Она стояла перед ним, маленькая, жалкая, ссутулив плечики…Джо курил, боясь взглянуть в родные до боли глаза…Искоса, точно рубль, кинул взгляд на округлые икры, коленки, затянутые в тёмный ластик чулок. Вспомнилось, как бесстыже белели они тогда, дразнили доступностью. Под горло – комок. Сплюнул… Тогда…
Тогда она по живому резанула, и если бы в открытую: так мол и так…Нет, просто ушла…Выл, он, Джо, выл…Пил, хлебал, топил в водке тянущую тоску…А со дна стопки смеялась она. И чёрт знает, что тогда так корёжило? Что его кинули, или что нет её податливого, жадного тела, смеха шалого, вечной готовности вскочить и лететь, лететь, бесконечно куда угодно, как угодно лишь бы с ним, с ним, с ним, задыхаясь от счастья, бесясь до исступления, рыдая на плече, извиваться под ним, засыпать на тесной общаговской койке, мотаться по бесконечным концертам, полуподвальным клубам, орать до хрипоты его песни и смотреть, смотреть. Никто после, ни одна, а сколько их было? Никто, никогда так не смотрел…
– Я твой голос услышала… – она даже не прошептала, она прошелестела, как сухая листва под ногами. – Сразу узнала. Лица не видела…Фигуры, я голос…
"В го-о-ород! В го-о-ород.Недоро-о-ого" - вдруг взвыл совсем рядом таксист.И тут же налетел поезд, визгливо рявкнул репродуктор
-Поезд "Москва- Абакан" прибывает...
Он не расслышал её последних слов, они скатились куда-то под ноги. В вокзальную пыль и показалось, что Птаха просто шевелит губами,дурачась.
- Я ведь даже не поверила сперва.Я ждала, я так ждала...
Джо смотрел сквозь неё, смотрел и не видел.Замолчала, теребя зонт.
Где твоя сила, Птаха? Где ты? Ты сама? Девчонка в рваных джинсах и рубахе с его плеча… Как тебя звать теперь?Ещё одна упакованная дура с лицом перепуганной Птахи… Сидишь вот вся шёлковая, от носка туфелек, кокетливых, таких дурацких… до причёсочки это гладенькой..
– Ты зачем волосы обстригла?
– Не знаю. Мне плохо так, да? – руку к голове.
От взгляда не убежишь, раскосые глаза, зелёные некрасивые. Совсем некрасивые. Вспомнились глазища жены, в пол-лица, как у фарфоровой куклы. Почему никогда не тянуло заглянуть в них? А вот в эти зарёванные ли, смеющиеся ли, сколько раз… виски сдавить так, чтоб не спрятала, не убрала лицо и бесконечно.
– Что там видишь?
– Себя.
Кто в них теперь отражается?
– Нормально, – хмыкнул, вторую сигарету достал. – Едешь-то далече, старче?
– К тётке, – вдруг обрадовано затараторила она, – Мне мама сказала, что надо отдохнуть, в Иркутске, на Байкале, там тётка живёт. Квартира в Иркутске, да, а в Листвянке дом. В два этажа, большой такой…Мне пойдёт на пользу отдых, так мама сказала, и Саша тоже…
Осеклась. Отвела растерянные глаза…Джо смертельно хотелось зажать ей рот. Значит, его Саша зовут. Шурик.
Душа пополам, вот она Птаха и… не она. Чужая, родная, близкая, далёкая. Игра такая есть, детская, «Жарко – холодно». Сколько раз за эти годы он по кругу ходил, всё было «холодно», сколько раз. Вот догнал, встретил, всё равно «холодно», хотя так жарко. В вырезе пиджака полушария груди. И если постараться вспомнить можно, тяжёлые, ровные, белые с тёмными сосками…
– А-а-а… – протянул глубокомысленно, – Я на Байкале проездом был. Груз до Баргузина вёл. Красиво. Так ты замужем?
Она промолчала виновато. А зачем спрашивать? Стоит вот розовое пирожное, вся от ногтя до макушки в шоколаде. Замужем. Нашла. И трахается с ним, и пищит от счастья. Как под ним когда-то….Под ним…Сука…
– Замужем. Тебя увидела и…
Договорить не дал.
– От меня-то ты чего хочешь? – швырнул зло.
– Ребёнка.
Джо осел.
В небе, где-то высоко-высоко, еле заметными точками метались голуби. С чего бы им метаться здесь, над суетливым вокзалом, где сотни доброхотов с карманами, полными семечек, готовых от нечего делать покормить. Их собратья важной стайкой у её туфелек, и если встанет сейчас, шагнёт, даже не взлетят, перескочут, неловко взмахнув крыльями, и тяжело - на туже землю. Разучившиеся летать, забывшее, что такое небо, ленивые голуби…
Однажды она уже говорила, что хочет ребёнка.…Дурочка с безмятежными глазами. Что он ответил? Рано. Рано. Рано… Есть музыка и нет жилья, и денег нет. А кто ж знал, что может быть поздно. Что деньги будут, но не будет её. А без неё не нужна и музыка. Разжиревшие голуби…Вот сейчас схватить за руку, куда-нибудь в комнатушку съёмную, в убогий номерок гостиницы, да хоть за город, куртку на траву…Лицом в волосы, запах хлебный… «Я в твоих косах запутался» Ладошкой пряди от лица, от груди… «Распутаю». «Не распутывай…Никогда. Не отпускай..»
В волосы? Какие? Обрезала она косы. Разом, и не пожалела…
– Почему ты молчишь?
Вздрогнул.
– Может спеть?
– Спой…Как тогда…Помнишь: Я хочу быть с тобой. Всегда быть с тобой… – начала неровно, тихонечко.
А ведь пели, орали, выли и вместе и поодиночке...Пророчили..."Я ломал стекло, как шоколад в руке, я резал эти пальцы за то, что они не могут прикоснуться к тебе"
И потом в пьяном бреду до сведённых связок, на всю общагу, подвывая затурканному магнитофону почти молился...Вот дверь откроется. вот вернётся. Не может Птаха уйти...
"И я буду с тобой. В комнате с белым потолком, с правом на надежду"
Гара тогда мафон за окно выкинул. И всё , как отрезало. Нет её...Нет. Похоронил. Вместе с музыкой закопал.И с правом на надежду.
– Хочешь значит? Типа сравнить?
– Джо…
– Я не Джо. Имя забыла? Евгений Викторович, – расхохотался, – Трассовый волк, дальнобойщик…Честь имею! И она меня имеет…Поезд через час. Тебе часа хватит? Или муж избаловал?
Вот сейчас она встанет и исчезнет, уже совсем, она должна исчезнуть, она же гордая,Птаха.
– Хватит! – голос вдруг рванулся, на соседней лавочке обернулись. – Долго ли умеючи. Мне 15 минут за глаза! Что стоишь? Идём!
Пошла, не оборачиваясь. Кинулся следом, не хотел, не хотел, догнал.
Шли молча, рядом, боясь коснуться случайно друг друга, будто задень и рванёт небо на куски, и сметёт и вокзал этот, и поезда, и голубей, и весь мир – к чёрту…
– Во сколько у тебя поезд? – обернулась на ходу.
– В шестнадцать тридцать.
Руку к глазам, часики серебряные. Муж балует…Кому ты себя продала, Птаха?
– У нас минут тридцать. Здесь гостиница рядом.
О, как! Деловой подход. Не просит. Приказывает.
– А номер сама выкупишь?
– Сама.
– Нет, детка, не пойдёт. Это я тебя снял.
– Ты? Хотя…Ты… валяй. Куда?
– К Фарику, в шашлычку. Ты была в шашлычке?
Ей рассмеяться хотелось, Джо, ненормальный её Джо. Капризный мальчишка, он сейчас себя казнит или её? В шашлычку…Да хоть на лавочку. Всё равно 30 минут. Пусть тридцать, пусть десять, она ими целую вечность жить будет. Это же так много…Так много…
«Похоть - смертный грех» – мама бы так сказала. Может и похоть. Но сейчас, здесь, сию минуту его тело, его глаза, его губы. Башка плывёт, как от коньяка, жарко, жарко…Джо, её Джо…
Замужем? Грех? А потому и сладко так, что грех, что нельзя. Кто сказал, что нельзя? Это же Джо, разве с ним грех? Грех с мужем, да, вот за что потом Бог спросит.Свадьба эта.Руки чужие... Но кто знал? Кто сказал, что клин клином нельзя? Что невозможно под одним лёжа, другого представлять. Он ласкает не так, прикасается не так, «Деточка, я войду?». Тук-тук открыто. «Входи». «А может на животик и коленочки под себя?» Двадцать минут еженощной пытки. Кончай ты уже, кончай. Теперь надо поцеловать и сказать, что понравилось.
Джо, господи…да чем ты меня пугаешь, дуралей?
– Девочку привёл? – Фарик пересчитал деньги и подмигнул Птахе. – Сладкой тебе, как рахат-лукум, ночи.
Ночи? День на дворе и у них только…
Мимо жующих рож, мимо похотливых всёпонимающих взглядов за руку. В тесную комнатёнку в вогончике-закусочной.
Грязно и пыльно, бычки на полу, узкий топчан,постельное бельё непонятного цвета... За стенкой пьяный шум, попса тявкает карамельно… «Позише намбер уан… Позише намбер ю ту….» Да какая разница…
-Ключи держи. -Круглый, как детский шарик хозяин в залоснившемся фартуке - Поесть Рустем занесёт, как обычно или..
- Или! - рявкнул.
Непрошеная ревность – под сердце нож, сколько под её Джо эту кушетку спиной отирали?
Джо к стеночке привалился. Давай, кукла крашенная, привыкай… Кукла, а глаза Птахины. Она вплотную подошла…
Что в твоей душе, Джо? Как ты жил? Почему музыку бросил? Спросить бы. Но метроном тик-тик-тик…Господи, а виски-то седые, Джо, так рано? Тебе же тридцати нет…
– Раздевайся, что ли… – протянул лениво.
Так, только б сил хватило не сорваться сейчас, не смять её с лёту, не впиться губами в полную, круглую шею, в ямочку под ключицей…
Птаха разделась, просто так, небрежно в грязь эту, пропитанную пережжённым маслом, подгоревшим мясом, одежду швырнув.Мотнул башкой, сладкий туман отгоняя.
– Ложись, – откинул угол серого покрывала.
И легла покорно, вытянувшись на грязной простыне. Желанная. Родная. Прежняя. Нет, не совсем прежняя, пополнела вроде, и кожа, кожа, белее. Не лопнуть бы, чёрт, кошка, всегда кошка…Чего он ждёт? Молния на брюках, впилась , тупо трахнуть, швырнуть бабки, уйти. Даже вот сейчас прямо, взять и уйти…Не уйдёт, беспомощно и зовуще белела нагота… родинка у груди… Отвернулся к окну, лбом в холод, думалось, но оно удушливым теплом.
– Птаха, Птаха, – прошептал, тихо, чтоб не услышала.
А она метнулась, прижалась к спине, к куртке тяжёлой, кожаной, сдирая её, шепча бессвязно:
– Джо, Джошка, пожалуйста, пожалуйста, Джоша, милый, милый!
И вдруг рухнула коленками на грязный пол. Обернулся. Почему-то заметил: бычок прилип к розовому наготку, смешному такому, маленькому. За что же он так с ней? Ведь и сам, сам…А она…Да, она бы и не выжила одна …
– Нет, нет, – башкой мотнул, от себя отрывая. – Пойдём, пойдём, не здесь, не ты, пойдём.
– Здесь, -выдохнула, - Всё равно где, Джо. Я мечтала, я всё думала, с тобой...с тобой...
Потянула тугой ремень, пуговицу на джинсах…
Освобождая рвущуюся из плена тесной одежды плоть, губами к ней. Выгнулся. Замер, рука в волосы, подтолкнуть или удержать?
– В тебя, надо, в тебя. Ребёнка хотела. – шепнул, а в башке: только не останавливайся, не останавливайся.
Она поднялась неловко, пошатываясь, шагнула к узкой кушетке, босые ножки по цементному полу, подхватил на руки, два шага…Ладонью ступни обмести, очистить, Птаха…Девчонка моя, неразумная… К соску, как к колодцу, вечность не пил, рот свело сухой жаждой. Поднялась упрямо, рванула футболку с плеч, торопливо, спину целуя, так будто и жизни больше не будет, только сейчас, только эти тридцать минут. Накрыл телом, придавил, прижал. Она дыхание затаила… Не вошёл, ворвался, смутно мелькнуло, что резко всё, не любит она так. Но Птаха вдруг выдохнула, выгнулась, приняла, отвечая, обвалакивая собой, целуя беспорядочно, постанывая, коготками впиваясь, не помня себя, захлестнула ноги на крепкой спине, стирая грани, сметая прошлое, сжигая мосты в будущее.Застонала часто, жадно, требовательно. К себе – литое тело, могла бы, срослась бы с ним…
– А! – вскрикнул, – Чёрт!
Вывернулась перепугано,
– Джо! Прости,
Четыре ровных борозды на смуглой спине…
– Я забыла, забыла, я давно не царапалась, и мужа…
Не слыша, не слушая, закрыл тёплые губы. Подхватила прерванный ритм, бережно пальчики от спины прочь…
«Здравствуй, чужая милая» – за стеной. Сытые голуби к облакам. Небо – в души, беззастенчиво разрывая, переполняя, расправляя крылья….А-а-а! Небо! Принимай! При-ни-май!
Молчали…Нашарил рукой джинсы, вытянул из пачки сигарету. Затянулся…
– Оставь… мне…
– Куришь?!
– Оставь…
Ухватила то ли сигарету, то ли пальцы. Закашлялась…Заплакала. Не всхлипывая, тело вздрагивало, а из уст - ни словечка…Мокрые щёки целовал, она всё не унималась, плакала обречённо так, открыто, по-детски.
«Как тогда» – мелькнуло.
В первую ночь. Вот так же, глядя в темноту распахнутыми глазами, не упрекая за грубость, не спрашивая, что дальше…
Поднёс к губам ладошку. Холодный металл обжёг.
Часы.
Ожив, зарокотал близкий вокзал…
– Иди. – отвернулась к стене. – Иди…
Одевался торопливо, суетясь не к месту, стыдясь, что вот так всё. Птаха глаза зажмурила. Обернулся у порога.
– Птаха…
Проститься хотел…Сдёрнула серебряный браслетик и с силой швырнула в стену.Совсем рядом от его лица.
– Иди, сволочь! Иди-и-и!
Когда хлопнула дверь, соскочила с жёсткого ложа, хотя бы в окно, ещё миг увидеть его, желанного, родного, до капельки, до каждой родинки, до каждого шрама. Уверенно шёл, торопился, туда к другой? К жене? К жене…
Слабость накатила до тошноты…Захотелось сесть на асфальт и зареветь, как мальчишке. Удружил Фарик, тридцать минут счастья. И показалось, что вот сейчас пару минут назад он дышал. А до этого, как под водой…Бабы случайные, лица блёклые, полные, худые, красивые, не очень. Лишь бы вжать в послушное тело злую тоску. Лгал себе, жене, даже дочке, несмышлёнышу, лгал. О счастье говорил. Иллюзией себя тешил, дом поставил, пахал, как проклятый, машину взял. Выкинул прошлое….Но в каждой, в каждой Птаху искал…И не понимал ведь, что искал. А она, она? Искала? Помнила? Да, да, да! Иначе не легла бы в его ладошки, так вот запросто, в грязной забегаловке, гордячка и умница...Птаха. Птаха. Птаха. Что же мы натворили, что? Как теперь жить, опять к жене?… И ты...к мужу...Кто он ? Какой? Да к чёрту, зачем он тебе? Разве ты чьей-нибудь быть можешь. Неужели ещё кому-то вот так же отдаёшься, плача и смеясь? Птаха…
На корточках, под засиженным мухами окошком, сломанная, голая, доступная, беззащитная, уже не плакала. Молчала. И странно было и пусто. И даже не боялась, что войдёт кто-то, увидит её такой. Будто минуту назад жизнь кончилась, осталось тело, а душа умерла. А что ему, телу? Пусть видят, лапают, берут. Разве может тело без души? Кто возьмёт? Муж? Гладкий, спокойный, уверенный…. «Теперь на животик и коленочки под себя»? И ведь повернётся, и коленочки подтянет. Так положено. Кем положено? Женщина должна быть замужем….Зачем? Чтоб терпеть? Чтоб ждать, когда уйдёт и можно не играть, не притворяться, боясь обидеть? Кем положено, уложено, складировано, опечатано навечно, что есть одна форма любви – муж, семья. И всё. Любишь, не любишь. Всякая честная девушка должна выйти замуж. И принадлежать супругу. Покорно, задирая подол целомудренной ночной рубашки и поморщиться боясь, он же законный….Всю жизнь. Долгую, бесконечную…И что будет потом, о чём сердце трепыхнётся? О муже? Нет. О тридцати минутах…А минуты то кончились уже. Кончились… Ушёл Джо, её Джо. Думала, оживёт, а умерла, совсем умерла…
Обхватила коленки и завыла тоненько, как голодная собака, в потолок дурацкий, пустыми ячейками обшитый…
Фарик видел как метнулся торопливо, один, метнулся, Женька…Поссорились что ли? Да ладно, он комнату на сутки оплатил. Дверь приоткрыл. Она выпрямилась. Не прикрылась, наглая…голая, глаза пустые...обдолбанная что ли? Да нет вроде.Видал он наркоманок.
– Что… вам?
– Нам? А вам? Кушать будет, красавица? Такое тело кормить надо. Вкусно кормить, сладко…Шашлык, плов, вино красное…
– Вино…да.. вино…Много…Я заплачу….
Она даже рукой груди не прикрыла. Красивые груди, белые, полные. Зачем шалавам такая грудь? Чтоб её настоящие мужчины…Вина хотела?
– Да! Вино, сладкое, как твоя улыбка.Подарок. Такой красавице.
Мордашкой она не того, ай, грудь… грудь….
– Фарик! – Джо шмякнул тяжёлую руку на плечо. – Тащи, чего там обещал. И вали отсюда…
Сорвал с кушетки покрывало, укрыл…Птаха замерла…
– Фари-и-ик! –Джо его имя на языке покатал…
Рука в кулак. Фарик – не дурак, растворился, как джин.
Она смотрела на него и не верила. Ничему не верила. Джо уехал, уехал…Но Джо стянул покрывало на груди.
Птаха вдруг легла всей тяжестью на руку. Будто устала смертельно, будто сил стоять уже нет. Не удержал, сползла к ногам. Попытался поднять её обмершую, опять сползла…Опустился рядом….
– Птаха…Одевайся, а….Пошли отсюда.
Она вскинула глаза. И обхватила его коленки руками:
– Не бросай меня?
Снизу вверх умоляюще, растерянно, близоруко щурясь.
– Ты не уехал?
– Приехал. Птаха, дурака не валяй. Вставай. И пошли уже.
Руки у Джо горячие. Теперь всё хорошо. Он рядом. Теперь…
– Я спать хочу, – вдруг протянула она капризно,свернулась калачиком на грязном полу, подтянула коленки к подбородку. В полудрёме уже спросила:
– Ты не уйдёшь?
Перенёс на кушетку и закурил. Под футболкой саднили царапины….
– Знак качества… – вспомнилось – Она всегда их так называла. Тогда…Тогда.
Громадное, неподъёмное «Тогда» лёгчайше скатилось с губ и растаяло…
*** финальный рассказ из цикла "Общага"
Начало, если вдруг, захочется пройти через рок-н-ролльную юность.Вот здесь
http://proza.ru/2009/09/11/291