Дядя Петя

Анатолий Аргунов
      Ветеранам войны посвящаю               
               
  Я запомнил его тщедушным, постоянно кашляющим человеком. Заросшее щетиной лицо, на котором выделялись серые в крапинку глаза, смотревшие на человека живым добрым взглядом. Дядя Петя - муж моей сводной тётки Пани, тихой женщины.Они жили в своем домике на окраине полустанка, заселенного преимущественно железнодорожными рабочими. Те же проживали со своими многодетными семьями в большущих деревянных бараках,называемые в народе-казармами. Среди них жила и моя семья из шести человек.Отец работал на соседней узловой станции составителем поездов.
        Дядя Петя,инвалид войны,был приемщиком макулатуры, тряпья и металла, разъезжал по соседним деревням на повозке, запряженной неказистой лошадкой, которую он ласково называл Малютка. Она и впрямь походила на маленького пони, которого я потом увидел в зоопарке, когда стал жить в большом городе. А тогда, в послевоенном детстве, она казалась такой неестественно малой и немощной, что мы постоянно смеялись и подшучивали над ней и дядей Петей: «Малыш- малыша везет», имея в виду небольшой рост и самого приемщика вторсырья, как официально называлась должность дяди Пети.
       Дядя Петя не обижался. Лишь однажды, когда мальчишки стали дразнить лошадку, протягивая ей морковку, а потом одергивая руки, когда она уже хотела захватить морковку своими теплыми губами, огрел старшего из них, Володьку Курицина кнутом:
       - Не смей! Она же живое существо. Тебе бы мать протянула кусок пирога, на,но не дала, что бы ты запел? - и дядя Петя еще раз для убедительности щелкнул кнутом по краю повозки. – Не смейте дразнить лошадку, поняли? А не то крючков и лески больше не привезу!
       Угроза дяди Пети возымела действие больше, чем щелчки кнута. Человеком он был добрым, и, конечно же, никого из ребят сильно бить бы не стал, так, для острастки, как поступил с Володькой Курициным. А вот остаться летом без рыбачьих крючков, лески и грузил – дело не шуточное. В то время магазинов, где бы продавали рыболовные или охотничьи снасти не было даже в райцентре, не говоря уже о нашем полустанке, где всего-то был один ларек «Пиво - воды», да магазин сельпо, торговавший макаронами, треской и хлебом, да по праздником мукой или дешевой колбасой, за которыми с утра выстраивалась очередь.
       Мы тут же притихли. Зная, что только дядя Петя умудряется доставать отменные блестящие на солнце стальные крючки для рыбалки, разных размеров, от мушки, едва больше полусантиметра, до огромных на леща или крупного язя в несколько кило, размеры крючков длина которых доходили до пяти сантиметров. И леска разная – тонкая «жилка», как паутинка, если неправильно взять ее в руки, запутается так, что не распутать, и толстая, в полтора-два миллиметра, мужики называли ее «крученкой». А еще дядя Петя привозил настоящие свинцовые грузила и поплавки из тростникового камыша – мечту любого мальчишки.
       После таких угроз мы, конечно же, дружно кричали:
       - Не будем, дядя Петя, дразнить Малютку.
       - Ладно, ладно, прощаю на первый раз, - отвечал дядя Петя. – Но смотрите, увижу еще – все, слово сдержу, - и ехал дальше на своей телеге по пыльным дорогам полустанка. – Но, но-о… - ласково подгонял он лошадку.
       Дядя Петя всегда был хорошим плотником. Он славился умением ставить красивые дома. Мог такой красоты и удобства срубить обычную деревенскую избу, что стояла она нарядной куколкой среди серо-темного в большинстве своем деревенских строений, радуя глаз и поднимая настроение.
       - Надо же, какое диво! – говорили деревенские жители, изумляясь таланту плотника, который одним лишь топором да руками сработал это чудо.
       Во время финской компании, как называло ту войну наше правительство, дядя Петя отморозил себе ноги, и с тех пор даже летом носил теплые фетровые полусапожки, а зимой всегда толстенные валенки. Великую Отечественную дядя Петя прошел от первого до последнего дня, но ни ранен, ни контужен не был. «Заговоренный я, в детстве бабка Дуня в церковь сводила и с батюшкой заговорили меня от преждевременной смерти», - отшучивался дядя Петя, когда его спрашивали, как уцелел в такой мясорубке. Служил дядя Петя не в обозе, а настоящим ротным разведчиком. За «языками» ходил в тыл, на десятки километров углубляясь, изучая и фиксируя в памяти немецкие блиндажи, батареи, замаскированные танки или аэродромы. Все годилось для победы. И она пришла в сорок пятом. Прямо на рейхстаге Петр Гурьянов расписался вместе с двумя товарищами конкретно и ясно: «Мы дошли! Гурьянов Петр, Каримов Самир, Поливода Микола». Вот и фотография тех лет, на которой худенький, но лихой старший сержант Петр Гурьянов выпятил грудь с тремя Орденами Славы. Тогда, после войны, никого нельзя было удивить наградами. Мужчины, оставшиеся без ноги или с пустым рукавом, засунутым в карман пиджака, но с медалями на груди, были не редкостью. Но простой народ не любил носить награды и редко их надевал – не принято было. Остаться живым – самая большая награда, а не эти «побрякушки», как их называли сами ветераны того времени
       Так и жил дядя Петя в ладу с собой, собственной совестью и людьми. Детей у них с тетей Паней не было, и я, младший из многодетного семейства Кирилловых, стал им фактически сыном, о котором они заботились как умели. Время детства и юности пролетело как один день. Ребята моего поколения разъехались по необъятным просторам тогдашней страны – кто на юг, в степи Казахстана на целину, кто в Тюмень, кто на БАМ. В общем, кто куда. Уехал и я, и, как оказалось, навсегда. Мой тихий полустанок с родителями, дядей Петей, приходил ко мне лишь во снах, когда сильно тосковал по дому. Я тогда брал билет и приезжал на несколько дней - погостить, искупаться в речушке Веракуше, половить раков, поесть уху с соседскими парнями, пообщаться с дядей Петей и его женой, и снова уезжал. Учеба, работа, постоянные заботы о доме, семье крепко засосали в большом городе, и сведения о доме я получал теперь из редких писем от тети Пани. Мои родители к этому времени умерли, а дядя Петя, несмотря ни на пережитую войну, ни на невзгоды, тихо жил и продолжал трудиться. Правда, вторсырье теперь никому не было нужно, и он переквалифицировался в сторожа все того же местного сельпо.
       В годы перестройки из дяди Пети неожиданно сделали героя – о нем писала местная и областная пресса, мол, забыла советская власть кавалера трех Орденов Славы. Живет ветеран никем не пригретый, в бедноте, холоде и сырости. Зачастили к дяде Пете всевозможные делегации. Кто-то предлагал новую двухкомфорную плиту, новый телевизор, новый холодильник. И ничего не взял дядя Петя:
       - Отдайте лучше ребятам в школу или в детский сад. Мне они ни к чему. Не приучен с детства, а сейчас, спасибо, конечно, но не надо.
       Умер дядя Петя в годы перестройки, так и не признав новый порядок в стране. На похороны я приехал. Из начальства никого не было. Представитель военкомата, да из Совета ветеранов района, подслеповатая женщина Антонина Никифоровна, которая все путала фамилию дяди Пети, и называла его вместо Гурьянова Лукьяновым.
       Похоронили на сельском кладбище среди всех наших родственников. Скромная тумбочка со звездой да плитка из гранита – вот и все, что осталось от дяди Пети. Наверное, так и остался бы дядя Петя в моей памяти тихим и скромным человеком, ненужным героем Великой Отечественной войны. Но тут случилась история, заставившая меня пересмотреть многое в жизни. Тетю Паню, глубокую старуху, обокрали. Унесли пенсию, сэкономленные от нее деньги на свои собственные похороны, и, главное, украли все три Ордена Славы. Тетя Паня обо всем написала мне в письме через соседку, и я, взяв отпуск, выехал в Веракушу.
       Выслушав сбивчивый рассказ тети Пани, я понял, что действовал кто-то из приезжих по наводке. Просто так ордена не крадут. Они нужны «черным» маклерам и коллекционерам. В милиции ничего определенного не сказали. Первый раз с таким сталкиваются. Кому они нужны, эти ордена? Здесь в каждом доме таких железяк полно. Я поставил на милиции крест и стал действовать самостоятельно. У местной шпаны узнал, кто, когда «откинулся» с зоны, кто чем промышляет. Вскоре меня вывели на Завалишу, парня лет двадцати пяти, с малолетства топтавшегося по зонам. Бегающие глаза, грязные, все в наколках руки, которые постоянно тряслись, словно при паркинсонизме. Завалиша поведал, что он навел одного хмыря из Питера на тетю Паню, тот неплохо заплатил.
       - Сколько заплатил? – спросил я.
       - Пять штук, - ответил тот.
       - Я тебе еще пять дам, помоги выйти на этого ублюдка. Ты хоть знаешь, что он украл у тети Пани? – спросил я Завалишу.
       - Знаю, три медали. Говорят, он ей за каждую по тысяче давал, но она отказалась, дура.
       - Сам дурак, Завалиша. Героями России не торгуют, понял, сукин ты сын?!
       - Да что я, без понятия? – обиделся барыга.
       - Ладно, где искать его, говори, а не то у меня нервы не железные, могу сойти с моральных рельсов. Понял?
       Тот кивнул. Через три дня я уже был в Питере, на рынке в Автово. Там бойко шла торговля всем. Был и отдел, где торговали нумизматикой. Торговец, завсегдатай, интеллигентный человек прояснил, что был заказик на эти ордена из-за бугра.
       - Работал тут один «черновик», видно, он и прихватил ваши награды.
       - Сколько с меня за информацию? – спросил я.
       - А ты чего, перекупщик, или как?
       - Нет, тут другая история.
       И я все как есть рассказал про дядю Петю.
       Поразмыслив какое-то время интеллигент сказал:
       - Подожди, я скоро вернусь.
       И куда-то исчез.
       Через полчаса он вернулся с хорошо одетым человеком в черных очках.
       - Повтори, - коротко бросил тот мне.
       Я еще раз  пересказал об орденах дяди Пети.
       - Пошли, - сказал мне этот человек, когда я закончил свой рассказ.
       - Куда?
       - Не бойтесь. Меня зовут Николай Осипович, а среди народа – Тюленем. Слышал о таком?
       Я кивнул головой. Хроники бульварных газет часто называли его ночным хозяином Петербурга. Пройдя к выходу из рынка, он попросил сесть с ним  в затонированный бронированный шестисотый «Мерседес».
       - Сейчас поедем ко мне в офис,  там будут ждать люди, способные найти пропажу, - немногословно произнес Тюлень, увидев мою нерешительность. – Садитесь, садитесь, у меня дед тоже воевал, тетки на Пискаревке лежат, так что мы хоть и «враги страны», - он усмехнулся, - но честь Родины не продаем.
       К вечеру в офис пришел иностранец и, виновато улыбаясь, отдал Тюленю красную коробочку.
       - Не знал, не знал, господин Маранин, что это краденые вещи, а то бы ни за что не взял.
       Тюлень криво усмехнулся:
       - Вы все правильно поняли, спасибо, что принесли.
       - А компенсация? Компенсация, господин Маранин?... – засуетился иностранец, пододвигая коробочку на стол перед Тюленем.
       - Компенсацию моральную, должны выплатить вы, вот этому товарищу, - Тюлень показал на меня.
       - Но я же…
       - Никаких но, - перебил Тюлень тем тоном, после которого следуют другие меры.
       - Понял, понял… Будет сделано. Сколько?
       Я встал, подошел к коробочке, молча взял ее. Тюлень кивнул головой. Я открыл. Там лежали три Ордена Славы и наградная книжка на имя Гурьянова Петра Николаевича.
       - Они! – выкрикнул радостно я.
       - Хорошо, забирайте и идите. А этот господин сейчас вам выплатит согласно прейскуранту на эти награды.
       - Нет, нет, - запротестовал я. – Мне не нужны его деньги. Мне ничего от него не надо... Спасибо вам, Николай Осипович.
       Тот, как и в первый раз, усмехнулся:
       - Это моя работа, и скромная плата за наших ветеранов. Я русский «авторитет», все, что могу – делаю, чтобы память о них не воровали. А деньги возьми от этого хмыря, памятник поставишь земляку...
       - Нет, - мотнул я головой, взял коробочку с наградами дяди Пети и вышел.
       Свежий питерский воздух с Балтики взбодрил меня, и я подумал: не все на Руси продается и покупается, слава Богу... И слезы покатились по моим щекам. Жить будет Россия, пока мы помним о её Героях!