*
Когда-то знакомый гинеколог сказал: “Ты не знаешь, что такое настоящее увядание!..».
Я лежу на харинском диване и вспоминаю этого гинеколога. А еще раньше, пятнадцать минут назад, я вспомнил его, когда мочился в харинском туалете. Вспомнил, заметив ТАМ седой волос. Хотя, конечно, гинеколог не мое увядание имел ввиду. Там, где исследователем-спелеологом «бродит» гинеколог, похоже, всё куда страшнее. Ведь увядают ТАКИЕ цветы!.. Их молодящиеся «клумбы» еще кокетливо воркуют, жеманно скалятся, а ТАМ - уже могила.
Лежу я так на старом харинском диване и думаю о маленькой женщине, к которой не ушел, а ушел от другой. Увядания этих двух «цветов» я, наверное, уже не засвидетельствую.
Мы с Хариным – экстрасенсы.
Это - профессия, естественным образом происходящая из наших персональных с Хариным талантов: Харин - хитрая, юркая сволочь, я – молчаливое, вялое ничто, да еще выпивающее.
Мы устраиваем спиритические сеансы, в которых Харин является «проводником», а я, в силу своей неспособности ерзать, подобно Харину, по клавиатуре дохлого компьютера, и многословно витийствовать, медиум. На мониторе навечно застыла картинка какого-то гороскопа. Харин пристально вглядывается в нее и многозначительно бормочет, словно давит из себя, примерно одну и ту же чушь про Сатурн в каком-то там третьем или втором доме. Обычно я лежу на харинском диване, в ожидании новой порции алкоголя, которую Харин непременно мне купит в ближайшей рюмочной после удачно проведенной аферы, и несу вялый, бессвязный бред, отзываясь на подсказки Харина.
Мы оба боимся женщин. Он – ненавидит и презирает, я – обожаю и не смею…. Как если бы грубым деревенским ухватом боялся зацепить древнегреческий лекиф и, втолкнув его в печь, при этом содрав с его боков черный глянец меандров, обнаружить в нём вполне себе пригодную в хозяйстве утварь.
В наказание за трусость наши клиентки почти всегда – женщины.
Например, эта. Чудесная простушка с лицом венециановской крестьянки.
- Ой, кто это?
- Тише, мадам. Медиум погружен в транс.
- Он смотрит…
- Положите руку ему на лоб.
Харин наклоняется ко мне и почти беззвучно шепчет: «Вдова. Юрий.»
- Маргарита. – говорю я, закрыв глаза.
- Ой, нет, я Света.
Я живо представляю, как в досаде закатывает глаза Харин.
- Правда, я всегда хотела, чтоб меня звали Марго.
- Да, мадам, - оживает Харин, - медиум видит сферы куда более высокие, чем наша земная юдоль.
Он еще что-то торопливо шепчет про «сферы». Я от покойного Юры передаю привет и загробным голосом советую вдове новое замужество. Причем, поскорее, до очередного полнолуния.
- Я не такая, - вздыхает она, неплотно прикрывая ладошкой опорошенное веснушками декольте, и умолкает, задумавшись, поднимая во вздохах ладонь и веснушки. И таким утробным уютом потянуло от этого колыхания, что мне немедленно захотелось внутрь этой Светланы-Маргариты! Сделаться маленьким-маленьким, свернуться калачиком и так посапывать в ее лоне целую вечность.
Как мы сделались путеводителями по астралу? К месту встречи и воссоединения мы с Хариным шли навстречу друг другу из зеркально-расположенных пунктов. Харина бросила жена. Банально и беззастенчиво наставила рога. Харин скрупулезно отсудил все имущество вплоть до вилок и ложек Я ушел от жены сам. После того, как увидел узкую акваторию ванны, прорастающую кокетливыми красненькими стеблями из надрезов на ее руках. Вместе с этим открытием я узнал, как сквозь горло растет шершавый ствол крика. Потому что это я должен был бледнеть и угасать, это из меня должны были прорастать красные медленные ветки. Но то ли нерасторопность, то ли нечестность в поступках определили меня в вечное, полусонное нахождение под плахой. Чьи-то головы падают рядом. Чья-то кровь теплой лужей греет мой неподвижный бок.. Я так, наверное, и усну окончательно, скончавшись не от топора судьбы, а в процессе ленивого полусна-наблюдения…
Примерно тогда я замолчал. Обет молчания – это совсем несложно. Особенно, когда никого об этом специально не извещаешь. Наступает отвращение к произнесению слов, предложений, мнений, истин в последней инстанции. Понимаешь, что чего-то умного сказать – тебя не осеняет, а глупостей ты уже за прошедшую жизнь наговорил довольно, и их элементарно не осталось для поддержания любого мало-мальски приличного диалога…или монолога.
Ну, Харин-то меня понимает. Поскольку потребности мои немногочисленны и естественны, то, собственно, ему и напрягаться не приходится. Он меня кормит, аккуратно опохмеляет и предоставляет кров и условный уют вот на этом диване. За эти блага я время от времени нарушаю свой обет, участвуя в спектакле «погружения в транс» и тускло произношу какую-нибудь галиматью, которую Харин адаптирует для клиента, на потребу его, клиента, чаяниям.
Он хочет жить долго и богато. Мне – все равно: когда, на каком светофоре, у какого КАМАЗа откажут тормоза.
Вторая клиентка - ветхая старуха, с редкими, беспомощными седыми волосами. Я плохо слышу, что она говорит Харину. Меня это особенно и не занимает. Я полностью доверяю «проводнику»: он всегда выводит меня на нужную тропу ассоциаций,- а сам я, легко снимаю ложкой не совсем еще замутненного сознания информационную пенку со своей былой начитанности, глухо и медленно произношу туманные, двусмысленные фразы, представляя, таким образом, очарованному клиенту полную картину своего «погружения в астрал».
Я лежу и жду команды Харина, который негромко разговаривает с клиенткой.
- Сейчас - тихо, мадам, будем слушать медиума.
Он кладет свою руку мне на лоб и говорит: «Ариадна, приди к нам!»
Я открываю глаза и смотрю вверх. Высоко надо мной, под жестяным небом на деревянном балконе вижу печальную принцессу с маленькой грудью и головой, туго, по- средневековому повязанной шарфом, затянутым под острым подбородком. Здесь - какой-то дикий турнир, и я в легких неуклюжих доспехах. Моя кираса - красная, с розово- белыми пятнами на выпуклых местах и сплошь пластмассовая, как стул на стадионе. На другом конце плотно утоптанной земляной площади - мой противник, неимоверных размеров гигант, вроде Нептуна из школьного учебника. Его мраморная, в канатах вен, десница медленно поднимает под небеса трезубец, длиной с магистраль Уренгой-Помары-Ужгород. Маленькая принцесса на балконе наклоняется через перила и смотрит вниз. Я успеваю увидеть пыльные брызги вокруг упавшего предмета. Это кольцо. И тут острые осколки моих доспехов осыпают мне прищуренные веки, а сам я мягким мотыльком пригвожден к земле. На меня падает небо алебастровым лепным потолком и, ускоряясь, несется низко-низко над лицом от подбородка к затылку, грозя снести лепниной мой нос. Я лечу горизонтально, вперед ногами, по какому-то бесконечному узкому коридору, скорее, квадратной трубе из тисненого алебастра. Вперед и по кругу, внутри гигантского кольца. Мимо несутся Сифовы столпы. И перелетающий с одного на другой белый ворон издает трубные звуки: «Кто?.... Ступень?.... Имя! Имя!»
- Генерал – Гроссмайстер…. Жертвует… от… первой… адаптивной ложи… «Цум драй вельткугель Муттерлоге…..»
Я кашляю и давлюсь слезами.
- Пойдемте, пойдемте, мадам. Пробуждение медиума - зрелище не из приятных.
За дверью, пока я болезненно обретаю вновь свою онемевшую плоть, Харина приговаривают:
- Молодой человек. Вы аферисты.
- Как можно, мадам!
Вязкая тяжелая масса мучительно медленно толкается сквозь волокна мышц.
- Можно! – твердо пищит старушенция. – Не беспокойтесь, официального хода этому конфузу я не дам. Мне недолго осталось… И доносами остаток пути я не оскверню. В конце концов, это вопрос не моего долга, но вашей совести. Видимо, не судьба… А тому молодому человеку купите пиявок. Должно помочь.
Вот уже веселая теплая волна из миллионов мелких игл побежала к конечностям. Зашевелились пальцы. Я сажусь, кривясь от боли. Заходит Харин.
- Ну ты дал! Откуда такие познания? Чего ты там про гроссмейстеров плёл? И что это тебя на немецкий растащило? Тебе меньше пить надо. А то ты у меня посреди сеанса загнешься. Сегодня бесполезный день. Старая ****ь ничего не заплатила. Плакала, что ты нихера не приподнял завесу тайны. Вот, оставила артефакт, ети ее.
Я успеваю рассмотреть в харинских пальцах большой, неказистый перстень, вроде печатки, но с выпуклой полусферической верхушкой. От знаков, когда-то выдавленных на нем, остались два темных пятна.
- А ты, действительно, не приподнял. По-справедливости, тебя кормить нельзя. Ну ты и зеленый!…. Ладно, пошли поедим. От Маргариты кое-что перепало. – Он ухмыляется. - А пить не дам. Хотя…
На площадке Харин снова достал перстень
- Оловянный. Смотри, дешевка, как в переходе…
Перстень выскакивает из харинских пальцев. Мы смотрим, как он, подскакивая на ступеньках, катится вниз и, ударившись о плинтус, останавливается, издав двойной звук. Полусферическая верхушка отваливается, из углубления медленно выкатывается коричневая, вязкая капля.
- Что это еще за херь? Яд?- брезгливо наклоняется над перстнем Харин.
- Тинктура. - Бормочу я.
Харин смотрит на меня с сочувственной безнадежностью, пинает перстень под батарею.
- Слушай! – Харин останавливается и со злым лукавством смотрит на меня. – А смог бы ты это лизнуть? – Он кивает в сторону капли. – Работал ты сегодня херово, и наливать тебе не за что. Я и так с тобой сделался добрым самаритянином.
Я поднимаю каплю указательным и большим пальцем. Она похожа на слегка подтаявший мармелад, к ней прилипла пыль и еще какая-то дрянь: сигаретный пепел, наверное, коего в подъезде изрядно.
- Хорош! Стой! – орет Харин. Но я уже глотаю коричневую каплю. И когда приторно-сладкий лакричный вкус с налетом камфары проносится по моему языку по пути к горлу, я всё понимаю:
«Господи! Что я сделал! Зачем?! Что я буду делать теперь…»
- Ты как, придурок? – Харин осторожно трогает мой рукав. ….
Мы выходим из подъезда. Харин с брезгливой настороженностью искоса следит за мной.
Полуденная весна торопливо перекрашивается в лето…
Птицы суетливо перещебечиваются о чем-то своем семейном. Седая прошлогодняя трава прорастает неугомонным и естественным… Большая белая собака в благородной неторопливости скачет высоко и далеко. После принимает свойственную, как интеллигентным, так и не очень, позу и начинает.. Ну да, то и начинает. Немедленно приходит в голову самое правильное слово по поводу действий собаки. Но так не хочется разрушать утонченность изящного потока мыслей, что я думаю дальше многоточием…
На другой стороне улицы - храм. Под колокольный звон Харин крестится. Не размашисто и наглядно, и не трусливо, а скромно, слегка повернувшись, с интеллигентной сдержанностью.
«Господи! Зачем?! Но мне так нужно было выпить…»
На углу у рюмочной меня уже поджидает граф Сен-Жермен и – незамеченный Хариным - кивает мне…