Саркофаг

Юрий Гельман
                Ю.ГЕЛЬМАН
               
                САРКОФАГ

Дедушку Беньямина я впервые увидел на похоронах его жены. Моя мама приходилась дальней родственницей этому семейству, иногда бывала у них в гостях, но без меня.

Это был невысокий, плотный старик, не смотря на свои почти девяносто лет, сохранивший, как говорили, ясность ума и трезвость суждений. Его коренастая фигура, крепкие, жилистые руки, должно быть, привыкшие к труду, и особенно лицо, покрытое тенью широкополой шляпы, от чего оно было похоже на обратную сторону луны – все это сразу же приковало к старику мой взгляд и отпечаталось в зрительной памяти, как старая пожелтевшая фотография. В его тяжелой, медлительной походке, в его каменно-неподвижном сидении у гроба, в его бесслезном прощании угадывалась сильная натура, способная, как мне казалось, к сопротивлению силам природы и вместе с тем – к философскому осмыслению происходящих событий.

На кладбище он вел себя мужественно и тихо, будто никакие чувства не способны были захлестнуть его долго пожившее сердце. Несколько раз он отталкивал чьи-то руки, пытавшиеся его поддержать, и все время гладил сухой, мозолистой ладонью шершавые доски гроба, обтянутые красным сатином. Он смотрел на лицо покойницы длинным, как его жизнь, жалобным взглядом, как будто видел в этом лице нечто большее, чем просто смерть близкого человека. Потом, когда опустили гроб, он торопливо нагнулся и, первым бросив ком сырой, жирной земли, засеменил в сторону, до самого конца оставаясь поодаль.

Это было в ноябре, а через несколько месяцев случилось мне снова побывать на кладбище. Причины посещения столь невеселого места, как правило, для большинства людей одинаковы. На этот раз я присутствовал на похоронах своего коллеги по работе.

Не дожидаясь, пока засыплют его могилу, я отправился к бабушке Рахили – скорее, просто из любопытства, чем из побуждений родственного долга, которому взяться было неоткуда. Нужно сказать, что печальная статистика смертей наиболее очевидным образом ощущается не по газетным некрологам, а именно здесь, в чистом поле за городом, ибо за какие-то полгода кладбище успело изрядно разрастись.

Несколько минут я пробирался между холмами, частично огороженными заботливыми родственниками, пока, наконец, не добрался до знакомого сектора. И вдруг, приблизившись к могиле бабушки Рахили, я увидел старика Беньямина. То, чем он занимался внутри ограды, вызвало у меня некоторую настороженность, и я решил не пугать его, а дать возможность закончить свои упражнения. Притаившись неподалеку, я наблюдал за стариком.

Полагая, что его никто не видит, дедушка Беньямин снял шляпу, затем неторопливо и как-то даже торжественно улегся  рядом с могилой жены. Выглянув из укрытия, я увидел и услышал, как старик, кряхтя и жалобно стеная, пытался вытянуть свое тело в струну и, добившись, наконец, желаемого, принялся выдалбливать каблуком правого ботинка канавку в сухой земле. Провозившись так какое-то время и, должно быть, изрядно обессилев, дедушка Беньямин с трудом поднялся и, забыв отряхнуться, присел на скамеечку, вкопанную внутри ограды. Сухая кладбищенская пыль, прилипшая к его потной рубахе, напоминала корку на заживающей ране.

Несколько минут я не решался обнаружить себя и разглядывал старика. Должен признаться, что меня поразили происшедшие в его внешности перемены. Это был другой человек. Его спина согнулась, как береза на ветру, он сильно похудел, лицо осунулось, к тому же дедушка, наверное, давно перестал бриться, от чего его белая курчавая борода стала похожа на кусок каракуля, приклеенный к щекам и подбородку. Сидящий в неподвижной позе, он казался почти мертвецом, и только глаза – два пронзительных черных уголька – выдавали жизнь в этом дряхлом теле.

Просидев, как изваяние, несколько минут и отдышавшись, дедушка надел все ту же фетровую шляпу, помятую и засаленную, как фартук мясника. Рубашка на нем, застегнутая на все пуговицы, как на рукавах, так и у горла, была из того же гардероба, что и шляпа и, по-видимому, давно забыла запах стирального порошка. И только брюки, сшитые, должно быть, из отходов каким-нибудь насмешливым портным, раскроившим полосатую материю поперек, выглядели, тем не менее, сносно и новее остального туалета.

Понаблюдав за стариком, я решился приблизиться настолько, чтобы он мог меня видеть, и поздоровался. Дедушка Беньямин встрепенулся, как шалунишка, застигнутый врасплох, и пристально посмотрел на меня, прищурив свои подслеповатые глаза.

– Ты кто?

– Я сын Сони Леви.

– Сони? – Он сделал паузу, будто напрягая свою память, пожевал пересохшими губами, потом растянул их в корявой улыбке. – Я помню Соню. В молодости она была красивая девушка.

Я ничего не ответил, продолжая топтаться на месте. Дедушка Беньямин долго сверлил меня взглядом, от которого мне стало не по себе.

– Хотите, я поправлю? – предложил я старику, кивая на железный памятник, покосившийся, как пизанская башня.

Дедушка Беньямин оглянулся и махнул рукой.

– А-а, все равно здесь скоро будут копать.

– Почему?

– Ты еще молодой, не понимаешь, – вздохнул он.

В общем-то, я все понял, но в эту минуту мне показалось неуместным что-то отвечать.

– Дедушка Беньямин, как ваше здоровье?

– Что? Здоровье? Это ты спрашиваешь у меня? С тех пор, как умерла Рахиля, я забыл о здоровье. Они все меня не любят, все ждут моей смерти!

– Кто “они”?

– Кто! Зяма и Рая, и их дети. Они хотят занять мою комнату, они ходят за мной по пятам. Они мечтают, чтобы папа поскорее отправился на тот свет.

– Зяма – это ваш сын, дедушка?

– Зяма – это мой сын, а Рая – его жена. Они не любят меня. С тех пор, как умерла Рахиля, они перестали готовить то, что мне нравится. Мы прожили с ней шестьдесят два года, и я никогда не ел суп из рагу. А каждый выходной у нас была фаршированная рыба. Ты знаешь, что такое гефильте фиш? Твоя мама Соня готовит это?

– Да, дедушка, иногда готовит.

– Вот видишь…

Он перевел дух и помолчал несколько минут.

– Если бы не погиб Лева, все было бы по-другому. Зяма бы не посмел. А так…

– Дедушка Беньямин, а что вы тут делаете? – спросил я, стараясь сохранить на лице невинное выражение.

– Что я делаю… А ты Зяме не расскажешь?

– Зачем? К тому же я с ним не знаком.

– Правильно, ему незачем это знать. Я тебе расскажу, но сначала ты мне ответь на один вопрос. Ты в институте учился?

– Да, а что?

– Тогда ты должен знать, как назывался гроб у древних царей. Они еще возле Израиля жили в старое время.

– Вы имеете в виду саркофаг?

– Да-да! Ты умница, майн тайр ингале! Вот что мне было нужно!

С этими словами дедушка Беньямин достал из кармана брюк измятый тетрадный листок и огрызок красного карандаша.

– На, запиши, а то я забуду.

Я выполнил просьбу старика.

– Зачем это вам, дедушка?

– Я тебе расскажу. Только не передавай Зяме.

– Я уже обещал.

– Хорошо, слушай. Вот видишь, я сделал метку на земле. Теперь к этому размеру добавить двадцать сантиметров, и выйдет длина. Ты поможешь мне измерить? Я взял с собой метр. Понимаешь, мой мальчик, я чувствую, что мне недолго осталось. Не перебивай. – Он положил свою тяжелую руку мне на плечо. – Так вот, мне не хочется, чтобы мое тело сожрали эти ужасные белые черви. Поэтому я хочу заказать гроб из нержавеющей стали – саркофаг. У меня есть сберегательная книжка. Если бы Зяма о ней узнал… Там тысяча триста семнадцать рублей. Я хочу заказать на заводе. Думаю, что этих денег должно хватить. А ты как думаешь?

– Не знаю, – ответил я, ошарашенный идеей дедушки Беньямина.

– Должно хватить, – повторил он, вздыхая.

– Дедушка, но ведь душа человека, покидая тело, улетает в космос и уже не чувствует, что с этим телом происходит. Не все ли равно, в каком гробу лежать?

– Ты ничего не понимаешь! – вздохнул дедушка Беньямин. – Когда мне было пять лет, я поймал воробья. У него было подбито крыло, и он скоро умер. Я закопал бедную птицу в саду, а через неделю решил посмотреть, что с ней стало. Эти белые черви…они ужасны, они совсем не такие, каких мы насаживаем на рыболовный крючок. А теперь они едят мою Рахиль… Ты себе не представляешь, какая у нее была чистая кожа. Мрамор! Я вижу, как они ползают по ней…

После рассказа дедушки мне стало откровенно не по себе. Мы сидели на кладбище, вокруг стрекотали кузнечики, а мне представлялась эта мерзкая живность, копошащаяся где-то под ногами.

– Извините, дедушка, мне надо идти, – заспешил я.

– Иди, сынок, твое дело молодое.

                ***

Через три месяца дедушка Беньямин умер.

Я вошел во двор, где он жил, с первыми аккордами нестройного оркестра и сразу увидел, что старик успел осуществить свой замысел. Блестящее сооружение из нержавеющей стали покоилось на трех табуретах. По периметру гроба и крышки располагались фланцы с множеством отверстий для стяжных болтов, по бокам были приварены ручки – по четыре с каждой стороны, а по углам – большие, величиной с теннисный мяч, шары. Но это, должно быть, просто для украшения.

Дедушка Беньямин лежал в строгом черном костюме старого покроя, припасенном, вероятно, на единственный случай. Легкий ветерок то и дело касался серебряных ниточек его волос, шевелил бумажные цветы и ленты четырех-пяти венков, стоявших рядом. На лице дедушки навсегда застыло выражение умиротворенности, и казалось, что даже странная улыбка много страдавшего, но довольного исходом человека блуждала на мертвенно синих губах.

– Сумасшедший старик, – перешептывались соседи. – Бедный Зяма, сколько он от него натерпелся.

На кладбище я не поехал. Когда саркофаг грузили в автобус, я вышел со двора и оглянулся.
Спи спокойно, дедушка Беньямин.

                Николаев 1991г.