Сон разума, отрывок из романа Симуляция

Афанасьева Вера
      

        Жизнь полагалось смаковать, а приходилось проглатывать. Давиться приходилось, кашлять и выплевывать. Не чувствуя вкуса, оттенка, букета. Не испытывая наслаждения, не ощущая удовольствия. И этот непонятно кем навязанный темп, этот рваный ритм, эта изнурительная, принудительная гонка заставляли все время торопиться, вприпрыжку, галопом мчаться к стремительно приближающемуся концу, к финишу, о котором начинаешь мечтать задолго до его приближения. Такими мыслями я встречал очередной понедельник.
     Я ленив, и потому не люблю понедельники. Тяжесть этого дня начинает давить на меня задолго до его наступления, понедельник пугает меня уже с вечера пятницы, и своей тенью затмевает выходные.    Мой любимый день – четверг, и уже с утра я   начинаю ощущать, как  неделя, покачавшись мячиком на вершине,  бежит под гору, все быстрее и быстрее, до субботы, своего самого короткого дня, который я обычно провожу в приятном ничегонеделании. Была бы моя воля – я  и во все остальные дни  делал бы ничуть не больше, потому что  убежден, что все  мыслимое и немыслимое давно уже совершено, а общественно-полезная суета меня  мало интересует.
      Хотя, конечно,  и меня иногда начинает мучить совесть, жрет поедом, не давая наслаждаться бездельем и придумывая все новые и новые дерзания и деяния, невыполнение которых, равно как и выполнение,  ни к чему не приводит. А время от времени воскресает и призрак честолюбия,    тянет что-нибудь сотворить или где-нибудь показать себя в глупой  надежде, что еще не все потеряно, и еще  кое-что  удастся, и кто-нибудь заметит,  поймет и оценит. Но редко, потому что к прижизненной славе я никогда не стремился,  популярности же в узких кругах уже давно достиг.
       Да, я ленив и всегда стараюсь следовать правилу: не стоять, если можно сесть,  не сидеть, если можно лечь. Работа моя позволяет мне без-дельничать много и со вкусом, и я благодарен ей. И именно она позволяет мне твердо осадить совесть, напомнив ей, что свое сладкое безделье я заслужил, многие годы вкалывая как вол,  и  успокоить честолюбие тем, что все-таки немалого добился.  Многие не верят мне, когда я рассказываю о своей лени, и считают меня человеком целеустремленным, организованным и очень трудолюбивым. Люди вообще так устроены, что стараются объяснить чужие успехи старанием и прилежанием,  потому что уж очень трудно обнаруживать, а тем более, признавать в ком-то другом способности или таланты, позволяющие пренебречь  трудолюбием и достичь многого без  титанических усилий.
       Талант рассеян,  ленив и беспечен, но вопреки всему этому деятелен.  И очень не справедлив к тем, кому он не принадлежит, несправедливее разве что гений. Я и сам завидую оперным дивам, которым неизвестно за какие заслуги Бог дал такой полной мерой. Хотя и  благодарен своим скромным способностям, позволяющим мне в обычной жизни не поднимать  ничего тяжелее двухлитрового чайника и самостоятельно устанавливать себе режим дня. Кирка и лопата свели бы меня в могилу, а  конвейер  - с ума, но, к счастью, мои умные родители  сумели объяснить мне в детстве, что если не хочешь всю  жизнь работать как каторжный, имеет смысл  много и старательно  учиться в детстве и юности.  Но понедельников не избежать и мне, потому что все остальные начинают в понедельник.
      Я думал об этом, оттягивая неизбежный подъем,  нежась в кровати последние перед предстоящими делами минуты, блаженствуя под душем и  неторопливо готовя себе утренний кофе. День полагалось начинать с молитвы, но я позволял себе заменять ее подобными мыслями. Мысли  эти были размеренными и неторопливыми, и почти никогда – тревожными, что, безусловно, свидетельствовало о том, что жизнь моя покойна и хороша. Слегка тревожило лишь отсутствие каких-либо тревог, потому что здравый смысл и опыт подсказывали, что слишком хорошо не бывает слишком долго.
      Итак, был понедельник, полдень, за окном цвел май и шел снег. Я давно уже приучил  останавливать свой рассеянный взор на изысках природы, потому что может быть лучше этого? Я пил кофе и лениво смотрел в окно. В своем медленном,  нереально медленном падении хлопья снега перемешивались с осыпающимся яблоневым цветом, падали на яркую траву, мокрые, крупные, словно  гусиный пух. Я поставил на стол недопитую чашку,   вышел  на балкон и застыл, почти задремал,  засмотревшись на ленивое кружение. Запах мокрого снега перемешивался с запахами цветущих деревьев, и это был странно и красиво. Последний раз снег в мае я видел лет двадцать назад. Это был нехороший, страшный год,  тот майский снег наделал бед, и думать об этом, разумеется,  не стоило. А сегодняшний снег был просто очередным подарком судьбы, как гроза в начале мая, как весенний ясный гром. Как эти  еще клейкие листочки. После «лис» –  «точки». И в этом весеннем снегопаде казалось, что я слегка сошел с ума. Я слегка сошел с ума.
«Я слега сошел с ума, я слегка сошел с ума», – пел телефон голосом  Фредди Меркури, и я вернулся в комнату. 
- Слушаю вас.
Голос был женский, незнакомый.
- Это ты?
- Кого вы имеете в виду?
- Извините, я ошиблась.
Я отключился, но телефон запел снова. Несомненно, это была та же особа, но я все же ответил:
- Слушаю вас.
- Андрей, здравствуй.  У нас беда.
Звонила Ира.
- Что случилось?!
- Игорь в клинике, у Пащенко, за городом. Диагноз  пока только предварительный: параноидальный бред.
- Как это могло произойти?
- Ты же знаешь, последнее время он  был слишком погружен в себя, совсем замкнулся, молчал.  А  заговорил вчера,  на  юбилее у Наконечного. Рассказывал какие-то странные вещи, завелся. Его пытались успокоить, но он начал спорить, злиться, кричать, кого-то ударил, что-то разбил. Кончилось тем,  что вызвали скорую. А я, дура, с ним не пошла, неохота было.
- Мерзавцы! Могли бы просто отвезти его домой, ты бы сама решила, что делать.
- Ты же знаешь, сколько  у него завистников, кто-то воспользовался ситуацией. В общем, его отправили во вторую, а там дыра дырой,  и лишь потом позвонили мне. Я кинулась туда, сюда – воскресенье, вечер, никого не найти. Но сегодня утром мне удалось перевести его.
- Что же ты не  сообщила сразу?
- Замоталась, было не до того. Собрала его вещи, помчалась туда, оттуда к Пащенко договариваться, с утра опять к Игорю, перевезла его. Вот только  что освободилась.
- Так что же все-таки с ним? Ты видела его? Что он говорит?
- Я не вполне понимаю, но что-то совсем непонятное. Внешне он вполне нормален, но вот это… Он говорит только об этом. Я не могу передать. И все время спрашивает тебя.
- Я могу поехать к нему сейчас?
- Когда хочешь, клиника частная, дорогая, у него отдельная палата, персональный врач, режим посещений свободный.
- Сейчас еду. А с деньгами у тебя как?
- Все нормально. Его учебник вышел за границей, гонорар приличный, только что получили. Не думала, что его придется тратить его так!
- А то у меня есть.
- Нет, не надо.
- Так я  прямо сейчас туда и поеду. Купить что-нибудь?
- Нет, не надо,  там  приличное питание, и я кое-чего отвезла, лучше  поезжай скорее. Дорогу ты знаешь?
- Примерно представляю, проезжал мимо несколько раз.
-   Обратись в приемную, он на втором этаже в пятнадцатой палате.
- Хорошо, как  вернусь домой, позвоню тебе. Держись.
- Постараюсь. Пока. Позвони обязательно.
    Игоря я не видел уже пару месяцев, а это был мой лучший друг, нет, единственный друг, друг детства, юности и всей жизни. Он был прекрасным математиком, часто работал за границей, его знали, ценили. Гением при жизни не называют, но талант за ним признавали даже недоброжелатели. Трудно представить, что же могло вывести из строя столь ясный, столь безупречный ум. Мне всегда были отвратительны сентенции по поводу того, что большой ум граничит с безумием, это было мнение завистливых бездарей, но иногда все же случалось.
    Совсем недавно он  несколько раз подряд звонил мне, хотел встре-титься, говорил, что ему следует сообщить мне нечто очень важное. Я пообещал, один раз даже  условился  с ним о встрече, но потом перезвонил и отказался, случились какие-то дела. А теперь вот наша встреча  произойдет за городом.
Я  позвонил своему ассистенту и попросил прочитать за меня лек-цию, отменил пару деловых свиданий, быстро собрался, вывел машину из гаража и отправился в путь.  Снег прекратился так же внезапно, как и начался, но тут же спустился туман, густой, вязкий, так что ехать приходилось очень медленно. Через полчаса я миновал небольшой поселок, свернул на дорогу, ведущую через лес, и мимо меня поплыли старые ели. Туман стал таким густым, что дорога впереди совсем исчезла. Я вдруг засомневался, там ли я свернул, притормозил,  понимая, что спросить дорогу не у кого. Но тут послышались звуки колокольчика, блеянье, и буквально в нескольких метрах впереди  на дорогу вышло стадо призрачных коз.
     Я остановился, а они обступили  машину,   любопытные, нелепые, всклокоченные, серые, под стать туману. Козел  засмотрелся прямо  на меня, и мне хорошо были видны дурацкая морда, несимметричные, по-разному завитые  рога и маленькие бессмысленные глазки. Козел моргнул, и я показал ему язык. Заинтересованные  животные явно не собирались уходить, пастуха не было видно, и я уже собирался выйти и попытаться  разогнать их, но тут из леса  появился мужик в плащ-палатке и высоких сапогах,  талантливо заорал  матом, оттащил козла за рога от машины, дал ему  пинка, и стадо  освободило мне дорогу.  Я опустил стекло, крикнул пастуху:
- Эта дорога в клинику?
- Да, до клиники рукой подать.
     Я тронулся вперед, и туман мягко расступался передо мной. А через пару минут расступился и лес, и из тумана выплыла круглая заасфальтированная  площадка  с большим  белым зданием. Я вышел из  машины, огляделся. Здание было недавно отремонтированным купеческим особняком, перед  ним зеленел приличный газон.  За домом сквозь туман проступал старый сад, обнесенный  старинной вычурной оградой с цветами и птицами,  чуть поодаль стояло несколько дорогих машин. Все было респектабельно, чинно и благородно, никаких решеток на окнах, никаких будок с охраной. 
       Я поднялся по ступеням, прочитал надпись на дорогой табличке, с трудом отворил массивную дверь и оказался в отлично обставленной приемной. Гранитный пол,  натертые до блеска низкие столики, кожаные диваны, деревья в горшках. Внушает доверие, добротно, порядочно,  тихо, все, как в лучших домах. В стороне за стеклянной конторкой сидела  приятная, даже красивая  дама, и я слегка обрадовался тому, что на мне хороший костюм. Улыбаясь, она выслушала меня, сказала:
- Подождите пару минут, я поднимусь и узнаю у Эдуарда Генриховича, можно ли вам пройти. Может быть, сейчас у пациента какая-нибудь процедура.
И поднялась наверх по мраморной лестнице. Я сел на диван, но дама тут же вернулась.
- Пройдите, пожалуйста, на второй этаж, пятнадцатый бокс, Елена Станиславовна вас проводит.
Она нажала какую-то кнопку, и  в холле появилась высокая  отлично сложенная девушка в идеальном халате и лакированных черных туфлях на огромных шпильках. Шпильки тоже внушали доверие, на них не побегаешь, а значит – полный порядок, бегать не за кем и не от кого.
- Елена Станиславовна, гость к Игорю Васильевичу, будьте любезны, проводите.
- Пожалуйста, идемте со мной, - улыбнулась девушка.
     Я шел за ней, окутанный облаком  дурманящих духов, и мне приятно было смотреть на ее замечательно прямую спину, на крепкие,  прекрасной формы ягодицы, на рельефные длинные ноги. Интересно, она медсестра или врач? Да, ничего не скажешь, в этом заведении многое радует глаз, а в медсестрах и в самом деле есть необъяснимое, но хорошо ощутимое притяжение. Мы поднялись на второй этаж, прошли по мягкой серой дорожке почти до самого конца коридора и тут нога великолепной Елены Станиславовны подвернулась, она охнула, остановилась, приподняла ножку,  слегка наклонилась,  рассматривая туфельку. Я поддержал ее под локоть, ощущая чудесную крахмальную жесткость халата, а она сморщила носик, закусила губу. Каблук надломился  и держался только на внутреннем металлическом стержне.
- Досада какая, и гарантия закончилась  как раз вчера. Точно, я купила их четырнадцатого. Придется менять каблуки, а где такие найдешь. Конец туфлям. 
Слова ее снимали напряжение, впускали жизнь в эти печальные стены, и я слегка улыбнулся.
- Главное, чтобы не ногам. Туфли – дело наживное.
    Я  продолжал придерживать ее за локоть, но она освободилась умелым легким движением. Слегка прихрамывая,  наступая только на носок,  дошла до  темной  полированной двери.
- Я хочу вас предупредить: с ним нельзя спорить. Пожалуйста, со-глашайтесь со всем, что он будет говорить,  споры и возражения могут повредить ему. А так, пожалуйста, беседуйте на любые темы, но лучше побольше слушайте. Не волнуйтесь, сейчас он совершенно спокоен.
Я кивнул, по-видимому, все-таки врач, женщина-психиатр, упаси Боже жениться на такой. Елена Станиславовна постучала, не дождавшись ответа, приоткрыла дверь, пропела:
- Игорь Васильевич, к вам гость.
Затем повернулась ко мне.
- Я вас оставляю, но ненадолго, скоро процедуры. Полчаса вам хватит?
- Не знаю, наверное.
- Договорились, я приду через полчаса.
И  изящно захромала прочь.  С замирающим сердцем я шагнул в комнату. За огромным  не занавешенным окном висел густой, как кисель, туман, буквально вползал в комнату.  На кровати у окна полулежал Игорь в красивом бордовом халате и дорогих комнатных туфлях. Увидев меня, он  резко сел,  затем вскочил, подошел ко мне, расцеловал.
- Как я рад, садись. Я ждал тебя.
- Здравствуй, как ты?
Он молча указал мне на большое кресло, сам сел на кровать, стал смотреть на меня пристально. В комнате был полумрак.
- Может быть,  включить свет, Игорь?
- Не надо, садись.
Я сел и наконец рассмотрел его. Игорь  был нехорош, небрит, бле-ден, глаза его блестели слишком ярко. Он заговорил, и я вздрогнул, таким непривычно хриплым был его голос.
- У нас мало времени, так что я сразу к делу. Нас наверняка подслушивают, но деваться некуда.
- Кто подслушивает?
Он махнул рукой.
- Да все, и те, и эти.
Я не решился спросить,  кого он имеет в виду, но мне стало страшно, а он продолжал:
- Слушай, Андрюша, слушай внимательно, запоминай каждое мое слово. Мне некому рассказать обо всем, кроме тебя, а это наша с тобой последняя встреча.
- Что за ерунда, почему последняя?
- Пожалуйста, не уводи меня в сторону.  Мы все в опасности,  Анд-рюша, мы все в опасности.
- Кто это мы?
- Все мы, все человечество.
Я  и не представлял, что это будет так страшно. Он  слишком походил на сумасшедшего.
Игорь хрипло засмеялся.
- Я знаю, о чем ты думаешь, но иначе не скажешь. Да, именно все человечество. Не знаю, может быть, чукчи с эвенками, да какие-нибудь там африканские племена и в  безопасности, но думаю, что и они в результате окажутся в одной лодке со всеми. А так - весь мир.
- Погоди, не торопись, объясни, что ты имеешь в виду.
- Человечество спит,  находится в неестественном, вынужденном гипнотическом сне,  в  который само же себя и погрузило, заглядевшись в стеклянный магический шар. Понимаешь?
- Пока нет.
- Мы сами себя погубили Андрюша, мы сами. Мы их создали, породили, а им этого мало. А теперь  они усыпили нас,  чтобы пожрать.
-  Кто, Игорь? Кого мы создали?
- Не кого, а что. К счастью, они не одушевлены. Это фантомы, химеры,  а точнее  всего – симулякры.  Симулякр –  это подобие, копия копии,  копия с несуществующего оригинала, образ, не имеющий реального аналога. Видимость, кажимость, наваждение. Отражение  несуществующего  предмета в отсутствующем зеркале. Мнимое изображение Ничто. Все то, чему нет места в реальности, но что определяет реальную жизнь. Сначала  они создавались как  преображенные образы действительности, в виде  знаков и символов.  Затем – как извращение действительности, в виде мифологических объектов.  Потом – как замещение полностью отсутствующего  в действительности,  в виде колдовских,  магических, мистических сущно-стей, маскирующих  несуществование  соответствующих реалий.  И еще позднее -  как не имеющие никакой связи с действительностью образы, специально созданные масс-медиа и рекламой.  Теперь понятно?
- Более или менее.
- И  вот именно на  этой последней  стадии симулякры стали  чрез-вычайно опасными.
- Чем же они опасны?
- Это иная, сотворенная человеком реальность, если хочешь,  новый уровень жизни.  Жизни бесплотной, но энергетически выгодной, мощной и  очень агрессивной. Это ирреальность, превосходящая реальность по степени человеческого восприятия  и  скорости происходящих в ней процессов. И благодаря этому вытесняющая  реальность, превращающаяся в  суперреальность, назойливую, лезущую в глаза, уши и сознание через телевидение, рекламу, прессу. Это пространство, где воображаемое становится более ощутимым, чем существующее, а  ложное – более правдивым, чем истинное. Суперреальность мелькает кадрами,  баннерами и плакатами, стремительно несется вперед, вовлекая человека в навязанную ему гонку за несуществующим.
Я понимал, что разговор следует поддерживать, и  выдавил из себя:
- Но ты сам сказал, что люди всегда придумывали идеальные образы и мечтали, с незапамятных времен.
Он хрипло захохотал, я никогда раньше не видел, чтобы он хохотал. Обладая отменным чувством юмора, он всегда лишь слегка улыбался, когда другие покатывались со смеху.
- О, раньше  они создавали  иные химеры,  призраки другого рода, те, что были сложными образами ценностей, достоинств, уродств или грехов. И делали это, для того, чтобы расставить все по своим местам, обозначить границы собственных возможностей. И  химеры эти были бесконечными пределами человеческих качеств, достоинств и недостатков. Или обозначали будущее, воображаемый мир, что и делало их полезными, добрыми или предупреждающими. А теперь это простейшие образы, которые создаются производством, диктуются законами потребления и изображают сегодняшний мир. И даже не изображают, а подменяют собой и вытесняют. Раньше это были мифы, а теперь – промышленные бренды, идолы рекламы, продукты политтехнологий, поставленные на поток.  Если говорить метафорически,  был Геракл, а стал Шварценеггер.
- А в чем, собственно говоря,  разница?
- Бесконечный предел заменяется конечным, манит кажущейся дос-тупностью. Нельзя мечтать стать Гераклом, а превратиться  в  Шварценеггера можно попробовать. Отсюда следует разная степень воплощенности в реальности. В отличие от прежних, вновь созданные симулякры зримы, растиражированы  и пытаются обрести плоть. Гераклу достаточно существовать в сознании, Шварценеггеру требуется воплощение. И он хоть чуть-чуть, но  воплощается в каждом,  кто ходит в спортзал.
- Ну и пусть себе воплощается, не понимаю, что в этом плохого.
- Ну, как, как не понимаешь?!
Он вскочил, стал  быстро ходить по комнате, но говорил спокойно и четко, словно читал лекцию.
- Эти создания начинают аннексию, они атакуют,  пытаются захва-тить чужую территорию. Мир многослоен, Андрюша,  имеет сложную иерархическую структуру. Существуют уровни материального и идеального бытия, и можно по-разному объяснить происхождение  этих уровней. Я  разделяю ту точку зрения, что материальное и идеальное  созданы Творцом. Симулякры же  нематериальны, поскольку существуют лишь в виде  бесплотных образов, символов  и знаков,  но созданы человеком, рукотворны и помещаются между  материальным и идеальным мирами. А человек не обладает способностями Творца, поэтому созданный им уровень бытия несовершенен и уродует совершенный до этого мир. Симулякры гораздо более опасны для человека и мира, чем любое оружие, чем любая катастрофа,  потому что  нарушают исходное равновесие,  смешают центры, вызывают перекосы и асимметрии. И  разрушают не только тела,  но и  души.
- Каким же образом?
- В настоящее время мы имеем дело с перепроизводством симуляк-ров. Их стало слишком много, им тесно, они не помещаются на своей ступени бытийной лестницы, там, где им положено быть. И больше не желают помещаться. И теперь они существуют не поодиночке, а  объединяются, образуют собственные структуры,   стараются занять соседние ступени. Сначала они взялись за легкое и бесплотное идеальное, легко справились с ценностями и идеалами, пожрали, подменили их.  Закрыли от человечества Небо плотной завесой облаков. И люди теперь мечтают не о любви,  а о невиданной мужской потенции,   невообразимой женской сексуальности и невероятном эротическом разнообразии. Место дружбы заняли симулякры корпоративного духа и выгодных деловых отношений, место красоты – симулякры  безукоризненных зубов, неправдоподобно длинных ног и болезненной худобы. Симулякры множатся, реальность вытесняется супер-еальностью. Мы попадаем в нее и уже не желаем  из нее выходить.
- А почему не желаем?
- Там уютно, тепло и просто, поскольку суперреальность лишена  реальных человеческих неудобств, неприятностей и несчастий. Там, внутри, множество прекрасных впечатлений, яркие краски, положительные эмоции, а снаружи – только одиночество, страхи, волнения, болезни, загрязненная природа, обыкновенная жизнь.  Суперреальность так  хороша, так  совершенна,  потому что  теперь ее создают не только человеческое  воображение, но и  огромное число умелых технических устройств. И там  мы не одиноки, Андрюша, там много таких же, случайно зашедших и оставшихся навсегда. В  суперреальности нормальные человеческие переживания заменяются искусственными, а количество устремлений социума сводится к минимуму,  поскольку все начинают желать одного и того же, понятного   простого. Такие основы человеческого существования, как инди-видуальность, одиночество, изолированность, самодостаточность, изгоняются из нее, потому что находятся с  ней в абсолютной противоположности, противоречии и контрасте. И люди  стараются потерять свои особенности, чтобы оставаться в суперреальности, не задумываясь о том, что  именно внутри нее – настоящий концлагерь, в который человечество загнало себя само и где сознательно проводит опыты над собственной психикой и собственной душой. 
- Что ты имеешь в виду?
- Чтобы не выйти из этого выдуманного, упрощенного мира, человек стремится стать глупее, чем он есть.  Человечество старательно впадает в детство, потому что именно ребенку более всего свойственно жить в выдуманном пространстве, заменять реальные отношения вещей придуманными. Очень хочет быть  инфантильным,  потому что именно подростку комфортнее всего в обществе себе подобных. Взрослому и умному место не в суперреальности, а в действительности, умный не боится многочисленных реальных связей и не стремится упрощать все до простейших схем, умный и сильный наслаждается сложностью мира, а не его простотой, и может позволить себе быть одиноким.  Теперь понимаешь?
- Отчасти.
Он говорил все быстрее.
- Мы имеем дело с нашествием, почище, чем нашествие гуннов или татаро-монголов, с величайшей в истории аннексией. Число симулякров продолжает расти, они множатся и множатся,  стремясь разрушить бытийные границы, сломать существующие перегородки между уровнями и заполонить собой весь мир.  Их  производство давно уже  поставлено на конвейер, и если раньше они создавались мечтателями и гениями как уникальные,  неповторимые объекты, то теперь их творят всего лишь специально обученные люди и в огромных количествах. Производство, одержимое целью расти и продавать произведенное, старательно и бездарно создает примитивные модели и образцы,  которые начинают контролировать человечество,  диктовать образ  жизни и вкусы,  нацеливая на приобретение, кодируя его на массовые стереотипы. Причем это линейные коды, Андрюша, понимаешь, линейные!
- Линейные?
- Да, и это значит, что они вызывают простейшие отклики, общие для всех. И люди начинают вести себя одинаково, отличаясь не более ин-кубаторских цыплят или зерен граната, думают в унисон, а иногда и вовсе не думают, принимая за собственные мысли навязанные им извне схемы. Утрачивают свою сложность, специфические характеристики, усредняются. И такая синфазность, однотипность поведения, обеспечивает энергетический резонанс, который питает энергий порождающий его  симулякр и непременно усиливает его.  И, поскольку существуют определенные соотношения между энергией и массой,  то бесплотное  начинает воплощаться,  если энергия становится достаточной для этого.  Тогда эти созданные на потребу дня простейшие фантомы, примитивные химеры, называй их так, если хочешь, материализуются. А  реальной цивилизации приходит конец.
- Я не вполне понимаю, как они могут материализоваться.  Это что, метафора?
- Никакая не метафора. С этим ты сталкиваешься каждый  раз, когда видишь на улице огромного  ряженого Микки Мауса или мчишься в магазин за ненужным товаром.
- Но и ведь кентавров рисуют.
- Редко, и не для того, чтобы непременно что-то продать, а чтобы пробудить воображение. Но есть и другой, самый значительный показа-тель их материализации – это  способность управлять реальной жизнью, причем жизнью миллиардов людей.  Среднему человеку плевать на кен-тавра, но белозубая улыбка рекламной девки побуждает его действовать во вред себе самому, переплачивая солидные деньги за ту пасту, которой она якобы пользуется и которая отбеливает зубы ничуть не лучше советского порошка за четыре копейки. А главное – заставляет быть чрезмерно озабоченным белизной своих зубов, что от природы ему несвойственно и что вытесняет действительно достойные человека заботы и мысли.
- Ну, ладно, пусть так, а почему нам-то конец? Пусть себе воплощаются, реализуются, материализуются, на Земле места всем хватит. Пусть все станут мускулистыми и белозубыми. Что в этом плохого?
Он остановился и стал пристально смотреть мне в глаза, так долго, что мне стало не по себе.
- Представляешь, что будет с нами, если мы будем придумывать только их, жить только ради них, отдавать им всю свою энергию?  Что будет, если наше сознание  ограничится мыслями о холестерине,  самых удобных прокладках и идеальном шампуне от перхоти? Что будет с нами? Они же они питаются человеческой жизнью, Андрюша. И отнимают у человека образ и подобие, превращают людей в нелюдей, готовых забыть все заповеди, чтобы завладеть домиком в модной деревне, или даже умереть, чтобы иметь талию и бедра определенного размера
Он сел на кровать,  поник головой.  Затем продолжил:
- А главное, это же все передается генетически. Вообрази, какие  детишки появятся у безмозглых беспощадных самок, озабоченных  лишь длинной своих ногтей и блеском своих волос, если они  спарятся с болванами, главные ценности которых сосредоточены в марках автомобилей, вкусе пива и  эффективности определенного дезодоранта?  Если, конечно, эти самки не прекратят рожать вообще, чтобы не попортить свои выстраданные фигуры.
Мне было очень жаль его, и я сказал.
- Подожди. Давай проверим, так ли я тебя понял. Ты говоришь, что человек  поставил на поток производство идолов. Это те зримые и сильные образы, которые рождаются рекламой, телевидением, прессой, ну, и так далее. Ты говоришь, что люди уже сейчас оказались в плену у этих идолов, забыли о вечных ценностях и ведут вести себя в соответствии с простейшими, созданными ими же самими схемами, примитивными моделями. Правильно?
Он долго думал.
- Да.
- Но ведь не все же люди?
- Все, практически все. Все во власти тех или иных симулякров: по-литических, потребительских, поведенческих. Все ведут себя, как зомби. Все не едят, а принимают пищу, и  не потому что голодны, а потому что надо поддерживать необходимый баланс жиров, витаминов и углеводов. Не  съедают, а лишь надкусывают, и тут же бросают, привлеченные новым разрекламированным куском. Покупают вещи без необходимости,  только потому, что они есть у других или лезут в глаза с экранов.  Хотят иметь женщин, соответствующих невесть кем установленным стандартам. Выбирают в парламент неучей, подлецов или идиотов лишь потому, что  те являются членами определенной партии. Ездят отдыхать только в те самые места. А кто не может, тот мечтает именно об этом. А иных, кто так жить не хочет,  отталкивают от кормушки, презирают, считают неудачниками. И так поступает большинство,  причем абсолютное.
- Большинство – это еще не все. Большинство всегда ведомо, а независимы лишь единицы. В каждом поколении  совсем немногие являются хранителями ценностей и традиций, и человечеству всегда хватало этих немногих. А эти твои симулякры - лишь то, что мы производим, плод нашей мысли, итог  общественных договоренностей, выразитель средних вкусов. И пусть не мы с тобой, но кто-то же контролирует процессы  их создания. И эти кто-то -  люди. Вот с этими людьми-то и следует бороться, а не с бесплотными фантомами, которых они выдумали.
- Нет! – закричал он, меняясь в лице. – Ты все ставишь с ног на голову. Симулякры давно уже не выражают человеческих вкусов, а создают, диктуют их. Как ты не понимаешь, они давно уже вышли из-под контроля,  давно уже  поработили всех, а своих создателей – в первую очередь! Как ты можешь этого не понимать!
- Мне все-таки кажется, ты несколько преувеличиваешь. Человечество вполне может справиться с ними. Например, можно прекратить смотреть дурацкие телепередачи, не читать дешевую прессу, не покупать рекламируемые товары.
Он смотрел на меня, как на дурака.
- И как ты себе это представляешь? Что же касается преувеличения, то напоминаю тебе, что симулякры удовольствий и власти в свое время разрушили Рим. К счастью, в то время существовал естественный, не зараженный симулякрами противовес в виде варваров, а то бы и всему миру  пришел конец. Теперь же такого противовеса нет, арабы,  китайцы и индийцы в этом смысле ничуть не лучше европейцев и американцев. И все зашло  настолько далеко, что остановить это можно разве что всемирной катастрофой. И тогда  лишь выжившие получат возможность снова стать людьми.
- Ты говоришь страшные вещи, Игорь. То есть, сейчас, по-твоему, мы не люди?
- Да, большинство лишь социально-биологические сингулярности, обремененные остатками способности мыслить. Но лишь остатками, потому что думать сегодня умеют немногие. Прочие же лишь плывут по течению, довольствуясь вместо собственных мыслей обрывками  увиденных на экране и услышанных в эфире фраз и образов. Мысль – это структура, на производство которой необходимо затратить энергию.  Гораздо проще содержать в головах информационный мусор, время от времени откапывая в нем что-нибудь подходящее к случаю.
- Хорошо, пусть мы сингулярности, но все-таки биологические. Живем-то мы.
Он стал ломать себе руки.
- Но если даже ты, даже ты не понимаешь, то что же делать мне, что делать мне? Да пойми же ты, глупец! Мы не живем, мы больше не живем! Ведь это не жизнь.
- А что же?
-Это вовсе не та единственная, дарованная каждому в отдельности бесценная жизнь, которую следует прожить медленно и в соответствии с собственными вкусами.  Эта давно уже не та прекрасная жизнь, насыщенная независимыми от незнакомых людей впечатлениями.  С длинным, наполненным полезными и приятными делами днем,  с восходом, закатом, сумерками, долгим вечерним чаепитием с близкими, с любимыми, с детьми. Это  жизнь, определенная чужими  намерениями. Это жизнь, чуждая человеческой природе, не соотнесенная с реальным миром. Это жизнь   с  жадными и жалкими вешалками вместо  возлюбленных и  детьми, которые  общению с отцом предпочитают любую телепередачу. Не созерцание, а мелькание. Не жизнь, а прозябание или запарка. Жизнь, недостойная называться жизнью. Подделка. Моделирование. Симуляция!
- Господи!
- В суперреальности человек вынужден выбирать из всего бесконечного веера жизненных сценариев  только один из двух противоположных  способов существования. Первый – напрячь все силы и участвовать в  бессмысленной, пожирающей время гонке, в  непрерывных мельтешении и суете.  Все покупать, везде мелькать, всюду  успеть, не отстать, опередить. Второй  –  быть  профессиональным зрителям, наблюдателем за чужими жизнями, жалеющим времени и чувств на свою собственную. В этом случае все события происходят с другими участниками суперреальности, а зритель навечно прикован к экрану, как Прометей к скале, и с ним решительно ничего не происходит. Он всегда предпочитает экранные события реальным событиям своей собственной жизни. Либо бегун, либо зритель
- И все-таки, ты преувеличиваешь. Говоришь, никто ни о чем не думает, а сам всегда все додумываешь до конца.  А идущего до самого конца нередко  поджидают тупики,  мне кажется, что и ты уперся в стену.
- Да, я уперся, только не в стену, а в стены, -  он  улыбнулся, оглядел комнату. – Каждый, кто думает слишком много, обязательно попадает в потенциальную дыру, в яму, из которой очень трудно выбраться. Вот это –моя, и я из нее уже не выйду никогда. Конечно, надо уметь вовремя остановиться, а я не умею. Не умею  не думать. Думаю  непрерывно, то есть  большую часть времени пребываю в своем собственном мире.
- А разве и это не  подмена реальности, не симуляция?
- Симуляция, конечно, но симуляция иного рода, та, что породила науки и искусства.
- Но ты не можешь не согласиться,  что  твой мир несколько отличается от действительности, в которой   все совсем не так уж страшно.
- Действительность, Андрюша, давно уже демонстрирует нравственный коллапс. Следующий этап – коллапс интеллектуальный, когда все будут лишь тупо жевать жвачку, смотреть сериалы и листать глянцевые журналы. И потреблять, потреблять, потреблять до поноса и блевотины. Пока окончательно не превратятся в кретинов. Чего уж тут страшного!
- Ты не прав.
- Я прав, Андрюша, я знаю, что я прав, я уверен, что я прав. И знаешь, почему? Потому что я умнее. Я умнее тебя и абсолютного большинства из известных мне людей, ты это знаешь. А поэтому могу принимать в расчет только собственные мысли и верить только себе. Это крайняя позиция, позиция непревзойденного умника, но я такой, мне так дано. Есть и другие такие же, но нас мало, очень мало, поэтому с таким, как я сам, мне встретиться практически невозможно, это было бы слишком большой удачей и слишком большой силой. Вот почему мне приходится объяснять все это тебе. Прости, что я говорю так, но это правда, а я сейчас  не могу позволить себе говорить что-либо, кроме правды.  Конечно, я теперь не такой, как раньше, потому что  сошел с ума. Думая о них, нельзя не сойти с ума,  Андрюша, им ничего не стоит свести человека с ума. Сначала они уговаривали меня,  потом угрожали, а теперь они просто приходят ко мне, присылают самых ужасных уродов. Ты бы только их видел, ты бы их видел! Ты даже не представляешь, как страшно бывает мне иногда, как страшно! Но даже и такой, сумасшедший и  до смерти перепуганный, я понимаю то, чего  не понимает почти никто. Мне скоро конец, Андрюша, и я вполне осознаю, что подвергаю тебя великой опасности, но я не могу, не  смею оставить все это при себе, унести  в могилу. В могилу, если повезет. После меня хотя бы один человек на свете должен  все это знать, а кроме тебя меня никто сейчас не выслушает. Может, найдутся на свете и другие, может, и еще кто-то понял все это, но я не могу рисковать. Пойми, что  сейчас речь идет уже о физическом уничтожении людей.  Этим уродам не хватает только плоти. Получить  же ее они могут только от нас.  И не только поглощая нашу энергию, но и потребляя наши тела. Понимаешь?
      Я молчал, потому что язык не слушался меня. Но собрался с силами.
- Почему же им так хочется воплотиться?
- Это единственное, чего им не достает. Тело весомо, массивно, инертно, оно дает уверенность и покой. Оно замыкает, обуславливает равновесие, обеспечивает гармонию. Тело – единственный сосуд, в котором дух может жить спокойно. Понимаешь, спокойно. Иначе он мечется, не находя пристанища. Им надоело метаться, трепыхаться в эфире, плавать в  телевизионном пространстве, пребывать на плоских рекламных плакатах. Они  жаждут почувствовать силу тяжести и трение. Мечтают стать совершеннее. Потому что даже порабощенный ими человек все же несравненно совершеннее их. И они  хотят походить на нас.
- А почему же  мы совершеннее?
Он снова смотрел на меня с жалостью.
- Их кто создал? А нас? Ну, понял?
- Но тело смертно.
- Они будут менять тела по мере надобности, людей много.
 Мне нечего было сказать. Помолчал и он,  затем заметно оживился, взял с тумбочки  большую записную книжку
- На днях выходит моя книга о них. Но там не все, не все можно публиковать. Вот,   тут я еще кое-что записал. У меня и дома есть записи, ты их обязательно прочитай, я сказал Ире, она отдаст их тебе. Но на всякий случай, я решил повторить самое важное. Тут у меня некоторые рецепты, помогающие избавиться от симулякров, я долго собирал их, в Лондоне, в Иерусалиме, в Каире. Им  много веков, людей и раньше преследовали наваждения. Вот тут самые простые, которые я помню наизусть. Если возникнет необходимость, опубликуй их, тогда ими смогут воспользоваться все, не желающие быть пищей для бестелесных монстров.
- Что я должен сделать?
- Я хочу, чтобы ты жил, а не симулировал. И  помнил о том, что я рассказал тебе. В память обо мне.
      Я хотел возразить ему, но в дверь постучали, вежливо, но настойчиво. Игорь приложил палец к губам.  Дверь отворилась, и вошла прелестная  Елена Станиславовна. Она переобулась, и ее  ослепительные красные туфли просто били по глазам,  я не мог отвести от них глаз.
- Игорь Васильевич, вас ждут на процедурах. Извините, пожалуйста, но вам пора.
- Я подожду тебя здесь, Игорь.
       Мне показалось, что он подмигнул ей. Меня это  обрадовало. Игорь любил женщин, и женщины любили его. Слава Богу, значит он думает не только о симулякрах.
- Это категорически запрещается, извините.
- Тогда внизу.
- После процедур у Игоря Васильевича обед, ванна и сон.
- А вечером?
- Вечером процедуры.
- Тогда я  приду к тебе завтра, завтра с утра, слышишь, Игорь?
Он помолчал.
- Хорошо. До встречи.
    Проходя мимо меня, он качнулся и едва слышно прошептал мне на ухо:
- Прощай, помни о том, что я тебе сказал.
И сунул мне в карман блокнот.