Весельчак, высокий, тонкий, неустойчиво раскачивающийся на своих птичьих ногах, уже встречал меня возле своего дома, похожего на кирпичный сарай. Дом расположен был в довольно приятном месте, у озера. Раньше я уже гулял в этом месте и всегда недоумевал, что это за некудышний сарай тут стоит. Думал еще: для чего стрекодельфы могут использовать такую вроде никчемную постройку? Может, для хранения сломанных астрологических инструментов? Опс! Оказалось, это дом Весельчака.
Я подошел совсем близко, раздумывая: как я там умещусь? Постройка была маленькая. Наверняка, внутри придется иметь дело с расширением пространства.
Весь первый день, проведенным вместе с Весельчаком, я только и думал, что о Даяне.
Вдруг сразу понял, сколько я потерял из-за того, что покинул ее дом.
Конечно, Весельчак, как, впрочем, и все остальные стрекодельфы, был такой замечательный, - но я был слишком поглощен Даяной. Вспоминая ее, словно попадал в заколдованный лес. Пока я жил внутри дерева, конечно, тоже видел ее очень мало, утром и поздно вечером, только когда она возвращалась после своих бесконечных блужданий, - этакий Одиссей в юбке, очень симпатичный. Да и сейчас никто не мог запретить мне встречать ее то там, то сям, якобы случайно… Да и в самом деле случайно. Но этого было мало. И внутри дерева все-таки были преимущества.
Я мог смотреть на нее, пока она спала. Она обладала поразительным свойством – меняться даже во время сна. Я тихонько сидел и смотрел на нее. Тихонечко. Она могла заснуть гибридом русалки и слона (даже в таком вроде нелепом виде ее очарование нисколечки не слабело), а проснуться птицей. Я следил за этими медлительными перетеканиями с любопытством ученого, препарирующего свою модель, и неистовством художника, обожающего свою музу. А также с восторгом сновидца, вдруг обнаружившего в реальности кусок своего самого невероятного сна.
Но теперь пришлось об этом забыть.
Весельчак совсем не оправдывал свое имя. Не знаю, почему его так звали. По характеру он был совсем не веселым, скорей, наоборот. Когда над ним подшучивал Лори, или, скажем, Морро, он совершенно не понимал их шуток, над которыми смеялся даже я. А ведь я, между прочим, отнюдь не разобрался до конца в тонкостях стрекодельфьего юмора.
Чтобы хоть как-то отвлечься от грустных мыслей, я стал, как обычно, приглядываться к стрекодельфу, с которым оказался в одной лодке на эту неделю. В одной лодке – это, конечно же, такое образное выражение. Кирпичный сарай Весельчака отнюдь не походил на лодку. Но вот парадокс – несмотря на внешнюю неприглядность, внутри было очень просторно. Мало того что пространство было раздуто само по себе, так его еще и увеличивали зеркала. О которых поведаю чуть позже. Множество забавных мелочей, детальки в которых разглядеть можно было разве что под лупой. Модели, куклы, манекены. Грузовички, паровозики, искусственные деревья: я увидел там, между прочим, более-менее точную копию Подлинного сада, - а ведь это сад лишь недавно возник, на моих глазах, перед самым нападением ластиков на Офли. Как такое возможно? Как Весельчаку удалось за столь короткое время создать эту точную модель из пенопласта, крашеных кусочков дерева и мелких камешков? Впрочем, опять же, я уже начинал привыкать к тому, что здесь нету ничего невозможного.
Была еще и такая модель – подобие комнаты, очень мрачной, чуть ли не тюремной камеры. Без окон. Там был только стол и стул, серые, крашеные в серый цвет. На столе стояла большая клетка, в ней сидел комар. На стуле же расположился человек-манекен в одежде, очень похожей на военную. И вид у него был угрожающий. Как-то я спросил у Весельчака, что значит эта сценка; очень уж она меня заинтриговала, потому что от нее слишком веяло грустью, она была какой-то чересчур уж не стрекодельфной. Он ответил, впрочем, не углубляясь в подробности:
- Это комар и диктатор. Очень известная история, ты разве не знаешь? Ты ничего об этом не знаешь? Прочитай как-нибудь. Пьеса есть в любой нашей библиотеке.
- Пьеса?
- Комар и диктатор. Она так и называется. Диктатор огромной страны держал у себя в клетке лучшего своего друга – комара. Ну и дальше…
Маленькие привычки, свойственные Весельчаку, я замечал уже мимоходом, по привычке, словно кто-то всерьез закрепил за мной эту обязанность изучать всех стрекодельфов вместе и каждого в отдельности.
Шляпы Весельчак не носил. Его куртка была сшита из разноцветных лоскутков, с пришитыми пижонскими цветами из проволоки (искусственными, разумеется). Единственной обувью, увиденной на нем, оказались стоптанные шлепки. А так он предпочитал ковылять босиком на своих, повторюсь, птичьих ножках.
Его плащ для Зимней Ассамблеи больше походил на неухоженный женский парик, чем на плащ – отовсюду торчали волосы, завитые в локоны. Что же касательно ветролова… Ветролов почти у каждого стрекодельфа – вещь непременно особая, яркая, причудливая. Более яркая, кстати сказать, чем их вилки и ложки, над которыми расплакался бы от зависти любой гениальный сюрреалист. Ветролов Весельчака… Ммм… Он был бесцветный. Только в Стрекодельфии я узнал впервые, что такой цвет на самом деле существует – бесцветный. Ветролов этот был небольшой и кругленький, чем-то похожий на воздушный шар. Я спросил его, о чем он грустит обычно. Ветролов мне ответил, будучи в хорошем настроении, которое я с трудом подловил: дескать грустит он только о тех днях, когда его хозяин Весельчак умел шутить, причем шутил много и охотно. Верилось с трудом. Клеточка ветролова сделана была из сцепившихся, переплетенных древесных корешков.
В шкафу Весельчака я обнаружил разноцветные шарики, которыми можно было жонглировать. Почему-то Весельчак, несмотря на свою впечатляющую худобу, имел слабость ко всеми круглому, гладкому, уютному. Ну а то, что он любил деревья, это я тоже уже понял. В шкафу (вот только почему в шкафу, я не уловил) хранилось дерево с глазом на стволе: круглым, выпуклым, черным, сверкающим золотыми крапинками.
Еще в шкафу Весельчака, на самой верхней полочке, лежали женские колготки (зачем?) и маленький красный камушек. Нечего и говорить, что был он безукоризненно шарообразный.
Талисман я нашел не сразу. Но все же он отыскался под декоративной маленькой печкой. Пока я его вытаскивал, у меня чуть рука не застряла. Трофей, впрочем, стоил трудов: им оказался игрушечный лабиринт в стеклянном кубе, а по ходам лабиринта резво бегал металлический шарик – помню, точно такая игрушка была у меня в детстве.
Ручное животное Весельчака отличалось весьма противным характером. Эта маленькая ящерица по кличке Тома обожала своего хозяина. Она возненавидела меня с первого же взгляда. Она чинила всяческие препятствия в моих почти научных изысканиях, проводимых дома у Весельчака: стоило мне полезть к нему в шкаф или, к примеру, в ящики письменного стола, в поисках чего-нибудь интересного, как она хваталась своими тупыми, но тем не менее, все равно неприятными зубками в мою ногу. Или же с невероятной кенгуриной прыгучестью взлетала и впивалась в спину, повиснув и раскачиваясь из стороны в сторону – такой вот ошалевший, отнюдь не милый и не забавный маятник. Я искал к ней подход, пытался, например, кормить ящерку тем, что она любит, подсмотревши процесс кормления, когда она ела с рук у своего драгоценного хозяина. Ему-то она в прямом смысле лизала руки, независимо от настроения и от погоды.
Но, как я не соблазнял ее прокисшей клубникой и забродившим киселем, она не поддавалась на соблазны и продолжала меня не любить, активно или пассивно, в зависимости от того, насколько сонный либо солнечный выдавался денек. Казалось, ее глаза всегда отражают что-то, очень напоминающее огненные языки.
Что касается рыбы… Которая, как я уже говорил, имелась у каждого уважающего себя стрекодельфа. Так вот, рыба Весельчака была самая большая. Я и не думал, что она окажется такой: размером с хорошенькую ванну и с самым грустным выражением лица из всех.
Весельчак был единственным стрекодельфом, который категорически возражал против войны с ластиками. Он всерьез считал, что с ластиками необходимо вести длительные и по возможности дипломатичные переговоры о будущем мире. Пока я жил с Весельчаком, он прожужжал мне буквально все уши о том, что к ластикам просто нужен особый подход, что необходимы уступки, и так далее, и тому подобное. Дурная привычка, как у других, у него имелась. Причем такая, что я узнал о ней с самого первого дня: Весельчак постоянно, хаотично и где ни попадя создавал и устанавливал нелепые зеркала. Отражающие все, что им вздумается. Например, я подходил к такому зеркалу и видел Даяну. Посылающую мне воздушный поцелуй. Лори, подходя к зеркалу, видел Октября, Октябрь – главаря ластиков, ну и так далее.
Весельчак вообще был помешан на зеркалах. В карманах он вечно носил их маленькие версии, на шее у него висел зеркальный кулон. И сарай, где он жил, отнюдь не случайно оказался с изнанки огромным дворцом с зеркальным потолком, полами и стенами. Такая явная зеркальная чрезмерность поначалу очень сбивала меня с толку. Но где-то день на третий привык. Надо заметить, я довольно быстро привыкал тут, в Стрекодельфии, ко всему необычному. Но все равно, даже несмотря на это, я не сразу привык постоянно видеть на стенах и потолках не только свою размноженную обескураженную копию, но еще и малюсенькие копии ящерицы-вреднюги. Не говоря уж о Весельчаке, который так же постоянно менялся, как и отражался. На шее у ящерицы мерцал ошейник с инкрустацией из битых кусочков зеркала.
Однажды я видел, как в супе, поглощаемом Весельчаком на обед, поблескивали опять же они, зеркальные осколки.
Любимый сон Весельчака не отличался в этом смысле оригинальностью – ему очень часто снилось, как его лицо превращается в зеркало.
Остаются запахи… Не знаю, вроде в этом смысле он был совсем непритязателен. Но я запомнил, что он говорил: «Мне нравится, как пахнет чистая вода…»
Ну и вот, его коробочка для последнего дыхания. Это была собственно не коробочка, а псевдо-чучело, сделанное в виде точной копии рыбы Весельчака – жалкое и в чем-то неприятное зрелище.
Как-то Весельчак допивает свой кофе с пончиком и говорит мне:
- Хочешь, помогу тебе вырастить собственное дерево?
Наверное, он заметил, с каким любопытством я разглядываю его макет (почему-то я сразу поверил, что этот макет – точно дело его рук; было в нем что-то неуловимое, но тем не менее несомненное, что-то производное от личности Весельчака).
- Разве такое возможно? – удивился я.
- Что возможно?
- Ну это… Я думал, выращивать деревья в Подлинном саду умеют только стрекодельфы.
- Для тебя сделаем исключение.
И он улыбнулся во весь рот.
- И что… - я стал его допрашивать, причем весьма скептически, - мое дерево тоже будет настоящим? То есть подлинным? Оно что, будет влиять на судьбы мира?
Мне самому не верилось, что я произнес столь высокопарные и величественные слова. Однако произошла удивительная штука - они прозвучали очень буднично, так, словно я спросил: если посадить яблоню, на ней потом вырастут яблоки?
- А вот это уже будет зависеть только от тебя, - заметил Весельчак. – И вообще, Константин. Если хочешь знать, ты думаешь не о том. Я ведь просто спросил тебя: хочешь вырастить свое дерево? Это же так просто! Хочешь или нет?
- Хотелось бы.
- Ну вот и хорошо. Пошли.
- Прямо сейчас?
- А что? Между прочим, если хочешь знать, я лучше всех умею выращивать деревья в Подлинном саду.
И мы пошли.
Палая листва ласково шуршала под ногами. Подлинный сад совсем недавно был создан; и все же деревья уже осыпались, как осыпаются они обычно осенью
Едва мы оказалась в саду, Весельчак не дал мне как следует оглядеться. Но даже бросив беглый взгляд вокруг, я утвердился в своем впечатлении: деревья, хоть они и выросли, выглядели какими-то слегка незаконченными. Такое впечатление, что стрекодельфы не успели их доделать. Правильно, ведь тогда на Офли напали ластики…
С тех пор, наверно, стрекодельфы сюда не вернулись. И почти все деревья так и стали расти, как получится, - ничто не завершено. Все еще длится.
Между прочим, я заметил, что тут сидит Октябрь. Он расположился у подножия собственного дерева в очень уютной, умиротворяющей позе, и неспешно раскрашивал листик красками, каждый лист – в новый цвет. Цвета не повторялись. Для каждого листа он использовал свой цвет, доставая его из специальной банки отдельной кисточкой.
- Красиво получается… - прошептал я, обращаясь скорее к себе самому, нежели к Весельчаку, меланхолически застывшему со мной рядом. – Только вот листья… они не погибнут от краски? Я хочу сказать… для них это не вредно?
- Вовсе нет, - отозвался Весельчак. – Это же живая краска. Безопасная для листочков. Знаешь, хватит проволочек. Промедлений, короче говоря. Пора за дело. Садись.
Я снова бросил взгляд на Октября – тот сидел с закрытыми глазами, вдохновенный, наполовину отсутствующий и вроде как – абсолютно счастливый.
Потом я сел туда, куда показывал Весельчак. Трава тут была густая, - такая же, как и везде в Подлинном саду, ароматная, невесомая, усыпанная палой листвой.
Я вопросительно поднял глаза на Весельчака. Дескать, что делать-то? Честно сказать, я робел.
- Что смотришь? Вперед. Сосредоточься. Представь свое дерево. Во всех подробностях, как ты его видишь. Глаза лучше закрыть. Но можно держать и открытыми.
И я стал пыжиться изо всех сил, представляя себе дерево, не слишком, впрочем, отчетливо…
Неловкие попытки прервал Весельчак, хлопая меня по плечу:
- Не так! Ты видишь только внешнее. А надо смотреть в глубину. Представляй себе корневую систему, все корни. И соки, которые эти корни тянут из земли, сладкие соки, пронизывающие каждую клетку. И каждый скелет каждого листочка. Кстати, тебе известно вообще, что такое скелет древесного листа?
- Ммм. Ну да, более-менее.
Смешно признаться: я просидел так дня два, или три даже. Дерево выросло. Только вот оно было не совсем такое, как я представлял себе. Я забыл о еде и о сне, как-то само собой, без всякого пафоса.
Даже о своей влюбленности в Даяну забыл.
Для меня действительно самым важным стало – вырастить это дерево.
Оно получалось кривоватое, нелепое, жалкое какое-то. Вот только дупло для сов и летучих мышек получилось именно такое, каким я его и представлял: маленькое, по форме похожее на чей-то печальный рот, с опущенными уголками – словно клоун вдруг загрустил.
Я продолжал растить дерево, представлял каждый лист, а по ночам, во время коротеньких передышек, которые я сам себе устраивал, лежал, растянувшись на траве, и вспоминал, как был скульптором. Именно тогда мне, единственный раз за все время моих юных духовных поисков, что-то удалось. А все потому, что тогда я общался с Челестой, знаменитым скульптором и архитектором. Но дело было даже не в знаменитости Челесты, а в том, что он был настоящим художником, который, к тому же, не носил на себе отвратительную маску гения и небожителя, которому на всех наплевать. Увидев мое тогдашнее старание, граничащее с исступлением и помешательством, он охотно поделился со мной некоторыми секретами мастерства. К примеру, Челеста повторял слова композитора Брамса: «Сочинять не так уж трудно; зачеркивать лишние ноты - вот что труднее всего». Сам Челеста был мастером, делающим в тот период скульптуры из дерева. Отчасти поэтому для него была актуальна фраза о лишних нотах: по его словам, в его искусстве самым трудным было отсекать лишнее. Он работал, как ювелир. Порой я приходил в его мастерскую, смотрел на скульптуру, над которой он трудился в данный момент. Иногда за целый день ничего не менялось: он действительно очень не любил ничего отсекать… И если отсекал, то крошечными в прямом смысле слова кусочками.
Другая довольно простая вещь, которую он мне объяснил: муза, говорил он, это вовсе не ветреная капризная любовница, а надоевшая жена. Нужно отбросить всякий пиетет по отношению к ней. Вдохновения ни в коем случае нельзя ждать. Нельзя также творить лишь тогда, когда ты чувствуешь душевный подъем.
- Сколько часов в день ты лепишь? – спрашивал меня Челеста.
- Ну… час, два. На большее у меня вдохновения не хватает.
- Да ты что? – Челеста усмехнулся. – Так вот, дорогой. Знай, что ты не настоящий художник, если, пока ты работаешь так мало. Восемь часов в сутки – это минимум. И неважно, в каком настроении ты проснулся, неважно, здоров ты, или у тебя насморк, или вообще тебя вдруг разбил паралич. Ты должен продолжать работать, если хоть немного способен шевелить руками.
Так говорил Челеста.
Я его послушал, просто потому, что он мне нравился, можно даже сказать, был для меня тогда примером для подражания. Я стал лепить ежедневно, по десять часов в день, лепил постоянно, даже когда в голове у меня не было ни единой мысли, даже когда чувствовал абсолютное душевное и эмоциональное опустошение и сам себе казался по сложности существом равным одноклеточной амебе. Даже тогда, проснувшись утром, я лепил. Продолжал лепить, и резать, и шлифовать, и так до самого вечера. А на следущий день опять то же самое.
И вот у меня кое-что стало получаться. Меня признали и приняли в мире искусства. Мои скульптуры стали покупать коллекционеры и владельцы галерей. Жаль, что потом я забросил скульптуру.
Короче, вспомнив все это, я старался сочинять свое стрекодельфное дерево предельно спокойно, буднично, сосредоточенно, отбросив всякую взволнованность и чрезмерные желания создать шедевр.
За этим благостным занятием меня застали Аморельц, Даяна и Офли, которые выросли за спиной, словно захворавшие призраки. Говорю «захворавшие», потому что опознал их по чиху. Чихали Аморельц и Офли. Даяна стояла, сцепив на груди ручки и опустив долу свои прекрасные очи.
- Привет, - хмыкнув, сказал Офли. – Здорово у тебя получается. Настоящее дерево Подлинного сада. Как будто ты не человек, а стрекодельф.
Аморельц с Даяной переглянулись.
- Ну ладно – шутки в сторону, - продолжил Офли. – Даяна рассказала нам. Ну, что ты готов пойти в Город ластиков…Чтобы отвлечь их и помочь нам выкрасть пустой эликсир. Мы тут посовещались… В общем, если ты, конечно, не боишься, Константин, мы готовы принять твою помощь. Ну да, ты нас очень выручишь. К тому же, для тебя это практически безопасно. Опять-таки, Город ластиков посмотришь… Тебе, наверное, интересно.
- И когда… планируется операция? – только и вымолвил я.
- Дня через два.
- Не бойся, - ласково добавила Даяна. – Бояться тебе совершенно нечего.
Эти два дня я потратил на прогулки по Зеркальному лабиринту. Мне хотелось подольше бывать в месте, где я присутствовал при нападении ластиков. Чтобы хоть как-то себя психологически подготовить. Это, скажем сразу, мне не удалось.
На стенах появились трещины, которых прежде не было. Я ощупал их пальцами, очень старательно, тщательно, словно что-то искал. Здесь как будто хранилось воспоминание о тяжелой болезни, узком искривлении пространства… Противные ластики. И все-таки, все-таки, я не мог не чувствовать, что в ластиках вообще, и в угрозе, исходящей от них, в частности, было что-то ненастоящее. При всей их омерзительности, это были, возможно, просто-напросто, ложные привидения, с крыльями, сшитыми из старых простыней. Вот так вот. Все равно, конечно, я чуть-чуть боялся. А может, и не чуть-чуть. Неприятно. Ну, во всяком случае, если уж мне придется на веки вечные сгинуть в Городе ластиков, - свое дерево в Подлинном саду я посадил. Хоть что-то от меня останется тут…
Ну да, расхаживая в Зеркальном лабиринте, я подшучивал над собственными страхами. Разглядывал испорченные зеркала, старался успокоиться. Однако глупые мысли продолжали упорно лезть в голову. Что, если ластики, которые, конечно, не могут меня стереть, в отместку и по злобе своей подвергнут меня утонченным психологическим пыткам? А что, если само более-менее длительное нахождение рядом с ластиками окажется для меня таким невыносимым, что это само по себе станет такой пыткой, которую я не выдержу?
Я, честное слово, был отнюдь не уверен в своих силах, и даже теплый шарф, подаренный Даяной, заметившей, как я мучаюсь, не прибавил мне отваги.
Что оставалось делать? Только ждать, пока они придут за мной. Они – это, в смысле, значит, Аморельц и Лори. Офли, вроде как, отстранили от всего этого дела: императрица была очень против, все время повторяла, что Офли и так пострадал. Сам же Офли отнюдь не считал себя пострадавшим. Он вообще вел себя так, словно в его сущности сейчас не осталось и следа тлетворного влияния ластиков. Проще говоря, он лоснился, как новая копеечка.
А что же я? Я проводил кончиками пальцев по каждой трещинке в перекореженном вкривь и вкось Зеркальном лабиринте. Поздним вечером я возвращался домой к Весельчаку, и тамошние зеркала тоже казались мне ужасно враждебными. Честное слово, я не знал, куда себя девать от тревоги. Честное слово, еще чуть-чуть, и я бы взял свои слова о добровольном участии в этой авантюре обратно. Взял бы, если бы не тут же возникающее чувство жгучего стыда. Надо отдать должное Весельчаку – он всеми силами старался меня приободрить. И это при его-то невеселом характере! И при том, что он вообще был категорически против войны, и против вражды стрекодельфов и ластиков…
Шарф, подаренный Даяной, почти не грел, зеленая луна смотрела в окно сарая-дворца, отражаясь раз десять в стенах… Какой уж тут сон.
Утром накануне «операции» пришел Лекарь. А вечером перед этим я так себя накрутил, что даже хлебнул немножко из той бутылки, что купил во время ознакомительной прогулки по городу Усу.
Лекарь заметил, конечно, мою небольшую помятость и вялость, но лишь прищелкнул языком.
- Это обязательно? – только и спросил я.
- Что?
- Ну… мне… в Город ластиков?
- Сходи. Тебе будет интересно. Вообще ластики не так страшны, как тебе кажется. Это всего лишь внешняя угроза, да и то наполовину придуманная. Нежели существующая. Вот так.
- Знаете, Лекарь, я ведь их видел уже, поэтому…
- Да, да, понимаю, что ты сейчас хочешь мне сказать. Представь себе, ластики, они – словно непрорисованная картинка. И они не могут причинить настоящего вреда.
- А как же Офли?
- Офли… Ну да… Чуть-чуть пострадал. Но ведь ты заметил, это ничуть не уменьшило его жизнелюбия. Так ведь?
- Ну… в какой-то мере.
- Вот!
- И все-таки, Лекарь, хочу спросить кое о чем. Я уже понял: то, что делают стрекодельфы, каким-то образом отражается на людях.
- Ну да, - он усмехнулся. – Вообще-то это азбучные вещи. Во вселенной все взаимосвязано…
- Можно не перебивать меня сейчас? – немного обиделся я. – Ну, насчет стрекодельфов хоть чуть-чуть все понятно. Немножко. То есть, стрекодельфы влияют на мечты и фантазии людей. И люди перестали мечтать, потому что победили смерть, проще говоря, потому что им стало слишком хорошо… Ладно, допустим. Допустим, что мне все это не снится, что я этому верю. Ладно, я этому действительно верю. А вот ластики… Лекарь, вы можете мне сказать? Они имеют влияние на людей?
- Я ведь уже сказал, Константин. В мире все влияет на все. Люди влияют на ластиков, и наоборот. Вот, например, ты сейчас их боишься, и это не очень… благоприятно для тебя. Это же так просто, почти теория элементарных частиц. Они питаются твоим страхом, и становятся только крепче. Ты как будто бы их прорисовываешь, сам того не желая, и из-за тебя набросок превращается в законченный рисунок.
- Что вы говорите? – я опять начал злиться. Я не мог, просто не хотел в это верить.
- Вот. А сейчас ты разозлился. Зло тоже для них идет как отличнейший корм. Слушай, Константин, ты ведь умный человек, наверняка перелопатил гору книг по практической психологии. Да и сказки в детстве читал, ведь так? И знаешь, что любое зло питается нашим же собственным страхом? И что любое внешнее зло – не более чем отражение зла внутреннего?
- Ах, так! Ловлю вас на слове. Значит, ластики – это все-таки зло?
Лекарь слегка замялся. Впрочем, ненадолго, потому что тут же продолжил изводить меня своими теориями общих мест:
- Не совсем так. Вообще, нельзя об этом говорить так уж однозначно. Одно могу сказать тебе точно: они питаются твоим страхом и твоей злобой, как свежими пончиками. Они съедят твою тоску, и не подавятся, только облизнутся, и что называется, пальчики оближут. Когда ты с горечью вспоминаешь о друзьях из прошлого, которые бросили тебя, - это тоже происки ластиков. Ластики закусывают твоей грустью, мимолетной и вроде непонятно откуда налетевшей. Твоя беспричинная на первый взгляд бессонница – для них королевское блюдо. Ну а скука – их десерт… И наоборот. То есть такая… как бы сказать… взаимовлияемость. Если где-нибудь на земле человек вдруг ощущает полную никчемность и беспросветность собственной жизни – бывает, что это происки ластиков. Не всегда, конечно, но так бывает. Иногда в этом виноваты ластики. Художник в ярости бросает незаконченный портрет, режет ножом холст. Писатель сжигает единственный вариант рукописи. Режиссер оставляет съемочную группу на съедение волкам и внезапно уезжает в тундру на постоянное место жительства. Христофор Колумб впадает в отчаяние и поворачивает свою флотилию обратно, когда до так и не открытой Америки остается всего ничего. Я хочу сказать, если бы это случилось, Америка так и не была открыта. И если бы так случилось, виноваты, скорей всего, были бы ластики. Вот так вот.
- Понятно… - протянул я. – Прямо средневековые черти какие-то. Губители вдохновенья. И всего творческого, всего бесценного и всего прекрасного на свете. Так что ли, получается?
- Ну вот, ты, Костя, уже импровизируешь. Значит, ты больше не боишься.
- Конечно. Чего ж мне бояться? А если честно, Лекарь, своими разговорами вы меня еще больше накрутили. Вместо того чтобы приободрить. И кстати, вы вот тут все говорите, что ластики оказывают влияние на людей. А ведь, между прочим, ни один человек, кроме меня, ластиков в глаза не видел. Ой, извините… и вы еще. Ну, то, есть, всего два человека. И честно сказать, как раз поэтому я не уверен, что ластики в самом деле существуют. Что они не галлюцинация. Да и стрекодельфы… ммм… то же самое. Слишком уж все это смахивает на Алису в стране чудес, если честно. И, между прочим, Лекарь, если хотите знать, я никогда не любил эту сказку. В ней все чрезмерно. Чересчур уж как-то. По мне, так это сказка для экзальтированных девочек. Я отнюдь не материалист, но иногда мне хочется думать, что вы просто-напросто подсыпали мне там, в своей железнодорожной будке, какой-то психотропный препарат в чай. И все, что со мной случилось с тех пор, как я попал в Стрекодельфию – всего лишь галлюцинация. Пусть очень длинная, растянувшаяся на недели. Но все равно – галлюцинация.
Тут уж Лекарь стал улыбаться во весь рот, не скрывая охватившего его внутреннего веселья.
- Ты и правда способен так думать?
- Знаете, Лекарь, я не хочу больше об этом говорить. Вообще наш разговор меня утомил, если честно. Я бы предпочел сейчас совсем не разговаривать, а лучше подумать о том, что мне предстоит. Лучше бы дали мне хоть какой-нибудь совет о том, что будет в Городе ластиков, о том, как себя вести там, чем городить эти общие фразы о том, что во вселенной все взаимосвязано. И что зло порождает зло.
- Ты не ответил, Константин. Ты и правда думаешь, что Стрекодельфия – всего-навсего галлюцинация?
Я упорно молчал. Наверно, когда я говорил это Лекарю, мной управляла злость. И может, еще желание его хоть как-то зацепить. Что мне не удалось, конечно же.
- Между прочим, как думаешь, чья там была гусеница?
- …?
- Ну, в сказке Кэролла, той, которую ты не любил в детстве?
- Гусеница сидела на бархатно-вельветовой шляпке гриба и курила кальян. Чья гусеница? Как понять? Ничья, наверно…
- Ну же… Ну же, Костя.
- Не понимаю.
- Смотри, я ведь могу в тебе разочароваться. Гусеница какой бабочки? Гусеницы ведь обязательно превращаются в бабочек, так? Гусеницей какой бабочки был тот синий червяк Кэролла, который курил кальян?
- Ну, думаю, если уж гусеница употребляла кальян, да еще, возможно, и откусывала от того психоделического грибочка, из нее вряд ли получится полноценная бабочка. То есть здоровый, перспективный гражданин насекомьего общества…
- Шутишь. Это неплохо. Что же касательно гусеницы… Бабочка из нее, думаю, вышла преотличнейшая, с яркими синими крыльями. Бабочка-всезнайка, так и вижу ее – она летает на дальние расстояния, бегло говорит по хинди, изучает древнюю китайскую экономику и снимает кинофильмы, ежегодно попадающие в конкурсную программу Каннского кинофестиваля. Мм… Что-то я отвлекся. Собственно, я только хотел сказать о перетеканиях. О превращениях. О неизбежных и неотвратимых преобразованиях. Что происходит, когда человек видит сны, Константин? Я не жду ответа. Это вопрос риторический. Когда человек спит, его душа свободно путешествует во вселенной. Поэтому, что происходит во сне, это и есть реальность, только протекающая иногда в других местах, в другом времени, где-то и с кем-то, и это не очень понятно сновидцу. Пространство вариантов. Свободное путешествие души, ее парение в бесконечности мира.
- Ну да, ну да. Конечно.
- Ты совершенно зря иронизируешь, Константин. Сон свободно плывет в реальность, мягко впадает в него, точно так же, как река в море. Реальность становится сном, а сон реальностью с той же неотвратимостью…
- С какой гусеница становится бабочкой?
- Вот. Галлюцинация превращается в сон, сон запускает свои цепкие пальцы в твою жизнь, а твоя жизнь бледнеет и тает, как акварельный рисунок, кем-то забытый на скамейке, под дождем. Ты сам во всем этом еще неоднократно
убедишься. Увидишь, все именно так и происходит. Ну ладно. Хватит об этом. Обо всем… Вижу, что наш разговор тебя только раздражает.
Я вдруг подумал: и как только я мог сказать такое… Что Стрекодельфия – всего лишь галлюцинация. В эту секунду я почувствовал: для меня сейчас нет ничего реальней. И увечье, нанесенное Офли ластиками, конечно же, тоже реально. И рука его по настоящему стала грязно-серой. И я по-настоящему, реально должен как-то помочь навредить ластикам… Настроение мое изменилось. Мне действительно не хотелось больше разговаривать, но только потому, что я уже наговорил глупостей.
- А я, между прочим, тебе кое-что принес, - добавил Лекарь.
И жестом фокусника вытащил из кармана маленькую фигурку, похожую на куклу. Он сунул ее мне под нос так быстро и бесцеремонно, что, стоило ему разжать пальцы и фигурка стала падать, я едва успел подставить ладонь. И поймал ее.
Это была она. Даяна. Точная копия. Кукла, сделанная с нее, с ее наиболее часто появляющегося, насквозь человеческого облика. Ее улыбающиеся глаза, рука, поднесенная к губам, указательный палец, прижатый к ним, знак молчания, знак секрета. Она словно безмолвно говорила мне о какой-то нашей общей крошечной тайне. Как жалко, что я об этой тайне забыл!
Точная копия ее любимого черного берета. Клетчатое пальто в красно-черную клетку. Где-то я уже видел, и совсем недавно, это сочетание. Где же… Где же… Не могу вспомнить. Каждая пуговица выглядит до блеска отполированной. Из карманчика пальто торчит картонная модель башенки, где у них обычно, по словам Лекаря, проводились Зимние ассамблеи.
Я смотрел на нее, на этот маленький двойник Даяны, глазел как зачарованный. Окружающий мир, был ли он явью, сном или галлюцинацией, на секунду исчез. Потом я услышал голос Лекаря:
- Это тебе сувенирчик. Перед путешествием в страшный-престрашный, ужасный-преужасный Город ластиков. Вот, не думай, что я только еще больше запутываю тебя, вместо того чтобы просто приободрить.
А потом я услышал и другие голоса:
- Похоже. Смотри, Даяна, это же вылитая ты!
- Подумать только!
- Ну надо же, и где он только ее взял?
- Ладно, прячь ее в карман. Нам пора…
Я оглянулся. Конечно, они стояли за спиной, эти трое, настоящее воплощение беспримерного геройства, безрассудства и отваги: Даяна, Октябрь и Аморельц. Пиратка, Мечтатель и Сорви-голова. Что ни говори, я по-прежнему считал эту их затею с подбрасыванием меня ластикам авантюрной, притом довольно опасной.
Счастье еще будет, если им удастся все же выкрасть этот самый пустой эликсир, без которого, вроде, ластики будут как без рук. Практически обезврежены.
У ног их лежали носилки. Причем я, конечно, только для удобства называю это устройство носилками. На вид у них ничего было общего с болезнью и с медициной вообще. Скорей уж, они напоминали своим видом роскошный паланкин, предназначенный для важной особы императорских кровей.
- Ложись, - заявил мне Аморельц. – Надеюсь, тебе будет удобно, дорогуша.
- Может, мне лучше будет идти рядом? – спросил я. – Во всяком случае, до тех пор, пока мы не подойдем к Городу ластиков поближе? Я хочу сказать, сейчас-то я могу вполне идти своими ногами.
- Я просто подумал, - сказал Аморельц, - что тебе лучше привыкать к роли больного… или умирающего…
- Ну уж, ты хватил лишку, - перебил его Октябрь. – Почему это он должен изображать умирающего? Все равно ластики, когда найдут его, минут через пять поймут, что он абсолютно здоров.
- Не волнуйся, - шепнула мне на ухо Даяна.
В итоге Октябрь с Аморельцем подняли и понесли пустой паланкин и двинулись вперед по тропке, а мы с Даяной пошли за ними.
Лекарь только махнул мне на прощанье рукой.
Мы шли так довольно долго, день был очень пасмурный, погода, как назло, почти не менялась, и ничто не мешало мне купаться в собственной тревожности, словно в грязном бассейне. Миновали несколько лабиринтов, длинный мост. Самую высокую лестницу. Танцующую лестницу. Лестницу, плывущую по реке. Руины здания, похожие очертаниями на стоптанный башмак. Смутное дерево, растущее вверх корнями. Сад орхидей и терракоттовых ирисов.
Наконец достигли места, где я прежде не бывал.
Уровень моей тревожности как-то сам собой повысился еще больше, и это невзирая на то, что Даяна осторожно взялась за мою руку. Видимо, чтобы меня приободрить. Аморельц и Октябрь остановились.
- Мы уже пришли?
- Сам посмотри.
Сначала я почти ничего не видел. И не потому, что впереди, за лесом, клубился туман, который, кстати, скоро рассеялся. Мешали древесные ветви, которые тут выглядели переплетенными особенно тесно, как будто их путали и цепляли друг за друга чьи-то злокозненные пальцы.
Потом возник обрыв, а внизу, в ущелье, сам город – серый, ощетинившийся шпилями, растопырившийся черепичными языками крыш. Дразнящий язвами открытых канализационных люков. Я думал сначала, он серый только издалека, - просто потому, что надо же быть справедливым: многие города кажутся издалека серыми. Но он оказался таким и изнутри тоже. Об этом чуть позже.
- Нужно спуститься в ущелье… - растерянно пробормотал я.
- Ну да, - откликнулся Аморельц. – И мы оставим тебя возле городской стены. А сами спрячемся за деревьями. И будем наблюдать. Они унесут тебя в город. Вот тогда мы и…
Он плотоядно ухмыльнулся.
- Мы будем рядом, - сказала Даяна. – Станем незримыми, и всегда будем находиться рядом с тобой. Пожалуйста, не забывай об этом. Если что-то пойдет не так… Уж поверь, мы вмешаемся, даже если ластики будут нас стирать, мы не позволим причинить тебе вред. Но поверь и запомни: ластики не смогут причинить тебе ничего плохого, потому что ты ведь человек.
Она смотрела на меня, воинственно раздувая ноздри, грозная и серьезная, словно агент безопасности, какими я их представлял себе в детстве, или вагнеровская валькирия.
Мне ничего не оставалось, кроме как улечься в носилки-паланкин. Внутри вроде пахло какими-то сладкими пряностями.
Они понесли паланкин, слегка раскачивая его на ходу.
Становилось совсем холодно, и на коже у меня выступили мурашки.
Все ближе и ближе к Городу Ластиков, к городской стене.
- Наверно, лучше здесь, возле этого куста…
Они опустили меня на землю, на камни, подле куста с угрожающе торчащими сухими ветками-пальцами. Удалились с тихим шуршанием, похожим на змеиные шаги, на скромный танец выползания из старой кожуры. Они бросили меня, отдали в полную власть злодейки-судьбы, мои отважные следопыты.
Я лежал на спине. Сначала просто уставился в небо, словно способен был обнаружить там источник бесконечной смелости, и прислушивался.
Потом они подошли.
Ластики приблизились ко мне совершенно беззвучно, и все-таки я их услышал.
Крепко зажмурился.
- Это он?
Оказывается, они умели говорить. Я не осознавал, на каком именно языке они говорили, только вот знал одно: я понимаю каждое слово.
Они подняли меня и понесли.
Не сразу, но я набрался внутреннего мужества, приподнялся в этом дурацком паланкине, сел. И только тогда открыл глаза.
Они выглядели иначе, чем во время нападения на Офли в Зеркальном лабиринте.
Они больше не были похожи на бесформенные летающие комки грязи. Длинные одежды, похожие на пальто с большими воротниками, цилиндры, надвинутые на сами глаза. И глаза – щели. Безносые, безротые, ластики при этом как-то умудрялись говорить!
- Это он. Это дейстительно он?
Так они тихонько переговаривались, и голоса их звучали глухо.
У каждого из нас есть место, где нам хорошо. Если не в реальности, то хоть в мечтах. Так вот, представьте себе такое место, а потом – его полную противоположность. Если только такое вообще можно вообразить.
И если я назову увиденный мной Город ластиков царством уныния – это будет сказано слишком мягко. Здесь цветовая палитра Стрекодельфии неведомым образом уменьшилась до двух цветов. Черный и серый. Всё.
Роскошь оставаться черными позволяли себе только тени, их было не так и много здесь. Все остальные здания и предметы в городе, как одушевленные, так и не очень, все до единого были затянуты пленкой серого однообразия. Светло-серый, темно-серый, цвет мышиной шкурки, слоновьих боков, нагретой на солнце книжной пыли и остывшей золы. Если честно, я всегда думал, что мне нравится серый цвет, такой изысканный, благородный, аристократичный. Такой особенный. Цвет сумерек, а ведь именно сумерки Леонардо да Винчи, между прочим, считал самым драгоценным временем дня: якобы, именно в это время вещи открывают свои тайны, превращаясь в нечто еще более таинственное, и свет становится рассеянным и мягким.
Но оказалось, я любил серый цвет лишь до тех пор, пока не попал в Город ластиков. Здешний серый цвет не вызывал в восприятии и в душе ничего, кроме застарелой, как ноющая рана, печали.
В Стрекодельфии росло множество деревьев. Да и все здания, о чем я уже упоминал, были настолько фантасмагоричны, что не могли, казалось, присниться даже самому безнадежному фантазеру. Один лабиринт ничем не походил на другой, любая библиотека отличалась от сестры-соседки примерно так же, как цапля отличается от шмеля, домики и лестницы дразнили взгляд своей несхожестью – настоящее буйство разгулявшегося воображения, - где нет не границ, не пределов.
А здесь, в Городе ластиков, как нарочно, все дома были похожи друг на друга словно близнецы-братья, и даже просто смотреть на это сходство было утомительно. Не говоря уж о том, чтобы представить себе хоть на минуту, что придется жить в одном из таких домов.
Разнообразие вносили только постройки, которые напоминали механизмы разобранных часов, только, конечно, громадных. Сплошные винтики, шестеренки и гайки, детальки самых несхожих геометрических форм, влюбленно
вцепившиеся одна в другую, слишпиеся, прикрепленные. Я подумал: для чего такие механизмы могут быть предназначены?
Позже я узнал, зачем это. Эти машины перемалывали фантазии. Любая фантазия любого даже самого зачахнувшего стрекодельфа для таких механизмов – просто находка. Добыча.
Ластики перемалывают эти фантазии в своих громоздких грохочущих недрах, превращая в порошок – из этого серого порошка делаются потом на конвейере довольно крепкие подошвы для ботинок (не стоит и говорить, какого они цвета – и так понятно, что серого). Потом ластики с напыщенным видом расхаживают по своему городу именно в этих ботинках – получается, что они топчут своими ногами мечты стрекодельфов (а заодно, как сказал бы Лекарь, мечты людей; я, впрочем, не стал бы заходить в своих предположениях так далеко). Между прочим, о том, что делают эти зубчатые механизмы, я узнал позже от Аморельца.
Это Аморельц мне потом рассказал. Уж они-то, стрекодельфы, превращаясь в невидимок, излазили Город ластиков вдоль и поперек. Беда в том, что находиться в невидимом состоянии для стрекодельфов очень вредно. Если стрекодельф долго пребывает, скажем там, в положении невидимости, он костенеет. Не буду долго распространяться на эту тему. Проще говоря, они становятся тупыми, как пробки. Отупевший полупарализованный стрекодельф – это, доложу я вам, то еще зрелище.
Но сейчас… Сейчас я не знал, для чего эти зубчики и шестеренки. Сейчас…
Ластики несли меня по улицам, чья безукоризненная прямота без единой неправильной линии наводила жуткую тоску. Они несли меня на центральную площадь, я понял это прежде, чем все произошло. Скучные ботинки ластиков монотонно, как вечный дождь (если бы дождь, длящийся вечно, существовал в природе) стучали по булыжнику мостовой. Они несли, я смотрел по сторонам. Серые ластики в серых пальто за столиками на террасах немногочисленных безнадежных кафе намазывали серое масло на серые ломти хлеба. Замечая нашу процессию (а именно нескольких ластиков, несущих паланкин с моей скромной, но явно очень эксцентричной в этих местах особой), эти серые едоки серого хлеба поворачивали головы и провожали нас глазами.
Остановились на площади. В центре, на небольшом возвышении, очень простом, построенном из больших валунов и камней помельче, закреплено было подобие клетки. Приглядевшись, однако, я сделал иной вывод: это вовсе не клетка, а трон.
Ни с ластиками, ни со стрекодельфами ничего нельзя сказать наверняка. Клетка здесь оказывается троном, трон – коробкой для штамповки искусственных крыльев, ширококрылая коробка – шкафчиком для обуви, а шкафчик для обуви – велосипедом для полетов в небе.
На троне сидел еще один ластик, такой же серый, в точно таком же сером пальто и цилиндре, как остальные, с такими же бесцветными перчатками на руках. Наверно, это был их главный. Я только успел подумать, лихорадочно, поспешно: ну вот, сейчас меня будут мучить. Допрашивать. Возможно, пытать…
Я почувствовал, как носилки опустились на камни. Я смог подняться и выйти. Остальные ластики неподвижно стояли вокруг. Какие мучения мне теперь предстоят?
Вместо этого я услышал музыку.
Она была так прекрасна, так нежна, так поразительна и настолько не вязалась с этим местом, что на секунду я подумал, что умер или по крайней мере, сошел с ума.
Источник этой музыки был нигде и всюду. Я искал его. Казалось, он был во мне. А через минуту казалось уже, что он где-то очень далеко, за пределами того, что возможно увидеть.
Музыка будила то, что, как я полагал, было запрятано внутри навсегда. Я слушал эту музыку в Городе ластиков, и мне хотелось и плакать, и смеяться, и все это одновременно.
Музыка… Она призывала к танцу, она требовала смелости, она упрекала, она напоминала о каждой упущенной минуте прошлого, она кричала о нераспознанной любви.
Во мне что-то переменилось, особенно по отношению к ластикам. Уже потом, вспоминая об этих минутах (или часах? кто знает, сколько времени я провел в таком состоянии), осознавая, что был зачарован музыкой ластиков точно так же, как Одиссей был зачарован пением сирен, я понял свою ошибку. Я понял, что был обманут, обманут. Но это уже потом, после.
А тогда я только слушал, растворялся в чуде. Мой слух лишь через какое-то время стал выделять в этом чуде отдельные звуки, похожие на звуки музыкальных инструментов, какие мне доводилось слышать в прошлой «нормальной» жизни. Звуки были похожи на бубенцы и флейты. И барабаны, ну конечно, барабаны.
Конечно, пытаться описать музыку – дело невозможное. И неблагодарное. Но я пытаюсь описать не саму музыку, услышанную мной тогда на центральной площади в Городе ластиков – я пытаюсь хоть частично объяснить, почему случилось то, что произошло потом.
Раздавленный, распластанный этой музыкой, с лицом, мокрым от слез, я стоял посреди площади и только шарил вокруг глазами, разыскивая след или хоть подобие бубенчиков, колокольцев, чего-то другого, что объясняло все это возникшее из ничего великолепие. Существа, сотворившие такую музыку (а были это явно они, я в этом почему-то ничуть не сомневался, поскольку звучала она именно здесь, в их Городе) – просто не могут быть плохими. Не могут быть злыми.
Пока я находился под властью музыки, отношение к ластикам изменилось полностью. Да, это они испортили руку Офли, да, это они всячески вредили стрекодельфам, но теперь мне казалось, что вредили они не потому, что были плохими или злыми. Существа, находящиеся на границе добра и зла, познавшие что-то такое, что и не снилось даже самому особенному и невероятному из стрекодельфов – вот кто такие были ластики. И эту истину мне открыла их музыка.
Я проникся к ним чувством глубокого и безграничного почтения, мне хотелось только одного: чтобы эта музыка вечно изливала на меня свои чарующие волны, свои прохладные потоки.
Ластики внешне совсем не изменились, оставались прежними, только вот я уже не мог считать их отвратительными.
И дальше произошло следущее: главный среди ластиков, восседающий тут на своем возвышении-троне, стал говорить со мной беззвучно, мысленно, без помощи слов. Да-да, звучит неправдоподобно, но именно так все и было. Так и происходило. Мы с ним общались, мы разговаривали без слов. Он говорил мне что-то очень спокойное, личное, что-то такое очень долгожданное. Можно так определить: это я не чаял уже услышать. Младенец, спящий в материнской утробе, сутками напролет слушает музыку мироздания.
Я узнал его. Именно его я видел на той фотографии в доме Аморельца. Да, передо мной совершенно точно был он, главарь ластиков. Он выглядел немного иначе, теперь у него был не только рот, но еще и прорезались глаза. Я вспоминал: там, на картине, он нависал над императрицей словно темная туча, и тогда он казался похожим на порождение дурного сна.
Сейчас все было иначе. Да, серое существо оставалось серым существом, но я больше не чувствовал к нему отвращения и ненависти. Он понимал меня, а я – его. Ему очень нужно было знать местоположение нескольких домов стрекодельфов. И где находится здание для проведения Зимних Ассамблей. Ну, этого я не знал. А насчет домов стрекодельфов… Почему не сказать, раз он так просит? Ведь ему это интересно. Он просто испытывает самое обыкновенное любопытство.
И я стал говорить. Я говорил без слов, мыслями, я сказал ему, что дом Даяны находится внутри дупла великаньего дерева, а жилище Аморельца чаще всего становится на ночлег вблизи Синих гор. Дом же Офли не имеет постоянного места жительства в принципе, он непоседа и все время перемещается, даже во сне. И предпочтений у дома Офли никаких нет. Он может ненадолго остановитья возле какой-нибудь замерзшей в разгаре лета реки, чтобы понаблюдать за тем, как катается на коньках Даяна, предаваясь этому занятию с самозабвением титулованной фигуристки-чемпионки. А может – возле императорского дворца. Но чаще, все равно, он кочует поблизости от самых лучших библиотек, поскольку его хозяин Офли очень любит библиотеки.
Я говорил все это главарю ластиков, он же слушал очень внимательно и благодушно.
Мы с ним общались примерно на той волне, на которой общаются два старинных приятеля, встретившиеся после долгой разлуки. И один с радостью рассказывает второму свои новости, смакуя каждую подробность. Он же слушал и слушал, и остальные ластики тоже, слегка склонив свои серые головы в серых цилиндрах, вроде как почтительно, и одновременно – как-то проникновенно, трепетно, благоговейно.
Потом все закончилось.
Постепенно, медленно, но неотвратимо музыка стихла.
Сразу стало как-то очень грустно и пусто.
Невыносимо.
Меня вдруг покинули все силы, глаза слипались так, как слипаются они обычно у человека, который не спал несколько суток. Мне захотелось присесть, и я не придумал ничего лучше, как отступить на пару шагов назад и опуститься на тот самый дурацкий паланкин.
…Ластики вынесли меня за городские стены, точно так же, как и внесли, на носилках. Оставили под облезлым кустом. И безмолвно удалились. Я успел еще подумать: меня таскают туда-сюда, как больного, как безвольный предмет, хотя я-то вполне могу передвигаться сам, своими ногами.
Теперь я осознавал только одно: я подвел стрекодельфов. Сам того не желая, открыл для ластиков все секреты, какие только возможно. Разумеется, я рассказал лишь о том, что сам успел увидеть в Стрекодельфии. Увидел, разумеется, не так уж и много. Но все равно, конечно, ластикам не стоило сообщать, где именно находятся дома Даяны и Весельчака, и где точно расположена Оранжевая библиотека. А я сообщил. Этим выродкам, этим комьям грязи. Под воздействием их поразительной, чарующей музыки… Конечно, это никак меня не оправдывает. Колокольчики, бубенцы, тягучие звуки каких-то неведомых, невероятных струнных инструментов, и барабаны, барабаны… Я должен был молчать, но не смог. И поведал этим серым, похожим на оконную замазку существам все, что знал об Офли, и об Аморельце. Я говорил им даже о Даяне, причем они понимали меня без слов, потому что совершенно спокойно, без всякого труда прочитали каждую мою мысль, каждую тень каждой мысли, каждую сердцевину и половинку.
Тени, колеблемые дождем. Звуки, чужие страны. Я лежал на носилках. Опять лежал там, словно тряпичная марионетка. В царском паланкине. Как я только теперь буду смотреть в глаза стрекодельфам? Как смогу сказать, что все разболтал их злейшим врагам, пусть даже разболтал против своей воли, не проронив ни слова?
Я закрыл глаза, погружаясь в прохладное ничто…