Однажды, 11 октября 41-го года, вылетев на перехват Ю-88 в группе не своей эскадрильи, а опять же комэска Борисова, мы в скором времени перехватили их. Их было четыре Ю-88. Они уходили с нашего тыла в сторону фронта. Правый задний далековато отстал от первых трёх. У него дымил правый мотор (по-видимому, подбили наши зенитки). В паре, с кем, я до сих пор не знаю, мы начали его атаковать. Я бил из пушки по его левому исправному мотору. Время приближалось к вечеру. Дымка, местами облачность смешивалась с гарью и дымом от передовой. И я так увлекся, как мне казалось, верной добычей, что не заметил, как пересёк линию фронта, тогда как наши свернули и ушли на свой аэродром. Но Юнкерс, дымя моторами, всё шёл и шёл со снижением. Спохватившись о том, что слишком увлёкся и далеко зашёл в тыл врага, преследуя и атакуя Ю-88, чуть справа впереди увидел Вязьму, своих нет никого, а запас боеприпасов на исходе, что может произойти встреча с мессерами, повернул обратно.
Так оно и случилось. Маскируясь в облаках и ориентируясь по шоссе через окна, вынырнул и увидел совершенно неожиданно, что ниже меня со встречным курсом небольшим ракурсом впереди показался Мессер-109 (старого типа со срезанными консолями). Инстинктивно клюнув носом, я успел дать по нему короткую очередь. Он взмыл горкой, я посчитал, что он делает манёвр для атаки, а он, с горки сваливаясь на левое крыло, падает и врезается в шоссе. Помню, высота была небольшая, метров 500; 600, а может быть и ниже, не подумав об ожидаемой меня опасности, стал в вираже по планшетке и местности сличать место его падения. На заходе в третий вираж в кабине моего Яка начались взрывы. Я успел оглянуться, в моём хвосте прямо в упор били пара мессеров. Показалось пламя, я инстинктивно скобрировал к облачности, расстегнул карабин, выдернул кольцо парашюта, резко толкнул ручку и меня вынесло из кабины. Запомнилось навсегда, что они по висячему сделали заход, а когда упал, ещё и по лежачему сделали заход. Прошло много времени, но я вспоминая этот случай, всегда ощущаю противный запах от разрыва снарядов (пироксилин?)
Когда мессеры ушли, мысль была спрятать и сохранить парашют, поднявшись и собирая его услышал, как над головой просвистел и прошёл рой пуль.
И опять же до меня не дошло. В горячке вниз по пригорку спустился, метров 30; 40. Лесок, второпях в копну запрятал парашют; подошёл к ручью и присел, напился. Подождал, пока совсем стемнело, а вот когда стал подниматься, то в правой ноге ощутил резкую боль. Ощупал ногу, порвал штанину – мокрая, а в сапоге хлюпала кровь. Вот тут-то по спине поползли мурашки, охватила отвратительная дрожь, мне стало жутко от сознания ранения, одиночества. Тогда я впервые прочувствовал, что такое одиночество. Вначале я растерялся и не знал, что же делать. Тишина казалась зловещей и подозрительной. Постепенно успокоившись и придя в себя, обратил внимание, что где-то вверх по ручью слышится лай собак. Превозмогая боль в ноге, начал двигаться в сторону лая. Доковылял (как долго, не помню) до какой-то деревушки. Предчувствуя, что нахожусь в тылу врага, решил до домов добираться через огороды. Так, ползком, пробирался вдоль изгороди. Услышал где-то разговор, перебрался в переулок – и действительно, на крыльце сидели трое. В темноте мне показалось, старик и двое старух, и о чём-то тихо разговаривали.
Перепугался я изрядно. Когда поднялся и объявил, что я лётчик, ранен и прошу помощи, то в ответ услышал, что мне надо уйти отсюда, в деревне немцы, и если узнают, то сожгут их дом. С этими словами зашли в сени и закрылись. Долго я ещё лежал около их крыльца, раздумывая, что же предпринять. Ситуация была понятна, и на стариков у меня не было обиды. К моему счастью, слышу, по дороге идут и разговаривают, по голосу определил – мальчики. Подозвал я их. Одному лет восемь, другому двенадцать. Стал их простить помочь мне, перевязать ногу и спрятать. Мальчики объяснили мне, что немцы объявили за укрытие советских солдат расстрел и будут сжигаться дома.
Но мальчики наши, юные патриоты, помогли мне. Сказали, что в одном из близких домов скрываются русские военные врачи. Постучали в дом, открыла хозяйка, начала протестовать, а пуще того дед за печью. Мне пришлось изобразить весёлую добрую мину, успокоить хозяев, что перевяжу ногу и уйду.
Из горницы вышли врачи, девушки. Как после они мне рассказали, что они санитарки, окруженцы. Мне распороли сапог, обрезали штанину, перевязали ногу и так без штанины и сапога стащили меня опять на зады огорода, там стоял помниться сруб всего из двух стен и одного угла. Так я пролежал в одной гимнастёрке с одной штаниной на голой земле до утра, а к полуночи пошёл мелкий снежок. Лёжа на спине на сырой земле, нужно было в полузабытьи шевелиться, качать своё тело с боку на бок, и так до утра.
На рассвете вижу, в мою сторону движутся два силуэта. Надо было срочно решать, сию минуту, что делать с собой, если это немцы. Но вместо немцев пришли мои врачи и перетащили в сарай с сеном, с помощью их я взобрался наверх клади сена. Девушки оставили мне поесть и ушли. После их ухода вскоре слышу осторожненький стук в дверь. Я молчу. Прокашлявшись, вошедший заговорил: "Сынок, а сынок, ты прости нас за вчерашнее. Немцы пригрозили сжечь дома тех, кто будет укрывать советских солдат. Я принёс тебе хлебушка и молочка".
Я узнал, что это был тот дед, который со старухами "оставили меня в покое". Я высунул голову, и старик подал мне кусок хлеба и четушку молока. Пообещал меня проведать и принести есть.
Я ничего есть не мог, только пил молоко, воду. Почувствовал, как мне становится то жарко, то холодно, постепенно уходил в забытьё, а когда наступало трезвое состояние, думал над тем, что же будет дальше, как быть. А тут как назло напали прожорливые вши, мне казалось, большой величины, их так много было.
Как-то на третий день девушки-врачи мне сообщили о том, что встретили проходивших через деревню в одиночку и группами окруженцев, и спрашивали они, есть ли в деревне немцы и как лучше пройти к линии фронта. После рассказа о выходивших из окружения я очень просил девушек при новой встрече с выходившими просить их, чтобы и меня забрали с собой. В следующие сутки поздно вечером такой окруженец явился ко мне в сарай. Голос его был простужен, он сильно кашлял, а зарывшись в сено, сразу заснул, много стонал и разговаривал. Перед этим мы с ним договорились днем все обдумать, и на следующую ночь уйти. Но уговор не сбылся, так как ночью в деревню вошла какая-то новая часть. Немцы стали видно шнырять по дворам, поднялся лай собак, визг свиней, птичий крик в курятниках, а мой незнакомый окруженец, лица которого я не видел, продолжал сонный кашлять и стонать. Ситуация сложилась слишком опасной, каждую минуту в сарай могли ввалиться немцы в поисках живности. Через щели в двери хорошо было видно, как они развели в огороде огромный костер, кругом мелькали тени, костер, казалось, был так близко. От напряжения исчезло сильное недомогание, перестало ныть колено. Спустившись с верха сена вниз руками, начал за ноги тормошить своего незнакомца проводника, который с силой начал отбиваться ногами, спросонья не мог понять, что случилось. Решаем немедля уходить. Приоткрыв дверь, выползаю первым, он за мной. Когда добрались уже далеко за огороды, я вспомнил, что в мешочке на сене в сарае осталось все съестное, накопившееся за время моей "голодовки". Мой уже теперь напарник решил вновь вернуться в сарай и забрать съестное. Несмотря на уговоры, мой напарник все же вернулся и забрал съестное. Этому по-видимому способствовал яркий костер, от которого по сторонам ничего было не видно.
Так мы двинулись в сторону востока, я ковылял, держась за плечо спутника. Когда рассвело я увидел крепкого парня с обветренным лицом, в красноармейской форме, по характеру видно бесцеремонного и бесшабашного нрава.
По пути нами была совершена первая диверсия. Наткнулись на протянутые прямо по земле рядом лежащие несколько проводов разных цветов. У меня сохранилось в кармане лезвие от безопаски. Надрезав оболочку, труднее было перекрутить свиток стальных жилок. Все же управившись, напарник, взял все четыре конца проводов на плечо, а другой рукой обняв меня, оттащил и бросил их метров за 150 от места диверсии.
Ночью подходя к одной из деревень наткнулись на патруль, который пустил по нам очередь. Назад двигались ползком.
У меня от недоедания и воспаления легких, нестерпимой боли в ноге наступил полный упадок сил, апатия и безразличие к самому себе. В горячке, когда шли по лесу, макушки деревьев кружились кругом меня, и в одной из деревушек в избе свалился на пол. Казалось все, больше не встать. Но голос внутренний настойчиво требовал – встань, встань…
Стал себе командовать встать, встать, поднимись… С тех пор, мне кажется, взять власть над безразличием, апатией стоит невероятных сил. Почти невозможно выйти из такого оцепенения.
Все же поборол я это состояние, поднялся, двинулись дальше, а макушки деревьев все кружатся…
Ни о чем не думалось, и над одной из опушек из оцепенения вывел пролетевший над нами видно подбитый Ил-2, на наших глазах его в упор расстреливал Ме-109. Отчетливо стучало редким перестуком очередь эрликоновской пушки, словно методичные удары молотка.
От беспомощности я готов был заорать. От ярости. Фашист нагло, безнаказанно добивал израненного Ила. Как он упал, я не видел, но знал, что упал.
Уже при переходе линии фронта, а тогда, кажется, ее вообще не было, так как немцы наступали и была путаница и неразбериха в этой линии фронта, мне пришлось встретиться со штурмовиком, мне его привел и показал следователь из Смерша. Он лежал на составленных двух столах вниз лицом голый по пояс, вся спина его была перебинтована. Так состоялось знакомство "подбитых".
Он вылетал что-то чуть ли не в разведку с Подольского аэродрома, подбила его зенитка вначале. А командир части его, точно не помню, или Лавриненков или Ложечников.
*
А вот сам переход линии фронта с сопровождающим напарником произошел чисто для меня неожиданно. По-видимому наткнулись на выставленный секретный пост или патруль. Очнулся от окрика. Перед нами из-за деревьев выросли двое с направленными на нас винтовками. Какой-то миг, мне показалось, что это немцы, так как один был в очках, в маскхалатах, да еще на нас смотрел штык-тесак (я знал что такие штыки были у немцев). Вмиг обожгла мысль: все! Пистолет у меня был в шлеме, а шлем в руке, не успею – мелькнуло.
Но больше удивились солдаты, задержавшие нас.
Я был изможден и пуще того похож на чучело, так как на мне была какая-то несуразная рваная шуба (между прочим, полная вшей), не по росту большие суконные штаны по типу мешковатых галифе, на ногах помнится мои джимы с разрезанным голенищем.