Плавно-неслышны шаги в ночи, ветерком игривым по траве – стелются, скользят в тиши, от ушей посторонних прячутся. Не хрустнет веточка, легок и чуток шаг, каждый следующий во тьме в тот же след ступает – как один идет. Ночь безлунная, небо с вечера тучами укрыто, мутная пена облаков непроглядной тьму делает – ни зги не видно, да нипочем то идущим, крадущимся в ночи теням, призракам, из самой тьмы ночной, сотканным.
Невмочь терпеть, исполнилась чаша, годами копившаяся, - не каплями, ручьями слез налита. Переполнилась чаша терпения, невинные слезы хлынули через край – местью.
Ночь темная дело темное хоронит, мгла одна свидетель, да поди-ж ты, спроси ее – хоть век, хоть два спрошай – ни звука в ответ. Крадутся тени в тиши, псы окрестные молчат, подлизы, загодя прикормлены щедро, чуют – повизгивают подобстрастно, и – летит на визг сахара кусочек, заткнуть глотку сторожу.
Прутик тонкий, чуткий, едва заметно напрягся – у первого в руках, подсказал идущему – близка цель. Еще тише, самих себя не слыша, не дыша, сердце скачущее уговаривают – не стучи, не выдай, подожди… Метры последние – ползком, травинки укладывая бережно, - те, что сзади, носом в ноги первых тычутся – нипочем.
Замер первый. Тот, что за ним, из котомки заплечной тихо вынул – пачки, тяжелые, плотные, серым, тугим и податливым заполненные, передал первому. По цепочке безмолвной, одна за другой передаются упаковки – не будет лишним, мало бы не было. Не в кучу – и не вразброс, по плану, загодя выверенному, чтоб сработало все, и - сразу.
Кончено… - пусто в котомках, подаются назад мстители, один за другим тают в тиши ночной. Трава, чуть примятая, шагами бережными не поломанная, на рассвете, теплом июльским согретая, росой омытая, встанет, укроет след. Теперь – ждать. Ждать, душой трепеща, содрогаясь телом в предвкушении близкой мести.
Рано, ой рано деревня сибирская просыпается… Содрогнулись от ужаса первые, окрест живущие. Спокон веков, ко всему привычные, не упомнят такого, те, что посмышленнее, кинулись затворять окна ставнями, масштабов беды не зная. Мечутся, голосят бабы – как в годину лихую, лютую. Непотребным матом кроют окрестный пейзаж мужики.
Рассвет явил миру плоды, во тьме посеянные щедро.
На краю деревушки, коль от центра с дороги смотреть, как раз посередке селения, на взгорке – бабка жила, сука старая.
Бич окрестной ребятни, без разбора пола и возраста, ведьма старая рвала уши мальчишкам, таскала за косички девчушек-малолеток, крапивой стегала, да много еще напастей придумывала выжившая из ума ведьма. Почему, как, когда – неведомо, да и неважно то – люто детишек ненавидела, била и изгалялась нещадно, не раз бывала бита втихушку взрослыми – все нипочем ей.
Нашлась душа добрая, ребятишек надоумила – собрав медяки, кто сколько мог, накупили дрожжей, да и скинули порой ночной в древний бабкин сортир, на пригорке, аккурат над домом ее возвышавшийся…
Месяц благоухала зловонным амбре вся деревня. Соседи сбежали от смрада – кто куда, к родне ли, к знакомым – подальше от широкого, пузырящегося потока, омывающего бабкин дом. Никто, ни словом, ни действием ребятишек не попрекнул, достала всех старуха проклятая. Через месяц уехала куда-то к родне, а на следующий день тракторист Петька, раздобыв противогаз и хватив для храбрости флакон «стеклореза» - нитхинола то-бишь, перепахал, смешав с землей, зловонную кашу…