассана, «Шинель» Гоголя, «Работник Балда» Пушкина и пр. В этом же театре начинала свою карьеру Валерия Барсова, впоследствии народная арт. СССР.
Этажом выше, в доме, где жили Виноградовы, жила семья замечательной женщины – Анисьи Ивановны Литвиновой. Оставшись довольно рано вдовой (муж ее был наборщик), она своим трудом, не стесняясь никакой работы, вырастила и дала образование своим пятерым дочерям, платившим ей всю жизнь самой нежной любовью, уважением и заботой. Не только дочери – внуки до сих пор бережно хранят о ней самую светлую память.
Две старшие дочери – Александра и Мария Семеновна были прехорошенькие, а Мария к тому же обладала чудесным голосом, ей предсказывали оперную карьеру, но из-за невероятной застенчивости, она могла петь только в хоре.
Третья дочь, Анна, не отличалась красотой старших сестер, была очень умна, начитанна, образованна, знала французский и английский языки – могла читать в подлиннике произведения лучших иностранных писателей. Она была любимой дочерью отца, который, в отличие от обычных наборщиков, часто не вникавших в то, что набирают, был образован и начитан.
Если четвертая – Ольга, была несколько бледнее своих сестер, то самая младшая – Елизавета – была полна жизни веселая, хохотушка, сметливая, очень музыкальная и, безусловно, из нее получилась бы великолепная характерная актриса, имея она возможность продолжить свое театральное образование. Но, увы, в те годы (1926-27) была безработица, места брались с боем и держались за них буквально зубами, манкировать работой для каких-то там актерских занятий, когда «на носу баланс» нечего было и думать.
В первые дни революции, когда бывали «налеты» и организовывались ночные дежурства жильцов в парадных подъездах, Анатолий Антонович близко познакомился с Александрой Семеновной.
Она была прелестна как куколка, с каштановыми короткими кудрями, большими карими глазами, изящной фигуркой (она была в разводе с мужем, и ночные дежурства, в конечном итоге, привели к серьезному роману, а затем – к браку.
Мечты Александры Ивановны найти своему единственному обожаемому сыну невесту – юную и невинную, с хорошим положением (о приданом в те времена уже не говорили) разбились в прах – а вообще, есть на свете женщина, которая могла бы быть подходящей женой любимому сыну? – а тут еще и разведенная! И хотя свекровь старалась не показывать своего разочарования, все же оно, конечно, где-то и как-то сказывалось и отношения у них были довольно холодные.
В 1920-м году, когда в нашей квартире в Настасьинском переулке, куда мы переехали в ноябре 1919 г. из Козицкого переулка, стало невыносимо жить от холода, Анатолий Антонович предложил тяжело заболевшему Владимиру Александровичу переехать в комнату в их квартире. Одну из комнат – бывшую гостиную – у них отобрал бывший сослуживец и почти приятель Анатолия Антоновича, оказавшийся впоследствии потрясающей сволочью, одна комната была у Александры Ивановны, а две последние небольшие занимали Анатолий с женой, туда и переехали Мария Ивановна с Владимиром Александровичем. Александра Ивановна приютила у себя Ольгу Владимировну с младшим сынишкой Юрием, Алексея Кодряна, которому в ту пору стукнуло 12 лет, уложили на сундук в коридоре, откуда он, бывший уже с самых «младых ногтей» любителем прекрасного пола, с восхищением следил за проходящей из комнаты в кухню и обратно прелестной Александрой Семеновной. (Ему сейчас уже 78 лет, но до сих пор он помнит свои впечатления «с сундука»). Мама, братишка и я – остались в Настасьинском.
В доме Виноградовых действовало паровое отопление и было тепло. Однако Лайминги и Кодряны недолго там прожили. Владимир Александрович умер в феврале 1920 года, Марию Ивановну, Ольгу Владимировну и детей увез Владимир Николаевич Кодрян, находившийся в то время на Украинском фронте – сначала в Харьков, а потом в Киев. Лидия Владимировна Лайминг, окончив медицинский институт, уехала куда-то по назначению на Юг, оставались в Москве только мы трое и Елена Владимировна, которая в 1925 году вышла замуж, но вскоре овдовела (о ее муже я писала раньше), оставшись с маленьким сыном Володей (погибшем в Великую Отечественную войну).
Александра Ивановна очень любила своих племянниц и их детей, и особенно нежно относилась к сыну Елены – Володе, который платил ей взаимностью. Зная любовь бабушки к внучке Марине (о ней дальше), ожидая в гости тетю Шуру, Володя всегда покупал или лишнее пирожное, или 50-100 гр. конфет – «угостить Марину».
К безграничному горю, в 1937 году Александра Ивановна потеряла своего любимого сына, Анатолий Антонович скоропостижно умер сравнительно молодым от стенокардии и всю свою любовь она перенесла на внучку Марину.
Марина взяла все самое лучшее от своих родителей и бабушки. Ум, упорство в достижении поставленной перед собой цели, талантливость (она пишет прекрасную музыку, стихи, очень хорошо рисует), она в совершенстве знает французский язык – работала вначале переводчицей и ездила на всякие зарубежные конференции, затем из-за слабого здоровья стала преподавателем в Университете, выпустила свой учебник французского языка.
Ее, какая-то особая, прерафаэлитская (или, может быть, ботичеллиевская внешность) – тонкая гибкая фигурка, длинные ноги, нежный поворот шеи, интересное лицо, уменье вести беседу, быть интересным рассказчиком и одновременно внимательным слушателем – не могли не привлечь внимания одного из замечательнейших, талантливейших ученых нашей эпохи Александра Николаевича Несмеянова. Этот изумительный человек полюбил ее – они были замечательной парой – она посвятила ему всю свою жизнь: до последнего вздоха, до последней минуты его жизни – она была рядом с ним.
Еще несколько слов о семье Будуновых, т.е. об Иване Ивановиче младшем и Михаиле Ивановиче.
Кто из них был фотографом – не знаю, вообще сведений у меня о них очень мало. Знаю только, что у каждого были дочери и у кого-то – кроме дочерей и сын.
Для полноты сказанного о семействе Лаймингов, мне хочется добавить еще одно лицо, тесно связанное с Владимиром Александровичем до последних минут его жизни – а именно сестру жены Владимира Александровича Марии Ивановны – Александру Ивановну.
***
Можно было бы продолжать и продолжать, но тогда это будет уже история МОЕЙ жизни и МОЕГО окружения, а это вовсе не входит в мою задачу.
***
ДОЖДИ В ДОРОГАХ
24/XII/1984 – 6/I/1985
Сегодня сочельник, дорогой Виталик, а в нашем Свеаборгском доме елка всегда зажигалась в сочельник – м.б. это шло от прабабушки – Александры Федоровны Герлах , но, возможно, и со стороны моих родителей – а там бабушка урожденная Урешева, а дедушка – «щирый» Шуляченко из запорожцев! – но там елка тоже зажигалась 24-го декабря.
Это был наш самый любимый день! Во-первых, у нас все же не было твердой уверенности – будет ли елка, потому что двери гостиной были наглухо заперты уже с 22-го декабря и все наши попытки как-то пронюхать – именно пронюхать запах хвои – никак не удавалось (комнаты наши – т.е. Венцковских и Кодрянов были на первом этаже, а елка – в гостиной на втором. Туда вела лестница, которая, доходя до первой, что ли, площадки, раздваивалась и соприкасалась с концами коридора, ведшего направо – к столовой, а чуть в сторону – в дедушкин кабинет, спальни и там дальше в комнаты прабабушки и ее дочери Ольги Александровны – тети Олечки, а налево – к большой гостиной, из которой дверь была в зал и там переходила в гостиные офицерского собрания, где иногда днем нам нравилось бегать от гостиной к гостиной (они были уютные и небольшие) и мечтать о первом бале (кстати, так и не состоявшемся). Я отвлеклась, прости, правда, 21-го нас вызывал дедушка на лестницу, завязывал глаза и говорил: «сейчас что-то пройдет мимо, можете немножко пощупать», но «это» проносилось очень быстро и мы могли чуть пощупать еловые мягкие иголочки и вдохнуть запах елки – и в нас загоралась некоторая уверенность, что елка будет.
Итак, наступало 24-ое. Уже с утра начиналось томление, страх с кем-нибудь поссориться, например, с твоим папой, с которым мы всегда немного цеплялись – и тогда – ужас! – но вот уже нас одели, уже мы встретили внизу, не поднимаясь еще наверх, пришедших гостей – трех девочек, моих подруг, и внука дедушкиной сестры Аделаиды Александровны – Алю Евланова, мимолетом на одну секунду задержались около высокого трюмо у развилки коридора (по-теперешнему – холл) и – взгляд на глухо-туго запертую дверь в гостиную – тишина, в коридоре кроме нас никого нет – полусвет-полутьма, кто-то загоняет нас в дедушкин темный-претемный кабинет (его окна – в сад и на соседний казарменного типа дом с заделанными окнами – оттуда ни капли света – в коридорных окнах мерцают далекие огни Гельсингфорса. Темнота. Молчание. Мы не решаемся заговорить даже шепотом. Чуть постанывает Алечка Кодрян (твой папа), очень чувствительный и немножко боязливый мальчик – на него действует темнота больше, чем на нас – я-то вся в напряжении, в гадании – есть ли – ЕСТЬ ЛИ ЕЛКА!?!
И… заливается колокольчик! Сначала издалека, потом все ближе и ближе его серебряный звон… мы вырываемся из кабинета и полуослепленные кидаемся навстречу дедушке, который, слегка прихрамывая, такой любящий и такой любимый, идет нам навстречу с колокольчиком, извещающим, что начинается радость, что сбылись все надежды, что впереди столько удовольствия и наслаждений. Дверь в гостиной настежь и там – вот она, долгожданная и всегда неожиданная, вся увешанная серебром, игрушками, маленькими яблочками и мандаринчиками, хлопушками, свечками, блистающей ватой… а под елкой – ну, конечно – для меня книжки… книжки и солдатики, и сабли, и каски и барабаны, и лошадки для мальчиков.
И тут же – точеная, как камея, с нежной улыбкой – моя мама и рядом с ней высокий, красивый блондин ( Какая пара, сказал про них заехавший как-то еще в Осовец, когда они были женихом и невестой – знатный генерал – до чего же красивы и как похожи, вернее, как изящны – обратился он к Владимиру Александровичу. – Это моя дочь и ее жених, с легкой гордостью ответил В.А. – Ну, поздравляю).
А чуть подальше – яркая красота – оригинальный излом бровей, бархатные темно-карие глаза, великолепная фигура – Ольга Владимировна и серо-синеглазый, похожий на тореадора, брюнет – Владимир Николаевич Кодрян – человек бешеного темперамента (в отношении дела, работы), для которого не существовало никаких преград в достижении цели (кстати, всегда приносящих пользу для дела и людей), Это наши дорогие родители, а твои, милый мой Талик – дедушка и бабушка, и тетка с дядей. Они смотрят на нас и смеются от радости нашей радости, ведь они так старательно убирали эту елку, так обдумывали каждый подарок (кстати, они обожали самый процесс украшения – как мне говорила моя мама – они почему-то обязательно приносили из офицерского собрания пиво и потихонечку тянули его, навешивая украшения. А звезду почему-то очень любил прикреплять Кодрян, а Венцковский всегда держал лесенку, по которой Кодрян взбирался, а жены тихонько шептали: Володя, осторожно! Лелик, не упади! – Лялечка, держи лестницу хорошенько, ты держишь, смотри, чтобы Володя не упал).
У нас разбегаются глаза. Вот наши молодые тетушки Лида и Лена с их подружками – слегка удалились – гостиная была метров сорок – и вот, наконец, налево от елки, в глубоком кресле с высокой старинной спинкой, около рояля – в черном нарядном платье – прабабушка, а за ее креслом, как часовые – обе дочери: Аделаида и Ольга, и среди них – старший сын Павел Александрович – дядя Паша (о нем все есть в большом описании, надеюсь, они тебе его пришлют) – он был инспектором военных высших училищ – помощник вел. кн. Константина Константиновича и отличался необыкновенной выдержкой – мог выстоять, не переменив центр тяжести на ногах в течение всей церковной службы, если он попадал в церковь во время своего инспектирования и юнкера держали пари и проигрывали те, кто говорил, что переменит ногу (это мне рассказывал один очевидец, не зная даже, что я его родственница).
А рядом с бабушкиным креслом – рояль и на нем – как символ их ограниченных средств в более молодые годы – традиционное угощение: мятные пряники и медовые.
Последний раз прабабушка была на елке в 1910 году. Она умерла 89-ти лет, не дожив до своего 90-ления – она сломала ногу, от неподвижности заболела пневмонией. В этом же году родился твой дядя Юра, я помню, как его крестили – в большой серебряной (думаю, что не настоящего серебра) купели – в той же гостиной, где была елка, были священники в парчовом облачении и пел хор, а на улице, в саду уже было тепло.
Последняя счастливая елка была в 1913 году, когда мне было уже 8 лет, и мы уже два года как жили в Выборге – мой папа поскандалил со своим начальством и дедушке пришлось папу отправить в Выборг, где начальником артиллерии был его младший брат Михаил (начальника он тоже куда-то отправил) и только приезжали на несколько дней на Рождество – так же, как и твои родители. Твоя бабушка тоже не поладила с женой начальника твоего деда – это было очень скоро после приезда из Осовца в Свеаборг, и после рождения твоего отца – он тоже родился в Свеаборге 31 (17) марта 1906 года – за несколько месяцев до знаменитого бунта – о нем отдельно, и через два-три месяца после приезда деда и всех нас в Свеаборг.
Дело в том, что Ольга Владимировна была немного близорука и к тому несколько рассеянна, и вообще больше всего на свете ее занимал еще совсем маленький сынишка (Алексей был вторым ребенком, первый, Александр, мальчик необыкновенной красоты – прожил всего несколько недель и умер от какого-то совсем непонятного детского рака). Иными словами, встречаясь с супругой начальства, она не здоровалась с ней первая и, кажется, на какое-то ее замечание по этому поводу дала ей понять, что ей вообще на нее наплевать – ну, конечно, не в такой форме, как это я пишу, но, может быть, даже и в более обидной. Поэтому опять пришлось перевести Кодряна в Кронштадтскую крепость. Кстати, они были переведены раньше нас, и я с твоим папой встречалась, в основном, близко только до его двух лет. Мы не очень дружили: я вообще была довольно раздражительна, а он – плаксив. И вот однажды, когда я сидела в своем стульчике-колясочке в столовой, Алечка ковылял на еще не совсем окрепших ножках вокруг стола и, как назло, теряя равновесие около меня, несколько раз зацепил мои волосы. На третий раз я его как следует стукнула и вот – он был первый, предсказавший мне безбрачие – он заплакал и сказал – «ты такая злая, за тебя никто никогда не выйдет замуж». После него еще двое мужчин мне об этом говорили – но в другой совсем форме (но это к делу не относится).
Итак, нас раскидало. Мы жили в Выборге, твои – в Кронштадте. И как-то на Пасху или перед Пасхой мы поехали в Кронштадт – вперед это было еще ничего – лед был еще крепкий, ехать туда можно было на финских извозчиках – вейках – нет, это было перед Пасхой, конечно. Мы приехали довольно поздно. Тогда между твоими бабушкой и дедушкой были напряженные отношения, потому что против воли твоей бабушки Вл. Ник. был выбран распорядителем офицерского собрания, которое он поставил на невиданный шик, а Ольга Вл. была против, она была очень щепетильна и ей все виделись растраты. Но встретили они нас очень радостно. Ольга Вл. была очень красива тогда, я помню, сразу, как только мы вошли, она меня поразила – до чего была эффектна. Во-первых, она стала блондинкой – понимаешь, при ее черных глазах, и была она в облегающем черном бархатном платье. Я особенно это запомнила, потому что нас уложили спать пораньше, а взрослые продолжали играть в карты – и все, кажется, приходили какие-то гости, и вот бедные хозяева – то один, то другой, выскакивали ненадолго в нашу спальню и, приткнувшись к кроватке, засыпали на несколько мгновений крепким сном. Как она была хороша с золотыми волосами, в черном бархате, притулившаяся к темному одеялу сына! На другой день был солдатский спектакль, выступали сами солдаты, я не помню, конечно, ничего кроме того, как один из актеров, одетый в женское платье, садясь, тащил табуретку между ног – как садятся вообще мужчины. И какого-то солдатика, певшего песенку с припевом – «такой маленький горшочек». Этот припев запомнился очень маленькому Юрочке и он все время это повторял. А на следующий день Аля или Юра – женились на какой-то девочке, пришедшей в гости и кто-то из братьев был священником, венчавшим их. Кстати, мелкая деталь из жизни твоего папы – уже в Москве ему почему-то захотелось быть служкой в церкви, по-моему, ему просто хотелось носить полагающиеся к этой должности детали костюма, да и вообще в нем, наверное, пропал актер – он очень истово выходил из алтаря, неся то большую свечу, то еще что-то – какой он был прелестный мальчик – с такими синими-синими глазами и розовой мордашкой. А как он влюблялся! В нашем доме жила ученица балетной школы, очень интересная 14-летняя Лила, за ней уже ухаживали юнкера и гимназисты старшего возраста – и как же был в нее влюблен А.В. Кодрян! Как он рыдал, когда в 1917-м году, летом, его увозили на дачу в Троице-Сергиевскую лавру. – Я не могу без Лилы! – говорил он. Но родители, конечно, были непреклонны. Да, так вот почему-то для этой свадьбы на голову невесты надели покрывало кружевное с подушки и обильно посыпали пудрой Коти (я запомнила навсегда эту коробочку и встречаясь с ней значительно-значительно позже, вспоминала эту замечательную свадьбу). Он был очень нежный. И не успели мы раздеться, приехав в Кронштадт, как он к вечеру уже начинал плакать – почему ты плачешь, Алечка, ты не рад, что приехали Венцковские? – Да, конечно, ну ведь они скоро уедут и больше, может быть, не приедут, тихо плакал он.
Кстати говоря, он был недалек от истины – обратно мы ехали уже по почти растаявшему заливу. Хорошо, чтобы темно и мы не видели всех тех луж, мимо которых мы проезжали и в которые мы въезжали. Я бы, наверное, умерла от страха – я вообще была трусиха.
Больше мы никогда в Кронштадте не были. Встречались в Свеаборге, а в 1914 году сначала мы – еще до войны, а потом твои родители с бабушкой приехали в Брест дедушка был мобилизован, вернее, был все время в казармах – и мы довольно грустно (из-за общего настроения взрослых – ведь было кругом предательство, не было снарядов – я помню отчаянные телеграммы на обеденном, почему-то, столе, очевидно папа, как адъютант дедушки, вскрывал их за утренним кофе: Пришлите снарядов, просил Осовец, единственная крепость, мужественно сражавшаяся до последнего снаряда и, главное, бессмысленно, т.к. появившаяся у немцев Большая Берта крушила все заграждения на своем пути). Это вызвало также и приказ верховной ставки об эвакуации Бреста – в Бресте, кстати, тоже уже не было снарядов – сильный взрыв разбудил меня как-то утром, Лялька еще спал, а мама уже ушла пить кофе – с треском разбилось окно, взлетели огненные камни и я с воем бросилась с постели прямо в объятия бежавших мне навстречу просителей, которые чинно сидели где-то в ожидании приема у папы, какой-то старичок держал меня в руках и крестил, все время что-то приговаривая. Взорвались запасы – и снаряды носились как оглашенные по всей территории Бреста, какой-то дымящийся осколок денщик принес с чердака – он ужасно вонял тухлым крутым яйцом – после этого я их не могла есть, и как раз в этот же день ближе к вечеру раздался телефонный звонок – на вокзале на путях стоял поезд, в котором находился Владимир Николаевич. Он очень волновался, узнав о несчастии в крепости. Когда особая опасность миновала, твоя бабушка в тетей Лелей поехали к нему, нашли его и затем дедушка прикомандировал его к себе. У меня в альбомчике есть стихотворение на память твоего папы: «Пишу тебе, Верочка, на память стихотворение. Начинаю тебе писать. Хочу тебе писать, когда мы были с тобой и катались на гигантских шагах. И когда ходили к ключу. И когда-то был взрыв, и когда мы были на форту. Когда мы были вместе и когда мы уехали в Лугу. Помнишь ли ты? Твой Аля».
Брест в то время был маленький, еврейский городишко. В основном населенный бедняками и не имевшими ничего, кроме своих маленьких домишек и лавчонок. И вот, градоначальник решил выселить всю эту бедноту ввиду того, что во время войны они могут… не знаю, что он думал и что имел в виду, но, во всяком случае, вся эта беднота стала искать спасения у дедушки, вернее, конечно, они в один из наших приездов в город кинулись к папе и чуть ли не целуя руки, стали умолять помочь им. Папа доложил – дедушка сказал: никакого выселения, все делают, как хотят, кто хочет – едет, кто не хочет – остается. Градоначальник с претензией явился к деду – вы ведаете крепостью, но городом ведаю я! « Сейчас война, всем ведаю я, понимаете! И не смейте никого тронуть, будете отвечать». Градоначальник поджал хвост. А в синагоге тут же начали молиться и вспоминать дедушку – и это было очень долго – во всяком случае, жена зубного врача из Бреста, к которому мы ходили время от времени чинить зубы – он, кстати, был прекрасным врачом – примерно в начале 25-х-26 годов ездила в Брест, и хотя мы с мамой были просто бедняки, а она шикарная женщина – встретив нас, открыв нам дверь, низко поклонилась и сказала: «я только что из Бреста – синагога до сих пор молится о вашем отце и поминает его». Это было так приятно слышать.
Примерно в конце августа начались первые налеты. Помню, я с братишкой шла с урока английского языка и навстречу нам бежал денщик Тихомиров – он схватил Ляльку на руки, хотя ему было уже шесть лет, но Тихомиров был замечательный и очень любящий денщик, и мы побежали – «мамочка послала за вами, скорей, немецкий аэроплан приближается!»
Я, конечно, впала в дикую панику, хотя никакого урона этот аэроплан не принес – куда-то бросил парочку бомб, может быть, даже около нашего сада, но тогда это был такой мизер! Но дедушке надоело терпеть наше присутствие в крепости, вызывающее лишние тревоги за нашу жизнь, с него хватало и горестей, связанных с наступлением немцев, с невозможностью защищать крепость (кстати, его, как всегда, назначали на уже разваливающееся место, как было со Свеаборгом), она была недостаточно укреплена – хотя это было уже ни к чему, но все же у него была надежда, и он очень тяжело переживал потом приказ верховного об эвакуации – и вот через два-три дня после первого налета – мы расстались со своими любимыми. Я до сих пор помню этот серенький, холодноватый день… Прошло семьдесят лет, но как ясно все это встает перед глазами! Тогда, в этот день я впервые в жизни поняла, что значит слово «НИКОГДА». Все уже были внизу, усаживались в автомобиль, я немного задержалась и вышла из комнаты уже одна, закрыла дверь, обернулась – никогда не войду туда… вошла в залу – два трюмо и в обоих отражается мой каждый шаг, последний здесь, в этом зале, последний раз отражаюсь в этих трюмо – спускаюсь, каждая ступенька – в последний раз вот ниже этажом штаб – вышли писари: счастливого пути, тихо говорят они, я молча благодарю их, кивая на прощание. Открыла тяжелую дверь на улицу – вот две полосатые будки, в которых Аля и Лиля, взяв свои детские ружья, встав на караул, приветствовали заехавшего в крепость вел. князя Кирилла Владимировича с женой Викторией, а он, улыбаясь, отдал им честь (бабушке пришлось устраивать шикарный обед для всей свиты и их высочеств – она ужасно сердилась – жаль было денег)… как давно это было… умещаюсь в автомобиле где-то между мамой и дедушкой – папа и Лялька рядом с шофером – какие вместительные были автомобили! Там все – и бабушка, и тетя Оля с Юрочкой. Поехали. Над нами высоко-высоко вертится немецкий аэроплан в окружении сереньких облачков – были тогда же зенитки? – Поехали. Прощай, крепость! Выехали за ворота – Тираспольские, кажется, не помню, вернее, не знаю, забыла, едем мимо большого сада на слиянии Буга и Муховца – какие там были черешни и сливы и, главное – шампиньоны на дорожках – и рядом, около порохового погреба, сразу же за проволочным заграждением – там они были особые – но часовой следит: отойди – а я тяну руку, как только он поворачивается ко мне спиной и, в конце концов, мне удается достать наиболее близкие и уйти, что бы не доставлять лишних мучений бедному солдатику – уже ничего не видишь, слезы застилают глаза, ведь через какой-нибудь час мы уедем, а они ОСТАНУТСЯ, их, может быть, убьют и я НИКОГДА ИХ НЕ УВИЖУ!!! Вокзал. Поезд. Наш специальный вагон. Зачем нам целый вагон, спрашивает бабушка, но так распорядился начальник вокзала: как же семье такого коменданта! Боже мой, как я все это помню – эту небольшую группу любимых людей. Какие серые – мертвые лица у мамы и папы, у мамы слегка шевелятся губы, папа молчит, только смотрит, не отрываясь. Вот шофер Тарасов схватил в объятия Ляльку – он его очень любил, ведь Лялька с ним ездил каждый день – он великолепно научился править автомобилем – всегда, когда дедушка с папой ездили по фортам, он их сопровождал, сидя у папы на коленях. Тарасов называл его ласково ужасно смешным именем – «Ляля-пусик-кролик-тормозила». Все. Вошли в вагон. Мальчики уже отвлеклись – даже сентиментальный Алечка, но он ведь не очень любил отца – по существу, он его нечасто видел, а его мама и братик – вместе с ним. Начинает накрапывать дождь. На минутку вышли. Еще раз поцеловали друг друга, вошли. Тронулся поезд, капли дождя оседают на окошках, вот идут рядом с поездом – дедушка, папа, дядя Володя и приехавшие на вокзал из госпиталей, где они работали сестрами – тетя Лида и тетя Лена. Уже не видно никого. И я отхожу к противоположному окну. Мне видно купе – в уголке, прижавшись, сидит бабушка, в руках у нее большой ларец. – Зачем он вам, мамочка? – спрашивает моя мама. – Зачем? Ах, да, там все столовое серебро, кажется, отвечает бабушка, зачем серебро, если их убьют!
Мимо мелькают скромные белорусские деревеньки с большими гнездами аистов на крышах. И все затянуто дождем.
В дороге были разные небольшие события – к нам ворвались пьяные офицеры, которые сразу же пришли в себя, увидев наших мам и бабушку – мы им выделили несколько купе – нам вполне хватило трех – и третий – для прислуги женской. На станции Лида поймали дирижабль, мальчики по этому поводу носились, как оглашенные. Потом была Луга, где мы тихо жили наверху, в доме воинского начальника – мужа маминой кузины тети Нюты – для бабушки была прекрасная комната, а нас – Кодрянов и Венцковских – запихали в две пустые наверху, где стояли кровати, взятые, очевидно, из госпиталя, потому что от них ужасно разило карболкой и меня все раздражало привыкла я, Виталик, к красивой обстановке с самого детства и это убожество выводило меня из себя (и сейчас выводит, но я уже смирилась). И вот туда, через неделю или чуть больше – ночью буквально ворвался мой папа с сообщением: все живы и здоровы, вырвался на час на автомобиле – дедушка и Кодрян в Минске, все эвакуировано благополучно, крепость взорвали, всю обстановку сокрушили, чтобы ничего никому не доставалось – войска в порядке, но дедушка очень переживает, до последней минуты надеялся, что останется защищать, но приехавший в крепость верховный дал приказ эвакуировать. Через несколько дней они были в Витебске и туда ездила на пару дней моя мама, потом мы уехали в Петроград, не зная, собственно, что будет дальше и ждали дедушкиного распоряжения. Я, конечно, наслаждалась – мы жили с мамой в гостинице, бабушка и твои у дяди Паши на Гончарной 16. Получили телеграмму – выехать в Москву – и 30 октября 1915 года (старого стиля) мы вышли на Каланчовскую площадь из Николаевского вокзала (тогда так назывался Ленинградский вокзал). Грязь, опять дождь – боже мой, сколько дождей сопровождало нас в наших дорогах! – встречают Виноградовы, бабушкина сестра Александра.
Начинается жизнь в Москве. Дедушка – всеми осадными запасными бригадами и начальник Военно-ликвидационного управления. Папа и твой дед – адъютанты. В Военно-ликвидационном помощник по штатской линии – сын А.И. Виноградовой дядя Толя. Первое время все идет хорошо, хотя настроение у всех плохое – поражение на фронтах, этот Распутин, предательство, но кое-как дела идут. И вот в Военно-ликвидационном дедушка «погорел», что, кстати, спасло его уже в первые годы революции. В управление поступило ходатайство помещиков и всяких богачей, потерявших свои имения и пр. во время войны – о выплате им государством их убытков резолюция высочайшая была – «рассмотреть». А В.А. Лайминг ответил: если выплачивать богачам, то надо выплатить и беднякам, потерявшим совсем все. Так он и ответил, и этот ответ, повлекший к снятию его с поста в царские времена, сослужил ему прекрасную службу в 1919 году, когда его арестовали. Мы, зная, что на нем висит Свеаборг, никак не рассчитывали увидеть его вновь. Но твоя бабушка Ольга Владимировна, такая, казалось бы, рассеянная, нашли писарей, работавших в этом управлении, нашла эту бумагу и с ней помчалась в ЧеКа, и вскоре и твой дедушка (он тоже, конечно, был арестован. Мой папа умер за месяц до Октябрьской революции), и мой дедушка вернулись домой и вскоре начали работать в Главном Артиллерийском управлении Владимир Александрович консультантом, а Владимир Николаевич – что-то с войсками, ездил, уезжал, возвращался – я уже не помню. Помню только, что в 1920 г. после смерти дедушки, он увез всех, кроме нас троих на Украину. Владимир Александрович с удовольствием вспоминал ЧеКа, потому что был очень интересный следователь, с которым он мог спорить всю ночь напролет. Все! Можно еще без конца, но я хочу еще небольшую заметочку о Свеаборге для тебя – то, что я знаю со слов мамы и тети Лели.
Целую тебя и твоих. Тетя Вера.
Прости за ошибки, опечатки, неясность мыслей, но пишу сходу и переделывать некогда. Я могу только на машинке, у меня болит рука писать от руки. Да и некогда надо зарабатывать – печатать пьесу.
***
Владимир Александрович Лайминг – 1856 г.р. – в начале службы был в полку в Гатчине и там влюбился в юную дочь одного из видных людей Гатчины, весьма уважаемого И.И. Будунова – Марию Ивановну. Влюбленность его выражалась в том, что он ходил по параллельной аллее, бросая на М.И. робкие взгляды – она гуляла каждый день с младшей сестричкой. События на Балканах прервали это, в общем-то, нерентабельное времяпрепровождение, а когда он вернулся – Машеньку уже выдали замуж. Правда, через год ее супруга – Шиханова К. посадили и она осталась соломенной вдовой, что облегчило уже знакомство, переросшее затем в любовь на всю жизнь. Десять лет они не могли получить развода – но об этом в другой раз.
Кронштадтская крепость, Варшавская крепость, затем Осовец – начальник артиллерии и в 1905 г. – прыжок в коменданты Свеаборга. Ах, какой милый был Свеаборгский комендант – Кайгородов, он так любил птичек! (его родной брат был крупным орнитологом), он всегда знал, когда они прилетают, вьют гнезда, улетают и следя за этим, он совершенно развалил крепость и для налаживания дисциплины и порядка, туда послали Лайминга! И к этому развалу было еще и моральное брожение! Ему донесли, что в крепости находятся два офицера-революционера – делайте, мол, с ними, что хотите – и вот тут-то еще не убитая в нем доверчивость сыграла с дедушкой злую шутку. Он вызвал обоих, поговорил с ними, внушая, что еще не настало время, подождите, сейчас ничего не выйдет. Дайте мне честное слово, что не будете мутить солдат и я вас не трону, оставлю в крепости. Молодые люди слово дали.
Твой папа родился уже в Свеаборге, ему было около четырех месяцев, мне год и два месяца.
Все лето бурлили, вспыхивали какие-то события – взрыв у минеров (с этого и начинается картина), дальше – хуже. 30-го папа поздно вечером прибежал с дежурства и сказал: «Начинается! Я схватил своих, внушил им необходимость защищать наш остров, поставил крепкий караул в доме» и ушел на дежурство. Первый день было, очевидно, не так страшно, т.к. десятилетняя тетя Леля не слезала с окошек, наблюдая, как стреляют. Но уже в следующую ночь, когда дело разыгралось вовсю – дедушка велел маме и твоей бабушке забрать детей и немедленно идти садиться на пароход и уезжать в Гельсингфорс. Они через окно и через сад попали на «Бомбу», так назывался этот пароходик, возивший обычно детей в гимназию в Гельсингфорс, и более суток провели в какой-то школе, в туфлях на босу ногу, без еды, т.к. город тоже бурлил. Спасибо режиссеру и сценаристу – он не пошел по пути автора повести, сделавшего твоего прадеда чуть ли не последним мерзавцем. Но почему-то он сделал его с нерусским акцентом и гораздо красивее. На третий день раздался сильный взрыв – наши думали, что взорвалась крепость, но с набережной увидели, что церковь на месте – оказывается, ко всем несчастьям бедных восставших солдатиков – у них взорвались боеприпасы и они сдались, плюс к прибытию флота, который добил несчастных. В повести есть какая-то революционерка Лиза, которая приезжала к Емельянову в последнюю ночь «а потом ее следы затерялись» она была осведомительница и приезжала выпытать, что еще можно из бедного парнишки. – Матери не было, на самом деле был несчастный отец – тоже военный, кажется отставной, на которого боялись даже взглянуть и мама, и остальные члены семьи, так безумно жалко его было. Он пробыл до последней минуты. Между прочим, первого прокурора дедушка выгнал и его пришлось заменить более вежливым и человечным. После приговора, когда кто-то из несчастных мальчиков проходил мимо деда, В.А. не выдержал и сказал: «ах, зачем вы меня не послушались, как ужасно все получилось!» «Что поделаешь, Ваше превосходительство, отвечал бедняга.
Цион был последний негодяй. Он действительно всех бросил. Не знаю, кто был Сергей Федорович, давший знак к расстрелу. – Теперь уж не узнать. Все арестованные солдатики сидели в казарме напротив нашей столовой в ожидании приговора, а В.А. с бароном Зальца – обивали пороги, чтобы сохранить им жизнь. По вечерам солдаты пели грустные песни, что приводило к полному отчаянию все наше семейство, но когда приговор удалось отменить и довольные В.А. и барон сообщили об этом солдатам – они (очевидно, просто по привычке) запели хором «Боже, царя храни» и потом даже грустные песни, исполняемые ими, не приводили в такое грустной и тяжелое состояние наших родных).
Интересная деталь: мой братишка Ляля учился в Петрограде (или уже Ленинграде) в школе и как-то зашел в гости к своему однокласснику. Он был очень удивлен, увидев у него большой портрет Владимира Александровича. «Откуда у вас мой дедушка? – спросил он мальчика, а вышедший в это время отец одноклассника, бросился к Ляле и стал его целовать. Оказывается, он был начальником пожарной команды в Свеаборге и когда дедушка только-только приехал и принимал крепость – ему пришлось почти тут же ехать опять. Попросили лошадь – думая, что это нужно для вещей – послали телегу. И каков же был ужас начальника, когда из окна он увидел, что в телеге едет сам генерал! Он примчался на квартиру в полном отчаянии, ожидая приезда В.А. Но дело в том, что Владимир Александрович, в отличие от своих братьев, был очень непритязателен и даже не обратил внимания, что ему дали – ну, раз телегу – значит, ничего другого нет, решил он, не отменять же поездку, и не только не пожурил несчастного, но даже посмеялся над недоразумением и утешил его, как мог.
Да, кстати о «потерянных следах Лизы» дедушка ее встретил спустя какой-то срок на улице Петербурга, она поклонилась ему (шла с офицером, кажется). Дедушка подошел к ней с соболезнованием – Ну, как вы, такое горе… А она засмеялась ему в ответ. – Что вы, ваше превосходительство, какой он мне жених, я просто узнала у него еще несколько мелочей…
Вот так-то, мой дорогой.
Кстати, несчастный генерал Кайгородов, любивший так нежно птиц – был расстрелян советской властью, его втянула, совершенно невинного, его собственная жена.