Последние птицы осени часть пятая

Гришенька
      

60

«Восходит солнце и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идёт ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь... Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем...»
Когда-то давно, разбирая старьё в своей комнате, наткнулся на подаренную Ритой Библию в переплёте с застёжкой-«молнией». В оглавлении нашёл непонятное и смешное для русского уха слово Екклесиаст, открыл и стал читать. И от первых же строк повеяло осенью, временем, которое не хочется вспоминать, временем, которому рады только перелётные птицы, потому что у них впереди надежда. А у нас – зима. Птицы прилетят весной и, наверное, не заметят происшедших перемен, у них своя жизнь, свои песни, свои заботы. А мы стали на одну зиму старше, и уже не растём, а потихоньку пригибаемся к земле. И со многих голов не весь зимний снег стаивает.
Впрочем, моя голова несколько последних лет переживает перманентную осень: облетает.
В этом году осень началась необычно рано. Деревья ещё стояли зелёные, а уже похолодало. И, словно предчувствуя это, я начал мёрзнуть и грустить ещё летом. Впрочем, может быть, я слишком ударяюсь в мистику, и настоящие причины моей грусти лежат почти на поверхности.
Помнится, осень расставания с Ольгой была для меня очень тяжёлой. Я даже думал – не переживу. Пережил. Пережил и следующую осень. Попил водочки, повалялся в кустах. Машину свою любимую, собранную собственными руками, пропил. И очередную революцию, пролетевшую в ту осень по Москве, пропустил. Сейчас оглядываюсь назад и смеюсь. С чего бы столько страданий? То были всего лишь круги от брошенного в воду камня. Прошло время – и вода успокоилась. Я вернулся домой, в деревню, а со следующей весны у меня, как и у птиц, вернувшихся с зимовья, начались заботы: птицы принялись вить гнёзда и петь а я - принимать отёлы у коров и торговать молоком. А летом начался сенокос, так что даже пение соловьёв по ночам перестало меня волновать. Жизнь стала входить в новую колею. Вспоминал об Ольге уже без горечи, к Тихоновым ходил по-соседски, будто ничего и не было. Ольга к ним не приезжала, только иногда присылала письма. Ребёнок, родившийся у неё прошлой весной, действительно был серьёзно болен. Как удалось узнать Маше (она специально ездила в Москву), у него был детский церебральный паралич и врождённое уродство. Ему сделали несколько операций, но это лишь чуть-чуть исправило положение. Миша отправил ребёнка жить к своим родителям: его мать была врачом-невропатологом и могла обеспечить более-менее квалифицированный уход. Рассказывая о мальчике, которого назвали Гришей, Маша качала головой и утирала слёзы:
- Как же он страдает, бедняжечка! Такая кроха, а вся жизнь – боль. И Оле какое горе. Ну ей-то понятно за что – мужа венчанного нельзя бросать. И Мише за то же. А ему-то за что? Ведь ангелочек невинный!
А через семь лет однажды летом Ольга приехала в деревню и привезла с собой сына. Её я в тот день не увидел, увидел только большой джип, стоящий перед домом Тихоновых, но не придал этому значения. Тихоновы, как и мы, держали коров, только мы возили молоко в дачный посёлок неподалёку, а у них машины не было, и покупатели сами ходили к ним. Только на следующий день я встретил Фёдора, и он сказал мне, что приезжала Ольга и привезла сына на лето. А вечером того же дня я увидел, как Маша катает по двору мальчика в инвалидной коляске. Я зашёл во двор.
- Здравствуйте, тётя Маша!
- Здравствуй, Аркадий! Вот познакомьтесь: это Гришенька, наш внук, а это дядя Аркадий.
- Здравствуйте, - невнятно, но старательно произнёс Гришенька, кося глазами в разные стороны.
- Здравствуй, Гриша, - сказал я, разглядывая его и пытаясь найти что-нибудь знакомое в чертах этого уродца. Нет, не был он похож ни на меня, ни, тем более, на красавицу Ольгу. Крошка Цахес с мешковатым телом, паучьими непослушными ручками и ножками и бесформенной головой.
- Как дела у Ольги? – спросил я, чтобы поддержать разговор.
- Ой, не спрашивай, - махнула рукой Маша.
- Бизнес прогорел?
- Да нет. Валентина Борисовна умерла, ухаживать за ним некому. А с Мишей развелись. Он ушёл к новой молодой жене, а все дела на Олю бросил. Вот, бедная, крутится там, как белка в колесе. Она уж хотела Гришу в богадельню определить, да я говорю: оставляй у нас. Как-нибудь уж досмотрим. Он ведь хороший, умненький. Та бабушка его учила, так он развит не по годам. Оля компьютер привезла, он его сам включает и в шахматы с ним играет.
Я ещё раз посмотрел на Гришу. Кто знает, может вырастет из этого гадкого утёнка шахматист. Впрочем, через некоторое время я увидел, как он управляется с компьютером. Тогда же он сразил меня вопросом:
- Вы умеете играть в шахматы? А то с машиной скучно играть.
Я удивился и согласился сыграть партию. Шахматист из меня неважный, но с ребёнком я сыграть смог бы. Однако этот ребёнок действительно здорово играл. Я с первых же шагов начал делать ошибки, он каждый раз поправлял меня, но всё равно выиграл.
- Со мной играть ещё скучнее, чем с машиной, - сказал я.
- Всё равно вы приходите ко мне, а то мне скучно, - сказал Гриша.
И удивительно, но я в самом деле стал приходить к нему. Он показывал мне свои компьютерные игры, в которых я ничего не понимал, пытался научить играть в них и сердился на мою тупость и необучаемость.
Ольга приехала в следующий раз в начале осени. Теперь я её увидел и не сразу узнал. Деловая леди в брючном костюме. Вместо длинного «конского хвоста», так умилявшего меня раньше – модельная стрижка на крашеных волосах. Мы столкнулись неожиданно: я вёз с поля тачку накошенной травы для коров, а она только что подъехала на своём джипе к Тихоновской калитке.
- Ты покрасилась, - глупо сказал я вместо приветствия.
- Седина, - ответила она с мягкой улыбкой, которой я раньше у неё не видел.
- Надо же! А я вот облетаю, - сказал я и снял панаму, чтобы она увидела плешь на моей голове. Она снова грустно улыбнулась:
- Не напоминай мне о возрасте.
- Тридцать – это возраст?
- У мужчин другие часы.
- Ты выглядишь потрясающе. Значит, живёшь по правильным часам.
- Спасибо за комплимент.
- Ты Гришку забирать приехала? Он хороший парень, мы подружились.
- Да, он хороший. Я хочу, чтобы он здесь остался. Так будет лучше.
- А что у тебя?
- Так, - она махнула рукой, - неважно. Но ему это не нужно. Пусть растёт на природе, дышит свежим воздухом. А я буду приезжать.
- Устраиваешь жизнь? Да нет, я ничего плохого не имею в виду, Боже упаси...
- Да ничего. Можно сказать и так. Надо же хоть когда-то её устроить, хоть в тридцать... Ну а ты как?
- Живу. Нормально.
- Не женился?
- Нет.
- А мне всё казалось, ты теперь разбогател на земле, женился на такой дородной крестьянке, нарожал с ней кучу детей...
- Да всё недосуг детей рожать. Да и крестьянки сейчас не те, что раньше...
- Да. Понимаю. Ну я пойду, а то Гришаня ждёт.
И она пошла, но у калитки вдруг остановилась и оглянулась.
- Аркадий! Как там бабушка? Жива?
- Знаешь телефон – позвони. Я давно у неё был, зимой.
Она отвернулась и вошла во двор. Я упёрся животом в тележку и покатил её дальше.

*  *  *  *

Той же осенью возвратился из дальних странствий Серёга Иванов. Он появился у меня на дворе неожиданно, ранним утром.
- А я как приехал, так думаю, первым делом надо старинного дружбана навестить. И всё как-то не получалось. Ну как ты, брат? Да ты бородатый да лысый! Ба! Сколько ж времени прошло, что ты облысеть успел и бородой обрасти?
- Восемь лет, - подсчитал я, - ну а ты как?
- Отлично! Освободился от всех хомутов и вернулся в родное гнездо.
Надо сказать, вид его никак не соответствовал бодрым словам. Он здорово похудел и осунулся, да и у самого на голове волос немного осталось. Одет он был в мятые джинсы и линялую, давно не стиранную рубашку, несмотря на то, что после ночного заморозка было очень холодно.
- Ну проходи, что ли. Как говорил Винни-Пух, кто ходит в гости по утрам, тот... ну ты понимаешь... Мне сейчас коровок доить и кормить.
- Фермером заделался? Мне маманька говорила. В пример тебя ставила. А я тоже думаю, не завести ли коровёнку? Или лучше авторемонтом займусь. Дело привычное. Я от деревенской жизни отвык. В коровник зашёл – там такая вонища! А к машинным запахам принюхался уже, что и не замечаю их. Ладно, я тут, на лавке подожду.
Я подоил коров, слил молоко, задал корма, а Серёга всё сидел на скамейке и что-то мурлыкал про себя. К нему вышел отец.
- Ну, рассказывай, дядя Митя, как живёшь, - не вставая воскликнул Серёга вместо приветствия. Отец присел на лавку рядом с ним.
- Да что рассказывать? Живём помаленьку, Аркадий, видишь, хозяйством занимается, мы с матерью ему помогаем. А ты как?
- Да вот, вернулся в родное отечество. Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех. Не нужен мне берег турецкий. Широка страна моя родная. И так далее.
- А что жена, ребёнок?
- Какая жена, какой ребёнок? – засмеялся Серёга, - у меня жены четыре было, и у каждой по ребёнку. Кого сюда тащить?
- Так ты их там бросил?
- Эти суки сами меня бросили. И поделом им, пускай в своём дерьме живут. А я новую жизнь здесь начну. Я, собственно, по делу и пришёл, к тебе, да к Аркадию.
- Ну говори своё дело.
- Я бы у вас гаражик на время снял. Заняться авторемонтом хочу. Тут у вас мастеров хороших нет, я узнавал, так что дело пойдёт. Чистоту и порядок гарантирую, своевременную оплату тоже. А там, глядишь, в долю войдём, придорожный автосервис откроем, с шиномонтажом, а ты клиентов молоком поить будешь, пока они чинятся. Я и варить умею, и красить, такие дела проворачивать будем – мама, не горюй! А?
- Да как-то уж больно хорошо у тебя всё получается. Не успел приехать – и уже в долю зовёшь.
- Ну, не всё сразу, конечно. Но вы с Аркадием подумайте. Да и если какая крупная работа, поможете мне, я платить буду хорошо. И коровы не понадобятся. Подумайте.
- Слышишь, Аркадий, что твой друг предлагает?
- Слышал. Ладно, пусть в гараж въезжает. Заодно хоть порядок там наведёт, а то мне всё некогда.
- Тогда лады. С меня причитается. Завтра приношу маленький магарыч, чтобы дело пошло, и с послезавтра начнём.
Впоследствии я сильно пожалел, что пустил Серёгу в свой гараж. Всё началось уже на следующий день. Он принёс здоровенную бутыль самогона, почти всю её выпил сам и уснул на той самой лавке во дворе. Была суббота, и мы с отцом поехали на дачи продавать молоко и продукты, и когда вернулись, его уже не было, а по лавке расползлось мокрое пятно.
- Не дали ль мы маху, что связались с ним? – спросил отец.
- Да что нам-то? Если он и правда так слаб, то все эти разговоры дальше разговоров не пойдут.
Серёга появился через неделю.
- Приболел я что-то. Желудок прихватило.
- Да так пить – и голову прихватит, - съязвил отец.
- Ну что ты, дядя Митя, всё пучком! Иногда можно расслабиться, но это редко.
- Был у нас тут уже друг, который позволял себе расслабиться, Аркадий с ним работал.
- Ну и что с ним?
- Помер с перепою.
- Ты, Дядя Митя, меня не обижай. Я не такой.
Мы с Серёгой за два дня привели гараж в порядок, установили тиски и лебёдку, в общем, подготовились к работе. Потом я съездил и купил кое-какой инструмент, так как оказалось, что у Серёги ни копейки денег, всё отдал своим бывшим жёнам-кровопийцам. Клиент нашёлся довольно быстро, инженер Копылов, превысивший скорость по первому ледку. По второму ледку я притащил на буксире его разбитые «жигули» к себе в гараж. Серёга умело торговался с хозяином и раскрутил его на аванс. Я было подумал, что на следующий день он снова «приболеет желудком», но он явился, как штык, со списком необходимых запчастей. Опять мы ездили в магазин.
- Не бойся, я всё оплачу, - хлопал меня по плечу Серёга, - я с них буду брать по евростандарту.
- А делать как будешь?
- Увидишь.
 До вечера из гаража раздавались железные стуки и рёв отрезной машинки: Серёга колдовал. Прерывался он только на обед и ужин, и ушёл очень поздно.
- Это что же, он так у нас питаться и будет? – спросила мать.
- Видимо, он так думает, - сказал отец, - я ему намекну, что он неправ. Конечно, от нас не убудет, но надо же совесть иметь.
На следующее утро Серёга пришёл с рассветом и сразу принялся за работу.
- Тебе на сон-то время есть? – спросил его я, - идти-то домой вон куда.
- А я домой и не хожу.
- Где же ты ночуешь? В поле? В такую-то холодину.
- Я у Таньки живу.
Я присвистнул. Эта Танька жила в доме Пани, за четыре дома от нас. Паня умерла в том году, когда я жил в Москве, её родственники продали старый дом, и в нём поселилась эта Татьяна. Кто она такая – никто не знал. Лет ей было около двадцати пяти, но выглядела она гораздо старше, жила тихо и скромно, ни с кем не общалась. Только раз в месяц на почту на её имя приходили денежные переводы, небольшие, но достаточные, чтобы можно было прожить в деревне без особых забот. Едва она появилась, по селу поползли разные слухи, один другого нелепее. Кто говорил, что она дочь какого-то большого московского начальника и больна СПИДом, так он отселил её подальше от себя и присылает денег на прокорм. Другие утверждали, что она наркоманка, отдала квартиру за долги и переселилась сюда, а деньги ей присылает кто-то из родственников, чтобы не умерла с голоду. В общем, ничего хорошего. Возможно, слухи основывались на её нездоровой внешности. Она была очень худа, говорила низким хриплым голосом и слегка покашливала. Так что со здоровьем и правда было не очень хорошо. Впрочем, она очень много курила, её никогда не видели без сигареты. Каждое лето она куда-то уезжала на месяц и возвращалась загорелая и похорошевшая. Иногда к ней приезжали мужчины, каждый раз разные, но никогда не жили дольше нескольких дней. Хозяйства она никакого не вела, и огород и двор заросли бурьяном, в котором были только протоптаны тропинки. Летом она только ходила в лес или на пруды или загорала во дворе, а зимой сидела дома, выходя лишь в магазин или на почту. Ещё она получала много писем, и сама писала по разным адресам во все концы страны. За семь лет в деревне она ни с кем близко так и не сошлась и жила обособленно, общаясь с деревенскими только по мере необходимости. За год до возвращения Серёги мой отец перекладывал печь в её доме, тремя годами раньше Фёдор поправлял избу. В доме у неё было неуютно. Жила она в одной комнате (дверь во вторую была заколочена), и в той не убиралась, везде пыль, на столе грязная посуда, во всех углах старые письма и дешёвые детективы, женские романы и гороскопы, и воздух спёртый и задымлённый. Я вспомнил обстановку в её доме ( мне приходилось заходить туда, когда отец клал печь) и удивился: Серёге там просто негде было поместиться. Однако, он был вполне доволен.
Разборка машины заняла три дня. С этим Серёга управился сам. Но собирать одному было несподручно, и он позвал меня. Для меня дело было знакомое, и работы по хозяйству почти не было, так что я согласился. Но тут работа и застопорилась. Оказалось, что варить Серёга не умеет. Он ругался и плевался, но дело не шло, и в результате была запорота дорогая кузовная деталь. Тут, как на грех, явился Копылов посмотреть, как идёт «евроремонт» его автомобиля. Серёга всеми правдами и неправдами пытался не пустить его в гараж, а заодно раскрутить на деньги, чтобы купить новую запчасть. Инженер заподозрил неладное и всё-таки прорвался внутрь, и, увидев испорченную железку, едва не побил Серёгу. Мне тоже пришлось выслушать много разных слов в свой адрес.
- Денег вам больше не заплачу, а машина чтоб через неделю была, - сказал он напоследок, - не будет, или плохо сделаете – поговорим по-другому.
И ушёл.
- Ну что, мастер автосервиса и евроремонта, что делать прикажешь? – спросил я.
- Хрен ему, - сказал Серёга, - пусть только попробует, я людей найду, они из него кишки вынут.
- Но машину-то делать надо. Я на тебя понадеялся, думал, ты и правда что-то можешь.
- Да пошёл он! Теперь из принципа не буду делать!
В общем, доделывал машину я сам. Сам покупал на свои деньги железо, испорченное Серёгой, сам потом извинялся перед Копыловым. Впрочем, получилось не так уж и плохо, если учесть, что я впервые варил сам, без посторонней помощи. Серёга один раз пришёл пьяный и принялся глумиться надо мной:
- Что, испугался эту сволочь? Метнулся делать сразу же, в штанишки наложил? Небось ещё и извиняться ездил?
- Между прочим, за тебя извинялся, твою задницу прикрывал.
- Ты как был в школе трусом, так и остался.
- Слушай, ты свои слова-то сам слышишь? Ты взялся за работу, взял аванс, всё испортил и ушёл. Если б ты был хозяином и нанял такого работника, что бы ты с ним сделал? А на меня не ори. Ты, между прочим, обещал мне заплатить, и за работу, и за то, что я тебя возил по магазинам, и за аренду гаража. Ты деньги получил – давай, делись. Рассчитаем, сколько каждый работал – и поделим эти деньги соответственно. И тогда катись на все четыре.
- Деньги? Вспомнил! Денег нет давно. Да и они мои. Вот выколоти из этого козла остаток – он твой и будет, и за работу, и за аренду. А ты как думал, что я тебя кормить буду?
- Знаешь что, друг? Тогда иди отсюда как можно дальше и старайся не показываться мне на глаза больше никогда. А не то ещё одно слово – и инвалидом тебя сделаю.
Серёга, как ни был пьян, всё-таки послушался и ушёл.
Отец потом долго возмущался:
- Ты с него деньги не стребовал? Как же так? Он, значит, всех обманул и остался чист, а ты сделал всю работу, потратился сам, да ещё и извинялся за него, и так просто его отпустил? Я поеду к его отцу, поговорю с ним.
- Ему тридцать лет, что с его отцом говорить? Да и не выйдет всё равно ничего. По-моему, он больной. С головой не всё в порядке. То ли допился, то ли ещё что. Но за свои действия он не отвечает.
- Должен ответить, - сказал отец и поехал к Ивановым.
Вернулся рассерженным.
- Чёрт знает что! Этот поганец у них не живёт, а живёт с самого начала у Татьяны в Панином доме. Он как приехал, так через неделю начали в доме вещи пропадать – пропивать стал. Отец его и тот так не делал. Он ему выговорил, так тот хлопнул дверью и ушёл. К этой Татьяне. Я к ней поехал, думаю, застану его там – убью. Татьяна говорит – нет его, как уехал куда-то неделю назад, так и не появлялся с тех пор. Деньги, говорит, появились, гудит. Вот с каким дерьмом ты, Аркадий связался. А я его всегда не любил. У него с детства на лице было написано: ненадёжный человек. Так то его хоть отец как-никак воспитывал, а тут, как уехал, вольницу почуял, так и от рук отбился совсем. Ну погоди, встречу его – совсем дорогу сюда забудет.
Примерно через неделю после того разговора, однажды вечером раздался тихий стук в окно. Я вышел на крыльцо, накинув телогрейку. Передо мной стояла Татьяна с белым, как мел, лицом.
- Что случилось, - недовольно спросил я.
- Там... Серёжа...
- Что Серёжа?
- Я в сарай заглянула... случайно... А он там... висит...
Прощальная записка, пришпиленная кнопкой к стене сарая, была полна какого-то злобного сумбура. По всему выходило, что сюда он пришёл сразу после последней ссоры со мной, так как моё имя упоминалось первым среди виновников его гибели, в числе которых были и его родители, и Копылов, и Татьяна, и некоторые наши односельчане, и несколько человек, незнакомых нам. Татьяна сняла записку со стены, прочитала и сказала:
- Это лучше сжечь. Тут какой-то бред.
Потом мы вызвали милицию. Пока милиция приехала, мы сидели в доме и ждали. Татьяна бросила записку в печь, села и тихо заплакала.
- Допился до белой горячки, - сказал я.
- У него с головой что-то было. Я шрам старый видела, от очень сильного удара. Он о своей жизни ничего не рассказывал. Говорил только, что авторемонтом занимался, большие деньги зарабатывал, а потом оставил всё и уехал. А что правда, что ложь в его словах? Теперь и не узнаешь.
Я удивился. Ей в самом деле было жалко его, этого дурачка, с которым она и знакома была всего месяца три.
На похоронах было всего пять человек: старики Ивановы, мы с отцом, да Татьяна. Гроб на кладбище вёз я на нашей старой «ниве» с прицепом. Перед могилой гроб поставили на табуреты, и приглашённый Ивановыми батюшка принялся священнодействовать. Мы стояли и смотрели на покойника, лежащего в гробу, и каждый думал о своём. Я не узнавал Серёгу. Я привык видеть его жизнерадостным здоровяком, бесстрашным авантюристом, а в гробу лежало жалкое скрюченное тело неудачника. Сам Серёга потерялся, выветрился за эти годы где-то на просторах нашей огромной страны. И прощаться с этим телом уже не имело смысла.

*  *  *  *

Той зимой я решил устроиться на работу. Наверное, это смерть Серёги так подействовала, или встречи с Ольгой и Гришей, или всё вместе, но я снова, после многолетнего перерыва, начал пить, и мать нашла мне работу. В автобусном парке райцентра требовались водители. Зарплата небольшая, но работа за рулём, надо быть трезвым. Я устроился туда без большой охоты, так как отвык работать на предприятии. Но огорчать мать не хотелось, к тому же я понимал, что действительно начинаю катиться по наклонной плоскости. Впрочем, работа мне нравилась. Пригородный автобус водить интереснее, чем городской. К тому же меня часто перебрасывали на разные маршруты, так что скоро я знал весь наш район, и был удивлён тем, как много у нас, оказывается, красивых мест. Чтобы ездить на работу, я приобрёл за какие-то копейки старенький «жигулёнок», ржавый, мятый, но на ходу. Зима прошла незаметно, и я втянулся в работу. На работе я был на хорошем счету, но коллеги меня сторонились, и девушки-диспетчеры и медработники мне не улыбались, как другим. Впрочем, это наверное оттого, что я, отвыкший от женского общества, стеснялся их и сам не улыбался. Но одна диспетчерша мне определённо нравилась. Она была маленькая, немного полноватая и очень миловидная. Лет ей было около тридцати пяти, и жила она в деревне Царёво, как раз по пути мне домой. И была замужем. «Вот же везёт кому-то», - думал я, глядя, как она выписывает путёвки, наклонив аккуратную чёрную головку и изредка поправляя сбивающуюся на глаза прядь. Иногда, вернувшись из рейса, я видел, как она в диспетчерской с девчонками пьёт чай, сидя за столом и подогнув ножку под себя, дует на горячую чашку и пьёт маленькими глоточками, стряхивает на пол крошки от бутерброда. Казалось бы – ерунда, но мне эти нехитрые движения казались исполненными необыкновенной грации. И я завидовал парням, которые могут так запросто встать в дверях диспетчерской, сказать «привет, девчонки!», а то и напроситься на чаёк, да и просто всем завидовал, потому что Валя (так звали красавицу) улыбалась всем. Кроме меня. И улыбка у неё была какая-то особенная, немного печальная. Я очень хорошо понимал глупость своего положения. За столько лет я просто забыл, что такое женщина, и сам превратился в типичного угрюмого старого холостяка, и всё это написано у меня на лице. Но поделать ничего не мог, это было сильнее меня. Может быть, встреча с Ольгой всколыхнула воспоминания и разбудила что-то дремавшее до сих пор в моей душе, или просто время накопилось в критическую массу. И я молча кружил, как печальный гриф на большой высоте. Муж Вали работал в нашем же парке слесарем. Был он тип чрезвычайно неприятный, вечно полупьяный наглый злобный хам. Его даже прозвали тюремщиком за хулиганские повадки. Я невзлюбил его с первого же дня, а когда узнал, что хорошенькая тихая Валечка – его жена, моя нелюбовь переросла в ненависть. Странно было видеть их вместе, уж больно не подходили они друг другу. Но я узнал, что женаты они уже пятнадцать лет и, хоть он и поколачивает её, уходить она от него не собирается. Каждый день я проезжал мимо их двора и заглядывал туда на ходу, как вор. Володя (так звали её мужа), несмотря на свои неприятные качества, был мужик хозяйственный, двор содержал в порядке. Я удивлялся и тихо злился на свою судьбу. Работали они почти всегда в разные смены, и по вечерам она ездила домой на развозном автобусе. Однажды, следующей весной, развозка сломалась, и я, набравшись храбрости, предложил ей поехать со мной. Она согласилась. Всю дорогу мы ехали молча, только остановившись у её дома, я проговорил:
- Знаешь, если что, я тебя буду домой возить... ну, мало ли, сломается развозка опять, или поскорее надо будет... Так что подходи.
- Спасибо, - тихо сказала она и выпорхнула из машины.
Конечно, она не подошла. То ли мужа боялась, то ли меня. А я продолжал молча страдать.

*  *  *  *

Странная Татьяна съехала из Паниного дома, и его купил новый жилец, молодой человек примерно моих лет. Каждую пятницу он приезжал на «жигулях», и сразу же начинал работы по благоустройству. Скоро был очищен от мусора и бурьяна двор, потом он замостил дорожки и начал благоустраивать огород. Парень он был симпатичный и общительный, Володя Матросов. Чуть ли не в первый свой приезд пошёл по соседям знакомиться и устанавливать деловые отношения. Ему требовалась помощь, так как в одиночку приведение разрушенного хозяйства в порядок было не осилить. Я с удовольствием (и за деньги) помогал ему. Так, кирпич для дорожек мы вдвоём возили на нашей «ниве» с прицепом со старого разрушенного скотного двора. И, конечно же, я ремонтировал его машину. Так что скоро мы стали друзьями. Вдобавок, он привёз из города видеомагнитофон и, чтобы его не украли, на неделю отдавал его мне вместе с кассетами. В Москве у него был какой-то мелкий бизнес и жена с маленьким ребёнком. На вопрос, почему он не привозит сюда семью, он скорчил рожу и сказал:
- Я сюда езжу отдыхать.
Информация исчерпывающая.
Первое, что восстановил Вовка, это была старая баня, которая не топилась уже лет двадцать, со времени смерти Паниного мужа. И каждую субботу вечером он натапливал баню и звал меня за компанию попариться. А потом мы сидели на веранде, пили пиво и обсуждали мировые проблемы. А если было холодно или шёл дождь, заходили в дом и устраивались перед телевизором, смотрели в записи какой-нибудь старый боевик или футбольный матч. Вовка был страстный болельщик. Я всегда был равнодушен к футболу, но мне было приятно, что я что-то понимаю и могу поддержать разговор и даже поспорить. Так я проводил субботние вечера, если в тот день не работал. А вечером в воскресенье Володя уезжал, и я шёл к Тихоновым и общался с Гришей. Ему тоже было грустно, он только что прощался с Ольгой. Она тоже приезжала на выходные к сыну, но я в те дни к ним не ходил, чтобы не встречаться с ней. Однажды субботним вечером, когда мы с Вовкой сидели на веранде, она вышла на пруд и долго плавала.
- Это кто? – спросил Вовка.
- Моя бывшая жена, - ответил я.
- Шутишь?
- Я не похож на человека, способного иметь такую жену?
- Без обиды – никогда бы не сказал.
- Десять лет назад мы оба выглядели по-другому. Просто дороги слишком разошлись.
- Дети есть?
- Общих нет. У неё сын Гришка – инвалид.
- Это тот мальчик в коляске?
- Да. Вид у него ужасный, но он умненький.
- Да-а, - протянул Вовка, - не ожидал я от тебя. Думал, ты старый холостяк. А тут – вон какая! И что вам вместе не жилось?
- А что ты на выходные от своих сбегаешь?
- Хороший вопрос, - усмехнулся Вовка.
- Каждый человек ищет в жизни своего.
- Ты прав, - подумав, ответил он, - я больше всего ценю покой. Вот так, как сейчас – сидел бы и сидел всю жизнь, пил пиво и любовался на купающуюся красивую женщину. А у моей – как шило в заднице, ей постоянно что-то нужно.
- Может быть, тот же покой. Только покой сам по себе не наступит. Ты ради своего днём горы свернул. И ей для своего что-то нужно сделать. Вполне возможно, она смысла твоих трудов тоже не поймёт.
- Пусть это будет её проблемой.
- Вот и мы с Ольгой в своё время тоже так говорили. В результате каждый и остался-таки при своих проблемах. В общем, всё кончилось не так уж плохо: я пью пиво здесь, а она купается там. Только счастья в этом ощущении покоя нет. Всё могло быть по-другому. Может быть, покоя было бы меньше, но кто знает, нужен ли он был бы тогда? Я не думаю, что жизнь в любви и согласии должна так напрягать, что хотелось бы какого-то ещё покоя.
- Брось ты эту философию. Пустое это. Что могло быть, что не могло... всегда будешь недоволен. Сиди, пей пиво и ни о чём не думай.
- Значит, придётся об этом думать завтра. Проблема-то не исчезнет, если я о ней на время забуду.
- Тогда забудь о ней совсем.
- Я столько не выпью.
- Чудак ты, - сказал Вовка.

*  *  *  *

На самом деле лето вовсе не было для меня таким беззаботным временем, когда я мог расслабляться и по вечерам пить пиво и созерцать купальщиц. Присесть удавалось только такими субботними вечерами, всё остальное время было полно забот. Работа – сенокос – огород – работа, еле-еле время на сон находится. Я так уставал, что почти перестал обращать внимания на свою безответную любовь. А потом она ушла в отпуск, и я за своими заботами и вовсе забыл о ней. Вдобавок её мужа наконец уволили за пьянку. А домой я стал ездить другой дорогой, как раз к весне её построили. А недели через три я неожиданно увидел её: она села ко мне в автобус. Народу было мало, и я набрался смелости и помахал ей в зеркало рукой. Она подошла и встала у перегородки.
- Привет, - сказал я, не узнавая своего голоса, - как отдыхается?
- Да никак, - ответила она, - Володя погиб.
- То есть, - не понял я.
- Муж мой. Поехали на рыбалку, и там утонул.
- Надо же... Когда?
- Вчера. Вот еду в парк помощи просить. Может быть, автобус дадут, похоронить. И денег, как назло, нет.
Говорила она как-то спокойно, буднично, и я за этим тоном ощущал облегчение несчастной женщины, страдавшей от буйного мужа. Наверное тиранил её почём зря.
- Ты это... если помощь какая нужна, говори, я помогу. Привезти там что-нибудь. Или кого-нибудь.
- Спасибо. Наверное не понадобится. Уже его сестра с мужем приехала, они помогают.
Она вышла у парка.
На работе она появилась через неделю, и была такая же, как всегда, милая и печальная. Ничего не изменилось. Только стала улыбаться мне так же, как и остальным. И по окончании смены я уже сам ждал её, чтобы подвезти до дома. Новая дорога быстро наскучила. Теперь у нас находились темы для разговоров, и я даже вспомнил о своём чувстве юмора и по её смеху понял, что оно ещё не умерло. В конце концов мы вроде бы подружились, и теперь она сама стала дожидаться меня, и я заезжал за ней и по утрам, чтобы подвезти её до работы.
Тогда же снова появился из небытия Юрка. Мы не виделись года четыре, когда он в последний раз приезжал на день рождения моего отца. Сейчас он приехал на большом старом автомобиле, то ли «мерседесе», то ли «БМВ», за рулём которого сидел быковатого вида парень. Юра был очень худ, но, как всегда энергичен.
- Опять деловое предложение? – спросил отец.
- Конечно.
- И что на сей раз?
- Нужна земля. У тебя здесь, в местной администрации, все входы и выходы схвачены. Сможешь посодействовать?
- Вот этому, - кивнул отец на сидящего в машине «быка», - дача нужна?
- Этому? Ха-ха! Это мой администратор. Зовут Вадиком. Отличный парень, только рылом малость не вышел. Но в некоторых случаях это даже помогает. Мы хотим строить пансионат для богатеньких Буратин. Нужна земля.
- Не думаю, что тут подходящее место. Пансионаты, как правило, на берегах рек строят, чтобы Буратины искупаться могли, рыбку половить. А у нас на территории хорошей реки нет, ручейки одни, да болотца.
- А ландшафты? А леса?
- Не думаю, что у вас что-то выйдет.
- Если посодействуешь – выйдет обязательно.
- Всё, что могу сделать – показать, где находится сельсовет.
- Это я и сам знаю, с детства помню. Просто одно дело, когда я сам туда вломлюсь, а другое – когда меня приведёт уважаемый человек.
- Извини, Юра, но я потому и уважаемый человек, что никогда никого туда не приводил. Тем более, с таким сомнительным делом.
- Что же сомнительного?
- Лицо твоего администратора. Да и тебя я хорошо знаю с детства. И никакие твои известные мне начинания, насколько я помню, добром не кончались. Так что извини меня, но тут я тебе помогать не буду.
- Ну чтож, ладно. Настаивать не буду. Придётся поискать другой вариант. Но ты зря отказался, у тебя был бы неплохой процент.
- Ты знаешь, Юра, я предпочитаю жить трудом, а не процентами. И желал бы тебе предпочесть то же самое.
Юра пожал нам руки и уехал обратно в своё небытие.
В конце августа у меня сдвинулся график, и выходной остался только один, и тот пришёлся на середину недели. И в первый же такой день я напросился в гости к Валентине. Помню, я страшно переживал. Мне предстояло впервые в жизни ухаживать за женщиной, которая мне нравилась (Ольга была не в счёт, там, собственно, никаких ухаживаний не было). С родителями я не говорил, но они догадались сами.
- Завтра меня дома не будет, съездить кое-куда надо, - предупредил я их накануне вечером.
- К женщине едешь? – улыбнулась мать.
- Какая разница? – вскипел я, раздосадованный тем, что моя тайна так быстро была разгадана.
- Как какая разница? Это же хорошо! – сказала мать, - мы с отцом будем только рады, если за тебя кто-нибудь возьмётся.
- Я не дверная ручка, чтоб за меня браться.
- Я надеюсь, она хорошая женщина, - мать пропустила мою дерзость мимо ушей.
- Я тоже на это надеюсь, - сказал я.
В сущности, это была правда, я именно надеялся, потому что толком о Валентине ничего не знал. Мне просто очень хотелось, чтобы эта милая женщина действительно оказалась хорошей, чтобы годы неудачного замужества не ожесточили её.
Утром отец сходил в сад и нарезал большой букет георгинов.
- Это твоей невесте.
- Какой ещё невесте? – опять возмутился я, - с чего вы взяли, что она невеста?
- Ну а как её назвать?
- Мы просто работаем вместе.
- Ну тогда коллеге. Возьми, женщине будет приятно, если ты привезёшь ей цветы.
Мне было стыдно. Стыдно за то, что то, что я не смею пожелать даже в глубине самого себя, так буднично озвучивается моими родителями. Стыдно, что они продолжают опекать меня, несмотря на то, что я уже облысел и оброс бородой. Стыдно, что сам не догадался о цветах. Впрочем, даже если бы и догадался, они всё равно опередили бы меня. Такие они, мои родители.
- Не люблю я этого официоза, - отмахнулся я от цветов.
- А ты без официоза, просто так подари, - сказала мать и, подумав, добавила, - может быть, курицу возьми? Ты же там есть будешь.
- Да что вы, в самом деле!
- А что такого? – искренне удивилась мать.
Я уехал из дома в окончательно испорченном настроении.
Первое, что я увидел, открыв калитку Валиного дома – огромный куст красных георгинов, точно таких, какие держал в руках. Я выругался про себя, но отступать было поздно: по дорожке от крыльца ко мне шла Валя, такая милая и домашняя, в лёгком сарафане и шлёпанцах, и улыбалась. «Балда я, балда, думал я, сколько времени изучал этот двор, и самое яркое пятно и упустил!».
- Какие красивые цветы, - сказала Валя, - ну здравствуй, проходи.
Я смущённо кашлянул и пошёл следом за ней.
Собственно, я приехал вовсе не на свидание. Да я бы и не решился на такое под страхом смерти. Просто на днях зашёл разговор о картошке, и выяснилось, что Вале некому помочь. Конечно, как нормальная женщина, каких много в русских селеньях, она могла справиться сама, но я поспешил предложить помощь.
- Да у тебя самого дел, наверное, по горло.
- Какие дела! Всё ерунда. Да родители без меня справляются. Это вот сенокос – то моё дело, но он закончился, так что сейчас я не у дел.
- Мне и расплатиться-то с тобой нечем будет.
- Бог с тобой, какая расплата! Я ещё буду что-то с бедной вдовы брать за дружескую помошь!
- Ну как! Ты целый день теряешь.
- Не бери в голову. Ну пива мне купишь.
- Скажешь тоже – пива! Нет, так не пойдёт.
- Ну тогда что-нибудь по ходу придумаем.
- Ну смотри.
Вот я и приехал копать картошку, с букетом и в парадном костюме. Впрочем, напряжение скоро рассеялось. Я быстро переоделся, взял вилы, вёдра и мешки и отправился на огород.
Работать рядом с подвижной и ловкой Валентиной было одно удовольствие. Я любовался её плотным телом, подчёркнутым открытым лёгким сарафанчиком, полными руками и ногами, и иногда лёгкий ветерок приносил к моим ноздрям её запах, чуть терпкий, с привкусом молока, запах здоровой зрелой женщины. Я застывал, как околдованный, и она поднимала голову и улыбалась: «Чего остановился?» И я улыбался в ответ и принимался копать с новой силой. Погода стояла хорошая, выкопанная картошка сохла быстро, и к обеду мы выкопали и затарили в мешки почти две трети поля.
- Перерыв, - объявила Валя, - бросаем всё и идём обедать.
- Согласен, - сказал я и, отставив вилы, пошёл за ней следом. Эх, сейчас бы вымыть руки и обнять это разгорячённое тело... Чёрт возьми, и это великолепие принадлежало тому тюремщику! Как такое может в жизни происходить?
Пока Валя жарила картошку, я взял тачку и перевёз мешки с огорода во двор. Пусть посмотрит на меня и порадуется, что мужик в доме появился. А что, в конце концов, разве это не лучший способ ухаживания – помощь по хозяйству? Она вынесла на столик во дворе дымящуюся ароматную сковороду и крикнула:
- Эй, солдат, иди есть!
Я сложил последний мешок, вымыл руки и сел за столик.
- Выпьешь напёрсточек?
- Остерегусь. За рулём всё-таки.
- Ну, до вечера выветрится.
- Тогда наливай, - махнул рукой я, - но только напёрсточек!
- Да уж не беспокойся, я ваши мужские нормы знаю. Лишнего не налью, и не допросишься.
- И это правильно.
Она налила и себе.
- Ну, за удачное начало, - сказал я, и мы выпили из маленьких рюмочек, - и дай Бог, чтобы окончание было соответствующим.
Она не поморщилась, только хрустнула огурцом.
- Хорошо тут у тебя, - сказал я.
- Что же хорошего?
- Не знаю. Уютно как-то. И готовишь вкусно.
- У тебя не так?
- У меня – нет. У нас скотина, техника, грязь, навоз, железки. А у тебя, наверное, и кур нету.
- Нет. Были кролики когда-то, да он их поморил.
- Извини, конечно, за вопрос, тяжко тебе было?
- По-всякому. Да что теперь вспоминать. Я тоже не ангел.
- По тебе не скажешь.
Она усмехнулась.
- Нет, правда, чего человеку не живётся спокойно в таком раю, да с такой хозяйкой?
- Давай не будем покойника обсуждать, - оборвала она.
- Извини.
Неужели она его любила? И вправду любовь зла? Или это только обида на то, что пол-жизни просто так потеряно, желание доказать себе и другим, но в первую очередь себе, что был какой-то смысл в этих годах. Иначе зачем тогда было их жить? Тогда вся жизнь получается – ошибка! И ведь не проживёшь заново, чтобы исправить. И не перечеркнёшь. Приходится всё это тащить с собой, и как обидно, когда оказывается, что для других этот груз, багаж всей твоей жизни оказывается никчёмным мусором.
Обед прошёл в полном молчании. Я корил себя за бестактность.
- Покури пока, - сказала Валя, когда я доел, - а я пока посуду помою.
- Да я тогда на поле пойду, - сказал я. Мне некуда было себя деть от смущения.
Когда пришла Валентина, я уже выкопал целую грядку.
- Ну ты даёшь, солдат!
- Почему солдат? Я вроде бы не похож.
Она пожала плечами.
- Не знаю. Просто солдат и всё.
Мы продолжили работу, но уже без прежнего огонька. К восьми часам, однако, всё было закончено и вывезено во двор.
- Ну пошли ужинать.
Я посмотрел на часы.
- Да я, наверное, поеду. Завтра мне в утреннюю смену.
- Мне тоже.
- Тем более. Готовить ещё на меня...
- Всё готово, только разогреть... Ну, выпить не предложу, тебе за руль.
- Да, это, конечно.
Втайне, опять же не признаваясь в этом даже самому себе, я хотел, чтобы она сказала: «Оставайся у меня. Завтра вместе и на работу поедем.» И пусть ничего бы не произошло между нами, но было бы положено начало.
На ужин я всё-таки остался.
- Ты знаешь, если что нужно будет ещё помочь – на меня можешь рассчитывать.
- Спасибо. Я уж не знаю, как тебя за это благодарить. А ты возьми себе мешочек.
- Да есть у меня. В следующий выходной сам копать буду.
- А тыква у тебя есть?
- Нет. Да что с ней делать, я не знаю.
- А я кашу варю. Знаешь, какая вкусная?
- Вот и угости как-нибудь.
- Слушай, ну не могу же я тебя просто так отпустить.
- А ты попробуй. Это на самом деле просто.
- Ну давай денег дам.
- Обидеть хочешь?
- Ой, какой ты! Больше не позову.
- Ладно, я тогда подумаю сам, что мне нужно от тебя.
- Ну подумай- подумай. Только что-нибудь соизмеримое с помощью по хозяйству. А то захочешь «мерседес», а у меня такого нет.
«Всё гораздо проще и вовсе не разорительно, - хотелось сказать мне, - просто выходи за меня замуж. Видишь, мужик я толковый, работящий. И мне рядом с тобой хорошо будет.»
Но я не сказал этого.
- Как прошло свидание? – спросила мать, когда я вернулся.
- Картошку выкопали, - ответил я.
- Ну! Я-то думала!
- Я же говорил, мы просто работаем вместе. Решил помочь бедной вдове. А вы со своими цветами.
- Так хоть заработал что-нибудь?
- Что с неё возьмёшь?

*  *  *  *

Снова наступала осень со своими обычными разочарованиями. Наверное, это не осень виновата, просто я слишком остро воспринимаю увядание природы и впадаю в депрессию. Один из наших дачных клиентов подарил отцу щенка немецкой овчарки.
- Как назовём? – спросила мать, - Авгуром?
- Нет, - поморщился отец, - Авгур был только один. Этот будет Цезарем.
Теперь по вечерам, выходя в поле на прогулку, я брал с собой весёлого хулиганистого щенка.
С Валентиной мы разошлись по разным сменам и виделись очень редко. Я отметил про себя, что она изменилась. Появилось что-то новое во взгляде, голос стал громче. А ещё постриглась, высветлила волосы и сделала химию, стала на себя непохожа. В начале октября мы снова попали в одну смену, и вечером я повёз её домой знакомой дорогой.
- Давно не виделись. Ты изменилась.
- Да. Надоело всё. Надо браться за себя всерьёз и меняться. В новую жизнь с новой причёской и новой фигурой. Я похудела. Не заметно?
- Мне раньше больше нравилось. Сейчас вроде бы уже и не ты.
- Я того и добивалась. Чтобы это была не я. Я не хочу оставаться вечной вдовой. Мне тридцать пять лет. Это уже далеко не молодость, но я не хочу старости.
- Мне кажется, всякие ухищрения с внешностью как раз и старят женщину. Как моя бывшая жена. Пока ходила с конским хвостиком – всё была девочкой, а потом тоже постриглась, химию сделала – и стала тёткой, одной из многих. Ты извини, что я это говорю, просто я так вижу. Мне нравится естественность, простота. Вот картошку с тобой тогда было хорошо копать, а теперь я даже представить себе этого не смогу.
- Не всё же картошку копать. Надо когда-то и в театр сходить. Я слишком много пропустила. Так можно и всю жизнь в шлёпанцах проходить и не услышать, как можно стучать по асфальту каблучками.
- И теперь вся жизнь пойдёт на каблучках?
- Посмотрим. Пока мне нравится.
- Мне кажется, ты несправедлива к себе.
- Я была несправедлива к себе последние пятнадцать лет. Ты мне тогда вопрос задал о муже... Я обиделась, а потом ты уехал, и я думаю: что обижаться-то? Ведь правда. Для него был рай. А как же я? И то он был недоволен, хоть всё для него было. Так я так больше не хочу. Я хочу нормальной жизни, чтобы что-то и для меня было.
- А любовь?
- Ой, не смеши меня! Я этой любовью сыта. Я ей слишком много отдала.
- И неужели ничего хорошего?
- А у тебя много хорошего было, что ты развёлся? Ты же бывшую жену упомянул...
- Почему же... было. Что-то было. Только и любви-то не было, как потом выяснилось.
- Как же так?
- А вот так. Когда есть любовь, тогда нет никаких счетов, кто кому сколько должен. А если считаемся, значит не о любви речь идёт.
- Ты слишком многого хочешь.
- Не большего, чем ты. Только, мне кажется, лучшего.
- Боюсь я, ты своего идеала не дождёшься.
- А ты своего не достигнешь. Тебе всё мало будет. И мне очень жаль. Знаешь, я ведь хотел...
Я осёкся.
- Ничего бы у тебя не вышло, солдат.
Она всё знала. Ну да, все эти мои секреты – только от меня самого. Сам себе боюсь признаться в том, что видно всем.
- Может быть ты что-то там думал, но не о тебе я мечтала всю жизнь, и не о том, чтобы вместе с тобой картошку копать. Извини, если слишком резко.
- Ну, по крайней мере честно.
Мы остановились у её дома. Она вышла, хлопнув дверью, и пошла к дому. Открыла калитку. Оглянется? Ну оглянись, улыбнись своей прежней печальной улыбкой. Ведь не может же быть правдой такая жестокость к себе самой. Я уж не говорю обо мне, но неужели ты не хочешь любви? И неужели ты жила без неё всю жизнь? Нет, пошла дальше не оглядываясь. Не оглянулась даже на крыльце. Я закусил губу и поехал. Прощай, моя любовь.

*  *  *  *

Следующий день был выходной, и я напился, как не делал уже несколько лет. Очухался только к субботе. На работу ехать не хотелось. Да и как я там теперь появлюсь? Ведь наверняка всем всё известно. Злорадствуют, поди... или я всё это сам выдумал.
- Ты что, хочешь, чтобы тебя уволили? – спросил отец.
- Да по барабану, - ответил я.
- Ну нельзя же так раскисать из-за дурной бабы!
Он всё знает. Да, я что-то говорил в пьяном бреду, кажется даже плакал. Стыдоба!
- Да мне просто всё надоело. Устал я. Целый год, как бобик, без отдыха.
- Бери отпуск, отдыхай.
- А что делать мне в этом отпуске?
- Да хоть с собакой погуляй, поучи её чему-нибудь. Или съезди куда-нибудь. Ты вот всё мечтал по Питеру погулять, жаловался, что был там сто раз, а самого города не видел.
- Ну не в октябре же туда ехать!
- Там музеи есть, в них хорошо в такую погоду ходить.
- Всё равно, там остановиться не у кого. Да и не хочу я никуда.
- А чего ты хочешь? Сидеть и пить? Имей в виду, я это терпеть не буду.
- И что ты со мной сделаешь?
Отец махнул рукой.
- Я вчера твоего одноклассника видел, Лёху Боброва. Такой шибздик был, а сейчас на иномарке ездит. В сервисе «вольво» работает, жена у него такая фифочка, трое детей, сам толстый и довольный. И не то, как Иванов покойный, а просто, без выпендрёжа. Про тебя спрашивал. Я говорю, золотые руки у парня, а пристроить себя никуда не может. Он говорит, пусть приходит, найдём место. Вот ведь нормальный человек, и живёт нормально. Ну скажи, разве ты хуже его? Ведь ему в жизни сложнее пришлось, его мать одна растила. И вот он тебя хочет тянуть.
- Не пойду я к нему.
- Да уж куда тебе идти? Там надо быть трезвым и всегда в форме. А тебя баба обидела, ты и расклеился.
Я молча встал и вышел из дома. Тут же подкатился Цезарь с палкой в зубах: давай играть! Я отнял палку, зашвырнул её в огород и пошёл к Матросову.
- Ну что, ожил? – встретил меня вопросом Володька.
- Да я и не помирал.
- Учти, меня Петрович предупредил, чтобы я тебе не наливал. Но пива предложить могу.
- Не хочу пива.
- Ой, смотри, волкодав твой бежит.
По улице бежал Цезарь, умудряясь, держа в пасти палку, принюхиваться к дорожке. Подбежав к закрытой калитке, он увидел меня и залаял: пусти!
- Не пущу, - сказал я, - прыгай. Барьер!
К моему удивлению, пёс понял, что от него требовалось, и прыгнул на калитку, подтянулся на лапах и кубарем перевалился во двор.
- Смотри, какой способный, - уважительно сказал Володька, а пёс тем временем подобрал выроненную во время падения палку и принялся бегать вокруг нас, приглашая порезвиться.
- Поиграй с ним, - сказал я, - а то у меня сил нет.
- Что же ты так силы расточаешь?
- Да слишком долго без отдыха вкалывал.
- Ну, так нельзя. А что-то там Петрович говорил... это, конечно, не моё дело...
- Раззвонил уже? Вот трепло старое! Да это ерунда всё. Просто так до кучи совпало. Много на свете дур, вот и ещё одна. Наверное, хороших, настоящих и вовсе нет. Даже ты – и то от своих сбегаешь каждую неделю.
- Тут ты прав. Но не совсем. Они летом у тёщи на даче живут, а там, ты понимаешь, всё вокруг не твоё, всё для нас бережётся. Да не только для нас, у моей ещё сестра есть, тоже с лялькой, им тоже место нужно. Я просто не помещаюсь. А я так не хочу. Ну моя и говорит: хочешь быть хозяином – покупай дом и благоустраивай, чтобы я могла въехать. Она же так просто в этих развалинах жить не будет, подавай терем. Вот я что мог – сделал, привезу её весной, пусть посмотрит. Не понравится – опять сам буду ездить. Мне понравилось. Хорошо одному, честное слово. Накопить бы денег, послать их всех к чертям и уехать сюда насовсем, жить.
- Хорошее желание.
- И тебе надо куда-нибудь поехать, развеяться.
- Некуда. Да и не хочу просто. Куда бы ни уехал – от себя не уедешь.
- Э, брат, если так, то у тебя серьёзные проблемы.
- Подозреваю, такие же, как и у всех. И у тебя. Только у тебя ещё есть какие-то силы тешить себя надеждой, а я просто ничего впереди не вижу.
- Тогда есть такие варианты: верёвка и мыло, река и камень...
- Это я всё видел. Вот в этом самом доме, кстати. Поверь мне, это ещё хуже, чем жить.
- Ну, брат, тут мои познания в жизненной философии кончаются. Могу только молча посочувствовать, поскольку наливать тебе Петрович запретил, а я его уважаю.
- Да не хочу я пить.
- А пиво с креветками?

*  *  *  *

На следующий день (это было воскресенье), я всё-таки снова сорвался. Утром пошёл к Тихоновым, благо Ольга в те выходные не приехала, и Гриша скучал. Так уж у нас повелось: я никогда не ходил к ним, если там Ольга, и наоборот, если она не приезжала, навещал мальчика и в хорошую погоду гулял с ним там, где возможно прокатить коляску. А если шёл дождь, мы сидели дома и играли в какую-нибудь компьютерную игру или делали уроки. В школу его не отдали, поэтому учился он дома, Ольга привозила ему задания на неделю, а в следующий выходной отвозила сделанное на проверку. Учился он легко и с удовольствием. Действительно способный мальчик. Было в нём и ещё одно, что мне нравилось: он совершенно не комплексовал по поводу своей ущербности. Он был нормален! Я смотрел на него и немного завидовал: у меня и руки, и ноги, всё на месте, а я всё мечусь, чем-то мучаюсь, ищу забытья, а он просто живёт в том состоянии, в которое поместил его Господь и, кажется, совсем не тяготится этим состоянием. Возможно, я видел и знал не всё, но по крайней мере при мне он всегда был в хорошем настроении. А в этот день он задал мне вопрос:
- Аркадий (он звал меня по имени), а почему вы с мамой разошлись?
- Как бы это объяснить? Ну попробуй представить себе нас с мамой вместе. Хватит у тебя воображения на такое?
- У меня хватит. Я даже могу представить себе, как планеты вокруг солнца бегают.
- Ну, это немного не то. Одно дело просто поставить нас рядом и любоваться, а совсем другое – когда мы вместе живём.
- Но ведь вы жили.
- Мы так и не научились жить вместе, каждый хотел своего, а по-своему жить лучше отдельно. Мы очень разные люди.
- Все люди разные, - философски заметил Гриша.
- А ты бы хотел, чтобы мы жили вместе?
- Не знаю. У меня были папа и мама. Папа ушёл. Мама увезла меня сюда. Теперь у меня никого нет.
- Бабушка и дедушка.
- Бабушка и дедушка – это не мама и папа. Надо, чтобы были все вместе – мама, папа и сын. Порознь плохо.
- По отцу скучаешь?
- Я его не помню. Он меня не любил. Ты был бы хорошим отцом. Ты со мной играешь. И у тебя есть собака. Только вы с мамой не можете жить вместе.
- Может быть, она найдёт тебе отца пока ты здесь.
- Может быть. Но он не будет меня любить.
- Ну не будь таким пессимистом. Почему обязательно не будет?
- Меня только ты любишь.
- Тебя любят мама, бабушка, дедушка. По-моему и Цезарь к тебе неравнодушен.
- Да, - грустно подытожил Гриша и принялся за прерванную игру. А я ощутил острое желание выпить и тут же ушёл под каким-то дурацким предлогом. Денег у меня не было, и я пошёл к самогонщице, которая давала в долг. Впрочем, пока я нёс бутыль домой, моё волнение успокоилось, но уже подходя к самому дому, вынырнув из прохода между заборами, увидел, что у калитки стоит не кто иная, как Валентина собственной персоной, и мой отец говорит ей что-то, размахивая руками. Сомнений быть не могло: это она, я узнал её даже такую, похудевшую, подтянутую.  Мгновенно оценив обстановку, я решил, что лучше ей сейчас меня не видеть, и нырнул в высокие заросли крапивы и притаился там за корягой. Что привело её сюда? Неужто раскаялась и решила меня разыскать? Хорош я тогда буду, немытый, с похмелья, в рваной телогрейке и с двухлитровкой самогонки за пазухой. Куда послал её отец? Если к Матросову, у меня ещё есть время, пока она дойдёт туда и убедится, что в доме никого нет. Что же она не идёт? Или решила дождаться меня здесь? Тогда я простужусь, потому что буду лежать здесь, пока она не уйдёт. Я осторожно выглянул из своего убежища. Валя шла прочь, в сторону шоссе, и была уже далеко, а отец так и стоял у калитки. Я вылез, обронив бутылку в кустах.
- Ты чего прыгаешь по кустам, как козёл? – оказывается, он меня видел!
- А ты что тут стоишь?
- Жду, когда ты вылезешь. Чего ты так перепугался? Боялся, что эта девушка тебя увидит?
- Что ей было нужно?
-  Бабку Жукову искала.
У меня одновременно отлегло от сердца, и накатилась новая тяжёлая волна: я всё ещё питал какие-то тайные надежды, и вот последняя из них рухнула. Я не нужен. Нужна бабка Жучиха, колдунья из соседней деревни, к которой народ ездит из-за тридевяти земель в надежде на излечение от смертельных болезней или приворот или что-нибудь подобное. Пару раз она пользовала кого-то из нашего села, а потом исчезала на полгодика, пока страсти улягутся: здесь ей не везло - все, кто обращался к ней, умирали. И вот зачем-то она понадобилась Валентине. Странно люди устроены – им нужно колдовство, но не нужна любовь. И какая насмешка – спрашивать дорогу к колдунье именно в том доме, где живёт отвергнутая любовь.
- Так Жучиха в Агееве живёт.
- Я ей так и сказал. Ей кто-то неправильно объяснил. Так чего ты в крапиву прыгнул?
- Ты знаешь, кто это? Та самая Валя. Я было подумал, она меня ищет.
- Как видишь, нет, - сказал отец и пошёл к дому. А я вернулся за брошенной бутылью.
Естественно, в понедельник на работу я не пошёл. Была безобразная ссора с отцом и ещё один поход за самогоном. Я потерял над собой контроль. Тогда родители вызвали из города Риту в качестве скорой помощи. Рита не была у нас, наверное, лет пять. С тех пор, как я вернулся домой, мы заперлись в своём мирке, отгородились своими проблемами и просто потеряли связь с родственниками. Только мать иногда ездила к бабушке, да и Риту тогда же навещала.
Увидев меня, Рита покачала головой.
- Ну что же ты, Аркадий Дмитрич? Решил по Юркиным стопам пойти? Одна у меня была радость в жизни – ты, а оказывается, ты тоже жить не хочешь.
- Что вы такое говорите, тётя Рита?
- Да что говорить. Непокорные безбожники, все вы себя убиваете, все норовите от жизни уйти, отказаться. Ты ведь Юрку давно не видел?
- Да нет, в начале лета заезжал. Собирался здесь пансионат строить.
- Пансионат. Вот оно что. Я его уже полгода не вижу. Только и остаётся молиться за него. В прошлом году закодировался, приехал жить ко мне, на работу устроился, а полгода прошло – пошёл и раскодировался. И понеслось. Месяц прожил у меня. Что я видела, ты представить себе не можешь. Хотя, наверное, можешь. А потом ушёл. И сейчас где-то в такой клоаке живёт, что я и боюсь туда показываться. Какой там пансионат! Вот так. Когда закодированный, он вроде бы и к Кате приходит, сына навещает. Она говорила, даже куда-то там ходили, в цирк или в зоопарк. Сынок-то его любит. А она его всё в церковь звала. Но он у нас гордый и самостоятельный.
- Странно, вроде тогда нормальный приезжал. В июне.
- Тогда у него как раз белая горячка была.
- Ужасы какие рассказываешь.
- Вот ужасы. И ты того же самого хочешь?
- Ну, у меня-то всё не так плохо.
- Он тоже так утверждает.
- Ладно, мне самому надоело. Завтра возьму себя в руки.
- Ты ничего не понял.
- Что ещё? Или тоже предложишь мне в свою церковь идти?
- У тебя нет другого выхода. Только Господь избавит тебя.
- От чего? Ты знаешь, от чего меня надо избавлять?
- Я не знаю. Он знает.
- Если Он знает, так что же Он тогда не избавляет? Если так, у меня к Нему большой счёт.
- Он не торгуется. Он любит. И ждёт, когда ты придёшь к Нему сам.
- Что же мне приходить, если Он и так всё знает?
- Это должно быть твоей доброй волей.
- Моя добрая воля – жить в покое. И если Он другого мнения – мне незачем к Нему идти.
- Он даст тебе покой.
- Так пусть даёт! Я жду! Эй, Бог, где Твой покой? Тётя Рита, мне не нужен самообман. Тебе Он дал покой? Ты же сама рассказываешь...
- Да, Аркадий, у меня есть покой. Я стараюсь делать, что могу, но знаю, что решение всех проблем в Его руках, и мой труд не пропадёт даром. Юра будет спасён, если сам того захочет. А если нет – Бог не станет загонять в рай дубиной. Потому Он и Бог. И ты спасёшься, как только поймёшь, что то, что руководит тобой сейчас – это не ты сам. Ты сейчас несвободен, ты зависишь от своих желаний и слабостей. Свобода может быть только с Ним. И ты свободен прийти к Нему.
- Я свободен, пока могу делать то, что хочу.
- Берегись. Однажды может стать слишком поздно. Ты захочешь, но свободы уже не будет. Ты всю её потратишь на свои похоти, и они завладеют тобой полностью. Не медли, я прошу тебя.
- Нет, тётя Рита, я всё-таки возьму себя в руки.
- Возьми, но помни, что я тебе сказала.
- Я помню. Я всё помню, что ты говоришь уже пятнадцать лет. Но ты пойди к Тихоновым, там живёт мальчик Гриша, который хотел бы быть моим сыном. Он инвалид и он очень одинок. Расскажи ему о том, как Бог любит его настолько, что сотворил его несчастным одиноким уродцем. И пусть он запомнит твои слова. Пойдёшь?
- Пойду, - просто сказала Рита. И пошла. Я не пошёл за ней.

*  *  *  *

Я действительно взял себя в руки и порадовался тому, что Ритины пророчества не сбываются. Я свободен. Но возвращаться на работу мне не хотелось. Надоел суматошный график, надоело останавливаться у каждого столба. И больше всего не хотелось встречаться с Валентиной. Когда увольнялся, даже не зашёл в диспетчерскую попрощаться. Думаю, никто особенно не опечалился.
Устраиваться на новую работу я решил не торопиться. Действительно, мне надо было отдохнуть. И не в алкогольном забытьи, а по-настоящему. Погулять по лесу с собакой, подышать свежим воздухом. Со своей работой на моторе я уже начал чувствовать его запах. Лето в этом году было долгое и тёплое, и осенние холода наступили, хоть и поздно, но резко. Листья начали опадать, так и не пожелтев. Странно было ходить по ковру из сухих зелёных листьев. Я сделал для Гришки сиденье с лямками, как на рюкзаке, привязывал его к этому сиденью и носил на спине с собой в лес. Цезарь бегал с нами и то и дело подпрыгивал, чтобы лизнуть Гришу в лицо. Мальчик смеялся, я тоже радовался, хоть носить целый день этот беспокойный груз было тяжело. Вдобавок он завалил меня разными вопросами. Видимо, подействовало изменение обстановки. Не думаю, что когда-нибудь раньше он бывал в осеннем лесу и дышал прозрачным октябрьским воздухом.
- Мы ещё пойдём гулять? – спросил он, когда мы шли обратно.
- Понравилось?
- Ещё как!
- Если будет хорошая погода – обязательно пойдём.
- Завтра?
- Если хочешь – завтра.
- Хочу. Знаешь, теперь я понимаю, о чём говорила тогда твоя тётя.
- О чём она говорила?
- О том, что мир создал Бог, и Он нас любит. Если не так, разве могло быть так здорово сегодня? Как ты думаешь?
Я удивился и промолчал.

61

Наводя порядок на столике перед кроватью, впервые за много лет, я обнаружил скомканную пожелтевшую пачку от сигарет «ява». Удивился (обычно сигареты лежали у меня сверху на столе, прятать их было не в моих привычках) и хотел было уже выбросить, но заметил, что на ней что-то написано. Разгладил. Адрес. Ленинград, …, Аня. Телефон. Как же я забыл?! Не закончив уборку, я сел в свою «копейку» и поехал на заправку, где был установлен телефон.
- Алё!
- Да, - отозвался тихий женский голос. Может быть, это она? Я не помню её голоса.
- Здравствуйте. Аню позовите пожалуйста.
- А кто это?
Я, пока ехал к телефону, придумывал, как лучше ответить на этот вопрос. Решил не мудрить.
- Аркадий. Волк.
- Кто? – женщина удивилась.
- Волк. Если вы Аня, то вполне могли меня забыть. Мы познакомились, когда я служил в армии. Потом переписывались. Это давно было, больше десяти лет прошло. Аркадий меня зовут.
- Аркадий, - задумчиво произнесла женщина. А! Помню! Аркадий. Что это ты меня вспомнил, Аркадий?
- Честно говоря, ситуация совершенно дурацкая, но, говорят, так со многими бывает. Нашёл старую записную книжку и решил обзвонить всех, кто там записан. Кого-то уже сам не помню, интересно вспомнить будет.
- Ну и как?
- Поздравляю, ты первый живой человек в книжке.
- Что, остальные умерли?
- Нет, не думаю. Скорее, поменяли место жительства.
- Ну, а я уж испугалась. Прямо как по Агате Кристи: убийства по алфавиту.
- Нет. Жизнь здорово изменилась. У меня почти все родственники разъехались кто куда в поисках лучшей доли. Я так думаю, если ты никуда не уехала, значит, ты свою лучшую долю нашла там, где живёшь.
- Или у меня нет денег на проезд до того места, где меня нет, - рассмеялась она.
- Это тоже не так плохо. Есть шанс попытаться сделать лучше там, где ты есть.
- Да, Аркадий, начинаю тебя узнавать.
- Я почти не изменился. Оплешивел только здорово, но по телефону не видно. Ну а как ты живёшь?
- Да как сказать? Нормально.
- Ну да, что ещё можно сказать? Как говорится, разбуди меня в три часа ночи и спроси…
- Ну да, что-то вроде того. Не рассказывать же по телефону всю жизнь.
- Точно. А я был в Питере.
- Да? Ну и как тебе?
- А никак. Я ездил по делам, ничего, кроме промзон и порта не видел. Нет, видел купола, кое-какие фасады, но в основном – такая же грязь, что и у нас.
- Не понравилось, короче?
- Не то, чтобы не понравилось, просто не получил достаточного впечатления, чтобы делать выводы. Да и давно это было, лет восемь назад.
- Да, с тех пор много времени прошло. Город здорово изменился. Я так понимаю, ты хочешь приехать. Помнится, когда-то я тебе обещала показать город. И ты решил застать меня врасплох.
- Да нет, цели такой не было. Хотя побывать в Питере – всё ещё моя мечта, но приставать к тебе я не хочу. В конце концов, ты взрослый человек, у тебя может быть муж, дети, какие-то проблемы, а тут появляюсь такой я… Это было бы неправильно. Просто, скажем, если я на днях появлюсь в Питере, не будет неудобно, если я просто заеду в гости?
- Нет, не будет. Заезжай. Конечно, для осмотра городских достопримечательностей, поздняя осень – время совершенно неудачное…
- Ну так уж получилось. Летом работа и заботы по хозяйству. А вот сейчас как раз отпуск, впервые за много лет, и совершенно некуда его деть.
- И старая записная книжка под руку попалась.
- Ну да, я говорю, первый отпуск за много лет, соответственно, первая разборка личных вещей.
- Ну чтож… приезжай. Адрес у тебя есть?
- Есть.
- Сейчас объясню, как доехать. Выходишь из поезда на Московском вокзале…
- Я на машине.
- О! Богатенький буратино!
- Нет, машина – это просто слово такое. Оно может означать и «брабус» и горбатый «запорожец». В моём случае это старенькая «копейка». Но она на ходу. Я ведь водитель-профессионал, а это значит, умею всё.
- Ну чтож, на машине ещё проще. И, я так понимаю, остановиться тебе в Питере не у кого.
- В машине! Нормально, я пробовал.
- Ладно, приезжай, там посмотрим, как себя вести будешь. Но смотри, если что, не постесняюсь, выгоню. А вообще я сейчас тоже в отпуске, так что всё, что можно показать, покажу.
Она объяснила мне, как доехать до её дома и я едва успел попрощаться: деньги на карточке закончились.

*  *  *  *

Как ты изменилась, Аня. А может и нет, я ведь тебя совсем забыл. Крупная нескладная тётка, выше меня на голову, выглядит лет на сорок. А сколько на самом деле? Тридцать два или тридцать три.
- Ну, проходи, раз приехал.
Я прошёл, неся перед собой на вытянутой руке тортик, а позади большую сумку, в которой, помимо туалетных принадлежностей, лежал добрый кусок мяса. Анина мама, такая же крупная и нескладная, оценила мясо по достоинству, а Аня только рассмеялась.
- Ну, раз мясо привёз, не выгоним.
- Ещё бы.
Она усадила меня за стол на кухне, села напротив и улыбнулась. Да, я действительно обладаю слегка комичной внешностью: маленького роста, плешивый, с горбатым носом и оттопыренными ушками. Представить меня рядом с ней – будет действительно смешно. А вообще она симпатичная, лицо милое, улыбчивое. Мамаша суетится у плиты. Я не хочу есть, я хочу помыться. В деревенском доме я могу себе позволить пренебречь какими-то правилами гигиены, наверное хорошая экология помогает. Но в городской квартире я чувствую себя неумытым поросёнком. Особенно, если в квартире живут две чистоплотные женщины.
Ванна. Это здорово. Давно не мылся в настоящей ванной. Конечно, баня у Вовки – это здорово, это лучше, чем ванна, горожане мне завидовали бы. Но иногда неплохо полежать в ванне. А ещё – в этой ванной комнате не чувствуется мужской руки. Как говорится, мерзость запустения. Вроде бы везде чистота стерильная, а тут ржавые разводы по трещинам, стараться оттирать не для кого. Висюльки всякие, мешочки с ароматами. Нормальный мужик задохнулся бы в этом. На кухне журналы гороскопов. И детей нет. Значит, замужем не была. Старая дева. Почему? Шуршат чем-то, шепчутся за стенкой, ходят туда-сюда. Не я ли причина этой суеты? Сейчас ещё сватовство будет. А собственно, что в этом такого? Всё какое-то приключение. Да может быть и к лучшему. Уехать сюда, на край земли, оторвать все корешки и тут начать новую жизнь. Пойти, наконец, в храм. Вот он тут, рядом, через дорогу, на пустыре, огромное псевдоготическое здание с надписью над дверью: «Дом молитвы». Никакой ограды нет, наверное, можно зайти в любое время суток и излить душу, уронив тело на хородный кафель пола. Ах, что это я? Неужели одиночество угнетает? А здесь его много, здесь весь воздух им пропитан.
- С лёгким паром!
- Спасибо. Ух, хорошо! Сто лет в ванне не мылся. У нас баня.
У нас нет бани, баня у Вовки Матросова, но кто будет проверять? За окнами светится церковь, уютное скопище светлячков посреди тёмного пустыря.
- А у вас ванная и храм под окнами. Что за храм, кстати?
- Да кто ж его знает? Говорят, польская церковь какая-то.
- А откуда здесь поляки?
- Да тут кого только нет. Наверно и поляки есть. Русских только скоро совсем не будет, вымрем или хачики нас в болото загонят.
Разговаривать на эти темы мне не хотелось.
- Ну а что тут с достопримечательностями?
- Этого добра сколько угодно.
- С чего начнём?
- Ну, если хорошая погода будет, поедем в Пушкин. Там замечательный парк и дворец.
- Это далеко?
- Нет, рядом.
- А Петергоф?
- А вот Петергоф во-первых далеко, а во-вторых туда надо ехать летом, когда работают фонтаны.
- А Зимний?
- Да будет тебе твой Зимний. Всё будет.
Ночевал я в отдельной комнате. А на следующий день была хорошая погода, и мы поехали в Пушкин. Гуляли по парку, по городу, были во дворце. Аня оказалась интересной рассказчицей, кроме того, она много знала.
- Откуда ты всё это знаешь?
- Я книжная душа, филолог. Кроме того, меня всегда интересовало прошлое. 
- А чем ты занимаешься? Тебе бы гидом быть.
- Торгую на «крупе».
- Где?
- Есть такое место, книжный рынок в Питере. Как в Москве «горбушка», так у нас «крупа», ДК имени Крупской. Кстати, тоже своего рода достопримечательность. Вот я там торгую на точке. Заработок не Бог весть какой, но ведь и мама ещё работает, и пенсия у неё. Да бывает, что и у меня неплохо получается. Мы эзотерической литературой торгуем и всевозможными амулетами, оберегами.
- Продавцы счастья?
- Вроде того. Ты не смейся, это пользуется большим спросом. А кроме того, действительно помогает. В жизни слишком много опасностей и случайностей, действуют разные силы, добрые и злые. Злым надо противодействовать, с добрыми договариваться. А это надо знать. Каждый предмет, особенно каждый камень, имеет свою душу, и может помочь в определённых обстоятельствах. Вот видишь, у меня на шее…
- Да вижу, у тебя вся квартира в этих фиговинах. Знаешь, мне эти предметы не очень интересны. Я предпочитаю вещи более земные, более понятные. Вот камни исторические, здания, памятники – это другое дело. В них действительно что-то есть. Насчёт души не знаю. Но одно сознание, что здесь гулял, скажем, Пушкин. Это для нас он неживой энциклопедический персонаж, а по эти камням он ходил точно так же, как мы с тобой. Среди этих камней его легче представить себе живым. Особенно, когда осмотр сопровождается хорошим рассказом. А ты это умеешь. Мне кажется, ты зарываешь талант в землю.
- Не думаю. Это с тобой, раз в жизни, мне интересно блеснуть знаниями, ты нормальный человек, слушаешь с интересом. А большинству людей то, о чём я говорю, не нужно. Сейчас у людей поменялись ориентиры. Во времена нашей юности мы знали Чайковского, как гениального композитора, мы выросли под его музыку. А сейчас молодёжь, которая могла бы быть нашими детьми, этой музыки никогда не слышала. А имя Чайковского у них ассоциируется вовсе не с музыкой. Спроси у любого из них: кем был Чайковский? Кто вспомнит такое имя, тот скажет: педерастом. Никому не интересно творчество, всех интересует только грязное бельё. А мне это противно. Я не могу говорить об этом. Я не могу даже думать об этом. Понимаешь?
- Понимаю.
- Надеюсь, тебе интересно то, о чём я рассказываю?
- В общем, скорее да, чем нет. От моей жизни это катастрофически далеко. Я уже не помню, когда в последний раз книгу читал. В армии, когда с тобой переписывался. Но твои слова что-то во мне будят. Наверное, действительно ностальгию по тем временам, когда Чайковский был не педерастом, а композитором. Я слушаю тебя, что-то вспоминаю и отдыхаю душой.
- Ну тогда слушай дальше. Когда надоест – взвоешь.
Я не взвыл. Мы вернулись поздно вечером, усталые и переполненные впечатлениями.
- Что будем завтра делать?
- Поедем ещё куда-нибудь.
- Куда?
- Выбирай, ты гость.
- Так я ничего не знаю. Ладно, в Эрмитаж съездим?
- Там очень дорого.
- Я плачу. Ты сомневаешься в моих возможностях?
- Ну тогда поедем. Только лучше будет на электричке.
- Как скажешь.
Следующий день был посвящён поездке в Эрмитаж и походу вдоль Невского Поспекта. Я был совершенно очарован, а Аня вздыхала:
- Сюда надо приезжать летом.
- Зато я могу вполне насладиться знаменитым питерским климатом. Кстати, пока особых отличий от московского не вижу.
- Не знаю, я в Москве никогда не была.
- Ну ты даёшь!
- Я домоседка.
- Так всю жизнь дома сидишь?
- На работу ещё езжу.
- И тебя такая жизнь устраивает?
- Наверное. А тебя твоя? Я так понимаю, ты хочешь выяснить, почему я не замужем. Задаю встречный вопрос: а ты почему не женат?
- Я был женат. Неудачно. Потом хотел жениться второй раз, но девушка ударилась в религию. А в третий раз просто оказался не нужен. А потом плюнул на это дело.
- Ну и у меня примерно то же самое. Были мальчики. Потом мужчины. Потом, наверное, старички пойдут. Но никому по большому счёту я не нужна была. Да и мне никто из них не нужен. А выходить замуж абы за кого, лишь бы не оставаться одной, мне кажется, неправильно. Гвоздь я и сама при случае забью, шкаф передвину, силушкой Бог не обидел. А мужик… А как ты без женщины живёшь?
- С родителями.
- Ну вот всё и выяснили.
Ещё три дня пролетели совершенно незаметно. Мы гуляли по городу, благо погода позволяла: было холодно, но сухо. Приезжая домой, я валился от усталости на диван, а моя энергичная провожатая долго сидела на кухне с матерью. Они пили чай, раскидывали карты и о чём-то тихо разговаривали. В тот вечер я вошёл к ним на кухню, и они сразу смолкли.
- Извините, я вам помешал…
- Да нет, - ответила Аня, - даже наоборот. Мы как раз говорили о тебе.
- Да ладно, Аня, ну что ты… - мать попыталась её прервать.
- Говори, - сказал я.
- Так вот, мама хочет съездить на кладбище, где бабушка похоронена. Туда ехать криво, на перекладных, одна дорога полдня займёт. А на такси дорого, да и оттуда потом как выбираться? Вот я и предложила попросить тебя. Я так понимаю, ты человек без буржуазных предрассудков, если тебе не захочется, то не поедешь, а на просьбу не обидишься.
- Не обижусь. Давайте поедем. В конце концов, я вас безжалостно эксплуатирую, пользуюсь гостеприимством, почему бы и мне вам не помочь. Если ещё куда съездить надо – обращайтесь, пока я здесь.
- Ну вот видишь? Я говорила, что с Аркадием говорить легко.
Мать отвернулась.
- Не дело это, гостя нашими проблемами занимать, - процедила она.
- Мама, а что дело? Корячиться с граблями и лопатами с автобуса на автобус в час пик?
- Нет, вы напрасно обижаетесь, - вставил я, - Аня совершенно права. Мне это ничего не стоит, а вам я с удовольствием помогу. В конце концов, кладбище – это тоже городская достопримечательность. Мне нравится эта идея. Я готов хоть завтра. Так что, девочки, не ссорьтесь.
На следующий день мы с утра собрали всякие причиндалы и отправились на кладбище. Мать всё ещё продолжала дуться, но, когда через сорок минут мы остановились у ворот кладбища, ей стало значительно веселее. Заплатив десятку, мы проехали внутрь, и тут мать уже весело командовала, где куда повернуть.
- Вот и приехали. Как время быстро летит, а? Ведь когда хоронили? А вот уже и берёзка подросла. А уж как кладбище разрослось! Сколько народу мрёт!
Женщины принялись за свою возню, а я, чтобы не мешать, припарковал автомобиль, чтобы не мешался в проезде, и пошёл бродить среди могил. Да, много народу мрёт. И так много молодых! Вот девушка семьдесят восьмого года рождения. Красивая. Что тебя погубило? Болезнь? Пьяный водитель? Несчастная любовь? Сколько народу плакало на твоих похоронах? Если даже мне сейчас, совершенно незнакомому человеку из далёкой деревни, хочется заплакать, глядя на твоё милое улыбающееся лицо. Я вспомнил Ингу. Да, ей было двадцать три, тебе и того меньше. Что же вы мрёте, молодые, красивые, подающие надежды? Вот мужичок сорок шестого года. Тоже совсем молодым помер, в пятьдесят. Наверное, от водки. А это бабушка. 1918 – 2000 - неплохо! И дедушка рядом, тоже восемьдесят лет прожил. Всё пережили, гражданскую, коллективизацию, репрессии, войну, послевоенное время, строительство коммунизма. И умерли от старости в своих постелях. Как говорится, пресыщенные жизнью. А вот другой участок, совсем недавние захоронения, уже этого года. Далеко я отошёл, надо бы вернуться, пока меня не начали искать. Я повернулся и вдруг зацепился взглядом за совершенно свежий памятник на недавней могиле. На меня смотрело лицо несомненно знакомое. Савельева Наталья Константиновна. Помним, скорбим. Судя по дате на памятнике, сегодня ей было бы тридцать два. Поздняя осень. Что-то шевелится в памяти и никак не выползет наружу. Я повернулся и пошёл к своим. Они уже закончили.
- Ну вот, как всё хорошо вышло! Ох, спасибо тебе, Аркадий, за твою доброту. Дай Бог тебе доброго здоровья. Как бы мы без тебя обошлись? – радостно причитала Анина мать, а Аня шутила:
- Приезжай к нам почаще, мы тебя с другими нашими могилами познакомим.
- Запросто.
- Вот как здорово. Вы ещё успеете куда-нибудь съездить.
- Ладно, мама, давай сначала домой приедем. Там будем думать.
Домой мы попали нескоро. В Пушкине попутно зашли в один магазин, потом в другой, так и приехали уже в третьем часу. Пообедали.
- Ну что, поедем куда-нибудь? – спросила Аня.
- Не хочу ехать, давай пешком погуляем. У вас тоже неплохой райончик.
- У нас не райончик, а целый полноценный город.
- Ну вот давай погуляем, а попутно ты расскажешь мне его историю. Где тут у вас вообще гуляют? Просто так гуляют, ногами, под ручку.
- Да вот прямо здесь, вдоль железной дороги, по аллее.
- Ну вот и пошли прямо туда. Хочу подышать свежим воздухом.
- Как скажешь.
Мы вышли на улицу.
- Слушай, давай церковь осмотрим, тоже достопримечательность.
- Да она здесь недавно. Буквально только что открыли.
- Ну и что? Всё равно интересно.
Я взял её за руку и потянул через дорогу. Когда мы подошли ко входу, на крыльцо вышел коренастый мужчина в тёмном костюме.
- Приветствую вас, молодые люди, - сказал он глухим голосом и улыбнулся.
- Здравствуйте, - сказал я, - а что это за церковь?
- Церковь евангельских христиан – баптистов.
- Ну вот, а ты говорила, поляки.
- Нет, мы не поляки, мы местные. Хотя, может быть и поляки среди нас есть. Я, знаете, как-то никогда этим вопросом не интересовался. Для Господа-то все мы равны.
- А у меня тётя двоюродная тоже какая-то баптистка. Не уверен только, что евангельская.
- Я думаю, что евангельская, - с улыбкой сказал мужчина.
- А вы священник? – спросил я. Аня дёрнула меня за руку.
- Да. А вы на наших собраниях не бывали?
- Нет. Мы приезжие, - сказал я, - из Москвы.
- Если есть такое побуждение – приходите сегодня в восемнадцать тридцать на Богослужение. Если нет побуждения, а просто есть свободное время – всё равно приходите. Может быть, услышите те самые слова, которые хотели услышать всю жизнь, сами не зная того.
- Спасибо, мы подумаем, - сказал я. Аня уже недвусмысленно тянула меня прочь.
- В таком случае, до свидания и благослови вас Господь, - вновь улыбнулся священник, и я пошёл прочь, увлекаемый Аней.
- Чего ты меня тянешь? Я хотел с ним поговорить. Очень приятный человек.
- Не надо с ними говорить.
- Почему?
- Не знаю, неприятны они мне все. Эти их улыбки, доброжелательные такие. Так и ждёшь, что пока он тебе улыбается, кто-то другой удар в спину наносит.
- Не говори ерунды. У меня две родственницы верующие – и ничего. Нормальные люди. Не такие, как мы, но несомненно нормальные. Могу даже сказать, что тётушка по жизни дурочкой была, а тут вроде как поумнела. Так что тут никакой мистики, никакого двойного дна и никакого ножа за спиной. Они просто другие. И я им даже в чём-то завидую. Вот я, молодой, здоровый, сильный мужик, иду по жизни, постоянно спотыкаясь. Я что-то делаю, зарабатываю деньги, а потом вдруг накатывает такая тоска – для чего? Зачем всё это, если время проходит, а я только провожаю птиц каждую осень? А если весны не будет? И мне при всём моём достатке и размеренной спокойной жизни становится тошно, я слетаю с катушек по любому поводу. А они во что-то верят. Будто бы что-то впереди есть. И они не боятся жизни. Они куда-то идут. Падают, но идут. Может быть, это иллюзия, может, опиум, но мне нужно время от времени забываться, выключаться из жизни, из её безысходности, а они живут. Я пью, чтобы забыться, гроблю организм, чтобы смысл жизни был в преодолении его страданий. А им этого не надо. Я читал их Библию. Там действительно есть мудрость. Великая мудрость, такая, что человеческий ум не может вместить. Поэтому многое кажется странным, парадоксальным, но если приглядеться и вдуматься – всё правильно. Именно так и надо жить. Только я не могу. А они могут. Почему? Вот что я хочу знать.
- Ну так иди туда. Только без меня.
- А что ты?
- Ничего. Я этого не хочу. Меня моя жизнь устраивает. У меня нет проблем с алкоголем.
- А разве проблемы только в алкоголе? Разве ты не страдаешь от одиночества? Ведь ты одна, как… Только не говори, что такое положение дел тебя устраивает. Не говори, что не боишься умереть одна в пустой квартире, так что найдут тебя через неделю по запаху. А ведь сама ты эту проблему решить не можешь. И камни твои не могут. Ты с какими угодно силами как хочешь договаривайся, но умрёшь всё равно. Одна! Среди камней, ладанок и оберегов. Ты просто играешь в них, успокаиваешь себя, зарываешься в них, как страус голову в песок прячет. Ты с ума сходишь. Разве это лучше водки? Я своё всё пропью и снова возвращаюсь к жизни, снова лямку тяну, а ты оттуда не вылазишь!
Она остановилась и побледнела.
- Чего ты от меня хочешь?
- Да ничего не хочу. Я ничего не хотел, пока ты этот разговор не начала.
- Я начала?! Я?!
- Ну а кто? Я спокойно разговаривал с человеком, а ты меня задёргала.
- Да разговаривай ты с кем хочешь, что мне-то? Иди, разговаривай! Чего тебе от меня-то нужно? Чего ты в мою-то жизнь лезешь? Какое тебе дело до моих проблем? Почему я не должна жить так, как я хочу? Кто ты такой, чтобы мне указывать?
- Я твоё зеркало, - устало сказал я. Мне надоел этот спор. В самом деле, что я так раздухарился? Пусть живёт, как хочет. Не хочет идти в церковь – пусть не идёт, пусть обвешивает себя камнями и деревяшками, пусть читает гороскопы. Можно подумать, я в эту церковь хочу идти. Не хочу ни капельки. Просто это её дёрганье меня разозлило.
- Знаешь что, свет мой зеркальце… катись-ка ты отсюда!
- С удоволствием, - сказал я и, резко развернувшись, пошёл обратно, в тот двор, где стояла моя машина.
Через десять минут я выворачивал на Московское шоссе под визг тормозов и громкие сигналы автомобилей, движущихся по главной дороге.

*  *  *  *

Я развернулся, доехав до первой же деревни. Лицо на памятнике! Кладбище! Был вечерний час пик, я доехал до кладбища уже в глубокие сумерки. Где эта могила? Проехал внутрь. Помню, сначала ехали пямо, потом направо, потом налево. Кажется, здесь. Да, здесь я ставил машину. Чья-то стоит на этом самом месте. Проеду чуть подальше. И тут стоят. А! Вот она. Я бросил машину посреди дорожки, мне только подойти, взглянуть, и я сразу вспомню. Я даже не обратил внимания на то, что у памятника стоит мужчина. Я только посмотрел на её лицо, шумно выдохнул и сел на низкую оградку.
- Вы здесь что-то забыли? – услышал я голос над собой.
- Да нет. Наоборот, вспомнил. Это Наташа Соловей.
- Кто?
- Вот она, - я махнул рукой на памятник.
- Вы ошиблись.
- Это её девичья фамилия.
- Она не была замужем. И всегда была Савельевой.
- Как это?
- Так.
- А вы хорошо её знали?
- Я её отец. А вы, молодой человек, наверное, пьяны.
- Да нет же, - воскликнул я, поднялся и всмотрелся внимательно в исчезающие в осенних сумерках черты, - не может быть. Неужели нет? Она не жила в Москве, не училась в институте?
- В Москве точно не жила.
- Чёрт возьми! Вы просто не представляете себе, как вы меня обрадовали!
- Ах, если б кто меня так обрадовал. Сказал бы мне, что здесь не дочь моя лежит, а кто-то чужой, а она ждёт меня дома. Я бы с удовольствием с вами поменялся местами. Хоть понимаю, что так нехорошо говорить. Простите меня.
- Да ничего. Я вам соболезную. Я был здесь сегодня утром. Привозил своих знакомых на их могилку, она там, на соседнем участке. Пока они копошились, я ходил вокруг. И вдруг смотрю – лицо знакомое. А чьё – не вспомнить. Мы пятнадцать лет назад расстались. Она хорошая девушка была. Глупенькая, смешная, но очень милая. Я её наверное любил. А потом она уехала и адреса не оставила. Вроде бы в Мурманск, но ведь за пятнадцать лет многое могло поменяться. И вот я сегодня поехал домой, в Москву, и вдруг меня пронзило: это же Наташа Соловей! У неё день рождения тридцатого числа. Да, тридцатого ноября.
- Сегодня тридцатое октября.
- Ну конечно! Вот остолоп! И тут несовпадение. Вот что значит, столько лет прошло. Послушайте, вы давно уже здесь? То есть, я хотел предложить вам подвезти вас до города. Здесь, я понимаю, с транспортом плохо.
- Да нет, не плохо. Да и вы, кажется, в Москву ехали. Спасибо. Я сам как-нибудь.
- Извините.
- Да нет, ничего.
- Простите, можно я один вопрос задам не совсем корректный?
- Можно.
- Отчего она умерла?
- Она болела. С рождения. Инвалидом была. Очень мучалась. У неё порок сердца был, почки больные, позвоночник. Врачи говорили, чудо, что до тридцати лет дожила. Хороший уход. Мы старались для неё, как могли. Конечно, были бы у нас с женой деньги, можно было бы сделать операции, и была бы наша девочка совсем здорова. Но увы. Нам и продать нечего было. Всего имущества – комната в коммуналке. Только в последний год получили квартиру. Немножко пожила по-человечески, в отдельной комнате. Да ей уже это не нужно было. Вот так, молодой человек.
- Как вас зовут?
- Константин Николаевич.
- Аркадий, - сказал я и подал ему руку, - пусть у вас всё будет хорошо, Константин Николаевич. До свиданья и благослови вас Господь.
Я выехал с кладбища. Машин на шоссе стало ещё больше. Я долго пробирался сквозь пробки и выехал на Московское шоссе совсем не там, где ожидал. «Отсюда и до церкви той рукой подать», - подумал я и посмотрел на часы. Опоздал. Уже семь часов. Да и не хотелось возвращаться к тому дому, где жила Аня. Я выехал на шоссе и остановился. Но как же я мог так ошибиться! Вспомнил Наташку. Да, всмотревшись внимательнее в лицо на памятнике, я увидел, что это не она. А где она? Я не вспоминал о ней уже давно. Надеюсь, что жива и всё у неё в порядке.
- Господи! Если Ты есть! Прошу тебя! Найди Наташу. Мне ничего не нужно. Только, чтобы у неё всё было хорошо. Чтобы она была счастлива. У Тебя есть ангелы, поставь их стеной вокруг неё, чтобы жила она долго, воспитывала детей, радовалась жизни с мужем. И чтобы смерть не касалась её до того срока, который Ты Сам назначишь. И не суди её слишком строго, если она в чём-то будет виновата перед Тобой. Будь милостив к ней.
Произнеся эти неумелые, почти бессвязные, слова, я почувствовал, что мне стало легко. Будто лежал на душе большой камень и давил, так долго, что я уже перестал его замечать. А сейчас он упал, и я вздохнул полной грудью. Теперь можно ехать домой.

62

Я опять ожил. Меня даже не взбесил вопрос родителей, когда ожидать свадьбы с Аней. Я просто ответил:
- А с чего вы взяли, что будет свадьба?
- А зачем ты туда ездил?
- Город смотреть. А вы что подумали?
- И так быстро осмотрел?
- Нет, конечно, но не могу же я долго жить у незнакомых людей, стеснять их. Погостил и будет. Да и сам устал, честно говоря. А Аня эта настоящая дурочка. Старая дева.
Ближайшую работу я нашёл за сорок километров от дома. Возил панели по подмосковным стройкам. Это, конечно, не на автобусе, здесь сплошная грязь и бездорожье, и ремонт не в тёплом боксе, а на улице. Но я радовался этому. Тяжёлая работа отвлекает от тяжёлых мыслей. Работал я посменно, два дня через два. А свободные дни проводил с Гришей. Если, конечно, они не приходились на субботу и воскресенье, когда приезжала Ольга. Мне не хотелось с ней встречаться. Что разорвано, то уже не соединить. Только вот Гриша. Кто я ему? Я украдкой всматривался в лицо, будто нарисованное сумасшедшим импрессионистом, пытаясь найти сходство. Я не художник. Ничего не вижу. А ведь я мог быть его отцом, мог быть. Так я или не я? Может быть, потому и не хочу встречаться с Ольгой, что обязательно задам ей этот вопрос. А ответа боюсь. Гришенька же ничего не боялся. Он не знал всех тонкостей взаимодействия тел мужчины и женщины, в результате чего на свет появляется новая жизнь, но что-то чувствовал. Он знал, что мы были женаты и расстались незадолго до его рождения. Поэтому однажды и спросил у меня:
- Скажи, Аркадий, а ты мой настоящий папа?
- Я не знаю. Это только твоя мама может знать. Ты у неё спрашивал?
- Она говорит, настоящий отец – это тот, кто выкормил и воспитал.
- Разумно. Тогда выходит, не я.
- Но ты меня сейчас воспитываешь.
- Нет. Я просто прихожу к тебе, играю с тобой, рассказываю что-то. Разве это воспитание?
- А что такое воспитание?
Я задумался.
- Даже не знаю, что тебе и сказать.
- Я думал. Если ты просто говоришь человеку, что можно делать, а чего нельзя, он всё равно будет делать по-своему. Ведь слов можно не слушаться. Мне бабушка говорит: «Ешь зелёный лук, он полезный». А я не люблю его и не буду есть. Пусть полезный. Он невкусный! И я не слушаюсь. А шоколад мне нравится. А бабушка говорит, он мне вреден. Но он всё равно мне нравится, и если бы я мог, только его бы и ел. Понимаешь?
- Не очень.
- Я думаю, воспитание – это не только то, что можно и чего нельзя. Я не могу это объяснить, но по-моему это когда человек что-то делает или не делает сам, а не потому что его заставляют. Это когда я знаю, что лук полезен и ем его с удовольствием.
- Но я же не заставляю тебя есть лук.
- Да. Ты просто говоришь со мной, а я потом думаю. Ты живёшь, я смотрю на тебя и тоже думаю.
- И это воспитание? Оригинальная мысль.
- Я не знаю. Мне так кажется. И мне кажется, что ты меня тоже воспитываешь. И мама, и бабушка, и дедушка.
- Тогда получается, что тебя воспитывают все, с кем ты общаешься. В том числе и компьютер, и телевизор.
- Получается.
- Может быть, ты и прав.
Странно было слышать такие слова от девятилетнего пацана, не имеющего рук и ног.
Ползли дни, шли недели, летели месяцы. Годы считались по осеням. В одну из таких осеней в свой выходной я, как обычно, гулял с Гришей. Он здорово подрос с тех пор, как я соорудил себе заплечную сумку, чтобы таскать его на спине, поэтому я приспособил для передвижения садовую тачку. Цезарь нас сопровождал, как обычно. Погода была хорошая, и мы отправились в лес. Грише нравилось в лесу, хоть и было сыро, и почва под колёсами была неровная, так что даже однажды я его выронил. Он очень плохо переносил боль, но тут сдержался, чтобы не заплакать, а когда я усадил его обратно, даже рассмеялся. В тот день мы ходили без приключений, даже набрали немного грибов. Вернувшись домой к Тихоновым, увидели у их калитки незнакомого человека. Он был высокий, худой и явно выглядел старше своих лет. Впрочем, определить возраст было трудно. Могло быть пятьдесят, могло быть семьдесят. Увидев нас, он как-то засуетился и быстро ушёл по дорожке в сторону шоссе. Цезарь было рванулся за ним, но я отозвал его. Фёдор был во дворе.
- Это кто был? – спросил я его.
- Где?
- У калитки. Будто ждал нас.
- Никого не было, - пробурчал Фёдор.
- Стоял мужик у калитки, потрёпанный такой, худой, длинный.
- Не видел.
- Ты ж во дворе был.
- Да я только вышел. Может и стоял кто, я не обратил внимания.
Чтобы Фёдор не обратил внимания, когда кто-то стоит у его калитки, трудно было поверить. Я не стал спорить, просто попрощался с Гришей и ушёл домой. Буквально сразу, как только зашёл в дом, я услышал лай Цезаря. Выглядываю в окно – у нашей калитки стоит тот самый мужик. Я вышел к нему.
- Чего надо?
- Убери собаку. Я их боюсь.
- Цезарь, фу! – Цезарь послушно убрался на крыльцо, но оттуда продолжал следить внимательным глазом, - ну, говори.
- Ты ведь Аркадий?
- И что с того?
- Я Василёв. Виктор. Отец Оли.
- Ба! Откуда ты взялся, такой хороший?
- Ой, не спрашивай. Из тюрьмы, конечно. Что же, я врать буду?
- Это понятно. От меня-то чего нужно?
- Поговорить хотел. Ты ведь женат был на моей дочери?
- Ну и что?
- А этот мальчик на тележке… это ваш сын? Да?
- Я никак не пойму, тебе зачем это надо всё?
- Да я… - он замялся, - я ведь очень виноват перед ней, перед Олей. Я ведь ей жизнь погубил. Если б я нормальным человеком был, нормальным отцом… а то ведь дьявол во мне сидел.
- А сейчас тебе тюрьма дьявола изгнала, и ты вернулся, как ни в чём ни бывало. А тебя прогнали.
- Да нет. То есть, прогнать, конечно, прогнали, но я с полным сознанием приехал. Я ничего другого и не ждал. Это понятно. Просто мне знать хочется. Может быть, я ещё чем-то добрым послужить смогу. Я понимаю, что не загладить мне мой грех, но всё же не чужая кровь. Только взглянуть одним глазком, чтоб душа спокойна была, раз уж самому обратно нельзя.
- А от меня ты чего хочешь?
- Просто скажи мне, это внук мой? Как его зовут?
- А Маша и Фёдор тебе ничего не сказали? Так и я не скажу. Я права не имею. Они единственные родные люди, а я сосед просто. И если они тебя видеть не хотят, то я тебе ничем посодействовать не могу.
- Я понимаю. А почему ты сказал, что они единственные? С Олей что-нибудь случилось?
- Оля живёт в Москве, иногда сюда приезжает. Больше ничего о ней не знаю.
- Я понимаю, - мужик совсем стушевался, но не уходил, продолжал стоять. Подошёл отец.
- Что-то случилось?
- Да нет, ничего. Человек дорогу спрашивал.
- Дорогу? Ну-ну, - сказал отец и пошёл по своим делам.
- Я надеюсь, ты не будешь на ночлег напрашиваться, - тихо сказал я незнакомцу.
- Нет-нет, - поспешно ответил он, - мне есть, где переночевать. Мне бы одним глазком Олю увидеть и, может быть, сказать ей пару слов.
- Говори мне, я передам.
- Да это личное. Ведь это я перед ней виноват. Я сам и прощения просить должен. Понимаешь? Да я и перед тобой виноват. Вы ведь не просто так разошлись.
- Ну, это уж не твоё дело. Ладно, иди своей дорогой, кающийся грешник.
- Ты совершенно прав. Я кающийся грешник. Я здесь долго не останусь. Я ведь перед многими виноват. Пока перед всеми покаюсь – и жизнь кончится. Успеть бы. Отойти к Богу в мире. Он-то меня простил.
Он повернулся и пошёл прочь. Отец опять подошёл ко мне.
- Ты знаешь, кто это?
- Знаю.
- Твой бывший тесть. Пока вы гуляли, смотрю, заходит к Тихоновым. Потом слышу шум, гляжу – Фёдор его пинками прогоняет. Вот не дай Бог такого родственничка. Скажу тебе честно, я всё-таки рад, что вы с Ольгой развелись. Сейчас бы мне пришлось его гнать так же. А я, знаешь ли, бить людей не люблю. Даже таких.
- Да я так понимаю, он не станет здесь задерживаться.
- Вернётся. Куда ему деваться? Ни кола, ни двора не осталось, а работать и как-то устраиваться эти люди не умеют. Либо сюда приедет, либо опять в тюрьму загремит.
Следующий раз я увидел Василёва в субботу. Приехала Ольга на своём джипе, и тут он нарисовался. День был холодный, сырой, а он был одет в тот же куцый пиджачок. Выскочил откуда-то из крапивы, будто там и жил все эти дни. О чём они говорили, я не слышал, да и не наблюдал за ними. Встречу-то их увидел случайно. Но шума не было, говорили тихо. Больше я его никогда не видел.

 
63

В тот день, когда выпал первый снег, мы получили телеграмму от Игоря: «Умерла мама, похороны 9-го».
Бабушке было восемьдесят девять лет. Последние тринадцать она прожила одна. За эти годы я навестил её дай Бог семь раз, раз в два года. Мать бывала чаще – раз в год. Рита ей частенько звонила. Игорь после ухода из семьи появлялся очень редко, и каждый раз, по рассказам матери, бабушка переживала эти встречи тяжело, хоть он, как обычно, храбрился и веселился. Иногда к ней заезжал Кешка, пропавший из моей жизни в незапамятные времена. Бабушка пыталась нас примирить, но что-то так и не срослось. Мы слишком далеко разошлись по жизни и уже не нуждались друг в друге, а будить ностальгию я не хотел. Да и он тоже. Так что мы ограничивались только приветами, передаваемыми через ту же бабушку. А ещё она мечтала о том, чтобы мы с Ольгой воссоединились, но Ольга оборвала эту ниточку. Бабушке, так любившей её, она так и не позвонила. Может быть, тоже не хотела будить призраки прошлого. В общем, вся семья разлетелась, и по иронии судьбы рядом осталась только тётя Люба. Она и поддерживала бабулю в последние годы, ежедневно приходила к ней, ухаживала в болезнях, помогала на даче. Она тоже осталась одна после того, как Людмила вышла замуж и уехала жить к мужу в Москву. Свекровь и невестка, всю жизнь жившие, как кошка с собакой, стали самыми близкими людьми. Одиночество сблизило их и показало, что делить-то, в сущности, всю жизнь было нечего. Они стали вместе ездить в церковь. Бабушка, всю жизнь бывшая коммунисткой и атеисткой, вспомнила, что её родители были примерными рижскими католиками и объявила себя католичкой и стала ездить в Москву в католический храм на исповедь. Люба, интересовавшаяся в основном различными оздоровительными методиками, индийскими, буддийскими и чуть ли не друидскими, сопровождала её. У Любы были ключи от бабушкиной квартиры. Она же и обнаружила утром первого снега бабушкино тело, лежащее в постели, будто бабушка спит.
Снег всё падал и падал и уже не таял на ковре из сухих листьев. За каталкой с гробом медленно шли семь человек, некогда составлявшие семью, а теперь каждый сам по себе, погружённый в собственные проблемы. Только Людмила и её муж Олег, похоже, были вместе, но и они выглядели лишь одиноким островком в море одиночества. Они-то и занимались организацией похорон. Они шли по дорожке первыми, за ними моя мама и Игорь, дети бабушки, брат и сестра. Следом шла тётя Люба в траурном платке, за нею Кешка и я, рядом, но не вместе. Замыкал процессию торопливо семенивший священник в облачении и с сумкой «адидас» через плечо. Рядом с могилой деда была вырыта свежая яма. Гробовщики ловко сняли гроб с каталки и поставили в сторонке на складную подставку. Батюшка снял сумку с плеча, ловко достал из неё своё священническое вооружение и принялся за службу. Пока он размахивал кадилом и бормотал свои заклинания, я рассматривал то, что осталось от семьи. Вот Игорь. Я не видел его лет восемь. Он как-то заезжал к нам в гости. Тогда мне было грустно смотреть на него. Весёлый и уверенный в себе Игорь из моего детства стал каким-то суетливым и как будто слегка пыльным. Сейчас он постарел, заматерел и стал выглядеть обычным пожилым холостяком, пытающимся делать хорошую мину при плохой игре. Тётя Люба давно простила его. Все двадцать пять лет, что они прожили вместе, она ждала разрыва, и готовилась к нему, так что к самому моменту расставания не было уже ни обиды, ни горечи, только усталость. Сейчас прошла и она, все чувства похоронило одиночество. Они стояли рядом, не ставшие родными за четверть века совместной жизни, и не ставшие чужими за десять лет разлуки. Людка, глупая плаксивая девчонка, превратилась в женщину, красивую какой-то пронзительной, нервной красотой, будто прилетевшей с неба и готовой в любой момент сорваться и улететь обратно. Солидный Олег рядом с ней выглядел неким уравновешивающим грузом, балластом или якорем. По лицу его не было понятно, тяжело ли ему жить с такой женой, или он, наоборот, безмерно счастлив быть хранителем этого хрупкого сокровища. Мама. Я и не заметил, что она тоже постарела и стала похожа на бабушку лицом. Только мама не прячет седину и морщины, а бабушка красилась и молодилась до самого конца. Может быть, потому я и не замечал маминой старости. А Кен очень изменился. Встреть я его сейчас на улице, не узнал бы. Из угловатого рослого юноши он вырос в респектабельного холёного самца тридцати трёх лет. И от него тоже тянуло плесенью одиночества. Он здесь чувствовал себя явно не в своей тарелке, переминался с ноги на ногу и озирался. Я отвернулся от него, будто отпустил его взглядом, и он, будто только этого и ждал, сразу скользнул между могилами к дорожке. Я догадался, куда он идёт, и пошёл за ним, боясь, что он оглянется и прогонит меня. Но он не оглядывался и ничего не искал, направляясь точно, куда знал. Мы прошли наискосок три квартала и остановились перед могилой. Совсем простое, даже не красивое, лицо на эмали, под ним даты: 1967 – 1988. Гончаренко Инна. Будем помнить вечно. Кен положил две гвоздички. Я снял шапку и молча встал рядом.
- Вот ты какая, Инна, - сказал я, - прости меня хотя бы сейчас.
Кен повернулся ко мне резко, будто испугавшись, и вдруг взял меня за руку.
- Спасибо, что пришёл сюда.
- Всегда хотел её увидеть. Мы ведь так и не познакомились.
- Наверное, это я виноват. Если бы ты знал её, всё могло быть по-другому. А так случилось то, чего я и боялся. Поделом мне.
- Да ладно, что теперь ворошить...
- И то правда...
Мы ещё постояли и помолчали под падающим снегом.
- Ладно, пойдём, - сказал Кен и направился по аллее к выходу.
- Ты не пойдёшь прощаться?
- Нет. Не люблю этих соплей. Что теперь слёзы крокодиловые лить, что она ушла, если мы сами от неё давно ушли не прощаясь? Как ты живёшь? Она мне что-то рассказывала, приветы от тебя даже передавала.
- Нормально. Родители, слава Богу, живы и для своего возраста здоровы. Сам тоже не болею.
- Чем занимаешься?
- Когда работаю, когда нет.
- Женился во второй раз?
- Нет. Моя жизнь в этом, как говорила моя бывшая, говне, нормальной женщине не нужна. Нормальной нужна жизнь на асфальте. Я один раз на него вылез и понял, что вряд ли кого полюблю настолько, чтобы решиться на повтор. Ну а ты как?
- Ничего интересного. Круглые сутки работа. Когда не работа – тусовки. Положение обязывает. О семье некогда подумать. У Людки на свадьбе даже не был. Мать последний раз полгода назад видел.
- И выходных не бывает?
- Надо же когда-то расслабляться. Невозможно жить в постоянном напряжении. Надо ездить к матери чаще, теперь она совсем одна осталась. Постарела она здорово. А твоя молодцом, будто и не изменилась за двадцать лет. Вот что значит жизнь на свежем воздухе. Кстати, как там твой отец, как Юрка, как дядя Витя? Как Тихоновы? Сейчас, наверное, не узнали бы меня.
- Сейчас и я тебя не узнаю. Хочешь увидеть отца – приезжай. Он будет рад тебя видеть. До сих пор тебя вспоминает и не верит, что мы могли разойтись. Дядя Витя умер. Ещё до моей женитьбы. Инсульт. Юрка то ли бизнесом занят, то ли спился, сведения противоречивые. Тихоновы живы, постарели, естественно. Тоже иногда о тебе спрашивают. Я говорю, что ты весь в делах праведных, и тебе недосуг навестить двоюродного брата.
- Мне и правда некогда. Да я пару раз собирался, и всё срывалось. Да, наверное, не очень то хотелось. А иногда вспоминаю наши планы. Мы в Ригу хотели съездить, помнишь? А я был в Риге. Несколько раз по делам приходилось летать. Города так и не видел. И с родственниками не встречался, даже не звонил им. Тётя Алиса, наверное, умерла уже. Да умерла, ей тогда уже за семьдесят было. Помнишь, она нас по Москве водила? По Арбату.
- Помню. Смутно. Я потом как-то на Арбат заехал, а он умер. Осталось какое-то надгробье помпезное, по которому народ ходит и веселится.
- Всё умирает, ничто не вечно. А на могиле у Инги ты бывал?
- Один раз с бабкой ездил.
- Я тоже ездил с ней. Последние пять лет.
- Нас объединяют только могилы.
- Выходит, так.
Мы вышли на автостоянку. Огромный серебристый джип с диковинным гербом на решётке моргнул фарами, будто приветствуя хозяина.
- Ух ты, какой! – удивился я, - что за марка?
- «Кадиллак», - ответил Кен, расстегнул пальто и вынул визитку, - вот, возьми. Здесь все мои телефоны. Будут проблемы – звони. Кстати, ты ведь раньше что-то писал... Если ещё пишешь – могу помочь напечататься. Я знаю кое-кого из издателей. Сделаем рекламу, оформление, продадим, хороший гонорар получишь. Можешь и договор заключить на дальнейшее сотрудничество. Сейчас литературой можно жить.
Я взял визитку и повертел её в руках.
- Я с тех пор ничего не писал. Видно, это была детская болезнь. Ты уже уезжаешь? Не посидишь с нами?
- Нет, у меня дела.
- В субботу?
- Twenty-four-seven. Ну, не исчезай теперь. Удачи тебе. Попрощайся там за меня.
Он сел в свой гигантский автомобиль и тут же забыл обо мне. Глядя вслед удаляющейся машине, я подумал, что наше примирение было по сути бесполезно. Я уже не тот, время изменило меня, а от Кена, прежнего Кена, дерзкого, умного, гениального художника, не осталось вовсе ничего. Ну разве только это имя на кусочке картона. Я вернулся к могиле. Батюшка как раз закончил священнодействия, скромно отошёл в сторону и сказал:
- Попрощайтесь.
Мы молча подходили прощаться. Рабочие опустили гроб, мы кинули на крышку по горсточке мёрзлой глины и встали вокруг, отдельно друг от друга.
- Мама умерла, и нас больше ничего не связывает, - сказала мать вполголоса, но по лицам я понял, что все услышали, - мы хороним не её, а семью.
Мы возложили венки и так же молча пошли к автобусу.
- А где Иннокентий? – спросила мама.
- Попросил меня попрощаться за него и уехал. У него дела.
- В такой день! – покачала головой мама.
В автобусе мы тоже ехали молча, сидя тремя парами: спереди Люда и Олег, сзади мы с мамой, посередине Игорь и Люба. Так же молча и в том же порядке мы вошли в бабушкину квартиру, где накрытый утром стараниями матери и Любы стол охранял шофёр Игоря Георгий. Пока все суетились, я проскользнул в свою бывшую комнату. Последние годы бабушка, по всему видно, в ней не жила, переселившись обратно в большую, которую когда-то занимали мы с Ольгой. Всё в комнате было по-другому, бабушка любила перемены и регулярно их устраивала. Мебель была переставлена, даже обои переклеены. Но в углу за кроватью стоял мой студенческий тубус, а под ним картонная коробка. В тубусе были чертежи. Я развернул их. и меня обдало лёгким, почти неощутимым запахом того времени, уже выветрившимся из квартиры и забытым мною. Это была смесь из запахов герани, бабушкиной парфюмерии, лекарств и чертёжной туши. Запах скользнул по моему носу и окончательно исчез, растворился в сегодняшнем дне. Старые чертежи. Зачем бабушка их хранила? Неужели думала, что однажды я вернусь и продолжу учёбу? Я отложил чертежи и открыл коробку. Здесь были собраны мои тетради, конспекты, черновики и просто бумажки. Странно, как я не видел всего этого, когда жил здесь больше года с Ольгой, а потом целый год один? Где оно было? Наверное, на балконе. Вот конспект по истории КПСС, весь изрисованный хулиганскими рисунками. А вот листочки с рассказом о летнем кафе на берегу тёплого моря. Вот Кешкины письма, рисунок: девушка, идущая кромкой прибоя. Фотографии. Наша группа. Графиня. Я помню её! Какое красивое лицо! Как её звали? Вот её портрет в карандаше. Неужели я рисовал? А вот портрет, сделанный Лёвой на компьютере, портрет из букв: с-о-ф-и-я. София! Это её имя. Забыл, надо же! Где-то она сейчас? Я ведь вспоминал о ней в армии. И о Лёве вспоминал. И о нашем странном пари, что ему удастся влюбить в себя графиню. А вот Паша, наш староста. Я смотрел на лица на групповой фотографии, и мне было стыдно. Я бросил их. Конечно, никому плохо от этого не стало, да вряд ли кто и заметил моё исчезновение и о моём существовании сейчас никто не помнит, а глядя в такие же фотографии, удивляются: кто это стоит с краю во втором ряду? Но почему я так легко расстался с теми, с кем был связан? Выходит, не я не был им нужен, а они мне. Потому я без сожаления отдал их прошедшему времени. Я снова посмотрел на три портрета графини. Смешно подумать, я был в неё влюблён! И наверное, если сейчас всмотрюсь в эти черты, меня настигнет прежнее наваждение. Тогда я называл это любовью, но вот её цена – три портрета. А где-то и как-то живёт маленькая Наташа Соловей, которая написала мне «милый Аркадий» и которую потом, через много лет, я чуть было не похоронил в чужом городе? От неё и фотографии не осталось, и само письмо я выбросил. И её теперь не найду и не встречу. А вот листок, исписанный чётким мрасивым почерком: стихи. Неоконченные, немного наивные. Рыжикова. Лорик. Её я тоже бросил, прихватив на прощанье этот листок со стихами. Как вор. А ведь в ней я нуждался. Сам же к ней приходил. И сам не приходил. И тем не менее – оставил её точно так же, как и остальных. Неужели мне так хотелось вырваться из того времени, что я мог оторвать от себя всё, что угодно и бросить? При воспоминании о ней у меня что-то сжалось в груди. Я захотел её увидеть. Может быть, бросить всё и прямо сейчас поехать на Сокол в старый знакомый дом. Вдруг она всё ещё живёт там, в своей комнате, и сейчас сидит на своём диване, поджав под себя ноги в шерстяных носках и пишет стихи в тетрадь? Или её родители, может, они помнят меня. Смешно, правда? Я сам их не помню. Я даже Лорика в лицо не узнаю, если встречу где-нибудь. А вот тетрадка с моими стихами. Бабушка нашла её после моего позорного бегства из города и присовокупила к этому архиву.
- Аркадий, ну ты где? Все уже за столом, - это тётя Люба вошла в комнату и прервала мои воспоминания. Я сунул бумажки обратно в коробку и пошёл в большую комнату.
Обязанности тамады взял на себя, естественно, Игорь.
- Давайте встанем. Сегодня мы проводили нашу маму, нашу бабушку. Она прожила очень долгую жизнь: восемьдесят девять лет. И всю свою жизнь она посвятила нам, своим детям и внукам. Она сохранила нас в годы войны, она воспитала нас и дала нам образование позже, хотя сама росла сиротой и образования не имела никакого. Потом она поочерёдно нянчилась со всеми своими внуками, нашими детьми, и тоже довела их до совершеннолетия. И я хочу, хоть и запоздало, низко поклониться ей и сказать: прости нас, мама. Ты сделала для нас всё, что было в твоих силах, и даже сверх того, но мы далеко не всегда оправдывали твои надежды. Впрочем, не буду говорить за всех присутствующих. Скажу за себя: прости меня. И прости Кешку, которого сейчас здесь нет. Прости нас и спи с миром.
Он замолчал и опустил голову, и в наступившую паузу вдруг отчётливо ворвался шум проспекта, тот самый шум, так напугавший меня пятнадцать лет назад. И сквозь этот шум по комнате прошелестел шёпот: прости! Все, кроме меня и Георгия, выпили, и мы сели.
- Впервые сижу за накрытым столом в мамином доме без мамы. Всё кажется, сейчас она войдёт в комнату с подносом, на котором её фирменный «наполеон», - сказала мать.
- Да, «наполеона» лучше бабушкиного я никогда не ела, - отозвалась Людмила.
- Даже я знаю, - сказал Георгий.
- А что будет с квартирой? – вдруг спросила Люда, и в воздухе вновь повис шум проспекта.
- Лёлечка, не сейчас... – попытался разрядить обстановку Олег.
- А когда? Давайте, пока все здесь, расставим все точки над «и». Осталась хорошая квартира, которую бабушка приватизировала. И я знаю, что было завещание, да все это знают. И не говорите, что никому эта квартира не нужна.
- Тебе-то она нужна меньше всего, тебе отец на свадьбу квартиру подарил, сказала Люба.
- Однокомнатную! И нас там теперь трое, да ещё мама Олега приходит.
- Перестань! – сказал Олег.
- Значит так, - снова встал Игорь, - давайте, чтобы больше не возникало споров и не было ссор хотя бы по этому поводу. Я знаю содержание завещания.
- Ну конечно, квартира достанется тебе!
- Квартира достанется Аркадию, а дача Любе. Недовольные могут убираться, - жёстко сказал Игорь.
- С удовольствием! – сказала Людмила и выпорхнула из-за стола. Олег извинился и пошёл за ней. В коридоре слышались раздражённые голоса и хлопнула дверь. Но не прошло и минуты, как они вернулись.
- Простите меня, - сказала Людмила и расплакалась, как ребёнок, - тётя Юля, на меня что-то нашло, не знаю, что...
Мать встала, подошла и обняла её.
Господи, зачем мне эта квартира? - думал я, - отдала бы её Людке, в самом деле. И тут я понял: бабушка до последнего надеялась, что мы воссоединимся с Ольгой. Может быть, даже считала себя виноватой, думала, что стесняет нас. Бедная глупая добрая бабуля. Конечно, я отдам квартиру Людке.
- Давайте не будем хоть сегодня ссориться окончательно, - услышал я свой собственный голос, - мы не виделись несколько лет, и при первой же встрече ругаемся. Квартира мне не нужна. Бабушка хотела сделать доброе дело, она очень любила мою бывшую жену и надеялась, что мы ещё сойдёмся. Это оказалось не нужно. И Бог с ним, забудем. Давайте подумаем о другом: мы сейчас поедим, разойдёмся в разные стороны и можем больше никогда друг друга не увидеть. Будто бы вместе с бабушкой умерла семья. И эти поминки сейчас не по ней, а по семье, в которой никто никому не нужен. Я сейчас был в маленькой комнате, перебирал свои старые бумаги. Бабушка их хранила, не знаю зачем. Двадцать лет назад всё было по-другому. У меня были друзья – и я их всех потерял. И мы были вместе – и разошлись. Но скажите, разве вместе было плохо? Пока никто не решил, что надо каждому идти в жизни своей дорогой и строить что-то своё?
- Ты же первый так и решил, - сказала Люба.
- Он прав, - сказал Игорь, - он совершенно прав. И какая разница, кто первый, он, я или Кешка? Мы в самом деле сейчас хороним семью, чтобы разойтись дальше своими дорогами.
- И что ты предлагаешь?
- Я не знаю.
- И никто не знает, так что об этом говорить?
- Мама любила нас всех, - сказала вдруг мать, - а мы друг друга не любим. Мы никого не любим, даже самих себя.
- Ладно, давайте выпьем, - предложил Игорь,- раз уж мы бессильны что-либо изменить, я хочу выпить за то, чтобы только что произнесённые слова оказались неправдой. Скорбящий человек имеет право представлять положение вещей хуже, чем оно на самом деле. Но давайте не забывать об оптимизме.
Опрокинув стопку и закусив, Игорь вышел на кухню. Через минуту я присоединился к нему. Говорить с ним мне не хотелось, просто за столом было слишком уж неуютно. Игорь стоял перед открытой форточкой и курил.
- Ничего, что я курю в твоей квартире? – пошутил он.
- Она такая же моя, как и твоя. Делай, что хочешь.
- Я в форточку. Ты бы хоть рассказал, как живёшь. Я видел, вы с Кешкой сегодня о чем-то говорили. Помирились, наконец?
- Можно сказать и так.
- Что значит «можно сказать»? Или да, или нет, по-другому нельзя, вы же братья. Или Юля всё-таки права?
- Получается так. Видишь ли, тогда мы были совсем другими людьми. Тогда мы не могли примириться. А нам теперешним делить нечего. Мы не те люди, которые ссорились. Поэтому и мириться не пришлось. Просто поговорили.
- Да, он здорово изменился. Думаешь, он на работу поехал? Ха-ха! Он по субботам ездит в массажный салон. Я там тоже частенько бываю. Обыкновенный бордель.
- Я что-то подобное и предполагал.
- Он, конечно, молодец. Работает, как чёрт. У него хватка есть, он умеет обращаться с людьми, голова хорошо работает. Но вот ему уже тридцать семь, а живёт один. Когда, говорит, мне нужна женщина, я её покупаю. А ещё знаешь, что этот стервец мне заявил однажды? Я, сказал, не хочу прожить в семье так же, как ты, что двадцать пять лет смотрел на дверь и морочил голову и матери, и нам. Я перебешусь, наемся этой дряни, чтоб из ушей полезло, и годам к пятидесяти женюсь, чтобы не было соблазна куда-то уходить.
- Это называется воспитание личным примером.
Игорь усмехнулся и выпустил в форточку струю дыма.
- Тебе бы всё смеяться. У меня совсем другое было. Я был молодым идиотом. В меня были влюблены все девчонки на курсе, кроме одной-единственной. И именно она была единственной, кто нужна мне.
- Может быть, потому и была нужна?
- Нет. Я влюбился в неё сразу, как только увидел. Но всегда оставался для неё пустым местом.
- Я только что вспоминал одного товарища, с которым расстался двадцать лет назад. Он утверждал, что можно заставить полюбить любую женщину. Разложил всё по полочкам, составил алгоритм. Мы даже поспорили на самую красивую девушку в группе.
- И кто выиграл?
- Не знаю, я бросил учёбу и про всё забыл.
- Всё это чушь. Заставить полюбить нельзя. Насильно мил не будешь, недаром есть народная мудрость. Если тебя не любят – это тупик. Ты будешь смеяться, но всё, чего я добился в этой жизни, я добивался только для того, чтобы бросить это к её ногам. Я окончил институт с красным дипломом, почти сразу же поехал на строительство за границей, а поверь мне, в те годы такая карьера без протекции стоила очень многого. Я был спортсменом, был артистом, да кем только не был. А она, точно, как твоя мама, вышла замуж за какого-то агрария и уехала с ним куда-то на целину. Большей глупости нельзя было себе представить. Я мог подарить ей весь мир, но она предпочла копаться в навозе. А на Любе я женился, потому что не мог больше оставаться один. Я с ума сходил. А она меня любила. Она терпеливо ждала, пока я перебешусь и переболею, и от слабости сам упаду в её руки. Так и случилось. Поначалу мне было хорошо. Хорошо, когда тебя любят. Так и хочется привыкнуть к этой любви. И я честно пытался привыкнуть, все двадцать пять лет. Но я её так и не полюбил, опять же вопреки всем теориям твоего друга. Наоборот, я возненавидел её. Понимаешь? Я не находил себе места оттого, что живу с женщиной, которую не люблю, но которой при этом всем обязан, уютом, уходом, лаской, детьми. И я работал, пахал, как проклятый, чтобы забыться, отвлечься от этой бесконечной вины. И однажды, это было тоже примерно пятнадцать лет назад, я случайно увидел это лицо, здесь, в Зеленограде. Я не поверил, но несколько недель ходил, как ударенный мешком по голове. Я не мог ошибиться. Я стал приходить в то же место в то же время, но больше не видел её. Тогда я принялся разыскивать её. И нашёл! Но я опоздал на каких-нибудь пару дней. Ирина умерла. Это было последней каплей. Знаешь, по логике надо было бы успокоиться и жить дальше в семейном счастье. Но я не мог. Во мне самом что-то умерло, и я больше не в силах был это терпеть и ушёл. Просто так, в никуда.
- Где же ты сейчас? Может быть, можно ещё вернуться?
- Я уже не вернусь. Уйти было легко. Легко махнуть топором и отрубить руку или ногу. А пришить очень трудно, да и не всегда возможно. А где я? Ты будешь смеяться, но я женат на твоей ровеснице. Она подобрала меня едва ли не на помойке и вернула к жизни. Сейчас живёт у меня на даче, я выслал её из города, чтобы ждала ребёнка спокойно, без стрессов и на свежем воздухе. А дача наша знаешь где? В Воронове, по соседству с вами.
- Ну ты даёшь! И давно вы там?
- Года три.
- А что не заехал ни разу?
- Я там редко бываю. Да и неловко как-то перед твоей мамой. И вообще, ты, наверное, был прав, мы давно друг другу не нужны.
- Ты приезжай. Отец будет тебе рад.
- Я приеду. Даже знаешь, я приеду сегодня. Вы ведь с матерью сегодня уезжаете? Вот я с вами и поеду. А Георгия отпущу, пусть он завтра за мной приедет. Ты не против?
В кухню вошла мама.
- Вы что, обалдели, в квартире курить? Ну-ка марш на лестницу!
- Мы уже всё, - сказал Игорь и помахал рукой, будто прогоняя дым в форточку.
- Эх, я уже пьяная. Две стопки выпила и развезло. Идите за стол. Я сейчас чай согрею и принесу. Попьём чайку, помоем посудку и будем расходиться.
Она села на табуретку. Игорь погладил её по голове.
- Юлька, я тебя люблю.
- Брось подлизываться. Кого и когда ты любил?
- Всегда только тебя.
- Кот ты помойный, Игорёк. Ну, Бог тебе судья.

*  *  *  *

Игорь действительно поехал вместе с нами. Георгий на служебной «волге» повёз Людку и Олега к ним в Люблино, а Люба пошла к себе пешком.
- Как постарела Люба, - сказала мать, когда мы выехали из Зеленограда, - что ты с ней сделал, Игорь!
- Это не я сделал, - отозвался Игорь, который всё никак не мог удобно устроиться на заднем сиденье моей «нивы» и, кажется, начинал уже жалеть, что поехал с нами, - это время. Посмотри на меня, я ведь тоже не мальчик. Где моя осанка? Что ни делай – всё живот растёт. Где грива моя? Осталась плешь. В нашей семье время было не властно только над мамой. Да ещё над тобой. Она в свои почти девяносто выглядела на пятьдесят пять, ты в пятьдесят пять – на тридцать пять. Ещё немного, и Аркадия станут принимать за твоего отца. А мы с Любой стареем.
- Ты прекрасно знаешь, о чём я говорю.
- Да, я прекрасно знаю. Я всё прекрасно знаю. Но ты и меня пойми. Я так тоже не могу. Мы с Аркадием только что говорили об этом: ампутированный орган через столько времени не приживётся. Он загниёт.
- И кто из вас ампутирован, кто загнил?
Игорь промолчал.
Ехали мы быстро, но в октябре ночь наступает рано, и подъезжали к дому мы уже по темноте.
- Ну что, может быть, сразу ко мне? – предложил Игорь, - я Сонюшке звонил из города, предупредил её, она ждёт нас всех.
- Я не поеду, - сказала мать, - на сегодняшний день хватит впечатлений. Да и ты зайди, с Митей поздоровайся.
На крыльцо вышел отец и зажёг свет.
- Привет! Ну что, похоронили мою тёщу?
- Да, похоронили. Тебе вот подарочек с поминок привезли.
- Неужто «наполеон»?
- Да, ты угадал, - сказал Игорь, вылезая из машины и вступая в круг света, - здравствуй, зятёк!
- Привет, шурьяк! – пропел отец, и они обнялись, - Боже мой! Лысый, толстый, старый!
- В этой пыточной камере, - Игорь кивнул на машину, - я ещё лет на десять постарел. Утром у меня ноги нормально сгибались. Слушай, хочешь, я тебе куплю человеческий автомобиль – «патрол» или «паджеро»?
- «Гелендеваген» можешь?
- Любой могу, только деньги давай, а оформление и доставку без пошлины беру на себя.
- Эх, шурьяк, были б деньги, я бы и сам всё купил. Я думал, ты и вправду купишь.
- Такой большой, а в сказки веришь!
Мы прошли в дом.
- Так ничего и не изменилось с тех пор, как я был в последний раз.
- Зачем что-то менять, если и так всё хорошо?
- Ну хоть дорожку до шоссе замоститли бы, а то кроме как на этом садистском автомобиле к дому и не подъехать.
- Зато враг не пройдёт.
Игорь достал из портфеля бутылку.
- Обещанный «наполеон». Тащи стаканы.
- Без меня, - сказала мама.
- Я тоже не буду, - сказал я.
- Ну, значит, мы с зятьком об двоих, - не расстроился Игорь.
Отец достал из холодильника варёную картошку и солёные огурцы, они сели, опрокинули в себя коньяк («Земля тебе пухом, тёща!») и быстро закусили.
- Зятёк, поедем ко мне на дачу. Я тебя с женой познакомлю.
- Да куда мне ехать...
- В Вороново.
- Куда? В Вороново? Ты хочешь сказать, у тебя там дача?
- Да.
- И давно?
- Давно.
- И ты туда ездишь, и ни разу к нам не заехал?
- Ну вот и заехал. А ты сам почему не заходишь?
- А я откуда знал?
- Ну вот, у себя под носом сам не видишь, а туда же, в критику. Поехали, посмотришь, как я живу.
- Юля... – отец вопросительно посмотрел на маму.
- Да поезжайте.
- Ну тогда...
- Едем, едем, пока я не передумал. Коньяк оставь здесь, потом с Аркадием выпьете, там у меня ещё есть. Только, чур я на переднем сиденье еду!
От нас до Воронова десять минут езды по просёлку напрямую или полчаса по шоссе в объезд. Мне очень не хотелось ехать к Игорю (тоже хватило впечатлений за день), но отпускать двух пьяненьких в ночь было нельзя. У отца слабело зрение, и он запросто мог угодить в болотце, а Игорь вообще не умел водить. Поэтому я сел за руль. Всю дорогу они увлечённо спорили, чем палестинские террористы отличаются от чеченских, и так кипятились, что я даже прикрикнул на них. Наконец приехали в Вороново.
- Крайний дом, - сказал Игорь и достал телефон, - любимая, мы подъедем через тридцать секунд, накинь там на себя хоть халатик какой...
Мы остановились у небольшого аккуратного домика с прикреплёнными по четырём углам софитами, так что во дворе было светло, как днём.
- А я думал, твой дом – это тот двухэтажный с оранжереей, а у тебя вон как скромненько.
- Зачем мне оранжерея? Главное, чтобы было удобно жить. Так, родственники, сапоги снимаем на веранде, у нас везде ковры, по ним моя любимая босиком ходит.
В доме было светло, тепло и просторно. Навстречу нам вышла красивая холёная женщина, одетая в длинный, до колен, шерстяной свитер с горлом, подчёркивающий округлость живота.
- Проходите, пожалуйста, - сказала она нежным тихим голосом. Игорь обнял её. Мы прошли в комнату. Всё просто и со вкусом. Посреди дома – печь, в одном углу диван, в другом камин, в третьем телевизор. Рядом с печью стол, накрытый белоснежной скатертью и сервированный, как в ресторане. На полу действительно ковры с длинным мягким ворсом, но стены – голые, бревенчатые с торчащей кое-где паклей. Окна занавешены толстыми шторами. А люстры в комнате нет. Небольшой светильник на столе и бра на стенах. Выглядело непривычно, но уютно. Мы с отцом неловко сели на стулья, и он прошептал:
- Это, конечно, не дом с оранжереей и бассейном, но тоже неплохо. Уютно. А жена какая молоденькая, ты заметил? Он рядом с ней настоящий старый козёл. И как она спит с ним?
- Вечно ты всё приземляешь... – шепнул я в ответ.
Хозяева, пошушукавшись в прихожей, наконец, вошли в комнату.
- Позвольте представить вам: это моя жена Сонечка. А это мои родственники, Волки. Это я их не обзываю так, у них фамилия такая. Старший – муж моей сестры, Дмитрий, можно просто Петрович, младший – их сын Аркадий. Не перепутай, без бороды старший, а с бородой младший. Ну а теперь, пожалуйста, угости нас чем-нибудь, а то мы проголодались.
- Нет-нет, - запротестовали мы с отцом.
- Аркадий, что же ты? Ну, мы с Петровичем только что по огурчику съели, а ты ведь ел часов пять назад. Нет, возражения не принимаются. Заказ оплачен, будьте добры принять. Я же не только красотой жены хотел похвастаться, но и её талантами.
- Хвастунишка, - ласково сказала жена, проведя ладонью по его лысине, и весело посмотрела на нас. Я отвёл глаза и подумал, что лучше бы я отпустил Игоря и отца сюда одних. Я узнал хозяйку. Это была графиня.
Ну надо же такому случиться, думал я, только сегодня, несколько часов назад, видел её портрет, вспоминал о ней и жалел о разрыве с прошлым, и вот она здесь собственной персоной, будто дверь во времени, ведущая в прошлое. Конечно, меня сейчас невозможно узнать, и имя моё наверняка стёрлось из её памяти. Но я её узнал! И не мог сидеть спокойно.
Еда была вкусная, но оценил это, похоже, один я, и то промолчал. Игорь и отец налегли на коньяк и снова заспорили о мировых проблемах. Люди не виделись больше десяти лет, и нет другой темы для разговора при встрече. Я быстро всё съел, поблагодарил хозяйку и вышел на улицу. Спор может продлиться сколь угодно долго, так пусть они потешатся, а мне там делать нечего, так оставлю их. Посижу в машине, в темноте, послушаю радио. Так я и сделал. Завёл двигатель, включил радио и печку, опустил спинку сиденья, чтобы лечь поудобнее и, кажется, задремал. Очнулся я от того, что открылась правая дверь, и кто-то сел рядом на сиденье.
- Что же ты ушёл, Аркадий? – спросил ласковый голос. Я вскочил от удивления.
- Ты меня узнала?
- Сразу, как только ты вошёл. У меня хорошая память на лица. Да ты и не изменился. Борода, лысина – это всё ерунда. Глаза-то те же. Я уж не стала говорить Игорю, что мы знакомы, предоставила ему возможность похвастаться мною.
- Ну и дела. Где ты нашла его?
- На работе. Когда мама умерла, я от отчаяния всё бросила и уехала обратно в Саратов. Там, конечно, тоже успокоения не нашла, но надо было где-то остановиться и пустить корни. Там замуж вышла, дочь родила, потом развелась. Одной тяжело было, пришлось в Москву возвращаться. В Москве опять всё с нуля. Ругала себя последними словами. Тем более, не одна, с ребёнком. Поначалу, не поверишь, косметикой торговала.
- А что к Лёве не обратилась? Он, говорят, у какого-то олигарха столовался.
- Не знаю. Не захотела. Да и не знала я ничего о нём. Потом думала, может быть, он уже счастливо женат на какой-нибудь дочке того же олигарха, а тут я такая являюсь. В общем, сама справилась. Торговала косметикой, потом работу хорошую нашла, в гору не пошла, но положение устойчивое заняла. Лет десять так, наверное, проработала, а потом Игорь к нам директором пришёл.
- Любовь с первого взгляда?
Она рассмеялась.
- Ну, не знаю. У него-то, я сразу заметила, глаз намётанный, он меня тут же увидел. Ухаживал! Цветы, рестораны! Что ты! Я так роскошно никогда не жила.
- И купилась.
- Можешь считать, что купилась. Спокойствия захотелось, основательности.
- Это с ним – основательности?
- Ну а что же? Хотя, может быть, ты и прав. Скорее, это ему нужна основательность, в моём лице. Он был несчастным старым холостяком. И мы вместе уже три года, а он таким и остался. Его не переделать. Но я ему хоть немного тепла дам. Хоть пусть будет куда прийти в случае чего.
- Вот из-за этого он и ушёл от жены. Не мог быть ей обязанным.
- Любовь не обязывает.
- Докажи это ему.
- Не буду ничего доказывать. Буду сама флиртовать и безобразничать. А он пусть волнуется и пытается меня удержать. А может, наоборот, сам захочет спокойствия и прогонит меня. Тогда останусь одна с ребёнком на руках. Дело привычное.
- Одну с ребёнком он тебя не бросит, можешь быть уверена. При всех его загибонах он порядочный человек.
- Я знаю. Старшая моя сейчас у него в квартире живёт. В институт поступила в этом году. Он за ней приглядывает.
- Ясно. Значит, где сейчас Лёва, не знаешь? И Павел?
- С Лёвой мы расстались. Я ведь уехала и всё обрубила. А Пашу потом, уже по возвращении, как-то встретила. Он в челноки подался, ездил в Турцию, в Грецию. Всё вертелся, как белка. В последний раз наверное года три назад звонил.
- А мама твоя, ты говоришь, умерла?
- Да, я ещё училась.
- Жаль её. Хорошая была женщина.
- Да. Смерть не выбирает, косит всех подряд. Знаешь, оказывается, они с Игорем были знакомы, учились вместе.
- Как её звали?
- Ирина Тимофеевна.
- Так я и думал.Ты на неё стала очень похожа.
Тут я вспомнил о её портретах, полез через сиденья в багажник и вытащил оттуда коробку с бумагами. Портреты лежали в ней сверху.
- Смотри. Узнаёшь?
- Ой, это я? У меня такая есть. Точно такая. Лёва тогда подарил. До сих пор дома висит.
- Эту можешь здесь повесить.
- А откуда она у тебя?
- Секрет.
- А! Значит, это не Лёва, а ты был компьютерным гением!
- Нет. Перед компьютером у меня до сих пор священный ужас. Это действительно делал Лёва, сам программу писал, кажется, несколько вечеров на это угрохал. Хотел тебя поразить. А вот первоисточник, - я достал фотографию, - это уже я делал, по его просьбе. Взял групповой снимок, увеличил твоё лицо, насколько возможно. Повезло, снимок был чёткий. А он уже с моей копии делал программу для портрета. А вот это я рисовал карандашом. Мне хотелось научиться рисовать так же, как художники на Арбате.
- Здорово! – она была восхищена.
- Бери, это твоё.
- Ой, спасибо!
- Художником я не стал. Писателем тоже. Даже фотографию забросил, как из института ушёл.
- А кем ты стал? Расскажи о себе.
- Никем. То работаю водителем, то родителям в хозяйстве помогаю. Мы коров держим, с ними возни много. А мне нравится.
- А семья?
- Только кошка и свинья, вот и вся его семья. Мама и папа. Папу ты видела. Бабушку вот сегодня похоронили, я у неё жил, когда учился. Была когда-то жена, но так давно, что думаю, не приснилось ли.
- Ну не переживай, всё ещё будет. А как твои овечки?
- Какие овечки?
- Ну ты рассказывал, что у вас овцы, и они такие замечательные животные. Я ещё хотела их увидеть, а ты мне пообещал.
- Я и не помню. А овец несколько голов осталось, для себя держим. Так что можно считать, обещание своё я выполнил, приходи и смотри, сколько влезет.
- Да я и приду. Скучно тут одной целую неделю, я на любое развлечение согласна, хоть в соседнюю деревню ходить овец смотреть. Жалко, что мы так поздно встретились. Летом бы, так я бы заставила тебя со мной в лес за грибами сходить. Я люблю, только одна побаиваюсь. А Игоря на прогулку не загонишь. Он этих прелестей природы не понимает. Городской человек, бизнесмен. Вот так приедет в субботу вечером, а в воскресенье к обеду уезжает. Скучно ему здесь без дел праведных.
Да, Сонечка, ему скучно, подумал я. Только едет он, скорее всего, не на работу, а в массажный салон, как Кешка, потому что нет в жизни расслабления, не осталось нигде уголка для души, и она мечется, чтобы найти если не отдых, то забвение. Да ты и сама всё понимаешь, ты взрослая, хоть с возрастом становишься больше похожа на девочку, совсем, как твоя мама. Знаешь ли ты, что сорок лет назад он любил её? Догадываешься ли, что ты лишь тень той любви, окно в далёкую юность, иллюзия возможности вернуться на сорок лет назад и переиграть неудачный эпизод? И сама ты, и ребёнок, которого ты носишь, это лишь частички мозаики, вставленные взамен утерянных сорок лет назад. Он вас не бросит. Потому что вы для него и так не существуете. Он однолюб, как и Кен. Любовь умерла, и её ничем не заменить. Дай Бог, чтобы я оказался неправ, и ты пробудила и приручила его.
- Навещай меня хоть иногда, Аркадий, - сказала она вдруг с какой-то тоской в голосе.
- Сколько тебе осталось?
- Три месяца.
- Пора уже в город перебираться.
- Там ещё противнее. Да и доктора не советуют. Говорят, всё протекает на редкость хорошо, так лучше, пока есть возможность, дышать чистым воздухом. На пожарный случай есть телефон и, случись что, прилетит вертолёт. Хорошо иметь могущественного мужа. Так что пару месяцев я здесь точно пробуду. А весной снова приеду, с ребёнком. Будешь приходить и нянчить двоюродного брата.
Отец и Игорь вышли на крыльцо. Игорь закурил.
- Кажется, тема терроризма исчерпана. Пора разводить их по углам. Бери своего, и мы поедем.
- Ну давай.

*  *  *  *

- Как тебе Игорь? – спросил я отца, когда мы ехали домой.
- А! – отец махнул рукой.
- Исчерпывающий ответ.
- Вся машина его одеколоном провоняла. Старый дурень ещё и душится.
- Это не он. Это его жена.
- Что его жена?
- Пока вы решали мировые проблемы, мы сидели здесь и вспоминали юность. Мы учились вместе в институте. Представляешь, прошло почти двадцать лет, а она меня узнала! А сама почти не изменилась.
- Мир действительно так тесен?
- Теснее, чем ты думаешь. Я был в неё влюблён.
- Что же не женился?
- А ты бы согласился тогда?
- Не знаю. Но она, вроде бы, хорошая женщина. Красивая. Дом у неё уютный.
- У нас в доме есть ковры?
- Ковры можно постелить.
- И ты будешь ходить по ним в сапогах. И есть на белой скатерти селёдку с газеты.
- Ну уж ты скажешь...
- Да, папа. И я такой же, как ты. А она не нашего курятника.
- А к курятнику Игоря она какое отношение имеет?
- Это уже к вопросу о тесноте мира. Игорь сорок лет назад любил её мать. Сейчас, похоже, пытается сделать то ли сказку былью, то ли быль сказкой.
- Какие-то латиноамериканские страсти...
- Как бы то ни было, его стоит пожалеть.
- Стоит, - согласился отец.

*  *  *  *

Всю ночь я не мог уснуть, копался в бумажках, заботливо сохранённых бабушкой, перелистывал тетради, удивлялся Кешкиным рисункам и своим запискам. Я всё это забыл! Будто несколько жизней прошло с тех пор. Где моё сочинительство? Где теннис? Где фотография? Ничего не осталось, кроме этих бумажек, никому уже не нужных. И я сидел перед печью, перебирал бумажки и бросал их в огонь.Ушёл спать только под утро, когда все бумаги были сожжены. И проснулся от собачьего лая. Цезарь несёт службу. Значит, родители его утром не спустили с цепи. Я встал и подошёл к окну. На дворе был солнечный, совсем весенний день с блестящими лужами и капелью. За окном стоял Вовка Матросов и махал мне рукой. Я накинул телогрейку и вышел к нему.
- Привет. Как похороны прошли? Хорошо бабулю закопали? Не выберется?
Вовка в своём репертуаре.
- Я чего пришёл-то? Я вчера креветок привёз, пива хорошего купил, думал, вечером вас с Петровичем приглашу, сходим в баньку, потом сядем, за жизнь поговорим. А ты, видишь, себе занятие нашёл – похороны.
- Что, вчера у тебя праздник какой-то был?
- Нет, просто так.
- Сел бы с Петровичем вдвоём.
- Петровичу много пива вредно.
- Так он вчера коньяк пил. С нами дядька приехал, у него тут, оказывается, дача, в Воронове. Вот, ездили, смотрели новый дом и молодую жену, там они вчера коньячку и покушали.
- Тем более, куда я со своим пивом. А как жена, ничего?
- Ты, Володя, отдыхаешь.
- Понял. Тогда приглашаю на креветки. Молодую жену не обещаю, но креветки пока не протухли и пиво не скисло.
- Куда? Сейчас, прямо с утра? А как ты домой поедешь?
- А я не поеду. Решил на всё забить и всех послать. Телефон отключил. И никто не найдёт. Даже жена адреса не знает, вот как я спрятался. Посмотри, какой день сегодня! Разве можно в такой день куда-то ехать, о чём-то заботиться? Пойдём.
- Погоди, я родителям скажу. Я только встал, их ещё не видел.
- Петрович вчера собирался картошку перебирать, может, они в погребе.
Я оделся и пошёл в погреб. Действительно, они были там.
- Я к Володьке пойду, справитесь тут без меня?
- Справимся. У него опять что-то с машиной?
- Да, - соврал я.
Выйдя со двора, я увидел у калитки Тихоновых Ольгин джип. Подумав, я повернул в ту сторону. Стучаться в дом не пришлось: Ольга сидела за рулём своего джипа, свесив ноги в открытую дверь. В одной руке она держала зажжённую сигарету, в другой банку джина.
- Привет, - сказала она, - хочешь джина?
- Нет.
- Тогда и я не буду. Мне после обеда в Москву уезжать. Что-то я расклеилась вчера. Надо приводить себя в порядок.
- Бабушка умерла, Оля.
- Что?
- Умерла бабушка. Вчера похоронили.
- Бабушка. Что же так?
- Ей было восемьдесят девять лет.
- Да, долгая счастливая жизнь. А что же мне не сказали?
- Вот я сейчас говорю.
- Ясно. А я ей так и не позвонила. Так что и правда, нечего мне было делать на похоронах. Ты правильно сделал, что не сказал мне. Я чужой человек.
Ольга плохо выглядела. Будто постарела лет на десять. Неужели она пьёт? Господи, какой кошмар! Все пьют. Даже я.
- Оля, ты счастлива?
Она только усмехнулась в ответ.
- Ты уходила от меня за счастьем молодая и красивая. Через тринадцать лет ты утром с помятым лицом раздумываешь, пить джин, или нет.
- Спасибо за комплимент. Ты тоже хорошо выглядишь. Какова бы я была, если б не ушла? Наверное, тогда бы не раздумывала, пила бы вместе с тобой.
- Откуда такая уверенность?
- Как был дураком, так и остался. Неужели я когда-то была твоей женой?
- Сам удивляюсь.
- Ладно, иди уже, утомил.
- Оля, один вопрос, можно?
- Валяй.
- Гриша. Чей он сын?
- Мой.
- Ты понимаешь, о чём я говорю.
- Зачем тебе это? Какая тебе разница?
- А почему это такая тайна? Или тебе стыдно, что ты была моей женой? Или за Гришу стыдно?
- Я не хочу стыдиться. Надоело. Стыдиться мужа, стыдиться матери, стыдиться отца. Тоже вот объявился, с расспросами. И с раскаянием. А на кой мне его раскаяние? И твоё раскаяние мне на кой? Или твоё сочувствие? Твоё сожаление? Твои соболезнования?
- Дура ты. Не виноват я перед тобой ни в чём. И не жалко мне тебя. Ты получила то, чего хотела. Мне его жалко. Он хочет правду знать. Хочет жить по-человечески, с отцом и с матерью. Или хотя бы знать.
- Он по-человечески жить уже всё равно не сможет.
- Ты несправедлива к нему. Он по-моему куда более здоров, чем многие люди о двух руках и ногах, которых я знаю.
Она тяжко вздохнула.
- Слушай, ты куда-то шёл. Так иди себе с миром. Только меня оставь в покое. Господи, кто бы знал, как вы все мне надоели! Как надоели! Перестрелять бы вас всех.
Я пошёл к Володьке с окончательно упавшим настроением.
Креветки с пивом, в другое время обрадовавшие бы меня, на сей раз своего действия не возымели. Наоборот, с каждым глотком я становился всё мрачнее и грустнее. Вчерашний день и ночные воспоминания не выходили из головы. Да ещё встреча с Ольгой... Вовка рассказывал анекдоты, пытаясь то ли подбодрить меня, то ли самого себя отвлечь от какой-то заботы, допекшей его до того, что он решил не уезжать домой. Но мне не было смешно. Было пусто и печально. От пива начала побаливать голова. Вовка включил видео, он любил американские боевики и считал, что они поднимают настроение. Но настроение не поднималось. Я отяжелел от пива и просто сидел, тупо глядя в экран.
Около трёх часов пришёл отец.
- Петрович, чем вчера Аркадия на похоронах напоили, что он такой неадекватный?
- Не знаю. А вы тут креветочек жрёте?
- Ага. Присаживайся, бери из кучи. Я уж не стал тебя от дел с утра отрывать, а так тут и твоя доля есть.
- Ладно, спасибо, я в другой раз. Аркадий, пойдём домой, там твоя помощь требуется.
- Что стряслось? Нельзя отложить на завтра? А то у меня что-то голова болит.
- Ну ты пойди сам посмотри, сможешь чем помочь, или нет. Какие-то миссионеры. Ехали мимо, и машина сломалась.
Я вздохнул и пошёл за ним.
- Ну пошли, посмотрим, на каких машинах миссионеры ездят.
Войдя во двор, я протрезвел от выпитого пива. На крыльце сидела Катерина и гладила Цезаря. Рядом стояла мать.
- Дима, Аркадий! Это же Катя. Жена Юры, помните?
- Вот и наша последняя надежда, - сказала Катя, увидев меня.
- Ты что здесь делаешь?
- У нас машина сломалась.
- Так это ты – миссионер?
- Да, и я тоже.
- Катя? – переспросил отец, - у него была жена?
- Ну что же ты, не помнишь? Они ещё на свадьбу к Аркадию приезжали...
- Так это когда было! Да и мы там не были.
- Но жили-то они у нас!
- Ладно, хватит базарить, - сказал я, - где машина?
- Там, на шоссе. Пойдём, я провожу.
На шоссе стояла старенькая «восьмёрка» с поднятым капотом.
- Ну! Я думал, у вас не меньше, чем «кадиллак». Какие же вы миссионеры? Миссионеры должны ездить на большой машине, с оттопыренными карманами и швырять деньгами направо и налево. Или вы теперь маскируетесь под законопослушных граждан?
- У тебя превратные представления о нас. Мы и есть самые законопослушные граждане. Мы чтим законы Бога Живого. Вот познакомься, это мой сын Антон.
- Здравствуйте, - сказал подбежавший мальчик лет десяти, похожий на Юрку в детстве.
- Вылитый Юра, - не удержался я.
- Да, - согласилась Катя.
У машины с видом крайней беспомощности стояли две женщины и мужчина. Увидев меня, они обрадовались.
- Это и есть наш мастер, - сказала Катя.
- Значит так, - поспешил охладить их пыл я, - хозяин остаётся со мной, остальные погуляйте пока.
- Надолго? – спросила Катя.
- Не знаю, я пока ничего не видел.
- Тогда мы пойдём в деревню, - весело сказал мужчина и достал из багажника сумку. Из сумки он вынул маленькую голубую книжечку и протянул мне, - возьмите, это подарок.
Я отстранился.
- Все подарки и прочие проявления благодарности – когда починю. Если починю.
- Почините, мы не сомневаемся, - мужчина не обиделся.
- Так что с машиной? – спросил я.
- Вон хозяйка, - улыбнулся мужчина, указав на симпатичную женщину в джинсах и шапочке.
Надо же, миссионерка в джинсах! Или она таксистка?
- Что же вы с миссиями на неисправной машине ездите?
- Машина была исправна, - сказала женщина, - только вчера из сервиса, как раз к поездке готовились.
- Ну, это ещё не говорит об исправности, - сумничал я, - так что у нас в анамнезе?
Я слушал её объяснения, смотрел на неё и думал: что же должно было случиться в жизни этой миловидной женщины, чтобы она ездила по деревням с людьми, распространяющими Евангелие? Или они платят такие хорошие деньги? Нет, она не похожа на наёмницу, профессионал не может быть таким беспомощным. Значит, она с ними. Я смотрел на её красивое улыбчивое лицо, и мне начинало казаться, что я знаком с ней уже давно. Наверное, на почве последних событий и выпитого пива у меня развивается дежа вю.
Симптомы болезни автомобиля, рассказанные хозяйкой, были ясны, как день. Вчера в сервисе чистили карбюратор, и сегодня оставшаяся от чистки соринка попала в жиклёр. Всех дел – вынуть соринку, и свершится чудо, миссионеры поедут дальше сеять разумное, доброе, вечное.
- Значит, вы миссионер? – спросил я, чтобы просто не молчать.
- Каждый верующий – миссионер, - ответила она.
- И сколько за это платят?
- За что?
- За вашу миссионерскую деятельность.
Она рассмеялась.
- А зачем за это платить?
- Как же? А живёте вы на что? Детишек растите?
- Чтобы жить, надо работать.
- А миссия – это вроде хобби?
- Миссия – это любовь. К Богу, к людям.
- Любовь – хорошее дело. Всю жизнь хотел узнать, что же это такое. И к кому ни сунешься – все говорят по-разному. А главное, то, что считаю любовью я, тоже никому не нужно.
- Любовь всегда кому-то нужна.
- Да-да, люди, давайте любить друг друга... любите врагов ваших – это случайно не то, что вы проповедуете?
- И это тоже. Но это не главное. Наша любовь несовершенна. Вы сами в этом убедились, человеческие представления о любви у каждого свои. Но есть любовь Божья. Не мы любим – любят нас. Меня, вас...
- Я это слышал. У меня тётя верующая, периодически приезжает и просвещает.
- Значит, вы всё знаете.
- Конечно. Только от этого не легче.
- А знания сами по себе ничего не дают. Вы ведь сами сказали, ваша тётя не знающая, а верующая. Надо верить.
- Во что?
- В то, что мы созданы не для страданий и временных удовольствий, а для вечной жизни.
- Вечная жизнь? Это наверное хорошо, но, боюсь, утомительно. Я вчера встретил людей, которых не видел пятнадцать лет. С точки зрения вечности это мгновение. Но мы ужаснулись тому, что с нами сделало это мгновение. Что же говорить о чём-то большем, тем более о вечности?
- Вечность – это не больше и не меньше. Это совсем другое. Видите, у всего нашего мира есть Начало, Которое создало его и поддерживает жизнь. Мы зовём Его Богом. Так вот, вечность – это не здесь, в мире, который сам по себе существовать не может, а непосредственно с Ним. Это нельзя сравнить ни с чем, что есть на земле, это можно объять только верой.
- Это что-то вроде нирваны и слияния с Космосом?
- Нет! Нирвана – это уход в небытие, а Бог Сам – бытие и начало всякого бытия. А слияние с Космосом бесполезно, потому что Космос сам – творение, а значит, тоже умрёт.
- То есть ваша вера противоположна этому? Значит, есть где-то реальность, по сравнению с которой наш мир – иллюзия?
- Наш мир придуман для нас нашим Создателем, нашим Отцом.
- Для того, чтобы умереть?
- Мне больше нравится – для того, чтобы научиться жить. А потом прийти к Нему.
- То есть, проходим первый уровень игры и переходим на второй, имея в запасе опыт, оружие и ещё одну жизнь. У меня есть знакомый мальчик, он любит компьютерные игры.
Она рассмеялась.
- Лучше сравнить это с учёбой и воспитанием. Родился маленький несмышлёныш, взялся за руку Отца и пошёл по жизни, испытывая и познавая добро и зло, чтобы потом, в настоящей жизни этот опыт применить. Как человек оканчивает институт, получает диплом и идёт на работу. Но это, конечно, тоже ущербное сравнение.
- Не думаю, чтобы опыт последнего месяца мне где-нибудь пригодился.
- Страдания многому учат человека.
- Страдания ломают и озлобляют людей, делают из них калек или чудовищ.
- Но вы не стали ни чудовищем, ни калекой.
- Так я и не страдал. У меня была спокойная жизнь, которую многие назвали бы счастливой. Кто другой сказал бы: что ещё надо человеку для счастья?
- Но счастья вы не обрели?
- Чем больше я смотрю на мир и людей, тем сильнее убеждаюсь, что оно в принципе невозможно. Люди всю жизнь мечутся и не находят покоя. Видите, галки летят тучей и галдят. Последние птицы осени, сообираются в стаи и улетают туда, где, по их мнению лучше. Потом там надоедает, и возвращаются обратно. Так и мы мечемся в поисках вечного лета посреди осени. Поэт сказал: «на свете счастья нет, а есть покой и воля». Мне кажется, он прав.
- Он прав.
- Тогда к чему все эти разговоры о Любящем Отце и вечности? Самообман? Чтобы не так противно было жить?
- Ваша родственница говорила вам о Христе?
- Да, конечно. Но это и есть самообман. Он пришёл, чтобы спасти нас от страданий, говорит она. Но у самой жизнь – одни страдания. Вечно болеет. Единственный сын катится по наклонной плоскости и, насколько я понимаю, скоро достигнет дна. Выходит, Христос – это обезболивающее, наркотик?
- Христос – это Тот, Кто берёт тебя за руку здесь и ведёт туда, в обитель Отца. Здесь мы окружены смертью, она разрушает мир, наших близких, кого мы любим, потом настигает нас самих. Но она не имеет власти над тем, Кого Христос держит за руку. Он воскрес, и повёл за собой своё стадо. Он не лишает чувствительности ко злу, наоборот, пробуждает её. Часто боль становится сильнее. Но боль необходима человеку. Представьте, что вы не чувствовали бы боли. Тогда вы погибли бы от простой ранки, в которую попала инфекция. Боль подсказывает, что пораненное место нужно беречь и лечить, а без боли и заражение крови будет незаметно. Просто будете слабеть и быстро умрёте в полном недоумении: что же случилось? И если понимать счастье, как отсутствие боли, то его нет вообще. А ведь вы посмотрите, люди так и живут, как обезболенные. Они губят себя, сами того не замечая. Они пьянствуют, прелюбодействуют, пускаются во все тяжкие и стараются во что бы то ни стало заглушить в себе боль, которая сигналит: ты болен, ты умираешь. А потом спрашивают: как же так могло случиться? За что? Не за что, а почему? Потому что живёшь, не оглядываясь и не замечая боли.
- Допустим, я понял, что болит. Что дальше?
- Дальше – Христос. Он не избавляет от боли, он лечит.
- Да, я читал Евангелие: блаженны нищие и плачущие, подставь левую щёку, если ударили по правой, раздай имение, не смотри на женщин... Хорошие рецепты, ничего не скажешь. Нищенствуй и унижайся, тогда станешь здоров. Загони себя в гроб, тогда поймёшь, что жив. Но для чего нужна такая жизнь? Зачем тогда рождаться, если нельзя пользоваться жизнью?
- А разве жизнь состоит в роскоши, мести и разврате?
- Причём здесь это? Я говорю о нормальных удовольствиях. Предлагают же отказаться от них.
- Нет. Здесь речь именно об этом. Перечитайте ещё раз. Христос не говорил, что богатство плохо. А вот развратиться богатством можно. Так же поиски веселья уводят от реальности. И месть отравляет душу, делает её злобной. А отношения между мужчиной и женщиной святы, и к ним нельзя относиться, как к роду развлечений. И хорошо тому человеку, который не знает искушений. Но это не есть лекарство. Это только профилактика, витамины. Лекарство – Он Сам. Его любовь и наша вера. Вы ведь читали о Тайной Вечере. Помните: «примите, это плоть моя, за вас ломимая... это кровь моя, за многих изливаемая во оставление грехов...» «если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни»? Пока не будете жить Им, как говорил Павел – «не я живу, но Христос во мне живёт» - излечение не наступит.
- То есть, опять же, пока не раздам имение и не подставлю щёку...
- Нет. Пока не уверуете в Него. Пока не полюбите Его. Мы об этом уже говорили. Унижения и нищета не лечат.
- Замкнутый круг.
- Вы выйдете из него. Обязательно. Только ищите ответ у Самого Господа. Читайте Слово и молитесь, чтобы оно вошло в вас. А я буду молиться за вас.
Она посмотрела мне в глаза.
- Как вас зовут?
- Аркадий.
- У вас есть Евангелие?
- Есть. Как-то нашёл Библию, которую когда-то тётка подарила отцу с матерью. Прочитал кое-что и снова забросил. Очень хорошо, умно, но всё-таки это не моё.
- Давайте я вам подарю и подпишу, чтобы было точно ваше.
- Я не в том смысле, что не мне принадлежит, а что мне эта информация не показалась нужной для жизни.
- Я поняла, - сказала она, - а дети у вас есть?
- Нет.
- А тот мальчик, о котором вы говорили?
- Это сын моей бывшей жены. Он инвалид с рождения.
Она кивнула, открыла багажник и стала что-то искать в нём. За разговором я не забывал о деле. Я тем временем закрутил последнюю гайку и сказал:
- Готово, можете заводить.
Она отвлеклась от своих дел и подошла ко мне.
- Так быстро?
- Так просто. Заведите, чтобы проверить.
Она завела машину. Двигатель работал ровно на всех оборотах.
- Прекрасно. Сколько я вам должна?
- О чём вы говорите? Никаких денег, только ваша улыбка. Никогда не думал, что верующие христиане могут так улыбаться. Мне казалось, либо должна быть постная физиономия, как у наших бабок, либо наклеенная улыбка американских стадионных проповедников. А вы настоящая.
Она рассмеялась.
- Вот вы даже смеётесь по-человечески.
- Я рада вашим открытиям.
- Вы замужем?
- Нет.
- Значит, у кого-то есть надежда. Хотя может быть, в этом всё дело?
- Вы о чём?
- Ну, о любви. Когда нет мужа, наверное легче любить и всех вообще, и Самого Бога. Вы только не подумайте ничего плохого о моих словах. Просто кто себя отдаёт Богу? Монашки, да вдовы, да одинокие, вроде Катерины.
- Вы ведь знакомы с ней.
- Да. А её Антоша – внук той самой моей тёти Риты.
- Вот оно что! Только вы не думайте, что Господь – удел одних несчастных и отверженных. У нас есть много прекрасных и благословенных семейных пар. Вот Рома и Таня, которые с нами – муж и жена. Они вместе проповедуют Евангелие. С Богом и семья крепче. Лучше сказать, только с Ним семья и становится настоящей. С Ним всё по-другому. «Твёрдого духом хранишь Ты в совершенном мире, ибо на Тебя уповает он». И вам я того же желаю. Ой, подождите!
Она снова метнулась к багажнику и достала оттуда две книжки.
- Это вам и вашему мальчику. Для вас подпишу.
Она достала из кармана ручку, взяла её в левую руку и стала быстро писать в маленькой книжечке. Я заглянул ей через плечо. Красивым ровным почерком она писала: «Аркадию в благодарность за помощь на дороге. Да хранит вас Господь на вашем пути!»
Опять дежа вю? Я совсем недавно видел этот почерк, буквально нынешней ночью. Смятый листочек с двумя неоконченными стихотворениями. Женщина обернулась, и я вплотную увидел её весёлые ярко-голубые глаза.
- Лорик! – вырвалось у меня, даже раньше, чем я вспомнил её. Она удивлённо подняла брови.
- Простите, но вас зовут Лариса?
- Да. Мы где-то встречались?
- Я Волк. Конечно, меня трудно узнать, я здорово изменился. Аркадий. Вспомни.
- Теперь вижу что-то знакомое. Но это было наверняка очень давно.
- В позапрошлой жизни. Двадцать лет назад. Мы вместе учились в институте, играли в теннис, я тебе с учёбой помогал. А ты уже тогда пыталась подвигнуть меня на чтение Библии.
- Аркадий! – она хлопнула себя рукой по щеке в изумлении, - вот уж точно, в позапрошлой жизни.
- Да и я тебя не сразу узнал. Знаешь, начисто лицо забыл. Помню, что рыженькая была. И глаза помню.
Теперь мы оба рассмеялись, уже облегчённо. Узнали!
- Так ты теперь здесь живёшь?
- Это моя родина. Помнишь, ты обещала приехать?
- Забыла! – рассмеялась она.
- Обещания надо выполнять. Ну поехали к дому, он тут, за деревьями, крайний. Правда, там грязновато, но такая машина пройдёт.
Мы поехали к дому.
- Ты давно за рулём?
- Пять лет.
- И машину эту тогда же купила?
- Да, были кое-какие денежки и купила. Сначала думала, научусь ездить, заработаю – куплю новую, а потом как-то к этой приросла. Она у меня хорошая, не подводит. Ну, иногда. Но это и к лучшему. Видишь, иначе с тобой бы не встретились. Господь вовремя посылает неисправности.
- Вот уж точно. Ты помнишь графиню?
- Нет.
- Ну как же, это та девушка, на которую я всё время смотрел. На теннисе.
- А, что-то помню. Она графиня?
- Я так называл её. За глаза. Но это не важно. Однажды она тоже пообещала побывать здесь. Так вот, вчера мой дядя познакомил меня с ней, как со своей женой. Представляешь? И она живёт на даче, в соседней деревне.
- Все обещания сбываются?
- Даже слишком много за последние сутки.
- Ещё одно доказательство того, что случайностей не бывает.
- Да, и с Катериной вы как-то умудрились встретиться. Насколько я знаю, православные с баптистами не дружат.
Она пожала плечами:
- Есть разные баптисты и разные православные. Не в названии дело, а в вере. Нам наша разность не мешает делать общее дело во славу Господа. А то, что мы все разные – Он знает это и с каждым говорит на том языке, который тому понятен.
Мы въехали во двор. Миссионеры сидели на крыльце и слушали, что говорит им мой отец. Мужчина встал и подошёл к нам.
- Уже починили?
- Да, всё в порядке.
- Благослови вас Господь.
- Уже благословил.
- Грузитесь, - сказала Лариса, - надо спешить, а то на поезд опоздаете. Прости, Аркадий, хотела ещё о многом с тобой поговорить, но ребята уезжают сегодня, и мне их надо до Москвы довезти.
- Довезёшь.
- Твоими молитвами.
- Значит, придётся молиться. Ладно, нужен будет любой ремонт – обращайся.
- Лучше приеду просто так.
Мы вышли из машины, чтобы пассажиры смогли сесть на заднее сиденье. Они уже погрузились, а мы всё стояли, смотрели друг другу в глаза и улыбались.
- Я очень рад был тебя увидеть.
- Я тоже рада. Книги-то возьми!
- У меня руки грязные.
- Вот пакет, - она положила книжки в пакет, отдала мне и вдруг легонько дёрнула меня за бороду.
- Побрейся.
- Думаешь, будет лучше?
- Уверена. Ну, до встречи. Храни тебя Господь.
- И тебя.
Уехали. А я остался стоять посреди двора и смотреть им вслед. Подошёл отец.
- Чудики какие-то. И Катя эта с ними. А эта девушка, что за рулём, такое впечатление, что вы были знакомы.
- Были.
-  Неужели тоже бывшая любовь?
- Будешь смеяться, но да.
День клонился к вечеру. Джип у тихоновской калитки уже не стоял, поэтому я пошёл к Грише.
- Я тебя ждал, - сказал он, - пойдём гулять! Такая погода, я целый день об этом мечтал.
- Ну пойдём.
Я одел его, вынес на улицу и посадил в тачку.
- Холодно.
- Так ты двигайся, руками маши, ногами дрыгай.
- Я не могу.
Гриша лукавил, он прекрасно мог махать руками и дрыгать ногами, просто ему было лень. И если б не было лень мне, я мог бы научить его многие вещи делать самостоятельно. Просто надо было приходить каждый день на несколько часов и бороться с Гришкиным упрямством. Я легонько стукнул сапогом по тачке, как шлёпают по попе ребёнка. Гриша рассмеялся, но шевелиться не стал. Значит раньше закончим прогулку.
- Как мама? – спросил я.
- Проблемы, - ответил Гриша, - бизнес не ладится, друг тоже как-то не так себя ведёт. Я уж ей говорю: бросай всё и приезжай сюда. Если бизнес такая тяжёлая вещь, так брось его.
- Не бросит.
- Вот то-то и оно, что не бросит.
- Ты тоже так уж не суди. Ты интернетом пользуешься. А знаешь, сколько денег он стоит? Я столько не зарабатываю, сколько ты тратишь.
- Да Бог с ним, с интернетом. Если бы она была рядом, и ты был рядом, и надобности такой в нём не было бы.
- Может быть, ты и прав.
- Конечно, я прав. Как это сказано в Книге притч: «Лучше блюдо зелени и при нём мир, чем откормленный бык, и при нём вражда.»
- Как ты всё это помнишь?
- Так это же правда. А правду легко запомнить.
- К тебе сегодня миссионеры приходили?
- Да. Мы так хорошо поговорили с ними. Я даже помолился. Впервые в жизни по-настоящему. За тебя молился, за маму.
- Эх, Гриша! Если бы всё было так просто: помолился за маму и папу, и они снова стали жить вместе.
- Есть ли что трудное для Бога? Это тоже написано. Он мир в шесть дней создал, так что ему стоит вас обратно соединить?
- Так ведь не соединяет.
- Потому что вы не хотите. Он всегда делает только то, что мы хотим. Никогда не допускает насилия. И каждому даёт лучшее. Потому мы Его не видим. А Он ждёт, когда мы сами проявим сознание.
- Ты что, тоже решил стать баптистом?
- Да причём здесь это? У меня ведь глаза есть, уши есть, голова есть, и, наверное, неглупая, раз я алгебру понимаю. А Бога тоже можно понять.
- Ты понимаешь Его?
- А ты не понимаешь? Посмотри вокруг. Посмотри. Ты видишь, как тут хорошо, какая красота? Ты живёшь здесь тридцать пять лет и наверное ни разу не восхищался этой красотой. А Он создал её для тебя. Вот этот воздух, это поле, траву, тучи, грязь. Этот закат. Этого Цезаря, который любит тебя просто так, а не потому что ты перед ним какие-то заслуги имеешь.
Мы выехали на середину поля, на самую высокую точку, откуда открывался великолепный вид, когда-то запечатлённый Юрой на холсте, а мной на фотографии. Гриша, позабыв свою беспомощность, размахивал руками, как дирижёр, а я вдруг ощутил себя мальчиком его возраста. Да, именно тогда, почти двадцать пять лет назад, я так же точно вышел в поле и удивился красоте этого мира. Да, ведь я вспоминал об этом нынче ночью. И бежал от этих воспоминаний, бежал со стыдом, как с поля проигранного сражения. А чего мне было стыдиться? Детских очарований и страхов? Но неужели мой теперешний взрослый цинизм лучше их? Что я приобрёл за эти двадцать пять лет? Это не Гриша меня сейчас стыдит, это я сам двенадцатилетний стою перед собой и стыжу себя сам так, что у меня взрослого текут слёзы.
- Всё это нам Господь даёт даром. И об этом Он Сам нам говорит, только надо прислушаться. А мы вместо того, чтобы радоваться, выясняем отношения между собой, будто нам тесно в мире. Посмотри, какое небо большое. Разве может быть тесно под ним? Да, я знаю, что ты сейчас скажешь. Ты такой взрослый и умный, ты скажешь: «Ах, если б в жизни всё было так просто!» А я спрошу у тебя: «А кто сделал сложности, кто их придумал?» А это мы, люди. И я такой же точно. Я тоже сам себе могу сложности придумывать, хоть их у меня и без того достаточно. Я тоже человек, нормальный. Но Кто-то же должен нас от этого всего освободить, раз мы сами не сможем. Кто-то должен привести нас в ту землю, где не будет тесно и холодно, где мы забудем свои распри, где будем любить друг друга и Бога. Ведь не можем же мы жить просто так, без всякой цели. Должна быть эта земля. Аркадий!
Я стоял и смотрел вокруг, на пейзаж, разительно изменившийся со времён моего детства. Земля уже не та, лес не тот, поле не то. Я снова вспомнил свою детскую выдумку: распускающиеся на земле и взлетающие огромные цветы. Наверное тогда, в детстве, такое было возможно. Сейчас же в этом небе только галки кружат. Они и тогда кружили. Нет, небо и тогда, и сейчас, одинаковое. И завтра будет такое же. И мне вдруг страстно захотелось самому превратиться в такой большой цветок, взмахнуть лепестками и улететь в ту неведомую землю, о которой Бог рассказал Гришеньке. Я посмотрел на него, вывернувшего шею, чтобы видеть, почему я не отвечаю на его зов, утёр слёзы, улыбнулся и покатил тачку дальше.