Сказание о Петре и Февронии. часть 1. Феврония

 
               

                П о в е с т ь    в  двух частях

                Ч а с т ь      1.   ФЕВРОНИЯ
     - Ау! – звонко кричали по кустам девчонки.
   Радостной летней порой землянику лесную собирали. Самая догадливая из них от опушки лесной не отошла, а ползала тут же по солнечному взгорку: и землица тёплая, и ягодка сладкая. Протянула руку за красной ягодкой, - вдруг мелькнула треугольная головка, зло блеснули змеиные глаза. Толстая, пёстрая гадюка шипанула так, что дёвчонка, ойкнув, шлёпнулась на спину и туесок с ягодами опрокинула. Змея, красиво извиваясь разрисованным телом, неторопливо уползла. Девчонка не шевелилась, пока кончик хвоста не скрылся в траве.
     -  Ты прости меня, госпожа змея, - испуганно зашептала она. – Не знала, не ведала, что ты здесь живёшь. Не трону твои ягоды, сей же час уйду.
   Кое-как собрав рассыпанное, она бросилась прочь. А в голове тревожно свербило: к чему бы это – повстречать змею? К добру иль к худу? Если солнце справа – к добру, если слева –к худу; а если в затылок? Осторожно ступала ногами в разношенных лаптях, от каждого  треска сучка вздрагивала. Тут вспорхнула с розового цветка дрёмы болотной огромная бабочка несказанной красы – жёлтая, в чёрных разводах, и заплясала у неё над головой. Ахнув, девчонка остановилась: сроду не видала  такой красавицы. К чему бы такое диво?  Мураши если в доме – к счастью, муха в еде – к подарку, сверчок за печкой – к прибыли; это она знала твёрдо, но приметы всё домашние, а тут змея громадная да бабочка невиданная, твари лесные.
     - Чудо ты чудное, диво ты дивное! – любуясь бабочкой, всплеснула руками от полноты души.
     Крылатое чудо, трепыхаясь в воздухе, поплыло прочь, а она, не разбирая дороги, устремилась по кочкам за ним, наблюдая, на какой цветок сядет, чтобы вернее судить о предвещаемом. Не слышны стали голоса подружек, и от ягод удалилась.
     Тут шум, стук, конский топ и людская молвь. Откуда ни возьмись, скачут через поляну удалые всадники. Не успела она в кустах спрятаться, встал перед нею белый конь, из ноздрей дым, из ушей пламя. Глянула и обмерла: сидит на нём  молодец , да такой красы, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Брови у него соболиные, очи соколиные, сам – орёл. А одет молодец в заморское платье, которому  и цены нет; сапожок алый сафьяновый, каблуком зелёным подбитый, в золотое стремя упирается.
     - Это, што ль, Вошиная плешь? – спрашивает.
   Растерявшая слова девчонка не сразу с духом собралась ответить.
     - Это Куманихин пятачок, - говорит.  – А Вошиная плешь далее, за Горбушиной засекою.
     Ещё один всадник приблизился, на гнедом коне; не такой приглядный: нос уточкой и губы толстые.
     - Эко дитятко, - улыбнулся красавец-молодец, разглядывая девчонку.
   Стоит она перед н им в холщовой рубахе, наизнанку вывернутой, чтобы Леший не сбил с пути; голова выгоревшим платком замотана, а из-под платка глазёнки так и сверкают,  щёки горячим румянцем пышут.
     - Дай ягодок-то, милая, - вдруг попросил молодец, нагибаясь.
   Протянула берестяной туесок. Взял, зачерпнул горстью спелую землянику, бросил в рот.
   - Вкусно. Ем, будто твои губки целую.
   - Ещё чего? Нельзя! – всполошилась девчонка. – Замуж возьми, тогда и целуй.
   Тот, что с носом уточкой, хохотнул:
   - Тебя, лапотницу? Да знаешь ли ты, с кем разговариваешь? Квакушка болотная, перед тобой князь.
   Девчонка совсем оробела; приняла назад свой туесок, прижала к животу, смотрит на всадников исподлобья. Князь досадливо отмахнулся от чванливых слов  сопутника:
   - Никшни! А тебе, девонька, рано помышлять о замужестве. Подрасти годика три, поспей, как твоя земляника.
   Внимала жадно, глядела неотрывно; осведомилась радостно:
   - Ждать, говоришь?
   - Жди! – засмеялся.
   Тронул коня и помчался, не разбирая дороги. Всадники с гиканьем да присвистом двинулись следом: охота княжеская; видно, большого зверя  поднять хотят наезжане.
   Немногое время ещё слышался вдали  шум, и вот  всё стихло: опять дрёма колышет розовыми головками, вьются мотыльки, благодать, теплынь, тишина. Всё  по-прежнему, а девчонка уже не та, вокруг глядит и себя не узнаёт. Побрела отыскивать подружек. Те слыхом ничего не слыхали. На ягоды напали, ползают на карачках по траве, спешат. Она и рассказывать ничего не стала, сама заторопилась собирать землянику: туесок-то пуст.
   Как ни старалась, подружек не догнала. Ушли они домой, пока она местечко нетронутое обирала. Как ушли, она и торопиться перестала. Так вот к чему  бабочка расписная порхала, вот что предвещало змеиное шипенье. Князь, сказал толстогубый. Сроду не видывала такого красавца. Села под деревом, призадумалась. Рыжая белочка над головой запрыгала. Может, и не белочка вовсе, а русалка древесная. Травы волной заколыхались. То Леший в полдень спит и носом ветерок разгоняет. Вдали, над  поляной, что видна сквозь деревья, в знойных струях пролетела поляница, - тоненькая такая дева, прозрачная; в сон людей клонит хитрющая,, чтобы потом от сладкой истомы все косточки ломило и мурашки по телу бегали. Не хотела девчонка спать. Встала, подняла огрузневший туесок. Было, не было? Мчались по лесной тропе горячие кони, гикали всадники… Или ей привиделось?
   Побрела к тому месту, где дивного князя повстречала. Качались розовые хохолки цветов, - только не было нигде ни коней, и всадников.. Видать, привиделось: поляница сонное марево напустила.

     Матушка  попеняла за долгое отсутствие: надо козу доить, надо младших сестриц в речке искупать, надо просо для завтрашней каши истолочь, да мало ли что ещё, а девчонка в лесу прохлаждается; слава Богу, тяти до мА нет, а то бы досталось ленивице.
   Ни слова не промолвив, она до темноты копошилась по дому, пока всего не переделала. А как стемнилось, пришла соседка за угольком и рассказала, что нынче проезжала мимо их села пышная охота, ехал князь Пётр, брат муромского государя князя Павла; сама не видела, а люди бают.
   - Я видела, - подала голос з угла девчонка. – Не сойти с этого места. Он дорогу спрашивал, мою землянику ел и обещал через три года приехать меня сватать.
   Соседка вытаращила глаза. Матушка всплеснула руками:
   - Перегрела на солнце головушку, доча. – И умоляюще обратилась к соседке. -  Ты хоть никому не говори, Фефёла, что моя Хавронья сболтнула нелепицу.
   Соседка, посмеиваясь, обещала молчать. Жили они на краю села, лес подступал к самой усадьбе: из соседей одна Фефёла. Да всё равно, если что не так, сразу заметят и осудят: добрая слава за печкой сидит, а дурная по свету с трещёткой бежит.
     Семья была немалая, семь ртов. Отец со старшим сыном, оба древолазцы-бортники, уйдут из дому на неелю, а тут четверо малолеток хнычут, матушка же здоровья некрепкого, из себя хлипкая, не знает, за что хвататься.  Ладно, Феврония стала подрастать, по дому помощница. Сердился тятя, когда три дочки народились, нахлебницы бесполезные, а он на корову мечтал скопить.
   Суров и нелюдим был тятенька. Построил дом на отшибе, дружбы ни с кем не вёл. Слыл он удачливым охотником и бортником; поговаривали, что в молодости  ушкуйничал, грабил купцов с ватагою, разорял булгарские селения, - потому и дом поставил настоящий, не землянку, и жениться смог. Правда, жена ему попалась квёлая, только шестерых сумела родить, да к тому же половина девки. Те, пока  были малы, шныряли  мышками мимо грозного родителя, прятались по углам,а как подросли, без работы не смели ни на миг оставаться, корпели. Пыхтели, горбились, не то живо схлопочешь затрещину. Сыновьям тоже доставалось. Старшего, первенца своего, ещё мальчонкой он увёл в лес, и больше его не видели. Бабки по завалинкам шептались, будто подарил он сына Кривейте – своему лесному богу, и хотя матушка, обливаясь слезами, уверяла, что сыночка лютый зверь задрал, ей не верили. Второй сын, едва стали усы пробиваться, сделался  отцу помощником, по деревьям лазил, бортничал, а зимой на охоту ходил. Та же участь ждала третьего, а он, как нарочно, уродился хлипким и пугливым, с глазками-пуговицами. Матушка заранее переживала за третьяка, коему тоже  предстояло стать древолазцем и охотником, однако поперёк мужу слова  молвить не смела. Родитель хотел достатка в доме и бился за него, не жалея себя. Но достатка не было, и семья не голодала лишь благодаря огороду, да козе, да грибам и ягодам лесным.
   Желая младшему сыночку доли полегче, матушка уговорила мужа обучить его грамоте, и Февронии велели водить братца к священнику от цу Акиму. Братец науки убоялся: со слезами да хныканьем продирался сквозь азбуку. Сестрица, опасаясь отцовского гнева, стала буквы запоминать и дома братцу втолковывать. Узнав, что дочь азбуку выучила, отец недовольно велел ей сидеть дома да лён прясть: нечего девчонке не в своё дело лезть. Батюшка Аким, добрый старичок, заступился, сказал, что за лишнюю ученицу ничего не попросит, девочка до всего своим умишком доходит. Успокоившись, от ец запрет отменил.
   У батюшки Акима Феврония впервые увидела книгу, кожаную, священную.Мудрость старичка, прочитавшего всю книгу, внушала удивлен ие, и она ловила каждое его слово.
   - Разумная девонька, - похваливал он.
   Дома её тоже хвалили: трудилась она с утра до ночи.
   - Трудись, доча, - одобряла матушка, - такова женская доля. Курятник-то я сама вычищу, а ты садись за ткацкий стан да начинай потихоньку готовить себе приданое.
   Она и  трудилась не покладая рук, - не приданого для, ради удовольствия. Ниточка за ниточкой тянется, перевивается; глядишь, полотняная дорожка бежит, а из полотна что хочешь можно сделать: и рубаху, и платок, и скатерть, и утиральник. О будущем не загадывала. Знала: живёт где-то на свете её неведомый суженый, которого и на коне е объедешь; придёт срок, увезёт её из родительского дома, свекровь злая появится, чужим людям придётся угождать, а муж ещё станет кулаками учить, как тятенька  делает иногда. Одно утешение: появятся детки, а с ребятишками возиться она любила. И ещё любила всяких зверюшек, щенят целовала в мордочки, ежей гладила, лягушек в руки брала.
   День за днём, зима за летом, то зарев (август), то просинец (январь). Родителям незаметно,а парни уже стали на их старшую поглядывать в хороводах. Особенно Неждан, кузнецов подмастерье, длинная жердина. Фефёла, первая хороводница на селе, она же сваха, начала подкатываться к Февронии с прибаутками.
   - Много ли, девонька, себе приданого справила? Моргнуть не успеешь, как понадобится.
   - Не дури  голову девчонке, - отшила болтунью матушка.
  А тятенька, услыхав Фефёлины обиняки, сказал:
    - Бабий язык, известно, без костей. Хавронье ещё надо отработать долг родителям.
   Не поднимая головы от рукоделия, девчонка слушала родительскую беседу  и досадливо морщилась. Не хотела она замуж. Не нужна ей была другая жизнь. Поле она любила; лес чем дремучей, тем лучше. Все тропки знала, со всеми деревьями здоровалась; всякий раз всё дальше в чащу заходила, любопытствуя, что там да как. Много лесных тайн подсмотрела; случались и чудеса. Однажды в полуденную пору спугнула лешенёнка, справлявшего нужду, и видела, как он удирал, вихляя мохнатым задом. В другой раз, свернув немного в сторону от  протоптанной дорожки, попала в акой бор, что остолбенела:сосны под облака, землю устилает тёмно-зелёный мох, свежий, пышный, нога по щиколотку в нём тонет. Она постояла, ошеломлённая невиданной красотой, и попятилась в кусты, не взяв ни одного гриба: здесь обитал какой-то лесной дух, его покой нельзя было нарушать. Всякое случалось. А чудом из чудес стала встреча с княжеской охотой. Промчался мимо прекрасный всадник, вдаль ускакал, - и навсегда в её очах остался. Из другой жизни залетел он в рязанские леса. Залетел, - и попал неосторожно, как мушка в паучьи тенёта, в девичьи мечтанья.
   Глядя на вечно склонённую над работой русую головку дочери, дивилась матушка, какая молчунья растёт да какая труженица: всю семью одевает, и е надо ей  иной забавы, как что-нибудь соткать, сшить, связать, смастерить. Входит в возраст дочка, наливается телом, как репка золотая, но не скоро ей придётся под венец идти: без помощницы матери с домом не справиться, семью не обшить, не обстирать, грибов и ягод не наносить, огород не обиходить. Долг родителям нелегко отрабатывать.

                2.
   Однажды осенью, когда в Ласково ухе кончали рубить капусту, перед самым Покровом, Феврония  ходила в лес за солонухами. Она уже вошла в лета, стала рослой да сильной, могла таскать за спиной полный кузов грибов, а если надо, и в руках по корзине. Лес был ей что дом родной, хотя на всякий случай она за поясом ножик длинный носила, а в руках тяжёлую палку. Грибов в тот день попадалось мало: то ли слой прошёл, то ли похолодало,  то ли ещё что. Уж она все свои местечки обошла, далеко в лес углубилась, пока не легло на пути обширное Сухое болото, а за ним чаща непролазная, где она никогда не бывала. Лес стоял тихий, осенний, будто к чему-то прислушивался, и, помня, что Лешему скоро под землю уходить, не в духе он, идти далее дева не осмелилась, а свернула на кабанью тропу и побрела вдоль болота, зная, что выйдет в молодой сосняк у барсучьих нор. То ли она с тропки уклонилась, то ли пропустила развилку, только вышла не к знакомому пригорку, изрытому барсуками, а на хорошенькую прогалину, окружённую весёлым, молодым сосняком. Место было песчаное, кое-где поросшее мхом и ржавым лишайником, и так понравилось Февронии, что она присела на мох отдохнуть.
   Сняв с плеч лямки кузова и пожалев, что полон он лишь наполовину, Феврония вздохнула и задумалась а поскольку была юницею, думы её вскоре унеслись далеко, до самого Мурома, сделались сладкими и приятными. В Иванову ночь гадала о суженом, пускала венок по реке, и поплыл он прямо к Мурому стольному, где обитал ясный сокол, светозарный князь Пётр. Всю купальскую неделю ходила счастливая. Не верила, конечно, что пришлют к ней из Мурома сватов, - не женятся князья на сельских девах, - а была всё-таки счастлива: живёт он на свете, смеётся румяными устами, скачет молодецки на белом коне; то же небо над его головой синеет, те е курчавые облака летят. Ни на одного парня не желала глядеть: ясна сокола на серую ворону не променяешь.
   Из задумчивости её выел лёгкий звук: под чьей-то ногой сучок хрустнул. Резко обернувшись, она увидела в сосняке старушку  с вязанкой хвороста, не дававшей ей продраться сквозь чащу. Приметив, что Феврония на неё уставилась, старушка сделала усилие и вышла на чистое место со словами:
   - А я подумала, ты дремлешь, и подивилась, до чего эта Хавронья бесстрашная.
   - Откуда ты меня знаешь? – удивилась девушка.
   - Да как не знать? Ведь ты что ни день в лесу.
   Бабка была маленькая, сухонькая и  такая древняя, что Феврония  рот разинула: в Ласковов старики до таких лет не доживали, совесть имели. Голос у бабки дребезжал, спина горбилась, тонкие руки еле удерживали вязанку.
   - Ты Баба Яга? – догадалась Феврония, начиная пугаться.
   Старушка хихикнула:
   - Какая Баба Яга? Ныне все они в Мещору подались, от людей подальше. Слыхала от подружек о Пищулихе? Так это я.
   Феврония действительно краем уха слыхала про жившую в лесу знахарку, к которой бегали занедужившие женщины, и успокоилась:
   - Да разве я боюсь?
   - И напрасно не боишься, -кряхтя, опустила на землю вязанку старуха. – Бояться всегда надо. В лесу и зверь, и человек лихой, и нечисть всякая. Не знаешь будто, что Леший вскоре буянить начнёт. – Заглянув в кузов Февронии, покачала головой. – Маловато грибков-то.
   - Что поделаешь…
   - А вот помоги мне, девонька, хворост донести, я тебе и покажу, где ныне груздей, будто насыпано.
   Удивлённая и обрадованная, Феврония резво вскочила:
   - Да я даром помогу. Грузди-то, поди, тебе самой надобны.
   - У меня уж полна кадушка. Пойдём, здесь недалеко.
  Весело взвалив бабкин хворост на спину и подхватив свой кузов, Феврония отправилась за Пищулихой.

     Поляна среди густого ельника, повалившийся тын; избушка, наполовину вросшая в землю, на крыше малина разрослась. Возле столб;а на нём конский череп.
     - От нечисти оберег, - заметив тревожный взгляд девушки, пояснила бабака.
     Спустились по гнилым ступенькам в жильё, - будто в печку залезли.
     - В нашей бане и то просторнее, - не удержалась гостья.
     - А ты не гляди на копоть, - возразила хозяйка. – Здесь сокровищ больше, чем в чертогах царских. Я богачиха. Вот сушёная разрыв-трава, вот земляная смола из-под дурнопьяна, вот клок шерсти Лешеньки, это Петров крест, чудо-корень… э, да что ты понимаешь!
     Феврония и в самом деле не понимала. Уж не тронулась ли бабка? Наверно, догадалась она, всё это волшебные травы, из которых варит она свои снадобья. Фефёла говорила, будто Пищулиха ей овцу вылечила, а подружка сказывала, что умеет бабка присуху наводить  да остуду напускать. И Феврония с почтением огляделась.
     - Помощь ты мне оказала немалую, - сказала бабка. – И я тебе помогу.
     - Да какая это помощь? – смутилась Феврония. Вон я какая здоровая. Хочешь, я ещё хворосту натаскаю? Вот завтра приду и сделаю. А сейчас дай веник, хоть паутину по углам обмету.
     - Паутину не трогай, - всполошилась старуха. – В ней мои пауки живут.
     Тут Феврония  заметила, что у ног её кто-то копошится. Крошечная мышка, встав на задние лапки, тянулась к ней.
     - Гляди-ко, уже прибежала, - засмеялась беззубым ртом старуха. – Крошек ждёт, а у меня ни корочки. Ах ты, милая… Сейчас и другие прибегут. Пойдём, девушка, не станем их тревожить понапрасну.
     Выйдя наружу, Феврония глубоко вздохнула. Глядь, из-за угла избушки серенький комочек выскочил и  в лес попрыгал
     - Никак зайчишка? – ахнула она.
     - Мой дружок, - кивнула старуха. – Тебя исугался. Мы народ робкий и смиренный, чужих боимся.
     - Я в лесу не чужая.
     - И то, - кивнула Пищулиха.
   Набрала Феврония груздей целую заплечницу да рябины  спелой наломала, и, довольная, отправилась восвояси. Матушка поворчала по обычаю: дел невпроворот, тесто надо ставить, хлебы печь, а доча как уйдёт в лес, так и  пропала. Февронию закрутили-завертели домашние бесконечные заботы; матушке про Пищулиху не стала рассказывать, а меньшим сестрицам тем более. Тятя с сынами вернулся из леса затемно, их кормить да укладывать надо; а потом, когда все наелись и улеглись, кто на лавке, кто на печи, кто на полатях, Феврония ещё возилась при лучине с грибами. Затем и она прикорнула; а с петухами была уже на ногах.
     Испросив у сонной матушки позволения в лес сходить и  сунув украдкой за пазуху краюху горячего хлеба, поспешила к бабкиной избушке. Она приволокла с собой громадную вязанку хвороста да заодно корягу болотную притащила. Стукнула, брякнула:
     - Дома ли хозяйка? Что же ты, бабуся, дверь не запираешь? А ещё говоришь, в сокровищнице живёшь.
     Кряхтя, бабка слезла с печи.
     - Ох, косточки старые… Никак опять Хавронья пожаловала?
     - Да с хворостом и с хлебушком. А то я не обещала?
     - Да ведь всякое обещание вилами на воде написано.
     - Обещанное у порога лежит.
     Вышла бабка на воздух, глянула на хворост, головой покачала:
     - Сколько девок и жёнок туточки перебывало, ни одна не догадалась старухе пособить. А корягу эту я знаю. На ней кикимора болотная любит сидеть. Ужо рассердится.
     - Н знала я, - огорчилась Феврония. – Она, поди, вредная?
     - Да ничего, у меня на её вредность заговор есть. Кикиморы, они не страшные. Главное, Лешака не рассердить.
     - А мы ему кусочек хлебца дадим. Я тёпленький принесла.
   Старуха и ручонками всплеснула:
     - Ай молодчина! Ай да девушка! Давно я хлебца тёпленького не пробовала.
     Они уселись на чурбашках и принялись  есть. Старуха засовывала скрюченными пальцами кусочки хлеба в чёрный рот и от удовольствия причмокивала. Руки у неё были слабые, будто у ребёнка, и Феврония с жалостлиым удивлением думала, как бабка такими руками воду  носит, дрова рубит, печку топит.
     - Бабуся, как ты зимой-то одна в лесу живёшь? – посочувствовала она.
     - Если бы одна! –сокрушённо отмахнулась Пищулиха. – Поселилось рядом Лихо Одноглазое,  безобразит, в окошко камнями кидает, в дверь ломится, дровишки мои крадёт.
     - Да ты бы его заговорила.
     - Как же, заговоришь его! Ему бы в тёплую избушку забраться, меня с печки спихнуть и самому улечься.
     - Экая напасть!
     - Кабы  не он, благодать. Да что мы всё о нём? Справлюсь и с Лихом. Давай лучше о тебе. Знаю, что вам, девицам, надо. Погадать на милого?
     Феврония смутилась от неожиданности:
     - Да у меня его нету.
     - А имя какого-то Петра зачем на коре вырезала? Я ведь буковки-то знаю.
     От стыда Феврония готова была сквозь землю провалиться: она и в самом деле иногда процарапывала ножичком заветное имя.
     - То я буквицы учусь писать. Не надо мне гадать. Я свою судьбу знаю. Лучше научи, как чирьи заговаривать: сестрицы мои болеют.
     - На чирьи не заговор нужен, а трава целебная.
     - Покажи мне эту траву, бабуся. А я тебе и воды наношу, и дров наколю, и хлебца принесу, и яичек свеженьких. А если знаешь, как от  лихоманки избавиться, тоже научи: а то моя матушка часто  ею мается.
     - Может, и научу, - задумалась старуха. – На что мне тайны хранить? Много ли моих дней осталось? Иди теперь домой, я подумаю.
     Наказав Февронии всю неделю после Покрова в лес носа не показывать, ибо Лешак станет буйствовать перед тем, как улечься на зимний сон, Пищулиха выпроводила её и потом ещё долго глядела вслед, опёршись на клюку.
     Феврония, занятая своими мыслями, набрать грибов забыла, за что ей дома нагорело. Весело представляя,  как научится у знахарки разбираться в травах и станет родных своих лечить, она помалкивала.

     На празднике, встретив в церкви подружку, осторожно спросила про Пищулиху. Та сказала: и травы знает, и заговоры от нечисти и болезней, а, главное, умеет творить привороты.
     - Напустит на парня присуху, и станет он по какой-нибудь деве томиться. Или наоборот: сотворит заговор на остуду, и жен их с невестой от венца разойдутся.
     Феврония слушала, затаив дыхание.

   -  Гадала я на тебя, девонька,  - встретила П ищулиха Февронию, когда та робко пожаловала к ней хмурым осенним днём. – Перед тобой две дороги. Одна  широкая, укатанная, цветущими полями; другая – лесная, неверная, опасная. Сама выбирай.
     - Выбираю ту, на коей мне суженый встретится, -улыбнулась  девушка.
   Знахарка покачала головой:
     - Суженый твой что туман сырой, что гнилушка ночная, что огонёк болотный.
   Задумалась Феврония, наклонила долу голову.
     - Нт, - говорит, вздохнув, - и, видать,  не будет у меня суженого. Травам целебным научи.
     - Вправду ли, девица, того хочешь?
     - Неправды сроду не говорила.
     - Трудна будет наука.
     - Твоя воля, моя доля.
     - Помни: сама захотела.

   Зимней порой тятенька, взяв сыновей, на охоту в лес уходил: били зайцев, лис, белок, енотов, всё живое; случалось, брали и крупного зверя. Шкурки прямо в лесу обдирали, чтобы туши домой не тащить. Горько жаловался Февронии меньшой братец с глазами-пуговками:
     - Бьём несчастных  животин лесных, как тати или разбойники. Живые ведь звери, и кровь у них красная, как у нас. Не могу их убивать, ни видеть, как другие убивают.
     Сестра печалилась вместе с ним, а сделать ничего не могла: узнай тятя про такие разговоры, досталось бы обоим на орехи. Брата жалела: трусишка он; выбрать себе другую жизнь смелости у него никогда не хватит. Для неё тоже всё предначертано: со временем придётся замуж выйти. Только она уродилась сильной и бесстрашной; коли выучится травам, сама себя прокормит, и замуж идти станет необязательно.
     Сделалась она замкнутой и молчаливой, подружек начала сторониться. Покорная дочь работала дома, не разгибая спины, пряла да ткала, шила да вязала, не помышляя о гулянках и женихах.
     - Трудись, доча, - одобряла матушка. – Холстину, что соткёшь, в свой сундук положишь. Приданое твоё уже готово наполовину.
     - И в думах родительский дом не покидаю, - качала головой дочь. – Лучше отпусти меня завтра навестить Пищулиху.
     После того как стараниями Февронии прошли у сестёр чирьи, а матушка, попив отвару колюки, перестала кашлять, призналась неопытная лекарка, откуда наука, и родители, прикинув так и этак, благоразумно позволили ей ходить к знахарке: в жизни девке всё может пригодиться.
     Зима выдалась лютая, и если бы не Феврония, бабка в своей избушке совсем бы замёрзла. Дева печку топила, старуху горячей похлёбкой-затирухой кормила, сказки её слушала да о травах выспрашивала. Однажды поднялась пурга, стемнело раньше времени, она и вовсе ночевать осталась. Да уж какой там сон! Явился ночью нежданный гость, Лихо Одноглазое, стал в дверь стучать – колотить да грозить, что избушку набок завалит. Всю ночь обе не сомкнули глаз, а наутро пришёл за Февронией старший братец и, узнав про  безобразия Лиха, сказал, что сейчас пойдёт и всю морду ему расквасит. Встревожившиеся Феврония и бабка еле его удержали. Смельчаком был старший брат, ни чорта ни чоха не боялся. Проходя по лесу мимо шалаша, где обитало Лихо, кричал:
     - Я те покажу, как бабок пугать! Я те сверну харю на сторону!
     Лихо ни гу-гу.
     Долго ли коротко ли, а зима миновала. «Евдокии» промелькнули, и  батюшка Аким объявил в церкви, что новый год настал. Уже пекли из теста жаворонков, уже парни сожгли соломенные подстилки и  перебрались ночевать из тёплых изб  в холодные клети, как в жизни Февронии случилась нежданная напасть. Ещё на Святках, когда собирались девушки на посиделки и к ним приходили юноши, начал открыто липнуть к Февронии кузнецов подмастерье Неждан. Был он раньше стеснителен и незаметен, а стал собой молодец, рослый да приглядный; к тому же родич-кузнец любил его, как сына, и обещал кузницу в наследство оставить. Феврония же в полную силу ещё не вошла, и поэтому взрослых девушек завидки брали. Она позволяла  Неждану по давнему знакомству провожать себя с посиделок, но значения сему не придавала и зависти подружек не замечала. А уж как пришла весна да забурлили воды,  да пришёл Федул ( -тёплым ветром подул), парень сделался дерзок и настойчив. В  Егорьев день, возвращаясь от стада со своей козой и козлёнком, Феврония его повстречала. Неждан пошёл молча рядом, потом говорит:
     - Замуж-то собираешься?
     - Жениха нет, - засмеялась.
     - А чем я не жених? – побагровел он.
     - Да у тебя и дома нет, - удивилась она.
     У неё был уже полнёхонек сундук приданого, - сорочек да утиральников, холстин да шерсти пряденой; душегрея была на лисьем меху. Всё своими руками сшито да соткано. У парня же за душой – ничего, а туда же, жениться!
      - Будет дом, стоит тебе слово сказать, - ничуть не смутившись, возразил он. – Лес-то у меня уже припасён.
     - Не выдумывай, - рассердилась она. – Тятя меня не отдаст.
      Хлестнула козу хворостиной и домой побежала.
     За лето построил Неждан избу. Спать не ложился, так работал. Дружки-приятели ему помогали, брёвна таскали, пилили, рубили да строгали. Всё село любовалось, как дружно трудилась молодёжь. А на Ильин день вдруг является к родителям Февронии сваха Фефёла и давай сыпать словами: пригож Неждан, и силён, и работящ, и дом строить кончает, а добро – дело наживное, были бы совет да любовь; у вас тоже ничего нет, вошь в кармане да блоха на аркане, лишний рот  с плеч долой, оно и возу легче станет. Уж говорила-говорила Фефёла, то глазами, то плечами поводила, так что матушка не выдержала:
     - Никак у тебя, Фефёла, глаза подведены? – говорит. – И щёки нарумянены?
     - Свахе полагается, - осерчала та. – Глаза, может, и подведены, а румянец свой, природный, и тело пышное тоже своё.
     А сама так и зыркает бесстыдными глазищами на кряжистого тятеньку.
     - Замолчите, сороки, - прикрикнул хозяин. – Рано Хавронье замуж. Девка молодая, ещё не  отработала свой долг родителям.
     - Глядите, не упустить жениха, - надулась сваха.
     - Да наша доча не то что кузнецова подмастерья, купца богатого достойа! – разгорячилась матушка.
     - Скажи уж сразу, князя, - съязвила  Фефёла.
     По уходе свахи мать задумалась:
     - Надо бы Хавронью насчёт Неждана спросить…
     - Ещё чего! – взъерепенился тятя. – Ах ты, потатчица!
     - Я к том у, что тебе станет легче, кормилец ты наш! – перепугалась матука.
     - Сказано тебе: успеется. За Хавронью можно корову получить, а на дармовщину-то всяк охоч.
     Встретив Неждана, Феврония тихо попросила:
      - Ты по мне не сохни. Я, может, совсем замуж не пойду.
     Он был печален:
     - Всяка девица должна закон исполнить.
     - Да я не всяка, - вздёрнула головой.
     Они встретились глазами, и во взгляде Неждана Феврония прочла смутивший её укор.
     - Эх, ледышка, не болит у тебя в груди, - упрекнул он.
     - Да откуда тебе знать? Про меня забудь. Ни ты мне, ни я тебе не судьба.


     Каких только  болезней нечистая сила на мучение людям не придумала! Тут  и лихоманки всякие, и потрясуха, и мокруха, и удушиха, колотьё, призорки, чёрная немочь, - всего не упомнишь. К счастью, на  всякую болезнь свой заговор есть, и целебная трава Богом посеяна. Главное, знать, какая от чего помогает, да как её собирать и хранить, как приготовить и по скольку давать, какие заговоры при  том творить; и всё на память, вся наука из уст в уста.
     - Колюка, бабуся! – радовалась Феврония, узнав знакомую траву.
     - А ты её нонче не трожь, - учила знахарка. – Колюку на Петровки собирают, когда вечерняя роса падёт. Помнишь, ты весь подол тогда промочила?
      - Помню. Она от кашля помогает, верно?
     - Верно, да не всё. Если её высушить, да набить ею коровий пузырь, да бросить его в огонь и, творя  особое заклинание, над дымом лук и стрелы подержать, то самый неумелый охотник будет из лесу с дичиной возвращаться.
     - Это  нам пригодится, - обрадовалась Феврония.
     - И не берись: нечистого надо призывать, - остерегла бабка. – Лучше я тебе про другие травы расскажу.
     Оказывается, не одна колюка была волшебной. Попив настоя из сон-травы, можно было узнать будущее. Плакун-трава ограждала от ведьм. Прикрыш-трава избавляла от ссор. Сильнее же всех действовал кочедыжн ик, он же папоротник: тот, кто владел его цветком, повелевал духами, землёй, водой и даже делался невидимым, если того хотел.
     С замиранием сердца Феврония думала, что бабка знает, как напустить на добра молодца присуху, заставить изнывать его по девушке, но спросить не осмеливалась. Однажды она завела речь с другого боку.
     - Можно ли сделать так, - спрашивает, - чтоб не домогался парень девичьей любви?
     - Что проще остуды! – махнула скрюченной ручонкой бабка. – Злое дело всегда просто делается. Труднее всего приворот совершить.
     - И это возможно? – как можно равнодушней осведомилась Феврония.
     - А тебе адо? – хихикнула бабка. – На Петра?
     - Какой ещё Пётр, бабуся? – опустила голову Феврония. – У нас в Ласково Петров много, да все они мне не по сердцу. Ну их к  Лешему.
     - Тьфу, тъфу! Не кличь, - вс полошилась старуха.
     В те далёкие времена леса кишели всякой нечистью, и Пищулиха изо всех сил старалась никому не досадить. Русалкакм она вешала на иву веночки, кикимор подкармливала сушёными поганками; даже Лихорадка-Куманиха из соседнего болота её не трогала, памятуя о дарах. Досаждало бабке только Лихо Одноглазое,  но после того как брат Февронии пригрозил ему, оно притихло.
      Однажды Феврония  принесла бабке в подарок убрус – плат, ею самой красными нитками расшитый. Довольная Пи щулиха долго его рассматривала, гладя скрюченными пальцами.
     - Угодила, девонька. Только не для меня такая краса. Роду-батюшке отдадим.
     Вдвоём они сходили к священному дубу. Мощное это дерево в несколько обхватов было известно всей округе. Оно стояло посреди лесной поляны, широко разбрсав ветви, каждая из которых была толще сосны. Втихаря от батюшки Акима обитатели Ласкова часто наведывались сюда помолиться всемогущему подателю жизни, как много веков молились их предки, и украсить ветки великана яркой тряпочкой, бусами или рушником.
     Помолившись дубу, знахарка повесила на ветку убрус Февронии со словами:
     - Слава тебе, батюшка-Род со Рожаницами, не оставь мя, чадо твоё, милостями.
     Феврония осторожно заметила:
     - Батюшка Аким говорит: то не Род сидит на небеси, а Бог-Вседержитель. Ему одному надо молиться.
     - Помалкивай, дева, - погрозила ей бабка клюкой, - а то накличешь беду. Кто дождём землю поливает? Кто из недр земных воду источает? Недаром она зовётся родниковой. Кто семена всех жизней на землю мечет? Мы – народ, а земля наша - родина . Прогневишь Рода, он тебя бесплодием накажет.
     - Да оградит меня Господь, - перекрестилась Феврония. Вовсе не собираясь гневить могущественного лесного духа, она сняла с шеи бусы из речных раковин и повесила рядом с убрусом.

                3.
     Скоро  сказка сказывается, да не скоро дело делается. От Госпожинок до Водокрещей доживёт село Ласково, а потом, препоясавшись туже, от Водокрещей до Егорьева дня; ну, а уж от Егорьева дня страда летняя начнётся, тут все работают не покладая рук; глядишь, опять Госпожинки, потом Семён день, жёлтый лист закрутило: вот и год прошёл. Феврония и весне радуется,лето празднует, и осень благодарит, и зиму торжественно встречает. Лес ей – дом родной в любое время года; идёт по нем у, как по деревне, со всеми здоровается. Увидит белку на суку, поклонится:
     - Здравствуй, сударыня рудохвостая.
      Обойдёт стороной место, где медведь залёг, шепнёт осторожно:
     - Сладко тебе почивать, господин.
     Раздвинув кусты, подойдёт к лисьей норе:
     - Бог в помощь, кумушка лисичка. Как будут снова детки, зови на крестины.
     Зимой в лесу хорошо. Лпший спит, нечисть всякая в тине болотной замёрзла; а летом держи ухо востро: гриб в корзину положишь, и у Лешего тут же прощения попроси. Феврония из лесу и не уходила бы, поселилась бы у Пищулихи, с которой крепко сдружилась; вместе собирали бы травы и коренья, приготовляли отвары и настои, больных пользовали. Дома  не работа страшила, а крутой тятенькин нрав.Очень жаловался на отца младший брат6
     - Заставляет меня тятя делать всё против воли. Не желаю бортничать. Лучше землю возделывать, жито сеять, скотину разводить.
     - Али мёд тебе не сладок? – пыталась шутить Феврония.
     - Чтобы мёд добыть,  пчёлок-то сначала надо  ядовитым дымом потравить. Клянём воров и татей ночных, а сами хуже грабителей  сьлеасными тварями расправляемся.
     - Тятеньке не перечь, - наставляла она.
     - Он вс знает, что думаю, и за то казнит. Намедни девкой обозвал и заставил курице голову рубить.
     - Живи не так, как хочется, а так, как можется,  - не нашла ничего утешительней расхожей мудрости Феврония.
     - А сама-то? – обиделся брат. – Небось, живёшь, как хочется.
     - У меня мечта есть. Премудрость земную постичь хочу.
     - Высоко летаешь, сестрица; где-то сядешь.
     - Да что ты приуныл, братец? Захочешь, и ты сможешь.
     Брат подавленно замолчал.

     Пищулиха прихварывала, жаловалась на ломоту в костях.
     - Старое дерево скрипит, да не валится, - утешала бабку Фврония. – А то перебирайся-ка в село.
     Бабка закряхтела ещё сильнее:
     - Ты молода, девонька, и не знаешь: лучше со зверьём лесным жить, чем с людьми.
     - А как помрёшь, неровен час?
     - Домовина моя готова: своими руками построила в глухом месте. Когда мой час настанет, туда уйду. Меня и не сыщешь тогда. А давай вперёд не заглядывать. Знаешь, я себе никогда не гадаю.  Лучше малины заварим да попьём.
     Сказано – сделано; попили горяченького, надели заплечницы и отправились гулять по лесным нехоженым тропам.
     В тот день набрели они на  ловчую яму, привлечённые жалобным мычанием, доносившимся из неё. В яме, задрав голову, стоял лосёнок.
     - Что-то надо сделать, девонька, - тревожно  заклохтала бабка. – Оленей давно в наших лесах повывели, скоро и лосей прикончат.
     Яма была неглубока, да женскими руками не вытащишь тяжёлого зверя.
     - Батюшка Лесной хозяин, - взмолилась старуха, -вызволь тварь злосчастную, помоги!
     - Погоди, бабуся, - сообразила Феврония. – Тут бурелома много. Давай в яму сучья кидать.
     До темноты  трудились, таская всё, что под руку попадало. Лосёнок поначалу испугался, апотом будто понял, где спасение, стал на сучья взбираться. А куча всё росла; из последних сил притащила Феврония вырванное с корнем деревце; изловчившись, они с бабкой столкнули его комлем вниз, - и лосёнок, вскарабкавшись, показался на поверхности. Бабка, охая, плюхнулась на землю, а Феврония, у которой от усталости дрожали ноги, утирала с лица пот, наблюдая,  как, взбрыкнув, лосёнок стремительно исчезает в чаще.
     - Ножки не переломаны, слава те, Велес, скотий защит ник, - пробормотала Пищулиха.  А теперь, девонька, прочь отсюда, не то нам с тобой несдобровать. Ямина-то у кого-нибудь из ласковцев сделана.
     Дома Феврония застала вопли и причитания. Встревоженная и недоумевающая, она обратилась за разъяснениями к сёстрам. Оказывается, сорвавшись с дерева, разбился брат, и тятя уже похоронил его где-то  в лесу. Никто не должен был знать место: люди, погибшие внезапной злой смертью, становились упырями, и народ верил, что их тела, если хочешь покоя, следовало проткнуть осиновым колом, а потом сжечь.
     Матушка убивалась так сильно, что занемогла  слегла: второго сыночка забрал у неё лес. Феврония тоже скорбела о брате; он любил сестёр: вернётся из леса, всякий аз гостинец от зайчика принесёт, хоть корочку хлеба. В живых теперь оставался один младший братик.
     Мальчик ходил хмурый и молчаливый.
     - Как думаешь, - шопотом осведомился он у Февронии, - наш брат разбился сразу до смерти?
     Испуганно поглядев друг на друга, оба не произнесли больше ни слова: они боялись разгадывать то, что произошло в дремучем лесу. Про себя каждый знал, что тятя не потащил бы домой полуживого.

     Матушка расхворалась не на шутку. Видя, что её знаний не хватает, Феврония сбегала в лес к Пищулихе за советом.
     - Сбрызнуть с уголька надо, - подсказала бабка.- Не робей, у тебя получится. Да спряди длинную нить льняную и ночью, как выкатится Сажар-звезда, обойди вокруг дома и обвей нитью всю усадьбу.
   С голоса бабки Феврония затвердила наизусть заклятие от злой немочи, которое надо было при этом произносить. Дала ей Пищулиха и пучок сухой канупер-травы с наставлением, как приготовить отвар:
     - Даёт она забвение и глубокий сон, врачует сердечные раны. Пои матушку тёпленьким да понемножку; глядишь, и полегчает.
     Феврония сделала всё, как велела знахарка.
     - Ишь ты, навострилась, - буркнул тятя, и в голосе его послышалось одобрение.
   Матушка более не плакала, а много спала, и, чтобы не мешать больной, семья обедала на улице. Феврония ставила горшок со щами на необструганный стол; все молча сидели вокруг, и тятя, перекрестясь, первым опускал ложку в горшок; следом черпал сын, далее – девки по старшинству. Ели сосредоточенно жуя и громко чавкая.
     В такое-то время и подошла к ним Фефёла. Певуче поздоровавшись через забор, она осведомилась:
     - Сосед, твоя доча всё по лесу шастает; не знает ли она, кто из Елисеевой ямы зверя выпустил?
     Елисей был первым богатеем в Ласково, и тятя, перестав жевать, поднял голову. У Февронии сердце покатилось в пятки.
     - Елисей обещал, - продолжала Фефёла, - вырвать руки-ноги тому, кто это содеял.
     - Оно так и следует, - согласился тятя.
     Феврония слушала разговор ни жива ни мертва.

      Зима в тот год опять выдалась снежная да морозная; жита и капусты было в обрез, да и те грозили кончиться к Васильеву дню. Коза совсем перестала доиться, и семейству  бортника пришлось туго. Несладко было всем; голодное лесное зверьё подходило к усадьбе, жадно нюхая доносившийся из хлева дух.Птички-синички стучали клювиками в стены, и Феврония собирала после еды все скудные крошки со стола, чтобы отдать их птахам. Она без устали пряла и ткала, грохоча станком; кое-что удавалось сменять на хлебушко, да соседи, узнав про канупер-траву, просили уделить целебного настоя, одаривая взамен кто чем мог.
     Раз, идучи по селу, Ф6еврония повстречала парочку. Елисей, ражий мужичина в тулупе нараспашку, величаво стоял возле своих ворот, а возле него вилась Фефёла, укутанная в платки, только красный носик виднелся. Узрев Февронию, Фефёла засуетилась и принялась что-то торопливо  нашёптывать Елисею, увказывая на девушку. Тот вперил в проходившую поросячьи глазки, и Феврония почувствовала, как от страха у неё отнимаются ноги: знала кошка, чьё мясо съела.
     После этой встречи она несколько дней носа из дома не показывала, а мимо Елисеева дома совсем перестала ходить. Но о том, что выпустила лосёнка, не жалела: случись такое ещё раз, снова бы выпустила. А на Мясоед, - хотя какой уж Мясоед для бедных людей! – внезапно нагрянули сваты. Сначала в избу вкатилась сдобным колобком разряженная Фефёла; за нею пёрли два мужика в убах с корчагою медовухи в руках. Перекрестившись на каменную иконку Спасителя, красовавшуюся в углу, и пережидая, пока Фефёла перецелуется с хозяевами, мужики натоптали столько снега на скоблёном полу, что младшей из сестёр пришлось, оставив прялку, срочно вытирать лужи. Матушка тут же прогнала на улицу всех детушек, кроме Февронии.
     - У вас товар, у нас купец, - завела свою песню сваха.
     - Насчёт Хавроньи, - пояснил один из мужиков, оценивающе разглядывая девушку. Это был не кто иной, как Елисей, и родители разволновались.
     - Не плети, кума, небылицы, - вежливо отозвалась матушка, как требовал того обычай. – Не товар у нас, а девица.
     - Да ведь и у нас не купец, а удалой молодец, единственный сыночек нашего Елисеюшки, - с готовностью подхватила Фефёла. – Спелому колосу серп удалой, красной девице жених молодой.
     Гости уселись к столу, водрузили перед собой медовуху. Матушка застыла в ожидании указаний мужа, а тот, призадумавшись, медлил: должно быть, прикидывал в уме, сколько запросить за дочку у богатея.
     - Женихи, что лошади: товар тёмный, - наконец заметил он.
     Из Фефёлы слова так и посыпались: и пригожий-то собой Елисеев сын (косоглаз и рябоват самую малость), и добронравен (когда тверёзый), и слова лишнего не молвит (заикается немного), а уж про богатство и говорить нечего. Будет Феврония сладко есть, на пуховиках спать, свекруха и старшие золовки не дадут ей палец о палец ударить.
     - Это ты врёшь, - заметил Елисей. – Нищую берём, так пусть отрабатывает свой хлеб. Не вбей мой оболтус себе в голову вашу девку, мы бы купчиху могли взять. Козу дадите за дочкой, да поросёнка, да кур с десяток…
     Видя, как мрачнеет тятя, Феврония облегчённо перевела дух: знала она Елисеева сына, уродца и заику; и злых девок, его сестриц, знала.
     - Не спеши, Елисеюшка, - вмешалась встревоженная Фефёла, испугавшись, что свадьба не сладится, и сваха останется без обещанной награды. – Что ты всё про кур задудел? Аль у тя дом не полная чаша? У девы руки золотые. Как станет она на тебя работать, меня вспомнишь добрым словом.
     - Покажи, Хавроша, приданое, - встрепенулась матт.
     - Тятенька не желает, - подняла бровь Феврония, не отрываясь от прялки. – Да и меня сомнение берёт: как пойду я по деревне рядом с замухрышкой-мужем , что народ скажет?
     - Что вы девке позволяете? – оторопел Елисей.
     - Ляпнула ты, девушка, неподобицу, - заклохтала Фефёла. – Какой бы муж ни ворона, а жене оборона.
     - Дочку даром не отдам, - решил отец. – За Хавронью и коровы мало.
     - Ещё чего пожелаешь? – возмутился Елисей. – А не хочешь сундук с золотом?
     Рассорились, расплевались, и медовуху унесли. Не выгорело сватовство. Не желая остуды с соседями, Фефёла потом вернулась, бранила Елисея за жадность, не в богатстве, мол, счастье, любовь да лад, не нужен и клад, ваша доча без жениха не останется, с хорошего кусточка хороша и ягодка, на красный цветок и пчёлка летит; а сама так и егозила перед тятенькой, и матушка, в сердцах гремевшая горшками, наконец не выдержав, спросила:
     - А не угостить ли тебя, соседка? -  И при том так выразительно потрясла ухватом, что Фефёла, смешавшись, отказалась от угощения  и заторопилась вон.
     Феврония весело рассказывала сёстрам о  сватах, чтобы и они посмеялись, однако сёстры, слушая её рассказ, глядели завистливо: ещё бы, к сестрице завидный жених сватается, скоро её выдадут, и начнётся у неё новая жизнь, а они так и останутся при своих прялках.
    
     У  Пищулихи случилась проруха: Феврония застала её дрожавшей от холода. В избушке бабкиной было студёно, как на улице, а в потолке зияла порядочная дыра,  свисали гнилые доски и даже крутились снежинки.
     - Лихо Одноглазое приходило, в избу просилось, - жаловалась бабка. – По крыше топало, одной ногой и провалилось.
     Захватив топор, с которым не расставалась, когда зимой в лес ходила, Феврония направилась нарубить жердей для бабкиной крыши. Полдня возилась, заделывая дыру; поверху ветки настелила и снегом присыпала. Потом они с бабкой,  с трудом раздув угольки,  затопили печку  и, открыв дымовое оконце, вышли наружу, чтобы не задохнуться. Тут Феврония и обмолвилась про Елисеево сватовство, да со смехом и шуточками.
     - Хороша парочка – баран да ярочка, - прошамкала старуха, - а от скверного козла дожидайся только зла.
     - Где он пасётся, мой барашек? – грустно усмехнулась Феврония.
     - А ты поищи, -  подхватила бабка, воодушевившись доверительностью обычно сдержанной Февронии. – На то он и баран, чтобы своего блага не понимать.
     То ли день был чудесный, лес сверкающий, тишина, то ли Феврония устала, но, размякнув, она позволила себе откровенность, вовсе ей несвойственную:
     - Да я его только раз и и видела. Сейчас не ведаю, наяву иль во сне.
     - Что ж ты молчала, девонька? – упрекнула Пищулиха.  – У меня такие заклятья есть, кого хочешь присушу.
     Феврония и раньше знала, что бабка умеет творить привороты, недаром бегали к ней окрестные девицы, но просить стеснялась; а сейчас ослабела , поддалась.
     - Можешь ты сделать так, чтобы наши с ним пути опять сошлись?
     - Имя надо знать.
     - Да на что тебе имя?
     - Не скрытничай уж, коли начала. Ну, говори. Пётр, что ли?
     - Может, и Пётр. – Голос Февронии был еле слышен.
     - Попробую, - пообещала бабка.
     Дева вернулась из леса домой затемно и по обычаю была строго взыскана родителями, однако радостная надежда, поселившаяся в груди, не дала ей пасть духом. Бабка всё знала, всё могла, и уж если пообещала встречу, так тому и  быть. А насильного приворота не надо, пускай лишь поглядит на неё  сокол  ясный, да она им полюбуется. Как крохотное семечко в весеннюю землю, упадёт её взгляд в молодецкое сердце,  пустит корни и станет расти. Сидя с прялкой на лавке возле сестёр, запела тихонько Феврония. Давно дева не пела, давно её голоса  родные стены не слыхали.

     Однажды при выходе из церкви подошёл к ней Неждан. Сёстры возьми и отступи. Она нахмурилась, потупилась: знает народ, что сватался; пойдут пересуды.
     - Тёлку собираюсь купить, - говорит. – Уже наглядел телёночка: рудый, с белой отметиной.
     - Купи, будет коровушка, - кивнула Феврония.
     - За тебя выкуп дам, - пояснил он непонятливой.
     Феврония залилась краской:
     - Сказано тебе, Неждан: не пойду я замуж.
      А народ вокруг глядит-прислушивается.
     - Отец за корову отдаст тебя, - помрачнел Неждан.
      - Вот, значит, какова твоя любовь! – ахнула Феврония. – Купить хочешь меня  И побежала прочь.
     Матушка поглядела на дочу с немым вопросом, однако упрямица молча отвернулась; тятя ничего не спросил.

      Искали как-то друг у друга в волосах. Феврония распустила косу, села возле матушки, положила ей голову на колени.
     - Хороши у моей доченьки косыньки, - приговаривала матушка, любовно перебирая шелковистые пряди. – Ума бы разума поболе в её головушке… Чадушко милое, ты уж заневестилась. Аль Неждан-кузнец не жених? О сёстрах подумай: пока ты не выдана, им замуж нельзя. А каково тяте троих кобыл кормить?
     Сёстры, искавшие в головах друг у друга, тут же выразили Февронии своё негодование.
      - Не хочу, - буркнула Феврония. – Дети пойдут, хозяйство… не хочу!
     - Рано иль поздно, всё равно замуж идти надо, - со вздохом покосившись на неразумных младших дочек, воображавших, будто замужество нивесть какая сладость, продолжала матушка. – А ты бы, как в воду: бултых, и готово.
     - Если только посватается князь! – строптиво сказала Фе6врония.
     Сёстры захохотали.
    - Эк, хватила! – ахнула матушка. Обескураженно разглядывая круглое личико своего дитятка,  она тоже начала смеяться. Давно не смеялась; живучи за суровым мужем, разучилась; застеснявшись собственного веселья, рот ладонью прикрыла.
     - Не регочите! – прикрикнула на сестёр Феврония. – Али плоха я? Али княжны да боярышни лучше?
     - Не плоха ты вовсе, Хавроньюшка, - принялась уговаривать  матушка, - да глупенькая ещё совсем девушка. Не женятся князья на простолюдинках. И бояре, и купцы не женятся. Руби дерево по плечу. За Неждана я бы тебя со всей радостью отдала.

     Феврония прибежала к Пищулихе в смятении чувств.
     - Сотвори, бабуся, заговор на остуду. Чтоб не томился парень, и меня не мучил.
     Глядь, - а на печи кто-то шевелится. Перепугавшись, застеснявшись, отпрянула к двери:
     - Кто там у тебя?
      - Да Лихо Одноглазое, - прошамкала Пищулиха. – Пустила обогреться на нчь, а он теперь говорит: до тепла с печи не слезу.
     Из-под тряпья выглянул маленький, всклокоченный старичок и, встретившись глазами с Февронией, тут же испуганно спрятался.
      - А вот мы его сейчас наружу выгоним, - решила гостья.
     - Да ну его! – безнадёжно отмахнулась бабка. – Пускай сидит: печь широкая. Мне ли бояться Лиха, девонька?
     Застыдившись чужого, Феврония  более не заводила разговора о своих заботах; оставила бабке горбушку и была такова.

     По весне ещё дважды приходили сваты с дальнего конца села, и всякий аз Феврония отказывалась. После второго раза подстерегла Фефёлу и попросила:
     - Не води к нам женихов, не надобны мне они.
     - Да ты что, девушка? Аль из другого теста?  - всплеснула Фефёла руками.
     - Тесто такое же, да начинка не та.
     - Однолетки твои одна за другой замуж выходят. Или на тебя порча наведена?
      - Говори, да не заговаривайся, тётка Фефёла.
     - На чужой роток не накинешь платок.
     Разошлись, осердясь друг на друга.

     И недели не прошло, как ввалилась к н им в дом Фефёла, опять разряженная и с новым женихом. Феврония потянулась, было, за ухватом, да Фефёла замахала руками:
     - Не тебя сватать пришли. Сиди в вековухах. Не ты одна; у вас в доме ещё две невесты. – И завела своё, улыбаясь сладко хозяевам. – У вас товар, у нас купец…
     Среднюю сестрицу пришли сватать.
     - Да как же так? – смутилась матушка. – У нас старшая не выдана…
     - Помолчи, - велел тятенька. – Проходите, сватушки любезные. Сядем рядком, потолкуем ладком. Наперёд говорю: даром девку не отдам. Я её растил-холил, а она ещё по младости лет долг родителям не успела вернуть.
     Заговорили о выкупе. Вспомнили  о приданом, полезли в сестрин сундук, - а там на донышке. Феврония тем временем вышла на улицу; видит, бежит за нею средняя сестра, запыхалась, глаза испуганные:
      -  Дозволь из твоего сундука  холстов в мой добавить.
     - Нешто замуж хочется? – удивилась Феврония.
     - А то нет? Мил мне Васенька.  Ещё на Красную Горку миловались, и он меня посватать обещал.
     - Так выходи.
     - Ты, как колода, поперёк дороги.
     - Вот ещё! Хочешь, заступлюсь перед тятенькой?
     Сестра недоверчиво хлопала глазами.
     Васенька обещал за невесту кабанчика да несколько мер  зерна, однако остался недоволен приданым, и, когда по уходе сватов Феврония вернулась в дом, родители судачили, как быть.
     - Пока Хавронья на выданье, другую свадьбу нельзя играть, - беспокоилась матушка.
     - Хавронья из сестёр самая приглядная и к тому же работящая, она не засидится, возражал тятенька, видя уже в своём загоне жирного кабанчика.
     - Я сестриному счастью мешать не стану, - объявила Феврония. – Пусть забирает мой сундук с приданым.
     - Что ты придумала, доча! – всплеснула руками матушка. – Себя обездоливаешь.
     - Да я, матушка, лучше прежнего себе приданое сработаю, - улыбнулась ей дочка. – Теперь я мастерица, а раньше неумёхой была: все холсты в затяжках  да узелках.

     Сыграли свадьбу честь-честью, выдали замуж среднюю сестру. Осыпали молодых хмелем и зерном, накормили  их курицей и кашей, расчесали им волосы, заставили невесту разуть жениха, уложили их почивать на двадцати семи заговорённых снопах, а сами отправились пировать. Гостюшки на Февронию косились, головами качали, а она была весела и спокойна. Матушка разрешила отдать сестре только половину сундука, так Феврония другую половину потихоньку младшенькой обещала. Оставили бы только её в покое.Ей бы только без устали за ткацким станом работать, либо по лесам и полям бродить, травы целебные собирать, грибы-ягоды, а где чаща поглуше, ножичком на коре процарапать любовно заветную «П». Знала, что люди осуждают её, но и бровью не вела: не как сверстницы-подружки решила жизнь свою прожить, иначе.
   Однолетки стали её сторониться. Одна за другой замуж выходили, а её перестали даже на свадьбы звать.
     - Говорят, у тебя глаз тяжёлый, - призналась одна. – Ты с колдуньей Пищулихой хороводишься. А та с нечистью всякой да с русалками в ладу.
     - Не колдунья она, а знахарка, - уязвлённая, отозвалась Феврония. – А в церковь я чаще тебя хожу.
     Надо же, что придумали: глаз тяжёлый! Затаила обиду, но не переменилась, не захотела к людям подлаживаться; стала  только реже в деревне показываться.

                4.

     Рязанщина – край обширный, лесистый, селения далеко друг от друга; а соседняя Муромская земля ещё  глуше, чащи не проходимые да болота. Соперничали друг с другом два стольных града, Рязань и Муром; епархия у них была общая, и князья из одного гнезда, а всё же каждому хотелось первенствовать, и только общие враги – половцы да булгары заставляли их соединять силы для обороны. Угомонил обоих соседей могущественный князь Владимирский: покорил Муром, пожёг Рязань, и сделались князья как шёлковые. Село Ласково на Оке располагалось невдалеке от пределов Муромских, но было рязанским, вятичи его основали, в отличие от селений кривичей, перемешанных с мордвой и муромой ниже по Оке. Рязани подчинялись, а к ближнему Мурому прислушивались, и когда разнеслась весть, будто муромский князь женится на рязанской княжне, ласковцы были довольны.
     Ахнула Феврония;услыхав; прибежла домой сама не своя.
     - Слыхали и мы, - кивнула, выслушав новость, матушка. – По дороге из Рязани в Муром молодые князь с княгинею в церкви нашей службу отстоят. Велено с каждого дома подарок готовить к урочному дню: мужам для князя Павла, жёнам для княгини Ирины.
     - Как для Павла? – не поняла Феврония. – Для Петра!
     Матушка пояснила:
     - Князь Пётр – брат государев, а муромский стол держит князь Павел. Он и женится.
     Всплеснув руками, засмеялась Феврония; обхватив сестрицу, закружилась по избе, сама не своя от радости; щёки её разгорелись, коса распустилась, подол выше колен взлетал.
     - Эк её схватывает, - удивлённо качала головой матушка.
     А то как же? Князь Павел женится, а  князь Пётр как был, так и  остаётся холостым и скоро в Ласково прибудет. Видать, помогли Пищулихины заговоры.
     Подхватилась мигом, в лес понеслась с бабкой потолковать. Пищулиху одолевали немощи и огорчало исчезновение Лиха Одноглазого: тот, как обещал, с первым теплом ушёл, прихватив бабкину душегрею.
     - Я тебе свою отдам, - попробовала утешить Феврония.
     - Да разве мне душегрею жалко? – отмахнулась бабка. – Сердце болит: куда пугало старое поковыляло? Сказал, на Кудыкину гору.  Жил бы уж тут, у меня на печке.
     - Может, кикимору какую-нибудь присмотрел?  - попыталась пошутить Феврония.
     Бабка утёрла пальцем слёзы:
     - Ты девушка молодая, здоровая; тебе нас, стариков, не понять.

     В дар молодому князю со княгинею приготовили сотового мёду и тонких холстов льняных. Матушка по нездоровью идти в церковь не смогла, и тятя решил взять с собой Февронию, благо девка сделалась совсем взрослою. Гордился он дочкой-добытчицей: та стала  у соседей  знаменитой своим отваром из  канупер-травы. Потянулись к ней за лечением деревенские женщины, и она стала потихоньку пользовать болящих травяными настоями. Появились и приношения: кто десяток яиц оставит, кто полпирога.
     - Дитятко моё золотое, дочурка ненаглядная! -  при виде каждого подарка ахала матушка. – Гляди, муж, что наша доча заработала.
     Довольный тятя хмыкал.
    
     В торжественный день Феврония надела тонкую рубаху, узорами-оберегами расшитую, обмотала вокруг стана шерстяную юбку-понёву, вплела в косу яркую ленту. Накануне сбегала она в лес и набрала туесок едва начавшей поспевать земляники-ягоды, задумав что-то тайное.
     В тот день Ласково с утра волновалось. Княжий поезд прибыл в полдень и проследовал бы мимо села, если бы не толпы встречавших, дети с охапками цветов и весёлый колокольный звон. Феврония с тятей, нагруженные подношениями, подошли к церкви, когда  служба уже шла, и встали с края, где толпа была пореже. Оживлённая Феврония так похорошела, что мужи ласковские стали на неё поглядывать. Посматривал издали и Неждан, возвышаясь над толпой; приблизиться к деве он не решался. По скором времени показался из церкви князь Павел с молодой княгинею; следом высыпала свита, засверкав на солнце драгоценными греческими одеяниями. Расступилась толпа селян; впереди князя с княгиней стражники бегут, дорогу прокладывают, народ теснят. Ласковцы кланяются, ставят к княже6ским ногам свои приношения, а сзади челядины идут и подарки собирают: всё примет князь, всему будет рад; дружина у него немалая, да сколько слуг и всяких дармоедов, поди прокорми.
     Феврония с тятей, раскрыв рты, стояли там, где реденько, - как раз на пути князя. Подбежал к ним страж, пихнул в сторону, а князь с княгинею уже рядом, мимо идут. Феврония глянула и обомлела: идёт её сокол ясный князь Пётр, ещё лучше и краше, чем прежде. Глаза соколиные так и сверкают, по румяной щеке молодецкий ус вьётся. Остолбенела дева. Стоит, туесок с ягодой к груди прижимает.Заметил её князь Пётр, улыбнулся, шагнул навстречу.
     - А вот и ягодка лесная, - говорит. – Спасибо, девушка.
     Феврония протянула ему туесок. Запустил князь Пётр руку и целую пясть ягод себе в рот  кинул, а сам на Февронию глядит и улыбается.
     - Что за девушка милая! – говорит. – Дозволь поцеловать тебя.
     Полыхнула румянцем Феврония, вскинула голову:
     - Возьми меня замуж, князь, тогда и нацелуешься. – И в голосе её прозвенело что-то такое, что князь Пётр внимательно поглядел на неразумную деву, потом легко засмеялся и, ласково взяв у Февронии туесок, пошёл далее, окружённый приспешниками. Идёт и ягодки в рот  бросает, а Феврония глаз от него отвести не может. Заговорённые это ягодки, князь; вспомнишь ты ещё про девушку, их для тебя собиравшую.
     Челядины меж тем отобрали у тяти мёд и узел с холстами. Он дёрнул прочь зазевавшуюся девку:
     - Эк сказанула князю! По шее могла схлопотать.
     Ничего не слыша и не видя, Феврония поплелась следом за тятей.
     На обратном пути Неждан улучил-таки время, оказался рядом.
     - Жениха-то у тебя вс1 ещё нет? – спросил.
     Феврония поморщилась:
     - Ох, Неждан, опять ты за своё. Всё тебе сказано.
     - Девичье «нет» не отказ.
     Устремив к нему полные слёз глаза, тихо сказала:
     - По другому молодцу я сохну.   Чего тебе-то?
     Помрачнел Неждан; ни слова не промолвив, прочь отошёл.

    -  Осрамила меня доча, - пожаловался тятя матушке. – При всех князю такое ляпнула, что и не повторить.
     Матушка не согласилась:
     - Разве плохо, что отшила дерзкого? Князь не князь, а девицу трогать не моги.
     - Воображала! – шпыняла Февронию сестрица. – Захоти меня князь поцеловать, я бы так на шею ему и кинулась. Всё бы разрешила.
     - Ты и Миньке соседскому разрешаешь, - накинулась на неё матушка. – В другой раз увижу, все волосья вырву. Дева себя блюсти должна, если не хочет пойти в толоку и пропасть.
     - А ты скажи мне, как увидишь, - нахмурился тятя. – Я её поучу вожжами.
     Больше всего Февронии хотелось убежать прочь от людей в лес, на заветную поляну, где увидела впервые князя Петра, кинутся на землю, долго в небо глядеть; или к Родову дубу священному сбегать, повесить на ветку ленту в благодарность, прижаться щекой к шершавой коре, поведать шёпотом  о своём счастье и слезах. Еле дождалась утра. Схватила корзину и была такова.
     Бабки не оказалось дома.. Феврония посидела возле избушки, покормила крошками бабкиного воронёнка, поговорила со знакомой  мышкой. Добрался уже небось до Мурома ненаглядный князь Пётр, пирует в хоромах; а она сидит посреди густого леса одна-одинёшенька. Обернулся бы он быстрым соколом, прилетел бы к ней на сердечный зов, сел бы рядышком, - сколько бы всего хорошего друг другу наговорили! Не сможет он теперь её забыть: заговорённые ягоды ел. Нет-нет, да и вспомнит про деву ласковскую.

     Едва отшумели Купальницы, отпылали Иванские костры, окончились, по выражению батюшки Акима, игры сатанинские, неподобные плескания и пляс, скаканье и  топанье, женское хребтом виляние, песни скверные, как явилась снова в дом Фефёла со сладким припевом:
     - На красный цветок и пчёлка летит…. У вас товар, у ас купец…
      Феврония, не отрываясь от  тканья, оборвала сваху:
     - Если ты опять по мою душу, то поворачивай оглобли.
      - Не гордись, девица, так и е годится. Гордым быть, глупым слыть. Гордей гордился. Да в омуте и утопился. Тут посвежее тебя есть т оварец.
      К младшей сестрице Минька соседский заслал сваху.Недаром жёлторотая стрекотуха в хороводы бегала, берёзки в Сёмик наряжала. «Пусти да пусти, мамонька, а урок мой Хавронья докончит.» И старшая сестра безотказно пряла да ткала, пока та с Минькой хороводилась.
     Родители засомневались: молода очень девица, да и Минька – женишок незавидный.
     - Отдавайте, - посоветовала Феврония. – Что с неё толку? Я за неё вам долг отработаю.
     Фефёле наказала:
    - Больше не приходи.
     - Спесь не ум, а недоумие, - обиделась сваха. – Росту не прибавит, добра не принесёт.
     - Не принимай к сердцу, соседка,  - строгь поглядев на дочь, ободрил сваху родитель. – Придёт когда-нибудь и Хавроньин черёд. Сама знаешь: на всяк горшок сыщется покрышка.
     Фефёла захихикала, поигрывая глазами. Тятя с лавки встал и сваху любезно до двери проводил, а, подумав, и в сени следом за нею вышел. Матушка утёрла пальцем слезинку в уголке глаза.

     По осени обвенчали с Минькой младшую сестру  и сделалось в доме совсем пусто.  Тятя с братцем в лесах пропадали, а матушка сделалась очень тихой, будто растерялась, что была семья, - и нет. Скучая дома, Феврония норовила в лес убежать; грибы шли пласт за пластом, поспевала брусника, доцветали осенние травы, и надо было поспеть собрать всю эту благодать. Да ещё бабка расхворалась, скукожилась, сгорбилась, из избушки более не выходила, и Феврония торопилась выведать у неё утаённые заговоры и гадания.
     - Уж как придёт мне срок, девонька, - говорила Пищулиха, - ты меня не ищи, не кличь. Оставляю тебе все свои богатства да избушку впридачу. Гляди, корми моего воронка и пауков не троай. Да вот ещё зайчонок тут прибегает. Уж ты не гони его с капустной грядки, пусть полакомится.
     По слову бабкиному всё и вышло. Пришла Феврония на  Апосов день овсяным хлебом угостить Пищулиху да осень честь-честью встретить, глядит – дверь избёнки нараспашку, череп конский возле шеста на земле валяется. Вошла: печь не топлена, по земляному полу нахохлившийся воронёнок разгуливает. Как увидел Февронию, поломанные крылья распустил и к ней с карканьем устремился: мол, поесть дай. Присев у входа, она его хлебцем покормила и сама пожевала. День был ветреный, рано пожелтевшие берёзы осыпали листья, а ели совсем чёрными казались. Тревожно и неуютно сделалось в лесу. Посидев ещё, она подпёрла дверь избушки палкой и ушла в грустной задумчивости, унося в корзине воронёнка.

     Едва окончились бортничьи работы, как отец, забрав сына, отправился добывать зверя лесного, и Феврония с матушкой остались вдвоём. Долгими осенними вечерами они работали при свете лучины , - теребили и чесали лён, пряли, ткали, шили – и молчали. Привыкнув таить всё заветное в себе, Феврония не раскрывала уст, а матушка, глядя на свою упрямицу-дочь, недоумевала, почему она такая уродилась: по виду приглядная девушка, белая да румяная, рослая да голосистая, а по нраву и повадкам что-то не так. Все её подружки замужем, все деток нянчат, а она как была, так и осталась у материнской юбки. Особенно приуныла матушка, когда услышала о скорой свадьбе кузнеца Неждана.
     - Слыхала? – осуждающе спросила она у склонённой над работой Февронии. – Неждан женится.
     - В добрый час, - откликнулась та.
     - Надо бы и тебя пристроить, а то людей стыдног.
     - Ёлок-то мы видим больше, чем людей.
     - Не ждёшь же ты в самом деле, что к тебе князь посватается?
     - Не жду. Как жила, так и буду жить.
     - Ладно ли это?
     - А мне что?
     - Доча, мы с батькой не вечны.
     - Я себя покормлю.
      Матушка замолкла. Правду говорит девка: из соседних деревень стали больные приезжать, да всё с подарками; кто меру жита, кто горшочек масла, кто лисью шкуру. Только как объяснишь упрямице, что негоже деве одной стариться: муж какой-никакой, а всё опора и защита хотя бы от злых языков. Молчит дева, не покладая рук трудится, новый сундук приданым наполняет, - а жениха как не было, так и нет.
      А Феврония молчала, потому что в сладких мечтах далеко уносилась, с ясным соколом князем Петром  об руку по цветущим полянам гуляла, ласковые речи вела. Какие уж тут женихи!

                5.
       На море, на окияне, на острове Буяне стоит дерево золоты листы; по веткам ходит кот-баюн, вверх идёт – песенку поёт, вниз идёт – сказку говорит. Была у нас пока не сказка, но присказка; а сказка вся впереди вот послушайте.
     Сколько времен и прошло, не скажу, только в Ласково заметно прибавилось ребятни, недавние молодухи уже по  третьему и четвёртому дитяте вскармливают , а Феврония всё на выданье. И не думает печалиться! Встанет до петухов, и  весь день в  трудах: то по хозяйству, то рукодельничает, то навестить болящего побежит , а то и в лес уйдёт; о  гуляньях не думает, в хороводы не просится, наряжаться не хочет, так что соседям остаётся только завидовать, какую труженицу-дочь послал Бог древолазцу-бортнику  и его жене.
     - Чай, уж отработала свой долг родителям  Хавронья-то, - сказала Фефёла соседке.
     - И за себя, и за сестёр, - кивнула печально матушка. – Нет ли у тебя на примете какого-нибудь вдовца?
     - Да ведь не пойдёт, - развела руками сваха.
     - Батька прикажет, так не посмеет ослушаться.
     - Не продают курочку, котора золотые яички несёт, - съязвила сваха.
     Тятя, узнав о разговоре с Фефёлой, пристрожил жену:
     - Время терпит. Успеет ещё на свёкра со свекрухой наработаться. Пусть пока для рлодных отца с матерью потрудится.
     Феврония помалкивала  да старалась на люди пореже показываться, чтобы не судачили о ней. Детишек любила; племянников своих обшивала, гостинцы им носила, песенки пела и сказки сказывала. Возьмёт на руки маленькое, горячее тельце, прижмёт к груди, тетешкает; раскроет крохотную пясточку, нежно пальчики перебирает:
     -  Сорока кашку варила, гостей созывала. Приехали гости, привезли подарки: этому кашки, этому бражки, этому пивца, этому винца; а этому ничего не достало…
     Племянники так и липнут к ней, а сёстры обижаются:
     - Тебе, Хавронья, только игры да забавы, а нам одни труды и заботы, да в придачу мужья-дурни. Погоди, выйдешь замуж, наплачешься, а пойдут у тя дети, - не наскачешься.
     Лицо Февронии грустнело: не пойдёт она замуж. Не судил епй, видно, Господь своего младенчика к груди прижать. Наверно, каждому отпущено своё: ни сеструхи её, ни товарки пользовать людей и скотину не умеют, заговоров не знают; а ныне, когда не стало Пищулихи, кто бы округу от болезней ихбавлял, не будь Февронии?

     Сорока даром не стрекочет: к вестям аль к гостям. Стрекотала белобокая щеголиха, прыгала по забору, переливалась на солнце , косилась чёрной бисериной глаза. Феврония, сидя за тканьём, посматривала в оконце, дивилась назойливости птицы. Она была одна в доме: родители отправились в соседнюю деревню на похороны, а брат на бортях трудился. Однокрылый бабкин воронок, сделавшийся важной вороной,  да хромой зайчишка, высвобожденный из охотничьих тенёт, разделяли её одиночество. Была бы рядом собачка, не говоря о мальчонке либо девчушке, веселей бы ей было. Задумалась она, запечалилась, - как вдруг громкий топ в сенях. Вваливается в дом незнакомец и, не сняв шапки,  не перекрестившись, зычно вопрошает:
     - Где тут хозяин?
     Застыдилась Феврония, ибо по летней поре сидела распояской, в одной рубахе. Торопливо накинула платок на плечи со словами:
     - Плохо быть дому без ушей и хоромам без очей.
     Незнакомец, - а это был  юноша в одежде, какую носят слуги знатных людей, изумлённо покосившись на зайца, скакавшего по полу , повторил вопрос:
     - Где человек мужеска пола,  что здесь живёт?
     Углядев, что юноша совсем зелен, почти мальчик, Феврония успокоилась и с усмешкой ответила:
     - Хозяин дома – отец мой; родители мои пошли в заём плакать. А брат отправился  через ноги  в погибель  глядеть.
     Юноша изумлённо уставился на девицу за ткацким станом:
     - Не ведаю, что глаголешь.
     - Неужто не уразумел?
    - Что означают словеса твои про родителей да брата? Как это: в заём плакать да через ноги в погибель глядеть?
     Феврония терпеливо пояснила:
     - Родители мои пошли на погребение, и там плачут. А когда за ними смерть придёт, другие им долг отдадут, по ним плакать станут. Про брата же я тебе сказала так, потому что он, как и отец, древолазец, в лесу мёд собирает. Ныне он на такое дело один отправился, а как на дерево станет лезть, тут ему и глядеть через ноги вниз, как бы не сверзнуться да живота не лишиться.
     - Вот оно что, - подивился юноша. -  А что означает: плохо быть дому без ушей, а хоромине без очей?
     - Вот ты вошёл в дом и увидел меня, сидящую распояской в простоте. А был бы у нас пёс, то, учуяв тебя, тявкнул бы; и не застал бы ты меня врасплох. А был бы в доме нашем отрок малый, то, увидав незнакомца, к дому подходящего, прибежал бы и сказал мне.
     Сняв шапку, почесал юнец в затылке:
     - Вижу, мудрёная ты девица. Как твоё имя-то?
     - Февронией крещена, - поклонилась та. – А ты кто?
     - Я Мартыном зовусь, служу очень знатному господину, а его  имя назвать не могу; почему, - сейчас узнаешь. Болен мой господин, язвами весь покрылся. Искал он исцеления у многих врачей, но никто ему не помог. Дошли до него слухи, что в ваших краях много знахарей и врачевателей. Разослал он нас на поиски. Вот я и пришёл осведомиться, не знаешь ли ты какого знахаря, который мог бы помочь моему господину?
     - Сам Бог привёл тебя к моему порогу, -улыбнулась Феврония. – Я и есть знахарка. Искусней в Ласково не найдёшь: и с уголька сбрызну, и сглаз сниму, и заговорю, и травами попользую. Приведи господина твоего сюда, а  я сделаю, что смогу.
     - Эк сказанула! – возмутился Мартын. – Как можно требовать, чтобы я привёл сюда господина моего? Говорят же тебе: он знатен, и горд, и могуществен. Поедем со мной, и если уврачуешь господина моего, он тебя наградит.
     - Неподобицу ты лепечешь, отрок Мартын, - рассердилась Феврония. – Как девице ехать с незнакомцем неведомо куда  и дом свой бросить? Приведи господина сюда, если нужно ему лечение. Если будет мягок и смирен в ответах, глядишь, и вылечится. Так и передай.
     Они ещё попререкались. Видя, что дева непреклонна, юноша смирился. Удалился он со словами:
    - Передам всё своему господину. И о твоей строптивости расскажу. На себя пеняй.

     Родители, вернувшись, одобрили поступок Февронии, хоть тятя и пожалел о незаработанной дочерью награде.
     Феврония вскоре и думать забыла о посетителе. От Иванова дня до Петровок самая пора сбора  трав, и молодая знахарка пропадала в лесу. Всё у неё в ту пору спорилось, всё удавалось. Хворое дитя от болезни избавила, корень Адамовой головы откопала, чернику заплечницей носила. А тут ещё приснилось, что душит её Домовой. Не то что душит, а тискает и будто ласкает. Просыпаясь, она ухватила его за мохнатую лапку да и спроси:
     - К добру аль к худу сон?
     - К добру, - захихикал он, вырываясь и давая дёру.
     Вечером матушка, грибы разбирая, жаловалась, что разбежались по всему дому от  трав лесных, дочей натасканных, мураши.
     - Так это же к счастью, мамонька, - засмеялась Феврония.
     - Ох, да где оно заблудилось, наше счастье? – вздохнула родительница.
    - К счастью, к прибытку, - твердила Феврония. – Гляди, и ласточки снова у нас на чердаке птенцов вывели.

     Однажды вернулась дева из леса, а встревоженная мат ушка встречает её словами:
     - И где тебя только носит, Хавронья? Травницу звать к больному приезжали. Да так их много, да все на конях, а главный злой, как чёрт.
     - Ахти, мамонька! – всплеснула Феврония руками. – Никак, тот знатный боярин явился со своими болячками, кому я сюда  приехать велела, да со смирением .
     - Уж ты придумаешь, доча, нам на погибель! – ещё пуще встревожилась матушка.
     - А не будет смирен, и лечить не стану, - строптиво вскинула голову девица.

     Ввечеру застучала в дверь сильная мужская рука. Обе женщины встревожились: одни в целом доме. Феврония вышла в сени, глянула осторожно в щель и узнала отрока Мартына, что приходил к ней уже однажды. Отодвинула засов со словами:
     - Никак привёз больного господина?
     - Аль не видела струг на реке да шатёр на берегу? Тотчас собирайся и пойдём. Только помни: никто не должен знать имя моего господина.
     - Почто так?
     - Не красит его болезнь. Имя же его одной тебе скажу, чтобы ты страх и почтение имела. Узнай и тут же забудь: это князь Пётр Муромский, родной брат муромского самодержца.
     Пошатнулась Феврония, ухватилась за косяк: на миг свет в очах померк. Спасибо, в сумерках не заметил Мартын, как перем енилась она в лице.
     - Пойдём же, - торопил отрок.
     - Нет, - подумав. Ответила дева. – Пусть завтра господин твой явится сюда один, без свиты и со смирением, как я наказывала. Иначе и лечение не подействует. А я тем временем приготовлю нужные травы.
     Более говорить не захотела, и Мартын ушёл, покачивая головой.
     - Что да как? – встревоженно спрашивала матушка.
     - Завтра, чуть свет, сходи, мамонька, к замужним дочам внуков навестить, а я накормлю скотину, каши наварю да хворого боярина попользую.
      Матушка, натрудившись за день, скоро уснула, а Феврония всю ночь пролежала на своём соломенном ложе, не сомкнув глаз. Первые петухи пропели, - у ней ни сонинки; вторые прогорланили, а она с боку на бок ворочается; а  ужкак третьи закукарекали, она  была на ногах.
     - Никак рассветает?  Пдала голос матушка.
     - Уж волк умылся, а кочеток спел, - бодро откликнулась дочь. – Собирайя. Родная. Скоро больной господин пожалует.

      В дом вошли трое мужчин, и двое – Мартын и незнакомый боярин поддерживали  третьего. Вглядевшись, Феврония чуть не охнула: третьим был сокол её неаглядный, князь Пётр, - да на себя не похожий, бледный весь, измождённый, с поникшей головушкой, будто дубок заломанный. Не узнать князя; только брови соболиные, да в потухших очах  еле светится прежняя голубизна.
     - Ты, что ль, знахарка? – грубо спросил незнакомый боярин.
     Вспомнила его: шёл рядом  с князем Петром, когда тот в Ласково заезжал, - губы толстые, глаза наглые, и нос уточкой. Захохотал  тогда, будто жеребец, над её словами. Гордятой назвал его  князь.
     - Посади-ка хозяина своего на лавку да вон ступай, Гордята, - распорядилась она.
     - Откуда ты знаешь моё имя? – опешил он.
     А тут воронку пришла охота каркнуть, да над самым ухом  Гордяты, так что тот подскочил:
     - Тьфу, нечистая сила! Как оставить тебя, княже, в ведьмином логове?
     Князь Пётр слабо махнул рукой.
     - Поди же, сказано, - сердито повторила Феврония. – А ты, Мартын, помоги господину распоясаться: поглядеть на него хочу.
     Гордята, поминая чёрта, вышел.
     - И ты поди, - освободившись от лишней одежды, тихо велел князь отроку.
     Мартын повиновался . Феврония и князь Пётр остались вдвоём. В доме было полутемно, и он не мог разглядеть её, потому что она стояла спиной к оконцам. Да и не пытался он, весь ушедший в свою болезнь. Распахнув одежду, со стыдом и мукой обнажил тело, и Феврония увидела под узорчатой тканью отвратительные язвы: молодецкое тело было покрыто нарывами и  струпьями. Она долго молчала, разглядывая язвы. Недавнее счастливое волнение сменилось отвращением, на смену которому пришла жалость. Её возлюбленный князь, удалой молодец, - точно колос, ржой побитый,  точно пичуга, хорьком загрызенная, = у неё ищет помощи.
     - Если вылечишь, озолочу, - пообещал он.
     - Женат ли ты, господин, или, может, сговорён? – внезапно спросила она.
     Удивлённо глянув, он отозвался с обидой:
     - Хоть я и не женат, но с блуднями не якшался, а болезнь злосчастная приключилась мне от  ядовитой крови оборотня, коего убил своей рукой.
     - Теперь меня послушай, - сев рядом на лавку, заговорила она. – Знаю травы и заговоры, кои тебе помогут и язвы сведут. На всякую хворь милостью Божьей зелье вырастает. Да только болезнь твоя глубоко в теле засела, и для того, чтобы совсем тебя излечить, я должна быть рядом с тобой денно и нощно целый год.
     - Значит, поедешь с нами в Муром.
     - Посуди сам, могу ли я, девица, на такое пойти и, бросив родительский дом, с тобою уехать?
     Теперь свет падал на её лицо, и князь Пётр разглядывал её, дивясь молодости и  пригожести знахарки.
     - Так как же быть-то?
     - Подумай.
     - Ума не приложу.
     - Ещё подумай.
      - Знаю. Сыщу тебе жениха среди своей челяди.
      - Какой же муж отпустит свою жену ночевать у постели добра молодца? Да и не пойду я за челядина. – И, смело глядя в милые очи, Феврония потребовала. – Сам на мне женись. Ныне ты всё равно никому не нужен такой, а я, как буду рядом, излечу тебя,  и станешь ты опять молодец молодцом.
     Растеряв от изумления слова, князь Пётр молчал.
     - Э, милая, - наконец нашёлся он. – Жена не гусли; поиграв, на стенку не повесишь. А как выздоровлю, что с тобой делать прикажешь? Стать посмешищем для всего Мурома не желаю. Да ты, верно, не знаешь, что я.
     - Знаю, княже, - страстно перебила она. – В третий уж раз прошусь за тебя замуж, сколько можно! В нашем супружестве спасенье твоё. Да и моё тоже.
      - Ополоумела ты, дева! – рассердился он. – Мне, князю, жениться на простолюдинке! Коли можешь, уврачуй, и много денег получишь…
     - Не приму я ни гроша, ибо лечение моё только тогда будет силу иметь, если я рядом с тобой год пробуду. Вот и выбирай: жизнь, здоровье и меня, либо скорую могилу.
     - Гордята, Мартын! – кликнул князь Пётр, и те ввалились в дом.

     Он покинул жилище знахарки сильно раздосадованным.
     Закусив губу, сжав кулаки, Феврония притулилась на лавке да так и просидела до матушкиного возвращения. Та посовалась туда-сюда: сидит доча и молчит, каша не варена, горшки холодные.
     - Ох, негодница! – говорит. – И нас без обеда оставила, и куры, поди, не кормлены.
     Феврония очнулась, тускло глянула:
     - Я, мамонька, в тридевятом царстве была, все дела запамятовала.
     - А вот как возьму хворостину… Не погляжу, что на выданьи. Был бы тут батька, вожжами бы поучил.

     Когда князь Пётр рассказал о требовании знахарки, возмущению приближённых не было границ. Уже совсем уезжать собрались, но Гордята, с виду дуболом, а на деле хитре3ц себе на уме, присоветовал:
     - Откуда нам знать, способна она вылечить злую князеву хворь, аль нет? Пусть покажет свою силу. Надо ей пообещать, если очистится тело князя, то исполнит он её желание.
     - Когда рак свистнет, а щука запоёт, - уточнил князь Пётр.
     - А то обвенчаем знахарку с Мартыном, - продолжал Гордята. – Небось, рада будет. Тогда и в Муром с нами поедет, и на княжьем дворе её можно будет поселить. Станет нашего князя  врачевать.
     - А я не прочь, - развеселился отрок. – Девица приглядная, хоть и  строгая. Да мне всё равно жениться пора.
     Свита князя Петра решила, что Гордята хорошо придумал, быть по сему. Сам же князь не женился бы и на заморской царевне: ждала в Муроме, в высоком тереме несравненная Забава Онуфриевна, дочь тысяцкого воеводы. А, может, и не ждала, потёмки сердце девичье ; махнула рукой на болящего. И князь Пётр понурил буйну головушку.

     На следующий день прибыло к Февронии посольство во главе с Гордятою. Ввалились молодцы в дом, перепугав матушку, и  стали допытываться, не передумала ли знахарка. Нет, не передумала.
      - Тогда, - говорит Гордята, - докажи нам своё умение, залечи язвы князевы, и сделает он по-твоему.
     - Подумаю, - отвечает девица.
     С тем и отъехали.
     Матушка, плюхнувшись на лавку, так и просидела, разинув рот во всё время переговоров, а как захлопнулась дверь за гостями, руками всплеснула:
     - Что ты затеяла, доча?
     - В лес пойду, мамонька, скоро не жди , - торопливо сообщила Феврония, повязывая голову платком и устремляясь вон.
     Хранила она целебные травы в избушке Пищулихи. Старухою был припрятан в укромном месте заговорённый корень канупера – главное её сокровище. Он-то и понадобился Февронии.
    
   До вечера дымила печь в лесной избушке, клокотало варево; вместе с дымом валил из распахнутой двери изнуряющий дух. Целую ночь томила снадобье в раскалённой печи молодая  знахарка, то задрёмывая, то вскакивая с лавки, чтобы проверить жар. Перед рассветом, едва звёзды начали бледнеть, она вынула из печи горшок, помешала палочкой тягучую массу и оставила стынуть, а сама, раздевшись до исподнего, распустив косу, вышла наружу и по седой росе отправилась к ближнему роднику. Там, омывшись студёной водицей и поклонившись на четыре стороны, она связала собственным волосом две  веточки и, пустив их по течению, сказала:
     - На море, на Окияне, на острове Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь. Под тем камнем сокрыта Родова сила могучая. Выпускаю её на добра молодца Петра. Сажаю силу могучую. Во все кости его и жилочки, в его очи ясные, в ретиво сердце, в утробу, в рученьки белые и ноженьки быстрые. Будь ты, Родова сила могучая, в Петре неисходно; жги его кровь горячую, сердце кипучее; томи тоской по деве Февронии. Ничем бы добрый молодец не мог освободиться, ни заговором, ни приговором.. Слово моё крепко, как бел-горюч камень Алатырь.
     С дуба, у корней которого пробивался родник, сорвался и упал в воду сучок, и Феврония поняла, что великий Род услыхал её мольбу.
 
Возвращаясь из леса, она нарочно прошла по берегу реки и, прижимая к боку тёплый горшок с варевом, даже постояла в виду струга и княжьего шатра, пока невдалеке не пробежал какой-то наезжанин. Окликнув его, она велела передать Гордяте, чтобы приехал за лекарством да привёз скреплённый печатью договор, а о чём, Гордята знает. Недоуменно оглядев сельскую лапотницу, малый кивнул.

     Гордята, как обычно, ввалился в дом с шумом и топотом. На сей раз он был один.
     - Звала? – небрежно крестясь на икону, осведомился он.
     Феврония стояла перед ним спокойная и уверенная, держа горшочек с терпко пахнувшим снадобьем.
     - Привёз ли ты грамоту от  князя? – потребовала она.
     - Какую ещё грамоту? Что ты забрала себе в голову, деревенщина? – заворчал  Гордята. – Подумай только, кто есть ты и кто есть он. Он брат муромского самодержца, а ты дочка бортника, и приданого у тебя блоха в кармане да вошь в сарафане.
     - Моё приданое – мудрость лесная, сила целебная, здоровье князево, - не смутилась девица. – Явился с пустыми руками, и говорить не о чем. Вот тебе Бог, а вот  порог.
     - Ну и девка! – злобно плюнул Гордята и  хлопнул дверью.
     В тот день он являлся ещё дважды. В первый раз, недовольный и хмурый, со словами:
     - Обещал князь взять тебя в жёны, но не ранее, чем когда язвы сведёшь.
     - Грамотку давай.
     - Или тебе слова княжьего мало?
     - Поди вон, подумаю.

     Долго думала Феврония. Наконец, дождавшись Гордяты, сказала:
     - Вели княжьим отрокам нарубить можжевельника, да наломать болиголова болотного, да наносить воды с реки, а я истоплю баню. Ныне месяц ветхий, вот и ладно. Как люди уснут, приводи князя мыться, а я дам тебе мазь. Пусть натрётся князь с головы до ног и заночует в бане.
     Отроки князевы, ражие да проворные живо из лесу дров наносили, воды с реки натаскали, а уж Феврония своё дело знала, - раскалила баню, веники запарила, полок кипятком обдала и свежей полынью застелила.
     Под вечер привели князя, а за снадобьем Мартына прислали.
     - Князь уж в бане, - доложил юноша. – Давай свою мазь, дева, да прими о т князя посылку. – И с этим словом протянул ей узелок.
     Феврония недоуменно развернула тряпицу: внутри лежал клочок льняной кудели.
     - Что сие значит? – устремила она взор на Мартына.
     - Велено передать, что хочет испытать князь твою сноровку, о коей наслышан. Сказал: если дева столь мудра и искусна, как себя нахваливает, пускай, пока я буду мыться в бане, учинит мне из этого льна сорочку, порты да полотенце, чтобы было во что переодеться.
     Обиделась Феврония:
     - Сам ли князь сказывал?
     - Сего не ведаю, - покачал головой юноша. – Гордята мне велел, а он князев наперсник.
      Опустив голову, Феврония надолго замолчала.
     - Давай свою мазь, девушка, - поторопил её Мартын. – Ждут меня.
     Она вдруг весело улыбнулась:
     - Подождут. Достань-ка из-за печки полено.
     Он удивился, но повиновался.
     - Теперь отсеки от  него щепу с пядь длиной – распорядилась она.
     Он отсек.
     - Возьми эту щепу, отнеси князю и скажи от  меня: пока дева лён очешет, пусть велит Гордяте приготовить из этой деревяшки ткацкий стан.
     Поглядев друг на друга, ои начали смеяться.
     - Не встречал я в жизни столь разумной и прекрасной девы, - с чувством сказал Мартын.
     - Твои бы речи да господину твоему в уста, - вздохнула она.
     Сняв с полки горшочек с мазью, протянула его юноше со словами:
    -  Передай князю: пусть натрётся с головы до ног, а один  маленький струп на теле нетронутым оставит. Гляди, не позабудь. А то не подействует лечение.

Князь Пётр всласть напарился, надышался терпкими лесными запахами. Вывели его в прохладный предбанник, усадили на лавку, стали натирать мазью, а Мартын, при сём бывший, возьми и расскажи про щепку.
     - Твои выдумки? – поморщившись, обратился к Гордяте князь.
     - А надо вразумить наглянку, - рассердился тот.
     - Вот и делай теперь ткацкий стан из щепки. Никак, и в самом деле  неглупа сия Феврония, - покачал  князь головой.
     - Была бы неглупа, так за свою мазь  вонючую нивесть что не просила бы: много захочешь, ничего не получишь, - проворчал Гордята.
     - Если хоть немного от мази сей полегчает, я знахарку щедро вознагражу, - твёрдо пообещал князь.
     - Один струп немазаным оставьте, - встревоженно напомнил слугам Мартын.

     Наутро оглядел себя князь Пётр и глазам не поверил: стало его тело снова чистым и белым, все язвы сошли. Дивились слуги, одевая господина; Гордята и тот вытаращил глаза.
     - Счастлив я ныне, други мои, - сказал князь Пётр. -  Теперь-то я понял, что нет  ничего на свете дороже здоровья, и если здрав человек, грех ему на жизнь жаловаться.
     Февронию он видеть не захотел; велев отнести знахарке тяжёлый кошель с деньгами , приказал отвести себя на струг да тотчас и отплыть. Гордята свистнул-гаркнул молодецким посвистом, созвал князеву дружину, велел в обратый путь собиратся.
     Феврония зерно для каши толкла, когда Мартын принёс ей княжескую награду.
     - Богатой невестой ты стала, девушка, - сказал он. – Теперь на такого отрока, как я, и посмотреть не захочешь.
     - Полегчало ли князю? – осведомилась она.
     - Здоров отныне мой господин.
     - Пойду взглянуть…
     - Не спеши: уплыл он.
     Поняв обман, дева опустила руки:
      - Значит, тебя вместе с кошелём он в дар мне оставил?
     Мартын счёл нужным поднять себе цену:
     - Отец мой в дружине самодержавного князя Павла служит. В Муроме у нас свой дом есть. Как узнает мой батя о княжьей к тебе щедрости, не станет нашему супружеству препятствовать.
     Тут в сенях загремела вёдрами матушка. Быстро сунув кошель в руку Мартыну, Феврония приказала:
     - Спячь, чтобы мамонька не увидела. Не приму я никакого дара. Не деньгами должен расплатиться со мною князь, а совсем другим. Отправляйся следом за господином да так и передай.
     По уходе Мартына матушка, сгорая от любопытства, осведомилась:
     - Что он принёс тебе?
     - Чашу, полную желчи и горечи, - со вздохом  откликнулась дочь.

                6.

      В Ласково ни для кого не осталось тайною, что у Февронии лечился муромский князь Пётр. Соседи сгорали от любопытства, чем он вознаградил знахарку. Первой узнавать новости примчалась Фефёла, - да матушка не любила её, с чем пришла, с тем  и ушла. Прибежали сёстры; потянулись одна за другой женщины, кто оли спросить, кто просто так. Не любила лгать матушка, открыла всю правду, какую сама знала: ждём-пождём дары княжеские, а пока пустые щи хлебаем. Село решило: что-то тут нечисто.
     Неведомо когда, пошёл гулять по Ласково дурной слушок, а докатился он до Февронии уже когда пришли Овсянницы и в каждом доме под образами стояли снопы овса, в печах томилась каша из толокна и  жарились овсяные блины. Кто-то видел однажды ночью,  будто пролетел над домом Февронии огненный шар и рассыпался у крыльца горючим огнём. Всяк знает, что это за шар: снюхалась девка с нечистой силой. Любит нечисть обернутся перед девою добрым молодцем да ласкать её ночи напролёт. Потому Феврония и замж не выходит, что слюбилась с оборотнем.
     Дева до поры ни о чём таком не ведала. На расспросы тятины ответила, что князя лечила, да не вылечила, потому и дара никакого  не получила; напрасно сельчане завидуют. Тятя дочку разбранил: зол он был, мёда мало добыли; не знал, к кому придраться, сына поедом ел.
     - Сил моих больше не стало, - пожаловался Февронии брат. – Надоело в лесу сидеть. Убегу.
     - Куда же, миленький? – охнула она. – Сам знаешь, где родился, там и сгодился, а на чужой сторонушке…
     - В Киев хочу, - доверил он заветную мечту сестрице.
     - Да кому ты нужен там?  На удальца Илью из Карачарова не похож…
     - К инокам  печорским попрошусь.
     Напрасно отговаривала его Феврония. Брат и слушать не хотел; видно, давно парню мысль в голову засела на белый свет поглядеть.
     - Да как же тятенька с мамонькой? – укорила она. – Кто же их на старости лет кормить станет?
     - А ты на что? – напомнил он. – К тебе князья лечиться ездят. Глядишь, заживёте богаче Елисея. А меня не поминайте лихом.

     Перед тем как сбежать брату от  родительского очага, сверчок в дому растрещался, а из давно не переложенной печи выпал кирпич. Матушка жаловалась:
     - Ночью куры опять с насеста слетели… Не к добру это.
     - Поглядеть, не завелся ли в курятнике хорёк, - досадовал тятя.
     А Феврония помалкивала о том, что сама видела: а чердаке, прижавшись серым тельцем к матице, распластав перепончатые крылья, сидел ночной нетопырь. Ахнув и отшатнувшись поначалу от омерзения, она чем долее разглядывала чудо невиданное, тем более жалела Божью тварь, уродившуюся всем на страх.
     С некоторых пор  весь мир для Февронии  был как пеплом присыпан, а тут ещё матушка вернулась от кумы с недобрыми вестями: судачат по селу, будто слюбилась Феврония с нечистой силой, и даже было зачато ею дитё, да само собой исторглось. Такое дитё, всем известно, кикиморой становится. Тонёшенька кикимора, чернёшенька, голова с напёрсток, сам не толще соломины, а злости в ней на десятерых. Всё не так, всё ей не по нраву; коли заведётся в Ласково, станет воду мутить, смуту в каждом доме сеять.
     - Я куме говорю: не всякому слуху верь, разузнай да проверь, - жаловалась матушка. – А она твердит: теперь жди беды.
     Феврония заметила с досадой:
     - А ты бы ей в ответ: говорят, в Муроме кур доят, а как поехал  за молоком, так назвали дураком.
     - Цыц! – грозно приказал дочке тятя. – Теперь если кто посватает, сразу отдам и выкупа не спрошу.
     Дева в лес плакать убежала. Вспомнилось ей, как Пищулиха говорила: в лесу-то спокойнее, чем с людьми. Может, и её доля – уйти навсегда в глухой лес. Ушла бы хоть сейчас,  - да пока с князем Петром дело не окончено, нельзя.

     Вскоре исчез брат. К родителям приходил батюшка Аким и, кряхтя от  затруднения, рассказал, что был у него парнишка, благословления на дорогу просил, а куда идёт, не сказал; толко велел родителям передать, не вернётся. Пусть не ждут. Матушка, не дослушав, завыла, как по покойник; тятя, ссутулившись, всё ниже опускал голову.

     Феврония застала мать лежавшей без сил на лавке. Присев возле, дочь начала тихо её утешать:
     - Глядишь, братец долю свою найдёт. Что ему пропадать здесь, в глухомани лесной? А я вас не брошу, трудиться стану ради вашей старости..
     Матушка плакала, не в силах смириться с потерей последнего сына.

     И сверчок, и куры-непоседы, и нетопырь ночной, - все они были вестниками беды, а, как известно, пришла беда – отворяй ворота. Ещё до Покрова умерла матушка. Не помогли ей ни целебные травы, ни заговоры тайные, ни сбрызгивание, ни даже молитвы. Тятя будто ума лишился; Феврония не знала, что и делать, кабы не соседка. Фефёла тут же прикатилась сдобным колобком, да так и каталась возле вдовца, пока  тот не сказал дочке:
     - Фефёла у нас станет жить. А ты переходи в её избу.
     У Фефёлы  и вправду имелся домишко по соседству, так она успела выменять его на крохотную развалюху в другом конце Ласково, а в придачу взяла корову. Увидел тятенька рогатую бурёнку, услыхал мычание, втянул в ноздри молочный дух и тут же, не раздумывая, пообещал Фефёле, что обвенчается с нею.
     Февронии о ту пору было всё равно. Изгнанная из родительского дома, она решила зимовать в неуютной Фефёлиной избёнке, где и ткацкий стан негде было поставить. Зато до церкви оказалось совсем недалеко, и дева принялась ходить на каждую службу, а потом сумерничать  у попадьи да слушать, как батюшка Аким из Писания читает.

     За всеми переменами в судьбе Февронии пристально наблюдало Ласково, судило да рядило, девкины странности не одобряло, но и батьку её за легкомыслие корило. Потом, как водится, посудачив, мужи наскучили и другим занялись, а жёны продолжали перемывать косточки ушедшей из дому девице, будто сделала это она по злому нраву. Более других усердствовали в злоречии замужние сёстры Февронии, утверждая, будто бросила она родителя на старости лет им на руки. Многого не ведала Феврония, однако, чувствуя неодобрение села, вела жизнь потайную и незаметную, а если случалось проходить по Ласково, то шла стремительно, не глядя по сторонам.
     Пришлось ей однажды проходить мимо кузни Неждана: несла больной старухе настой плакун-травы, кузню было никак не миновать. Опустила голову, заспешила, а Неждан возьми да и выйди наружу, с молотом в руках, большой, мускулистый, потный, в кожаном переднике.
     - Бог в помощь, Неждан, - торопливо кивнула она.
     - Никак Хаврнья? – дрогнул он. – Давно не виделись. Ты, поди, е знаешь: у нас с женой уже второе дитё народилось.
     - Как же, слыхала, - с улыбкой приостановилась она. – Совет вам да любовь.
     - А ты всё в девках? – зачем-то спросил он и крякнул, смутившись. – Ты не думай, я на тебя обиды не держу. Кабы мне едину, а то ведь ты всем женихам отказываешь. Почто замуж не идёшь?
     - Видать, не судьба.
     - Гляди, про тебя уже худое начинают говорить.
     - Да что худое можно про меня молвить?
     - Аль не знаешь? Что остуду на супругов наводишь, парней к себе присушиваешь. Гляди, как начнут говорить, что на скотину порчу насылаешь, из села выгонят.
     Потемнев лицом, Феврония ответила дрожавшим от обиды голосом:
     - Я знахарка, а не ведьма. А молва, что волна: расходится шумно, а утихнет, и нет ничего.
     - Погоди, - загородил дорогу Неждан. – Я-то ни за что не поверю дурным слухам. Как увидел тебя, опять сделались руки-ноги не свои. Ум еешь ведь, наверно, присуху снимать? Вот и сними с меня мороку.
     Тут из двери невдалеке стоявшего дома выглянула Нежданова жена с дитятей на руках и, увидев мужа с Февронией, встревожено позвала:
     - Неждан! Домой поди, есть пора.
     - Зовут тебя, - улыбнулась Феврония. – Мороку обязательно сниму. Забвение, как туман, напущу.
    Долгим прощальным взглядом они обменялись.
     - Неждан! – вопила жена.
     - Иду, иду! – отмахнулся он.
     - Будь здоров, - кивнула Феврония.
     - Будь и ты  в здравии, девица ненаглядная.
     Феврония не давала себе воли, плакала редко. Вернувшись в свою избёнку с  горбушкой хлебца – даром благодарной бабки, она села за прялку и, сжав губы, принялась сучить нитку.

                7.

     Дело было на Николу весеннего. Прибежал от реки мальчонка звать Февронию: приплчл из Мурома струг, а на нём князь Пётр; знахарку кличут. Уронив веретено, бросив пряслице на пол, - Ой, мамоньки, сорок грехов наживу! – Феврония вскочила. Широко перекрестившись на км енную иконку Спасителя, перебравшуюся вместе с нею из родительского дома в  Фефёлину лачугу, она с радостно колотившимся сердцем устремилась на зов ясна сок- Обманщица ты, а не знахарка! – накинулся на Февронию Гордята. – Гляди, что делается с нашим господином.
     Князь Пётр разболелся сильнее прежнего: от язвочки, оставленной непомазанной, расползлись по телу молодецкому отвратительные струпья. Угнетаемый стыдом, он отворачивал лицо от девы и в ответ на её ласковое приветствие не захотел слова молвить.
     - Сей же час подавай свою мазь, а не то худо будет! – шумел Гордяа.
     Князь взмахнул худой рукой , велел ему уйти. Тот с неохотою повиновался.
     - Поможешь ли, девушка? – тихо спросил князь Пётр, когда они остались вдвоём.
     - Аль не говорила я летось, что долгим будет лечение, и возле тебя мне быть надо? Нетрудно очистить кожу, а болезнь-то у тебя внутри, - мягко укорила она.
     - Ты одно скажи: можно излечить меня либо нет? – нетерпеливо  тряхнул он головой, ещё недавно кудрявой.
     - Можно, светлый князь, - поспешила утешить она. – Имей терпение: не в един день ты занемог, не сразу выздоровеешь.
     - Ничего не пожалею, только помоги. Жизнь мне стала немила.
     - Здоров будешь и весел, свет мой князь, если выполнишь моё условие.
     Повисло молчание.
     - Хочешь, отдам тебе половину всего, чем владею?
      Не твоё богатство мне надо, сокол ясный, а право быть возле тебя.
     - Сокол-то ныне общипанный. А с деньгами любого жениха сыщешь.
     - Никого мне, кроме тебя, не надо.
     Задумался князь Пётр.
     - Ты девица милая, и не будь я князем, может, и женился бы на тебе. Сама посуди: разве может брат муромского государя взять в жёны дочь сельского древолазца!
      Зато прикинь, какое у девы приданое: твоё здоровье и счастье!  Ты же слово давал. Иван-царевич на лягушке женился, а слово сдержал.
     - Так он посадил её в узелок и спрятал от людей подальше. А тебя разве спрячешь? Народ станет мне в глаза смеяться, природные княгини с тобой знаться не захотят.
     - Что мне княгини? Только бы тебя спасти.
     - А каково мне будет насмешки сносить? Знаешь, что станут обо мне говорить?
     - А ныне как говорят? Что был князь Пётр, да весь коростой зарос.
     - Насильничаешь ты, дева, - нахмурился князь. – Руки выламываешь.
     - Да я тебя всю жизнь ждала. Теперь уж ни за что не отступлюсь. А как надумаешь венчаться, уведоми. Я  вмиг буду готова: бедной собраться – только подпоясаться.
   Вышла от князя сама не своя, прошла мимо Гордяты с надменно поднятой головой. Тот ворвался к князю:
     - Изловить её, притащить назад за косу?
     - А, брось! – безнадежно отмахнулся тот.
     Феврония знала, что пришёл час окончательного расставания с прежней жизнью: либо под венец, либо в омут. Нельзя  ей долее тут оставаться. Исторгало село Ласково своё порождение. Сделалось Неласково.

     В маленькой сельской церкви изумлённый батюшка Аким венчал древолазцеву дочь Февронию с залётным молодцем, понурым и бледным, терзаемым злым недугом. Невеста в лаптях стояла прямая и строгая; жениха, одетого и причёсанного  по-городски, поддерживал дружка – ражий малый мрачного вида. У входа сторожили ратники, не пропуская внутрь церкви любопытствовавших сельчан; да их, почитай, и не было: в мае не венчаются, народ пашет да сеет.
     О невиданной свадьбе не скоро бы узнали в Ласково, кабы не Фефёла. Выследила, как ратники от берега топали, всполошилась, побежала по селу; глядь, падчерица к церкви помчалась, только пятки засверкали. Сунулась Фефёла туда-сюда, сгорая от любопытства, да напрасно. А как увидала выходившую из церк5ви Февронию в окружении ратников, побежала по селу с воплем:
     - Умыкают нашу Хавронью, и отца родного дома нету, чтобы дочь защитить.
     Не успели новобрачные дойти до берега, как нагнали их ласковские мужи. Впереди с молотом в руке нёсся кузнец Неждан. Кабы не прыть Февронии, вышло бы кровопролитие. Шагнула она ласковцам навстречу, растопырив руки:
     - Чего вам, скаженные?
     - По доброй ли воле ты среди чужаков, девица, или насильно тебя удерживают? – спросил Неждан.
     - Иду по своей воле, - ответила она.. – И не девица я отныне, а мужняя жена.
     Опустили т опоры и дубины ласковские мужи, отступили. Тем временем слуги повели болтьного жениха на корабль; следом потянулись воины. Ласковцам ничего не оставалось, как отправиться восвояси.
     На берегу остался один Неждан. Он стоял, опустив тяжёлый молот, и ветер трепал волосы на егог непокрытой голове. Наезжане все до одного уже взошли на судно. Замешкавшаяся Феврония попросила кузнеца:
     - Кланяйся моему государю-тятеньке. Пусть не клянёт своё чадо, а пошлёт мне родительское благословение.
     Она хотела добавить ещё что-то, да со струга  знахарке крикнули, чтоб поторапливалась. Неждан стоял на берегу, пока увозивший Февронию струг не скрылся за поворотом берега.

                (  К о н е ц   первой части )

               Часть вторая - "ПЁТР": http://www.proza.ru/2009/06/12/362
      

   


      
    







   

,






     -



     -
   

    
   

    

   
     -
    
    


;

   

   











;





;
   -