Стрекодельфия. глава 3

Екатерина Таранова
Я вернулся в будку без десяти четыре.
Лекарь, как ни в чем не бывало, спал на диване.
Мой приход не разбудил его.

Воспользовавшись ситуацией, я решил повнимательней рассмотреть пальто, превратившееся в металлический цветок.

Он все еще висел на крючке-вешалке, не исчезнув. Не растворившись в воздухе. Он мне не померещился, он существовал на самом деле.
Разглядывая механический цветок, я вспомнил одну вещь. Как-то мне довелось читать книгу по психиатрии. Я наткнулся там на описание старинной психической болезни, поражающей людей пятьсот лет назад – так называемой шизофрении. Врачи тогда бились над разгадкой причин болезни; сейчас все известно, тогда же это была тайна, покрытая мраком.

Ученым удалось выделить из крови шизофреников плазму, которой напоили мух. Мухами, в свою очередь, накормили пауков. И вот тогда пауки вместо паутины стали ткать нечто аморфное, совсем бесформенное. Я бы назвал это новой теорией хаоса. Вот и сейчас, глядя на цветок, висящий на вешалке в углу, я испытывал томительное чувство неправильности, искривления реальности – в нем явно что-то было не так. Только вот непонятно, что именно. Как авангардная путаница нитей пауков, которые спятили.

Лекарь проснулся, сел.
- Ну что, вижу, ты готов. Прошу только не забывать, Стрекодельфия – страна духовная. И ее обитатели стрекодельфы – духовные сущности. То, как они будут выглядеть, будет в какой-то мере зависеть от тебя, от того, в какие одежды закутает их твое собственное воображение. При этом тебе будет казаться, что это совсем не так. Словом, не объяснишь…- он махнул рукой. – Пошли.


И мы двинулись. Я не стал задавать лишних вопросов, когда мы поднялись по лесенке в один из локомотивов – один из тех, что во множестве сновали туда-сюда по путям.
Даже удивительно, сколько их было здесь, в этом маленьком городе. Зачем они были нужны?
А вопросы я не задавал, поскольку знал: все равно не получу вразумительных ответов.
Чувствовал усталость и тревогу. Оказался в тесном, замкнутом помещении. В окно были видны железнодорожные пути. Сбоку, возле панели управления, висела фотография женщины в черном раздельном купальнике. И купальники такие давно не в моде. И подобный тип красоты. И все-таки, пока я смотрел на красотку, я не уловил (опять, как в случае с пальто Лекаря, превратившемся в металлическую конструкцию) изменений вокруг. Прежде я почуял их, нежели увидел. Сразу все стало как-то спокойно и мягко, словно я оказался на своем месте именно в нужное время.


Вдруг, само собой, за тот коротенький временной промежуток, что мы ехали в этом локомотиве, которым управлял Лекарь (оказывается, он даже очень неплохо умел это делать), возникло предчувствие. Предчувствие, что очень скоро я попаду в такое место, где будет очень интересно.


Именно не страшно, не весело, а интересно. Там, куда мы с Лекарем направлялись, не имели значе ния все прежние категории, к которым я привык. Мной овладело любопытство, которое я испытывал в такой же мере и с подобной интенсивностью очень давно. Может быть, только в детстве… И все это я знал, но не головой, разумом. А просто знал, и точка.
Мы словно находились в прихожей. То есть в пространстве, где все указывает на то, что вы уже переступили границы, уже вошли в двери, оказались в незнакомом месте, которое вам и только вам предстоит освоить, - но еще не представляете, что увидите дальше, внутри, в комнатах.


Так же как лестница – символ подъема или спуска, то есть перехода из одной ности в другую, в новую среду обитания, прихожая – пространство особое. Я посмотрел в окно. Рельсы и другие декорации привычной реальности почти исчезли – кругом была вода. Локомотив продолжал скользить прямо по этой глянцевой, неведомо откуда взявшейся воде, из-под которой лишь кое-где выглядывали местверхние лапки острых кустов и мерзлой высокой травы. Мне захотелось себя ущипнуть, что было очень глупо, - я ведь не спал.
Я даже не сразу заметил, что Лекарь с любопытством наблюдает за мной, наблюдает исподтишка. Сейчас он вызывал у меня неприязнь; только он мог если не все, то хоть что-то объяснить, но не хотел.


- Мы уже внутри, - заявил он. – Кстати, ты действительно не спишь. Это нельзя назвать сном. И все-таки  - это не реальность в привычном смысле слова.
И тут я впервые увидел стрекодельфов. Вернее, правдой будет сказать, что я скорее почуял, чем увидел их; среднестатистического стрекодельфа вообще трудно рассмотреть, а уж тем более описать во всех деталях. Их нельзя нарисовать или сфотографировать. Уж поверьте мне, я много раз пытался. Сами стрекодельфы, как впрочем, и все пейзажи и вещи, как и вообще все в Стрекодельфии, по сто раз в сутки меняли свой внешний облик. Лекарь сказал бы вам: это потому, что стрекодельфы – духовные, а не материальные сущности. Однако впоследствии я убедился, что в некоторых вопросах стрекодельфы очень даже материальны. Настолько, что доходят и до вульгарности, и до пошлости порой. Но все это я понял потом, потом…


Как именно они так умудрялись менять свой внешний облик, я так и не выяснил, несмотря на то, что провел в Стрекодельфии несколько лет. В нашей жизни, той, где существовала  моя дочь Женя, жена Зюскинд, и скажем, Россия, город Москва, да и вся планета Земля, - в нашей жизни эти несколько лет равнялись трем дням. В Стрекодельфии я провел годы – у нас, где ждали меня Женя и Зюскинд, прошло, повторюсь, три дня.


Так вот, и они, и все в Стрекодельфии – все менялось, не постоянно, каждую секунду, но довольно часто, и менялось как ему вздумается. Здесь все было таким, каким я себе представлял – в зависимости от моих мыслей и воображения. И не только. С другой стороны, любой предмет и стрекодельфное существо выглядели так, как этого хотелось лично им.
В это трудно поверить, такое трудно представить. И все-таки так оно и было. Любая моя мысль тут, в Стрекодельфии, могла реализоваться и реализовывалась. Конечно, не всегда, но так бывало часто. Стоило мне подумать: -  велосипед – и вот, нате вам, он висит перед глазами. Стрекодельф мог быть похожим на человека, или зверька, или растение, или сочетал в себе все это разом, выглядел как растение с человеческим лицом, панцырем черепахи и крыльями аиста, и так далее, до бесконечности, вариантов было привеликое множество; стрекодельф становился похожим на танцующее пламя, либо на кусок Ниагарского водопада, и на солевой кристалл тоже, и на светящийся сгусток энергии, который словами бесполезно и пытаться описать. При том я точно мог определить, что за каналья – стрекодельф передо мной, скажем, Октябрь это, или, например, Лопасти. В какую бы внешность они не рядились, я всегда узнавал их при встрече. Ну, разумеется, когда познакомился с ними поближе, немножко изучил, на что, конечно, ушло время.


Сейчас, в локомотивчике, когда мы с Лекарем только прибыли, я увидел их впервые. Их было двое, и они прильнули к стеклу, так что носы сплюснулись. Это были Офли и Аморельц – уже потом я узнал, что эти персонажи не знали меры в своем любопытстве и всегда, образно выражаясь, лезли куда их не просят, ни в чем не знали удержу, не ведали что творили. Список можете продолжить… Они, Офли и Аморельц, между прочим, всегда норовили встретить всех вновь прибывших в их страну.


Несмотря на густые сумерки, их было отлично видно. Носы прилипли; я уже сказал, в любую минуту эти носы способны превратиться в клювы, цветочные тычинки, насекомьи  хоботки либо слоновьи хоботы. А то и вовсе норовили исчезнуть. Я увидел стрекодельфов, и мною овладели чувства, которые трудно описать. Это сравнимо со счастьем, с первой любовью, с вечером, когда родилась моя дочка. Только на этот  раз ощущение восторга, водопада эмоций пришло вроде как без причины, во всяком случае без причины веской, понятной разуму. Это обрушилось только из-за того, что передо мной, за стеклом, прямо перед движущимся локомотивом, зависли как ни в чем не бывало два необычных существа. Я испытывал  одновременно восторг и ужас. Примерно то же самое было, когда я овладел сложнейшей техникой осознанного сновидения, то есть умением просыпаться во сне и изменять его сценарий. А именно: делать не то, что тебе снится помимо твоей воли, а все, что только душа твоя пожелает. Помню, когда научился вот так вот осознанно спать, я летал как на крыльях. Что я только не вытворял в своих снах: строил декорации с миллионом обрывающихся лестниц, чудовищных и великолепных, и целые города, танцевал в обнимку с Мэрилин Монро, бегал по воде и превращал однорукого маньяка из кошмарных снов, прежде всегда успевающего меня убить, в мокрое пятно на асфальте.


Или – представьте, вам наконец улыбнулась удача, и человек, которого вы очень любите, очень давно, долгие годы, любите безнадежно, безответно, вдруг выпивает лишнего на новогодней вечеринке и целует вас, просто так, с бухты-барахты. И вы плавитесь от счастья. Таете. Мир переворачивается с ног на голову. Короче, что я тут расписываю, всем известно это чувство – внезапно обрушивающийся на вас фейерверк. Восторг.


Вот так было со мной. Стрекодельфы с любопытством разглядывали меня, а я пялился на них.
За их спинами, над блестящей  водой, над которой скользил наш с Лекарем локомотив, то там то сям поднимались высокие столбики фонарей, длинные, увенчанные головами-светильниками над чуть склоненными, тонкими шеями. Вода же, как и положено воде, куда-то потихоньку уплывала.