Обращение к читателям, впервые заглянувшим в мои креативы.
Данный «эпизод» является главой книги, именуемой «Несколько эпизодов из жизни людей и демонов». Описываемая ситуация будет более объяснима в контексте всей книги. Все предыдущие главы размещены на моей странице на сайте.
«…Я не думала, что смогу уснуть этой ночью. Но отключилась почти сразу после того, как соприкоснулась с собственной постелью.
Импровизированная пьянка, как то ни странно, сослужила мне добрую службу. Если бы ту же самую новость я узнала на трезвую голову…
Я проснулась с теми же мыслями, на которых провалилась в сон. «Юная незамужняя дева из хорошей семьи… Это же ты их свела… Общая борьба со злом – она, знаешь ли, весьма сближает…». Не нужно ходить к гадалке, чтобы понять, о ком речь. Но как? Когда?! Почему я ничего не заметила?!!!
Я тяжело выползла на кухню в поисках жидкости, способной утолить терзавшую меня жажду. Вода для этих целей явно не годилась. Дело в том, что избыток этилового спирта существенно нарушает обмен веществ в тканях тела. И простая вода, в связи с этим, очень быстро переходит из крови в подкожную клетчатку, мышцы и прочие мягкие части. Отсюда – опухшая похмельная рожа… Как хорошо, что на кухне нет зеркала! Меньше поводов для расстройства.
Чтобы эффективно справиться с жаждой, нужно удержать жидкость в русле кровеносных сосудов. Для этого необходим раствор, обладающий большей осмолярностью, чем вода. Например, рассол. А лучше, бульон. Где бы ещё его взять?
Боже, о чём я думаю!
…Молоко тоже сойдёт. Как прекрасно, что он ещё не скисло. Или уже скисло? А, всё равно…
Фламмель врал. Решила я после стакана кислого молока. Того, о чём он говорил, быть не может – просто потому, что этого не может быть. Иначе я бы уже давно заметила всё сама. Но я ничего не заметила. А если уж я ничего не заметила, то, значит, и не было ничего. Ничего такого, на что намекал вчера проклятый чернокнижник. Всё зло в мире от колдунов и еретиков! То ли дело – мы, честные католики… Он, видите ли, великий наблюдатель! Читает по лицам! Предсказывает судьбу по выражению глаз! Да тьфу… Гордыня плюс буйное воображение, и ничего больше.
Но если он сознательно вводил меня в заблуждение в ходе нашего вчерашнего разговора, то – зачем? Ужели… сам ревнует? Ну да, ревнует, но не как женщину (уж он-то прекрасно понимает, что между мной и обычной человеческой женщиной слишком мало общего), а как собственность. Ведь всем известно, как складываются отношения между демоном и чернокнижником. Либо демон покупает душу у колдуна и становится его повелителем. Либо наоборот: колдун находит средство поработить демона и помыкает им, как рабом. Конечно, Фламмель рассчитывает заполучить меня со временем в своё полное распоряжение. Ах он, коварный!
И наверняка он очерняет сейчас Виктора в моих глазах умышленно, чтобы изолировать меня от мира, оборвав все мои привязанности.
Не выйдет! Я сама во всём разберусь!
Кстати, который час?...
…Как выяснилось, я проспала не только раннюю, но и позднюю обедню. Когда я, запыхавшаяся, влетела в храм, все уже разошлись. Лишь только Лессанж одиноко прохаживался меж рядами скамеек, вдоль того самого пути, по которому вчера следовала тараканья процессия. Он всматривался в пол, словно ища некие тайные знаки, способные пролить свет на необычное поведение насекомых.
- Где отец Готье? – с порога выпалила я.
- И тебе доброго утра, дочь моя. Что-то случилось? Ты выглядишь обеспокоенной.
Я поняла, что он намерен отыграться за вчерашнее. Вчера мне довелось застать его растерянным и испуганным, а он привык являться окружающим в образе невозмутимо-высокомерном.
- Ничего, конечно же, не случилось, - затараторила я суетливо, - но есть пара вопросов, которые я собиралась с ним обсудить.
- Я мог бы его заменить, - Лессанж снова говорил с двойственной интонацией, полувопросительной – полу-утверждающей.
Я подумала, что совершенно не представляю, кем он меня считает и как ко мне относится. То ли презирает, то ли ненавидит. То ли боится.
- Нет, боюсь, что Вы не могли бы его заменить. В данной ситуации.
- У тебя к нему личное дело?
- Сугубо личное. Я должна ему денег, и собираюсь их вернуть, - опять пришлось врать.
- Отец Готье уехал на встречу с мэром. Часа три его точно не будет. Если ты спешишь, можешь отдать деньги мне. Я всё передам ему в целости и сохранности.
- Спасибо. Я, пожалуй, подожду.
- Как знаешь…
Вынужденный тайм-аут предоставил мне возможность хорошенько обдумать своё положение. В состоянии похмелья мысли двигались вяло, лениво, беспорядочно, то сталкиваясь друг с другом, то бесцельно кружа на месте. Но это было и к лучшему. Если бы я трезвым умом приняла сейчас на себя весь удар переживаний, то уже совершила бы какой-нибудь из тех поступков, о которых впоследствии больше всего приходится жалеть.
А положение складывалось таким образом, что я, при всём желании, не могла бы предъявить Виктору ни единой претензии. Каким бы образом он ни вздумал организовать свою личную жизнь… Я не имела к этому никакого отношения. Что я есть в судьбе и его самого, и храма, где он служит? Прислуга, челядь, выполняющая грязную работу. Необходимый, но лишённый эстетики элемент.
То ли дело – прекрасная невинная прихожанка, хрупкая и беззащитная, но скромная и добродетельная, храбро спасённая из лап жестокого демона… Отвоёванная, можно сказать, в честной схватке с силами зла… По всем законам жанра, герой получает спасённую девицу себе в награду. Хм, кто только эти законы придумывает… А потом подгоняет под них реальные жизненные события…
Даже если бы я собралась вывалить на Виктора все вопросы, терзавшие меня со вчерашнего вечера – он, скорее всего, просто послал бы меня к чёрту. Как делал уже неоднократно. «Возвращайся в преисподнюю!» - «Только после Вас!»… Нет-нет, у нас нет даже повода для ссор. Он просто служит мессу, а я – мою полы. Каждому своё…
Остаётся только одно: ждать. И наблюдать, как учил Фламмель.
С тех пор, как я постигла правду о природе своего влечения к Виктору, я уже не могла столь же самонадеянно, как прежде, прокладывать себе дорогу к его сердцу. Или – не к сердцу… В общем, никуда.
Люди считают половое влечение греховным. Возвышенной они считают любовь духовную, хотя и не могут толком объяснить, что это за чувство. В итоге, выходит, что всё, что они для себя объявили «хорошим», они награждают эпитетом «духовное». «Наше с тобой влечение имеет духовное свойство, мы не должны ему противиться», - жарко шепчет на ухо девице молодой повеса, пытаясь забраться к ней под юбку. А его подружка, грезящая о выгодном замужестве, в свою очередь, объявит проявлением «духовности» свои попытки воспротивиться близости до брака. Но, в конце концов, природа всё равно возьмёт своё…
И нет ничего удивительного в том, что корни «духовной любви» господина Готье проросли по весне столь «приземлёнными» побегами, как симпатии к одному из прекраснейших Господних творений – обворожительной юной девице из ближайшего окружения.
…Или не проросли? Или Фламмель врёт? Ах, знать бы, знать бы…
В четверг – тот самый четверг, когда все христиане скорбят, что их соплеменник предал однажды своего Бога, - в четверг, предшествующий Воскресению, у меня было выражение лица, настолько соответствующее моменту, что даже Лессанж отметил его одобрительным (как мне показалось) кивком.
Мне было стыдно признаться ему, чем в действительности обусловлена моя печаль. Исповедаться я так и не научилась. Попыталась один раз… Виктору… Только почти сразу сбилась на шуточки и каламбуры… Я, конечно, не видела в тот момент его лица… Но сдавленное фырканье за перегородкой исповедальни недвусмысленно подсказало, что моё чувство юмора не осталось без ответа… В итоге Виктор вежливо попросил меня «прекратить этот балаган», а затем сделал заключение, что благодать исповеди – а, соответственно, и благодать причастия, - для меня покуда недоступны, видимо, в силу моей демонической природы.
После этого исповедаться ещё и Лессанжу я даже не пыталась. Он слишком серьёзно ко всему относится.
По некотором размышлении Виктор выработал концепцию относительно моего статуса. А статус был весьма неоднозначен. С одной стороны, тело, которым ныне распоряжалась я, принадлежало ранее особе явно крещёной, о чём однозначно свидетельствовал железный крестик на верёвочке, болтающийся на шее. С другой стороны, дух, поддерживающий теперь в этом теле жизнь – то есть, я, - обряд крещения никогда не проходил, да и вряд ли был способен пройти, учитывая нечистое происхождение. Виктор пришёл к выводу, что дух первичен, а стало быть, меня следует считать некрещёной, и все таинства и обряды Церкви на меня не распространяются.
Я сочла его рассуждения полностью логичными. Возразить было нечего.
Лессанж, разумеется, обо всём этом не знал. Или догадывался, но виду не показывал…
С четверга привычный ход церковной жизни резко поменялся. Мессу теперь служили не с утра, а во второй половине дня. Никакой возможности проверить свои подозрения у меня не было. Виктора я лицезрела только во время служб: после этого он становился до ужаса занят, так что времени у него не оставалось не только на общение со мной, но и на всех прочих. Это и радовало, и раздражало: я хотела знать правду, пусть даже самую горькую. А правда оказывалась такова: первым делом – служение Всевышнему, а всё мирское – потом, потом…
Всевышний, наверное, был доволен, что ему столь преданно служат. Не знаю, он ведь со мной не разговаривал…
Я коротала время в обществе метёлок и вёдер, которые проявляли гораздо больше сочувствия к моим страданиям, готовые развлечь и избавить от одиночества в любое время дня, нежели кто бы то ни было из человеческого сообщества. Наверное, я поступала неправильно. Ведь положено было думать о возвышенном и усердно молиться…
А я…
По причине полного отсутствия души и неспособности к искренней молитве, я взялась разбирать по косточкам всю свою предыдущую жизнь. Результаты выходили неутешительные. По всему получалось, что я - полнейшая бездарность, не умеющая ни ставить цели, ни добиваться их осуществления. Лучше всего у меня получалось лишь плыть по воле волн неведомой судьбы, выбарахтываясь из чересчур назойливых водоворотов. В итоге я оставалась на плаву, но никаких особых достижений за мной не водилось.
На Пасхальную Вигилию – вечернюю службу в субботу – собралось непривычно много народа. Наверное, все эти люди намеревались пережить сегодня сопричастность к смерти и воскресению своего Бога. А может, им, уставшим после трудного и болезненного времени года под названием «зима», хотелось праздника любви и возрождения, света и тепла, и они связывали все эти чаяния с Пасхой.
Среди прихожан я отыскала глазами Марию. Она была с родителями. Как всегда, прехорошенькая: серьезная сосредоточенность так же шла её лицу, как и безмятежная радость.
Я, как обычно, заняла место на задворках толпы. Место, с которого удобнее было наблюдать, оставаясь в тени. Может быть, напрасно. Может, следовало пробиться в первый ряд, выставить себя на всеобщее обозрение, заявить о факте собственного существования.
Я уже не знаю, что правильно, а что – ошибочно…
По отношению к людям я привыкла находиться именно в позиции наблюдателя. И если Фламмель входил в эту роль в охотку, иногда, для собственного развлечения, то я, фактически, никогда и не выходила из неё – поначалу в силу служебных обязанностей, а в последнее время – просто по привычке. Вся моя работа в Воздушном Департаменте сводилась к тому, чтобы просматривать истекшие человеческие жизни, меняя фокусировку, смещаясь от панорамного обзора к микроскопическим – не делам даже, не поступкам, а так, колыханиям, слабым шевелениям ленивой души. Выхватывать из общей прокручиваемой ленты ЭПИЗОДЫ, кажущиеся перспективными; терпеливо их исследовать, выкапывая возможные зацепки. Зацепки в виде страха, вины, отчаяния, за которые можно подвесить несчастную жертву, как крюком за ребро. Я привыкла, что просматриваю их судьбишки во всех ракурсах, под всеми углами, вижу каждого в любые моменты его жизни, но при этом сама – остаюсь лишь наблюдателем, никак не способным поучаствовать в обозреваемой сцене.
Я привыкла воспринимать взаимодействия людей не иначе, как сменяющие друг друга картинки.
И тем более странным, невероятным казалось мне положение, когда я сама попала в одну из таких картинок в качестве действующего лица. Меня вновь охватило чувство полной нереальности происходящего. Все окружающие фигуры представлялись какими-то призрачными, схематичными.
Обычный мир, который я знала веками, более не существовал для меня. Простой и понятный эфирно-воздушный мир, пронизанный электрическими разрядами, наполненный гравитационными и электромагнитными полями, колышущийся движением ветров, замусоренный обрывками чужих мыслей, строф, афоризмов и каламбуров.
Вместо него – вместо родной стихии! – вокруг меня творилось театральное действо, мистерия, которую все её действующие лица почему-то принимали за единственную реальность.
…Не считаю себя вправе описывать всю пасхальную службу, ибо не демону судить о возвышенных устремлениях человеческого духа. Каждый раз, когда мы, демоны, намереваемся сотрясти воздух своими голосовыми связками, наша гортань порождает лишь сетования, кощунства или злобный сарказм. Поэтому, если я хочу проявить хоть к чему-то те остатки почтения, на которые ещё способна, то лучше об этом промолчу. Не желаю выдавать очередную порцию язвительных банальностей, а отзываться с подлинным высоким восторгом так и не научилась. Таинство – оно и есть таинство. Так я и постановила для себя: присутствую при таинственном священнодействе, которое не способна до конца осмыслить. Подозреваю, что именно таким же образом воспринимали происходящее и многие из присутствовавших людей…
Священнодейство, растянувшееся часа на четыре, завершилось крестным ходом: сначала - по внутреннему периметру храма, вдоль всех картин, изображающих события последних трёх дней земной жизни Христа, а затем – вокруг храма, на улице. К окончанию службы край неба на востоке начал светлеть, хоть до восхода самого светила ещё оставалось немало времени.
Верующие потихоньку расходились, унося с собой частицы Пасхального Огня в виде горящих свечей. Многие не спешили уйти, стараясь задержаться в невесомо-радостной атмосфере праздника. Они словно боялись – и вполне обоснованно, - что дома будничная грязь очень скоро напрочь залепит это хрупкое, хрустальное, искрящееся воспоминание о соприкосновении со светлым Чудом.
Родители Марии вели оживлённую беседу с почтенным Жирандолем. Крестный ход всех взбодрил – даже тех, кто принимался дремать в процессе длительного вознесения молитв и славословий. Группки людей по двое-трое-четверо расположились у церковного портала.
Я бесцельно брела вокруг храма, выходя уже на третий виток. Было зябко. Как-то разом накатила усталость от бессонной ночи. Одолевала зевота. Ночь уступила место прозрачным предрассветным сумеркам.
…Они стояли возле угла здания, на стыке восточной и южной стен. Я как раз обогнула апсиду (для лиц, несведущих в архитектуре, приведу пояснение из справочника, найденного мной в библиотеке Фламмеля: «Апсидой называется полукруглый выступ здания, перекрытый полукуполом… в христианских храмах апсида – алтарный выступ»). Да так и застыла, узрев эту парочку. Меня, остановившуюся поодаль, метрах в пяти, они не заметили. Как и весь окружающий мир, я в этот миг для них не существовала. Они видели и слышали только друг друга.
«И сотворил Бог человека по образу Своему… мужчину и женщину сотворил их». В последнее время я стала цитировать Библию даже во внутренних монологах – с кем поведёшься…
Виктор уже успел переодеться из церемониальных хламид, и выглядел нормальным человеком. Мария держала в левой руке лампадку со стеклянным колпаком, под которым трепетал, словно пичуга, приручённый огонёк. Правой рукой она активно жестикулировала, с горячностью вещая о чём-то – то прорезала воздух ребром ладони, то выписывала замысловатые вензеля. Виктор кивал, поддакивал и сам подхватывал диалог, когда девушка смолкала.
Расстояние между ними составляло никак не менее полуметра. И всё же, ни для кого третьего не оставалось места на этом, якобы свободном, пространстве. Любой, кто влез бы сейчас в сферу их внимания, в их диалог, в их жизнь, оказался бы абсолютно лишним.
С чего я это взяла? Ведь они не делали ничего предосудительного. Даже ничего, что следовало бы скрывать от посторонних глаз. И не произнесли ни слова, ни слога, способного их скомпрометировать. Да, я подслушивала – те обрывки фраз, которые удавалось разобрать. Они говорили о чём угодно: как прекрасна весна, как хороша погода, как великолепна была сегодняшняя служба. Говорили о Светлом Христовом Воскресении и о чуде схождения Благодатного Огня.
Их беседа своей гармонией походила на танец. Невесомое, воспаряющее над землёй кружение пары.
А интонации? А тембр голоса? Когда мужчина разговаривает с женщиной, к которой не равнодушен, это явственно отражается на звучании его речи. В обычной жизни он может решительно рубить фразы или жеманно их растягивать… даже запинаться, заикаться через слово! Но только в беседе с возлюбленной его речь становится… как бы выразиться поточнее?... журчащей, воркующей. Заискивающе-уговаривающей. Даже если смысл высказываний абсолютно нейтрален. И никогда женский голос не бывает столь музыкален, звонок и переливчат, как в разговоре с очарованным мужчиной, которому женщина отвечает взаимностью.
И ведь были ещё их лица! Как там говорил Фламмель? «Восход над морем»… Сияние Пасхального Огня одушевило нынче лампады и свечи, преобразив мёртвую материю в воплощённую молитву, рвущуюся к Небесам. Нечто подобное произошло и с обращёнными друг к другу лицами двоих – мужчины и женщины, - общению которых я оказалась свидетелем. Они казались подсвеченными изнутри. Но свет каждого устремлялся отнюдь не в горние сферы, а к источнику такого же сияния напротив. Они были замкнуты друг на друга. Ответ «да» был написан на каждой из физиономий ещё задолго до того, как прозвучал сам вопрос.
Я вспомнила, что уже встречала где-то в последнее время похожее выражение человеческих лиц. Та, предыдущая, парочка лучилась вместе с солнцем, заливавшим светом место их встречи. Скамейку в парке. Ах, да: Мартин и его девушка…
И, как это случается с противоположно заряженными частицами, меж ними двумя – мужчиной и женщиной – уже возникло нечто третье: Сила, порождённая их взаимодействием.
Люди не догадываются, что Сила сия есть не плод их распалённого воображения, а самостоятельная форма материи. И способна оказывать влияние на окружающий мир, подобно Вере. Например, отталкивать всё постороннее – включая меня.
А я всё стояла и смотрела, растерявшись, не зная, как же прекратить этот кошмар: то ли немедленно убить их обоих, то ли разом оборвать мучения одной-единственной неудачницы, не сумевшей когда-то даже качественно намылить верёвку…
Не знаю, что на меня нашло. Возможно, я попала под влияние наступившего праздника, призванного пробуждать в живущих их лучшие стороны. И вознамерилась в первый, а скорее всего и в последний, раз поступить благородно, в наилучших человеческих традициях. А может, я собралась позорно бежать с поля подчистую проигранной битвы… Только я решила уйти. Навсегда уйти из жизни их обоих. Пусть творят, что хотят. Пусть реализуют свою хвалёную свободу выбора. И пусть не списывают собственную дурь на происки нечистой силы!
- Ну, что, сестрёнка, пойдём? – Фламмель возник за моей спиной, словно из небытия. Я вздрогнула. – Выпьем доброго вина, съедим по яйцу… Есть уже хочется…
Виктор и Мария повернули головы в нашу сторону.
- Христос воскрес! – бодро огласил Никола общеизвестный факт.
- Воистину воскрес! – прозвучал в ответ нестройный дуэт.
- Мы домой, - доложил Фламмель. – Разрешите откланяться.
Он заботливо подхватил меня под локоток. И я позволила ему меня увести…».