Давид

Поночевный Игорь
После пострига дали ему имя Давид. В Дивногорском Свято-Успенском монастыре его запомнили маленьким хромым мужичком, который с нечеловеческим трудом тащил для братии свою крестьянскую ношу. Без дела он никогда не сидел. Его трактор, который Давид забрал с собой из мирской жизни, исправно и верно служил своему хозяину и пещерному монашеству.

В пятом часу Давид вставал и, помолившись, ехал скоро на лесосеку за дровами. В семь он был уже в пещерах на службе. После быстро завтракал, и первым ковылял из трапезной. В девять часов Давид пахал монастырское поле. В десять – копал в огороде редьку. В двенадцать – тянул бреднем на скитских прудах рыбу. В два – ячмень сеял, в четыре – ехал в Дивногорье по солярку. В шесть – чинил трактор под дубом Мамврийским. В восемь, на ночь глядя – молился с братией.

До работы была у Давида страшная нужда. Сидеть без дела он не мог и даже, стоя на службе, тяготился своим ничегонеделанием. Чтобы не впасть в искушение, которого он не без основания страшился, Давиду нужно было тягло. Даже в редкие минуты отдохновения плел он из лозы корзины, которые иноки продавали паломникам. Келья Давида была самая голая в монастыре; даже самовара в ней не было. В десять часов вечера он разувался, зажигал свечу, ложился на скамью и начинал читать истрепанный молитвенник. Спустя три минуты ронял от усталости книжку на пол и засыпал. Свечка гасла сама.

В прошлом году Давид преставился. История мытарств его довольно занятна и вполне заслуживает того, чтобы о ней поведали. При жизни он не очень о себе распространялся, и был бы верно недоволен, узнай, что о нем рассуждают. Смерть его предоставляет эту возможность.

В миру звали его Павел. Павел Васильевич Трубников, 1957 года рождения. Жил он в Дивногорье. Работал в колхозе трактористом. Был женат. Имел дом. Детей с женой они не прижили.

Внешне был он характерным национальным типом – худой, жилистый, узловатый мужик; крепкий, выносливый, страшно требовательный и с необычайной силой сопротивляемости природе и обстоятельствам. Мировоззрение его было скудно до крайности. Он никогда не рассуждал, но принимал на веру некоторые общепринятые догматы.

Схематизм и простота обряда всей его крестьянской жизни делали ее понятной, и не позволяли ей расползаться в хаос. Утро будило Павла прохладой и бравурными маршами из радиоточки. Он завтракал кашей, распечатывал новую пачку «Беломорканала», курил после чая и неспешно шел на работу. Колхоз встречал его доской почета с Павловой фотографией на ней, дружным трудовым коллективом и частыми собраниями в Доме культуры. Жена радовала борщом и блинами. Газета писала о достижениях. Телевизор показывал балет. Патетика монотонного труда очаровывала. Повторяемость и периодичность формировали эстетику деревенского быта. Это был ритуал, который почти никогда не нарушался.

Раз в год, впрочем, случалась «оказия». Запой, словно прорвавшая на речке плотина, стихийным бедствием районного масштаба, ломал весь миропорядок. Никто, в том числе и Павел, не мог понять, как все это получалось. Вдруг в одночасье, осенью, как правило, на октябрьские праздники, он нечаянно напивался.

Напившись, Павел понимал, что совершил трагическую и непоправимую ошибку: космос начинал ускользать из-под его ног. Пытаясь исправить ситуацию, Павел вынимал из-под себя стул и запускал его в стену. Разлетающиеся в разные стороны обломки символизировали собой наступления Эры Тьмы, которая ровно на месяц опускалась на Павлову хату. Будто вода над плотиной неуправляемая энергия безрассудно крушила весь сложившийся порядок. Краски мира гасли, и озаряемое молнией внезапно треснувшее бытие изображало действительность в черно-белом свете.

Супруга его, чувствуя приближение «оказии», собирала вещи и убегала из дома к матери. Со временем она начала оставлять в брошенной на произвол пьяной судьбы избе «заначку» - трехлитровые банки самогона, припасенные для сего случая. Купленный загодя самогон гарантировал, что Павел не станет закладывать вещи. На работе его отдавали в приказ, и отмечали в табели, как ушедшего в ежегодный отпуск.

Душа Павла, верно, померла бы, не выгони он раз в год черта в диком разгуле.

Он вставал рано поутру, наливал полстакана и, не торопясь, начинал лечить больную голову. Через некоторое время мир переворачивался с головы на ноги и обретал знакомые, но уже слегка мутные очертания. В таком состоянии все становилось на свои места – марксистско-ленинская диалектика больше не вступала в противоречие с суровой действительностью. К вечеру в доме  появлялись собутыльники.

Запой длился месяц. К концу оказии Павел спадал с лица, лиловел, начинал пухнуть и внешним видом походил на утопленника, пролежавшего неделю на дне Дона. В один день это внезапно прекращалось. Он возрождался к жизни, как Озирис из мифа. Вставал с грязной кровати часа в четыре, выгонял дружков, отставлял стакан, умывался, брился, надевал чистую белую рубаху и шел на работу. Колхоз встречал его доской почета без фотографии, понимающим трудовым коллективом и строгим выговором по результатам собрания в Доме культуры. После обеда, прослышав о выздоровлении, в доме снова появлялась жена, готовила борщ и блины. Газета снова писала о достижениях. Выкупленный из заклада телевизор показывал балет. Таков был ежегодный и вечно неизменный ритуал.

Наступила Перестройка, или говоря по-научному: величайшая геополитическая катастрофа. В Дивногорье поменялся весь жизненный уклад: водку стали продавать с двух часов. Лет через пять она вообще закончилась, и все стали гнать. Из винограда, свеклы, сахара, карамели, и даже клея. В 91-ом случилось голосование по вопросу Советского Союза, и хотя все были «за», стране это не помогло. Следом за страной «загнулся» колхоз. Молодежь подалась в город. Агрономы разбрелись кто куда. Техника и колхозники растворились в небытие. Радио заиграло блатные песни. Открылся кооперативный ларек, и закрылась бакалея. Появилась колбаса, но денег на нее уже не было. Пропало электричество – на высоковольтной линии мужики топорами срубили алюминиевые предохранители и сдали их в пункт приема. Деревня погрузилась во тьму.

Павел успел выкупить в колхозе трактор «Беларусь» с плугом и сеялкой, и принялся обрабатывать два участка, нарезанных и выделенных в натуре ему и супруге. Семья перешла на натуральное хозяйство.

Спустя лет семь колхоз удивительным образом возродился, правда, в весьма куцем виде. Павел, после некоторого раздумья, решил, что фермером ему не быть, и прирезал землю обратно. Нельзя сказать, чтобы встретили его с радостью, пьяница он был горький. Но это были единственные в деревне руки, способные починить в колхозе любой агрегат: он ловко разбирал двигатель за полдня, раскладывал детали на тряпку, как на картинке в инструкции, вымывал их в масле, и до заката снова собирал.

Павловы запои ничуть не переменились. Пил он теперь уже не водку, и даже не самогон, а какую-ту подозрительную бурду, которая стоила дешевле первача и привозилась в деревню в канистрах. От нее довольно быстро помирали, демонстрируя при патологоанатомическом вскрытии прогнившие лиловые внутренности. Супруга Павла, устав от бесконечный мучений, больше не возвращалась. Он начал быстро сдавать, и так, видно, и помер бы от пьянки, если бы не случилось с ним однажды чуда. Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Как известно, белая горячка приходит в конце, когда уже и не пьешь. Однажды после очередной «оказии» Павел проснулся с ощущением, будто что-то поменялось в его организме. Он вытащил из-под одеяла левую ногу, и увидел, что она странным образом удлинилась. За ночь нога выросла на метр. Павел не мог поверить своим глазам. Он трогал ногу со всех сторон, щипал ногтями, трепал, бил ладонью. Нога была будто заспанная, бей, режь ее, коли, Павел ничего не чувствовал.

Первой мыслью было – как же он теперь будет работать? Как сядет в трактор? Павел встал, перекосившись. Идти было невозможно. Будто к ступне привязали ножку от стула. В голове неотступно вертелась мысль: надо срочно ее обрезать. Пока не увидели. Он тыкал ногу ножом, она никак не реагировала на это. Боли не было. «Ах, же ты, сука» - подумал он. «Вот я тебя!»

Павел доковылял до сарая, снял с гвоздя ножовку, поставил ногу на колоду и принялся пилить. За этим занятием его и застала жена.

Больше он никогда не пил. В больнице в Воронеже Павел пролежал три недели. Столько же оформлял в райцентре инвалидность. По приезду в Дивногорье Павел чисто, до синевы, выбрился, причесался, надел белую рубаху и поковылял на работу. На левой ноге его осталось полступни. В колхозе он часа два проговорил с председателем. Выпили чаю с баранками. Случай был, конечно, совершенно идиотский – сам себе ногу отпилил по пьянке, но терять такого работника не хотелось. Павел три раза присел, показывая, что хромота ему нипочем и, все-таки уговорил председателя.

На улице светило солнце. Душа Павла, избавившись от оказии, взвилась жаворонком в небо. Будто протер тряпицей грязное окно. Он нахлобучил кепку, и решительно похромал к дому. Так началась у него новая жизнь.

Радио в магнитофоне будило теперь совсем другими, нового века, песнями. Павел завтракал макаронами, распечатывал пачку «Беломора», курил после чая и шел на работу. Колхоз встречал его новой доской почета и Домом культуры. Кооперативный ларек назло всем сгорел, и снова открылась бакалея. В дом вернулась жена. От плиты снова запахло борщом и блинами. Телевизор показывал черт знает что, но это черт знает что было занимательнее балета. После работы Павел стал читать. Про НЛО, Атлантиду, снежного человека и прочие научные достижения человечества. Павел стал зарабатывать, и на это заработанное можно было купить новый телевизор и даже видеомагнитофон с иностранными фильмами.

Жизнь вошла в привычную колею. Это снова стал ежегодный и вечно неизменный ритуал, который никогда не нарушался, пока не появились они.

Черт знает, откуда они взялись и кому принадлежали, эти два столбика, приютившиеся у входа в бакалею. Худенькие невинные вымогатели, блестящие никелем и лампочками. Пожиратели пятирублевых монет. Игровые автоматы.

Первый раз он сыграл как бы от нечего делать. Разве что за компанию, потому только, что видел как играет его сменщик. И не то главное, что играет, а то, что выигрывает. Сменщик купил в магазине пузырь, сменял у продавщицы две монеты, кинул обе, и выиграл на последнюю пятьдесят рублей. Он глянул на выигрыш, на бутылку, как бы раздумывая, что чему предпочесть и, сделав выбор в пользу последней, пошел прочь от автоматов. 
Это Павла раздразнило и раззадорило. Как это – выиграв, ушел? Это показалось Павлу невероятным. Ведь тут же и надо было весь выигрыш снова попробовать, ровно до тех самых десяти начальных.

Павел неторопливо (как будто!) рассчитался за «Беломорканал» (а все внутри так и подмывало!), взял на пробу (как он сказал продавцу) две пятирублевые монеты, и... Так и покатилось.

В тот день он оставил в бакалее рублей двести пятьдесят. Все, что было. Шел домой как в угаре, не веря, что так просто их спустил. «Как же так, все проебал?» - думал Павел. Пришел в девятом часу. Жена – к нему, вдруг думает, выпил? Нюхнула и отстала. От сердца отлегло. Знала бы она, какая с Павлом вновь оказия приключилась…

Так он пристрастился, когда, казалось бы, только наладилась нормальная жизнь. Спускал все подчистую. Как будто восполняя, что перестал пить. Жена приходила к концу смены в бакалею, караулила. Павел заходил в магазин, покупал «Беломор», ждал, когда она станет на его пути, и остервенело бил ее в лицо. «Сука, тварь, еще хочешь, еще?!» - поддавал ногой под зад и зло ругался вдогон, когда она убегала. Кругом хохотали. Павел вынимал купюры и шел к продавцу менять. «На все». У столбиков расступалась очередь.

Игровые автоматы полностью захватили его. Он думал о них все время. Ночью, перед сном, куря папиросу за папиросой в постели. Рано утром, за куцым завтраком (жена опять ушла, и он теперь трапезничал батоном с кефиром), по дороге в мастерскую. На работе он чертил таблицы, высчитывая выигрыш, в обед писал в тетрадке (у него была специальная тетрадка для этого) порядок того, как кидать монеты. Он придумал алгоритм, «схемочку», как он ее называл, и методично и последовательно проигрывал, четко следуя определенному принципу, пока под конец не срывался, забывая про «схемочку», входил в раж и спускал все уже без всякого алгоритму.

Он стал продавать домашнее. Телевизор, холодильник, видеомагнитофон, стол и стулья. Заложил трактор. Назанимал кругом. Хозяин магазина ссудил ему денег в долг и установил твердый процент: пятьсот годовых.

В субботу к Павлу приехали. Вылезли из джипа трое нахальных мазуриков, заколотили в двери. Все равно – сломают, подумал он, и открыл. Нате, вяжите. Били его долго. Гогоча от восторга каждый раз, когда он неуклюже пытался защищаться.

Все, что осталось ценного в доме – забрали, пообещав вернуться за долгом.
Ночью он не мог заснуть, раз десять ходил во двор, ссал кровью. Болело все страшно, особенно грудь и поясница. Едва только Павел проваливался в сон, как его будили жестокие кошмары и собственные крики. Заснул только утром, обмочив подушку слезами.

В понедельник Павел еле дошел до работы. Почти весь день он пролежал в бытовке.
С тех пор он перестал играть. Опять будто отрезало. Снова на улице для Павла светило солнце: - здравствуй, Павлуша. – Здравствуй, солнышко. Будто протер тряпицей грязное окно. Он нахлобучил кепку, и решительно похромал к дому. Так началась у него новая жизнь.

Одно омрачало – гирями свинцовыми висел долг. Он выплачивал частями, но заплатить все никакой возможности не было. Мазурики поставили такой процент, который Павлу никак было не осилить. Опять вернулась жена. Вошла незаметно, принялась ухаживать в доме. Павел как будто никак не отреагировал на это. Пришла, ну и ладно. Живи, коли так.

Пару месяцев спустя в колхоз приехали два монаха. Дескать, нужно отремонтировать монастырский «Восход» с коляской. Ездил на нем протодьякон Дивногорского Свято-Успенского монастыря отец Иннокентий. А своего слесаря у них не было. Поговорили с председателем. Отчего же не отремонтировать? Очень даже можно. Вон, Павел Васильевич, аккурат и починит. Павел запряг трактор в прицеп и поехал с иноками в монастырь. Загрузили в повозку мотоцикл, попили с братией чаю с малиновым вареньем.

На следующий день он уже привез «Восход» обратно. Мотоцикл работал как часики. Монахи рассчитались. Подошел о. Иннокентий в белой скуфейке и тапочках. Поздоровался ласково, за ручку, поблагодарил за починку. Будет теперь на чем в Дивногорскую церковь ездить. А то – последнее время только пешком, восемь километров. Улыбнулся легкой улыбкой. Позвал в свою келейку – маленькую избушку. Убранство внутри было самое скудное, убогое: стол, стул, скамья, самовар, полочки с иконами, леденцы в щербатом блюдце, сухарики, старое печенье. На подоконнике в келье росли цветы в горшках. Во дворе был маленький садик.
 
Они поговорили малость за житье-бытье. О колхозе, об урожае, о делах семейных, о Боге. Хозяин все хлопотал, угощал травяным чаем с мятой, и не отпустил Павла, пока он не выпил пяти чашек. Напоследок дал книжку с молитвами в стихах. Павел расчувствовался. Общая атмосфера покоя и умиротворенности кельи отца Иннокентия странным образом подействовали на него. Будто попал в далекое детство, где ранним утром солнечные зайчики прыгают по подушке.

Ему вдруг захотелось приехать еще раз, и он приехал.
Привез отцу Иннокентию гостинец – мятных пряников и банку вишневого варенья. Вернул книжку. Святой отец взял не прежде, чем Павел подтвердил, что прочитал все. – А то ведь я проэкзаменую, - смеялся о. Иннокентий. Дал другую.

Так и повелось у него, чуть только свободная минутка, – ехать в Дивногорский Свято-Успенский монастырь. То поле им трактором вскопает, то крапиву покосит, то сети привезет – рыбу в прудах ловить. Денег Павел не брал, все делал от чистого сердца. Они его кормили и брали с собой в церковь. Говорили: «ну, брат, ты уже совсем наш, оставайся». Из монахов более всего сошелся он с о. Иннокентием и о. Иосифом – игуменом.

Однажды в монастырь приехали мазурики. Спросили Павла. Он в то время стоял с братией в храме на обедни. Воры зашли прямо в церковь. Среди иночества поднялся ропот. Игумен прервал чтение, спустился с акафиста.
– Чего хотите?
– Вот он нам нужен.
– Ступайте вон!
Выгнал их взашей, накричал и велел на крыльце ждать. Вернулся на место, надел очки и, как не в чем не бывало, дальше читать стал. Павел, стоя в толпе, струхнул, заметался. «Не боись», - говорят ему монахи, не выдадим. Мазурики стали ждать, когда служба кончится, сели на крыльцо, закурили.
- Вы еще в карты играть начните, - сказал им сторож.
Смутились и сигареты затушили.

Ударили в колокол. Распахнулись двери храма. Вышел на крыльцо отец Иннокентий.
– Ну, пойдемте, братики-сударики, поговорим. Кто у вас главный?
Повел их в келью, угостил чаем с вишневым вареньем, и час с ними беседовал.
Вышли мазурики из Свято-Успенского монастыря несолоно хлебавши, понять ничего не могут.
- Ну, бля, пацаны, что я могу сделать?! – рвал на себе рубаху старший. – Сами видели – поп авторитетный. Все по понятиям рассудил. Еще тот жулик. Нечего нам к мужику предъявить. Нечего. Забыли.
- А лавэ?
- Бог подаст.
- Пошел ты…
Сели в машину, ругаясь, и укатили.
На другой день Павла крестили и причастили.
А через неделю забрал он скудный скарб свой из дома, простился с женой, сел на трактор, кинул в прицеп сеялку, и поехал в монастырь.

Дали ему там камилавку и рясу и велели трижды подавать ножницы. Три раза отвергал их игумен и три раза целовал Павел персты ему, умоляя остричь. Видя, что твердостью он достоин монашества, отец святой постриг его и нарек Давидом. Так Павел отрекся от мира и стал иноком Давидом.

Другие монахи вручили ему одежды и параман. Ну, вот, говорят, теперь ты наш, и теперь тебя никакая сволочь не тронет.
Так началась его новая жизнь в Дивногорском Свято-Успенском монастыре, где запомнили его маленьким хромым мужичком, который с нечеловеческим трудом тащил для братии свою крестьянскую ношу…

07.04.2009 г.