Цикруль мы, конечно, так и не нашли. Пока мы с Офли бродили по библиотеке, я дважды чуть не упал с лестницы; говорил уже, там было много лестниц. Очень много. Слишком. На одной площадке с зеркальными стенами и большим перламутровым столом мы искали особенно тщательно. Офли сказал, что именно в этом месте он работал над своим планом. Тут был шикарный вид из окна, на Стрекодельфию, на озеро, подернутое филигранной рябью, на две синие башни… Мы искали, я ползал под столом и обследовал местность столь старательно, что закашлялся от пыли, что лежала повсюду густым бархатным слоем. В итоге обнаружилось два громадных циркуля, я ничего подобного прежде не видел. Они были длиной с человеческую руку, никак не меньше, с роскошной инкрустацией на рукоятке и резьбой на боковых гранях.
Офли заявил, что это чужие циркули, возможно, один из них принадлежит Морро, а другой вообще… В таком случае, что ж, остается только продолжить поиски.
…Я провел в Стрекодельфии пять дней, почти неделю, но за это время очень мало что понял. Да мне и не хотелось понимать. Тревога моя относительно Жени если не исчезла совсем, то уж слегка поутихла. Какой-то голос, одновременно являющийся и моим внутренним голосом, и пением каких-то неведомых, неизвестных мне сил, - этот голос говорил мне, что с Женей все в порядке. Да, она по-прежнему больна, но болезнь ее как бы законсервировалась, и все изменится, когда я вернусь. И привезу из Стрекодельфии то, что ее спасет.
А сейчас пока мне нужно находиться здесь. До поры до времени.
Это говорил мне внутренний голос, это же повторял Лекарь, который появлялся в домике Офли каждое утро. Он приходил меня навестить, а потом исчезал, и я не знал, где он жил, находясь тут, в Стрекодельфии, и чем занимался целые дни…
Отчасти я верил всему этому. Но лишь отчасти. Будет правильно, если я все-таки признаюсь: несмотря на все происходящее в Стрекодельфии, несмотря на то, что там было так чудесно, и мне так нравилось быть там, потому что каждый день, да что говорить, почти каждую секунду я видел и открывал там что-то новое, словно ребенок, попавший внутрь сказки, оказавшийся персонажем легенды, перешагнувший по ту сторону зеркала, - несмотря на все это порой меня охватывало такое отчаяние, что было трудно дышать. Это было из-за дочери.
Я и прежде знал, что такое боль. Я знал, что это такое – страдать.
Но теперь страдала она.
Почему только эти нелепые, полупризрачные, беспрестанно изменяющиеся, скользящие словно солнечные лучи и текучие как вода существа могли ей помочь? Каким образом? Но я поверил Лекарю, поверил в то, что они рано или поздно помогут.
Я поверил. Потому что, находясь в Стрекодельфии, я видел невообразимое, дотрагивался до непознанного. И все же сомнения иногда возвращались, тревожили мой разум, они были привычны, эти сомнения, они были мои старые знакомцы, к тому же их не так-то просто было изгнать.
Я каждый день продвигался в своем познании нового мира, где, по словам Лекаря, мне предстояло освоиться, и все же сомневался. Грустил. И частенько проводил ночи без сна, слушая сопение Офли и наблюдая, как при свете прислонившегося к самому окну фонаря предметы в комнате меняют формы и цвета, преображаются и летают по воздуху.
Все здесь было чересчур подвижное, зыбкое, неустойчивое, трудноописуемое.
Я изучал их. Не стоило труда проникнуться симпатией к Офли, просто потому, что от него исходил поток тепла. Я был ему интересен, он постоянно проявлял любопытство и часто распрашивал о моей жизни. Я отвечал, по возможности стараясь меньше говорить ему о Жене и Зюскинд, чтобы лишний раз не напоминать себе о том, что нахожусь сейчас не рядом с ними, а далеко.
За окнами плохо обутого домика Офли ревела буря, он ежедневно ворчал, что надо бы снова вернуться в библиотеку, чтобы вновь поискать там потерянный циркуль, необходимый для дальнейшей работы над планом, день шел за днем, мы гуляли, и я присматривался к стрекодельфам, старался их понять. К ним привыкнуть.
Лекарь не наврал. Им и вправду нужна была помощь.
По словам Лекаря, стрекодельфы хоть и медленно, но неуклонно бледнели, то есть могли исчезнуть. Так бледнеет и стирается рисунок. Пока не пропадет совсем. Только стрекодельфы – не рисунок.
В них слишком много мимолетного, невыразимого. И все-таки у каждого были свои особенности, которые я старался подметить. Больше всего я наблюдал за Офли, смотрел, как он ест, в основном мертвых бабочек и сухие листья, но иногда – самую обычную человеческую еду, поглощаемую им так же непринужденно. Это когда мы с ним ели на ужин, например, самое обыкновенное спагетти или салат из морских водорослей.
Описать образ жизни стрекодельфов можно лишь так же приблизительно, как их внешность. Их обычаи и повадки, их мысли и чувства вроде бы чем-то напоминали мне человеческие. Но в том-то и дело – лишь чем-то. Я цеплялся за это подобие, чтобы хоть за что-то уцепиться.
Они были ранимы, но на другой манер, немножко не так, как люди. Больше, чем люди, шутили. Их шутки иногда были довольно глупыми. И совсем несмешными. Офли, например, постоянно подсыпал мне в утренний кофе соль (и когда только умудрялся?).
Они могли обижаться, но так ненадолго, что это и обидой-то назвать нельзя.
Даже прожив там несколько лет, я так до конца и не понял, что владеет их сердцами.
Уж тем более, не мог я понять это сразу, в первые дни, когда Стрекодельфия простиралась передо мной как терра неизведанная, ждущая своего отважного исследователя.
Они обижались, если я сразу же и с энтузиазмом не бросался выполнять их маленькие, но довольно настойчивые просьбы. Бестолковые поиски циркуля Офли оказались лишь началом…
Чуть лучше дело обстояло с внешностью. Понаблюдав с недельку за Офли, внешность которого непрерывно менялась, я все же сумел определить те черты, которые появлялись чаще прочих. Остальное было похоже на маскарадные маски, то есть было наносным, непостоянным.
А то, что появлялось часто, было, я думаю, сущностью Офли, чем-то вроде настоящего лица. Зеленый глаз, окруженный белесыми длинными ресницами. Офли, особенно по утрам, был похож на хрупкую змейку с единственным зеленым глазом, большим и печальным.
Он очень любил ту старую шляпу, в которой я увидел его в первое утро у него дома – фетровую, с длинными полями. Шляпа распространяла вокруг себя аромат плесени. В те дни, когда Офли выглядел как человек, он носил короткую куртку неопределенного цвета, на ней – двадцать карманов. Еще что помню… Носил он ботинки с клоунскими носами, ежечасно меняющими цвет. Кроме того, был у него и обязательный для всех стрекодельфов плащ для Зимней ассамблеи. Так вот, этот самый плащ выглядел отнюдь не парадно. Старый такой, замызганный плащ, и не хватало на нем верхней пуговицы.
Был у него свой ветролов. Потом я узнал, что у каждого уважающего себя стрекодельфа был свой ветролов. Магическая такая штучка, предназначенная не только для ловли ветра, но и для других не менее важных вещей. С помощью ветроловов они читали мысли друг друга. И еще, если, конечно, они ничего не выдумавают (а я постепенно научился все больше и больше им верить), - мысли деревьев, насекомых и даже мысли воды. Я так до конца и не понял все возможности, которые открываются перед любым стрекодельфом посредством этого самого ветролова. Возможно даже, именно благодаря своим ветроловам они с такой легкостью перевоплощались из одного образа в другой. Превращали собственные руки в ласты, ласты в веера, веера в присоски, присоски в осьминожьи щупальцы, ну и так далее, пока у меня на начинало все рябить перед глазами, или, наоборот, расплываться, - так бывает.
Словом, важная штука. Каждый стрекодельф безмерно дорожил своим ветроловом. На первых порах они даже прятали ветроловы от моих глаз; потом, когда они ко мне привыкли, я смог рассмотреть ветроловы почти у всех.
Офли даже давал мне свой – подержать и разглядеть поближе. Он был очень маленький, почти невесомый, на подвеске. Можно было держать его на этой подвеске, тонкой, словно паутинная нить, и тогда он легонько раскачивался на ней, словно маятник. А можно было просто положить его на ладонь. Маленький, размером с грецкий орех. Прозрачный, изумрудно-зеленый, наверно, потому, что такой был любимый цвет Офли. Между прочим, цвет глаз, который он выбирал наиболее часто.
Я сделал и другие наблюдения относительно ветролова, принадлежащего Офли. Этот ветролов пел исключительно зимние песни. Каждый ветролов умеет грустить о чем-то своем, исключительно личном.
Это как грусть человека – она всегда индивидуальна, словно отпечатки пальцев.
Ветролов Офли грустил о ветрах, которые умерли уже очень давно. Так давно, что не было никакой надежды их поймать.
Еще, чуть не забыл.
У каждого ветролова была своя клетка, куда стрекодельфы убирали их на ночь для сна. Или, если у ветролова начиналась бессонница, тогда хотя бы для отдыха. Клеточка ветролова Офли была сделана из кристаллов, немного похожих на морские кораллы.
Также мне удалось обследовать шкаф Офли. Я залез туда, когда Офли, как обычно, отлучился по своим неопределенным делам. Так бы он потащил меня с собой, но я сказал, что не выспался и что плохо себя чувствую.
В шкафу у него я нашел длинную удочку, завернутую в хрустящую бумагу, а на бумаге была пометка: «Номер три. Для прозрачных летающих карликов из марли».
Еще обнаружился сверток марли, также с пометкой, в буковках которой я, опять-таки, опознал почерк Офли, угловатый, как будто немного робкий, много помарок: «Для ловли лисьих листьев и их успешной мимификации». В шкафу, в самом верхнем отделении для шляп, помимо множество шляп, пыльных подружек любимой шляпы Офли, лежал еще набор для черчения и кожаная коробка с циркулями. И сломанный телескоп. Я лично проверял, работает ли? Не работал. Движок, регулирующий четкость, безнадежно заржавел и не двигался, как я не пыхтел. Бесполезно. Заело.
Были у стрекодельфов и талисманы.
Талисман стрекодельфа – совсем не то, что ветролов. Ветроловы стрекодельфы прячут от чужих глаз и берегут, как зеницу ока, талисманы же они разбрасывают где ни попадя.
Талисман для них просто-напросто вещица, которая охраняет их от мелких житейских неприятностей, точно такая же прозаическая, как личная ложка к обеду. Талисманом Офли была вполне даже обыкновенная фигурка сколопендры. Деревянная, свернувшаяся в клубок.
Я осматривал все эти штучки, и было мне так весело, и любопытно, и интересно, что как-то я даже улыбаясь, пробормотал себе под нос: «Поздравляю, дорогой Костик, у нас в королевстве большая радость, - кажется, ты сошел с ума».
Или впал в детство, что по сути почти одно и то же.
Конечно, у Офли в домике обитало и свое ручное животное, как и остальных стрекодельфов. Некоторые своих попугаев, прочих птиц, улиток или змеек таскали с собой, но Офли своего котенка не брал. Котенок был болезненный, потихоньку бледнеющий. Его приходилось часто подкрашивать.
Об этом надо бы рассказать отдельно. Однажды, в первый же день, я увидел, как побледнела рука Офли. Прямо вот так, запросто, и стала похожа на руку привидения: контуры угадывались, но предметы, находящиеся позади руки, просвечивали. Прямо как в кино. Кажется, я уже об этом писал… Прежде. Словом, это так и было. Именно об этом и говорил Лекарь, когда произносил: «стрекодельфы бледнеют». Со временем (надо заметить, довольно быстро), я научился их подкрашивать. Как ни в чем не бывало, не вздрагивая от страха и не подпрыгивая от удивления, я брал с полки коробку с красками, и вперед! В случае Офли это были самые обыкновенные, обычней некуда, акварельные краски; у других стрекодельфов имелись для этих целей самые разные материалы, и гуашь, и уголь, и венецианская средневековая лазурь, и цветные мелки, короче, все, что душе угодно. Я всегда думал, что совсем не умею рисовать, и конечно, когда Лекарь впервые предложил мне подновить побледневшую руку Офли, я здорово струсил. Просто опешил. Сама побледневшая, опрозраченная рука стрекодельфа вызывала чувство если не ужаса, то глубокой печали. Ты смотришь на такую вот бледнеющую на глазах руку, и откуда-то из твоего подсознания возникает эта эмоция сопричастности. И ты рад бы этому помешать, но никак не можешь. Ты понимаешь, что происходит что-то непоправимое.
Тут-то Лекарь мне и заявил, совершенно спокойно: «Возьми краску, Костя, вон она там, на полочке, и покрась этого бездельника…» И тогда я опасливо покосился на Офли, который улыбался во весь рот. Настоящая улыбка до ушей, хоть завязочки пришей. И взял краски, кисточку, банки с водой. Удивительно, но рука словно раскрашивалась сама. Я только осторожно водил кистью, не забывая макать ее в краску, и рука сама собой вновь обретала материальность.
Ну вот, вернемся к котенку Офли. Пока я жил с ними, с котенком и Офли то есть, мне постоянно приходилось этого котищу раскрашивать, потому что он чуть ли каждый день бледнел. То лапка исчезнет, то левый глаз. Он был довольно покладистый и симпатичный. Не обходилось, конечно, и без озорства – то лампу стеклянную опрокинет, то книжку разорвет.
Еще каждому стрекодельфу соответствовала своя рыба. Все эти рыбы жили в большом здании посреди главной площади, к которой вели все тропинки, дороги, улицы и реки Стрекодельфии. Стеклянное прозрачное здание, что-то вроде аквариума…Рыба Офли была здоровенная, круглая как шар, зеленая. Он вообще, как я понял, любил зеленый цвет. Она мне нравилась, рыба Офли, с ее добрыми глазами и угрюмыми, заостренными плавниками. Позже Лекарь сказал мне, что плавники такой вот рыбы могут серьезно уколоть, и царапина будет долго болеть.
Однажды я спросил у Офли, каких воинов он использовал бы в войне с ластиками. Ластики вообще были постоянной головной болью стрекодельфов. Так вот, Офли признался мне, что он, если был бы самым главным генералом, выбрал бы себе войско из своих любимых древнекитайских солдатиков, предварительно, конечно, их оживив.
Дурных привычек я заметил за Офли немного, кроме одной, магической. Так, он любил вызывать колючий ветер и натравливать его на тех стрекодельфов, которым доводилось случайно его обидеть. Ну разумеется, серьезно стрекодельфы обидеть не могли, но недоразумения среди них все-таки случались. Нечего и говорить, что ссорились они беззлобно, и даже самый злой ветер, вызванный Офли, не мог причинить серьезного вреда. Разве что ломался флюгер на крыше Морро или улетали с балкона Даяны колокольчики и старинные карты, которые она развешивала там на веревках непонятно для чего, примерно как домохозяйки в нашем обычном мире вешают белье.
Чтобы не забыть – Офли обожал лабиринты. Они, стрекодельфы то есть, все умеренно любили лабиринты, но именно у Офли влечение к лабиринтом захватывало всю его личность, так сказать…
Превратилось в наваждение.
Они значили для него даже больше, чем его собственные стратегические чертежи для войны с ластиками и потерянные циркули, вместе взятые.
Ему было плевать на то, что лабиринты Стрекодельфии были общим местом, что все их загадки были давным-давно разгаданы, подробные планы с указателями особо сложных поворотом составлены и нарисованы.
Сначала я побаивался этих лабиринтов, предпочитая в своих блужданиях по Стрекодельфии исследовать другие здания. Я гулял во дворцах и библиотеках. Надо сказать, там мне тоже угрожала часто опасность… Там было слишком много лестниц и зеркал, и перепления разросшихся растений, а лестницы все время скользили, или обрушивались, или начинали то подниматься вверх, то падать в такие бездны, откуда, даже на самый неосведомленный взгляд, вернуться было невозможно. Слишком много лестниц. Чересчур. Но лестницы Стрекодельфии, все-таки, по моему мнению, ничто по сравнению с лабиринтами. Лестницы хотя бы иногда бывали нормальными, обычными, как у нас.
Ну а лабиринты… Когда я, в первую неделю своего пребывания в этой стране, ходил туда вместе с Офли, я никак не мог понять, что же там творится с пространством. Они бывали всякие, построенные или сделанные, уж как хотите, из разных материалов, с крышами и без. Ну вот, вы входили, допустим, в какое-нибудь здание с крышей, скажем, высотой с двухэтажный дом. И пока вы шли внутри, по коридорам, залам и проходам, потолок то поднимался, то опускался. То поднимался так, что вы попадали в царство гигантомании в духе Лафкрафта или каких-нибудь громадных сооружений индустриальных либо деспотических времен. Деспотия или тиранизм часто порождали что-то вот такое вот, пирамидообразное, гигантское, чрезмерное.
А то, наоборот, потолок опускался так, что нам с Офли приходилось продвигаться, согнувшись в три погибели, иногда даже ползком.
В общем, пространство запросто растягивалось и сжималось.
Пространство-то ладно. В этих лабиринтах я и сам отчасти превращался в стрекодельфа… Сейчас… Сейчас объясню… Не объясню, так хоть попытаюсь.
Мы потихоньку с Офли шли, Офли рассматривал стены и окна, как обычно, подбирал что-нибудь с пола или вытаскивал из секретнейших тайников, и вот я замечал, как руки мои медленно, но все же заметно увеличиваются в размерах. Покрываются чешуей, или же у них удлиняются пальцы… Или еще что-нибудь похуже… Словами не описать.
Короче, как у стрекодельфа, у меня менялся и перетекал облик, из образа в образ. Бывали и крылья, случались и когти. К такому невозможно привыкнуть, и такое, как ни старайся казаться невозмутимым, дескать, так и должно быть, - все равно пугает. Как ни крути.
Стоило покинуть лабиринты, и я больше ни во что не превращался.
Что там нравилось Офли? Трудно сказать вот так сразу. Наверное, слишком многое. Это была его среда. Атмосфера, которой он дышал. Офли купался в лабиринтах, как рыба в воде. Помимо прочего, я точно знаю, что он любил искать предметы, интересные вещи или штучки, коих там было навалом, словно от души потрудился какой-то сумасшедший, перебравший с ЛСД декоратор или мультипликатор с безграничной фантазией.
Эти предметы и штуки были рассованы там по всем углам: пробки от винных бутылок, бинокли, зонтики, швабры для мытья окон, голубые светящиеся пауки в колбах, ключи всех размеров и расцветок от каких угодно неизвестных и ненайденных еще (а значит, и не нанесенных пока на карты!) дверей, фотографии невообразимых летательных объектов из картона и кружева, зародыши ластиков или их же высохшие трупики, свернувшиеся жалкими клубочками. Было много всего. Ластики, как я понял, в изрядно засекреченном виде старались сновать по всей стрекодельфьей территории, вот почему иногда и попадались; как видно, воздух лабиринтов был для них неприемлем.
Офли ходил в любые лабиринты, я же через какое-то время стал выбирать те, что нравились больше. Их было несколько, может, от силы штуки четыре. И один самый притягательный для меня. Позже мои предпочтения касательно лабиринтов изменились.
Насекомий лабиринт… О да. Сколько времени, сколько часов провел я там… Даже и представить сейчас, и вспомнить трудно… Рваные мысли, протертые сквозь сито рациональности эмоции, меланхолия, вспышки неожиданного, совершенно феерического вдохновения, совсем мне не свойственного Это бывало, когда Офли сидел над своими дурацкими, кажущимися мне совершенно бессмысленными чертежами. Он в такие часы молчал, и мне становилось с ним скучно. Я уже тут более-менее освоился и перестал бояться. Чего бы то ни было. Брал с собой что-нибудь поесть, и уходил бродить. Вот тогда-то, где-то в пятницу или субботу, я и уходил в насекомий лабиринт.
Стены там кишели насекомыми. Потому, собственно, я его так и назвал. Надо заметить, что насекомые были там и такими, как у нас, и одновременно все же чуть-чуть, а порой даже и очень, другими. Например, встречались пауко-бабочки, сколопендро-комары, пчело-муравьи. Они были похожи на что-то виденное мной прежде, и они были ни на что не похожи. Такого буйства и бепредельности чьей-то неизвестной фантазии я не видел нигде. Раньше. Даже в самом смелом сне такого не увидишь. Они были крошечные, с ноготь мизинца.
По углам и закоулочкам прятались их гнезда, полки, где они спали, муравейники (это я только для удобства называю такие сооружения муравейниками, потому что они были чуть-чуть на них похожи).
Какую-нибудь бабочку с тельцем и восемью паучьими ногами я готов был разглядывать часами. Время текло незаметно, немыслимо… Феерия и буффонада. Я слышал звуки, ощущал запахи, но эти стены, покрытые насекомыми почти сплошь, - они ничего не объясняли, ничего не рассказывали, они только снова и снова подчеркивали своей фантасмагоричностью чрезмерную роскошь этого мира: слишком много образов, слишком - красок, слишком - движения.
Что еще я не рассказал про Офли? Ну да.
Любимый сон Офли.
Каждое утро он пересказывал мне свои сны. Случалось, он дремал средь бела дня. Тогда он опять видел сны, и снова во всех мельчайших подробностях мне о них рассказывал, хоть я, конечно, его об этом и не просил.
Один сон снился Офли чаще других. Он повторялся. С небольшими вариациями и легким изменением декораций, но суть оставалась прежней. Это был его любимый сон. В этом сне он проникал на запретный чердак Синей библиотеки и после долгих поисков среди кучи хлама обнаруживал чертеж. Стратегический план войны с ластиками, план победы. Не просто чертеж – вещь-мечта.
Был у Офли также любимый аромат: запах ванильных кексов, которые в день Зимней ассамблеи традиционно выпекает Даяна.
И еще, чтобы не забыть. Вот как выглядела коробочка для последнего дыхания, принадлежащая Офли: очень простая, склеенная им своими руками из обычного картона. Офли, как и любой другой стрекодельф, не боялся смерти. Но умирать не хотел, и часто грустил из-за того, что стрекодельфам всерьез угрожает вымирание. Что будет, когда стрекодельфы окончательно побледнеют?