Моя дочь Женя умирала. В возрасте семи лет врачи обнаружили у нее неизвестную науке неизлечимую болезнь и только развели руками. Дескать, не можем ничего сделать. Ни я, ни моя жена Зюскинд (родители жены, поклонники писателя Патрика Зюскинда, жившего не то восемьсот, не то девятьсот лет назад, дали ей это нелепое имя) поначалу были так шокированы произошедшим, что не могли в это поверить. Сейчас, в тридцать первом веке, люди не болеют и уж тем более не умирают. Человечество давно победило смерть и все болезни. Человек теперь просто не может умереть. Если только по собственному желанию, да и то, если очень сильно этого захочет.
И все же моя единственная дочь Женя умирала. Все медицинские приборы показывали, что жить ей остается от силы полгода. Врачи не знали, как продлить ей жизнь, как облегчить проявления болезни. Короче, они были бессильны.
В эти страшные черные дни я смотрел на нашу семейную любимицу, черепаху Оксану, как ни в чем не бывало ползающую по дому и громыхающую когтями по паркету, словно большой медный таз, и думал о том, что Оксана проживет еще как минимум лет двести, мы Зюскинд будем жить вечно, а наша Женечка умрет.
Мы объездили весь мир в поисках лучших врачей, которые могли бы нас спасти. Мы побывали в США, в Австралии, на Аляске, и даже в Антарктиде. Посетили лучшие медицинские лаборатории. Но, едва появлялась новая надежда, которая, как известно, умирает последней, - следом за надеждой нас с женой настигало горестное разочарование. Последним городом, где мы оказались в поисках врача, способного помочь, была Москва.
Мы подъехали к этому городу-чудовищу, ощетинившемуся своими бесчисленными металлическими конструкциями. Бабушка мне рассказывала, что когда-то в самом центре русской столицы находился маленький Кремль-музей из красного кирпича. Не знаю, не проверял. Сейчас в городе нет ничего, кроме множества космодромов и миллиарда гостиниц, сляпанных из сгущенной ртути, аллюминия и стекла и протянувших свои худые лапы прямиком в сырое осеннее небо. Все две недели, пока мы находились в Москве, моросил мелкий дождик. Мы остановились в одной из гостиниц, окна нашего номера выходили во двор, где росла елка, большая редкость в наши высокотехнологичные дни, когда любое растущее на открытом воздухе дерево стало роскошью. Ель была обнесена в целях безопасности вполне таким симпатичным, но очень надежным забором, и Женечка полюбила разглядывать ее. Я ходил по научным медицинским центрам, а вечерами возвращался домой, обессиленный не столько от усталости, сколько от отчаянья. Несмотря на отсутствие болезней, медицина в нашем обществе все еще существует – назовем это «искусством для искусства». В этих центрах уже знали историю Жени, поэтому не было необходимости таскать ее с собой по московской сутолоке… Пока я пускался в свои хождения по центрам, Зюскинд оставалась с Женей в гостинице, и чтобы хоть чем-то заняться, а не сходить тихо с ума, изобретала новые кулинарные рецепты. Зюскинд была лучшим поваром в нашем городке Краснопольске, специалистом так называемой авторской кухни – это когда все рецепты изобретает сам маэстро, что считается высшим пилотажем кулинарного мастерства. Вот почему блюда Зюскинд были подлинными произведениями искусства, вроде скрипок Страдивари, зданий Гауди или картин Роха. Разумеется, до того как заявить о себе как о полноценном кулинарном авторе и настоящем маэстро, моя жена изучила все нюансы китайской, японской, старофранцузской, марсианской, меркурианской и прочих кухонь. Всех не перечислить.
Но все это было в нашей прошлой, другой жизни. До катастрофы. До болезни Жени.
Как-то утром я проснулся в холодном поту: мне приснилось, как Женя играет в шахматы с черепахой Оксаной. Панцырь Оксаны, разрисованный яркими несмываемыми красками, среди которых преобладал нежный голубой цвет, блестит в солнечном свете, а свет плывет в открытое окно. Из кухни доносится счастливое мурлыканье Зюскинд, - она печет вкусные оладьи с морскими водорослями, и я жадно вдыхаю запах моря и сладкого клубничного варенья. Все вокруг просто тает от счастья: забыл упомянуть блюз, летящий со старой скрипучей пластинки (и то, и другое, то есть блюзы и древние отреставрированные пластинки, обожает моя жена). Даже большой карий глаз черепахи в складочках почтенных морщин светится сегодня каким-то особым лукавством и наслаждением, и испускает крошечные золотые искры – и я просыпаюсь…
От сна оставался только свет – в то утро он заливал комнату, впервые за много дождливых дней.
Я чмокнул в щеку Зюскинд и почувствовал, что подушка насквозь мокрая от слез – наверное, во сне она плакала.
Оделся и, даже не выпив кофе, вышел на улицу. В то утро у меня была назначена встреча с другом Валентином, который давно жил в Москве. Он был художником, очень востребованным и знаменитым – рисовал исключительно детскими цветными мелками, исключительно на больших квадратах настоящего асфальта, вставляемых потом в помпезные золотые рамы, и только лишь дикие настурции. Конечно, Валентин знал о нашем несчастье, потому что история Жени, по сути своей являющаяся нонсенсом в обществе, победившем болезни и смерть, просочилась на радио и телевидение.
Честно говоря, я был так подавлен, что даже это публичное обсуждение нашего семейного несчастья ничуть не трогало меня.
Я зашел, комнаты в стиле хайтек ослепляли. Я подумал: это яркое солнце сейчас ужасней, чем дождь, потому что слишком контрастирует с отчаяньем. Валентин предложил мне выпить, и я налил старой доброй водки, способной утихомирить любую скорбь, но только не мою. Было очень рано, даже не одиннадцать, на подносе стояли еще бутылки «Мартини» и коньяк.
В прихожей Валентина висела большая цветная фотография: две девочки играют в бадминтон. Я уставился на нее почти со злобой. И тут Валентин говорит мне:
- Кажется, я знаю, как тебе… то есть, как вам помочь. Почему я и позвонил, собственно…
И дальше он начал говорить, а я слушал его без особенного энтузиазма.
- Я знаю одного человека, - рассказывал Валентин. – Он, конечно, не обычный врач. Он целитель. Экстрасенс.
- Мы с Зюскинд обошли нескольких таких, самых известных в мире, - перебил его я.
- Да подожди, послушай, - он закурил. – Я понимаю, ты ничему не веришь. Но у меня был один случай. Помнишь… Хотя это не важно, помнишь ли ты… Была у меня одна подружка, Оксана. Ну, отличный фотограф, специалист по дельфинам…
-Почему же, я помню. Длинная такая… Она еще нам с Зюскинд котенка на свадьбу подарила.
Я действительно вспомнил, и эту Оксану, и котенка с глазками-пуговками – он не прожил у нас и года, после чего бесследно исчез. И как мы с Зюскинд не искали, найти так и не смогли.
- Так вот, эта Оксана… - Валентин взял с каминной полки фигурку куклы-бабочки с крыльями из плотного картона и зверским, некрофильским каким-то лицом, глазами, вокруг которых были темные круги, - она родилась слепой. Она была слепой от рождения. Понимаешь?
- Ну и что? Сейчас это исправить очень легко. Психологические методики. Тренинг. В особо запущенных кармических случаях – операции…
Он уронил куклу на пол, даже не заметив этого. А поскольку у Валентина имелась неизлечимая привычка перетаптываться с ноги на ногу, он не заметил и то, как наступил ей на ее картонное крыло.
- В том-то и дело, что Оксане делали операции. И ты даже не представляешь сколько. С пяти до десяти лет ей сделали больше тридцати операций!
При этих словах вздрогнул даже я, которого с того момента, как заболела Женя, ничего не трогало, кроме, собственно, Жени.
- И даже после этого она не стала зрячей. Словом, случай из ряда вон… Прямо как с твоей Женей.
Он осекся.
- То есть… Я хотел сказать. Конечно, то, что с твоей Женей… не сравнить. Она умирает.
- Ничего… - перебил я его. – Не извиняйся.
- А потом родители отвезли ее к этому то ли шаману, то ли белому целителю. Экстрасенсу, одним словом. Он живет в глубинке, маленьком провинциальном городке, знаешь, из тех, куда ветродомры летают только раз в год, посему добраться туда можно только на поезде. Или, еще того хлеще, на рейсовом автобусе… И этот экстрасенс ее исцелил. За один сеанс. Вылечил, короче. Она прозрела. И до сих пор на зрение не жалуется. И даже денег с ее родителей не взял.
Я внимательно слушал Валентина, но, несмотря на все сказанное им, чувствовал глухое безразличие, и его голос доносился до меня откуда-то издалека, словно сквозь слой ваты.
- Он и сейчас, так сказать, ведет прием, - продолжал Валентин. – Я раздобыл у Оксанки его телефон. Можешь позвонить ему и сам спросить о вашем случае. О Жене. Сможет ли он ей помочь. Хочешь, звони прямо отсюда. Сейчас.
Он подвинул ко мне старый телефонный аппарат в стиле ретро, сделанный задолго до того, как придумали сенсорный набор и специальные голосовые кодировки, с забавными такими кнопочками. И еще Валентин протянул листок с длиннющим телефонным номером. Цифры городского кода вначале были причудливы, как магическая абракадабра. Я таких прежде не встречал.
Валентин подмигнул мне:
- Интересный код, правда? Город Ус, где-то в самарской губернии. Он там живет. Ну что, звони.
Я неохотно взялся нажимать на кнопки, набирая код и телефонный номер.
Голос, который мне ответил, звучал как натянутая струна. Вроде бы обычный мужской голос, но что-то в этом голосе было такое… сильное и очень волнующее. Я ему сразу поверил. Я поверил ему, его словам, и даже паузам между словами.
Он сказал примерно следующее:
-А, это ты. Я ждал, что ты позвонишь.
Энергия, которой, бесспорно, владел этот человек, заключалась не в смысле сказанного, а в самом его голосе. То, что он говорил мне «ты», на секунду обескуражило, но затем приблизило его, словно он находился не где-то там, далеко, а здесь, в комнате, со мной и с Валентином. Он продолжал говорить:
- Не очень хорошо пить с утра.
Я промолчал.
Он снова заговорил:
- Если хочешь спасти дочь, тебе нужно собираться. И нужно действовать очень быстро.
Я спросил:
- Что нужно делать? Вы что, и правда можете помочь? И… э… как к вам обращаться?
- Зови меня просто – Лекарь.
В его голосе я ощутил едва уловимую усмешку.
- Мне взять дочь и приехать к вам? – спросил я.
- Слушай, - сказал он. – Я все понимаю. Даже на то, чтобы слушать музыку, нужно время. Оно необходимо, чтобы любоваться ветром и для того, чтобы суметь вспомнить свои сны и порадоваться солнечному свету. Вместе с черепахой Оксаной. Но ты не забывай, что у тебя этого времени совсем нет. Тебя сейчас может спасти только стремительность. Скорость. Если хочешь, безрассудство…
Я слушал его и смотрел на Валентина, в его глаза, при этом казалось, что я вижу каждую ресничку… И каплю соуса на воротнике…
- В подобных случаях рыбы в озерах перестают плыть. Ты когда-нибудь за всю свою никчемную длинную жизнь задумывался о том, что даже рыбы в воде способны остановиться? И вовсе не потому, что им необходимо поспать? Время. Время. Это все – вопросы времени. Глаза твоей черепахи Оксаны не всегда могут отражать солнечный свет. Иногда бывает и дождь. Случается и снегопад. Люди, после того как избавились от смерти, совсем не могут справляться со своими настроениями…
- Но моя дочь… - скорее выдохнул, чем произнес я.
- Нда… дочь… Видишь ли… Я, конечно, знаю твою историю. Сейчас я вдыхаю терпкий запах мате, знаешь, им прямо-таки пропитались мои пальцы – но и запах мате не может перебить аромат твоего отчаяния. Тебе необходимо приехать в Ус. В город Ус. Ко мне.
- Хорошо, - ответил я. – Мне нужно только съездить в гостиницу за женой и дочкой…
Он перебил меня:
- Нет. Ты должен приехать в Ус один. Дорога в Стрекодельфию откроется только тебе одному.
- Но… Я ничего не понимаю…
- Не нужно понимать. Нужно просто собраться и ехать. Своей жене скажешь, что едешь за лекарством. Ко мне. Отчасти это даже правда. Когда смотришь очень старые фильмы, словно попадаешь в другой мир: все эти ретро-автомобили, очень красивые мужчины и женщины, и они иначе улыбаются, у них иная одежда, прически, и главное, чувства иные. Ты понимаешь, о чем я? Чтобы спасти Женю, тебе придется попасть в другой мир. Это, кстати, не так сложно, как кажется. Приезжай в Ус… Но сначала купи четырнадцать курительных трубок.
Нехорошо отправляться в гости без подарков.
- Но что я скажу жене? Я не могу оставить сейчас… дочку.
В ответ на мое нытье его голос стал более резким. Или мне показалось?
- Твоя дочь умирает. Рядом с ней ты находишься… или далеко… В любом случае. Ты не поймешь сейчас, вот почему я даже не пытаюсь объяснить тебе. Если одним словом сказать: Стрекодельфия – это единственное место, где ты еще можешь принести какую-то пользу. Причем принесешь эту пользу, бездействуя. Вот видишь, непонятно… Словом, делай что говорю. Скажи жене Зюскинд, что едешь за лекарством. Что будешь отсутствовать дня три. На деле тебя не будет несколько дольше… Понятие времени в Стрекодельфии – дело сложное. Все, я, кажется, понятно объяснил. Буду встречать тебя в Усе.
И он повесил трубку.