О любви и засолке огурцов

               

Иногда я позволяю себе вновь погрузиться в то время, когда неспешность почти сельской жизни диктовала свой уклад, свой ритм, свои ценности, свое общение, свой язык. Наше небольшое поселение граничило с лесом. Изолированность и близость с городом наложила отпечаток на его жителей. В основном, это были пожилые люди, всю свою жизнь проработавшие на железной дороге озеленителями. Когда поселок только строился, они были полны сил, молоды, энергичны, создавали семьи, рожали детей, сажали сады и обзаводились хозяйством. Но время шло. Теперь во многих домах доживают свой век одинокие старушки, вырастившие уже своих детей и внуков. Они навещают могилки своих мужей и держат в порядке то хозяйство, что вместе создавали когда-то. Если вы думаете, что их жизнь скучна и однообразна, вы ошибаетесь. Стоит только пройти поворот, ведущий к поселку, как со всех сторон слышатся возбужденные крики. Опять кто-то поливает не в свое время, хотя такой поступок и приравнивается здесь к воровству, соблазн воспользоваться сильным напором не в свои часы, искушает многих.
         
Раннее июньское утро. Солнце робко проглядывает сквозь верхушки деревьев. Спасительная утренняя прохлада манит к неге,  дреме. Наконец-то прохладные простыни остужают уставшее от жары тело. Самое время для утреннего сна. Но с огородов давно разносятся голоса и лязг ведер. Это наши бабушки поливают подросшие растения. Их день наполнен самыми разными событиями. Надо успеть полить, прополоть, собрать созревшие плоды, что-то законсервировать, что-то отложить. Курица села в гнездо, следить надо. Собака отвязалась, огород вытоптала, надо цепочку припаять. Калитка «просела»,  ступеньку у крыльца давно пора сменить. Вчера Таисия угощала вкусным вареньем, надо сварить по новому рецепту, вдруг дочка в выходные приедет, с собой в город заберет.

 Я немного повозилась, пытаясь уснуть, но сон уже бежал, оставив меня один на один с набирающей силу жарой. Да еще соседский петух, взяв высоту в виде сваленной у самого забора кучи, и оттого, вероятно, почувствовав себя какой-то исключительной птицей, разрывал окрестности своим хриплым криком. Ругая все петушиное племя, я выбралась из смятой за ночь постели.

 Рядом с моим домом раскинулся лес. Для меня, переехавшей в этот тихий уголок из большого города, лес оставался чем-то запретно-манящим. Как только за деревьями скрывались крыши домов, я впадала в какой-то ступор, моментально забывая все ориентиры, которые старалась запомнить. Лес пугал и притягивал одновременно. Казалось, что под каждым кустом притаились если уж не кабаны, то обязательно бешеные лисы, поэтому я старалась одна далеко не отходить. Помню, как меня, в очередной раз заблудившуюся, вывела к дому моя пятилетняя дочь. Но, даже прожив в этом сказочном месте более десяти лет, я не переставала удивляться и залетевшим в мой двор, совершенно экзотическим для любого горожанина, птицам, и, мелькнувшему за зеленой изгородью, лосю, а главное, мелодии леса. В разное время лес звучал по-разному. Пение птиц, бесстрашно-задорное, сияющее всеми переливами первой любви в мае, постепенно перетекало в суетливо-деловой хорал середины лета. И уж совсем минорно звучали последние прощальные крики осенних стай. И сейчас, я с сожалением поняла, что пьяняще-бесшабашная пора любви подошла к концу. Иволги, малиновки, жаворонки и даже соловьи остепенились, высиживая потомство. Лишь кукушка, спрятавшись в листве яблони, росшей под моим окном, никак не хотела мириться с тем, что праздник кончился, отсчитывая года случайному слушателю. 
            
Вспомнив, что накануне я собрала урожай огурцов, я решила узнать у бабы Шуры рецепт засаливания. К слову, я никогда не ела огурцов, подобных тем, что выходят из-под ее умелых рук. Тугие, хрустящие, пахнущие укропчиком, чесноком, и еще чем-то терпким, придающим тот особый исключительный вкус, о котором спорят местные хозяйки. Вообще-то, здесь охотно делятся, как деликатесами, так и рецептами, но баба Шура устроила что-то вроде игры. Она ни под каким видом не открывала секрет специй, заставляя женщин мучиться догадками. Но я была уверена, что мне она обязательно расскажет о своих волшебных огурчиках. Шесть утра, самое время для визитов, баба Шура сейчас, наверное, пьет чай, отдыхая от утренних огородных работ. Я взяла  печенье, что испекла накануне и отправилась в гости. Успела вовремя, старушка наливала ароматный чай. Моему приходу она, явно, обрадовалась.   
            
- Нравятся огурчики? – глаза бабы Шуры сверкнули из-под низко повязанного платка, - тебе расскажу.

 Она так значительно выделила это «тебе», что мне тут же пришлось заверить ее в том, что сохраню тайные знания от обнародования. Старушка одобрительно покачала головой. Действительно, просить меня открыто, она бы не решилась. Здесь не принято скрывать что-то от соседей, и отказывать в просьбах – тоже не принято. Вообще-то эти страсти вокруг рецепта поначалу казались мне чем-то надуманным, какой-то игрой, которую вели наши хозяйки. Лишь позже, наблюдая за их отношениями, разделяя с ними их одиночество, я, наконец, поняла, что в этих вот огурчиках для бабы Шуры заключена вся сущность женского естества. Ей мало было хоть в чем-то быть лучшей, а подобные соревнования, поверьте, проводились между нашими бабушками постоянно, ей надо было оставить какое-то пространство для простого женского кокетства, для своеобразных капризов. И именно то, что «тайна сия велика есть», и привело меня в это раннее летнее утро в гости к соседке. «А ведь и я не столь проста», - думала я про себя. Ведь не рецепт меня сюда привел, а то, что секрет его скрыт от остальных. Значит, и мне вдруг захотелось подобной исключительности?
               
- Меня еще Паня научила. Помню, переехала я сюда еще в 60-х. Поселок наш только строился, моему Ивану тогда этот дом дали. Молодые мы тогда были, чуть за сорок перешло. Девчонки наши уже отдельно жили, вот и мы решили, что пора из деревни поближе к городу перебираться, здесь и больницы, и магазины, а главное, железная дорога. Дочки-то наши разъехались кто куда, а из деревни, где мы до этого жили, до вокзала целый день добираться. А тут уже и внуки пошли. Старшенькая-то приезжала редко, она, бедняжка, далеко забралась, а вот младшая все выходные тут у нас со своим сыночком проводила. Ну, так вот, переехала я сюда, а тут бабоньки-то мне все незнакомые. Они-то вместе на посадках работали, а я пришлая. И как-то, знаешь, Лен, долго я не могла с ними сойтись. Все казалось, что смотрят они на меня как на чужую. Так вот, познакомила, можно сказать, меня со всеми тетя Паня. Она и тогда уже старой была. Ну, может это мне, молодой, казалось. Иду я как-то с города, а она у калиточки своей стоит. Дождалась меня, и просит: «Шурочка, ты не могла бы вечерком придти ко мне, мазать подсобить?» Я, конечно, согласилась. Так вот, вечером у нее все наши бабоньки собрались – кто глину месит, кто дом обмазывает, кто столы накрывает. Так, за вечер и справились. А потом, сели за столы, рюмочку – другую пропустили, да почти до утра мужики наше пение слушали. Позже поняла я, что тетя Паня для меня это все устроила, поняла, видать, что я никак с соседками не сойдусь. А нашему брату без подруг совсем нельзя. Муж ли обидит, свекровь в спину прошипит, с детьми какие неполадки, а бабоньке надо в чье-то плечо всю тоску свою излить.

 Баба Шура, вспомнив про давно умершую Паню, тайком смахнула слезинку кончиком платка, и, застеснявшись своих слез, заспешила на кухню «чайку подогреть».

 Вернулась она, уже сияя умытым лицом, уселась, подперев голову рукой, и глядя на меня так, как мать смотрит на свое дитя, продолжила: - А ты записывай. Или так запомнишь? Конечно, в молодости и память хорошая. А я вот ничего уже не помню. Давеча куда ведро подевала, весь огород обошла – нету ведра. А может, и унес кто. Люди сейчас пошли, на родном дворе нельзя прищепку оставить, а ведь раньше, поверишь или нет, даже избы не запирали. Щеколдочку захлестнем – и на работу. И, поди ж ты, не воровали. Так вот, огурцы. Надо, дочка, чтобы свежие, прямо с грядки, а те, что лежали – того вкуса иметь не будут. Ведь бабы наши как? Каждый день понемножку собирают, да накапливают, чтобы, значит, сразу много засолить. Да и кому охота с одной банкой возиться? А я – наберу на баночку – засолю. А уж когда огурчик вялый, то какой же в нем хруст? Теперь – дальше. Набрала, значит, огурчиков, помой, в мисочку сложи, да водой залей. Помню, раз дочка моя солить собралась. На веранде миску поставила в уголок, да тряпочкой накрыла. А тут ее в город срочно вызвали, с сынком что-то, не помню сейчас. Так вот, эти огурцы у меня больше недели стояли, аж дух от них пошел. Ты, дочка, не забывай в них водичку менять. У меня они день стоят.
       
Раз помню, Николай мой, мы тогда с ним только сошлись, я ведь после смерти Ивана семь лет одна жила, не хотела замуж больше. А ведь женихи, какие были! Да только не лежала к ним душа, а как Николай к нам работать устроился, как увидела его – худенький, пуговки оторваны, а глаза добрые – добрые, да только как у той собачки, что весь день на цепи сидит, сжалось что-то внутри меня. И я ему понравилась, я это сразу поняла, только робкий очень уж был, рассказывал потом, что три месяца не знал, как ко мне подступиться. А знаешь, он ведь в первый раз в гости – и сразу свататься. Сентябрь уж был. Работы – и в посадках, и на огороде! Так вот, пятница это была, я до сих пор помню. Я с работы пришла, огород полила, намылась – и уснула. А он, в тот день, взял бутылочку, купил в нашем магазинчике конфет большой кулек, нарвал цветов где-то, да в окошко стучится. Я и не сразу поняла, что ко мне, думала, что сон, какой вижу. Да только слышу – моя собачка с цепи рвется. Накинула я шаль на плечи, да как была, в одной рубахе, босиком, на крыльцо и выскочила. А Николай мой, видно совсем уже оробел, под деревом спрятался, мне и не видать его со свету. Я покричала – покричала, вижу, вроде тень, какая под яблоней мелькнула. Я решила, что вор это, хотела домой заскочить. Да только он голос подал. И знаешь, так жалобно, из-за дерева: «Шурочка, я к тебе, не выгонишь?» Пожалела я его, так потом еще двадцать лет и жалела. Всякое между нами было, за многое пришлось мне его простить, а вот как помер, веришь – нет, третий год сама не своя. Иногда лежу так ночью одна, не идет сон, выйду на крыльцо, да в темноту под дерево и вглядываюсь, будто надеюсь его там увидать с цветами, да конфетами.

 Баба Шура замолчала, глядя сквозь меня в окошко, где под порывом утреннего летнего ветерка, гнулась и скрипела старая яблоня. Мне стало понятно, почему баба Шура безжалостно выпиливая старые деревья в своем саду, не трогала эту яблоню.
      
 - Ну, так вот, - будто очнулась она от оцепенения, оторвавшись, наконец, от окна, - набрала я как-то под выходные огурчиков, думала засолить, а нас на участок вызвали. Комиссия там у них какая-то приезжала. Я Николая и просила воду в огуречках менять, а сама уехала. Вернулась в воскресенье, мужа моего дома нет, и огурчиками, видно, никто не занимался. Не заподозрила я тогда ничего, устала, видно так, что не до виноватых глаз мне, было, решила, что правду говорит, что, мол, с мужиками все выходные пил.

А уж поймала я его через год, подвела его светлая рубашка. Тонька, ну та, что на окраине живет, ее еще Сушеной дразнят, знаешь? – Я, конечно, знала эту особу. Крайне неприятная старушка, с грубым, почти мужским лицом, украшенным настолько огромным носом, что он, при ходьбе, раскачивался из стороны в сторону. Пучок волос, росший из самого его кончика, делал это зрелище не столько комичным, сколько пугающим. Эта Антонина имела привычку нюхать табак, и когда, она, брала в свои лопатообразные руки щепоть табака, чтобы отправить ее в ноздри, я отворачивалась. Надо сказать, что дети все – большие и маленькие страшно не любили эту бабушку. Малыши ее откровенно боялись, а старшие постоянно строили всевозможные козни. Когда я впервые ее увидела, ей было уже около семидесяти, но она продолжала напропалую кокетничать со всеми мужчинами, что попадали в ее поле зрения. При этом она любила приговаривать: «Хоть я сама и страшная, а мужиков красивых люблю». Антонина никогда не была замужем, не имела детей. Правда, поговаривали, что, где-то далеко, растет ее отпрыск, но все это было лишь слухом. Хотя, на каком-то празднике, она, подвыпив, а выпить и закусить эта особа любила ничуть не меньше красивых мужчин, она пыталась мне исповедоваться в грехах своей юности. Я прервала этот душевный стриптиз, справедливо полагая, что на то, чтобы выслушать все ее грехи, мне и жизни не хватит.
         
- У нее дома ни бани, ни ванны, - продолжала баба Шура, - вот она и попросилась ко мне в субботу помыться. Я, сама знаешь, стол накрыла, даже бельишко и полотенце ей дала. Ну, она намылась, за стол села, наелась, а не уходит. Как стемнело, вроде собралась. Ну, Николай мой и пошел проводить. Я тут со стола убирала, да ванну мыла. А потом и сама мыться пошла. Короче, не заметила я ничего. Ну, засиделась бабонька, проводил ее мужик до дому, что ж ей, одной идти? Да только повадилась она каждую субботу на помывку к нам ходить. И сидит, обязательно, до темна. Да еще иногда бутылочку стала приносить. Они с Николаем ее разопьют, да и разговоры неспешные ведут. Я уж злиться начала, а как выгонишь? И в тот раз, сидят они пьяненькие – а я злюсь. Специально встала, да в ванную направилась. Слышу – дверь хлопнула. «Ну, слава Богу, ушла», - только и подумала. Я уж и намылась, и постель расстелила, да только моего муженька нет и нет. Приходит – протягивает мне горсть вишни, а локти на светлой рубашке, которую он после бани надел, все зеленые, в траве, значит. Вишню мне протягивает, а сам глаза прячет. Прогнала я его, месяца два на порог не пускала. Веришь ли, он на работе ночевал, и каждую ночь в окошко мне стучался. Помирили нас дочки мои. Специально приехали, больно он им нравился. А что ж, мужик он, конечно, неплохой, рукодельный, добрый. Да только Тонька больше мыться к нам не ходила.

 Баба Шура тяжело поднялась, и вышла в комнату. Вскоре, она вернулась, неся в руке пожелтевшую фотографию. Невысокий плотный мужчина напряженно смотрел на фотографа в момент съемки, и от этого лицо получилось каким-то безжизненно-отстраненным. Но для бабы Шуры эта фотография, вероятно, была особенно дорога. Она долго вглядывалась в морщинки, безжалостно отображенные фотографом, бережно поглаживала пальцами по дорогому лицу. Стук в окошко заставил нас вздрогнуть. Прежде чем мы поняли, что это всего лишь соседка, зашедшая по какому-то делу, прошла целая вечность, за которую я поняла, что любовь – это всегда надежда, которая не заканчивается вместе с жизнью.