Оставить след. гл 1и 2

Людмила Волкова
               Я ушла из жизни в возрасте сорока девяти лет ровно сорок дней назад. Не по собственному желанию, скорее – по дурости. И как раз на крутом вираже судьбы,  готовой преподнести мне  долгожданный подарок... 
               Так думалось тогда, накануне смерти, – про подарок. Я и получила, но другой, потрясший меня до основания. Меня словно перевернули вниз башкой и вытряхнули из нее рывком всю атеистическую начинку, так плотно утрамбованную за годы комсомольской юности, что в эту твердыню свежий воздух просто не проникал.
               Когда освобожденный народ кинулся искать своего персонального Бога, тут же запутавшись в куче конфессий, я гордилась собственным иммунитетом против религиозного дурмана и смеялась над подружкой Никой, избравшей эзотерику как самую демократичную из вер. За несколько месяцев счастливого постижения сей таинственной области духа Ника так перегрузилась, что усердно делилась со мною излишками. Мой супруг называл ее дурочкой, а я любила  за другую перегруженность – сердечно-любовную ко всему живому.
               Сегодня день поминок. Сорок дней назад меня обнаружили в жалкой позе зародыша на новеньком велюровом диване. Хорошо, что в панике я оставила входную дверь открытой, и соседка заподозрила воришек.
               «Неужели меня так и положат в гроб – согнутой?» – подумала я и тут же ошалела. Если я думаю, значит – жива?! Но если жива, то почему вижу себя сверху и со всех сторон, словно я – это не я?! Почему не чувствую своего веса, а только колебание воздуха, точно от дыхания? Господи, я – кто? Душа, покинувшая тело? А, может, сгусток воздуха или какой-то энергии? И куда я попаду? В рай или ад? Или в четвертое измерение? А, может, в параллельный мир, где живут неприкаянные души, если верить Нике? Где же мое место? Но я никуда не хочу! Спасите меня!
               – Ольга Викторовна, вы ту-ут? У вас дверь открыта!
               Соседка затопталась на пороге и вывела меня из шока.
               – Входите скорее! – завопила я в страшном волнении. Мне так хотелось жить!
               Только кричала я без звука.
               Господи, значит, ты есть! А я грешна, потому что смеялась над тобою. Спаси меня! Я не хочу ни в какое небесное царство! У меня завтра столько важных дел! Меня ждут!
               Соседка Валя, добродушная попрошайка с большим стажем посиделок возле подъезда, наткнулась на мое тело, заорала и пулей вылетела из квартиры.
Как оказалось, за подмогой. Я слышала, как она одурело звонила во все двери.
               Вернулись втроем. Бабка с пятого этажа, имени не знаю, деловито потрогала мою руку.
              – Та-ак, разогнуть нужно. Беритесь, женщины!
              Я с благодарностью наблюдала процедуру приведения меня в приличное положение. Даже блузку на груди застегнули...
              – Подушечку под голову!– профессионально командовала старуха. – Светка, звони в «скорую»! Что ты уставилась? Покойников не видела?
              Молоденькая Светка, из тех детей, что незаметно выросли в доме, завороженно разглядывала меня.
              – Зачем? Она ж мертвая.
              – Положено, – строго сказала Валя. – И милицию.
              – Ее убили?
              – Похоже – отравилась. Вон сколько ампулок накидано кругом. Акт надо составить.
              «Ах ты, дуреха!» – обиделась я в своем уголочке под потолком. Это же адреналин! Я закупила его полгода назад, когда врачиха, разглядывая мою кардиограмму, перевела на меня изумленно сонные до того момента глаза:
              – У вас жуткая аритмия! Вам нужно срочно к кардиологу! Нужен суточный мониторинг. Неужели ничего не тревожит?
              – Тревожит, – бодро ответила я. – Сердце вроде как спотыкается через каждые десять шагов. У меня это давно.
              – И не болит? Это очень плохо! У вас еще брадикардия. Так, купите капли Зеленина и адреналинчику, в ампулах, на случай приступа. Это если «скорая» приедет, у них нищета жуткая.
              – Не хороните меня, доктор. Мой отец маялся с таким сердцем аж до восьмидесяти лет. Мама все переживала, по больницам к нему бегала. А сама на десять лет раньше его умерла. От инсульта. Папа ее похоронил, а не наоборот.
              – Ясно, значит,  у вас плохая наследственность. Сосуды! Так что не тяните. Мое дело – предупредить. И срочно к кардиологу!
Никуда я не пошла, но в аптеке купила адреналин. Вот, думала, припечет – и побегу к кардиологу.
              Не успела... Сердце так и не заболело. Оно просто вдруг перешло  с медленного шага со спотыканием на длиннющий, с ленцой. Ах, если бы не страшная слабость в ногах и руках, я бы успела разбить ампулу и набрать шприц...
              Где я была в промежуток, между которым роняла по ковру ампулы и проливала мимо стакана капли Зеленина? Как я добралась до дивана? Значит, душа тоже пребывает в обмороке и полной отключке, когда на грани?
              Нет, не хочется вспоминать тот первый день... В нем было столько неприятного, тяжкого, унижающего меня. Все эти процедуры с бесполезными врачами, все эти справочки, звонки туда-сюда, и то, как меня таскали с дивана на стол, пока гроб привезут, и как тряпочкой обмывали тело все те же соседки, точно подрядились нести на своих плечах чужую скорбь, такую для них легкую, киношную. Сморкались, обмывая, даже подвывали моей подружке Нике, от всего сердца рыдающей.
              – Может, напутали что врачи про сердце? – сказала Валя. – Может, выпила она эти... как их? Ампулки? Вон их сколько разбитых на ковре было.
              – Глупостей не говорите, – рассердилась Ника. – Сердце у нее барахлило, а лечиться не хотела.
              – Значит, нервничала, – не сдавалась Валя.– Все от нервов. Нервоз был, значит. У нее хоть с мужем все было хорошо? Или с сыночком? Сейчас детки – у-ужас!
              – Нормальная у нее была семья, не выдумывайте!
              – Значит, начальство допекло, – все не сдается Валя. – Вон мою золовку в прошлом году «скорая» прямо с работы увезла. Начальница как прицепилась!   Та и врезала утюгом по морде! Ее прямо в дурдом и отвезли!
               Моя горюющая Ника даже забыла на минутку, кого обмывает:
               – Кого в дурдом? Начальницу? При чем тут утюг?
               – Так она ж, золовка, начальницу... утюгом по морде!
               – Она у вас что – с приветом? Как это – утюгом? Горячим, что ли? Так надо было в милицию звонить, а не в дурдом.
               – Так она ж там на учете!
               – А-а, тогда логично.
               Обалдевшая на время Ника вдруг встряхнулась и припала ко мне со слезами:
               – Олька, дурочка моя, солнышко, как же я теперь без тебя?!
Как мне тогда захотелось откликнуться: я здесь, не реви! Мне тоже тошно! А что будет, когда вернется он?
               – Боже, Тёмке – телеграмму! – вскинулась подруга. – И что писать? Что мать заболела или...
               Валя только поджала губы: правду, дескать, писать.
               – Пусть Костя сам, когда вернется...
               Вот он, миг, который я рисовала себе в минуты отчаянья! Сладкий миг моего отмщения и его раскаяния! Сладкий, потому что не в натуре, а в фантазиях, где я лежу эдакой спящей красоткой в гробу, а он надо мною рыдает: «Как я мог, дурак, ее не ценить?! Как мог обижать?! О-о-о!!!»
              Сейчас я жду приезда мужа без всякого злорадства, даже со страхом. Поезд прибудет в десять вечера. Забытая дома мобилка пригодилась лишь для того, чтобы отловить на даче потенциальных любителей рыбалки среди садоводов, занесенных в «меню» мобилки. Они могли знать место обитания моего супруга. Не нашли... Так что Костю ждал сюрприз. Но меня это не радовало. Я даже забыла, что три дня назад хотела развестись с этим чудовищем официально. Написала заявление в загс, но отложила – до выяснения правильной формы. Не писать же банально – про несходство характеров! Скажут: а где вы, любезная, были тридцать лет, пока не прозрели?
               В возрастающей панике я металась из угла в угол и плакала без слез. Ах, какое же это благо – живые теплые слезы! Их можно размазать по лицу, орудуя ладошкой или платком, и чем обильнее они льются, тем ближе благотворная усталость. Слезы вымывают сердечную горечь, а моя душа плачет безысходно...
               А случилось так. Костя только задвигал ключом в замке, как Ника метнулась к дверям и, буркнув «привет!», шмыгнула мимо него на свой третий этаж. Ах ты, трусиха! И соседки кинулись следом со словами:
               – Крепитесь!
               Костя оглянулся на странных гостей и позвал:
               – Оля, ты где?
               И быстро прошел в гостиную.
               Нет, как это бессовестно со стороны Ники – удрать в такой момент! Оставить неподготовленного Костю наедине с этим, что еще недавно было мною, а теперь смиренно лежало на столе со сложенными по-старушечьи руками. Словно эти руки никогда не хватались за него: «Не уходи, забудем!» И не поднимались в гневе к его надменной физиономии: « Ты что молчишь?! Ты когда-нибудь признаешь себя неправым? Ты извинишься?»
              – Не размахивай руками, ты не Софии Лорен, – цедил он сквозь зубы.
              – А ты не Сомс Форсайт, – огрызалась я.
              И вот больше я не буду жестикулировать, как итальянская звезда, куда мне до ее экспрессии!
               Костя вцепился в стол, тупо уставившись на мои ноги в тапочках. Вот перевел взгляд на мою застывшую физиономию. В глазах недоверие. Всю жизнь считал меня притворщицей, фантазеркой, не прощая непонятной его натуре эмоциональности. Я только и слышала:
               – Не выдумывай! Ты ж у нас сочинительница!
               В его устах это словечко – ругательство. Сочинителей, особенно женского полу, он не выносил, «бабскую» прозу брезгливо отшвыривал.
               – Да ты почитай Улицкую, Щербакову, Палей! – возмущалась я. – Презираешь Донцову – читай Латынину, она экономист и очень даже умная женщина. Или вот, Ника принесла Дашкову. Очень приличный детектив, как раз для электрички.
               – Ника? Что умного может посоветовать твоя Ника? – морщился мой высоколобый супруг и брал в дорогу кучу газет.
               Похоже, он принимает сейчас мою неподвижность и странное расположение на столе в нарядном платье  и тапках (туфли не налезли) за очередной спектакль. Очередной – потому что каждую мою реакцию на физическую или душевную боль он считал спектаклем.
               Вот он шагнул поближе, потрогал руку, словно будил непривычным для себя осторожным жестом. И вдруг закричал, словно в него выстрелили, ранив:
               – Нет, нет, нет!
               Наверное, у него подкосились ноги – он шагнул к дивану, рухнул на него и повалился лицом в свои колени. И вдруг... завыл. Это было так неожиданно и страшно, что я тоже заскулила в своем углу. Что-то держало меня именно тут, я не могла сдвинуться с места, хотя так хотелось его утешить. Приласкать, обхватить его голову руками. Так хотелось вернуться в свое тело, чтобы совершать привычные действа руками, – целовать, обнимая, вытирать залитое слезами лицо. Теперь его слезы бежали потоком, словно хлынул весь неизрасходованный запас презренной влаги, означающей слабость. А ведь совсем недавно Костя морщился при виде моих слез:
              – Хватит, терпеть не могу этих женских... уловок.
              Хорошо, что мировой родник слез не делит свои потоки на женские, мужские, детские. Но в этой соленой смеси, щедро пополняемой небесным распорядителем, есть ручьи светлые – радости, счастья, облегчения, и мутные – злобы, отчаянья, бессилия. И абсолютно все имеют свою меру усталости –слабеют, обессилев...
               Костя устал через сорок минут,  я раньше. Это помогло мне сосредоточиться на мелочах  его поведения. Словам любви и горя, которые он бормотал, я поверила. Сразу. Все обиды растворились, сгинули. И вылезла голенькая истина: он любил меня, но по-своему. Не так, как хотелось бы мне, не в той форме, какую предпочитают женщины.
               И все-таки в свете этой истины драма нашей несовместимости не казалась фарсом. Плачущий Костя все равно в ангела не превращался. Душевная ущербность, чем бы она ни оправдывалась, всегда оборачивается для других трагедией. Какая теперь разница, что он, оказывается, меня любил? Этим же меня не вернешь...

                2

                Так кто же я? Сгусток энергии, обладающий чувствами и интеллектом? Я все вижу, подмечаю мелочи, страдаю за других, а иногда предаюсь абстрактному созерцанию реального мира и моего, эфемерного. Тогда я приподнимаюсь над всеми, обретая временный покой...
                Сиюминутные впечатления и воспоминания, переплетаясь, наполняли эти сорок дней таким живым теплом, что я больше не отождествляла себя с телесной оболочкой, вокруг которой все сначала  суетились, а потом закопали. Уже без волнения и сожалений я смотрела на бывшее мое лицо, все меньше походившее на меня при жизни. Это была мумия, и странно, что она вызывала такой взрыв горя.
                Первые дни были страшными для родных и подруг. Больше всех мне было жалко сына, Тёму. Он, как всегда, смотрел на себя папиными глазами, а потому изо всех сил сдерживал свои чувства. Знал бы он, как вел себя его папочка наедине со мною! Но Тёме не выпала такая возможность – побыть наедине. Толпа друзей и родственников перекатывалась в пространстве квартиры, а потом – кладбища, исключая всякое одиночество. Костя со своим застывшим лицом казался сыну образцом мужественности. Тёме было труднее, чем моей сестричке Ясе и подружкам – Нике и Кире. Все они плакали – то приступами, то тихо, но все равно нараспашку. А мой взрослый внешне ребенок, мое нежное в душе сокровище, Тёмка, давился непролитыми слезами. И его папаша ни разу не обнял его, не сказал: «Поплачь, сынок!». Ну, не хватает у него обычной человеческой жалости!
                Вокруг моей персоны завязывались новые отношения, развивались сюжеты, мною не предвиденные, всплывали давно забытые имена и образы прошлого – в новом освещении. Я открывала своих друзей и близких с неимоверным любопытством, словно мне это могло пригодиться.
                До сих пор Ника и Яся встречались во время праздничных застолий в моем доме, а сейчас они походили на сиамских близнецов. Они спелись в незамутненной любви ко мне, так внезапно ушедшей из жизни. Им нужен был источник новой любви, и они его нашли друг в друге. Это утешает. Что им мешало встретиться раньше? Или кто? Конечно, дежурный треп за накрытым столом, когда за спиной выделывается молодежь, а под боком мужики соревнуются в тостах, – это даже не приятельство. Хотя как много в Нике и Ясе общего! Они – клоны Матери Терезы. В них то же бескорыстие, терпение и покорность своей доле. Они как бы плывут по волнам судьбы, но волнам теплым, в меру высоким, не предвещающим никаких торнадо, да еще в нужном направлении. Словно волна боялась их утопить, чувствуя их несопротивляемость. Если продолжить метафору, то волна не прибила их к берегу женской любви, не ударила об утес пребольно, а мерно покачивала в безбрежном пространстве, оставляя какую-то надежду.
                Конечно, все сравнения хромают. Можно и так определить жизнестойкость моих любимиц: под их ногами была твердая почва – главная опора их существования – профессия. Любимое дело, приносящее небедный быт и уважение окружающих. Здесь они попали в точку, так что вечный дух протеста, сидящий во мне, жизнь им не отравлял. Зато, как ни странно, влек к моей персоне, давал им пищу для переживаний, сочувствия и помощи всех видов. Мое врожденное бунтарство их восхищало, они – по отдельности – как бы грелись возле моего очага сопротивления.
                Я помню, как впервые увидела Ясю. Родители привели ее из детдома, радостно объявив, что теперь у меня будет старшая сестра. Вот она, зовут Ядя. Ядвига. Но я хотела маленькую сестричку или, на худой конец, брата. Тоже маленького. Мне по возрасту было все равно, откуда доставят младенца. Я не знала, как мама с папой хотели сына, но не могли родить даже девочку. Я была поздняя. В доме ребенка можно было выбрать младенца на любой вкус, но мои родители отправились на смотрины в детдом, где вполне уже готовые дети осознанно ждали, когда их возьмут в семью. Мои сердобольные взяли «отбракованную».
                Передо мною стояла дылда лет девяти, белесая, худая, с большим лбом и маленькими глазами голубенького цвета. Я разрыдалась:
                – Я ее не хочу-у! Я хочу маленькую!
                И получила болезненный шлепок по заду, а сиротка – родительские объятия:
                – Ядя, не слушай эту дурочку! Она добрая, но хотела маленькую, понимаешь? Она ей вроде куклы, так, поиграть! Она еще не понимает!
                – Она уро-одина! – завопила я на безопасном расстоянии.
                И тут дылда и уродина молча заплакала. Ее бледное личико перекосилось. Вот этого я не смогла перенести. Жалость кинула меня вперед – на шею обиженной. Я целовала и обнимала Ясю, не умея иначе выразить раскаяния.
С этой минуты мы словно срослись всеми органами, и я могла бы легко жить дальше и без всяких подружек.
                Ядя была мною переименована в Ясю, с чем моментально смирилась. Она оказалась умницей, спокойной, трудолюбивой,  чем окончательно покорила моих родителей, уставших от строптивого нрава единственной дочки. Яся терпеливо сносила мой характер, уступив первенство во всем. Она восхищалась моим «нестандартным» поведением, как потом призналась. Ей просто не хватало моей отчаянности и способности на поступок. Я, круглая троечница, казалась ей, круглой отличнице, умнее и ярче. Мою неспособность хорошо учиться природа (Бог?) возместила вполне современным внешним оформлением. Высокий рост, пышные волосы удобного для покраски  цвета – светло-каштановые (я попеременно становилась то блондинкой, то рыжей) рано созревшие женские прелести, чистая кожа приятной смуглости и «говорящие» карие глаза выглядели слишком нарядно в соседстве с Ясиным обликом.
                Если бы мою сестричку вернули в Нидерланды 18 века, она бы там сошла за красавицу со своим выдающимся лбом, покатыми плечами, тяжелыми веками и бледными глазами. Она не туда попала. И как бы моралисты ни кричали о превосходстве нравственной красоты над внешней, человечество упорно опровергает этот тезис. Красивые стервы счастливее.
                Яся так и осталась мелкой, худющей, похожей на подростка. И как в этом тщедушном теле  помещается ее огромная душа? Зато лоб оправдал свое назначение: Яся стала доктором математических наук в тридцать три года.
На этом щедроты природы и кончились. Яся не узнала ни радости материнства, ни простого замужества. И я всю жизнь упрямо искала ей половинку, свято веря в торжество справедливости. И вот, не дождалась...
                Яся купила себе кооперативную квартиру, где с утра и до ночи толпился кафедральный молодняк. Сюда же стекались все жалобщики за утешением, включая меня. Меня пропускали без очереди. Я осталась единственной, ради которой Яся могла спровадить гостей.
                Рядом с энциклопедическими мозгами моей сестрички Никины тянули на троечку – по пятибалльной системе.
                – В голове у твоей подружки много мусора, – говорил Костя. – Не понимаю, о чем можно с нею разговаривать.
                Ну, если считать мусором все знания про тот мир, почерпнутые Никой из телепередач и журнальных статей, то да, это была грандиозная свалка, в которой бедная Ника и сама заблудилась. Неуемное любопытство ко всему, наукой не разгаданному, терзало мою подругу, а мною было расценено как легкая форма шизофрении. Но Ника была автором учебника по электрофизике! Ну и, конечно, остепененная, как Яся, а как же! В Нике уживалась удивительная дремучесть в гуманитарных областях с талантом в своей профессии.
                Наша дружба выросла из детства, а не из общности интересов, но оказалось, что общее сидение  за партой, подростковые переживания и первые тайны, общие симпатии в школе и во дворе связывают покрепче диспутов о прочитанных книгах..            
                В домашнем тылу у меня обреталась верная Яся, во внешнем мире – преданная и влюбленная в меня Ника. Я отвечала им взаимностью. Я прощала Никино невежество в литературе и искусстве, потому что духовный голод утоляла с Ясей, читающей те же книги, что и я.
                А потом в моей жизни возникла Кира и нашла в ней свое место. Я дружила с ними по отдельности. Но только Кира пыталась меня отвоевать и ревновала открыто. В Кире было все, чего мне не хватало в обеих, но не было той доброты, что подкупала в Ясе и Нике. Мы были сделаны с нею из одного теста, сочетая разные умения – любить и ненавидеть на полную катушку. Если Ясина внешность вызывала во мне боль, Никина – усмешку, то Кирой хотелось любоваться. Она удовлетворяла мой вечный эстетический голод и могла бы стать соперницей, но нас спасала разность вкусов. Наши любовные тропки так ни разу и не пересеклись. Так что я при жизни не узнала горечи предательства.

Продолжение следует
http://proza.ru/2010/10/15/1490