Ю.Гельман
ТРАМВАЙНЫЙ СТРИПТИЗ
Сережу я знал давно. Он не был мне другом, не был приятелем – так, знакомым. Хотя много лет назад судьба свела нас в одну институтскую группу, и я был “одарен” незабываемым общением, – в приятельство это, слава Богу, не переросло. Да и не могло этого случиться. Я не люблю хитрых людей, а он таковым как раз и являлся. Впрочем, не об этом речь. А о том, что теперь почти каждое утро мы встречались в трамвае по дороге на работу.
ПризнАюсь, все составляющие человеческой натуры – от внешности до характера, – которыми природа щедро наделила его, были мне, по меньшей мере, не симпатичны. И тут дело уже даже не в хитрости, а в целом комплекте “прелестей”, которыми он обладал.
Поэтому утренние встречи, коль скоро они случались, неизменно портили мне настроение и выбивали из колеи, как минимум, на полдня.
Сережа относился к тому типу людей, от которого, встречая на улице, невозможно отвести взгляд и уже потом, через время, невозможно не узнать снова. Как городских сумасшедших, которых все знают в лицо, его можно было, наверное, отнести к местным достопримечательностям.
У него было огромное бочкообразное тело с непомерно большой головой, по форме напоминающей перевернутое ведро. У него было мясистое рябое лицо с закрученными вверх на гусарский манер усами. У него был безнадежно тупой взгляд маленьких, как у носорога, и прозрачных, как стеклянные шарики, глаз. Вот какой была эта оболочка, заполненная не менее колоритным содержанием.
Глупые примеры из жизни, вставленные в разговор ни к селу, ни к городу, что составляло, видимо, львиную долю его эрудиции; наглость, граничившая с коварством, невежество и бесцеремонность, переходящая рамки приличия, – вот лишь немногое из того, чтО я знал о нем. Но самой выдающейся из всех черт Сережи была стойкая сексуальная направленность его мыслей и неудержимой болтовни, приводящая в замешательство любого собеседника.
И вот все вместе взятое обрушивалось на меня почти каждое утро.
Он вваливался в вагон, как борец сумо, подавляя полусонных еще пассажиров массой и напором. Увидев знакомое лицо, он пробивался ко мне, сметая всех на пути, и если рядом было свободное сидение, с размаху бросал на него свои полтора центнера живого веса, собственным кряканьем заглушая металлический стон трамвайного инвентаря.
Зажатый между Сережей и окном, наблюдая на уровне глаз его богатырское плечо, я в эти минуты ощущал себя жалкой добычей в руках всесильного монстра.
Случилось, правда, что однажды я занял одинарное сидение. Но Сережа все равно с настойчивостью, заслуживающей иного применения, пристроился рядом, и тогда на уровне моих глаз оказалась его растопыренная ширинка без пуговицы. Я мягко и по возможности деликатно указал ему на эту пикантную деталь. И что же Сережа? А ничего. Он просто прикрылся сумкой с обедом, который ежедневно брал с собой. Трамвай качался, как пьяный матрос после кругосветки, и эта Сережина холщевая сумка, к концу пути превратившаяся в настоящую гантель, изрядно набила мне ухо. Урок не прошел для меня даром, и больше на одинарное кресло я не садился.
…Было чудное утро конца мая, когда под каждой акацией невольно замедляются шаги, и душистое чудо цветения плавно перетекает в легкие. А им уже не хватает объема, и становится как-то жаль этого. В такие минуты, когда ранняя тишина еще не проснувшегося города ластится к ногам, как домашняя кошка, – всплывает на поверхность затопленная вчерашней суетой и неразберихой любовь к жизни. И не хочется ничего, только впитать в себя этот свет, этот запах, этот неповторимый девственный рай нового утра. Хочется полноценно ощутить себя частью природы, прозрачной и чистой каплей в безграничном океане божественной фантазии, хочется приблизиться к границе понимания своего места и предназначения во Вселенной.
Но подъехал трамвай, грохоча железом об железо, и разбилась, рассыпалась на осколки тишина, осталась на остановке – в прошедшем времени.
А потом в трамвай вошел Сережа и, загадочно улыбаясь – такая у него была манера, – громыхнулся рядом.
– Прет! Ка дела? – по традиции сказал он, как всегда, отрывая лишние буквы от слов.
– Нормально, – ответил я, в данную секунду уже кривя душой.
Чтобы не вступать в пустую полемику, которую, наслушавшись новостей, ежедневно затевал Сережа, я сделал вид, будто меня чрезвычайно интересуют подробности маршрута. Я просто отвернулся к окну. Мимо проплывала до кустика знакомая улица, застроенная старыми одноэтажными домишками с самодельными телеантеннами на крышах, с покосившимся электрическим столбом, у подножия которого жители давно устроили свалку, с захудалым кинотеатриком, доход которого наверняка безнадежно отставал от сметы на текущий ремонт.
Солнце уже вынырнуло из рассветной дымки, скользнуло по крышам, лизнуло бронзовым языком сонные окна, упало в сочную, росистую траву. И это были редкие минуты, когда еще можно было смотреть на огненный диск без ущерба для глаз.
– Дождь будет, – громыхнул Сережа, и мурашки побежали по моему телу.
Может быть, он знал какие-то приметы? Спроси – и не рад будешь. И я не стал выяснять причины столь категоричного заявления, а просто мысленно послал Сережу к черту вместе с его прогнозом.
Трамвай полз по рельсам, как “гремучая змея”, с каждым пролетом приближая час моего освобождения. А через пару остановок вместе с другими пассажирами в вагон вошла девушка.
Не знаю, как кто, а я бы сравнил ее с этим майским утром, настолько свежей, настолько, что называется, “живой” она была. Юное лицо излучало свет здоровья и счастья, и я будто видел, как у нее хорошо на душе. Пробив свой талон в хищно клацнувшем компостере, девушка остановилась в нескольких шагах от нас.
Увидев ее, Сережа встрепенулся, как жеребец. Он заерзал на кресле и стал учащенно глотать слюну. По его дюймовым артериям пробежал электрический разряд, а кончики усов будто засветились огнями святого Эльма. Минуту или две он измерял глазами рост пассажирки, все время застревая где-то посередине, а потом, не поворачивая головы, обратился ко мне.
– Ты бы ее трахнул?
Надо сказать, что голос у Сережи был – дай Бог оперным певцам. К тому же внутреннее кровоброжение придавало ему мегафонный оттенок, от чего вопрос, адресованный мне, услышали, наверное, в самом конце вагона.
Тем временем, девушка, покосившись на нас, переместилась на несколько шагов в сторону, а я от стыда уже не знал, куда деваться.
– Сережа… – только и выдавил я, пытаясь обуздать необузданное.
Больше всего в эту минуту я боялся, что он начнет к ней приставать – мало ли что таилось в голове у этого маньяка… Но оказалось, что плохо я знал Сережу. Оставаясь на месте, и учащенно смачивая шершавым языком Каракумы пересохших губ, он посвятил себя более изысканному занятию.
Восходящее солнце в эти минуты простреливало вагон насквозь, а девушка, отодвинувшись от потенциального насильника, встала в таком месте, где ее просвечивало, как в рентгеновском кабинете.
Посмотрев на Сережу, в глазах которого пылал костер, а по лицу блуждала вожделенная улыбка, я понял, что он просто-напросто раздевает свою жертву. Учитывая нехитрый, почти уже летний гардероб, сделать это можно было, наверное, молниеносно. Но мастер, как видно, не спешил. И все, что он делал, я читал по его лицу.
Медленно расстегнув две перламутровые пуговички, он избавил девушку от кремовой шелковой блузки, под которой обнаружился тонкий кружевной лиф. Оценив результат и сглотнув слюну, Сережа удовлетворенно крякнул и сделал паузу.
Если есть на свете телепатия, то поверил я в нее только теперь, потому что Сережина невинная жертва свободной рукой вдруг проверила на себе эти самые две пуговички.
Между тем, стриптиз продолжился. Опустившись ниже и помяв глазами марлевую ткань, Сережа стащил с девушки юбчонку. В его носоглотке забулькал гейзер.
Все время я наблюдал за ним, поражаясь той медлительности, с которой он проделывал свои манипуляции. Должно быть, это был высокий профессионализм! Глаза Сережи, ставшие руками, блуждали в эти минуты по загорелому телу, исследуя его рельеф, как опытный маркшейдер. Наконец, остановившись между лопатками, они нажали на капроновую кнопку. В ту же секунду кружевной лиф ненужной тряпочкой упал на затоптанный пол. “Ах! Гм! У-у!” – неоново засветилось в Сережиных глазах.
Слегка потрепав упругую девичью грудь, невидимые руки, как горнолыжники в параллельном слаломе, скользнули вниз. Описав замысловатые кривые, они плавно легли на бедра. И вот оно – самое-самое, последний штрих!..
– Сережа, нам выходить, – сказал я, выводя его из экстаза.
Он вздрогнул и посмотрел на меня, как на кровного врага. Потом промычал под нос явное ругательство и нехотя начал бороться с гравитацией. Оторвав, наконец, центр своей тяжести от сидения, он переступил с одной замлевшей ноги на другую. Потом, как бульдозер, сгребая перед собой людей, двинулся к выходу.
На девушку Сережа уже не смотрел. Сеанс был окончен. Начинался радостный, полный света и надежд майский день.
Николаев 1991г.