Ангел смерти нес меня прочь, в зияющее космическое чрево. Нес как орел ягненка, как ястреб малую пташку, сжав жесткими десницами безвольно поникшую плоть. Безвиден был лик Ангела, но страшен и суров, как картина Гойи. Со скоростью мысли вдаль улетала крохотная голубая пулька Земли. Как снаряды, мимо пролетали изломанные астероиды и гладкие кометы. Мрак и холод окутывали все, словно огромное черное одеяло с мокрым пододеяльником.
Легкие хотели дышать, но дышать не получалось; сердце останавливалось, как сломанные часы, отстукивая последние отведенные ему удары. Мозг превращался в беспомощное месиво, в несъедобную серую кашу. Кровь редкой мартовской капелью стучала в артериях. Руки заледенели, свисали вниз, точно поломанные крылья.
Я хотел взмолиться, упросить, пообещать, но не было ушей у Ангела, и не было у него уст, чтобы ответить на мольбу.
Но вот, словно звон драгоценного хрустального бокала, сверху, из сосредоточенной сияющей лазури, прозвучал высокий голос:
- Он ваш?
- Наш, - раскатился обертонами из черной глубины вкрадчивый бархатный баритон.
- Ему нельзя помочь?
- По-видимому, нет.
- И что же вы его, на атомы?
- На нейтрино, их не найти.
Поняв смысл разговора, я дернулся и застонал. Тело чудовищно болело, болел каждый орган, каждый нерв, каждая клетка. Эта переполняющая все естество невыносимая боль и была смерть, чудовищная, безжалостная и неумолимая. Сознание тоже умирало, все более и более вытесняясь тьмой и пустотой. И из этой темноты, из холодной Вечности, словно непробиваемые стены, заслоняющие улетающую Землю, встали три последних слова.
Никогда. Никогда уже не вдохнуть мне морозного вкусного воздуха, не передернуть зябко плечами, не увидеть раскрывающихся на весенних ветвях зеленых почек, не вглядеться в открывшийся лазоревый кусочек неба, не прищуриться от солнца, не почувствовать ветра, не намокнуть под теплым дождем. Никогда не пройти по темнеющей улице к освещенному дому, не открыть дверь своим ключом, не надеть любимые тапочки, не включить уютную лампу, не развалиться в кресле, не потрепать мурлычущую кошку, не открыть книгу, не пощелкать лениво пультом телевизора; не встать под упругие струи душа. Никогда не поцеловать сладких губ, не заснуть, не проснуться в утренней теплой неге.
Ничего. Ничего мне больше не увидеть, не услышать, не съесть, не выпить. Не удастся мне отведать ни ломтика теплого душистого хле-ба, ни чудесно пахнущего куска жареного сочного мяса, ни домашнего горячего пирожка, ни яркого веселого помидорчика, ни соленого грибка, ни тающей на губах малины. Не пригубить мне ни стакана холодной воды, ни запотевшей рюмки водки, ни бокала золотистого вина. Не увидеть домов, деревьев, облаков, автомобилей, столов, диванов, картин, ничего. Не услышать человеческой речи, смеха, плача, музыки, мяуканья, лая, кваканья, гогота, блеянья, писка. Не написать ни строчки, ни слова, ни буквы, ни цифры.
Никого. Никого больше не любить, не жалеть, не ненавидеть, не бояться, не ждать, не желать, не презирать, не обожать. Ни матери, ни отца, ни сестры, ни друзей, ни женщин.
Увидев эти олицетворяющие Небытие слова, понял я со всей ясно-стью и отчетливостью, что отныне называюсь Никто и Ничто, и от ужаса попытался закричать, но губы не послушались меня и лишь чуть-чуть шевельнулись.
- Как же так получилось? - вяло подумал. - Ведь я же был.
- Но ведь шанс ему можно дать? Еще не поздно, душа не покинула тело, – почти пропел высокий голос. – Мы договорились, каждый имеет право на спасение.
-Что толку, но если вы настаиваете, извольте, - вкрадчиво ответили снизу.
- Слышишь, говори, тебе дают последнюю возможность.
- Но только одно слово, - усложнил задачу вкрадчивый..
И, поняв, что сейчас от этого единственного моего слова зависит все, я испугался, понял, что не справлюсь, не смогу, ошибусь. И заторопился, застарался, начал мысленно перебирать слова. Но одно слово не получалось, и в голову приходили лишь тривиальные триады «Я больше не буду», «Пожалуйста, простите меня», «Я был глуп», « Я ничтожество, червь». Эти тройки не хотели оптимизироваться, объединяться, сливаться в единое. Но вот в угасающем сознании, словно солнечный луч в глубине океана, засияло единственно возможное, нужное, беспредельно емкое слово, раскрылось, будто прекрасный цветок. Я понял, что это оно, что именно это слово следует крикнуть сейчас на все Мироздание. И мертвые губы мои помимо моей воли прошептали:
- Каюсь!
И я испустил дух