*)
Квартира двенадцать. Здесь. Он потушил миниатюрный фонарик и постучал.
- Кто там? – спросили за дверью после долгого ожидания.
- Блондинко, что вы делаете сегодня вечером?
- Вы... на счет? – посылали ответ в след многозначительной паузы, но затем, голосом уверенным и более слышным и женским, - введите, пожалуйста, логин!
- Вас плохо слышно...- он задрал голову, как будто, хотел где-то наверху увидеть собеседника.
- Логин доступа! – не унимались за дверью.
- Я дождусь отзыва, в конце концов?
За дверью послышался шорох и щелчок, прежде чем,она открылась. Показалась черная хрупкая фигура, тускло подсвеченная сзади. Запахло чем-то забытым и старым.
- Не знаю, что буду делать, но знаю точно, что до утра – спать.
Она кивнула молча головой, пропуская его в дом. Он вошел, чувствуя тяжесть полумрака и ограниченную скучность пространства. Выстрелы с улицы стали слышнее.
- На кухню не ходи! В ту комнату (она указала рукой) тоже. Я ее закрыла, там пули, как осы жужжат, влетают в окна.
- А это окно? – спросил он, входя в другую комнату следом за хозяйкой, после того, как поймал черное отражение в трюмо. В этот время, на улице, где-то рядом, что-то взорвалось, и спор автоматов усилился.
- Здесь безопасно. Окно задернуто портьерой, выходит во двор. Проходи, не стой! – сказала женщина.
Отсутствовала мебель, на полу низкий топчан с матрасом, покрытый шерстяным пледом, и еще - здесь уют, лунное дрожание масляной лампы звало ко сну и забытому теплу крова. Не только они - рисунки на голых стенах взывали к воспоминаниям.
Он вспомнил недостроенное трехэтажное здание, примыкавшее к основному полуразрушенному корпусу бывшей офисной резиденции какого-то олигарха, а еще раньше - ткацкой мануфактуры, выходящую огромными окнами на Рочдельскую. Из этих окон виден т-образный перекресток на Предтеченский переулок и дальние башни у реки. Под потолком сохранились глубокие ниши антресолей, которые нависали над залом в некотором отдалении от широкого окна, и потому стрелку, находясь на них, можно оставаться незамеченным с улицы.
- Иногда они возвращаются – сказала она и ее лицо осветилось посылом слабого освещения. Она худа, черноброва, колоритный набросок губ и не блондинка, как писали в инструкциях по применению. Аккуратный пробор, длинные темные кудри доходили до плеч. Большие глаза ее смотрели с преданностью и спокойствием. Тонкая миниатюра носа, хрупкая нежная фигура и усталость от непосильной ноши, которую взвалила на нее жизнь.
- У меня два дома, - сказал он, осматривая комнату и прислушиваясь к звукам уличного боя, - один дом - в лесу – его я потерял, другой в пустыне – я покинул его…
- Два дома...Теперь - третий?…- спросила она, усмехнувшись.
Она рассматривала его - огромного, как возвышенность над городом.Он мучился и выдавливал слова, словно не хотел разговаривать:
- Они преградили путь...
- Как тебя звать, пришелец?
- ...Они появились неожиданно, когда я шел сюда, в тот самый момент, когда я сворачивал во двор с переулка и приготовился к встрече с тобой. Они были, как тени...Похожи друг на друга. Я – Гафиз.
- Солдаты всегда похожи друг на друга. Зови меня - Адель.
- Странный случай и сильное чувство, даже, не смотря на то, что был прижат прикладом к кирпичной стене. Что это было? Не пойму, до сих пор! Может, лёд растопили две купюры, которые лежали у меня в кармане? Они запросто могли расстрелять меня, тут же, на месте или на худой конец отправить в участок или комендатуру.
- Нет уж, лучше на месте, чем в такую задницу!
- Кажется, я не существую теперь...
- Нет, Гафиз, ты просто в очередной раз возвратился, как вечный комендантский час!
- Третий дом, Адель! Ты надолго здесь?
- Покину на третий день...Прежде чем... - и спросила:
- Твои купюры исчезли?
- О, да! Ты надеялась на них, плутовка?
Она кивнула и улыбнулась.
- Не жалей! Я дам тебе нечто большее, чем деньги, Адель!
- Давать – моя работа, Гафиз…
- Это так…Но в этот раз, поскольку чудеса не приходят одни, я подарю тебе…
Она усмехнулась, посмотрела в его глаза, кудри дрогнули и упали локонами на лоб.
- …твой сон.
Мир сузился до прямоугольного экрана, и кто-то дал команду воспроизводить на нем бесконечный фильм, меняя при этом цветовую гамму и остроту восприятия кадра. Кто-то отмонтировал фильм, сделал это гениально и просто. Процесс, начавшийся незаметно для Гафиза, после длительной осады его сознания, изнасилованного однообразным созерцанием, и следовательно, неспособного противостоять невидимому монтажеру, открывал перед ним новые черты знакомой картины. Гафиз видел башни небоскребов, отражающие солнце и стоящие на заднем плане, которые сделались значительно ближе, как и река, возле которой они стояли. Река же, невидима визуально с его позиции, даже в бинокль, но он допускал ее существование, ближе, чем этого требовали законы трехмерного измерения.
Адель говорила, что воду дают на два часа, но в жбанах она успела нагреться до комнатной температуры. Он прошел по ее приглашению в ванную комнату, где горели свечи в бронзовых подсвечниках. Разделся догола, помочился в унитаз и залез в ванну. Он покорно отдался в ее руки, молча прислушивался к прикосновениям и ласкам воды.
Та самая река, по которой утром, мимо Москворецкой набережной нескончаемо плыли трупы: повстанцы исполнили приговор своим заложникам. Глядя на зеркальную поверхность потока, в которой сизые, скелетообразные существа с разбитыми затылками, напомнили ему рассуждения доктора о вечном притяжении человека к некому зазеркалью, о соприкосновении с границами запредельного, способного влиять на свет своим безмолвием. Наивная привлекательность смерти и понятие «зазеркалья» очень превосходно подходили к трогательному пасторальному, утреннему пейзажу, который офсетной гравюрой отпечатался в памяти Гафиза, как трагический эпизод прошлого, которое постоянно пополнялось трагическим настоящим.
В комнате, на полу накрыт ужин. Мёд, молоко, орехи, фрукты. Она села рядом на пол и ухаживала за ним. Гафиз отметил ее угловатые плечи, грудь и правильное умение держать осанку.
День приближался к зениту, и окно показывало механичность событий. На перекрестке появлялись и исчезали солдаты, изредка проносилась военная техника, где-то вдали догорала перестрелка. Гражданского населения не наблюдалось. Отдельные вылазки редких патриотов, вызывали сочувствие у военных, но они тщательно отлавливались врачами, которых в свою очередь отстреливали военные. Вдруг, откуда-то сверху, мелькнула серая пелена тени, в следуюший миг, все замерло в неподвижности стоп-кадра. Движение на шоссе прекратилось, деревья перестали дрожать листвой от ветра, а птицы исчезли из небосклона, который стал напоминать ребристую поверхность холста. Вслед за тенью, сверху появилась огромная кисть руки, сжимающая толстыми, как бревна, указательным и большим пальцами длинную кисть, похожую на стрелу подъемного крана. Ему захотелось увидеть творца. Он посмотрел в бинокль в ту сторону, где стояла группа солдат. Они замерли в неподвижности, их глаза смотрели куда-то вверх, в тот угол пространства, где обзор для Гафиза был недоступен, и в глазах солдат отражалось величие чего-то, тревожное, как юношеская любовь и безнадежность, словно неотвратимость судного дня. Они видели творца, и в этом было их преимущество перед Гафизом, видевшего только руку, которая плавно опустилась немного вниз и замерла, сделав кистью несколько мазков на башне небоскреба, обновив его облик, затем взмыла вверх и исчезла. Снова мелькнула, исчезла тень и вся улица пришла в движение.
Когда Адель осталась одна в ванной комнате, она зажгла канделябр, обнажившись, встала на колени, сложила руки перед собой, из ее уст зашелестели сокровенные ноты молитвы. Но молитвы не получилось. Ей виделась темная комната с глухими стенами без окон, сквозь плотную темноту проступили подсвеченные внутренним светом цветы-фиалки. Адель попросила их о великой милости к ней и благодати, которая необходима ей для удачного завершения работы. Божество приняло те формы, которые всегда ближе Адель, но ныне, когда мольба, как никогда, оказалась искренней, а ситуация непростой, его очертания, его колор хаотичного импрессо, принимали облик неадекватного скоропалительного ответа. В руках Адель блеснуло холодом металла остриё акинака - достаточно острого, чтобы сделать глубокий надрез на горле Гафиза. Постепенно цветы утонули в бархате тьмы.
Гафиз, дожидаясь Адель, лег, принял удобную для сна позу, но мысли не отпускали его, звали в грядущее. Ему привиделось, как его голова – отрубленная, мумифицирована лучшими мастерами, воздета на длинный шест, с вершины холма, возвышающийся над городом, обращена в ту сторону света, откуда может придти враг внешний и тот, кто незрим, и потому более опасен – враг внутренний. Взгляд пустых глазниц его головы обозревает дальние границы города, ищет врагов,одновременно направлен внутрь самого себя.
Адель обняла его за плечи, как мать своего младенца, легла ему на грудь, рассыпая кудри, и как-то беспомощно замерла, ожидая от мужчины ласкового ответа. Казалось, она уже дождалась его, и он что-то придумывал своими сильными руками, но творчество и любовь не приходили. Они мучили друг друга еще какое-то время, пока не закончили все пытки банальным минетом. Пара, в конце концов, приблизилась к границе чувственного физиологического превосходства над духовным, что было обусловлено взимотерпимостью и тактом. Гафиз не открывал глаз, ждал приближения сна, но усталость не давала возможности уснуть. Адель вытирала губы салфеткой и попросила воина принести ей воды. Он охотно встал, поскольку сам хотел влаги, прошел в сторону кухни, но вспомнив об опасности, исходящей из темноты, остановился.
Закончился скоротечный бой, тишина накрывает стремительно улицу, только где-то вдали бухает артиллерия. Вот она – цель, рядом с кустом сирени. Он поймал ее в оптический прицел. Будет точный выстрел, и... работа закончена. Он устал, ему необходимо сделать завершающий аккорд, только потом - отдыхать. Солдат шевельнулся и выдал себя, лишний раз, обозначив свои габариты. Галка прицела пошатнулась, но медленно остановилась на каске. Солдат смотрел куда-то в сторону, возможно искал источник тишины, а может отдыхал от работы, давая возможность другому бойцу ее завершить. Сейчас. Гафиз затаил дыхание. Спусковой крючок начал плавное движение под легким давлением его влажного пальца.
Она догнала его окриком,сообщив, что в прихожей на зеркальном столике стоит кувшин. В её голосе слышалась тревога о его невозвращении. Гафиз в темноте наполнил стакан, жадно осушил его, потом налил снова и принес ей.
Солдат дернулся головой, не меняя положения, опустил ее, словно спрятался от лучей солнца, замер, будто вновь застигнутый «стоп-кадром». Второй солдат сидел на своей позиции в нескольких шагах от первого, но он был чуть дальше и надежно прикрыт углом здания и бетонным выступом.Гафиз понял, что невидимый стрелок его опередил и сделал последний штрих на холсте, где пейзаж оставался неизменным. Гафиз передернул затвор винтовки, патрон вылетел из патронника, закончив полет металлическим ударом об стену. Не притагиваясь к нему, Гафиз продолжал наблюдать последствия своей неудачи. С началом сумерек, солдаты стали перемещаться, образовывая цепь вокруг здания. Их автоматы вскинуты вверх, и кто-то даже целился, чтобы скрыть раздражение. Гафиз понял, что до темноты начнется зачистка всех строений и его здания в том числе. Это означало, настало время одевать чистое и спускаться в коллектор. Уходя, он подошел к окну и выглянул на улицу.
Она сказала:
- Спасибо.
- Хочешь, я сон тебе свой расскажу?
- Может не надо? Я спать хочу.
- Но все-таки… Ты спи, а я тихо буду говорить.
- Ты, наверное, всех заебал своим рассказом…
- Приснился мне однажды сон - незабываемый, но навевающий грусть. Будто среди барханов бескрайней пустыни, стоит шатер, обдуваемый знойным суховеем. В шатре двое: мужчина и женщина. Восточные ковры создают уют и сопутствующее ему спокойствие. Мужчина в морской тельняшке, притянутой портупеей, с кобурой на боку, в высоких блестящих хромом сапогах. Лица его не помню, он молод и будто статен. Женщина полулежит на широких диванах с пледами, множеством подушек окруженная. Она красива, ее фарфоровая белизна обнаженного тела просвечивает сквозь прозрачную тунику. Брюнетка, с бледным лицом, в ней что-то северное, скандинавское, наверное, контур носа или стальной массивный подбородок. На нее хочется смотреть бесконечно, и сон предоставил мне эту возможность. Мужчина клянется женщине в любви и верности у ее ног, присел на одно колено и голову склонил. Женщина уголками губ отвечала благорасположением, и ее полуулыбка готова к искреннему простому смеху, к маленькому сумасшествию, которому подвержены люди смелые, сильные и влюбленные. Она спрашивала его голосом, словно исполняла вокальную партию, с переизбытком возвышенных чувств, с долей иронии, лукавства и самострадания. Сиюминутное ее желание, душевный порыв очевидны, благодаря россыпи блестящих слезинок на ее густых и пушистых, черных ресницах. Мужчина отвечал ей почти сразу, он расписывался верностью и любовью под каждым вдохновенным, выстраданным словом. Она говорила: любовь нужно завоевать поступком, бесстрашным подвигом и спрашивала его: готов ли он на благородный поступок ради неё, своей возлюбленной. Он отвечал с поспешностью самоуверенного самца, что готов на все поступки, даже на подвиг. В нем играли искры благородства, они исходили из основы мужественности и воинской отваги. Влюбленная спрашивает, после того, как по ее лицу пробегает таинственная волна ее уникального женского начала: а е г о голову, смог бы мне приподнести, как великодушный дар самоотверженного мужа? Наступила пауза, которая повергла обоих, любящих друг друга людей, в испытание, которое, впрочем, было коротким, по крайней мере, по внешним признакам. Соткался образ третьего – большого человека, воина и поэта, и это внезапное вмешательство, стало виновником этого кратковременного замешательства и испытания. Мужчина стал, как будто бы, чернее и ответственнее. Она спрашивала: «если ты любишь - так и готов ли на многое, смог бы ты, тогда принести мне е г о голову, как великодушное доказательство верности и любви?» В этом вопросе слышались некоторые признаки сомнения в возможностях осуществления поступка и в рыцарских достоинствах жениха. «Как же так? За что? Зачем?» - эти вопросы вырвались у него, как бы, выдавая его смятение и ужас, не столько колебания его душевных качеств, сколько прекрасная осведомленность о человеке, которого предстоит принести на алтарь их великой любви. Его дипломатия вытеснялась отвагой, он совладал собой, вернее, под волшебным гипнозом очаровательной красавицы, вернулись решительность, беспощадность и жестокость бескомпромиссного рыцаря. Дьяволиада читалась на его горящем страстью лице, не оставшейся, впрочем, у меня в памяти по причине рокового, черного, внезапного обстоятельства. Он клялся с прежней страстью и горячностью молодого юноши, только с маленькой нотой дрожащей хрипотцы, он, конечно, принесет е г о голову в качестве дара на богатом золотом подносе в знак веры, вечной любви, ради красоты, надежды, совершенства и всесогласия. Она же рассмеялась и гром гремел в его ушах от ее смеха, и она сказала решительно и коварно, чтобы шел рыцарь, тот час же, и совершил сей подвиг немедленно и не появлялся перед ней без головы воина, и она поклялась ему, будто перед алтарем уже стояла, что будет верна ему до самого конца света, и полюбит его и будет любить и принадлежать ему всю жизнь. Мой сон делает поворот от света и многоцветия к мгле и, будто бы, стоит влюбленный воин у шатра, точно, только, что вышедший из него. Пустыня вдруг почернела вокруг, и ветер стих, а воина будто бы разбил паралич и неподвижность, на плече его встретились два скорпиона – черный и белый - оба готовые схватиться в драке. Воин плакал в шепоте великой,обращенной к черному океану неба сентиментальной молитвы. Его печаль могла смягчить роса, а маета его души искала соучастия бескрайней, безжизненной пустыни и не находила его, как не находила выхода из хитросплетений лабиринта, кем-то созданного. Но решение принято, и выход один, есть рубикон и неизбежность его преодоления, есть жертва и есть палач, есть жрица и есть...
- ...Есть поэт, и есть его душа.
- Ты не спишь? Душа его в стихах.
- Ты о Ироде Антипе и Саломеи говорил?
- О сне своем и о поэте...Спи! Пусть приснится и тебе!
Гафиз лежал с открытыми глазами до тех пор, пока в окно не стали проникать признаки серебряного рассвета. Выстрелы стали реже, и они возвешали очередное новое утро. Уставший и измученный он находился в пределах своего дома, своего детства, своей матери и ему стало жалко разрушать хрустальные очерки своего прошлого, написанные его освободившимся сознанием. Гафиз встал достаточно тихо, чтобы не потревожить спящую Адель, подошел к окну, открыл тяжелую, желтую портьеру, посмотрел на улицу.
Двор освобождался от негатива ночи. Вдруг, где-то поблизости заработал пулемет. На дальней стороне двора, на коротком отрезке улицы, пронесся бронетранспортер со вздернутой к верху пушкой. В этот момент, когда показалось, что наступила внезапно тишина, которую он, в это время собирался нарушить и заполнить ее простотой каждодневных открытий, кто-то несильно тронул его лоб, побуждая сделать это побыстрее. Эхо от толчка затылочной части головы отозвалось в сердце тупой беспощадной болью, оставив кредо Гафиза величиной метафизически постоянной. Плечи его вздрогнули, и уже на полу его неподвижное тело стало медленно испускать алую субстанцию, которая контрастно ложилась на геометрическую плоскость коврика. Глаза, продолжавшие видеть тишину, на короткое время блеснули молнией его внутреннего состояния, а затем покрылись матовым лаком внеразумного отражения.
«Отличный выстрел» - сказал бы Гафиз невидимому стрелку.
«Отличный выстрел» - сказал бы, склонившись над Гафизом военный фельдшер, убирая циркуль в карман френча.
«Отличный выстрел» - сказал бы седовласый монах, производящий раскопки на территории Свято-Предтеченского монастыря и держащий дырявый череп Гафиза.
Но все трое ошиблись бы в теоретических радостях, ибо тень мелькнула на крыше дома напротив. Эта тень давно блуждала на посту Сорокадневного Медитативного Бдения, заждавшись утренней смены, и проголодавшись, выпустила из автомата короткую возбуждающую очередь.
Адель вздрогнула, после нервного вращения глазного яблока под подрагивающими веками, проснулась и, не размыкая глаз, продолжала лежать неподвижно в сумеречной тишине. Она хваталась за обрывки сна, достойного ее юности, безграничной ипохондрии, оправданного неоднозначностью жизненной линии. Она вспоминала, что ей приснился юноша, как ее прикосновения к его могучим бицепсам отвечали на демонстративную ипостась его мужской силы. Лица она не запомнила, но отметила физическую его красоту и любовь,которую разбудили в ней давно забытые с детства призраки.
Адель, наконец, встала, обнаженная направилась на кухню, где ее встретила череда теней и желтых полос, которые ромбом легли на белую кафельную стену над кухонным столом. Полосы родились бессловесным творчеством полуприкрытых оконных жалюзей. Адель подошла к газовой плите, рукой послала искру, и голубые язычки образовали огненное кольцо магического хоровода-танца, обнажив металлический сон конфорки. Их праздник произвольно сгустился черным дном чайника.
Она наблюдала, как полосы окна наливаются золотом проснувшего дня, и ждала, когда вода в чайнике, по умолчанию, начнет процесс образования пузырьков. Когда вода дошла до нужной стадии, уничтожив пузырьки своим газообразованием, она заварила чай в белом маленьком чайнике, на фарфоровом глазуревом боку которого нарисованы два нелепых, пересекающихся треугольника. Девушка достала из шкафчика чашку с блюдцем, налила чай, который стал очаровывать помещение ароматным испарением. Потом пододвинула золотой поднос с зеркальной, гладкой поверхностью и поставила на него чайник. Над чашкой, над столом поднялся белёсый, еле заметный, язык испарения.
(* фото Анны Волк http://www.photosight.ru/users/238835/