Буря рвала палатку, казалось, что она сейчас и сложится: с ветреной стороны край ее поднимался, песок лез под пол, делая под ним бугор...
Молодой повернулcя в сторону старика, давно молча и неподвижно сидящего на куске старой кошмы, будто бы спящего или напряженно наблюдавшего полосками своих прижмуренных, немигающих глаз, за поднятым ветром углом палатки.
Не оборачиваясь, будто бы видел затылком, этот старик-изваяние, похожий на каменного будду, поднялся сжатыми плечами к голове, потер рукой белый, идущий от виска и заканчивающийся прямо в глазу, двойной шрам, оставленный явно бесчеловечным зверем, легко подскочил и заговорил:
- Держи полог, Аман! - он улыбнулся молодому. - Выйду, шнуры подтяну, а то кувыркнет! Ногой придави, а то задохнемся.
Молодой взялся за полог, старик выскочил в кромешную тьму песка и пыли...
Пустыня ревёт! Буря, мгла - день, похожий на ночь! Песок сечет лицо, словно осенний дождь острыми крупинками льда. Иногда, будто бы кто-то разозлившись, кидает его горстями прямо в лицо, бьет в кожу иголками, метя в зажмуренные глаза. Тугой, с редкими спадами ветер зло гудит, завывает ураганной силой, забивает песок во все щели одинокого объекта и человека в бескрайнем, бушующем море песка...
Подтянув шнуры, старик задрал голову вверх, довольно кивнул - светлеет небо! Заскочил в палатку, запустив клубы песочной пыли:
- Всё, Аман, буре конец! К обеду будет тихо, ветер афганцем стихнет к ночи, а завтра - завтра тишина и делом займемся...
Он заскрипел зубами, сплюнул набившийся в рот песок, снова, по-азиатски скрестив ноги, уселся рядом с большой клеткой, уставился взглядом в блестящие бусины глаз большой змеи и опять надолго замолк, будто уснул, прищурив глаза.
Казалось, он вел какую-то беседу с этой змеей, смотревшей сквозь вязь стальной решетки такими же немигающими, стеклянными глазами в выцвевшие его глаза и потому, то вздыхал, то в усмешке растягивал потрескавшиеся от сухоты губы...
Молодой тоже сидел, но не выдерживая тишины и времени, вставал, оттягивал край полога, смотрел в светлеющее небо, вздыхал и снова садился, глядя на своего учителя, застывшего камнем возле этой клетки, и начинал снова бороться с тишиной и активностью своего возраста, когда и минуту-то не усидеть и есть постоянная потребность куда-то и как-то двигаться, но надо сидеть, молчать и ждать...
- Георгий! - все же не выдержал он. - Ты много молчишь, два дня слова не говоришь. Люди говорят, душа есть, добрый ты, а я не верю - злой ты: зачем ты поймал эта гюрза? Ты сказал, что не берешь в это время маму - у него скоро дети будут, вон какой толстый! Нет у тебя душа...
Старик, будто бы и не спал: глубоко вздохнув, повернулся и расправив плечи, глянул на него, как и на ту змею, и, будто уличенный в воровстве, опустив глаза, уперся взглядом в засыпаный песком пол палатки:
- У меня на гюрзу заказ - ее увезут в другую страну, ей будет там хорошо, в стеклянном доме. С нее ничего нельзя взять, целая должна быть и, вот она, - он стукнул рукой по клетке. - Вишь, шипит, а я ищу папу, найду - отпущу ее! Зато, ты - душа, без нее - не взял бы тебя с собой и не учил бы. После бури их будет много - откапываться начнут, поймаю его - эта пойдет домой.
- Она не будет в стекле жить, а дети не будут знать Родину и умрут от тоски. Как ты - старик, а не так-то еще и старый, потому что без Родины жить нельзя! Не знаю, но, мамой клянусь - не отпустишь, сам отпущу, а с тобой больше на змею не пойду и не уважаю.
- Мамой, мамой... - старик, отвернувшись, притих было, но снова повернулся и заговорил.
- У тебя ведь ее нету, мамы-то? Поэтому и клянешься, что терять нечего?
- Все так клянутся. У меня мать был, у тебя - нет...
Молодой перешел на туркменский, стал быстро говорить, чем-то возмущаясь...
Старый слушал, кивал головой, потом тихо сказал по-русски:
- Все, да не все... Не надо, как все. У меня их было три. Но, чтобы клясться?
Отвернувшись к змее, он опять затих, опять уставился ей в глаза, отчего та зашипела и спрятала голову в клубок...
***
Генка сидел за столом уткнувшись в тарелку, потому что голову не поднять - мать грозой стояла над ним с мокрой тряпкой в руках и кричала:
- Самый хитрый? Книжки за дверь и на гору? Учиться не хочу, лучше в карты поиграю? С семи утра что ли начали? Когда уж вас всех там переловят и в каталажку посадят? Картежники! Шулеры! Думаешь пойду выручать? Как дам сейчас этой тряпкой по мозгам, чтобы вылетели совсем! Или руки ли тебе, эти змеиные, взять, да и отломить? И откуда в тебе такое?
Генка пригнулся - замах у нее:
- Мам! Ну испортишь же всю обедню, брызги в суп летят! Сказал же, поем, сам подставлю голову, бей потом хоть сковородкой, хоть тряпкой этой. Дай пожрать спокойно! Класс последний и в ФЗО меня и так возьмут, учился не учился. Чё ещё-то?
- Не возьмут, заставят школу кончать! Ты и так уже два раза сидел и еще раз оставят в том же классе сидеть. И так сидишь там, здоровее всех, бриться начинай!
- В последнем не оставляют. Тройки поставят, чтобы избавиться от меня...
Генка не договорил, вошла соседка тетя Зина, она всегда приходит, когда услышит этот хай-вай, чтобы мать успокоить. Глянула на Генку, тот застеснялся, что снова так, загнулся над тарелкой, та посмотрела на мать:
- Опять в школу не ходил?
Мать кивнула и начала перечислять:
- Пол стала мыть, а за дверью его учебники лежат - в школу он пошел!? То в почтовый ящик прятал, то в собачью будку, потом Шарик его книжки по всему двору читал. Не знаю, что и делать-то с ним - на картах помешаный, учиться не хочет совсем. Отца нет, бегал бы сейчас в школу с удовольствием, будь он живой, а меня ни в хвост, ни в гриву не ставит.
- Ну, ладно, успокаивайтесь, на всю деревню ведь слышно. - успокаивала она мать, потом посмотрела на Генку. - А школу надо кончать! Заставят снова учиться и еще год потеряешь, потому что и в ФЗО таких брать нельзя. Завтра же, в школу пошел! Тебе, Генка, скоро семнадцать, понимать уже надо. Ты, со своим спокойствием и вот с таким вот отношением к жизни, ничего в ней не добьешься, так и будешь жить кое-как. Ты же умненький был, учиться мог и дурнее не стал, а не хочешь просто. Или ты хочешь, как наш Вовка, тунеядствовать, из матери кровь пить? Денег нету, а ему дай, хоть роди эти два рубля... И ты такой будешь... - она заплакала.
- Зинаида Николаевна! Что вы, за два рубля что ли? Да я вам дам! - он подскочил, залез в карманы, но подскочила и мать:
- Выворачивай карманы, картежник! Все до одного!
- Да пожалуйста... - Или поторопился, или так запереживал за тетю Зину, что вывернул оба кармана сразу: на пол полетели и мелочь, и бумажные рубли.
- Забери, хоть все! Мне и рубля хватит, для начала... - осекся, мать поняла это по-своему.
- Вот, видишь, бросил он карты и пошел в школу? Рубль ему, для начала! Для кончала тебе не надо тряпкой по морде? Его учат, с ним разговаривают, как с человеком, а он опять за свое - для начала ему... - она заплакала, уткнув нос в ту же мокрую тряпку.
- Успокойся! - тетя Зина посмотрела на мать, а потом на Генку. - Откуда у тебя столько денег? Здесь же больше, чем десять рублей?
- Она ж сказала - картежник? Вот, оттуда. Возьмите, сколько вам надо.
- Не возьму я - ты же людей обманул, почти украл! Не надо мне таких денег.
- Не украл я! Я их отобрал у тех, кто их у меня хотел отобрать. Не хотите, не надо! В печку их бросьте...
Он отскочил к двери, натянул ботинки:
- Не переживайте, завтра в школу пойду, в вашу.
И ушел. За гаражи, там тоже в карты играют...
***
Не зря мать назвала его руки змеиными - Генка кидал карты пулеметом, при этом успевал незаметно нарушить и порядок последовательности их вытаскивания. Уважал и случайную, постороннюю помощь, когда кто-то отвлекал сидящих за столом и тут карты мелькали еще быстрее, находя себе нужное место...
Сегодня, уже во второй раз, ему помогал сын тети Зины - Вовка, тридцатилетний алкаш и тунеядец, вечно стреляющий курево и копейки на бормотуху. Шатаясь, подошел к картежникам и, обращаясь к Генке, сказал:
- Дай два рубля, а то сейчас закроют. Отдам завтра, мамой клянусь...
Генка его не любил, из-за тети Зины давал, чтобы он ее не мытарил: он ведь пойдет домой, до слез ее доведет, вымогая этот рубль, а сидящие рядом никогда ему не давали - знали, что не отдаст. И денег этих было не жалко, они сейчас придут - раздал правильно, но пора уже и учить человека:
- Я тебе уже дал рубль сегодня? Ты клялся, что хватит.
- Клянусь мамой, отдам...
- Тетей Зиной что ли? Или ты ее сюда приведешь, или ты ее убить собрался за два этих рубля? Клянешься ты...
- Ты чё, Пасик? Ты маму не трожь. Это - святое! Ты, сука, не знаешь, что такое мама - у тебя ее никогда не было! Пасынок, сраный...
Пьяный дурак, этот Вовка, набрался уже. Генка давно считал его пустомелей, не обращал внимания на такие выпады, но тут вспыхнул: когда-то, после смерти отца, его звали Казанком, от сироты казанской производное, но теперь это переросло в Пасика, потому что жил он по-прежнему с мачехой и играя в карты, говорил все время ласкательно: - Я - пасик! - прекращая гонку за ставками.
- Хватит тетю Зину на кон ставить! Жопой клянись? Своей... - и, не мигая, ядовитой змеей, смотрел Вовке в глаза.
- Ты кому это? У меня - две ходки! Ты с мое отстрадай, сопля, потом рот разевай! - Вовка уже орал, брызгая пьяной слюной через стол.
- Да? Ну, надо же, авторитет! - Генка ехидно заулыбался, расшаперив две козы с обеих рук. - Первая ходка за то, что в пионерский костер нассал при детях, а вторая, за не хотел работать - тунеядец ты! Сказал - жопой клянись, дам? Завтра не отдашь - вон, на тот кол посадим. Отвечаю!
Толпа сжалась, но ржала скромно, видя, что Генка ждет лишних движений и знали, что добром не кончится - генкины глаза заблестели желтым ядом, намекая, чем это кончится.
Рашаперив пальцы также, как и Генка, Вовка выразился и совсем уж не по-человечески:
- Да я, сука, давно хотел тебя задавить, вместе с твоим отцом-гулякой. Гнида и... - и пошел на Генку...
Полетели карты вместе со столом в сторону, голова Генки влипла в вовкин желудок и пока сообразили оттащить его от упавшего наземь Вовки, он успел несколько раз ботинком влепить этому алкашу в грудь и живот, и теперь Вовка лежал совершенно целенький на вид, но не дышал, а Генка стоял рядом и задыхался...
Отслуживший в армиях, повидавший жизнь и не боявшийся трупов, друг Генки, кидала Валерка, подошел к бездыханно-лежащему, повернул его набок, из того полезла блевотина, но не побрезговав ею, он потрогал шею и изрек:
- Ну, что сказать, Пасик? - Он как-то призадумался, глядя в блевотину. - Не хочу огорчать, но... Суши сухари! Турма тебе, хоть и хороший ты человек, но для нас ты теперь потеряный: совсем не дышит и это, наверно, что-то оторвалось у него внутрях? Ливер, скорей всего, копец...
- Причем тут мой отец и тетя Зина? Ты же слышал? Я, может быть, ей еще больше сын, чем он!
Оскалив сжатые зубы, бледный Генка цыкнул слюной в сторону Вовки и взялся собирать разлетевшиеся вокруг карты...
***
Тетя Зина - учительница была, учила его до второго класса, потом ушла на пенсию, по болезни что-то, хотя, и так-то, по возрасту, давно бы должна там быть, да учителей то не хватает, то болеют, вот и просят ее. Он, только что в школе звал ее Николаевна, а так, как привык с детства. Жила она с Вовкой - рядом их дом и может быть было что-то у них с отцом, но давно, потому что мать родную Генка не помнил, но помнил всё про тетю Зину...
Однажды, отца уже тогда не было, они с ней в школу шли и разговаривали, как будут жить, когда он вырастет, Генка ораторствовал:
- Это сейчас у нас денег мало. Вот, вырасту, мы с Вовкой работать будем, а вы на пенсии с мамкой, денег у нас много будет. Представляете, мамка сказала, что ее пенсии ей как раз хватит, чтобы не голодать?! Да я еще работать буду, да Вовка, да и ваша пенсия еще: куда нам столько? Вместе если держаться, то одни конфеты будем есть! Шыкаладные!
- Шоколадный ты мой! Белобрысик! - она гладила его голову. - Характер-то у тебя какой, мягонький, да девчачий. Да и сам-то ты - душечка заботливая, симпатюлька моя! Заживем, конечно. Еще как заживем...
***
Рыгота этого «трупа» вернула Генку в действительность - ожил Вовка! Задышал, заворочался и сел, кажется, отрезвев:
- Как я до дому-то теперь? - выдавливая обрывками слова, зашептал он. - Ты ж мне все ребра переломал. Дышать мне нечем...
- Пацаны! - Генка подозвал двух малолеток. - Вот вам рубль, помогите ему до дому...
Те ушли, но тут же и вернулись:
- Каждому по рублю - облеванного и обосранного, за один рубль, мы не потащим. - соображающие были пацаны!
Мог бы и тот рубль не давать - с радости дал, что ожил Вовка! Ну, а тут, улыбнулся этим, деловым, поймавшим его настроение, дал еще один...
***
Георгий открыл глаза:
- Аман! Кажется, кончилась буря?
- Кончилась. Немножко ветер. Потихоньку затихает...
- Бури, они, как горе, неожиданно приходят и потихоньку затихают. Еще немножко ждем.
И опять замолк, совсем закрыв глаза...
***
Генка пришел со школы, мать сидела рядом с заплаканной тетей Зиной, та посмотрела на него красными глазами, одернулась:
- Ругались в школе? Сам виноват. А Вовку вчера избили, до полусмерти: дышать не может, встать не может. Что такое ливер и кто такой Пасик?
- Он что ли сказал?
- Он буровил, пьяный, что Пасик его убьет или он ли Пасика и ливером собственным накормит. Свежим.
- Он пьяный что ли? Небось, вы сами за бутылкой сбегали и, как больному, с ложечки выкормили? Сам же он не может ходить, как вы сказали? С чего тогда, пьяный-то?
- Генка, Генка... Он же сын мой, вся жизнь моя в нем. Я сама виновата, что он такой. Для него-то и живу еще. Вот будут у тебя свои, тогда может и поймешь... - Она снова, уже не стесняясь, заплакала.
Генка молча глядел в стену, о чем-то размышляя, оттягивал шкуру под подбородком, потом заговорил грустным, монотонным голосом, как сам с собой заговорил:
- Пасик - это резинка в магнитофоне, ее можно показать. Вовкин магнитофон я взялся ремонтировать, вот он и бредит магнитофоном этим. А ливер - это все, что в грудной клетке есть, перемешаное после мясорубки...
***
Левой рукой он обнял ее за плечи и, чуть не плача, стал перебирать ее седые волосы, обводить рукой ее щеку, закрывая ладошкой ее сжатые губы...
- А ведь это ты его уделал! - Она впилась зубами в его палец...
***
- Вот, сука, уснул! - Георгий вырывал палец из пасти вцепившейся в него гюрзы, напугав своим вскриком задремавшего Амана. - Как я его в клетку-то? Болван! Надо же, уснул я...
Аман подскочил, придавил коленом прыгающую клетку, Георгий, наконец, вырвал палец из кровяной пасти, шипящей "гусём" змеи, пружиной прыгающей из клубка и бьющейся своей головой в стальную сетку, в место, со следами оставленной крови.
Сунув палец в рот, он сосал его и плевался сгустками крови, и в полголоса бормотал:
- Нашлась же? А сильная-то какая! Я ж тебе ничего плохого не хотел - уснул я...
Старик плюнул в сторону змеи и повернулся к Аману:
- Там шприц, ветеринар давал, достань сюда, Аман. Говорил, поможет...
- Это - гюрза! - прерывисто дыша, бледный Аман испуганно смотрел в лицо старику. - От него, в это время, ничто не поможет. Хорошо сосать, но тоже... Теперь ты умрешь. Укол не помогает. Это - Аллах! Ты плохо хотел сделать - Он все видит! Ты видел: я смотрел и ты смотрел - не спал ты. Смотрел ты - глаза, как голодный шакал, злой был. Надо идти. Сам тебя не унесу, людей звать надо...
- Теперь все равно! - Старик воткнул иглу в синюю наколку на предплечье, черными пальцами вдавливал в себя содержимое шприца. - Двадцать километров по песку, но иди: здесь не бросишь, унести надо - сам не сможешь. Иди. Не торопись: думаешь, куда идешь - дорогу найдешь. Возьми воду и иди прямо на плиточную гору, ее видно будет. Выживу: жизнь - злее гюрзы, та - кобра, но выжил. Выживу и здесь.
- Не спи! - Аман непослушными руками закладывал мешок. - Говорят: лежишь, спишь - сразу умер! На улицу не ходи, буря еще не кончился - заметет, не найти.
Аман выскочил из палатки, плотно затянул полог и все стихло, лишь слабеющий ветер шевелил порывами выцветший, почти белый брезент...
Георгий замотал палец тряпкой, прощупал до плеча горящую огнем, будто чужую, так быстро онемевшую руку, снова уперся взглядом в змею, отчего та, толи почувствовала этот взгляд, толи ей самой захотелось, вдруг отвернулась и стала перебираться в другой угол, быстро заматываясь в плотный клубок.
Он смотрел на нее и начал ждать своей смерти, снова замерев...
***
Денег, очухавшемуся Вовке, теперь не давали, да он и не просил, он даже не подходил теперь к столу с игроками, но все время был поддатым, да еще и чересчур - где денег находил, неизвестно, но Генка сказал:
- Мать доит! Пенсия у нее, больше неоткуда. Хоть снова учи. Еще раз зыркнет - второй урок ему надо, может еще поумнеет: перестал же попрошайничать и надоедать, видать впрок пошло? И вид у него, сегодня: трезвый совсем и будто бы натворил чего? И у меня сегодня сердце болит, будто бы беда меня какая-то ждёт, с самого утра не отпускает тревога эта. Пошел-ка я спать, да утром в школу пораньше...
- Ты чё-то учиться взялся? В академики, наверно, метишь? - заржали пацаны.
- Нет, не мечу я никуда. Обещал я, человеку хорошему...
В обед пришел из школы, мать запричитала в голос:
- Как он мать-то избил, Вовка-то, тетю Зину-то твоююю... - и обняла его, никогда таких нежностей от нее не видал. - Еще вчера избил. Пенсию всю прОпил, давать ей стало нечего, а ему три рубля, срочно. Да послала бы его к нам, я бы дала! А теперь, вся черная. Из-за этих трех рублей...
Генка слушал, посерев, будто бы старик из ума выживший, пустоглазый.
- Как же мне-то повезло, что ты-то у меня не такой, хоть я тебя и тряпкой била...
- Ладно, мам, хватит, собираешь уже, что зря. - Он обнял ее. - Может стану ещё таким, а может и хуже его, мне до его лет еще...
Она вырвалась из его рук, испуганно заглядывала ему в лицо и тараторила:
- Нет! Не станешь уже, нет, не станешь. Он, в твои годы, уже под забором валялся. А ты - нет, не станешь уже. - Мать лепетала, крестясь и его крестя. - Нет! Не дай Бог, не приведи мне такого, Господи...
- Пойду, схожу, даже переодеваться не буду. А ты успокойся, не стану уже.
Она разом перестала причитать, но всё ещё испуганно, сквозь слёзы, смотрела на вставшего со стула Генку.
- Сходи, сходи... Только не говори, что я сказала, она просила: не хочет, чтобы ты ее такую увидел.
Генка еще раз погладил мать по плечу и быстро пошел к соседям.
***
- Он совсем что ли пьяный был? - Генка держал за руку, отвернувшуюся к стене черным лицом, тетю Зину. - Голова болит или что болит? Может к врачу, если уж встать даже не можете?
- Не пьяный еще был, соображал и вот сюда бил, головой, - она положила руку на грудь, - кричал: - "Я тебе ливер покажу, свежий, из старой дохлятины. Попрятала всё? Всё от меня запрятала, до копеечки...".
Она плакала, задыхаясь: - А потом по лицу, кулаком... Нельзя мне к врачу - его ведь сразу посадят. Там ведь выпытывать станут: кто, да что, да как и всё - он же рецедивист будет. Тогда, вообще, жизни его - конец!
- Вот, сука! - Генка стоял уже подле дверей. - Если сегодня не будет тут вот, возле вас ползать, лизать вам пятки за "простите, мама!", завтра я его грохну - тварь!
- Генка! Иди сюда, сядь, я тебе все объясню...
Он быстро сел к ней на кровать: хотелось выслушать побыстрей, сделать вид, что со всем согласен и еще быстрей идти, искать этого придурка и переломать бы его всего...
- Мы же с ним родные! - Бывает, - скажут люди, - они же родные и что тут такого? Ну, побил мать по пьянке, ну и что? Бывает такое... - Ты за собой следи, Генка! Тебе хуже будет, если у вас с матерью такое случится - обзовут сволочью и тебя, и мать твою, мачеху. Оба будете виноватые и даже потребуют суда, потому что вы - неродные. Свалят на нее, свалят на тебя, жалеючи, вроде. Я знаю, что от тебя, да и от матери твоей, такого не дождаться! Она, может и ударит когда тряпкой, но ты знай, что люди осудят вас по-серьезному, не так, как нас. И не трогай Вовку - осудят тебя и я тоже перестану... Ты, говорят, зверем становишься, когда дело до этого доходит, хоть я и не верю - наговорят. Ты же мягкий и выдержанный? И не трогай его, ради меня не трогай!
- Не трону...
Он прикрыл дверь и вышел в сени...
***
Палатка хлопнула ветром или заворочалась змея, Георгий не понял, но глаза открыл - перед ним, в красном свете, рядом с клеткой, стояла тетя Зина - красивая, какую он больше всего любил, когда она еще учительницей была! Пригнув голову, исподлобья, осуждающе-строго, смотрела ему в глаза:
- А слово ты не сдержал и испортил всю свою жизнь! А зачем ты убил того пацана?
- Не убивал я! Он сам клялся, как твой Вовка, мамой. Время вышло и Законы - у нас там на всё Законы и я, всего лишь, подал ему намусоленные шнурки.
- Здорово ты подал: с двух лет перескочил на десять и переехал в Сибирь!
- Да, не аккуратно подал. Он тоже, за те же материны ребра там был. Так же, как и Вовка тебя: я его и видел-то, как твоего Вовку, и не могу я, когда мамой! И говорил: - Не тем клянешься, спрос особый за это - тяжелый...
- А слово надо держать, ты права. Я его и пальцем не задел - брезгал я его, но там слово - это уже Закон.
- Ты обещал, а сделал моего Вовку калекой: за что ты его так? Ты же обещал?! Или ты забыл, что ты сам тогда уже пил? Тогда уж и пей...
Ему показалось, что она приказывала, истерично взвизгивая и тряся рукой перед его носом...
Георгий открыл глаза - никого. Вспомнил, где он и сказал, вслух:
- Учишь? Ты всю жизнь меня учишь и, правда...
Сжимая и широко раскрывая неподчиняющиеся, видящие все в красном свете глаза, он встал, шатаясь сделал три шага, залез в подвешеный рюкзак, вытащил водку, налил полную кружку и выпив залпом, снова сел на свое место. Память все равно работала - тихо сказал:
- За ливер я его, за твой. Возле гаражей... - он снова застыл, снова закрыл глаза.
***
Уже шел домой, было темно, а Вовка лежал возле бесхозного, брошенного гаража, прямо возле железных ворот и на проходящего мимо Генку посмотрел волком, тот присел возле него, взял за шею, посадил, хотел даже потащить до дому, зло уже давно прошло, месяцы с того случая, а Вовка выложил трезвым голосом:
- Любит тебя больше, чем меня? Может вы там того, этого, втихую... Когда-нибудь, я сделаю из вас котлету. Из обоих сразу, отбивную. Свинья с курицей в ливере! - и заржал...
Генка бросил его снова на землю, подскочил и быстро пошел домой...
- «Вообще-то, Вовка начитанный! Когда-то хорошо учился и даже много разных книжек прочитал: и Толстого, и Грибоедова, и Пушкина наизусть знал...» - говорила тетя Зина про своего сына.
Проскочив гаражи, психанувший Генка остановился, замер столбом, что-то соображая и, вдруг, бегом побежал назад, сказав:
- Ну, сука, подожди...
Подтащив, вытаращившего на него испуганные глаза Вовку к железным, большим воротам, и глядя в них, улыбаясь сказал:
- Фашисту, брат, фашистово! Клянусь, брат. За маму, брат...
Вставил вовкины руки в створ ворот и захлопнул их, налегая всем телом на створку...
Вовка орал резаной свиньей и пока, услышавшие его рев пацаны, подбежали к сошедшему будто бы с ума Генке, он успел еще пару раз вставить эти руки между створок и плотно их закрыть...
Милиционер хвалил хозяина этих ворот:
- Хорошую щель оставил: чуть бы поуже и, как гильотина сработали бы, воротца-то эти, а так, хорошо - косточки переломаны и ничего не отстрижено! Вот и срок будет маленьким! - Радовался этот веселый "следопыт".
На вопросы его, Генка сказал:
- А что ты поймешь, если даже не знаешь, про что спрашиваешь: из-за, да почему... Если скажу, что делить не умеем? На тебя смотрю: ты даже не понимаешь, как это и зачем? За мать это! И не спрашивай, и не говори мне больше: "...и без мамы люди живут.". Живут, но идиотами вырастают - не может человек без мамы и папы нормальным быть! И заткнись на эту тему, и не спрашивай больше...
И ведь не обиделся милиционер, и ничего этого в протокол не записал и вреда никакого не сделал.
Закон уважает всех и понимает все чутко: узко или не узко, но закрыли Генку плотно - целых два года дали...
А Вовка вылечился: трудно ему было, стакан двумя руками держал, но пил и пил и, наконец, захлебнулся той же самой блевотиной, возле тех же самых гаражей. А может кто и помог, не дав повернуться набок - пацаны были на генкином суде и мало ли что шептали, и что обещали, да и слово те пацаны умели держать...
***
- А тебя я отпущу, - он снова смотрел в глаза змеи, - не виноватая ты! Я помню, как хотел откусить себе руки, перекусать всех, как плохо было в неволе. Не выдержал я... А ты - тихая, лежишь и даже не ищешь дыр. А я не мог успокоиться, искал и искал...
***
- Пасик! Ты плохо знаешь географию - все дороги там, на юге. Ты тянешь нас на север, там чукчи и смерть: как хочешь, но мы туда не идем!
- Вы хотите туда, где ждут и живьем брать не будут? Нас уже давно записали утонувшими в болоте или замерзшими в снегу - вторая неделя к концу. Нас уже давно нет и доклад в Москву сделан. Зондеркоманды не пойдут вверх и чукчи другими стали, но по-прежнему находят погибших геологов и, как всегда, без паспортов. Может на какой-нибудь старый паспорт и хватит, если полы и подкладки вспороть? Или жалко? Как хотите, но думаю, надо туда - на север...
Закрыл глаза, присев и прижавшись спиной к вековой сосне и, думая, что дальше-то надо, заснул...
Тетя Зина стояла в снегу, в валенках на босу ногу, в старой своей домашней фуфайке из под которой выглядывала ее учительская юбка и улыбалась ему!
Он заругался:
- У тебя же больные коленки, а ты - голая и простынешь совсем! Посинели коленки...
Она заулыбалась, повернулась и пошла. Иногда, останавливаясь, оглядывалась, смотрела на него, как тогда, счастливым и ласковым материнским взглядом на маленького ребенка, снова поворачивалась и шла дальше, как-то странно скрипя снегом, будто бы по льду водят палкой с гвоздем...
Он открыл глаза - глаз в глаз сошелся со спускающейся вниз, по его сосне, старой, с выцветшей шерстью, бурой росомахой - та замерла, почуяв его взгляд. Выставив вперед свои круглые уши, выпускала из округлившихся, заиндевевших ноздрей струи пара и, унюхав живое, поняла, что это еще не падаль, прыгнула в сторону, оттолкнувшись от его головы...
Никого рядом не было, никто даже и не попрощался...
- Стал бы я вас, вдруг, неволить? - сказал вслух, вытирая снегом порванный когтем висок. - Я и сам ничего не знаю...
Посмотрел туда, где только что стояла его тетя Зина и пошел, проваливаясь в снег до колен - к чукчам, на север...
***
Красный свет в глазах то появлялся, то исчезал в белой вспышке, от которой разламывалась голова и бросало в пот, и хотелось развалиться совсем, и даже не шевелиться, и не шевелить ничем, но все же встал, открыл полог, незакрывающимся ртом хватал воздух, потом взял клетку и вышел из палатки - спереди палатки исчез бархан, зато сзади нее появился новый.
- Туда тебе, за него... Там твой дом. - улыбаясь змее, поставил клетку перед барханом и открыл дверцу.
Сил дышать не было, но дошел до палатки, сел, прислонившись к брезенту.
Змея не выходила, лежала в клетке, будто спала, он смотрел на нее, то открывая, то надолго закрывая глаза, дыша открытым ртом...
***
Тетя Зина стояла возле клетки, смотрела на змею, на него:
- Как же ты стал Георгием, Гена? Всех нашли, пусть и мертвыми, тебя не было? Мать твоя, мачеха-покойница, сказала, что волки съели или в болоте утоп, но плакала, причитая и жалея, как по живому. Только я знала, не им тебя съесть. Характер у тебя, мягонький. Ты же мог мне и сыном... Ты меня любил. Мы с отцом твоим не смогли поделиться, кого нам больше любить - я не смогла. Вовку своего, единственного сыночка моего. Не смогла я, а то, все бы по-другому было... Спать ты не хочешь! Нет, ты не хочешь. Ты должен.
- Не хочу. Я всегда тебе должен...
Соглашаясь, он кивнул головой, она повернулась и легко пошла на бархан, заскрипев песком - туда, куда должна идти змея.
Георгий открыл глаза: гюрза выползла и поднявшись гусем, в метре от него, смотрела ему в глаза и широко, шире своих торчащих скул, разевала пасть, шипела - он напрягся, ожидая атаки. В черных стекляшках ее немигающих глаз, видел свои - в драке, огненно-желтые, от прилива злости глаза, битого жизнью волка.
Гюрза легла, развернулась и еще раз оглянувшись, и будто бы испугавшись, быстро поползла на бархан...
***
Тетя Зина стояла на бархане, даже не оглянулась на ползущую рядом змею. Услышал:
- Поклянись! Выживешь.
- Нажился я... Кажется, мне уже нечем.
- Мной! Твоей третьей мамкой. Я ведь тебя еще больше любила, больше всех. Не спи! Ты ведь теперь один у меня.
- Клянусь...
***
Он открыл глаза - никого не было.
- Не спать. Нет, не спать...
Торопясь размотал повязку: дышать было нечем, закрывались глаза, барханы появлялись и исчезали, ветер стих и наступившая вдруг тишина, шумом крови и звоном в ушах, отдавалась нетерпимой болью в висках - хотелось упасть и попросту сдаться.
Начавшую чувствовать боль, слабую и распухшую руку, он тянул другой рукой ко рту, кусал этот, разорванный змеей, распухший кусок плоти, выплевывал выкушенную с мясом кожу и упрямо твердил:
- Нет, теперь не спать. Слово надо держать. Я же клялся! Я клялся самым святым на свете...
Иван Атарин.