Виновата ли я...

Юрий Фельдман
                Юрий Фельдман

                ВИНОВАТА  ЛИ  Я… 
 это лучшее что я сочинил.
 

  Когда же всё это началось? Полистала календарь назад, вперёд, снова назад, пока не вспомнила. Да это началось не в этой, а прошлой весной, в конце апреля!   Потрясла головой,  вынырнула из нечастого теперь, слава Богу, оцепенения, - конечно,а стряслось в мае, скоро очередная годовщина. Туман в голове рассеялся, и закрутилось кино воспоминаний. Да-да, Первого мая, красный день календаря... Что за праздник такой, откуда взялся? Да не всё ли равно! Почему ж я издавна помню Первомай, даже больше чем Восьмое Марта?  Наверно и потому ещё что покойный мой Володька в марте с кем то крепко выпивал, и обидно конечно, другим Женский день - подарки, а он, мой подарочек, чуть тёплый домой приползал, хорошо, коли тихий, не буянил.
 Да, да! По мне смолоду - май праздник весны, ожидания чего-то хорошего, чудо цветения. Хотя помнится, весна на Урал частенько запаздывала, бывало и подморозит, но ничего, всё равно  любили мы в первый майский день встречаться. И здесь тагильчанам, - тем кто, как и я, в Германию из Нижнего Тагила приехал, наверно, как и другим нашим немцам, Первомай - это повод среди своих потолкаться,поболтать не как на всяких там официальных сходках.

 Мы, родня и друзья, хоть и живём в Дойчланде лет восемь, на майские любим не на  земельных сборищах встречаемся, а дома у кого-то из наших, своих. Хорошо нам там и по-русски языки почесать, посмеяться, домашним полакомиться, ну и выпить, конечно. Молодые, как положено, танцуют, шепчутся, глазками постреливают. Дети балуются, галдят, никто их в праздник не дёргает. А старики, так те, смех и грех, бывало ещё и девятого мая кучкуются, День Победы отмечают.Да-да! Хотя чего смеяться, сравнивают они в такой день прежнею полную трудов и всяких обид, но молодую жизнь, с сегодняшней сытой, где частенько нет пожилым ни места ни применения. Никому, кроме них самих, память о войне, голоде, трудармии, комендатуре неинтересна. Внуки, даже те, кто по-русски ещё немного понимают, не хотят о России и слышать.
 Толкуют детям, хорошо бы  два языка знать, пригодится! Соглашаются, но для них второй язык - английский. Вот так! Время бежит, да мы и сами не молодеем. Мне всё Лиза да Лизка, а Лизке не за горами полтинник, волос седой полез и талия, что не шире чем у Людмилы Гурченко была, куда-то делась, хоть и не обжираюсь как другие. За что я ещё люблю старые праздники? За то, что наши посиделки сплетают две части жизни, ту и эту. Нельзя в раскорячку жить, будто раньше всё только плохо было. Бывало, как у молодых, и хорошее!

 Потому мы, женщины, стараемся в праздники местных блюд не готовить. Немки с Урала и Сибири пельмени лепят, из Казахстана - те плов и бишбармак, украинские - борщом с салом хвастаются. Ну и, конечно, родные холодцы, винегреты и соления на ура идут. А у меня лучше всех котлеты получаются. Что за премудрость, спросите? Секрет простой. Дело всё в фарше. Если с настроением и пропорции соблюсти - пальчики оближешь, а без души - жесткие как подмётка. Это у нас готовка стряпнёй звалась, а здесь, в Европе, хороший повар, как и артист - "Star", то есть "звезда" уважительно называется.

 Сыновья мои, что Володька, тут он Вальдемаром стал, что меньшой Сашок, Александр, по будням  от настоящей еды отучились. Жуют на ходу резиновую дрянь, что на каждом углу, пивом запивают и, врут что довольны. Лишь по праздникам удаётся их покормить настоящим, домашним. Сами-то они, если что и умеют, так только грилить. Но разве в жареное на углях мясо и сардельки можно душу вложишь? Никогда! В праздничные дни мы мужчин до плиты не допускаем, да и зачем  им женские разговоры? Вот внуков жаль, что моих, так и родни, даже нашими вкусностями за семейный стол завлечь всё трудней, скучно,  видишь ли с нами,,. Может и так. Но им в Дойчланде жить, свои гнёзда вить, а не старое как нам ворошить.  Да и нам их с компьютерами, техномузыкой и всякой заумной техникой не догнать, и по правде, не всегда понять…

    ... Почему скачут мысли мои вокруг того Первомая? Да потому что вспоминать больно, опять слёзы невольно подступают. Началось тогда всё хорошо, нормально начиналось. Пригласили нас на праздник Юнгблюты. Мы  ещё с Урала дружим. Они с покойным моим Володькой родня дальняя. Ну и работали они вместе на Вагонке, вагоностроительном, - так наш танковый завод для дураков звался.
 Михель, медведь мой ласковый, на наш праздник, как ни уговаривала, идти отказался. Ничего, мол, по-русски не понимаю, дела дома накопились, - такая у него отговорка, - иди, повеселись сама. Я, говорит, тебя  отвезу. Как нагуляешься, только звякни, вмиг приеду. Он всегда такой. А зря не пошёл, ничего б, наверно,такое и не приключилось. Жилось мне за ним, как у Христа за пазухой, даже лучше, если бы не этот его недостаток… и ехать-то мне не больно хотелось, сыночков моих опять жёны столкнули, они и не явились. Юнгблютиха меня уговорила. Привёз меня Михель на окраину Людвигсбурга, где родственники уж третий год в собственном доме жили, чмокнул в щёку - "чюсс!" и укатил на моём красавце-мерседесе.

      Приехала я не первая. В доме галдёж уж во всю, русская речь, смех. Увидела я своих и повеселела. Встретила меня хозяйка, жена Рихарда Зинка, женщина простая, приветливая. Выскочила раскрасневшаяся, пропахшая кухней, расцеловались по-родственному. И торопит, утирая пот фартуком:
-    Включайся, Лизонька, шнель, винегрет не готов, котлеты твои успеются. Время кнап, мало, пора гостей за стол сажать.
  Винегрет так винегрет, дело привычное. На кухне женщины хлопочут, шум, шутки, суета. Одни салаты стругают, другие тесто месят, третьи с мясом управляются. Все вместе, поэтому спорится и нетрудно. Да и день выдался  по-весеннему  тёплый, душистый. Мужчины столы да стулья расставляли на большой веранде. А по бокам той веранды берёзки молодыми листочками кверху тянуться, прямо как на нашей дачке что под Тагилом. Крошу овощи и вдруг слышу в привычном гуле голосов ловкий перебор гитарных струн и чей-то  высокий мужской голос тихо запел как-то по-особому знакомое:

                Эх раз, ещё раз,
                Ещё много - много раз…

-  Мина, кто это? - Спросила троюродную сестру, колдовавшую над начинкой пирога.      
 -   Да, Гришка - цыган. Они недавно из Русланда приехали. Представляешь, жена немка, а сам цыган. Чего только не случается! Глянь, один, без жены заявился. Все крутятся, а он бренчит себе и мурлычет, да на баб глазищами  бесстыжими зыркает. Цыган он и есть цыган, ему б что чужое прибрать.

  А у меня от его пения  на сердце беспокойство почти забытое,непонятное. Поколебалась, потом думаю, пойду-ка гляну на соловья залётного. Сполоснула руки, сняла передник, поправила волосы - в зеркале лицо от кухни раскраснелось, - и вышла в комнату. Он сидел спиной ко мне и уже не пел. Чёрная с проседью курчавая голова склонилась над гитарой. Тихо наигрывал затейливую мелодию, словно с другом душевно разговаривает. Красиво у него получалось, ловко, и уходить не хотелось, притягивало. Почувствовал, видно, что сзади стоят, оглянулся. Лицо румяно-смуглое, брови сросшиеся, как у Николая Сличенко из цыганского театра Ромен. Глаза молодые, весёлые и такие бедовые, будто ему третий десяток, а не пятый, как я сразу определила. Он скользнул по моей фигуре от лица вниз, так что живот сам поджался,  потом наверх, будто ощупал.

-    Здравствуй, красавица, - неожиданно хрипловатым баритоном, пел то он тенорком, поздоровался. - Гриша меня звать, а тебя? - Лиза? Ну, заказывай Лиза-Лизочка, что спеть-сыграть. Всё исполню для красавицы такой.
-   Помогите лучше к празднику готовиться, люди есть хотят, потом нам и сыграете, - а у самой во рту пересохло и гляжу на него во все глаза, как  дура приворожённая.
-   Как прикажешь красавица, только не люблю я на Вы. Давай сразу на ты. Так будет лучше и по-немецки, да и по-цыгански тоже.

 Когда сели все за стол, оказались мы почему-то рядом. Наверно потому, что остальные приехали семьями, да парами, а мы нет. Интересное, ощущение - рядом нет ни мужа, ни сыновей, а чужой, волнующий тебя мужчина. Выросли, ушли дети, свою жизнь живут, и ты вроде нужна, да и не очень. И я вроде не молода, но и не стара ещё. А цыган, чертяка, прямо разбередил меня. Да он и похож на чёрта-соблазнителя, только что без рожек! Пили мы немало за праздник, за весну и любовь, за детей, за новую и поминали старую родину….. Сосед подливал, и уже третий раз сбрасывала я горячую его руку со своей коленки. Странно мне и жарко, а сердце стучит в висках швейной машинкой. Мысли, словно котята, скачут в разные стороны - "что ж ты, дура старая, на людях позоришься, увидят,  кости перетрут-перемоют". То в другую сторону - "из-за Михеля всё, из-за него забыла почти, что я женщина, что меня хотеть, тормошить, любить  надо!". И яркое, утробно-звериное: "а наплевать, хочу и всё тут, пусть языки, если не лень, чешут!!" - пьянее вина ударило в голову….
 
 Кто-то, поверх общего галдежа, прокричал:
- Люди, тихо! Дайте челюстям отдохнуть, не с голодного края. Сыграй-ка, Гришуня, нам чего повеселей, спой, а мы уж поддержим!
  Дважды просить соловья не пришлось. Он легко оторвался от меня и от стола, взял протянутую кем-то гитару, и такое началось представление! Пел знакомые с детства советские песни, пел деревенские и романсы. Пел по-русски, и по-цыгански. Сам пел и по заказу. Гости, особо женщины размякли и на удивление дружно, с задором подпевали :

          "Виновата ли я, виновата ли я,
           виновата ли я, что люблю.
            Виновата ли я…"

  И я с другими распелась, хоть обычно на людях стесняюсь. Потом пошли плясовые, мужики и вприсядку, как прежде, и барыню все вместе, и под танго танцевали чинно, не торопясь … Легко удавалось ему и вроде само собой получалось быть центром внимания. А когда гости плясать устали, в заключение спел любимые - "очи чёрные" с коленцами да с такими выкрутасами! Всем он понравился. И никто не перепил, и веселились от души. Только на меня, обидным казалось, почти не глядел. Незаметно стемнело. Настала очередь домашних пирогов, пирожков, сладкого. Запахло кофе. Музыкант притомился, вышел покурить. Дрожу, а сама хвостиком за ним следом. Он глянул в глаза, как прожёг.
-      Я тебя провожу, да?
 Словно заколдованная кивнула. Он взял за локти и так сладко поцеловал в губы, аж коленки ослабли! Праздник кончался, темнело. Гости, особенно с детьми, засобирались домой. А у меня из головы выпало, что муж обещал забрать. Вышла во двор. Григорий неслышно подошёл сзади, шепнул на ухо: "Иди за угол, сейчас выведу машину". Помню, вся  горела, не могла, да и не хотела сопротивляться. Не попрощавшись с хозяевами, вышла за калитку, села в  машину. Заехали в какой-то лесок. Там всё и произошло. Как в угаре, как во сне, как в раю! Почти забыла, что так бывает! Казалось, столько счастья и в молодости не испытывала! Домой привёз он меня за полночь.

 Окно светилось только в спальне. Открыла своим ключом, и по коридору на цыпочках в ванную. Платье и всё бельё сунула в стиральную машину. Встала под душ, тело довольное,сладко горит! Осмотрела себя - следов греха нет. Только сейчас подумала, надо будет что-то мужу соврать, но ничего сходу придумать не смогла. Да и не пришлось, мой Михель мирно похрапывал, а над моей широченной половиной кровати горел ночник. Легла от него подальше. "Сам виноват, " - подумала мстительно и выключила свет. Почти до утра не могла от волнения заснуть. Утром спросил, почему не позвала, как добралась? - Заболталась, а довезли швагеры, ответила. Муж кивнул и забыл. Ревность он и прежде не выказывал, да и поводов не было. Поначалу ждала я каких-то сигналов от Гриши, хотя б телефонного привета. Разговаривала мысленно с ним, ласковые словечки придумывала, хотелось встретиться. Но он молчал, и я успокоилась, решила, так и лучше, не к чему это, наверно. Уж больно хорошо последние шесть лет я жила, спокойно, лучше чем предыдущие сорок с лишним. Испытывала ли я чувство стыда, вины, что изменила мужу? Удивительно, но нисколько. Вернее, тогда нет.

   Сейчас о главном, затаённом. Это правда, Михель, защитил меня от забот о куске хлеба, сделав мою жизнь сытой, благополучной, о какой и не мечтала. При этом лишил того, что всю первую замужнюю жизнь, больше двадцати лет удерживало меня подле пьяницы, драчуна и неудачника Володьки, - простого счастья физической любви, украшавшей мои ночи и дававшей силы терпеть невзгоды дня! Я так к этому привыкла, что, несмотря на обиды, боль от побоев, абортов и выкидышей не представляла, что можно жить без этого! А Володька всегда был готов и, шушукались, его хватало не только на меня. Разное про него болтали, я не слушала. Маленький, сухой, а такой кобеляка! Ох, как он в Германию ехать не хотел! Муж-то у меня русский был, чистый русак. Еле уговорила, сыновей ради. Надо их спасать, чтоб в армию, в Чечню не заслали, а то получили бы назад калек или хуже, в цинковых ящиках. Переживал он страшно, курил по три пачки, пил ещё больше, почернел весь, но ради детей согласился. Бедняга ещё до отъезда похудел, думали от нервов, к врачу обратились только здесь, поздно. Рак лёгких. Докурился. Умирать ой как не хотел, понравилось ему Германия, а прожил всего полгода. Негоже на покойника наговаривать, и не стану. Жаль мне его, мало человек пожил. Да. Помню, вся родня попрекала, не успела, мол, мужа похоронить, так сразу другого подцепила. Не знают они, и знать им незачем, - никого я не подцепляла.

 Да, с Михелем познакомились мы в магазине, в Aldi. Я в чёрном траурном ещё ходила, с горя по Володьке глаз не поднимала. Загружаю как-то корзину продуктами, думаю как концы с концами свести, чтоб от старшего сына помощь не брать. Я и по белому и по чёрному вкалывала, то есть официально и нет. Но мне и права получить хотелось, потому что без машины в Германии ты - полчеловека. А час учителя по вождению дороже пол дня моей уборки…. Занятая своими мыслями натыкаюсь на большого, полного человека. Поднимаю глаза, чтоб извиниться и вижу лицо, открытое и доброжелательное. Вспоминаю - взгляд этот ловлю на себе не впервой. Извиняюсь на своём ломаном немецком. Перегружаю продукты из корзинки в две сумки и рюкзак, выхожу как ишак навьюченная из магазина, мужчина меня уже встречает. С трудом, но понимаю, - живём мы рядом, и он охотно  подвезёт. Поколебалась, вроде на насильника, что по телику стращают,или вора не похож, ну и согласилась. Про себя думаю: "добрый ты человек, не знаешь какие тяжести в нашей тагильской лавке приходилось наравне с грузчиками тоскать. Мешки с сахаром по 50 кило, да с мукой ещё тяжелей. А бочки с солёными огурцами да с квашенной капустой кто катал? У наших продавщиц от такой натуги матки выпадали, хорошо у меня натура крепкая.

  Не хотела я, Бог свидетель, детей стыдилась, чтоб Михель за мной ухаживал, но он с того дня ходил как приклеенный. Я в магазин, он следом, я на халтуру (убирала дом одинокой небедной старухи), так он и дом её, и сад привёл в порядок. Даже на кладбище к Володьке моему вместе ходили. Он и камень установил, и цветы вместе высаживали, да так, что могила краше соседних смотрелась. Оказалось, он немец не здешний, а румынский, от Чаушеску сбежал вместе со своим придурошным (прости Господи!)  братцем, которому он - и отец с матерью, и нянька. Потому, думалось, он и не женился, хоть возрастом постарше меня был. Позже, уже когда съехались, он продолжал полностью обслуживать брата, что занимал комнату в отдалённой части дома. Ходил он за мной всерьёз, руки не распускал, позже начал спрашивать, когда я к нему перееду. Я отнекивалась. В любви не объяснялся, видно не умел, только по глазам и по всему заметно, что влюбился. И я как молодая радовалась, никто за мной так не ухаживал, похоронила себя как в старом романсе:"…Отцвели уж давно хризантемы в саду.…" А тут, пожалуйста! Вскоре и обстоятельства подтолкнули. Хозяйка квартирки, где мы с Сашкой жили, совсем на нас взъелась. Подумала я и дала согласие Михелю с условием, если мы не сможем  ужиться, он поможет снять другое жильё. Он, помню, обрадовался, плясал будто медведь в цирке. Оказалось, уже и квартиру он в своём большущем доме для нас оборудовал. Я всё подвоха ждала. Сдал, мол, за пустяковые деньги жильё, чтобы  за ним и его братцем ухаживала. А никакого подвоха не оказалось. При своих ста тридцати кило он казался медлительным, но всё успевал и без дела не сидел. У себя в магазинчике (торговал запчастями и по мелочам ремонтировал машины) успевал, и дом в порядке держал, и братца обхаживал да я его того почти и не видела. Даже свадьбу младшему моему организовал! А мне всё "посиди, да отдохни" приговаривал. Я предупредила, что после Володькиной смерти год его к себе не подпущу, он, вроде, не расстроился, а даже как бы с облегчением вздохнул.

   И началась моя другая жизнь, непохожая на прежнюю, я как барыня зажила: округлилась, косметику против морщин накупила. Год миновал, а он вроде и не заметил. У него в подвале мастерская с однокомнатной квартиркой под бюро оборудована. Там диван раздвижной, на нём он и ночевал. Поужинаем вечером, телевизор вместе посмотрим. Он пожелает спокойной ночи, чмокнет, скажет, ему ещё поработать надо, и до утра я в спальне одна. Грешным делом думала, может по ночам к подружке куда уползает, проследила, - нет, спит как младенец. Я к нему ластилась, как прежде к Володьке, - ноль внимания. Я перед ним и в прозрачном белье, и даже голая под музыку крутилась, отворачивается, будто стыдится. Сам он передо мной никогда не раздевался. Однажды не выдержала, прямо спросила. Он покраснел как рак:
-    Потерпи немного. Поедем в отпуск на Крит в Грецию, там  всё узнаешь.

  ...О том, что такое бывает , я только в мексиканских сериалах видела! Отель - пять звёзд. Можно есть и пить сколько хочешь хоть круглые сутки. А комната с кроватью шириною на пятерых, её даже стелить самой не нужно! И ещё театр и танцы под оркестр каждый вечер. А море и пляж! Не отдых, а чистый рай, лучше обещанного коммунизма! Я даже щипала себя, не снится ли!  Вот там он мне и преподнёс, что женщин у него никогда не было и быть на может. Врач ему объяснил, -  у него там врождённое, мужское что-то не так. И если меня такая жизнь не устраивает, могу уходить. Рассказал,покраснел и заплакал, навзрыд, как ребёнок.
  И я расстроилась, но пожалела его, вида не показала, слукавила, что мне, мол, ЭТО не больно и нужно, а от такого хорошего и доброго человека никуда не уйду. Михель сразу поверил. С тех пор мы спали вместе. Он большой, уютный, мне, как никогда прежде, спокойно жилось рядом с ним. Однажды, вроде невзначай, сказал: "Только, Эльза, (он так на немецкий манер меня звал) не изменяй, иначе потеряешь. Поняла? Повторять не буду." И посмотрел кроткими своими глазами, как в душу заглянул. Я, помню, посмеялась: "Ты в бюро не спи, будто медведь в берлоге, а ночью меня крепче обнимай, никуда и не убегу". Проснусь, бывало, а рядом родной человек посапывает, притулюсь к нему, словно к тёплой печки и снова засыпаю. Фильмы по телевизору, где занимаются любовью, мы не смотрели. Жили так, будто этой стороны жизни не существует. "Нет и не надо. Главное, человек хороший", - уговаривала я себя. Стоило намекнуть, мне что-то надо, он тут же: "покупай сразу, пока хочется". У меня за первые три года тряпок два шкафа накопилось - больше, чем за двадцать лет жизни с Володькой. Он мной гордился, всем рассказывал, какая я молодец - немецкий выучила, на водительские права с первого раза сдала, дома чисто и готовлю вкусно…. Тут случилось, сестра старухи, за чьим домом мы продолжали ухаживать, умерла. Женщина та была одинокой, денежной. Наша бабушка, среди прочего, унаследовала её почти новый мерседес, и предложила мне его за четверть цены. Чудеса! С тех пор каталась я барыней по нашему посёлку на мерседесе, а Михель, по привычке, на стареньком фольксвагене. Подковыривала его - сапожник без сапог! Он отшучивался: "другую куплю, когда у старушки колёса отвалятся" Он вообще к старым вещам привыкал, приходилось тайком выбрасывать доношенные до дыр рубашки и джинсы...

     Что-то мысли мои разбегаются….Прошло больше месяца с того вечера, как я, неожиданно для себя, согрешила с цыганом. Никто не проведал, ничто не напоминало о случайной встрече, сердце моё не тосковало по нему и я стала, как сон, забывать бабью свою слабость. Вожусь в садике, как сейчас помню, тринадцатое июня было. Тепло, лето, птички поют, всё цветёт и пахнет. Думаю, надо бы земли под цветы подсыпать. Бросила я тридцатикилограммовый мешок на тележку и, только тронулась. - страшнейшая боль в животе, не вздохнуть. Согнулась, отдышалась, полегчало. "С чего, - думаю - неужели с такого пакета надорвалась?" Довезла осторожно, свалила землю, и ещё сильней, как ножом резануло, вся аж взмокла. Бросила работу и еле добрела до спальни. Вспомнила -  были боли при аппендиците, но слева и слабее! "Ничего не понимаю? - мне аппендицит  в молодости вырезали, новый вырос, что ли?" Сижу, - ничего, пошевелюсь, - конец света! Чувствую, дела плохи. Позвонила Михелю. Он примчался, увидел в каком я виде, нежданно для меня испугался, засуетился. Смех и грех! Самой худо, а тут его в кучу собирай. Но потом всё же немного успокоился, помог одеться, и поехали мы к врачу. А день уже к вечеру. Наш домашний доктор закрыл праксис и умотал куда-то. Надо ждать до утра. Ночью оба не сомкнули глаз. Я от болей корчусь, и не пойму что  случилось. Михель не давал вставать, по-собачьи преданно смотрел в глаза и тут же исполнял малейшие мои просьбы. Казалось, его страдания сильней моих! Утром на руках отнёс меня в машину, и у доктора Зенфа мы были задолго до открытия. Вальтер Зенф - терапевт из ГДР, немного понимает русский - большой, приветливый, румяный. Волосы седые и лицо без единой морщинки. Общий, особенно женский, любимец. Внимательно осмотрел меня, зачем-то поинтересовался месячными. Я за этим и следить перестала, а тут вспомнила, что давно пора бы придти, а их нет.

-   Вы не беременны? - внимательный взгляд поверх очков.
-   Что Вы, доктор, мы ж не живём!
И вдруг вспомнила и, наверно, покраснела. По глазам увидела, он заметил, но, молодец, лишних вопросов не задавал.
-   Полагаю, отпускать домой Вас нельзя. Острый живот, в больницу надо было ещё вчера.
     Позвонил дежурному хирургу и  вызвал санитарный транспорт Я и сама чувствовала, дела у меня неважные, знобит, к животу не притронуться. У Михеля  со страху руки трясутся и глаза полны слёз. Приехала машина. Везут как инвалида на носилках, все губы искусала, чтоб не стонать, думаю: надо же, накануне была здорова, и весела, как кобылка и вот, пожалуйста! Михель ехал следом на своём драндулете. Привезли в Пфорцхаим в больницу. Он уже там. Смотрит на меня страдальцем, руку гладит, в лоб, словно покойницу, целует. Врачи, анализы, рентген. Опять про беременность спрашивают, а я от боли уже сознание теряю. Они бумажки суют, подпишите, что согласны на операцию и наркоз. "Да делайте хоть что-нибудь, больно, сил нет!", - кричу им по-русски. Как привезли в операционную, сколь долго и что со мной делали – убей, не помню.

  Очнулась вся в трубках и проводах.Тихо. Приборы тикают, мигают. Капельницы капают. Ничего, вроде, и не болит, а не повернуться. Еле сообразила, где я. Подошла медсестра, затем незнакомый врач. Я спросила, что со мной. Он спокойно так, -  у Вас лопнула труба и на операции полный живот крови. И с упрёком, - "всё оттого, что  Вы до потери сознания твердили, что половой жизнью не живёте, а у самой - внематочная беременность. Если б мы сами не решились на операцию, Вы  умерли бы от внутреннего кровотечения."
-  А мужу сказали?
  -  Конечно! Ему по закону положено всё знать. Теперь Ваша жизнь вне опасности. Он переживал, плакал, но уже завтра, как только переведём в общую палату, Вы сможете его увидеть.

  От этих слов мне стало худо, но уже по-другому. Я поняла, почувствовала, - безоблачная моя жизнь лопнула вместе с той трубой. Грешным делом подумала, лучше б мне не просыпаться. И кто просил докторов дрюченных язык распускать, где их хвалёная-ядрёная клятва Гиппократа!? В России никто не стал бы лишнего болтать. Я им покажу - обязаны, я на них нажалуюсь! О, Господи!…  Ночь почти не спала, изревелась, всё думала, как сказать, чтоб Михель меня не бросил, но ничего путёвого так и не придумала. Утром перевели в палату на двоих, и там  увидела и услышала такое! Соседка по койке Клара, немка из Казахстана, оказалось, тоже после операции. Приходят спозаранку доктора наглаженные-накрахмаленные на обход. Врач Кларе рентген тычет: "Вот это на позвоночнике видите, а ещё на тазовой кости". Она говорит: "Видеть то вижу, да что я понимаю". А тот спокойно, как о вчерашнем дождике: "это метастазы, их нам не удалить, поздно обратились". Клара белее простыни, голос дрожит: "сколько мне осталось, я же не старая, жить хочется". Он равнодушно, не глядя на застывшее от ужаса лицо, преподносит: -  "с лечением может с полгода проживёте, без лечения - месяца три", - и спокойно перешёл ко мне. Guten Morgen! - Ничего не спросил, ткнул пальцем в живот, полистал свои бумажки, - "Alles in Ordnung" - всё нормально, - и вслед за другими медиками выплыл. Я поняла, жаловаться тут некому. Приборы и лекарства у них есть, а сердце где? Как могла, утешила соседку ("врачи тоже люди, ошибаются, нельзя киснуть, надо бороться до конца") и сама стала настраиваться на встречу с Михелем. Чем больше думала о нём, тем больше сердце наполнялось теплом и благодарностью. Он подарил мне шесть лет жизни, о существовании которой и не догадывалась, и я впервые ощутила как хорошо быть любимым человеком. Всем существом, без слов он был счастлив, оттого что я рядом. Бывало, муж уезжал по делам, я всегда провожала его до машины,  целовала, и он сиял, а серые  глаза его становились васильковыми. Угадывал наперёд, чего бы мне хотелось и часто делал подарки. В спальне на моём столике узкая ваза, в ней круглый год стояла свежая красная роза. А сколько мы путешествовали! И вспомнив всё это, я дала себе слово, поклялась - никогда, никогда не поддаваться минутным увлечениям и не изменять ему. Нет, не хотела я его терять! Только бы хватило сил, не дать ему сломаться.…

  …. Он никогда не выглядел так плохо, как в тот день. Казалось, не я, а он тяжело заболел. Сразу ссутулился, сдал. Круглые с румянцем щёки посерели и обвисли, под глазами набрякли мешки. Вошел почти незнакомый шаркающий старик, в дрожащей руке красная роза. Тусклым взглядом обвёл палату и. пока не окликнула, не мог меня найти. Я притянула его к себе, расцеловала небритые щёки, вялые и влажные губы. От него сильно пахло перегаром. "Ну, как ты?" - спросил, глядя мимо. Ответила, что хорошо, почти ничего не болит, скоро поправлюсь, выпишусь, опять поедем на море. Он странно усмехнулся. Попыталась растормошить, расспрашивала, будто давно не виделись, как дома, что на работе, кто звонил, смотрел ли он телевизор, оказалось - нет. Расспрашивала, что с его братом (можно подумать с этим полоумным могло что-нибудь произойти). Михель бурчал в ответ невнятное под нос или просто молча обкусывал заусенцы (привычка, которой обычно стеснялся). Муж, конечно, знал всё, но вопросов про то не задавал, не упрекал, отчего было ещё тяжелей. Я расплакалась, взяла большую его руку, пыталась поцеловать, он быстро отдёрнул.

    -    Михель, родной мой человек, я знаю, виновата! Всё это, поверь, случайность, глупость! Хочешь расскажу. Нет? Прости ради Бога! Клянусь всем, клянусь детьми, никогда это больше не повториться. Да ты, знаешь, выпей водки, надерись хорошенько, полегчает (вспомнила Володьку).
- Думаешь поможет? Ладно, попробую. Карлушу я в интернат отдам, не беспокойся.
-     Правильно, пусть брат там немного поживёт, тебе тоже отдохнуть надо.
-    Да, я почему-то устал, очень устал - сказал дрогнувшим голосом. - Ну всё, поправляйся, я пошёл
- Выпишусь, поедем куда скажешь. В Грецию хочешь? Ты меня простил?
- Простил, простил, - отмахнулся, словно от мухи, и странно как-то глянул на меня.
-     Приходи завтра, буду ждать!
-     Спасибо за всё, - всхлипнул, и, не поцеловав, не оглянувшись, вышел.
  Он был такой раздавленный, несчастный, словно потерявший мать ребёнок. Если б смогла, побежала за ним! Закусив подушку, проревела остаток дня, даже температура поднялась. Вечером зашёл какой-то врач, сказали психиатр, и, выяснив, что желания покончить с собой до выписки из больницы у меня нет, ушёл. Позже дали какую-то таблетку, вогнавшую меня в свинцово-оцепенелую дрёму.

   Следующий день я прождала напрасно, с ужасом глядя на дверь, не ела, не спала. Через день пришёл полицейский чин в гражданском и, буднично, вполне равнодушно сообщил, что мой муж обнаружен накануне вечером в саду нашего дома повесившимся на дереве. Соседи заметили и позвонили в отделение. Сказал - к делу приобщена записка покойного, что в смерти не винит никого. О чем он меня спрашивал - не помню, провал. Ужас случившегося навалился тяжелой плитой на грудь, не вздохнуть. Ох, как мне тогда хотелось уснуть навсегда, умереть! Чиновник ушел, а вскоре приехали мои сыновья. Они, оказалось, не знали, что я в больнице, полиция сообщила. Помнится, мальчики поначалу были далеко не в восторге от моего, как считалось, скоропалительного  после смерти их отца брака. Потом присмотревшись, смирились, мол, это твоя жизнь, тебе и решать. Тем более Михель, своих детей не имея, не отказывал им в помощи и, постепенно, сложились по-мужски сдержанные, но вполне семейные отношения. Они нередко советовались по автомобильным, домостроительным и, особенно, по финансовым вопросам, в коих мы, переселенцы, особенно хромали. Ребята считали наши отношения безоблачными и потому, страшно произнести, самоубийство его явилось для них полной неожиданностью. Взрослые уже парни сидели около меня с виноватым видом и не знали что сказать. Несмотря на полную сумятицу в мыслях, спросила,  будто это имело значение, не оставил ли Михель какой-либо записки для меня. "Нет, мы не видели" - ребята дружно замотали головами. Старший, Вовчик, спросил, уставившись смущенно в пол: "С чего бы это он вдруг?" - "Понятия не имею." - запнувшись, ответила тогда. "Придётся жить с такой тайной в себе, с этим горем, виноватой на век " -  подумала я, зачем ещё их грузить?» Саша передал слова врача, что выписку придётся ждать ещё с неделю, потому, если не возражаю, похоронят Михеля без меня, сами. И уже глядя в глаза: "На том же кладбище, мать, что и отца?".

    Похоронить? Кладбище?  О чём они? - Было так худо, что смысл разговора угадывался с трудом. Только чувствовала то жар, то озноб, и  тяжелую плиту горя, что раздавливало грудь, живот,  и острые молоточки больно стучали в мозгах. Даже  плохо понимала где я и кто сидит подле,  и озвученная, казалось слышная не мне одной мысль кричала: "Зачем, за что, Господи, нет сил ни терпеть, ни жить!!" Сыновья поёрзали, повздыхали,  и видя, мне не до них, поцеловав в лоб, ушли. Можно было бы, наверно, попросить не хоронить Михеля до моей выписки, но я струсила, - ужаснула мысль увидеть его мёртвым. А когда они ушли, стало ещё хуже: змеёй проползло - я умираю, и  мне не хотелось сопротивляться, зачем выздоравливать, зачем? Лучше уйти из мира, где боль и горе и безмерная вина, и никому я больше не нужна. "Что ты наделала, что натворила, Лизка,", - терзала себя. Потом наступил полный сумбур. Стоило закрыть глаза, - видела кроткие, укоряющие глаза его, открывала, - слышала чьи-то осуждающие голоса, кривляющиеся тени метались по потолку. Было не страшно, - жутко, и от этой жути я завыла волчицей. Прибежала медсестра, за ней врач, а я выла, орала, рвалась куда-то и звала смерть! Потому как быстро погрузилась в свинцовое небытиё, мне, видно, сделали укол. Проснулась, услышав свой крик. Укол - снова забытьё. Кто-то трясёт за плечо, с трудом разлепляю глаза. Узкогубая, колючеглазая женщина в белом халате обращается по-немецки, затем, удивительно, по-русски. Хочу ответить, из-за распухшего и шершавого как наждак языка не могу, и только писк, а за ним снова отчаянный звериный вой рвётся из груди. Опять оглушающий укол и очнулась уже в незнакомой комнате. Приподняв голову, дёрнулась и увидела, что привязана к кровати по рукам - ногам, подёргавшись, заплакала от беспомощности, бессилия, боли и жалости к себе. Подошла девушка в белой куртке, чёрных брюках, что-то спросила скороговоркой, переспросила. Я почувствовала, что забыла, не понимаю по-немецки.

-      Развяжите меня, - прохрипела.
-      Was? - подняла выщипанные бровки
-      Больно очень - глазами показала на руки
- Ich verstehe Sie nicht.

-    Отвяжи, сука! - хрипло пропищала пересохшим горлом, пытаясь освободиться. Девица, фыркнула, скривилась, задрав бровки, и ушла. Подёргавшись, поняла, мне не освободиться и стала напряжённо соображать, где ж я нахожусь? В тюрьме, наверно, за него? Осмотрелась. Пустые казённые стены, окно без занавески. Белая дверь а рядом в стене застеклённая щель-амбразура в соседнюю комнату. Кроме моей, ещё одна кровать. Приподняла голову, - на ней, похрапывая и постанывая, спит тоже привязанная женщина. Постаралась собраться с мыслями. И начала догадываться, чёрт, наверно нахожусь в сумасшедшем доме, кто-то решил, - я умом тронулась, спятила. Всё тело: грудь, живот, связанные руки и ноги всё болело, и я снова навзрыд заплакала, завыла. Вскоре открылась дверь, вошла докторша, женщина огромного роста, лет тридцати с округлым, добрым, каким-то русским лицом и тёплыми миндалевидными глазами. За её спиной пряталась девица, та, что я сразу невзлюбила. Врач что-то спросила, я не поняла, но собравшись, как могла объяснила, - у меня всё болит, отвяжите.
Докторша, не повернувшись, распорядилась, молодая с противной своей гримасой развязала меня. Превозмогая боль, села,-
- Где я? - спросила
- В психиатрической клинике. Вы по-немецки понимаете, или пригласить переводчика?
- Не знаю, кажется всё забыла.
- Вы из России?
- Да, но я немка, русская немка.
- Из Казахстана приехали?
- Нет с Урала.
- Мы позже побеседуем, отдыхайте, я закажу переводчика, - и, послав чуть ни с потолка улыбку, вышла.

  Я лежала и слёзы текли от физических страданий, от жути на сердце и неожиданно в голове прозвучала неприязненная, дикая, казалось, мысль: "он лежит себе спокойно в гробу, ему хорошо и наплевать на мои мучения". И злость - " из-за него мне так плохо, сам во всём виноват", но удивительно, через эту злость комок в груди начал разжиматься, даже полегчало и, устав от терзаний, я провалилась в сон….
  Следующий день я встретила уже в другой палате. Кроме моей, ещё три кровати, все заняты. Обычная казённая комната, не тесная, только без дверей. С соседками я почти не общалась, да и они, слава Богу, в душу не лезли. Психи с другими людьми общаются редко, чаще бормочут сами по себе, говорят, им голоса слышатся. Чувствовала себя обессиленной, душа и тело болели. Днём ещё держалась, а ночью переворачивала подушку мокрую от слёз.  И мысли метались  от бесконечной вины перед Михелем до ненависти к нему. Никак не могла решить, кто виноват в моих бедах, он или я. Наверно так уж мы воспитаны - искать виноватого. Вскоре заметила - лекарства, что давали всем погружали моих соседок, да и меня в какой-то химический дурман. Проглотив жмень разноцветных таблеток женщины с остеклелыми глазами и застывшими, похожими на маски лицами, молча, словно роботы, ходили одна в затылок другой по коридору, или, храпя на разные лады, спали многими часами днём с некрасиво разинутыми ртами. Поняла, лучше отраву эту не принимать, хитренько прятала таблетки за щёку и потом выплёвывала в туалете. Заметила,такие "фокусы" с таблетками проделывала не я одна…

  На четвёртый или пятый день на прогулке в больничном садике кормила я голубей, кроша им булку. Один из голубей - одноногий. Но как отчаянно пихался он среди сытых и здоровых товарищей, как, защищая себя, клевал обидчиков, и крошек ему перепадало не менее чем другим! И невольно сравнивая себя с боевым этим инвалидом, впервые за последние дни почувствовала - да, жить тяжко, больно, но всё же можно и, главное, хочется, и я поняла - хватит скулить, больница уже тяготит меня. На волю, домой! Но попасть в психушку много проще, чем вырваться. Скрывая тоску, встречала на обходах с подхалимской улыбкой свою докторшу-великаншу,  она же заглазно Беттина, - уверяя, "лечение помогает хорошо, спасибо, я с каждым днём  чувствую себя всё лучше и лучше" а, главное, чего они опасаются - мыслей о самоубийстве у меня нет совсем, нисколечко! Уж не знаю, поверила ли она, но через пару недель добилась я выписки. 

    Вальдемар-Вовка, золотко моё, предложил, пока не поправлюсь, пожить у него.  Согласилась сразу. Жить в пустом огромном доме одной? Нет, нет - это мне не по силам!  Если Володька-отец был алкоголик, то сынок наш - трудоголик. Уже через два года после приезда Вовка, взяв кредит в банке, в прокат экскаватор для рытья котлована, купил стройматериалы и меньше чем через год с помощью жены и брата Сашки, из-за чего у них потом вышел разлад, построился. Вселился в свой трёхэтажный дом с женой Лорой и двумя пацанами, моими внуками. Причём мальчишки-двойняшки по одиннадцать, молодцы в отца, как могли, старались помочь. Танька, Сашина жена всю шею сыну моему перепилила, что у самих дома нет, а он на брата батрачит. А чего там завидовать? Надо поменьше пьянки-гулянки устраивать, себя не жалеть, да деньгами не сорить, и они бы в чужом углу не теснились! Жалко Сашку и девчонку его, что в мою честь Лизой назвали, жаль. Нет худшего, чем жена непутёвая, не нравится мне, а ему дурачку всё в ней любо. И чего там путного нашёл? Да кто нас спрашивает….   
   Поселили меня в гостевую комнату, есть у них такая. Лежу барыней, окна открыты, птички поют - заливаются, делать ничего не просят. Сын целый день на работе, невестка, как дочь, заботится, несколько раз в день забежит, "что Вам надо, мама?", - спросит. А мне ничего не хочется, тоска сердце гложет, да и силёнок с воробьиный носок. Уже не думаю, кто виноват, а просто худо. И ничто не радует. Позвали доктора Зенфа, тот хорошие таблетки прописал, сказал поможет. И действительно, дня через три немного полегчало, мысли до того застывшие, зашевелились. Вечером зашёл как-то Вовка, присел, словно чужой, на край стула, поинтересовался, как я? "Ничего", - ответила. Он собрался и спросил  осторожно, видно наболело - не догадываюсь, почему Михель руки на себя наложил? Я готовилась к этому вопросу, решила - откровенничать незачем. Ответила - не знаю, ходил, мол, Михель к врачу по поводу лёгких, кашлял с кровью. Пришёл расстроенный. Он молчун был, всё держал в себе. Кажется рак нашли, видно мучительно угасать не хотел…. Сын почесал затылок, кивнул - ответ его, вроде, устроил. Поговорили о моём доме, что с ним делать. Предложила продать, купить квартирку. Вовка не советовал. Он может переделать его так, что у меня будет трёхкомнатная квартира и ещё две квартиры до поры сдавать. Намекнул, сыновья то подрастают… "Хорошо", - согласилась. Помолчав, осторожно спросил, не хочу ли я съездить на кладбище? Нет, не хотела, но понимала - это неизбежно. Договорились съездить не в это (тянула время), а в следующее воскресенье.

  …Обе могилы, недавняя и Володькина оказались недалеко друг от друга. На михелевой - свежий ещё холмик, завядшие венки и временный деревянный крест. Сын тактично отошёл в сторону, а я, как подкошенная - на колени и заголосила на всё кладбище: "Прости меня Мишенька, виновата я перед тобой!" Рыдала, будто он только умер, пока слёзы все не выплакала и мне полегчало. Потом Вовка подвёл меня к могиле отца, я тупо, не имея больше сил горевать, молча постояла, глядя на черное надгробие. Еле дотащилась до машины. Сын словно прочитал мои мысли и отвёз ко мне домой. В кухне-столовой - нашей с Михелем любимой комнате- на обеденном столе аккуратными пачками лежали документы, счета, доверенности, завещания…. Взглянув на бумаги, почувствовала как безумно я устала. Никаких сил плакать, переживать, думать не было, и оставаться в пустом мёртвом доме я тоже не могла. Вовка, золотко моё, повёз к себе…
  Что же это на меня опять накатило? Пора собираться, хватит травить себя воспоминаниями! Страшно подумать, до чего бы я докатилась, если б не доктор Лернер. Интересно, почему он так странно смотрит и ещё улыбается? Нравлюсь я ему, что ли? Чтоб сегодня такое надеть? Куда помада девалась?

                ***
     Часть вторая. Сын.

  ... Конечно, жаль мне её! Невезучая она что ли, всё у неё криво  выходит! Но какая ни есть, а мать, не мачеха же. Ух, до чего ж дом её надоел, но коли взялся за гуж, не скули, просто так не бросишь, да и Лорка всё  чаще интересуется - когда мать гостить кончит, четвёртый месяц пошёл….Сейчас они на кухне вон как заливаются, послушаешь - не разлей водой. Потом ко мне поодиночке приползают, шипят, друг на дружку жалуются. Не зря говорят - двум бабам на одной кухне всегда тесно. Да и пацаны уже большие, две указчицы им не нужны. Интересно, правду говорит, что в доме том ей страшно, боится жить, или снова дуркует, скучно одной? Скорей бы доделать её квартиру, пусть к себе переезжает, привыкнет. Она и плачет теперь реже, да и то если бездельничает, а когда в саду или в огороде возится, то и вовсе как прежняя. Из больницы выписалась худая да страшная, а сейчас, смотрю, бока наела, платье в обтяжку. От пива, наверное. Прикладывается она к пивку каждый день, говорит ей на пользу, тоску заливает. Может и не врёт. Помнится, она ещё в Тагиле иногда от отца в пьянке не отставала. С немцем покойным, похоже, пила редко. Впрочем, что мне делать нечего, ещё и об это ерунде думать! Где бы подешевле двери купить в дом тот треклятый, вот задачка….

  За что, спрашивается, боролись? Набатрачился я, сделал ей квартиру, как конфетку, перевёз, обмыли, как положено, так в первую же ночь она в ночной сорочке обратно прибежала. Тарабанит, голосит на всю округу - пустите, Христа ради! Не может, мол, спать там, жутко ей! Голос покойника, говорит, слышит. Пришлось пустить, не чужие же. Вот уже две недели  она у нас, возвращаться к себе домой вроде и не собирается. Жена на меня косится, пацаны перестали слушаться, огрызаются, дерутся меж собой, чего раньше не замечали. Я прошу:
-   Мам, давай ещё раз попробуем?
-   Понятно, сынок, тебе хочется, чтобы я тоже руки на себя наложила!
  А сама то пиво, то винцо потягивает, по дому помогать перестала. Спит, да в телевизор часами пялится, благо там русские программы есть, заявляет, -  "у меня депрессия, ничего делать не могу" Она из дурдома слово этакое притащила. Ясный перец, надо что-то придумать, это не жизнь!

-   Мать, я доктора тебе нашел, еврея, из наших. Психолог или психиатр, не знаю, в общем по твоей части, люди говорят -  помогает.
-   Никто не заменит Мишеньки моего, ничто мне не поможет.
  В тот вечер она вдрызг разругались с Лорой, а когда после работы, наслушавшись жалоб жены, зашёл к матери, та храпела одетая перед включённым  телевизором и густо пахла перегаром… Следующий день не выходила из своей комнаты. Пришлось вечером ещё нести ей обед. Поковырялась и угрюмо буркнула, уткнувшись в тарелку:
- Ну, где он целитель твой, небось, втридорога дерёт?
- А ты что мать, бедная что ли? Хочешь, я заплачу за лечение?
- Как-нибудь без твоих денег обойдусь, - вскинулась она.
  Сама так сама. Договорился, отвёз её к доктору Лернеру. О чём они там больше часа секретничали, пока я в машине дремал, не спрашивал, но вышла повеселевшей и дома сама явилась мириться с Лорой. Весь вечер хвалила понравившегося врача. "Говоришь с ним как со своим. Он женское сердце чувствует, понимаешь?" Жена устало кивала…. Правда дня через три мать скисла, но пива уже не пила, доктор запретил. Через неделю повёз её снова, а через три - попросилась она к себе, и вначале раз в неделю, потом всё чаще ночевала дома. К врачу гордо каталась на своём мерседесе. Собиралась долго: наряжалась, красилась и душилась, как перед свиданием. Не знаю какие у них там отношения, не моё дело, но матери заметно становилось лучше, повеселела. И у меня настроение появилось, работа в том доме стала спориться - доделывал одно и двухкомнатные квартиры. Для себя твердо решил, уж съёмщиков пусть сама ищет. Всё, с меня хватит!

  …Ну вот, дом, слава Богу, готов. Мать решила совместить очередной любимый ею Первомай с новосельем и пригласить родню и знакомых. Лорка к тому времени опять подружилась с ней, она у меня отходчивая, обещала матери помочь. Повезло мне с женой - работящая и камень за пазухой не таит! Съездили к знакомому бауэру, разводящему свиней, купили половину поросёнка, что потянул больше чем на на пуд. На вопрос о свежести хозяин обиделся, сказав - поросёнок ещё позавчера хрюкал. В той же деревне закупили кучу всяческих овощей, а в супермаркете всё остальное, включая шведскую водку "Абсолют", немецкий шнапс, французское вино, ящики соков, пива и воды, так что багажники двух машин еле закрылись. За всё мать гордо заплатила сама. Родню и знакомых по списку обзвонили ещё накануне. Обсуждая с Лорой гостей, она упомянула какого-то цыгана, - "пусть поиграет, гостей повеселит", сказала, вроде как  невзначай. Ах, если б я  знал…

   И, закипела работа! Как нередко бывает - предвкушение праздника лучше его самого. Смотрел я на мать и удивлялся. Такой помолодевшей, полной сил не видел её давно. Наварили, нажарили, напекли как на свадьбу. Мать румяная и весёлая хлопотала, всё успевала, командовала помощниками. С погодой повезло, столы накрыли за домом в садике. Воздух густо пах весной и жареным мясом. Одних взрослых наехало больше полусотни. Женщины, оттопырив зады церемонно целовались троекратно в щёки. Дети без разминки включились в шумные свои игры, кричали, носились. Все со всеми знакомы. Врубили, чего так не любят местные, диски с русской музыкой. Последним приехал цыган в чёрной с блёстками рубахе и гитарой в лаковом футляре. В отличии от неприметной, с настороженными щёлками глаз и поджатыми губами его жены, он, шумный, широко улыбающийся, сразу стал центром внимания гостей, особенно женской его части. Они к нему так и липли. Даже Лорка, моя Лорка хохотала как девчонка, и глазки строила! А мать? Чудеса, да и только! Вспоминаю, как в детстве меня водили на представления заезжего гипнотизёра, и он на потеху зрителей вытворял на сцене с добровольцами что хотел на потеху зрителей. Так и она, как под гипнозом, смотрела зачарованно в наглую его рожу и  льнула к нему, будто влюблённая! Даже неловко! Не она одна - бабы, просто с ума посходили! Неужто не видно, что он просто старый бабник, охотник до чужого! А уж этот массовик-затейник и по-русски, и по-цыгански заливался, и под его гитару весь вечер гости пели и плясали. И он со всеми плясал и всех баб перецеловал. В общем, весь праздник вокруг него крутился. К разъезду гостей он, похоже, перепил, и мамаша уговорила его с женой, которую весь вечер не видно было и не слышно, остаться ночевать. Да и мать к ночи заметно развезло, она улыбалась, бродила, как потерянная меж столов и нетрезво фальшивя пела:

              Виновата сама, виновата во всём               
              Ещё хочешь себя оправдать
              Так зачем же зачем в эту лунную ночь
              Позволяла себя целовать...

      Назавтра, это было воскресенье, она снова кого-то собрала, мы не пошли. Пьянка-гулянка продолжилась. К вечеру, как мне передали, жена цыгана вцепилась мужу в волосы, орала как резаная, мать его защищала, только тогда все угомонились, разъехались.

  С того дня маму словно подменили. К нам уже не приезжала. Как и с кем она жила я поначалу не знал. С Лоркой по телефону поделилась, что к доктору ей больше  ездить незачем, про депрессию свою и нежелание жить не вспоминала, ни на что не жаловалась. Интересовалась диетой для похудания. В середине мая, после дня Победы - любимого праздника ветеранов (немцы отмечали победу над немцами!) мой Андрей доложил:
- Пап, я мимо Лизаветиного дома на велике в школу катил, так с её двора какой-то чёрный мужик старый Passad выруливал.
- Какой ещё чёрный? Негр, что-ли?
- Нейн, посветлей, испанец или цыган. Он у неё, похоже, ночевал.
- С чего ты взял?
- А он из тачки в трусах и майке вылез и снова - в дом. Ещё он курил.
  Ну и дела, спятила мать на старости лет, что ли? Это про мужиков говорят - седина в бороду, бес в ребро. А про баб?... Хотя  какая там старость? Ей же недавно всего полтинник стукнуло, да и выглядит она моложе.
 По посёлку поползли слухи, что у неё поселился тот развесёлый цыган…. Поинтересовался я как-то по телефону, не сдала ли она квартиры, что я ей отделал, надо ведь кредит в банк отдавать.
- Одну сдала, - отмахнулась она, как от пустяка.
- И за сколько?
 -     А мы ещё не договаривались, - последовал быстрый и неутешительный ответ. После этого разговора перестала нам и звонить. Жизнь её с новым сожителем (я в этом не сомневался) протекала, по слухам, довольно бурно. К ним уже и полиция выезжала, потому как вопли и шумная музыка мешали отдыхать ночью соседям….

 В конце августа мы вернулись из отпуска в Испании, где снимали домик прямо на пляже. Отдохнули хорошо, накупались, в футбол с пацанами наигрались. В первую по приезде субботу поехал закупаться в супермаркет и встретил там мать. На ней было жёлтое в горох платье, слишком тесное для её снова раздобревшей фигуры. Лицо как бы отёкшее, под тёмными очками отцветающий фингал. Волосы коротко острижены и выкрашены в ярко рыжий цвет. Увидев меня, в первую секунду она растерялась, но потом обрушила кучу вопросов об отпуске, о детях, о Лоре. Казалось, градом  вопросов отгораживалась от меня. Несмотря на неутешительный вид, настроение у неё вроде и неплохое. Суетлива только. Спросил:
-  Как дела, мать, что хорошего?
-     Всё хорошо Вовчик, всё нормально, -   убежав глазами в сторону, торопливо ответила. Хорошо, так хорошо, каждый проживает жизнь на свой лад. Что у меня своих забот мало? Лорку, к примеру, ещё до каникул вызывали в школу, Андрюху в туалете застукали, травку покуривал. Состоялся нелёгкий разговор. Оказалось, среди пацанов  многие эту заразу потребляют. Одни ещё пробуют, другие втянулись, некоторые докатились до героина, колются. Те совсем пропащие, не учатся, воруют, отрава то стоит недёшево. Выяснилось - мой балбес начинающий, дружки пока за так угощали. Увидев, как мы огорчены, прямо убиты новостью, сын заплакал, обещал отстать от дружков-наркоманов, никогда больше не курить марихуану. Очень хотелось верить, но покой покинул нас. Настораживало и то, что Андрей, раньше лучший ученик в классе, терял интерес к учёбе. Что ж посмотрим, решили мы с Лорой, если не исправится, пойдёт к станку, не всем же,  хоть и обидно, университеты кончать…

   … Эту ночь  не забуду никогда! Как я не люблю тринадцатое число, особенно если приходится на понедельник! Мы проснулись от воя пожарных сирен. Не знаю почему, я сразу подумал про мать. Оделся, вышел на улицу. Ещё две пожарные машины, блестя желтыми фонарями, пронеслись мимо. Судя по номерам, из соседнего городка. Вслед за ними под сирену промчалась машина скорой помощи. Значит случилось что-то нешуточное. Отгоняя предчувствие беды решил, - съезжу до матери и вернусь. Лорку не будил. Часы показывали начало пятого. И, чем ближе подъезжал к ней, тем больше понимал, что тревога моя не напрасна. То, действительно, полыхал её дом. Он полыхал весь. Красные языки огня рисовали на полотне тёмного неба зловещую картину несчастья. Было ясно - дом погиб. Беспомощные струи воды не могли спасти его. Полицейские, пожарные машины, прожектора. Человек двадцать соседей сгрудившись смотрели на жуткое это зрелище. Первая мысль больно пронзившая меня - мать погибла! Но нет! Она, в ночной рубашке и тапочках стояла у машины скорой помощи. На плечи ей набросили казённое одеяло с крупной надписью ROTE KREUZ. Как зачарованная, со странной улыбкой, смотрела она на балки крыши, разбрасывающие фейерверки золотисто-красных снопов искр. Я обнял её за плечи:
- Мамочка, слава Богу, ты жива!
Она повернула ко мне закопчёное лицо с глазами отражаюшими всполохи. Не удивилась, узнала. От неё пахло дымом и перегаром.
- Вовка, где Гриша?
- Какой Гриша?
- Мой!
- Цыган, что-ли?
- Да, да!
- Не видел никакого Гришки.
- Найди его!

   Обошёл зевак, опросил полицейских, пожарнных, санитаров. Нет его, никто не видел. Раздался гулкий взрыв со стороны гаража. Настала очередь её мерседеса.. Пламя, прожорливо доедая  дом и пристройки, с новой силой устремилось к небу. Вернулся к матери. Она так же зачарованно смотрела на пламя. На закопченом лице ни отчаяния, ни тревоги. Она улыбалась. Взял её за локоть. Не оглянувшись, спросила:
- Нашёл?
- Нет.
- Хорошо,- со странной своей улыбкой прошептала и, медленно вытянув дрожащий палец в стороне горящего дома, застыла.
- Что хорошо?
- Горит красиво!
   Я не выдержал и выругался. Столько месяцев корячился за спасибо, все мои труды, сколько денег, всё прахом, а ей красиво! Потом ещё раз взглянул на враз постаревшее лицо с застывшей странной улыбкой, и пожалел её, - тронулась умом мамаша.
- Может твой Гришка сгорел?
- Нет, сыночка, мы вместе успели выскочить.
- Ага, значит смылся, подлюга, испарился!
- Нет, он хороший, - по детски ответила. Из немигающих глаз по чумазому лицу потекли слёзы.
 Дом догорал, и стало светло уже не от огня, а просто рассвело. Подошёл двухметровый полицейский чин, спросил мать о причинах пожара.
- Бог на меня рассердился.

 Он внимательно посмотрел на неё, понял, сейчас допрашивать бесполезно, дал мне визитку, папку с формулярами, попросил заполнить, позвонить, договориться о встрече.  Когда всё кончилось, поехали к нам, мать как-то одели  и затем несколько часов заполняли выданные полицейским бумаги.
 И вот она, погорелица, снова поселилась у нас. Цыган исчез, исчез бесследно. Причины пожара не выяснили, говорили, - загорелась канистра с бензином в мастерской. Как она там оказалась, почему вдруг загорелась, - ответа нет. Злые языки разносили по посёлку слухи, - жена цыгана всё устроила. Но, не пойман - не вор! По страховке получили мало, оказалось за дом большие долги в банке. Они съели большую часть страховки. Вся переписка по дому, адвокаты, суды тянулись много месяцев. 
 
 ...Мать ни на что не жаловалась. Голоса её в доме почти не слышно, да и сама она, ещё недавно яркая и молодая, казалась стёртой, тихой, как тень самой себя. Домашнюю работу старалась делать незаметно, когда никого нет, а так - больше в комнате у телевизора. Смотрит русские передачи. О спалённом доме не вспоминала, будто его и не было. По субботам ходила пешком на кладбище на могилу мужа, а по воскресеньям на поезде ездила молиться в Штутгарт, в Русскую церковь. Ещё она полюбила сидеть у окна. Зайду к ней, сидит, смотрит на улицу, на редких прохожих, сама с собой беседует и, пока не окликнешь, не слышит. Винцом от неё попахивало нечасто. Задушевного разговора с ней, как прежде, больше не получалось. Замкнулась. Жалко мать, а чем помочь, не знаю. Пока судебные дела с домом  закончились, да определили ей вдовью пенсию, зима прошла. Мы привыкли к её необременительному присутствию. Весной она снова удивила нас. Сама нашла и сняла в нашем же посёлке квартирку, уже обставленную мебелью. И покупать не надо. Так что спасибо за всё, но хочет пожить одна.

 С нелёгким сердцем отвёз я мать на новое её жильё. Пожитки уместились в одном чемодане. Квартира на окраине в маленьком доме, где первый этаж занимала старуха-хозяйка почти такая же древняя, как и дом.. На второй этаж в мамину двухкомнатную вела скрипучая лестница. По стене, над деревянными перильцами висят вышитые картины под стеклом. На одной - замок рядом с разноцветным водопадом. С другой смотрят на тебя умильно-лупоглазые болонки и кошечки. Окна в комнатах небольшие, несовременные. Отопление масляное. Меж двух комнат сохранилась изразцовая печь. Мебель тоже старая, деревенская. Чужая. Я бы такую квартиру не снял. Она, говорит, нравится - похожа на нашу, в Нижнем Тагиле. Пожалуй, и верно. Уже в дверях вспомнил:
-    Русское телевидение тебе поставить?
- Вовчик, счастье, золотко ты моё!
- Скажешь тоже. Мать, а хочешь на Урал, на родину вместе слетаем?
- Ну ты, сынок, прямо рентген ходячий, насквозь мать видишь!

                Stuttgart, Januar - September  2005 -2021